Лодка.
      Она плыла против течения, без гребцов и без ветрил, лишь один эльф сидел на корме, держась за рулевое весло и легко поводя им вправо–влево, так что лодка плавно двигалась вперед.
      Причалив к берегу, он встал, но не вышел из челна.
      Он не сказал ни mae govannen mellyn, ни «звезда зажглась в час нашей встречи» — потому что они сюда прибыли не с радостью и звезд не было видно на посеревшем утреннем небе. Эльф просто сказал:
      — Я — Маблунг, военачальник короля Тингола. Я был с лордом Береном в час его смерти.
      — Смерти? — изумился Фритур. А Нимрос повторил это слово беззвучно.
      — О, нет, лорд Маблунг, — голос Мар–Кейрна задрожал. — Ты, верно, оговорился. Или это же скверная шутка. Лучше признайся, не то я…
      — Остановись почтенный Фритур! — у Нимроса кружилась голова, но он сохранил способность действовать здраво. — Таким не шутят. Лучше нам последовать с лордом Маблунгом и услышать, что он скажет. Вспомни, лорд Берен призвал нас своими свидетелями. Неужели ты нарушишь данное ему обещание?
      — Тогда расскажи нам по дороге, Маблунг, как так вышло, что наш лорд отправился в гости к вашему живой, а забирать мы его должны мертвого. Я — Фритур Мар–Кейрн, аксанир, — назвался служитель Мандоса.
      — Садитесь в лодку, mellyn, — пригласил Маблунг. — О ваших конях позаботятся. Вы найдете их на этом же месте.
      Лодка мягко оттолкнулась от берега, поплыла между кувшинками. Нимрос от усталости и горя погрузился в оцепенение, похожее на дремоту, но все, что говорил Маблунг, слышал очень ясно.
      — Королю Тинголу было предсказано, что если Берен принесет Дивный Камень в Дориат, Тингол вскорости погибнет, а если погибнет Берен, пытаясь добыть Камень, то умрет дочь короля, Лютиэн. Многие считали, что earnil струсит и откажется от принцессы, от Сильмарилла. Но я видел Берена в тот день, когда он просил у короля руки его дочери, и сразу понял: он не отступит. Однако случилось то, чего никто не мог предвидеть, даже вещая Мелиан: Берен появился здесь без Сильмарилла…
 

***

 
      Берен пытался разгадать выражение лица Тингола — и не мог. Точнее, что–то знакомое было в этом выражении, что–то близкое и понятное, но этого «чего–то» от Тингола он никак не ожидал, и потому не мог вспомнить, что же оно обозначает и как называется.
      Опустившись на одно колено, он склонил голову. Лютиэн слегка присела в поклоне.
      С Тинголом у меня все время выходит как в дурацкой сказке, подумал он, поднимаясь. На этот раз — как в той, где Беор Старый подбирал себе умную жену, загадывая сестрам загадки. Как там: прийти на пир и одетой, и нагой; и верхом, и пешком; и с подарком, и без подарка. Вот и я: и с Сильмариллом, и без…
      — Я вернулся, король, — сказал он как можно громче и четче. — И требую то, что принадлежит мне по праву.
      В глазах Тингола на секунду промелькнул… ужас?
      — Ты обещал, что Сильмарилл будет в твоей руке, — ровным, неестественно ровным голосом сказал Тингол.
      — Он там, повелитель. Даже сейчас он в моей руке.
      — Покажи, — голос изменил эльфу, дрогнул.
      Берен поднял левую руку, раскрыл ладонь.
      Рука была пуста.
      Слегка отдернув ниспадающий диргол и рукав, он поднял правую руку, обнажил обрубок.
      По залу пронесся ветерок тихих изумленных восклицаний.
      — Сильмарилл в этой руке, король Тингол. А рука — в брюхе волка, а волк носится Враг знает где. Можешь мне не верить, но я выполнил обещание и Лютиэн уйдет отсюда моей женой. Я вывел ее из Ангбанда — выведу и из Дориата.
      Опустив руку, он понял вдруг, на кого выражением лица похож Тингол: на висельника, у которого из–под ног вышибли подставку — и вдруг оборвалась веревка.
      — Садитесь, дети, — сказала Мелиан. — Садитесь и расскажите нам, что произошло за эти два года…
 

***

 
      — Много чего произошло, — проворчал Фритур. — О многом я и сам не знаю. Например, как они сумели добраться до Моргота и выйти из Ангбанда с Камнем.
      — Я знаю, — сказал Нимрос. — Я расскажу тебе… потом…
      — Они и нам рассказали только самое главное, — заметил Маблунг.
      — И что ваш король? Опять послал Берена за камешком? Волчину отлавливать?
      — Не надо так, почтенный Фритур… — Маблунг поднял глаза и Кейрн осекся: в этих глазах стояла истинная, неподдельная боль.
      — Ему было предсказано, — Фритур говорил глухо и в сторону. — Что убьет его волк… И дважды он уходил от Судьбы. На Тол–и–Нгаурот и у Темных ворот… Это был волк? Тот самый?
      Эльф молча кивнул.
      — Его просили отказаться, — Маблунг Тяжелая Рука бросил рулевое весло, зачерпнул воды из–за борта и провел мокрой рукой по своему лицу. — Король просил. И я, и Белег. Лишь Мелиан и Лютиэн молчали…
      — Это было бесполезно, — Фритур бессознательно перебирал на шнурке дощечки с вырезанными рунами. — Если Берен что–то вбивал себе в голову, отговорить его никто не мог. С детства он был таким. Госпожа Тинувиэль это уже знала… Но хоть свадьбу–то справили? — неожиданно спросил он.
 

***

 
      — Призываю Варду, возжигательницу звезд, дарительницу Света: будь свидетельницей в том, что по любви, доброй воле и моему согласию выходит моя дочь за Берена, сына Барахира. Благослови их союз именем Единого, дай им радость в верности, мудрость в радости и силу в печали. Пусть союз их будет так же крепок, как тот, что заключен меж тобой и Манвэ.
      — Призываю Манвэ, владыку дыхания Арды, хранителя Истины: будь свидетелем в том, что по любви, доброй воле и согласию отца берет Берен, сын Барахира, Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Элу Тингола. Благослови их союз именем Единого, дай им радость в верности, мудрость в радости и силу в печали. Пусть союз их будет так же крепок, как твой союз с Вардой.
      Эту фразу должен был говорить отец жениха, но Барахир был давно мертв, а Фритур не успел бы раньше чем в два дня… Берен попросил Келеборна и Галадриэль побыть его свадебными родителями — они согласились. Уже почти год, как они вернулись в Дориат, прощенные Тинголом по слову Даэрона. Было ли это чем–то вроде мягкой опалы или их собственным желанием — но в Менегроте они не жили, пришлось посылать за ними гонца.
      Рука об руку Берен и Лютиэн встали перед Тинголом. Король протянул Берену тонкое золотое кольцо.
      — Ради чего вы соединяетесь?
      — Ради жизни.
      — Во имя жизни, что дал Единый — прими это кольцо.
      «Кольцо матери» Лютиэн должна была получить от матери Берена или той женщины, которую Берен изберет свадебной матерью. Галадриэль вышла вперед.
      — Во имя возрождения и обновления, что дал нам Единый — прими это кольцо.
      Лютиэн взяла кольцо.
      — Если кто–то знает причину, по которой этот брак не может быть заключен перед лицом Единого — пусть скажет сейчас или молчит потом, ибо сказанное не сделать несказанным, а сделанному не стать несделанным.
      Выдержав должную паузу, Тингол дал знак — и все, кто стоял у подножия Хирилорна, запели песню во славу Единого, Элберет и Манвэ. Слаженным и прекрасным был этот хор — в грезах Берена так пели Айнур при сотворении мира. Потом ритм напева изменился, в хоре зазвучали только женские голоса: осыпая молодых зерном, вокруг них закружились подруги Лютиэн.
 
 
Le halman ar nallon,
Naneth Taur ammen,
Ivanneth;
an eredh ar solkh,
an tui ar telkh,
an las ar loth ar оv,
an kuith ar meleth,
le halman or kuith lоn berein
ar kurus numad.
 
 
      То была песня во славу Йаванны, дарительницы плодов и цветов, хранительницы жизни и всего живого, призывающая благословение Валиэ на свадебный пир и свадебное ложе.
      И под эту песню Берен впервые поцеловал Тинувиэль как свою законную жену в глазах ее народа.
      Богатый был пир, воистину королевский, и вина, и пива там было много, а хлеба, дичины, сыра и плодов земли — еще больше, а песен и танцев — больше, чем и того, и другого вместе взятого — вот, пожалуй, чем отличаются эльфийские пиры от большинства человеческих. И за песнями и танцами мало кто заметил, как исчезли из–за стола молодые муж и жена, а если кто заметил — не стал обращать на это внимания.
      …Любовь моя, единственная моя, отчего ты так печальна? Разве не остались позади главные невзгоды, и разве не сумеем мы перенести новые — плечом к плечу?
      …Люби меня, люби, милый; не теряй времени, потому что каждая минута счастья в наши времена — это серебряная крупинка в золе. Я просила Йаванну о милости — пусть эта ночь станет первой ночью новой жизни, на которую я имею теперь право. Я знаю — это будет сын, мы оба призываем мужскую феа. Она будет гореть огнем, хоть ты и не увидишь его. И, может статься, от этого огня займутся небеса и придет на затемненную землю свет…
      …Ты мой свет, дыхание мое, стон мой и песня моя. Может, я и не увижу огня, может, не ему суждено осветить землю — но пусть в его чертах отразятся твои черты; большего мне не надо. А если и нет — я все равно буду любить его как тебя, буду видеть в его глазах звезды. Дай ему ту же силу, которую ты даешь мне — об ином я не прошу.
      …Ему нужна будет сила — милый, как я хотела бы встретить тебя в иное время, не тогда, когда тьма подступает к порогу…
      …Тьма свела нас вместе — в иное время я не попал бы в Дориат.
      …Не смей так говорить!
      …Не на нашу, а на свою беду она свела нас — верь в это, Лютиэн. Иначе не стоит и жить, и дарить жизнь.
      …Я должна быть радостной в эту ночь. Но я боюсь не за себя. Я смотрю в будущее — и вижу, что оно темно…
      …А я ничего не вижу, но верю, что день придет опять.
      …Я научилась у тебя не смотреть в завтра. Я закрываю глаза. Люби меня…
 

***

 
      — Свадьбу сыграли, — печально улыбнулся Маблунг. — А на следующее утро пришли дурные вести. Волк, невероятно огромное чудовище. Он пересек границу Дориата и уничтожил одно из поселений. Пятеро эльфов, семья с детьми…
      — А что же часовые? — изумился Мар–Кейрн. — Ваши скорые на руку и меткие часовые? Не стреляли?
      — Стреляли. Он убил и часовых.
 

***

 
      Едва уцелевший часовой закончил говорить, все, кто находился в зале, воззрились на Берена.
      — Если это та тварь, которая меня не догрызла, — сказал Берен. — То я вижу лишь один способ остановить ее: порубить в капусту. Я ткнул его ножом, в котором еще было довольно длины, чтобы достать до сердца — а он все еще бегает… Это самый живучий волчище из всех, кого носила земля.
      — Мы загнали его в урочище Таураммал и окружили плотным кольцом, — сказал Белег Тугой Лук. — Если он попробует выбраться, его действительно изрубят в мелкие куски. Но он залег.
      — Значит, Хуан его поднимет. Верно, песик? — Берен потрепал собаку по загривку.
      — Тебе вовсе не обязательно участвовать в охоте, — тихо сказал Тингол. — Я боюсь за тебя.
      — Это потому что я однорукий? Не бойся, король, я отлично управлюсь с рогатиной.
      — Ты — муж моей дочери, и вы поженились только вчера. За эти два года вы претерпели достаточно. Никто здесь не осмелится — да и не захочет — назвать тебя трусом. Не искушай судьбу. Остановись.
      — Хорошо, — неожиданно просто согласился Берен. — При одном условии: если и ты, король, не примешь участия в охоте. Не искушай Судьбу. Если это — тот самый волк — значит, в моей руке пришел Сильмарилл. А если верить предсказанию Мелиан, возвращение Сильмарилла означает твою смерть. Я не собираюсь сидеть тут, зная, что мой тесть отправился навстречу смерти. Останься здесь, в Менегроте.
      Король молча смотрел на него, и Берен спокойно встречал его взгляд. Эльф отвел глаза первым.
      — Ты не можешь, — сказал Берен. — И я не могу.
      — Там будут несколько сотен эльфов, — добавил Маблунг. — Почему волк обязательно должен броситься на кого–то из вас?
      — Нет, — твердо сказал Тингол. — Туда не пойдет никто из тех, кто стережет его сейчас. Только мы. Я — король Дориата, и мое дело хранить эту землю. Мой зять вызвался сам.
      — Я был твоей правой рукой все эти годы, — сказал Маблунг. — Позволь заменить Берену его правую руку.
      — Спасибо, — сказал человек.
      — А мое искусство встретит достойное испытание, — Белег поднялся со своего места и встал рядом с Маблунгом. Тингол протянул вперед правую руку, Берен накрыл ее своей левой — и остальные двое положили свои руки сверху.
      — Значит, — сказал Маблунг. — Завтра утром. Завтра с рассветом мы поднимем его и встретим в копья и стрелы.
      — Нельзя ходить по одному, — Берен тоже поднялся. — По двое. Одному его не одолеть.
      — Тогда, — Тингол тоже покинул кресло. — Выезжаем. Выезжаем в Нелдорет сейчас же. Пора, наконец, завершить все это.
 

***

 
      Раннее утро поднималось вместе с туманом. Испарина оседала на плащах, покрывала матовой пленкой оружие, осыпалась с веток и стеблей, когда эльфы проходили сквозь лес.
      Волк был прижат к берегу Эсгалдуина. Переправиться на ту сторону он не мог: обрывистый берег был так крут, что подняться твари негде, а глубина начиналась сразу же, без отмели. На том берегу тоже стояла стража, и на лодках плавали всю ночь с факелами и острогами — волка пропустить не могли.
      Эсгалдуин раздался вширь и залил прибрежные тростники, еще больше сужая полосу заболоченной суши, на которой укрывался волк.
      Хуан чувствовал в воздухе его запах, но ветер сейчас дул с востока, и, когда они переправились вброд через Эсгалдуин, верхнее чутье стало бесполезным. Пес приник к земле, вынюхивая след.
      Он чувствовал себя виноватым. Он оставил их, не пошел в Ангбанд — и Любимый Человек Госпожи лишился руки.
      Но Хуан осознавал и другое: этот волк — самое огромное, быстрое и свирепое создание из тех, что были созданы колдовством Моргота. А значит, сражение с этим волком будет последним в жизни Хуана.
      Пес не боялся смерти. Он боялся, что не одолеет врага — ведь в предсказании упоминалась лишь его смерть, а вот погибнет ли волк…
      Любимый Человек был здесь, и Отец Госпожи был здесь, а сама Госпожа осталась в большом доме. Это хорошо, подумал Хуан. Хорошо думать, что Госпоже не угрожает волк. Если бы еще и Любимый Человек поостерегся…
      Хуан готов был защищать его до последней капли крови — но ведь Любимый Человек дал совсем другой приказ. Он сказал: «Хуан, выследи эту тварь — и гони ее на охотников».
      Хуан выслеживал. Он выловил запах волка в тростниках у самой реки — здесь тварь долго лежала и хлебала воду, потому что в брюхе у нее был огонь. Потом волк пошел к оврагу и бегал там, ища еды. Он поймал сурка, и кролика, и всех его крольчат, но ему этого было мало. Он сунулся было из урочища, но увидел, что окружен, и что его начинят стрелами, едва заметят. Тогда он повернул назад, в лес, и начал путать следы.
      Хуану потребовалось время, чтобы разгадать головоломку. Наконец он понял: в одном месте волк вернулся по своим следам, прыгнул в воду длинным скачком, выбрался на сушу там, где наследить еще не успел — и залег.
      Хуан пошел по воде, внюхиваясь в песок. Слабый запах волка он поймал в полулиге выше по течению, след вел вглубь суши. Хуан бросился туда — и нашел логово…
      Но оно было покинуто. Волк опять обманул: вернулся по своему следу и ушел по воде…
      Куда?
 

***

 
      — Ты так и будешь ходить за мной до конца охоты? — спросил Тингол.
      — Хвостиком, — подтвердил Берен.
      — Не боишься поставить меня в неловкое положение?
      — Единственное, чего я боюсь, король — это обнаружить где–нибудь в кустах твой труп. Похороны тестя — плохое продолжение свадьбы.
      — А что ты скажешь о Сильмарилле? Чего ты больше боишься: найти его или — не найти?
      — Я боюсь потерять тебя, король.
      Мгновение–другое Тингол вглядывался в его лицо, и Берен, поняв, что Тингол принимает его слова за лесть, поспешил оправдаться — слишком поспешил…
      — Зачем кривить душой, король Элу? Я не люблю тебя, и ты меня — тоже. Но мы и не обязаны друг друга любить, верно? Твоя гибель опечалит Лютиэн и госпожу Мелиан, лишит защиты Дориат… Поэтому я готов защищать тебя, раз уж не смог отговорить от охоты.
      — Что тебе за дело до Дориата? — спросил король. — Это не праздный вопрос. Если со мной что–то случится сегодня, именно ты будешь моим наследником.
      — Дориат — родной край моей жены, здесь она черпает силу и радость, здесь она родилась и выросла. И потому я отдам за Дориат всю свою кровь.
      — А твоя родная земля? Дортонион?
      — Я попрощался с ней навсегда, король. Любить ее я никогда не перестану, но вернуться уже не смогу.
      — А я боялся, что ты заберешь от меня дочь, — печально сказал Тингол. — Увезешь в свои горы…
      — Что ей там, когда я уйду на Запад?
      Берен произнес эти слова как эльф — без страха, без надрыва и без того фальшивого подъема, за которым прячется опять–таки страх. Тингол вгляделся в его спокойное лицо — и почти не узнавал того дерзкого хилдо, который два года назад в тронном зале нагло потребовал руки Лютиэн. Различие было явственным, ощутимым — но невыразимым даже в оттенках эльфийского языка. Единственное, что было несомненно: Берен действительно какое–то время владел Сильмариллом: отблеск первородного света лежал на его лице, словно он был нолдо из Амана.
      Тингол улыбнулся смертному. Ему очень, очень хотелось начать испытывать к хилдо хоть какие–то теплые чувства, но ничего не выходило. Обида жила на дне души — Тингол все–таки чувствовал себя обманутым.
      — А что, если мы убьем волка и не найдем Сильмарилл?
      — Значит, зверь не страдал заворотом кишок, — пожал плечами Берен. — И в этом случае я порадуюсь за него… и за нас.
      — Твои шутки порой дурно пахнут.
      — Когда поднимется настоящая вонь, поверь, король, мне станет не до шуток…
      — Э–эй! — певуче донеслось от опушки. Берен в ответ свистнул в два пальца и помахал кому–то рукой.
      Охотничьи пары старались не терять друг друга из виду.
      — И все–таки ты рискуешь жизнью там, где рисковать должен я один, — сказал Берен. — Тебе, король, имеет смысл вернуться в Менегрот.
      — Из–за предсказания супруги моей, Мелиан?
      — Не только. Клятва Феанора теперь касается и тебя.
      — С Домом Феанора мы и так во вражде. Между нами кровь.
      — Но никто из вас еще не обнажал друг против друга оружия. Вы просто сторонитесь их, а они — вас. Если Сильмарилл появится здесь — все изменится.
      — Нас защищает Завеса Мелиан.
      — Я бы на нее не полагался. Сквозь завесу прошел я. И он, — Берен ткнул пальцем в направлении урочища, оцепленного тройным кольцом. — С них станется удумать что–нибудь этакое… Например, взять заложниками кого–то, кто выйдет из Дориата — в обмен на Камень.
      — Они не посмеют.
      — Вот как? — Берен усмехнулся. — Один раз Келегорм с Куруфином попытались это сделать. Кто или что помешает им во второй раз? Эти двое безумцы, и обозленные к тому же. Я пересчитал Келегорму ребра, а Куруфину — зубы, они не упустят случая поквитаться. И если они зайдут достаточно далеко, Маэдросу, Маглору, близнецам и Карантиру ничего не останется кроме как их поддержать.
      — Я думал об этом, — сказал Тингол. — Если сыновья Феанора смиренно попросят меня вернуть им Сильмарилл, повинившись за то, что они совершили в Альквалондэ — я отдам им их сокровище.
      — Долгонько же тебе придется ждать, — покачал головой Берен. — В этом–то вся и беда с вами: каждый полагает себя правым и думает, что это ему должны бухнуться в ножки с мольбой о прощении. Что тебе в этом Сильмарилле, король Тингол? Неужели мир не дороже?
      — Я не пойму, на чьей ты стороне, муж моей дочери, — резко сказал Тингол.
      Берен некоторое время молчал, потом заговорил медленно и взвешенно:
      — Король, у меня тоже есть причины не любить сыновей Феанора. Не менее веские, чем у тебя — ибо кровь людей так же густа и солона, как кровь эльфов. Но перед лицом худшей из всех бед я готов если не забыть про старые счеты, то хотя бы отложить их в сторону. И призываю тебя к тому же, не боясь, что тебе покажется, будто я на стороне Феанорингов. У всех нас очень мало времени на разговоры. Может, его совсем не осталось. Сильмарилл дался мне в руки лишь потому, что я собирался его отдать. Тому же, кто хочет им владеть, он принесет лишь проклятие. Первородный свет может принадлежать только всем — в этом его смысл.
      — И ты предлагаешь вернуть его тем, кто запрет его навсегда? В том числе — и тем, кому ты… Как ты сказал? Пересчитал ребра и зубы?
      — Я был на них тогда здорово зол… А сейчас мне их жаль. Может быть, они немного успокоятся… И вернутся к тому, чем были изначально. Ведь и Мелькор не всегда был проклят. И его часть есть в Творении…
      — Достаточно, — оборвал его Тингол. — Больше ничего слышать я не желаю.
      — Как скажешь, — Берен опустил ресницы.
      Тингол не успел сказать больше ничего — из кустов донесся шум. Что–то большое неслось прямо сквозь лещину, не разбирая дороги. Берен повернулся в ту сторону — и сказал несколько слов на талиска, значения которых Тингол не знал, а если бы знал, то все равно не понял бы смысла выражения, поскольку у него, Перворожденного, никакой матери не было.
      Огромный черно–серый волк — Берен впервые увидел его при свете дня — легко перемахнул через саженный куст лещины и бросился на них.
 

***

 
      Обманув глупого пса, миновав кольцо глупых охотников, Кархарот почуял удачу: ветер доносил запах того, за чьей смертью он гнался. Кархарот хорошо помнил, как парочка беглецов ушла от него в Железных Горах: а–а, они его обманули, подсунули ему огонь! Но теперь он отомстит — и тогда, может быть, наступит конец страданиям…
      …Его покинули и предали все. Господин, которого он любил — если это темное обожание можно называть любовью — приказал убить его. Слуги господина травили его собаками; иногда он убивал слуг, разрывал собак и ел их, но чаще их было слишком много и ему приходилось убегать. Он не понимал, в чем дело. Ведь он был верен Господину. Он служил ему и тяжко пострадал, поглотив Огонь из рук врага. А его не стали искать, чтобы помочь. Хотя муки его были несказанными. Его искали, чтобы убить.
      Каждая минута его жизни была наполнена дикой болью, не покидавшей его ни наяву, ни в его снах, которые он видел, когда все–таки падал, сраженный усталостью. Он без конца носился в поисках пищи, поднимался в горы и ел снег, а огонь палил ему живот. И лишь во снах он ненадолго избавлялся от источника своей муки. Он находил ненавистного врага, разрывал его — и кровь его смиряла пламя в животе… Но тут Кархарот просыпался, и все начиналось сначала.
      Будь он обычным волколаком, он бы уже умер. Но Господин наделил его тело невиданными прежде способностями к самоисцелению, и ожог в брюхе все никак не мог его доконать — и никак не мог зажить. Кархарот искал на земле и в воздухе запах врага, но не находил. Враг исчез бесследно с того места, где Кархарот его оставил. Словно бы улетел. Кархарот долго не мог в это поверить он изрыскал все горы вдоль и поперек, много раз чуть не попадался и встречал слуг господина, и убивал их. Но когда зима сменилась весной, он понял, что на севере врага нет. От врага, а главное — от его Спутницы пахло так, как пахло от тварей, которыми Кархарота кормили иной раз. Такие твари жили на юге, оттуда их приводили весной и осенью, когда Пустыню было легко пересечь. И Кархарот отправился в путь на юг.
      Он бежал, давая себе отдых только тогда, когда иссякали силы и убивал, чтобы насытиться, все на своем пути. Он искал врага, и вот наконец ему повезло. Он нашел того, кого искал. С ним был еще один — но это уже не имело значения. Разделавшись с тем, кто подсунул ему огонь, Кархарот займется всеми остальными!
      Тот, ненужный, потянулся к своему глупому оружию. Ха! Кархарот на бегу ударил его грудью, он стукнулся головой о пень и обмяк. Волк и Обманщик остались один на один. В руках у Обманщика была какая–то глупая палка, вроде той, которой он тыкал в Кархарота там, в горах. Глупец! Он не знает, как быстро заживают раны великих волков. Великие волки не боятся глупых палок с железными концами! Они могут сражаться и тогда, когда эти палки внутри — а потом вытаскивать их зубами! Он прыгнет прямо на эту палку, наденется на нее своим телом — и доберется до Обманщика, разорвет его на части, а потом снимется с палки и побежит дальше…
      Кархарот прыгнул, и Обманщик наставил на него свою глупую палку. О! Обманщик опять оказался настоящим Обманщиком — на палке была поперечина, которая не давала Кархароту надеться на древко и добраться до ничтожного человека. Кархарот попробовал соскочить, подавшись назад — но как же ему стало больно! А! Обманщик сделал на своей глупой палке зазубрины!
      Кархарот принялся метаться в стороны, но Обманщик стоял крепко. А! Хитрое ничтожество! Он упер другой конец палки в землю! Кархарот взвыл — и полоснул когтями по древку.
      Полетели щепки…
 

***

 
      Нужно было бы оковать древко по всей длине — но Берен боялся, что тогда оружие станет слишком неповоротливым и он не сладит с рогатиной одной левой… Берен вспомнил свою первую охоту на медведя, потом — Бешеный Брод, потом то, что он сказал Айренару об охоте на кабанов. Сейчас ему было не до смеха. Гаур размахивал лапами, не доставая до его лица на какие–то вершки. Белоснежные клыки длиной в две фаланги пальца щелкали в бесплодных попытках дотянуться до горла — и Берен помнил боль, которую эти клыки ему причинили. От страха и напряжения он взмок сразу весь, но стоял твердо, зажав древко рогатины подмышкой правой руки и крепко держа его левой рукой, глядя, как волк беснуется, не в силах его достать.
      — Да когда ж ты сдохнешь? — прошептал он, глядя в медно–зеленые глазищи. И, словно поняв его, волк поднял к небу морду и взвыл, а потом — ударил передней лапой по древку.
      Двухдюймовые когти проложили в древесине три глубокие борозды, полетела щепа…
      Это все, понял Берен. Это моя смерть…
      Краем глаза он видел, что Тингол, борясь со слабостью, пытается найти копье ощупью; он слышал ревущий лай Хуана — уже совсем близко. И он знал, что не успеют ни Тингол, ни Хуан.
      После второго удара древко треснуло, после третьего — переломилось. Волчина обрушился на Берена всей своей тяжестью, обломок древка вонзился человеку в живот, Берен закричал и ударил зверя крюком по морде, но чудовищу это было как с гуся вода. Они покатились по земле, последнее, что успел Берен — это вывернуться так, чтобы уберечь горло. Тварь вцепилась человеку зубами в грудь, полосуя когтями живот и ноги, и все это длилось не больше одного мгновения — потом серо–белый вихрь смял черного волка и во все стороны полетели клочья окровавленной шерсти — и черной, и жемчужно–серой.
      Берен сел, оглядел себя — и увидел, что грудь и живот разворочены. Одежда была изодрана и залита кровью так, что не понять — выпустил ему зверь кишки или нет. Мешанина из клочьев ткани и плоти… Он приподнял разорванную рубашку, прикоснулся ладонью… Боль накрыла волной. Он лег на бок — было плохо. Перевернулся на спину — стало еще хуже. Когда мгла схлынула, Берен увидел себя лежащим головой на коленях Тингола, и лоб эльфийского короля был ссажен о пень. Кругом собрался народ, целая толпа. Берен чувствовал грудью прохладу воздуха и воды — эльфы срезали одежду, кто–то промывал раны. Опустив взгляд, он увидел двух эльфов, руки — по локоть в крови. Он пытался не дергаться, чтобы не мешать им, но не мог остановить сотрясающую тело дрожь.
      «Как же скверно ты умирал, Финрод, государь мой…»
      Несколько раз эльфы делали что–то такое, от чего он непременно закричал бы, если бы мог как следует вдохнуть. Но на это не хватало сил. Эльфы промывали раны настоем каких–то трав, пахнувшим резко и свежо — но сквозь этот запах пробивалось знакомое зловоние. Проклятая тварь была где–то близко, совсем близко… Однако шума драки между двумя исполинскими зверями уже не слышалось… Губы Тингола шевелились, но он говорил слишком тихо… Да нет… Это просто кровь так шумела в ушах.
      Берен хотел сказать эльфам, что старания напрасны: у Кархарота на зубах столько трупного яда, что хватит на весь Дориат и еще останется на Бретиль. Он уже чувствовал, как отрава ползет огнем по его телу. Он вдохнул поглубже — и потерял сознание.
      Видимо, ненадолго: чистое полотно, которым зажали раны, еще не успело пропитаться кровью насквозь. Эльфы расступились, пропуская кого–то. Хуан. Пес не мог идти. Он полз, передвигая лапы по очереди, прекрасная жемчужно–серая шерсть слиплась от крови и грязи, висела лохмами, свалялась с прошлогодней листвой… Пес умирал.
      — Берен, — голос Хуана звучал все так же низко и глухо. — Хозяин. Прощай. Хуан умирает. Что мог. Сделал. Убил его. Прости. Хуан не успел.
      — Иди сюда, — прошептал Берен. — Отдыхай.
      Пес подполз ближе, ткнулся носом в плечо Берена. Тот осторожно, чтобы не задеть друга крюком, обнял его правой рукой за шею. Какое–то время они лежали так, потом золотые глаза валинорского пса остекленели, отяжелела большая лобастая голова и дыхание пресеклось. Эльфы осторожно отодвинули его в сторону.
      — Ройте могилу, — тихо распорядился кто–то.
      — Берен, — сказал Маблунг. — Ты не выживешь. Даже эльф не выжил бы. Твоя кровь отравлена.
      Он кивнул ресницами: знаю.
      — Тебя перевязать?
      Ему предлагали выбор: быстро истечь кровью или мучиться столько, сколько они смогут длить его жизнь.
      — Да.
      Он хотел увидеть Лютиэн.
      — Камень, — это был вопрос. Эльфы поняли.
      — Здесь, — сказал Тингол. Две горячие капли сорвались с его ресниц и упали на лоб Берена. Король Элу плакал. Все плакали, с отстраненным удивлением умирающего заметил горец. Странное дело: ему одному совсем не хотелось плакать над своей потерянной жизнью. Она была не очень длинной — но славной. «Хорошо, да мало!» — сказал бы старый Мар–Реган, обтирая усы и бухая чашкой о стол.
      Появился Маблунг, неся Сильмарилл. Эльфы, расступаясь, ахнули сквозь слезы — так прекрасен был Камень в ладони Тяжелой Руки. Сильмарилл. Фиал Света Неискаженного.
      Маблунг взял левую руку Берена и вложил в нее Камень. У королевского военачальника глаза тоже были на мокром месте.