Это приказание слуга выполнил в точности — и, как показалось Берену, с облегчением.
      Баня была натоплена жарко и сухо, светильники горели неярким пламенем, красным, как угли в очаге, и в этом свете тело Тхуринэйтель казалось отлитым из бронзы. Пахло какими–то травами, и была в этом запахе сладкая тревога.
      Полка, на которой она растянулась, по счастью, была не единственной. Но вторая находилась ровно под ней, ступенькой. Берен сел там, стараясь не смотреть на то, что очутилось прямо перед его носом и с таким знанием дела было выставлено напоказ: пару длинных стройных ног, крутые бедра, плоский, но не мускулистый живот, маленькие круглые груди. Он досадовал на себя за то, что сердце так колотится и радовался, что предусмотрительно обмотался полотенцем.
      Где–то он был даже благодарен Болдогу за тот удар: в последние две ночи, едва искушение давало о себе знать, как кара следовала немедленно. Он сам не понимал, что с ним, почему при этой порченой эльфийке он чувствует себя как кобель по весне. Такого, чтобы он совершенно был холоден к женщине и умом и сердцем, но до одури желал ее телом — такого не было прежде. И не было этого жгучего чувства близкой погибели, стыда и мерзости, и упоения всем этим. Даже с Андис, которую он ввел в грех и с которой согрешил сам, даже с ней это все было куда чище, потому что их все–таки влекло друг к другу, а не к самому греху. Они и рады были бы сделать все так чтобы греха не было, чтобы не приходилось рисковать честью трех домов, Креганов, Броганов и Беорингов… К Тхуринэйтель же его тянуло так, словно само падение было желанным.
      — Еще полчаса нас никто не побеспокоит, — промурлыкала женщина. — Я слышала, как ты выставил мальчишку.
      — Ну и что с того. Я грязный. От меня так разит конем, что оглядываются кобылы в стойлах. Я хочу помыться.
      — Горячая вода вон там.
      — Благодарю, — он ногой придвинул ведро и смешал горячую воду с холодной.
      — Фрекарт боится тебя.
      — Правильно делает, — Берен облился из ковша и обмакнул мочало в мыльную воду. — Если он не будет слишком часто попадаться мне на глаза, я забуду, что у него на два яйца больше чем надо.
      — Давай я потру тебе спину.
      — Обойдусь.
      — Чего ты стыдишься? Следов бичевания? Я их видела. Или ты смущен тем, что я тебе нравлюсь?
      — Ты? Мне? Да ты грезишь.
      — И это тоже греза? — неуловимым движением она соскользнула на его лавку и, поддев пальцами полотенце, сбросила его на пол. — Ты слишком голый, чтобы притворяться равнодушным.
      — Это не душа. Это по–другому называется. Сказать, как, или сама знаешь?
      Женщина засмеялась, протянув руку. Берен перехватил ее запястье.
      — Водички холодненькой? — спросил он. — Помогает.
      — Зачем, — она приблизилась вплотную. От нее пахло травами — сладко и тревожно. — Ты ведь желаешь меня. Глупо это скрывать. Все равно все думают, что мы любовники. Так почему бы не стать ими? Тебя так беспокоит твоя верность Лютиэн? Но в ее глазах ты все равно будешь изменником. И потом, скажи, разве от нее убудет? Ее нет здесь, Берен. Есть ты и есть я. К чему кривить душой, я не люблю тебя и не нужна мне твоя любовь. Но мы можем подарить друг другу наслаждение, не причиняя никому вреда. Ты хорош собой, я тоже далеко не уродина. Может быть, лицом Лютиэн меня прекраснее, но телом я ей не уступлю и не буду так холодна, как она. Я ведь знаю много такого, что ей и в голову не придет. Почему ты отводишь глаза? Скажи, что такое есть у нее, чего у меня нет?
      — Сердце, — ответил Берен. Ее объятья был крепкими, но он еще был весь в мыле, и высвободился легко. Ведро холодной воды само попалось под ноги, ледяное крошево, плавающее на поверхности, еще не успело растаять. Студеный поток обжег его кожу, Берен задохнулся от холода. Действительно помогло.
      А ведь еще минута — и он бы сдался. Один Моргот знает, что было в этой женщине, но сопротивляться ей удавалось с огромным трудом.
      Он взял сухое полотенце и принялся вытираться.
      — Дурак, и упрямый к тому же! — Тхуринэйтель, вскочив с лавки, топнула ногой. Сейчас она была изумительно хороша, но что–то словно подтачивало эту красоту изнутри. Казалось, еще миг — и ее личико исказится безобразно.
      Да никакая она не эльфийка, — вдруг понял Берен. Где мои глаза были?
      — Каукарэльдэ, — вырвалось у него, и как зверь своим криком выдает охотнику, что он ранен, так Тхуринэйтель коротким сильным вдохом выдала свое поражение.
      — В чей труп ты влезла? — Берена передернуло, но с омерзением смешивалась темная радость: он чувствовал, что чары рассеялись и он свободен от своего вожделения. Да разве можно ощущать страсть к мертвецу, оживленному темным колдовством? На миг Берену показалось, что он видит высохшие, проваленные глазницы, восковую мертвую кожу и пятна разложения… Когда она заговорила, и это наваждение сгинуло.
      — А хотя бы и так, — прошептала она, а потом заговорила громче: — Ты что, еще не понял, что ты — слуга Гортхауэра, а я — надсмотрщик над тобой? Ты забыл, что твой король в моей власти? Если я скажу Ортхэннеру, что ты строишь планы побега, ты получишь правую руку Финрода в корзине. Ты этого хочешь?
      — Я все помню, сука. Знай: если кого–то из эльфов искалечат по твоему навету, я в этой самой бане посажу тебя на раскаленную каменку — может, хоть это уймет твой жар. А если мне по самое не могу приспичит посадить кого–то на свой колышек, то чем лечь с тобой, ведьма, я лучше найду козу.
      — Не сомневаюсь, — прошипела Тхуринэйтель. — Что ты знаешь о чем говоришь. Я много интересного слышала о вас, горцах. Надо думать, ты именно в такой способ утолял свое желание, когда таскался по горам и лесам. Ты, твой отец, твои братья… Или вы забавлялись друг с другом? Или…
      Берен поднял второе ведро холодной воды и вылил его женщине на голову. Следующее предположение захлебнулось.
      — Думай что болтаешь, — сказал он, выходя. — Я не всегда такой спокойный.
      Не успел он закрыть дверь и взяться за чистые штаны, как в предбанник вошли Эрвег, Илльо и Этиль.
      — О, ты уже здесь, — улыбнулся полуэльф. — Какой жар?
      — Как для меня — так чересчур. Два ведра холодной воды извел.
      — Как раз то, что я люблю, — Этиль, не смущаясь, принялась раздеваться. Рыцари Аст–Ахэ относились к своей и чужой наготе спокойно, как эльфы. — Ой, как же хорошо наконец согреться и вымыться. Берен, а ты весь красный!
      От жара ли, от ледяной ли воды или еще от чего — но кровь действительно прилила к коже. Поэтому предательский румянец не выдал смущения. Берен спокойно завязал тесемку на штанах и натянул длинную, ниже колен, рубашку.
      Дверь открылась и из бани, томно потягиваясь, вышла такая же раскрасневшаяся Тхуринэйтель. Она разыграла все мастерски: и неловкость при виде друзей, и якобы украдкой брошенный на Берена стыдливый взгляд, и легкую истому, свойственную женщинам после любовного соединения, и повернула все так, что даже его спокойствие стало выглядеть напускным и нарочитым. Все трое — «братья» и «сестра» — обменялись взглядами, говорящими: «все ясно». Берен скрипнул зубами: наедине он мог что–то выигрывать, но при зрителях Тхуринэйтель неизменно брала верх.
      — Где мое платье? — спросила она, растираясь полотенцем. — Я скажу слугам, чтобы подбавили огня.
      — Не нужно, — Эрвег исчез за дверью. — Эге, а вот холодная вода будет совсем не лишней! Берен, когда оденешься — свистни там кого–нибудь.
      — Хорошо, — пробормотал горец. Он как раз сломал зубец у гребня, расчесывая спутанные волосы.
      — Дай я, — Тхуринэйтель, уже в нижнем платье, взяла гребень у него из рук. Он на миг–другой прикрыл глаза. Этиль, входя в баню последней, конечно, истолковала это по–своему.
      Движения руки, расчесывающей ему волосы, были осторожны и почти нежны.
      — Ты не такая уж страшная, если не знать, кто ты, — сказал Берен вполголоса, когда дверь за целительницей закрылась. — Покрути своим задком тут, в Каргонде, — может, и найдешь того, кто захочет с тобой спать. Фрекарт же находит.
      — Я не забуду, — промурлыкала Тхуринэйтель, заплетая его волосы в косу. — И ты проклянешь тот день, когда я тебе напомню.
 

***

 
      — Ой–йо… Бедная моя старая задница, — Болдог вытянулся на лежанке, поставив на живот кружку подогретого эля. — Что ни год, то все хуже она переносит верховые прогулки. Фрекарт, вели своему мальчишке подать мне ветчины с хлебом. У Повелителя изысканно готовят дичину, а я соскучился по обычной свиной ляжке…
      — Какие новости у Повелителя? — торопливо спросил Мар–Фрекарт. Слишком торопливо.
      Орк сверкнул в его сторону желтым глазом.
      — Новости? Погоди, Фрекарт, дай насладиться покоем… Мр–рак, я уж совсем было забыл, когда в последний раз вытирал нос соплякам из Аст–Ахэ… Спасибо Повелителю — напомнил…
      — Что они делают здесь?
      — Как что? Ты забыл, Кайрист — мы вроде как готовимся наступать! Вроде как армию тут собираем. Или при виде Беоринга из тебя со страху вышли дерьмом последние мозги? Как Берен на порог — так ты живо вспомнил, зачем тебе дырка в заднице, да?
      — При чем тут… — пробормотал Кайрист. — С чего бы это мне бояться… Я не убивал его отца.
      — Кроннаган тоже не убивал Барахира — это ему помогло? Его нашли повешенным в отхожем месте собственного замка. Навряд ли Беоринг покончит с таким манером — мало какой ремень и мало какая потолочная балка тебя выдержат. Но это ничего, он парень в таких делах на редкость головатый.
      — Зачем? — Фрекарт принялся ходить по комнате от окна к окну. — Он же теперь за нас… Он теперь с нами, верно?
      — Нет, дружок, твой отец точно ошибся дверцей, когда делал тебя. Оттого у тебя в голове дерьмо, не считая прочих склонностей. Подумай сам, зачем Повелитель хотел его живым? Зачем отпустил живым, когда получил? Подумал?
      Кайрист отвернулся от окна.
      — Да! — сказал он. — Но… Этого же быть не может! Он же — враг…
      — Уже нет, — Болдог сел на лежанке и поставил пиво на стол. — Он принес присягу… Как и ты в свое время… За верную службу ему обещано не что–нибудь, а Сильмарилл… Он — законный князь Дортониона, чуешь? А вот ты Фрекарт, теперь становишься как бы и ни к чему.
      — Что же мне делать, — вырвалось у наместника.
      — Фрекарт, — ласково прищурился орк, — с какой это радости я буду советовать тебе что делать? У тебя была возможность перерезать ему глотку. Ты ею не воспользовался. Прогадил ее.
      — Нет! — от ярости толстяк весь пошел волнами. — Это твои орки обгадили все дело! Ваша проклятая жадность и жестокость — из–за них он сумел сбежать тогда, в Сарнадуине.
      — Ладно тебе! — рыкнул Болдог. — Оба мы обделались. Но вот со мной немножко получше чем с тобой. Потому что Волчьи отряды нужны будут и в весеннем походе, и после него. А вот ты, после того как Беоринг возьмет на себя все дела, очень быстро станешь пришей к жопе рукав. Поэтому думай сам, как будешь выпутываться.
      — Ты… не поможешь? Я заплачу!
      — Не–ет, — засмеялся Болдог. — Поверь, за удовольствие убить Беоринга я еще и сам бы приплатил. Но я не могу его убить. Случись с ним что, подозрение в первую голову ляжет на меня, и Повелитель этого мне не спустит. А я не спущу тебе. Понял?
      — А если он погибнет… случайно?
      — А эта стерва Тхуринэйтель — тоже случайно? Она не отлипает от него ни на минуту, разве что ему требуется отлить. Если и она погибнет «случайно», Повелитель с меня «случайно» слупит шкуру. Оставь эти мысли.
      — Но что же мне остается? — пискнул Кайрист. Болдог поглядел на него с выражением, похожим на брезгливую жалость.
      — Подсказываю, — прошептал он. — Повелитель очень плохо посмотрит на него, если он попытается бежать.
      — Бежать?
      — Да. Если он сбежит, причем Тхуринэйтель это засвидетельствует. А мы устроим на него облаву, и во время этой облавы — с ним ведь всякое может случиться?
      — Болдог, — улыбнулся Кайрист. — Балорх… Слов нет, как я тебе благодарен…
      — Засунь себе свою благодарность сам знаешь куда, — усмехнулся орк.
      — Но как же… подбить его на побег…?
      — Это уже без меня. Мне все равно, когда и как ему свернут шею. Я всяко до него доберусь, а вот ты будешь уже спать в холодной и жесткой постельке. Поэтому занимайся им сам. Спасибо за пиво. Вели своим босякам не класть в другой раз столько перца.
 

***

 
      Илльо проснулся раньше чем собирался — его растормошил Берен. Горец был в одежде охотника, в подбитом мехом кафтане, черном башлыке, которые горцы носили вместо шапок, в дирголе своих цветов и при оружии.
      — Ты едешь или нет? — спросил он.
      Илльо поднялся не без труда.
      — К чему такая спешка?
      — Ты хочешь узнать, как на самом деле обстоят дела? Тогда поехали сейчас.
      — Я назначил поездку на послезавтра…
      — Ага. И об этом уже все знают. Вставай, одевайся — кони заседланы и ждут.
      Илльо оделся, по настоянию Берена, не в одежду рыцаря Аст–Ахэ, а в платье обычного северянина, спрятав свой знак айкъет'таэро и полученный от Гортхауэра браслет под одеждой.
      Первым делом они поехали на север, к Бар–эн–Эмин, где была одна из главнейших сборных точек. Во всяком случае, Илльо надеялся, что там стоит орудийный раэганон, и орудия собираются вовсю.
      — Командовать им назначен некто Финвег Мар–Мэрдиган, — сказал Илльо. — Ты знаешь его, Берен?
      — Если это тот самый Финвег Мар–Мэрдиган, которого я знал как Финвега Фин–Мэрдигана, то да.
      — И что ты можешь о нем сказать?
      Берен пожал плечами.
      — Если в хэло, то он хорош в обороне — для нападения ноги коротковаты, и дыхание тоже. Если на поясах, то меня он валял — ловкости и силы хватало. Птицу был плохо, на медведя ходил два раза, охотился на волков…
      — Илльо имел в виду не юношеские забавы, — Тхуринэйтель перебила Берена так бесцеремонно, что даже айкъет'таэро стало неловко.
      — А если он говорит о настоящем деле — то в настоящем деле я его и не видел. В последний раз мы встречались при Кэллагане… — Берен вдруг нахмурился, потер лоб, словно у него кружилась голова.
      — При Кэллагане, — повторил он наконец уверенно. — Но меня тогда один ретивый стрелок приколол стрелой к седлу. Скверная была рана, я после нее долго валялся… А Финвег думали, погиб, оказалось, попал в плен… Переметнулся к вам… Когда я бегал по здешним лесам, хотел его поймать, свернуть ему шею. Хотя против него самого за душой ничего не имел.
      — Что он за человек, если не говорить о его боевых качествах? Умен ли, смел ли, добр?
      — Ильвэ, о чем ты спрашиваешь? За десять лет и камень мхом обрастает. Мэрдиган был добрым, великодушным и не особенно умным. Каким его сделали ваши рудники — один Моргот знает…
      — Берен, я прошу тебя не употреблять этого слова в моем присутствии, — сухо сказал Илльо. — Если тебе доставляет удовольствие причинять мне боль, ты, конечно, не прекратишь называть Учителя оскорбительным именем, данным ему эльфами, но я хочу тебя предупредить, что я — не Болдог и не девочка вроде Даэйрэт. Ты не подобьешь меня на драку и не заставишь расплакаться.
      Он не глядел на Берена, говоря эту отповедь, но на смех горца с изумлением обернулся.
      — Так ты думаешь, я называю Моргота Морготом только чтобы достать тебе до печенок?
      — Не знаю, что и думать. Поначалу я думал, что ты говоришь это просто по привычке. Но тебе несколько раз намекнули, что эта привычка оскорбляет окружающих — неужели ты так ничего и не понял? Остается только считать эти оскорбления умышленными.
      — Ильвэ, — процедил Берен. — А тебе не приходило в голову, что я и в самом деле могу считать вашего Учителя тем, кем я его и называю — Черным Врагом? От всего сердца?
      — Если твое мнение противоречит мнению окружающих, лучше держать его при себе.
      Они ехали на запад, и по сторонам дороги тянулся мрачный ельник. Небо было не ясным и не пасмурным, а словно бы в дымке — прозрачные облачка заволокли его от вершин Криссаэгрим до вершин Гвайр. Любая дорога в Дортонионе была дорогой вверх или вниз, и сейчас она шла вниз. Дортонионский тракт пролегал ровно по дну долины, и им предстояло его пересечь.
      — Но как же, — не выдержал Илльо, — ты можешь служить Учителю, считая его своим врагом?
      На лицо горца легла тень.
      — Он купил меня, — глухо сказал Берен. — Я обязан подчиняться и служить, телом и разумом. Но души я не продавал, и любить его я не обязан.
      Тхуринэйтель, все время державшаяся чуть позади, хохотнула. Илльо тоже улыбнулся. Их было несколько таких — кого судьба забросила на ту сторону разделившей эдайн и северян стены. Все они начинали одинаково: ваш Учитель — черный Враг, убийца и негодяй. И заканчивали тоже одинаково: встретившись с Учителем лицом к лицу, они рано или поздно начинали его любить.
      Они не торопились, и к Бар–эн–Эмин добрались только к вечеру. Дорогой встретили небольшой отряд орков, женщин, мывших в ручье одежду, обоз с фуражом и стадо, что гнали три десятка безоружных молодых мужчин, почти мальчишек, под конвоем орков. И, уже въезжая в ограду одного из лагерей, окружавших Бар–эн–Эмин, увидели виселицу с двумя трупами, а под ней — козлы с привязанным к ним, избитым в кровь человеком.
      Он был рыжим и, как большинство рыжих, белокожим, поэтому рубцы и потеки крови пламенели так, словно были нарисованы киноварью. Он дрожал от боли и холода, свесив голову на грудь.
      Краем глаза Илльо увидел, что Берен закусил губы. Орк из Волчьего отряда даже не покосился в их сторону — в них не узнали рыцарей Аст–Ахэ.
      Беспрепятственно они проехали по всему лагерю, и Илльо мысленно сделал первую пометку. Потом он сделал еще несколько: при виде безобразной свалки перед орочьим кошем, покосившейся изгороди, явно подвыпившего полуорка… Лишь когда он спешился, чтобы войти в палатку начальника, айкъет'таэро этого знамени, двое людей скрестили перед ним копья.
      Илльо показал свой ярлык , и его пропустили. Командир, северянин, судя по виду — с примесью восточной крови, обедал. Рядом с ним за столом сидел орк — десятник, командующий здешним звеном Волчьего Отряда.
      — Кто такие? — резко начал человек, но при видя ярлыка подобрался, вскочил и отодвинул блюдо в сторону, одновременно приглашая, отведать что послали боги. Айкъет'таэро Аст–Ахэ стоял на ступень выше айкъет'таэро коронных войск.
      — Благодарю, мы сыты, — хотя это было неправдой, Илльо намеревался поужинать только в Бар–эн–Эмин. — Ты командуешь этим знаменем?
      — Истинно так. Мое имя — Улад, сын Лейва. По высокому промыслу Учителя и приказу Гортхауэра собрал знамя из дортонионских добровольцев…
      — Что ж они у тебя бегут, добровольцы–то? — глухо спросил Берен. — Кормишь плохо?
      — Это быдло как ни корми, а оно все будет в свои норы удирать, — проворчал орк.
      — Тебя спрашивали? — снизив голос до полушепота, Берен приблизился к нему. Орк выбрался из–за стола.
      — Ты, я смотрю, той же породы, — сказал он. — Что, и тебя поучить уму–разуму?
      Орк взялся за плеть, и Берен позволил ему даже развернуть и занести ее — прежде чем молнией вылетела из–под плаща ската. Первым же ударом Берен отсек орку руку, а потом нанес еще несколько ударов, сопровождая каждый выкриком:
      — Никогда! Больше! Не смей! О нас! Так! Говорить!
      Орк не ожидал удара с левой руки, он вообще не думал, что Берен вооружен, так как диргол полностью скрывал ножны. Умер он быстро, ибо каждый из нанесенных Береном ударов был смертелен сам по себе. Земляной пол впитывал кровь, но ее было слишком много — и ручеек потек под ноги Илльо и Тхуринэйтель. Те отстранились брезгливо. Стены палатки тоже были забрызганы, как и лицо, и плащ Берена.
      Он расстегнул пряжку у пояса и снял изгаженный диргол. Вытер им лицо, вытер скату, вложил ее в ножны, а плащ швырнул на мертвое тело. Потом перешагнул через скамью, пододвинул к себе миску с ложкой, хватил ячменной каши и кислой капусты, после чего сказал:
      — Продолжаем беседу. Ну так отчего бегут твои добровольцы? Это же беглых ты развесил возле ворот?
      — Ты… Ты… — северянин переводил взгляд с него на его диргол, валяющийся на полу. Двое стражей, вбежав в двери, топтались, не зная, что делать.
      — Я, я, — улыбнулся Берен. — Истинно так, это я. В дирголе своих цветов, не скрываясь проехал в твой лагерь. Только что на лбу не написал «Берен Беоринг». И тебя разделал бы как зайца, и ушел бы, и вы бы еще долго искали в ущельях ветра. Господин из Аст–Ахэ уже полюбовался на твои порядки. Если он только пальцем сейчас кивнет — отправишься следом за этим орком.
      — Вы двое, — сказал Илльо стражникам. — Привести сюда коморника, и быстро. Потом — всех командиров, от десятников и выше.
      Едва те вышли из палатки, как послышался топот — вбежали орки.
      — Вовремя, — Илльо показал ярлык. — Заберите эту падаль и унесите из лагеря. Командный знак — мне.
      Орки поняли, что возмездия не получится и унесли зарубленного командира.
      — Господин, — севшим голосом спросил северянин. — Как так вышло, что он…
      — Гортхауэр, Повелитель воинов, взял его на службу, и хватит об этом.
      Первым явился коморник, и Илльо поначалу велел показать все прибыточные записи, потом все расходные, потом отчитаться в них, а уж на после он отложил осмотр кладовых. Начали по одному стягиваться командиры.
      — Все здесь? — спросил Илльо.
      — Все, кроме одного.
      — А где он?
      — Под виселицей, — мрачно ответил кто–то.
      — Отвязать и привести сюда, — скомандовал Илльо. — Если его вина велика, наказание мы потом возобновим.
      Рыжий оказался ранкаром стрелков. На ногах он держался нетвердо, но все–таки держался, и сесть ему Илльо не позволил.
      — Сейчас, — сказал он, — вы соберете свои отряды при полном оружии и доспехе. Я желаю знать, как скоро это будет сделано. Идите.
      Когда все разбежались, Илльо взял коморника чуть ли не за шиворот и поволок его осматривать погреб с запасами. Айкъет'таэро, Берен и Тхуринэйтель пошли следом.
      Илльо обнаружил большую недостачу в солонине, прель в сухарях и горохе и гниль в соленой рыбе. Капусты, меда и яблок, предписанных в прибыточной записи, не было вовсе. Коморник плакался, что в записях это есть, а на деле не привезли. Илльо спросил, отчего он не жаловался по начальству, и услышал в ответ, что некому жаловаться, поскольку как раз начальство–то все и разворовало. Илльо взял коморника за бороду и несколько раз ткнул лицом в прелый горох, а потом запер в погребе и пошел на поле, где построили солдат. Дорогой, проходя мимо котлов, где варилась солдатская еда, он сунул нос в один из них и тут же зажал его. Берен, понюхав в свою очередь, сказал, что если уж тут взялись варить с кашей онучи, то надобно брать не прошлогодние, а третьего года: прошлогодние недостаточно сальны. Кухарь пожал плечами — видно, что–то в этом духе ему говорили по семь раз на дню.
      Построенное знамя выглядело лучше, чем Илльо ожидал. Вот только доспехи были не у всех.
      — Не привезли сколько надобно, — ответил командир на вопрос лорда–наместника. Илльо даже не стал спрашивать, отчего он не жаловался по начальству — зато еще один вопрос добавился к списку тех, которые он собирался задать в Бар–эн–Эмин.
      — Сколько времени они уже здесь? — спросил он вместо этого.
      — Без малого шестьдесят дней.
      Встав сбоку от строя, Илльо скомандовал:
      — Перед вами враг, наступающий конной лавой. Пятистрельный залп и «изгородь».
      В строю началась суета. Как обычно у новичков, копейщики замешкались со щитами и копьями, как обычно, самострелы передавали вразнобой, и вместо пяти страшных волн каленого железа вышла беспорядочная стрельба, длившаяся минуты полторы. За это время воображаемые конники уже смяли и раскрошили копытами весь строй, и лишь когда это произошло, не подозревающие о своей смерти копейщики встали и выставили «изгородь», направив упертые тупым концом в землю копья вперед и вверх и подперев их ногами.
      Лишь на левом фланге все сумели сделать вовремя, и то не весь полк, а только один ранк.
      — Кто командир? — спросил Илльо.
      Командиром оказался тот самый, поротый рыжий. Он подковылял на призыв, опираясь на копье. Кожаный доспех на нем был надет как попало, нигде не застегнут — и даже так причинял сильную боль.
      — Как тебя зовут? — спросил Илльо.
      — Анардил Фин–Риан, господин.
      — За что ты был наказан?
      Стрелок опустил глаза.
      — Он взывал к демонам, — ответил за него иэро–кано.
      — К демонам? — не понял Илльо.
      — Я призывал Валар, — признался Фин–Риан.
      — Зачем?
      — Так сразу и не скажешь… Когда я хочу получше прицелиться, я всегда их призываю… Манвэ, Оромэ и Тулкаса…
      — Демонов–убийц, — сплюнул Улад.
      — И как, действует? — с неподдельным интересом спросил Илльо.
      — Нет… уже, — рыжий опустил голову.
      — Ну и дурак же ты, фэрри, — фыркнул Берен. — Зачем тебе получше целиться, ты же будешь стрелять в плотный строй.
      — Может, и дурак, — Фин–Риан снова склонил голову. Как бы не потерял сознание, подумал Илльо.
      — Возвращайся в свою палатку, ложись и отдыхай, — приказал он, а сам распустил строй, объяснив им, что они после конной атаки мертвы как поленья, и вместе с командирами отправился к палатке.
      Итак, лучшего из командиров этого знамени избили едва не до полусмерти, потому что он по привычке призывал Валар. А меж тем в лагерь мог попасть любой встречный–поперечный, кашу варили с гнильцой и к настоящему бою знамя готово не было, хотя прошло две трети срока, отведенного для обучения, и через месяц следовало распускать солдат на зиму по домам. Илльо уже знал, что будет делать.
      Остальных командиров он выстирал с песочком. Выбрал сотника, под командой которого служил Фин–Риан и назначил его командиром. Фин–Риана же определил в сотники. Коморнику отдал в подчинение четырех солдат и велел перетрясти все запасы, выбрав и выбросив гнилое. Пообещал, что если во время следующей проверки унюхает онучи в каше — сованием в гнилой горох дело не ограничится. Привязал айкъет'таэро к стремени и пошел так в Бар–эн–Эмин. Там, догадывался он, будет еще больше работы.
      Когда они отъехали от лагеря, Берен поднял голову.
      — Они узнали меня, — тихо сказал он.
      — Да, — Илльо был холоден. У него все не шел из головы раскромсанный, как туша, орк.
      — Ты за этим меня и взял с собой. Меня узнали здесь, потом — в Бар–эн–Эмин… Ты будешь таскать меня и по другим лагерям… Потом эти люди на зиму вернутся по домам, и расскажут обо мне всем… Вот стыд…
      — Ты мог умереть, — пожал плечами Илльо. — Ты мог честно избрать смерть. Не жалуйся.
      — Верно, — согласился Берен.
      Он не оправдывается, — улыбнулся про себя Илльо. — Он действительно хорош.
 

***

 
      Трижды сменилась седмица, пока они объехали все лагеря. Где–то было больше порядка, где–то меньше, но идеально устроенного войска — такого, каким было войско рыцарей Аст–Ахэ — Илльо так и не видел. Возможно, этот идеал был недостижим в армии, набранной из полурабов, за которыми надзирали орки и волки. Не виданных ранее где–либо размеров в этой армии достигало воровство. В половине лагерей пришлось повесить коморника, и в одном месте ему сказали, что это уже четвертый коморник, повешенный за три месяца. У Илльо накопилось много вопросов к верховному подскарбию армии Хэлгор и к правителю Мар–Фрекарту. Единственный выход, который он видел — это расставить на все места коморников рыцарей Аст–Ахэ. Можно даже женщин — важно, чтобы солдаты и командиры вовремя ели, вести войска в бой от коморника не требуется.
      Через две недели по их возвращении в Каргонд пришла зима — настоящая зима, очень прохожая на те зимы, что Илльо видел дома. По эту сторону Гор Ночи такие зимы были разве что здесь, в Сосновом Краю. Ниже — снег идет редко и скоро подтаивает, покрывая землю хрустящей сероватой коркой, а бывает — вместо снега идет дождь, и тут же замерзает, превращая и без того неважные дороги и вовсе пес знает во что… Наверное, дальше, где лежат земли эльфийских королевств, и вовсе не бывает настоящих зим — пять месяцев тянется унылая серая осень…
      Здесь, в Дортонионе, снег просыпался щедро: облака, задержанные стеной Эред Горгор, вытряхнули весь свой груз над Сосновыми Горами — и расточились, открывая бессонным глазам зрелище зимнего неба во всей его красе.
      Утром Илльо посмотрел в окно — и увидел, что уже зима.
      Он не смог отказать себе в удовольствии немного поездить верхом — сейчас, пока пушистый, девственно–белый снег еще не испятнан грязью, помоями, конским навозом и мочой, не выветрился и не сбился плотно. По утрам, когда морозный воздух бодрит и пьянит — хорошо думается.
      Пока он одевался, отроки оседлали вороного. Илльо, забежав на кухню, прихватил ломоть хлеба с сыром и спустился в подвал, чтобы наполнить флягу вином — благо, коморник вставал раньше всех. Подбитый мехом плащ, стеганые куртка и штаны, перчатки… Шапок он не любил и завел себе, по примеру Берена, башлык… Вороной, взнузданный и оседланный, похоже, не очень–то рад поездке… Илльо вскочил в седло и тронул коня: вперед!
      Отъехав от замка на четверть лиги, поднявшись на склон соседней горы, Илльо залюбовался Каргондом в лучах встающего солнца — ржаво–красный на белом, замок походил на диковинного алого зверя, прикорнувшего на снежном склоне. Право же, удивительное сходство: надвратная башня — голова, две малых башни — плечи, стены первого круга — лапы, стены второго круга — хребет… И вдруг Илльо понял, что сходство не случайно, что именно его эльфы, строившие замок, и добивались. Зверь на вершине горы… Страж, недремный хранитель… Полуэльфу стало неуютно.
      Он снова тронул коня — и поехал вниз, любуясь зимним лесом, но думая о своем. О тех письмах, что он составит и отошлет сегодня — Учителю и Гортхауэру.
 

      «Да будет Тебе известно, Учитель, что я нахожусь в Сосновом Краю уже пятую неделю и совершенно составил себе представление о здешних делах. Очень много мне в том помог Велль, на замену которому я прибыл, немалой была также помощь Солля, письмоводителя дхол–лэртэ. Именно он, опытный не по своим летам, подсказал мне, где искать огрехи и ошибки в первую очередь.