Раздумывать было некогда, королевной владел только безраздельный страх за Берена — и тут чудовищный волк прыгнул, перемахнул через обоих и теперь Лютиэн оказалась между ним и Береном. Волколак находился так близко, что дева почувствовала жар от его ноздрей, смрад из его пасти. Ее колени подогнулись от страха, но она все–таки сделала что собиралась: — взмахнула над клыкастой мордой своим плащом:
      — Спи!
      О столь быстром успехе она даже не думала: волчище осоловело попятился, сел на задницу, потом завалился на бок, и глаза его закрылись.
      — Нет, нет, нет! — Лютиэн из последних сил сжала морду волка–Берена, подавшегося вперед, чтобы перервать беспомощному противнику глотку. — Тебе нельзя сейчас. Бежим, бежим как можно скорее отсюда!
      Но у нее самой не было сил ни бежать, ни превратиться в летучую мышь.
      «Я не нэрвен. Я все–таки слабая женщина, и я сейчас упаду…»
      Берен схватил ее зубами за одежду на груди, помог устоять на ногах и забраться ему на спину. Лютиэн легла на его на хребет, обхватив руками и ногами, и он побежал в подветренную сторону и вперед. Нестись скачками он не мог, не хватало сил, да и Лютиэн не выдержала бы такого бега, но из своей рыси он старался выжать все возможное.
      Взбежав на один из холмов, они разом увидели и цель своего пути — трехглавый пик, ущелье под которым именовалось Вратами Ангбанда — и свое сегодняшнее укрытие: остатки эльфийского форта.
      Берен добежал до кольца полуразрушенных стен — и во дворе свалился без сил как раз в тот миг, когда солнце высекло искры из вершин Эред Энгрин.
      Лютиэн слезла с волчьей спины, заставила Берена подняться на ноги, освободила от груза и, потянув за шкуру, крикнула:
      — Glenna–n–gaur! Tello ner!
      Шкура треснула по середине груди, там, где ее когда–то разрезали на волке. Мокрый, бледный Берен выбарахтался из нее, отшвырнул пинком и, не одеваясь, выхватил из кучи груза свой меч. Одним движением, уже почти из последних сил, он разорвал шнур, которым меч был прикручен к ножнам, и, отбросив одежды клинка в сторону, несколько раз с силой рубанул по волчьей оболочке. Нарсил рассек ее дважды и трижды, глубоко уходя в пепельный песок — а потом Берен рухнул на колени, прижавшись лбом к рукояти меча и тяжело дыша.
      — Никогда… больше… со мной… так… не делай… — в пять выдохов попросил он.
      Казалось, он сейчас потеряет сознание, но он удержал себя в руках и вернулся к брошенным вещам. Вложил меч в ножны и оделся.
      Оба уже не имели сил что–либо делать — устроились рядом на песчаном наносе под стеной. Но оба понимали, что спать еще нельзя.
      — Почему ты не дала мне убить волколака? — спросил Берен.
      Лютиэн объяснила, и он не задал следующего вопроса: почему ты сама не убила его мечом? Он не мог ее осуждать — смертельно напуганную, спасшую ему жизнь и столько всего сделавшую. В конце концов он и сам тогда не подумал про меч — а задним умом все крепки…
      — Ты отдыхай, — сказал он, укладывая ее голову себе на грудь. — А я постерегу…
      Лютиэн кивнула и послушно закрыла глаза. И десяти ударов не отсчитало сердце Берена, когда он услышал ее ровное дыхание. Она так же доверялась ему, как он ей, и даже если с каждым происходило что–то не то по ошибке другого — никто не говорил слов укора и вины…
      — Берен! Берен…
      — М–м–м?
      Он отбросил плащ, из которого Лютиэн сделала подобие палатки, накинув его на воткнутый в песок меч — чтобы защитить Берена от солнца. Так. Значит, он проспал утро и всю жаркую часть дня здесь, в тенечке, а когда солнце заглянуло и сюда, Лютиэн прикрыла его плащиком. Хорош сторож!
      Он встряхнул головой, чтобы отбросить грезы. Песок посыпался с волос.
      — Старею, — проворчал он. — Сплю среди дня, и песок сыплется…
      Лютиэн засмеялась.
      — Здесь есть вода, — сказала она. — Дождь наполнил водосборник.
      Берен кивнул, потому что они подумали об одном и том же: эльфы, строители заставы, наверняка были уже мертвы, но делом их рук они двое могли сейчас жить.
      — Это хорошее укрытие, — продолжала Лютиэн. — Дорога от врат Ангбанда сворачивает на запад, и ее стерегут — а отсюда никто не ожидает появления противника, сюда никто не заглядывает. Ты правильно сделал, что пошел через Анфауглит.
      «Вот только без тебя я бы оттуда не выбрался», — Берен привлек ее к себе и поцеловал в шею.
      Вода была солоноватой — ведь никто десять лет не следил, чтобы водосборник не засолялся. Но они напились с удовольствием, до отвала.
      — Мы сможем использовать это укрытие когда будем возвращаться?
      — Вряд ли, — покачал головой Берен. — У меня на лице написано, что я шел через Анфауглит. Здесь будут искать в первую очередь, когда мы уйдем. Не думай об этом сейчас.
      — Что же мы тогда будем делать?
      — Искать рыцарей Аст–Ахэ. Черных рыцарей Моргота.
      Лютиэн ждала дальнейших объяснений, и он объяснил:
      — Оркам попадаться нельзя, не то мы закончим жизнь в здешних застенках. А вот эти рыцари проведут нас к Морготу, потому что таков здешний обычай. Понимаешь, с ними он ведет себя по–доброму и следует чести… По крайней мере, как они тут понимают честь. Вот с Сауроном было бы иначе, он непременно протащил бы нас через пыточную. А Моргот уверен в своих силах. Черные рыцари проведут меня к нему, как учат их предания, и я его вызову, и он примет вызов, потому что не захочет показать слабость перед своими.
      — Король Финголфин уже вызывал его и он принял вызов. Что помешает ему просто убить тебя?
      — Ничего. Но есть у меня одна мысль… Наше предание говорит, что некогда предки наши склонились перед Морготом. Поэтому доселе он считает, что люди принадлежат ему, и тому же учит своих верных. Государь Финголфин от начала был не его, и Моргот ничего не мог с ним поделать — только убить. Меня же он убьет не раньше, чем отчается вернуть в свою собственность. А он не любит сдаваться…
      — Пусть будет так, — согласилась Лютиэн. — Но нам придется тяжело. У нас остались два лембас. К чему их беречь?
 

***

 
      Берен прихватил ярлык рыцаря Аст–Ахэ на тот случай, если раньше они все же встретят орков. Но им повезло — первым они встретили в горах конный разъезд из Аст–Ахэ — пятерых воинов, одетых в превосходные доспехи и черные с серебром нараменники. Издалека их можно было принять за эльфов — с таким искусством и достоинством они ехали. И, как эльфы, они понимали друг друга без слов — когда Берен и Лютиэн показались на дороге, лучники, не дожидаясь приказа старшины, взяли неожиданных пришельцев на прицел.
      — Кто вы и куда идете? — спросил старшина, повысив голос не больше, чем требовало расстояние в десять шагов.
      — Я пришел рассказать вашему Учителю о последних минутах Илльо из Белых Лис и Тхуринэйтель, что меняла обличья.
      — Ты из его знамени? Или его рода? — спросил старшина разъезда, но Берен ответил только:
      — Мне нужно увидеть Мелькора.
      И рыцари взяли их с собой, и вечером преломили с ними хлеб. Берена разоружили и спросили об эльфийском клинке — он ничего не сказал.
      Их везли как пленников, но, как и полагал Берен — морготовы рыцари обращались с пленниками вовсе не так, как орки. Им даже подвели коня, и Берен, прижимая к себе сидящую впереди Лютиэн, чувствовал порой ее дрожь. Что видела она сейчас, здесь? Он знал, что эльфы своим зрением видят и Моргота, и его приспешников иначе — и боялся спрашивать, как.
      Они поднялись высоко в горы, и Берен увидел Ангбанд таким, каким он открывался пришельцам с севера.
      О, Моргот умел строить… Замок возвышался на горе, как венец на прекрасном челе. Три высокие башни пронзали облака, стрельчатые окна ловили и отбрасывали свет подобно драгоценным каменьям. Когда разъезд оказался вплотную к замку, стало видно, что стены и башни еще больше, чем казались издали, что сделаны они словно бы не по человеческой мерке. Створ ворот навис над пришедшими как туча, а башни были так высоки и стройны, что Берену показалось — вот–вот они сорвутся с земли и взлетят, как стрелы.
      Берена и Лютиэн свели с коня на широком дворе и оставили под охраной. Через какое–то время к ним вышел человек, которого Берен узнал, но имя вспомнил с трудом: они лишь мельком виделись в Тол–и–Нгаурхот.
      — Велль, — сказал он, и это было не столько приветствие, сколько воспоминание.
      — Ты знаешь мое имя, человек? — Велль сошел им навстречу со ступенек крыльца. — В таком случае назови свое.
      — Я Берен, сын Барахира из рода Беора. Со мной Лютиэн Тинувиэль, дочь Тингола эльфа и Мелиан, богини. Мы пришли, чтобы встретиться с Мелькором.
      Рыцари Аст–Ахэ схватились за оружие, и быстрее, чем об этом можно сказать, пять обнаженных клинков уперлись в грудь Берена.
      — Этим меня не напугаешь, я такого добра видел много, — спокойно сказал он.
      Стражник Берена протянул Нарсил одному из вышедших навстречу молодых воинов. Тот хмыкнул и наполовину вытащил клинок из ножен, разглядывая отделку.
      — Не порежься, — бросил Берен.
      — Работа Феанаро, — прищурился мальчишка. Потом вдвинул меч в ножны.
      Во время этого короткого разговора горца обыскали. Он стоял, заложив руки за голову, пока один из рыцарей выяснял, нет ли чего–нибудь за пазухой или в сапогах. Там, конечно, ничего не нашли — Ангрист, нож Келегорма, был привязан вдоль предплечья.
      — Зачем ты явился сюда? — спросил Велль.
      — Нам нужно встретиться с твоим хозяином.
      — Ты о ком? — северянин сделал вид, что не понял.
      — О Морготе.
      — Не смей называть так Учителя! — взвился паренек, завладевший Нарсилом. Командир поднял руку — и парень тут же сник.
      — А что скажешь ты, госпожа? — Велль повернулся к Лютиэн. — Ты тоже пришла сюда ради свидания с Учителем?
      — Я хочу поговорить с ним, — кивнула Лютиэн.
      — Если я не ошибаюсь, ты — дочь короля Тингола?
      — Ты не ошибся. Я достаточно знатного рода, чтобы предстать перед троном Владыки Севера?
      — Мы не обращаем внимания на род, — заметил один из рыцарей. — Не предки делают человека доблестным.
      — Верно, — согласился Берен. — Но память о доблестных предках не позволяет быть трусом. Проведи нас к нему, Велль. Или, по–твоему, он испугается посмотреть мне в глаза?
      — Учитель ничего не боится! — крикнул мальчишка. — Если ты оскорбишь его еще раз, я буду биться с тобой!
      — Я не убиваю детей, — горец даже не покосился в его сторону.
      — Подождите здесь, — сказал Велль. — Я пойду доложить о вас.
      Четверо рыцарей не спускали с них глаз, пятый — тот самый мальчишка — снова начал напоказ разглядывать Нарсил.
      Берен не сомневался в том, что Моргот примет их сейчас. Саурон — тот отдал бы приказ подержать гостей день–другой в темнице, без пищи и воды, потом — прогнать через застенок, и лишь после этого снизошел бы до разговора. Он во всем видел подвох. Моргот же никогда не упускает случая блеснуть великодушием, если верить их легендам и балладам… А Берен верил им в этой части. Поэтому он почти без волнения разглядывал предпокой, в который их привели, высокий стрельчатый свод потолка, расписанный диковинными синими цветами по черному, узорной ковки треножники со светящимися фиалами, настенные гобелены… Если то, что он видел — обычный образец искусства Черных, то можно решить, что северяне предпочитают изображению — узор. Это напоминало их писания и песни, где одно слово образовывало с другим витиеватое кружево, в котором порой терялись бисеринки смысла. Ни гобелены, ни роспись на потолке не рассказывали о чьих–то деяниях, совершенных в минувшие дни — только цветы, листья и травы, в которых боковым зрением улавливались хитро врисованные в орнамент животные и птицы. И — неизбывное ощущение того, что где–то играет музыка, что она зовет, тоскует, плачет…
      — Идемте, — Велль появился в дверях, сделал знак рукой.
      Берен, Лютиэн и пятеро охранников — двое спереди, трое сзади — зашагали по коридору. Высокие узкие окна и круглые оконца в потолке заливали этот коридор светом, и видно было, что замок словно гордится собой, стремится выставить напоказ все искусство тех, кто его строил и украшал. Мозаика пола — плиты белого и черного мрамора, красного гранита вырезаны фигурно, и каждая фигура — ящерка, и все уложены так, что нет ни единого просвета, ни единой щели, в которую прошел бы нож. Стены — от пола до свода украшены резьбой, хитросплетением ветвей и листьев. Окна — искуснейшие витражи…
      Они миновали коридор и прошли три зала — почти анфиладой. Из каждого зала в другой вели тридцать ступеней — вниз. Окон больше не было — Берен решил, что эти залы уже под землей. Кругом пылали факела и фиалы, а богатство этих покоев не уступало богатству залов Нарготронда или Менегрота…
      Стражники стояли у каждой двери — неподвижные, подобные статуям, все в черном с серебряной отделкой. Некоторые провожали их взглядом, не повернув головы, иные и этого не делали.
      Последняя дверь открылась перед ними, и здесь уже не было ступеней вниз, а пол был гладкий как зеркало, и высокие колонны, отражаясь в нем, словно бы открывали под ногами входящего бездну. Потолок терялся во мгле, факела и свечи, двоясь в полу, освещали зал едва ли на треть его высоты. Зал был длинным, но узким, и здесь было полно народу.
      Это и была та самая Морготова аула, о которой так много говорилось вечерами в ауле Каргонда. Сюда приволокли пленного Маэдроса, и здесь он при всех корчился на полу — от страха, как говорили легенды; Берен же полагал, что Моргот поразил его болью, сродни той, что насылал Саурон. Сюда приходили все эти странники их легенд, люди и эльфы, воины и менестрели — и узнавали якобы страшную правду: владыка Севера есть не враг всего живущего, а Возлюбивший Мир, принявший на себя всю его боль… И оставались здесь, очарованные этой сказкой…
      Двое стражников, шедших сзади, остались снаружи, остановился Велль.
      — Идите вперед, — сказал он. — Учитель ждет вас.
      Там, впереди, мерцал иной свет, отличный от мерцания факелов и свечей. У Берена захватило дух — он понял, что светится этим светом. Лютиэн стиснула его ладонь, и он ответил ей легким пожатием.
      Шаги человека звенели по камню, но еще сильнее, казалось ему, стучит его сердце. Эльфийская дева шагала неслышно.
      Шестьдесят шагов отсчитал он, и остановился, не дойдя десяти до трех ступеней, поднимающихся к высокому трону из черного дерева. По сторонам стояли и сидели люди — десятки, может, сотни рыцарей Аст–Ахэ, мужчин и женщин разных лет, от пятнадцати до сорока, красивых, точно на подбор, одетых в черное, редко — в темно–красное или лиловое, почти все украшения — из серебра. Берен старался не смотреть на трон прежде, чем встанет лицом к лицу с тем, кто на нем сидит.
      Берен был готов к тому, что увидел — обезображенное шрамами усталое, исполненное нездешней мудрости и печали лицо. Он не был эльфом и не мог разглядеть за этим обличием другого Моргота — того, которого показали ему на кургане Финрода. Этот же сам походил на эльфа, меченого ранами и страданиями, только ростом превышал любого из эльдар почти на целую голову. Одежды его было черными, пояс — из чеканных серебряных пластин, а грудь украшала цепь с большим «кошачьим глазом», вделанным в подвеску. Волосы его были белыми, как мрамор. А над головой висел — сначала показалось, что приделанный к спинке трона, потом Берен разглядел, что прямо в воздухе — железный венец, в котором горели Сильмариллы.
      У Берена перехватило дыхание. Словно Солнце уронило три слезы… Словно он заново оказался у истоков мира — свет, лившийся из камней, был древнее, чем форма, хранившая его, но не старел. Словно бы все ткани бытия разошлись там, где горели три камня в своей железной темнице, и сквозь эти окна в глаза Берену смотрело нездешнее. Он понимал теперь, почему Феанор отказался отдать камни Валар; понимал, почему Мелькор возжаждал их и почему три рода нолдор готовы были пролить моря своей и чужой крови ради их возвращения.
      — Кто вы, дети мои, и зачем вошли сюда непрошеными? — спросил Мелькор. Голос его был усталым и как будто бы даже ласковым, но строгим — так любящий отец спрашивает сына–несмышленыша: «Ну, что ты еще натворил?». Этот голос должен был обезоруживать.
      Берен провел рукой по волосам, все еще полным песка, собираясь с духом, чтобы ответить — но Лютиэн опередила его.
      — Я дочь короля Тингола, Лютиэн Тинувиэль. А это муж мой, Берен, сын Барахира. Я пришла к тебе, чтобы спеть перед твоим троном, как поют менестрели Средиземья.
      Мелькор улыбнулся — одними уголками губ, чтобы не открылись раны на лице — и сказал:
      — Что ж, пой. Время у нас есть.
 

***

 
      У него и в самом деле было время. И время работало на него. Неумолимо, неотвратимо оно подтачивало Арду, и он провидел тот день, когда Арда падет в его обожженную ладонь, как яблоко, утомленное собственной спелостью.
      Никто не мог помешать ему. Далекие братья–враги, Силы, могли бы, если бы захотели, переправиться через великий океан и ударить по Твердыне Тьмы, сразиться с ним и одолеть — но он все продумал. Клятва Феанора закрыла для них эту дорогу. Пообещав не помогать гордецам, Силы обрекли себя на бездействие и развязали ему руки. Узнав это от пленных, он рассмеялся — так предсказуемы оказались противники. Тогда он еще мог смеяться, тогда плоть, сотканная им для общения с эльфами, еще не так тяжко страдала. Он даже думал, что сумеет зарастить ожоги от Сильмариллов. Потом понял, что не сумеет — и решил поменять фана, но оказалось, что не может и этого. До Феанора, из–за которого он терпел эту муку, было уже не добраться — но когда орки приволокли Маэдроса, он отомстил сыну творца Сильмариллов за свои раны, нанесенные Камнями. И за эту поганую гордость, которую из нолдор можно вышибить только вместе с мозгами. Вот так же, как этот смертный, стоял Феаноринг, полный ненависти и презрения, и так же, как Феаноринг, этот смертный будет вопить от боли, пока не сорвет горло.
      Если не покорится сразу. Когда по его зову пришли смертные, на которых он еще до валинорского плена наложил свое клеймо, он узнал лучшую месть, чем мучить тела и души. С эльфами это было невозможно, эльфы ломались и умирали — но не менялись по его мерке, подобно тем, кого он захватил в самом начале. С эльфами было поздно что–либо делать, люди же таяли в его ладонях как воск, и принимали ту форму, которую он желал им придать. Лишь три племени отщепенцев не ответили на его призыв и пошли на Запад, повинуясь иному зову.
      Он был из этих, смертный с волосами цвета стали. Из тех, кто в годы тьмы подчинился лишь внешне. Пока рука Мелькора была на этом народе, они не смели поднять глаз, но за время его отсутствия непокорный скот вышел из повиновения и соблазнял остальных. Он и теперь пришел соблазнять, он и эльфийская чаровница, внутри которой тлела сила, унаследованная от Мелиан. Ничто по сравнению с силой Мелькора, поэтому он и согласился, чтобы она спела. Он был готов ко всему, мог отразить любую из жалких каверз, порожденных несовершенными умами созданий из плоти и крови. Он, певший в музыке Творения!
      Да, их появление озадачило его — немного. Он не почувствовал их приближения в своих землях, это его обеспокоило. В этом была некая тайна, но смертный и эльфийская дева раскроют ее, он не сомневался. Его также немножко раздосадовало то, что их захватили рыцари и привели в аулу. Теперь он был вынужден ответить на вызов, а он терпеть не мог, когда его к чему–то вынуждали, путь даже вынуждали им же самим изобретенные правила. Он заботливо растил и учил Рыцарей, они были предметом его стараний, произведением его искусства — не для того он так тщательно поднимал их над уровнем людского быдла, чтобы сумасшедшая парочка заставила его уничтожить целое поколение, цвет его сада. Однако удалить рыцарей от соблазна он не мог, ведь это значило бы, что он сдался перед лицом вызова, на один миг помыслил о том, что двое пришельцев действительно могут быть опасны. Сука добрая воля, ненадежная основа, что может дать трещину в любой момент, а избавиться от нее никак невозможно…
      Пусть поет, решил он. У меня будет время все исправить, если что–то случится.
      И она запела. Против его ожиданий, это не была заклинательная песнь–клинок, оружие в устах барда. Чувство, испытанное Мелькором, воплощенные назвали бы досадой — он приготовился к битве, а песня сулила усладу.
      Она повествовала о первых днях эльфов, о юном мире под светом звезд, о мире, не ведавшем зла. О времени, когда ночь не была покровительницей страха. О легкости, с которой земля дарила себя Детям Единого. О том немыслимом покое, полном радостей и трудов, который успели изведать Перворожденные. Одетая в темный плащ, она кружилась маленьким черным вихрем под собственную песню, и казалось, там, где она проходит, за ней шлейфом тянется та первозданная густая синева, которой изведали впервые открывшиеся глаза эльфов. Этот сумрак наполнял и без того сумрачный зал, факела и фиалы гасли один за другим, и когда погас последний — изумленные рыцари Аст–Ахэ и не менее изумленный смертный, подняв головы, увидели звезды, огромные и ласковые звезды, дарящие то, что он учил (и сам привык) называть Не–Светом.
      «Хватит», — решил Мелькор, и потянул за одну из тех незримых нитей, которые сплетались в сеть. Рыцари повалились на пол, все с теми же изумленными и блаженными улыбками. Что ты на это скажешь, маленькая колдунья?
      — Итак, ты усыпила их своей песнью, — сказал он, про себя наслаждаясь ее удивленно распахнутыми глазами. — Я не знаю, этого ты хотела или нет, но они заснули, и теперь мы одни. Они не проснутся, пока не будет на то моей воли. Ничто не помешает мне отдать вас оркам, а им сказать, что вы ушли, несчастные дети, помилованные мной за свою любовь. Но я великодушен. Вы и в самом деле можете уйти.
      — Я не уйду без Сильмарилла, — сказал смертный.
      — Сильмариллы мои, — ответил Мелькор. — И я их не отдам. Берен, я много наслышан о тебе и думал, что ты по крайней мере умен. Вот я перед тобой, владыка Арды. Вот ты передо мной, храбрый воин, незаурядный среди смертных, но все же — смертный, которого я могу прикончить одним движением руки и не убиваю лишь потому, что не хочу. Как ты собираешься заставить меня расстаться с сокровищем? Расскажи, мне интересно.
      — Ты сам отдашь его мне.
      — Вот как? — Мелькор приподнял бровь. Раны не позволяли выражать язвительное удивление более четко, но если бы рыцари не спали, они расхохотались бы над Береном. Этот тон неизменно заставлял их смеяться. — И почему же?
      — Потому что они тебе не принадлежат, — сказал Берен. — Ты добыл их грабежом и убийством. Отдай их, потому что на них кровь Финвэ, короля моих королей. На них кровь Альквалондэ и тех, кто погиб в Хэлкараксэ…
      Он думал, будто что–то собой представляет, ходячая груда сложных соединений, куча неуклонно самовоспроизводящихся и тут же распадающихся элементов живого. Все они так думают, но в одних эту иллюзию лучше поддерживать, а в других — развеять. Время есть. Можно позабавиться. Пусть он поймет о себе все. И пусть она все о нем поймет.
      — Как странно, сын Барахира, — Мелькор откинулся на спинку кресла. — Ты обвиняешь меня в убийствах и грабежах, но посмел предстать перед моим троном. Наверное ты слышал из уст моих людей, что я не убиваю странников, что даже моих врагов здесь ждет радушный прием… Кстати, где они — те, кто поведал тебе это?
      — Они мертвы, Мелькор.
      — Кто же убил их?
      — Я…
      — И ты обвиняешь меня в том, что на Сильмариллах — кровь убитых мною? Скажи мне, Берен, ты глупец или лицемер, если говоришь со мной так?
      — Я прав — и этого довольно.
      Мелькор засмеялся — не разжимая губ, в нос — большего эта шутка не стоила. Смертный сжал челюсти.
      — Валар могут ошибаться, — Мелькор заговорил, и голос его был как тончайшее и острейшее лезвие. — Изначальные не непогрешимы, эльфийские короли бывают неправы — но не Берен, сын Барахира! Мне явлено величайшее чудо Средиземья — человек, который всегда прав!
      — Не всегда! — крикнул Берен, — Но сейчас. И ты это знаешь. Я прав, потому что убивал защищаясь, а ты пролил невинную кровь. Придумай сотню сказок в свое оправдание, заставь весь мир поверить в них — твои руки обличат тебя. Они до сих пор в язвах, верно? Ты не имеешь права на Сильмариллы, потому что не в силах даже коснуться сокровища, которое зовешь своим.
      — Не в силах? — Мелькор поднялся с трона. — Ты ошибаешься, смертный, и ты сейчас узнаешь цену своей ошибке. Пусть наши руки рассудят нас, раз ты сам избрал их судьями.
      Он внутренне улыбался. Да, это будет прекрасно. Пытка была бы всего лишь пыткой, обман — всего лишь обманом, но смертный будет корчиться, сраженный правдой, ради которой пересек пустыню. И после этого — он признает меня. Ничего другого ему не останется. А потом можно будет заняться эльфийской девицей.
      Мелькор вытянул руку вперед — и в парившем над троном железном венце разжались зубцы, что держали Сильмариллы в железной короне.
      — Смотри, — сказал Мелькор, когда камень упал в его протянутую ладонь. Перчатку он снял еще раньше, и Камень оказался в тисках обнаженной плоти.
      Он называл себя человеком и говорил рыцарям, что знает человеческую боль, но это было неправдой. Боль, которую он терпел сейчас, была нечеловеческой болью. Плоть горела и дымилась, кипела кровь, тошнотворный запах паленого мяса пополз по залу. Мелькор сошел с трона, человек шагнул ему навстречу.
      — Смотри, Беоринг. Вот, что камень сделает с плотью того, кто, по мнению твоих Валар грешен и мечен Падением. А вы, люди, мечены им изначально, если я и в самом деле — ваш создатель… Мне жаль обращаться к этому испытанию, но истина дороже. Ты не сможешь унести Сильмарилл отсюда, тебя убьет боль, которую я могу терпеть только потому, что я — Вала… Не–Свет, заточенный в этом камне, враждебен всему, что нарушает их устоявшуюся, мертвую гармонию — а значит, и тебе тоже. Если я дам тебе Камень — возьмешь ли?
      Смертный провел языком по сухим губам.
      — Возьму, — сказал он. — И унесу, если никто не заступит дорогу.
      — Пустой бахвал! Да если ты сумеешь пронести Камень хотя бы десять шагов, клянусь, никто не помешает тебе выйти отсюда!
      Боль и гнев владели им сильней, чем он собирался позволить себе. Он с опозданием понял, что в самом средоточии своих сил, с Сильмариллом в руке, сказал Слово…
      А впрочем, это не имело значения. Смертный не вынесет, уронит Камень. Если он сделает это достаточно быстро — всего лишь потеряет руку. Если у него хватит воли на большее (в чем Мелькор сомневался) - умрет от боли.
      Он даже жалел Берена. С одной рукой ему трудненько придется в рядах воинства Аст–Ахэ, и немного досадно будет, если он умрет. Отличный материал.
      Смертный вроде бы колебался. Неужели струсит? Если струсит после того, как заставил меня терпеть так долго — сгною заживо, решил Мелькор.
      — Идет! — смертный ударил Валу снизу по руке и поймал Камень в воздухе, сжав пальцы и стиснув зубы.
      Мелькор отступил на шаг назад, чтобы несчастному было куда падать, когда ноги подломятся в агонии. Смертный какое–то мгновение смотрел на свою руку, охваченную незапятнанным сиянием — и крикнул вдруг, громко и коротко, и крик его многократно отразился от сводов аулы.
 

***

 
      Берен готов был вытерпеть и принять любую боль, умоляя Единого и всех Валар лишь об одном: о силах перенести ее. Он так ждал боли, что почти ощутил. Почти обжегся… Почти…
      Нет…
      Он крикнул не от боли — от счастья, переполнившего его внезапно, хлынувшего через край. Сердце готово было выскочить из горла и взлететь птицей: Камень, сгусток первозданного, неискаженного пламени, грел — но не обжигал! Страшноватым факелом показалась Берену сжимающая камень рука: плоть и кровь окрасили сияние камня алым, и в этом алом свете он увидел, как исказилось лицо Мелькора.
      — Остановись! — Мелькор вскинул руку, вырастая под потолок — Берену было уже все равно.
      Не обращая на Валу внимания, он сделал шаг…
       …Полутемная комната, разбросанная постель, а на постели — женщина с искаженным лицом…
       Андис. Память ожила, заполнив все вокруг зримыми, осязаемыми образами, и Берен понял, что сейчас пройдет через самые мрачные закоулки своей души.
       …Слишком тесно в комнате для двух разъяренных мужчин, для двух мечей, высекающих искры в яростной пляске… И лицо Борвега — красно от света лампы, от прилившей крови, и пот стекает по нему ручьями — от непривычных уже усилий и от страха. Ибо нагой юнец, пойманный в постели жены, оказался не только племянником князя, но и отличным мечником — настолько хорошим, насколько можно быть в неполных восемнадцать лет. Он двигался быстрее, отражал удары легко и уверенно, наносил их сильно и хлестко — Борвега спасал опыт… Только опыт… Но и опыт — плохой помощник, когда слабеет рука, и после очередного удара твой меч отлетает в сторону… Ты во власти мальчишки, похитившего честь семьи, весь — в его милости… И больше всего на свете тебе хочется, чтобы острие меча не задержалось у твоего кадыка, а прошло дальше — насквозь…
       Миг жгучего стыда, испытанного впервые — настоящего взрослого стыда… Когда взрослый мужчина, старше твоего отца, плачет — потому что ты унизил его, и, смертельно унизив, пощадил… И ты впервые так остро чувствуешь, что твое счастье оплачено чьим–то позором, чьими–то слезами…
       Берен не знал, что делать, он пришел в ужас — рука, сжимающая Сильмарилл, и вправду не единожды запятнана. А перед этим светом невозможно лгать; ложь — гибель, что же мне делать???
      «Прости меня, Борвег…» — он сказал первое, что пришло на уста, и сделал следующий шаг.
       — Забыть о чести, наплевать на закон… Опозорить разом и имя Броганов, и имя Беорингов! Нечего сказать, хорошего же сына я воспитал. Зачем тебе дан был этот меч? Чтобы ты безнаказанно бесчестил чужих жен? Или все–таки для того, чтобы охранять Закон и Правду?
       — Почему из–за этого Закона женщина не может быть счастлива с тем, кого любит?
       — Потому что если каждый в погоне за счастьем начнет переступать свое слово, данное другому перед лицом Намо Судьи и Единого, во всем мире воцарится беззаконие и смута, восторжествуют низость, убийство и обман!