В Белерианде неистовствовала весна.
      Слишком много времени Лютиэн провела под замком, слишком редко выходила гулять в крохотный садик, в который ей позволено было выходить, и слишком мало внимания обращала там на свежую зелень, сбрызнувшую деревца. Сердце ее, обычно чуткое к перемене времен, было сожжено страданием. И лишь сейчас, вдыхая весну, оно стало возрождаться к жизни.
      Хуан пришел ночью, принес ей теплую одежду и плащ; хлеба, что она украла на кухне, сыру и орехов должно было хватить на несколько дней. Она вышла тем же путем, каким пыталась совершить зимний побег — но на этот раз Хуан помогал ей, а не выслеживал ее. Стражи выпустили его без всяких подозрений: все привыкли, что по своим собачьим делам он ходит за город когда хочет.
      Сейчас Лютиэн отдыхала, лежа на мягкой, нежной траве и щурясь на утреннее солнце. Хуан бегал где–то поблизости, описывая круг около фарлонга в поперечнике: сторожил. Устали он не знал, и даже с Лютиэн на спине мог бежать еще долго — однако она устала первой. И так–то она была неважной всадницей, а теперь, без седла и узды, изо всех сил сжимая ногами ребра огромного пса и вцепившись руками в его густой загривок, она уставала еще быстрее, чем на лошади. Он старался как мог, но даже плавная рысь требовала от нее немалого напряжения сил.
      Перевернувшись набок, Лютиэн приложила ухо к земле. Нет, земля не гудела под копытами эльфийских коней. Она была полна своего собственного, весеннего шума — ровного тихого гула, подобного звону басовой струны. То, пробудившись к жизни, жадно пили воду деревья и травы.
      Лютиэн отыскала ручей и поела хлеба, запивая его водой. Минутой позже подбежал Хуан, устроился ниже по течению и принялся лакать. Потом, увидев, что она наелась и просто сидит, подбежал и ткнул ее носом в колено.
      — Да, ты прав: надо идти, — согласилась Лютиэн и поднялась.
      Хуан прилег, подставляя спину, но она потрепала его между ушами:
      — Нет–нет, мой хороший, я не буду утомлять тебя, пока не придет крайняя нужда, и мне понадобится вся твоя и сила и вся быстрота.
      Хуан поднялся с видом молчаливого согласия. Лютиэн уже научилась разбираться в оттенках его настроения. Если бы он настаивал, он бы какое–то время еще полежал, и тронулся бы с места только тогда, когда она ушла вперед.
      Они зашагали рядом: дева в мужской одежде, с мешком за плечами, и огромный, величественный пес. Вот так и попадаешь в людские легенды, подумала Лютиэн: идешь себе по своим делам, ни о чем, кроме них, не думаешь, через сотню лет глядь — а о тебе уже сложили сказку.
      — Наш побег, наверное, уже заметили, — сказала она Хуану. Тот коротко рыкнул: ясное, мол, дело. Уши его были насторожены все время и поворачивались из стороны в сторону: не гремит ли охотничий рог? Не слышно ли всадников Нарготронда?
      — Я только и делаю, что бегаю, Хуан, — улыбнулась принцесса. — Иногда мне кажется, что мои пути, словно насмешливая apaquenta, повторяют пути Берена. Он бежал из родной страны, ставшей чужой — и я бегу. Потом он попал в плен — и я попала. Вот только в третий раз нам придется бежать двоим. Как ты думаешь, в какой срок мы доберемся до Дортониона? Десяти дней на это нам хватит? А сколько времени уйдет на то, чтобы пересечь горы? Ах, хотела бы я иметь крылья. За них сейчас я могла бы отдать свое бессмертие и сделаться как человеческая женщина. Вот только кто предложит мне такую цену? Моя болтовня не надоела тебе, о суровый охотник Амана? Я понимаю, что там, в Нарготронде, нам обоим некуда было деваться друг от друга, ты был тюремщиком, а я — узницей, и тебе волей–неволей приходилось меня слушать… Уж не для того ли ты устроил мне побег, чтобы хоть немного от меня отдохнуть? Ай!
      Пес ткнул ее головой пониже спины так, что ей пришлось несколько шагов пробежать. Это означало, наверное, «Не говори глупостей!» Задыхаясь и смеясь, она повалилась в траву. Хуан склонил голову набок и свесил язык.
      Лютиэн поднялась, потрепала пса за ушами — и они продолжили путь.
      — Интересно, что сейчас дома, — Лютиэн посмотрела на восток. Дориат не был отсюда виден, и одинокая громада Амон Руд казалась не больше яблочного зернышка, еле заметного в голубоватой мгле, что полагает предел даже самому острому взгляду.
      — И что в Нарготронде…
      Холмы Нарога были удручающе близко, и эта близость заставляла Лютиэн и Хуана петлять, держась возле перелесков, и не снимать плаща, а если попадается ручей — идти по воде столько, сколько можно.
      Ближе к полудню случилось то, чего они оба ждали и боялись. Земля загудела под копытами — и Лютиэн с Хуаном затаились в лесочке. Она забралась на дерево и замерла, завернувшись в плащ, а он залег под кустом, в глубокой промоине.
      Отряд феанорингов со сворой гончих псов пронесся по равнине как вихрь. Лютиэн засмеялась про себя: они то ли потеряли след, то ли так на него и не напали; этот бешеный наскок был рассчитан, видимо, на то, чтобы испугать ее и выманить из укрытия.
      Она поняла, что ее могут найти разве что случайно: увидят Хуана, когда они будут пересекать равнину.
      Придется делать это ночами, подумала она. Значит — терять время. Я потеряю много времени прежде чем выберусь из владений Нарготронда.
      А что же в Дортонионе и как там Берен? Чутье подсказывало ей, что там тоже творится нечто важное, к чему она должна успеть вовремя. Вот только успеет ли?
 

***

 
      Появление воинов с горы Химринг под водительством Гортона и Хардинга переменило все. Их было две тысячи, все — конные, полностью вооруженные, с заводными лошадьми и припасами, все свежие, готовые в бой хоть сейчас. На фоне их великолепия даже победа при Фреридуине как–то померкла, и, наверное, Берен правильно сделал, что не надел сейчас же привезенный Хардингом богатый доспех и красивый плащ. Все в той же оборванной после драки одежде с плеча кого–то из морготовых рохиров, черной с серебром по вороту, все в том же дирголе, он словно не желал отделять себя от тех людей, которые, как ни крути — а расчистили дорогу этому великолепному войску, достойному эльфийского князя.
      А вот Фригга и его люди поняли, что прогадали. Самые умные из них уже успели смешаться с толпой, и вокруг зачинщика осталось не более трех десятков.
      — Я предупреждал вас, — сказал Берен, когда все приветствия закончились. — Я говорил, что вы вольны выбирать. Вы выбрали. Идите же избранным путем. Я изгоняю вас из Дортониона. Если вы появитесь здесь — вы вне закона и любой может убить вас. Прежде заката вы должны пересечь Фреридуин, и если кто–то из вас появится на этом берегу — будет убит немедля.
      Фригга побледнел.
      — Наша кровь — на твоих руках, — сказал он, кусая усы.
      — Только на ваших собственных, — покачал головой Берен.
      Один из сподвижников Фригги, парень чуть старше Гили, заплакал, но лица тех всадников, что, подталкивая их в спину копьями, довели до берега и помогли переправиться, дав подержаться за стремя — лица этих всадников не дрогнули. Так и ушли бунтовщики — мокрые, кое–как вооруженные, согбенные и жалкие.
      И хотя до заката произошло еще очень много чего, Гили крепче всего запомнилось именно это: ссутуленные спины изгнанников.
      — Ну, Руско, помнишь, как мы с эльфами говорили про добро и зло? — Берен положил руку ему на плечо. — Как ты полагаешь, добро я сейчас совершил или зло?
      Гили опустил голову. Он не знал, что сказать.
      — Если так было надо — то добро, наверное? — спросил он.
      — Нет, Рыжий. В том–то и дело, что зло. У меня не было иного выхода, и я совершил зло. Меньшее, чем совершил бы, позволив им остаться или унести часть добычи, но все–таки зло. Запомни: пока человек, творя зло, понимает, что он творит — он человек еще не совсем пропащий. А вот когда начинаются разговоры, что добра и зла не существует или что каждый сам себе придумывает, что есть добро и зло — вот тогда все, тогда душа погибает.
      Гили обернулся и посмотрел ему в глаза.
      — А почему нельзя было оставить их? — спросил он.
      — Потому что тогда каждый здесь начал бы думать, что можно начать бунт, а если дело сорвется — получить прощение. А когда каждый начинает так думать — конец войску. Вождь должен это знать.
      — Так я–то не вождь.
      Он выдержал взгляд Берена, и тот, отпустив плечо своего оруженосца, сказал:
      — А ну, пошли.
      Гили не стал спрашивать — куда. Воины Гортона привезли с собой просторный шатер, и разбили его под скалой. Туда Берен и шел.
      — Где коморник? — остановил он первого попавшегося отрока–оруженосца. — Зови сюда. Скажи: нужен кубок и вино. Ты помнишь, Руско, что я тебе обещал?
      У палатки он отловил еще нескольких отроков, которые ничем не были заняты, и велел им раздобыть деревянную колоду и сложить из жердей и попон маленький шалаш с двумя выходами. Потом он нашел в шатре рог и, выйдя, трижды протрубил в него, собирая весь лагерь.
      — Что ты надумал сделать? — спросил Роуэн Мар–Хардинг, который был в то время в шатре и вышел вместе с Береном.
      — Сдержать слово.
      — И кому же ты его дал?
      — Ему, — ярн показал на Гили. Хардинг посмотрел на паренька так, что тот покраснел. Он совершенно не понимал, в чем дело.
      Колода отыскалась на реке — из тех, что послужили строительству плотины и были отнесены сюда волной. Чтобы пронести ее к шатру, отрокам пришлось протолкаться сквозь толпу.
      — Сойдет, — сказал Берен, осмотрев корягу.
      Чуть попозже был готов и шалаш — длинный, низкий, такой, что войти можно было только согнувшись. Гили все еще ничего не понимал.
      — Иди сюда, — скомандовал Берен, показывая на место рядом с собой. У Гили пересохло во рту — он сделал два шага и остановился.
      — Люди! — громко сказал Берен. — Я позвал вас, чтобы потом никто не говорил, что он не видел и не знает. Руско, мой отрок и оруженосец, вам всем знаком. Он не бился сегодня с вами, но верьте мне — не будь его, не было бы ни этой битвы, ни этой победы. Он совершил подвиг, о котором не сложишь песню, но все равно это был подвиг. И этот подвиг не останется без награды. Я пообещал ему, что, если мы останемся живы после первого сражения — я назову его своим братом. Будьте же свидетелями!
      Гили даже потерял дар речи. Он с трудом вспомнил, как и когда это обещание было дано, и, если честно, он ведь не принял его всерьез…
      — Поставь правую ногу на колоду, — шепнул Хардинг.
      Гили подчинился. Берен тоже поставил ногу на колоду и взял из руки коморника нож.
      — Заверни рукав, — сказал он.
      Гили закатил правый рукав. Коморник подставил чашу, на четверть полную вином.
      Берен разрезал себе руку — коротким движением по направлению от кисти к плечу, опустив локоть вниз. Гили послушно подставил свою руку, вздрогнул от мгновенной боли. Берен поднял руку ладонью вверх, растопырив пальцы, и Гили понял, что нужно сделать: он соединил с его ладонью свою и они сжали пальцы в «замок», соприкоснувшись предплечьями. Кровь, смешиваясь, стекала в чашу.
      Все происходило так быстро, что Гили не успевал понять, когда же оно начинается. Вот — вокруг уже поют без слов, отбивая ритм, схожий с ударами сердца, мечами о щиты — но кто первым затянул песню и кто ударил мечом о щит?
      — Делай, как я, — шепнул Берен, отнял свою руку, расстегнул пояс и снял куртку с рубашкой. Гили последовал его примеру.
      Раздевшись до пояса, они снова взялись за руки и Берен нырнул в шалаш, ведя за собой Руско. Полог за ними то ли закрылся сам собой, то ли его кто–то задернул — на миг Гили оказался в кромешной темноте, где даже вдохнуть было как следует нельзя — такой стоял лошадиный дух. Он сделал, согнувшись в три погибели, два шага, а потом Берен раскрыл полог второго входа и вытащил его на свет.
      С той стороны уже ждал Гортон с чашей в руках. По лицу одноглазого вождя было видно, что происходящее ему не очень–то по душе.
      Берен принял смешанное с кровью вино, сделал несколько глотков, потом протянул чашу Гили:
      — Пей до дна.
      Когда Гили сделал последний глоток и отнял чашу — умолкли и песня, и грохот щитов. Берен взял из рук Хардинга свой диргол, взявшись вдвоем за углы, они растянули плащ; кто–то подал скату, и Берен одним движением рассек полотнище диргола точно пополам. Одной половиной он накрыл плечо Гили, другую набросил на себя.
      — Ты теперь мой брат, — сказал он. — Ты — Беоринг. Обними меня, Руско.
 

***

 
      Илльо совершенно напрасно послал орков к Бар–эн–Эмин — Берен там не объявлялся. Скулгур тоже не появился в рассчитанный день, и высланные вперед разведчики их не видели. Зато они принесли другие вести: Дортонион восстал. В деревнях бьют назначенных старост и начальников округов, горцы уходят неведомо куда, включая баб и детей, и несколько отрядов, не явившихся к месту сбора, вряд ли стоит ждать.
      Люди разбегались и из тех отрядов, что по–прежнему были под командованием Илльо. Сколько он ни вешал, ни рубил голов — на одного попавшегося беглеца каждую ночь приходилось десятка полтора беглецов успешных. Время работало на Беоринга: он мог позволить себе просто сидеть, копить силы и ждать, пока Илльо снимется. Он знал, что Илльо не предаст Гортхауэра, и знал, что к девятому дню Горностая Гортхауэр будет ждать за Ангродовыми Гатями. Нужно было выдвигаться — Илльо ожидал только Болдога и его отряда.
      Наконец, Болдог вернулся, — как Илльо почти ожидал, без Беоринга.
      — Приветствую, — он вошел в палатку, за ним — двое из его отряда: орк и человек. Что–то они несли… Илльо едва не затошнило: в руках карателей был мальчик лет двенадцати, избитый в кровь. Левая нога волочилась по земле в таком положении, что сомнений не было — сломана.
      — Прошу любить и жаловать: Фрори из Бер–Адун. Баловался на вершине вон той горы огнем. Вчера ночью.
      Мальчика отпустили — он упал безвольно, как мешок с костями. Только слабый стон выдал, что он еще жив.
      — Расскажи, Турог, — приказал Болдог.
      — Значт, эт самое, — шмыгнул носом орк. — Вчерась ночью вас тут не было, а мы разглядели костры на вершинах–то: одна вон там, поближе горка, а другие две уже оттуда было видать. Ну, побегли, значит, туда… Ага, сперва никого не нашли, а потом волков по следу пустили — они нам этого крысеныша и доставили, — орк пнул паренька ботинком в бедро.
      — И что? — спросил Айо, командир знамени Медведей.
      — А вот что: он тут строил из себя героя, но под конец все нам выложил… Ночью прискакал какой–то охляп… Он не знает, кто, но в деревне все аж на голову встали. Отец велел мальчишке подниматься на гору да запалить поленницу, которую там загодя приготовили. Более он ничего не знает, знал бы — сказал…
      — Вы, конечно… — Ильвэ сглотнул слюну. — Уже… побывали в этой деревне?
      — А то! Деревня пуста, как выеденный орех. Две другие в округе — тож. Если б этот дурачок не задержался полюбоваться кострами, мы бы и его не зацапали. Дозвольте облаву с волками?
      — Погодите, — сказал Илльо. — Есть еще кое–что…
      — Отведите щенка на край лагеря да повесьте повыше, — приказал Болдог. — Теперь с ним уже нечего делать. Так что у тебя, господин айкъет'таэро?
      Илльо открыл было рот, но посмотрел в желтые, с узкой щелочкой зрачка, глаза Болдога — и промолчал.
      Мальчика, уже безучастного ко всему, вытащили из палатки, пропустив внутрь еще четверых корна–таэри, оторванных от дел и потому страшно злых, и Мэрдигана.
      — А Тхурингвэтиль уже вернулась?
      — Нет.
      — Сука. Как раз когда она нам нужна. Лучше не придумаешь…
      Сам того не заметив, Болдог назвал фаэрнэ той кличкой, что дал ей Берен.
      — Значит, — жестко заключил Айо, — в тот самый момент, когда мы выдвигаемся для удара и наиболее уязвимы — у нас за спиной поднимается мятеж?
      Все взгляды уперлись в Мэрдигана.
      — Что ты знаешь об этом, горец? Говори, о чем ты стакнулся со своим князьком?
      — Ни о чем! — Финвег Мэрдиган сделал шаг назад. — Он ничего мне не говорил, даже не подходил ко мне!
      — Сомневаюсь я, — Болдог похлопывал кнутом по голенищу сапога. — Сильно я сомневаюсь, Мэрдиган! Тебе придется очень постараться, чтобы разубедить меня в этом!
      — Болдог, остановись! — приказал Илльо. — Что ты собираешься сделать?
      — Что сделать? Поговорить с нашим корнаном по душам, вот что.
      — А ты подумал о его людях? Что они станут делать, если узнают, что мы взяли в застенок их командира?
      — Всех туда. Чего проще, — посоветовал Тильх.
      — Мудро! — кивнул головой Айо. — Только бунта в орудийном реганоне нам и не хватало. Как раз накануне выступления.
      — Мои жена и дети у вас в заложниках, — помертвевшим голосом сказал горец. — Вам это кажется недостаточным подтверждением моей верности?
      — Ну и что? — рыкнул Болдог. — У Повелителя в заложниках Финрод — помешало это Беорингу сбежать? Ей–право, я выдерну этому эльфу печенку… Ну, что уставился на меня, корнан? Ах, да, ты же не знал… Ты же думал, что его купили за Сильмарилл, что он с нами ради этой эльфийской потаскухи… Говорил я Повелителю, говорил, что его нельзя посылать в Дортонион целиком — только по частям! Нет, он меня не послушал… У нас, дескать, кнут тяжелый, а пряник сладкий… Арргх!
      — Перестань бесноваться, — одернул его Илльо. — Ты обеспечишь надзор за орудийным знаменем и за корна–таэро Мэрдиганом на марше. Силами Волчьего Отряда.
      — На марше?
      — Да. Выдвижение мы не можем ни остановить, ни отложить, Гортхауэр ждет нас. Поэтому мятеж мы подавим по возвращении. Да, Айо, пошли, наконец, гонца в Аст–Алхор. Повелитель должен знать, что произошло. Выступаем завтра, на рассвете.
      Илльо вышел из палатки, чувствуя, что–то недоделанное и недосказанное. Дойдя до обоза, вспомнил: Этиль и Даэйрет. Позавчера он послал за ними Эннора, сегодня они должны были быть уже здесь. А Гортхауэр ждет, у него на счету каждый день… И где Скулгур? Что Берен сделал с ним? Как ему это удалось?
      На очень многие вопросы удалось бы получить ответ, если бы здесь наконец–то появилась Тхуринэйтель. Илльо страстно желал, чтобы она прилетала поскорее. Он воззвал в мыслях к Учителю: если она все еще у тебя — высылай ее! Сейчас он готов был примириться с ее жутким пороком, готов был скормить ей парочку беглецов–неудачников по возвращении — только пусть бы возвращалась!
      — Ах, — пробормотал он, садясь в седло своего коня, — Если бы мне самому иметь крылья.
 

***

 
      — Ешь. Поешь немного, — попросил Гили.
      Старшая из женщин ничего не ответила, младшая процедила сквозь зубы:
      — Уйди, предатель.
      Он попробовал покормить ее из ложки, и она начала есть — но последние две ложки похлебки просто забрала в рот и выплюнула ему в лицо.
      Гили разозлился и треснул ее ложкой по лбу — как, бывало, сам получал от матери, если за столом вел себя непотребно. Глаза у девицы мгновенно оказались на мокром месте.
      — Ну и реви, раз такая дура, — проворчал он, умываясь у ручья и смывая похлебку с одежды.
      Ему было обидно, что девица проявила такую неблагодарность после того, как он спас ее от насилия и наглой смерти. И ладно бы просто гордо отказалась, как старшая, а то ведь все съела, а после наплевала в лицо.
      — Ишь, какая! — смеялись горцы. — Такую целовать не вздумай — язык с корнем откусит!
      — А бы и что другое с ней делать поостерегся — а ну как у ней и там зубки?
      — Хотела бы я, — пропыхтела девица, пытаясь высвободиться из веревок, привязывающих ее к дереву. — Хотела бы я иметь там зубы… Хотела бы я дышать огнем и всех вас сжечь, проклятые предатели!
      Ее восклицание было встречено бурной лавиной хохота.
      — Эй, Младшенький! Держи ухо востро! Подходи до ней токмо сзаду, как до нравной кобылы!
      — Так ить лягаться будет…
      — А стреножить!
      Гили уже слышать не мог этих кобелиных шуточек. Начало им положили те самые оборванцы, которым он не дал надругаться над девушками — Гили теперь жалел, что убил только одного из них. Вышло это так: Берен послал его с поручением к отряду Хардинга, который отправил в Друн, а на обратном пути Руско и двое его охранителей — юный Хардинг и один стрелок — налетели на ватагу повстанцев, только что перехвативших каких–то всадников из Каргонда. Мужчину, черного рыцаря, убили в схватке, женщин пощадили — увы, не по милосердию, а для утоления своей похоти.
      Ватажников было десятка полтора, и Гили с друзьями никак не мог рассчитывать на победу, если бы дошло до драки. Задним числом он испугался, поняв, что до драки было совсем чуть–чуть, и если бы он не убил заводилу, то предотвратить ее не удалось бы. Остальные кое–что соображали, разглядели и диргол на плече у Гили, и перстень на его шее, на гайтане — Берен отдавал ему кольцо Фелагунда, когда посылал куда–то своим Голосом.
      — Не можно убивать княжьего побратима, — робко сказал один из ватажников. — Князь за него голову оторвет.
      — Да как он узнает?
      — Узнает, фэррим. Он вещий, знает и ход птицы в небе, и путь рыбы в воде. А когда в глаза вот так смотрит — прямо в душу глядит.
      — Точно, — поддержал другой. — И не было такого, чтобы он оставлял вину своим кровникам.
      — Бабьи сказки! — прорычал ватажок, и без того глупый, так еще и пьяный. — Князь такими байками пугал оркоту, да мы поумнее будем. На мечах–то он хорош, но нету у человека такой власти, чтобы в сердцах читать. А это, — вожак махнул в сторону Гили — и вовсе не князь, а его охвостье. Ни капли княжьей крови в нем не…
      Дзынь! Пружина гномьего самострела сократилась, выбрасывая стрелу — и болт попал точно в лицо ватажку: пробил скулу возле носа, нёбо и не в меру болтливый язык, вошёл концом в дыхательное горло.
      Дело доделал юный Радруин дин–Хардинг. Своей скатой он отмахнул ватажку голову — и это решило вопрос. Ватажники без разговора уступили женщин и последовали за победителями в лагерь под Тунн–Азар, одной из вершин Эмин–на–Тон.
      Надо было их прогнать, сокрушался про себя Гили. Не слушаться Гилмора, который сказал, что дюжина топоров, даже грязных — это дюжина топоров. Вот, теперь расхлебывай…
      Его нынешнее положение — названый брат князя — было достаточной порукой тому, что девушки в безопасности. Однако же что скажет, вернувшись, Берен?
      Взяв с собой сорок самых умелых бойцов, он поехал в Минас–Моркрист, выручать заложников из числа знатных семей. Без этого нечего было и думать, что Мэрдиган и еще десятка три командиров из числа горцев решатся перейти на правую сторону. Минас–Моркрист, эльфийский замок, был прекрасно укреплен и хорошо охранялся, но Берен полагал взять его в один день. Гили почему–то думал, что у него получится. Он ждал и слегка боялся.
      Привыкнуть к своему новому положению он никак не мог. К тому же он знал, что Гортон этого не одобрил, и Хардинг отнесся с прохладой, и вообще все горцы с Химринга решили, что Берен в своей благодарности перешагнул меру. Ведь узы, которыми он связал себя с бездомным крестьянским парнишкой были узами не простого побратимства, они считались узами родства перед законом. Гили не мог бы только унаследовать княжеский престол и замок Каргонд после Берена — если бы тот умер, не оставив наследника, горцы избрали бы нового князя. Но вот избираться в князья наравне с другими Гили теперь смог бы, если бы захотел. Он унаследовал бы от Берена родовые земли беорингов, лежащие к северу от Каргонда. Он мог бы посвататься к девице из знатного рода, и должен был бы, как вождь клана, выводить по призыву князя людей на войну. Словом, он становился не просто беорингом, принявшим беор — а Беорингом из Беорова рода, и кое–кто считал, что это слишком большая честь для него.