Целительница. Аст'эайни— Берен так и не знал, что означает это ее звание. Но в том, что она тоже воин — не сомневался. Просто оружие ее — другого рода; не то, против которого он привык сражаться. А значит, она в чем–то опаснее Эрвега и Ильвэ вместе взятых.
      Глядя на нее, он не мог забыть другого целителя — изможденного, изломанного раба в подвалах Волчьего Замка. Таких, как она, не допускали в эти подвалы. Эрвег и Илльо были вояки, они готовы были признать пытки и казни хоть и злом — но все же необходимым злом. Временным, но неизбежным. И оба тщательно оберегали от этого знания и Этиль, и дурочку Даэйрэт. Берен не понимал, зачем. В этом была некая жестокость, природу которой он не мог ни понять, ни объяснить. Вслух говоря, что мужчины и женщины равны в своих правах, рыцари Аст–Ахэ молча, не сговариваясь, признавали за женщинами некую врожденную слабость, из–за которой они не могут и не должны стоять лицом к лицу с этим миром. Они выращивали души своих женщин такими хрупкими, что, казалось, грубое дуновение ветра способно их сломать. И это не спасало положения: Этиль была чувствительна к малейшим переменам настроения у других и страдала от чужих неприятностей как от своих собственных. Берен чувствовал, что сейчас, здесь, в этом разоренном замке, ей плохо. Плохо оттого, что орки обижают людей внизу, плохо оттого, что у женщины, накрывающей на стол, руки в красных цыпках, оттого, что в ее глазах спрятана ненависть, а нож, которым она нарезает хлеб, искушающе удобно ложится в ее руку… Этиль была Целительницей, и это будило в ее спутниках почти священный трепет, но это же рождало отчуждение.
      Берен никогда бы не подумал, что такие, как она, способны существовать в войске Моргота, в его стране, как они выживают и зачем они такие Морготу нужны. Но они были, и это приходилось признавать.
      Еще он подумал — она единственный здесь человек, который что–то мог бы объяснить насчет его странных снов. Нет, не вещих, как сон о Горлиме. Других.
      Он помнил то, чего не мог и не должен был помнить. И не помнил того, что, вроде как, помнить должен. Например, он не помнил, как они покидали Нарготронд, он и Финрод со своим отрядом. Зато он почему–то помнил Нан–Дунгортэб. Он были вместе с эльфами, а еще с ними был рыжеволосый мальчик, лицо которого, усыпанное веснушками и изрытое оспой, было некрасиво, а голубиные карие глаза — прекрасны. Это было несовместимо — Нан–Дунгортэб, эльфы и этот мальчик. Но в памяти его это было именно так.
      Таких обрывков, клочков, осколков — много еще валялось в закоулках разума, и хотя здравый смысл вопил о том, что нужно бросить их, если Берен не хочет сойти с ума — его разум почему–то не хотел удовлетворяться ровной, стройной картиной, которую представляли собой его воспоминания от Дориата до Тол–и–Нгаурхот. Он находил какую–то почти болезненную радость в том, чтобы собирать их и пытаться составить что–то более–менее целостное. И понимал при этом, что ничего хорошего из успеха этого дела не выйдет. А главное — именно потому что Этиль здесь одна способна его в этом понять, нужно скрывать это от нее как можно тщательнее.
      Отогрев руки у огня, Этиль расчехлила маленькую флейту, которую возила в своем мешке.
      Там, в Тол–и–Нгаурхот, Берен уже слышал, как она играет. Тихий, прозрачный и чистый звук рождался где–то внизу, на том самом пороге, ниже которого человеческое ухо уже не ловит звуков. Потом — плавным переливом — мелодия взлетала, и начинала трепетать и переливаться, как бабочка–уголек под лучами солнца. У нее не было четкого ритма и строя, как нет его у шума ветра и течения реки, но Берен, наверняка назвавший бы эту музыку — с чужих слов — бессвязицей, слушал, не отрываясь, и в груди у него замирало сердце.
      Но на этот раз Этиль заиграла не то, что играла обычно. Один Мандос знает, где она взяла эту мелодию — услышала мельком от напевающей себе под нос рабыни? Напел ветер? Нашептал вереск? — а только заиграла она старинную горскую песню, мотив которой был знаком Берену с колыбели:
 
 
Мотылек мой, мотылек,
Как затейлив твой полет!
Не лети на огонек —
Огонек тебя сожжет…
 
 
      Для Этиль это была просто интересная музыка, незатейливая канва, на которой можно вышивать прихотливый узор вариаций. Для Берена это был — нож в сердце.
      Чтобы не терзаться, слушая, он подошел к Илльо и сел на лавку рядом.
      — Ильвэ, — Берен называл его на эльфийский лад, и Илльо это слегка льстило. — Поговорить хочу.
      — Я слушаю тебя.
      — Хочу спросить, да все никак не соберусь… Что ты мне присоветуешь, чем заняться, когда приедем в Каргонд?
      — А чем ты занимался прежде, когда был сыном князя? — спросил айкъет'таэро.
      — Да главным образом гонял орков по Ард–Гален, — Берен поморщился. — Почти до самой Дагор Браголлах. Видишь ли, я набедокурил и отец услал меня на север. Ну, а что я делал после Браголлах — ты знаешь не хуже меня.
      — Думаю, все–таки хуже, — улыбнулся Илльо. — Итак, ты не умеешь ничего, кроме войны?
      — Выходит.
      — Значит, будешь заниматься войной. Я сам хотел предложить тебе вот что: Айанто Мелькор желает знать, так ли на самом деле обстоят дела в новых войсках, как ему докладывают. Поэтому я еду с подробным списком того, что нужно проверить, и предлагаю тебе сопровождать меня. Ты знаешь здешние места и здешних людей, поэтому можешь заметить то, чего я не найду.
      — Мне нравится, — кивнул Берен. — Благодарю. Позволишь задать один вопрос?
      — Да?
      — Ты похож на эльфа…
      — Я — эльф наполовину, — кивнул Илльо. — Моя мать — из пленных синдар.
      — И много вас… таких… там?
      — Я один.
      — Как ее зовут?
      — Звали… Она умерла вскоре по моем рождении, я так ее и не помню. Ее имя было — Алфирин.
      — Алфирин, — тихо повторил Берен. — Ты знаешь, что оно обозначает? Цветок бессмертника.
      — Да, я слыхал.
      — От других пленных эльфов?
      — Нет… За исключением Тхуринэйтель, они со мной не говорят. От отца.
      — Значит, от отца… — Берен встал и перебрался в другой угол комнаты.
      — Этиль! — вдруг воскликнула Даэйрет. Все взгляды обратились сначала к ней, а потом — к флейтистке. Та сидела неподвижно, устремив взгляд перед собой, сжимая флейту обеими руками. Берен вскочил — такой взгляд и такое застывание он видел у припадочных перед тем как их швыряет на землю в корчах. Он схватил со стола ложку — сунуть ей в зубы, чтоб она не откусила себе язык. Но она не упала, захлебываясь пеной — продолжала сидеть, неподвижно глядя перед собой.
      — Что с ней? — спросил Берен у черных рыцарей. — Что с ней?!
      Ответом ему был негромкий, с почтительным придыханием, возглас Даэйрет:
      — Она видит…
      Всеобщее внимание сосредоточилось на застывшей, женщине. Та и впрямь что–то видела своими остекленевшими глазами — по ее лицу пробегали тени, она то сжимала, то открывала губы, и ноздри расширялись, словно ее видения вызывали в ней гнев и ужас.
      — Говори, — прошептал Эрвег. — Этиль, милая, говори.
      — На север, — произнесла женщина каким–то чужим голосом. Умолкла еще на два длинных вдоха и повторила: — На север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке…
      Глаза ее распахнулись, брови сдвинулись.
      — Нолофинвэ!
      Берен вскинулся, точно ударенный бичом, но промолчал.
      — Король Нолофинвэ, Аракано Аран Этъанголдион, король изгнанников, король без королевства, король, чье слово — пепел на ветру… Он не надеется победить Бессмертного, но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, точно красного зверя… Ярость, ледяная ярость — холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север…
      «Одержимая» — ужаснулся Берен.
      Солль и Даэйрет смотрели во все глаза, словно им это было в новинку. Эрвег и Илльо вполглаза присматривали за Береном. Он нарочито небрежно бросил ложку на стол и отошел к окну, отвернулся, опираясь локтями о подоконник, а подбородком о кисти рук. Внешне он изо всех сил старался казаться спокойным, но внутри него гнев и страх сошлись как лавина и лесной пожар. Он закусил костяшки пальцев, чтоб не выдать себя.
      Болдог то ли прикидывался равнодушным, то ли слово Видящей и в самом деле не трогало его.
      Этиль встала и вытянула руку вперед, сжимая флейту так, словно это меч.
      — Я пришел взять виру за смерть отца! — голос ее раскатился под сводами. — И ты заплатишь мне, Моргот — своей кровью!
      — Мне не нужна твоя смерть, — голос изменился. — Сначала нужно убить меня! — Ты думаешь, это мне не под силу? Ответь мне, Нолофинвэ Аракано Аран Этъанголдион, чего ты желаешь больше — мести? Красивой и бесполезной смерти в поединке с Врагом? Или мира для своего народа?
      Даэйрет хлюпнула носом:
      — Учитель…
      — Разве твой раб не передал тебе мое слово? Думаю, у него хватило времени, — продолжала Этиль голосом, в котором Берену слышался металл. Голосом Финголфина, несомненно. «Еще немного — и я прокушу пальцы до костей».
      — Тебе не следовало этого говорить — снова голос, исполненный Силы. Затем — собственный голос Этиль:
      — Щит… черный щит… отбросить… слишком тяжел для больных, сожженных рук…
      — Так какого хера ты за него схватился! — не выдержал Берен. Даэйрет зло сверкнула на него глазами, Эрвег сжал кулаки, но сдержался, Этиль, конечно, ничего не заметила.
      — Ты хотел поединка? — сказала она за Мелькора. И за себя: — Черный меч рассек кольчугу, как тонкую ткань… Больно! Ожог чужой боли… Он думает, что Учитель смеется, передразнивая его движение… он не знает… Нолдо не стерпит насмешки ни от кого, тем паче гордый до безумия король Нолофинвэ… Гнев — как удар плети! С яростным криком эльф бросается вперед, и Учитель еле успевает отклонить удар, нацеленный ему в сердце…
      Он смеется, глядя, как расплывается на одеждах Валы кровавое пятно… Его все же можно ранить… Можно… Может, можно и убить… Теперь нолдо бьется яростно, не ощущая боли от ран, наносимых Врагом… — Я еще отмечу тебя так, что ты не скоро забудешь эту встречу!
      — Да, — прошептал Берен, и лицо его исказилось. — Он не скоро забудет…
      — Замолчи! — крикнул Эрвег.
      — Он метит в лицо и горло, — продолжала Этиль. — Длинная рана рассекает руку Учителя от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета… Он еле держит меч… он теряет кровь — и впервые бьет всей Силой…
      — А, дерьмо, — одними губами прошептал Берен. На этот раз слышал один Илльо и, может, еще Болдог.
      — Светлый клинок сломан! — Этиль уронила руку с флейтой, — и нолдо падает навзничь в исчерна–серый пепел Анфауглит… Он чувствует на груди тяжесть ноги Врага… Видит ледяные, нестерпимо горящие глаза… — Что он тебе сказал? Что ты один из немногих нолдор, с кем я хотел бы говорить? Он говорил с тобой о мире? — Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, бесконечно медленно рука короля Нолдор ползет к обломку меча… Медленно… — Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался сделать и я… А ты — ты ответил ему ударом меча… Ты проиграл, Нолофинвэ Аран Этъанголдион, твоя жизнь в моей руке… И что мне делать с тобой?
      — Вот дерьмо, — процедил Берен. — Ложь. Все ложь…
      — Рукоять сломанного меча ложится в ладонь Нолофинвэ… Король вслепую наносит удар, сталь рассекает связки, распарывает ногу глубокой раной… Изначальный опускается на колено подле эльфа…
      Берен стиснул руками виски, опустился на лавку. Нужно… нужно… Он сам не знал, что должен сделать, а только все это надо было прекратить.
      — Ты сам выбрал… Ты умрешь так, как умер он… — Этиль сжала свободную ладонь, потом судорожно раскрыла ее и вцепилась пальцами в свой живот. — Сила, темная, страшная сила, боль, рвущая внутренности — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекающая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти — вся боль… Король нолдор кричит…
      — Замолчи, — почти простонал Берен. — Замолчи, сука, а то я сам тебя заткну…
      Ильвэ напрягся, обменялся короткими взглядами с Эрвегом, дал тому понять, что Берена он удержит в случае чего. Но Берен не собирался бросаться на Этиль. Он по–прежнему сидел, растирая пальцами виски, силясь найти в себе то, что разрушит чары.
      — Учитель поднял окровавленное, изломанное Силой тело Короля… — Этиль уже задыхалась и вздрагивала. — Пусть… лежит… на вершине черных гор… Там будет его могила… Огромная тень падает вниз: орел хватает тело Короля Нолдор, удар острых когтей рассекает лицо Мелькора… — девушка согнулась от боли, закрыв лицо растопыренной ладонью, потом пошатнулась и упала.
      Эрвег и Солль не дали ей свалиться на пол, подхватили, усадили в кресло.
      — Ты что–то хотел сказать, Берен? — спросил Эрвег.
      «Нашел!»
      — Да, — горец поднялся с лавки, засунув большие пальцы рук за пояс. — Все брехня от первого слова и до последнего.
      — Во что же ты веришь? — у Эрвега побелели скулы и кончик носа. — В то, что Учитель был тридцати футов роста, а его щит нависал над Финголфином как грозовая туча? В то, что ваш король бегал у него между ног, как мышь?
      — Ты сказал! — Берен ткнул в Эрвега пальцем. — И она сказала. Если бы орел Манвэ полоснул когтями любого человека обычного роста, да хоть бы и нолдо, он оторвал бы голову по самую грудь, с плечами вместе. Здешние орлы гаура перекусывают пополам, вы сами их видели.
      — Вот как? — Эрвег поджал губы. — И что же еще ты скажешь?
      — Скажу, что если бы меня свалили, сломав меч, и наступили ногой на грудь, я никак бы не мог ударить равного мне по росту противника под коленку, а зацелил бы ему, куда ты и сказал, Эрвег: между ног. Да так оно и вернее всего.
      — И больше ничего?
      — А еще — правду ли говорят, что Учитель ваш сед?
      — Да. Он поседел в одночасье от горя, глядя на смерть своих учеников.
      — Эла! А я думал, волосы его белы от того, что Торондор нагадил ему на голову!
      Эрвег растерялся. Такая злая и глупая подначка заслуживала вызова на поединок — но Берен, как видно, был неприкосновенен по приказу Гортхауэра, а ответить ему в том же духе остолбеневший от ярости Эрвег не мог.
      Вот, на что боги наделили меня злым языком, — подумал горец. Насмешка, вот чего они не терпят.
      — Я так много слышал о вашем Учителе, что сложил песнь в его честь, — Послушайте.
 
 
У Моргота, владыки Мрака,
Ужасно разболелась…
Шея.
И он, от боли стервенея,
Выл как последняя собака.
 
 
Он лорда Маэдроса, как зайца,
Подвесил на скале…
За руку.
Фингон, придя на помощь другу,
Не сразу знал, за что и взяться…
 
 
      Илльо растерялся. Ответить Берену такой же откровенной похабенью означало уронить достоинство т'айро–ири, а как иначе пресечь поток сквернословия — он не сообразил сразу. Болдог оказался быстрее: одним прыжком оказался рядом и ударил Берена тыльной стороной кисти по губам. Тому случалось получать удары и посильнее, но от этого тоже брызнула кровь, а горец упал задом на скамью и треснулся затылком о стену.
      — Вот так, господа рыцари, это делается, — сказал орк. — Если в другой раз вам будет не с руки заткнуть чей–то черный рот, зовите старого Болдога…
      Он хотел добавить еще что–то, но не успел, потому что Берен оставался в долгу не дольше, чем брошенная в камин горсть опилок сопротивляется огню. Вскочив со скамьи, он отвесил Болдогу смачную плюху, а потом они покатились по полу, сцепившись в самой безобразной из всех драк, которым Илльо был свидетелем. Трещала одежда, летели брызги крови, но сами противники не издавали ни звука, если не считать, коротких выдохов, сопровождавших каждый нанесенный или полученный удар. В своей внезапно прорвавшейся ярости они друг друга стоили, человек и орк, даже трудно было поверить в то, что перекошенное и разбитое лицо Берена принадлежит сыну человеческому, а не орочьему отродью. Никто не успел вмешаться и, если честно, было страшновато — эти двое раздавили бы любого пожелавшего встать между ними и их счетами. Какое–то время казалось, что горец одолевает: Болдог пропускал все удары подряд, заботясь лишь о том, чтобы ответить на каждый. Берен сумел повалить его и, лежа сверху, прогнувшись в спине сколько мог, обрушился на него, целя лбом в переносицу. Если бы он попал куда метил, он мог бы и убить Болдога, но тот подставил под удар лоб. Казалось, у обоих противников искры брызнули из глаз. Наконец, собрав все силы, Болдог сумел вывернуться из–под человека и отшвырнуть его в сторону. Не давая противнику ни мгновения передышки, он вскочил и с размаху ударил его носком сапога в грудь. Берен попробовал задержать удар или отвести его в сторону, не смог — и повалился на пол. Орк добавил другой ногой, но на обратном движении горец, хоть и задыхался, сумел его подсечь — и Болдог тоже упал.
      Илльо, наконец, сумел преодолеть оцепенение и кинулся на Берена, который, нажав коленом орку на промежность, целился вырвать ему глаза. Особенный захват под мышки и за шею, руки в замок на затылке противника — Илльо оттащил дортонионца в сторону. Ни на что больше его не хватило — Берен был очень силен. Он бы вырвался, но Болдог, радуясь неожиданной подмоге, пнул своего врага ногой в пах. Следующий удар достался Эрвегу, вставшему между орком и его соперником. Неизвестно как бы обернулось дальше, но тут с нижнего поверха на вопль Даэйрэт — а она не прекращала вопить с начала драки — примчалась Тхуринэйтель.
      Неуловимо быстрая, она пронеслась через всю комнату и всей силой своего веса и своей скорости толкнула Болдога на стену. Ударившись, орк слегка потерял подвижность, а Тхуринэйтель воспользовалась этим, чтобы вывернуть и заломить ему руки. Это казалось невероятным, но было очевидным: пусть и довольно высокая, и довольно крепкая, но все же женщина в одиночку удерживала огромного орка, Балорха Болдога.
      — Остыл? — спросила она, когда тот перестал вырываться.
      — Да, леди, — процедил орк сквозь зубы.
      — Вот и хорошо, — Тхуринэйтель разжала руки. — Оботри с лица кровь и покинь нас. Твой отряд нуждается в присмотре.
      — Слушаюсь, — Болдог сплюнул в камин.
      Проходя мимо Берена, уже перетащенного в кресло, он задержался, чтобы сказать:
      — В другой раз держи язык за зубами, князек.
      — Я еще станцую на твоей могиле, — прошипел Берен, изо всех сил стараясь не уткнуться головой в колени. Тхуринэйтель, приобняв его, гладила по плечам.
      — Сейчас из тебя плохой танцор, — оскалился орк.
      — Кто начал драку? — спросила эльфийка, когда спина Болдога исчезла внизу.
      — Болдог, — ответил Эрвег. Орк не попал ему каблуком туда, куда попал Берену, но по бедру ударил очень больно.
      — Нет! — вдруг вмешалась Даэйрэт. — Болдог ударил его первым, это правда! Но он… Он заслужил удара! Он… такие мерзости говорил про Учителя!
      — Какие, дитя мое? — спросила Тхуринэйтель.
      — Могу повторить, — прокряхтел Берен.
      — Право же, не стоит, — поежилась Этиль. В руках у нее уже был платок, которым она собрала снег с подоконника, и теперь стирала кровь с лица Берена. — Это было мальчишество самого дурного толка, и все тут были хороши: и ты, и Эрвег, и Болдог… И ты, Илльо.
      — Я? — изумился каррант.
      — Да, ты. Ты мог прекратить это сразу, когда Эрвег и Берен только начали браниться.
      — Не мог, — Берен с видимым удовольствием подставлял лицо под влажный платок. — Потому что я не стал бы молчать, а Болдог не искал бы других способов заткнуть мне рот. Между нами счеты, которые закончатся только тогда, когда один другого убьет. Он лишил меня отца и братьев, я его — сына…
      — Разве нельзя решить дело миром? — спросила Этиль. — Расчесться вирой?
      — Я возьму с него виру только кровью. Он с меня — тоже. Спроси у него, из чего сделан его пояс. Из какой кожи.
      — Тем не менее вам придется забыть о своих счетах, Берен, пока ты в армии Айанто Мелькора, — жестко сказал Илльо. — Я не стану повторять дважды. О следующей драке я оповещу Гортхауэра, и он не станет разбираться, кто ее начал — вы оба пожалеете о том, что взялись выяснять отношения. Ваши горские обычаи, когда дело решалось поединком, отошли в прошлое. Теперь между всеми тяжущимися дела решает суд Айанто. Когда весенний поход закончится, вызови Болдога на суд. Любой другой способ свести счеты я буду рассматривать как бунт. Ты понял?
      — Понял, лорд–наместник, — кивнул Берен. — Благодарю тебя, госпожа целительница.
      — У тебя порвана рубашка, — сказала Тхуринэйтель. — Пойдем, зашью.
      Берен поковылял за ней к огню. Женщина достала из отворота плаща иглу, а из сумки — нитку, продела, завязала узлом и начала пришивать полуоторванный рукав. Горец сидел на полу у ее ног в совершенно замороженной, деревянной позе — словно боялся касаться ее лишний раз.
      Как странно, подумал Илльо. Очевидно, что его тянет к ней. Тхуринэйтель невероятно хороша собой и любит мужчин…
      Илльо от матери досталась прохладная эльфийская кровь. Но Берен не был полуэльфом, и совершенно напрасно пытался скрывать, что Тхуринэйтель волнует его. Он пытался вести себя как эльф–однолюб, совершенно неестественным для человека образом, и это прямо бросалось в глаза. Вот — одно из главных отличий между нами, подумал Илльо: эльфы калечат людей, переделывая их по своей мерке. А люди не могут жить эльфийскими правилами, и поэтому вынуждены лицемерить. Подобно Берену, который спит с Тхуринэйтель, но в остальное время делает вид, что между ними ничего нет и даже старается не касаться ее.
      Он набросил плащ и поднялся на крышу замка.
      Что ж, все не так плохо, как он ожидал поначалу. А чего он, собственно, ожидал? Что Берен окажется лохматым грязным дикарем, будет рычать на всех и непрестанно браниться? Вот была бы несусветная глупость… Нет, он ждал и боялся другого: что Берен — либо расчетливый негодяй, либо просто мясник. О нем говорили и то, и другое, но Гортхауэр, похоже, в нем не ошибся… Если не считать странностей в отношениях с Тхуринэйтель и прорвавшейся сегодня вражды с Болдогом — вполне объяснимой, надо сказать — то Берен вполне достоин стать рыцарем Аст–Ахэ. Его насмешки над Учителем, довольно грубые… Да, они ранили, но не были опасны. Глупо ожидать, что в такое короткое время полностью изменится образ мыслей. Вот если бы у Берена ни разу ничего подобного не прорвалось — тогда стоило бы насторожиться.
      Гортхауэр прав, уже в который раз. Эту душу стоит спасать; ее необходимо спасти.
      Илльо повернул лицо на восток. Там, в сердце страны, над перекрестком двух больших дорог, лежала их конечная цель — крепость Каргонд. Родной дом Берена.
      Илльо думал, что многое откроется именно в Каргонде. Что стены заставят человека, наглухо закованного в броню равнодушия и насмешки, немного приобнажиться. Открыть душу тому, кто желает исцелить ее.
      «Учитель, помоги мне!» — мысленно воззвал рыцарь.
      Когда он вернулся, все спали. На широкой лавке возле дымохода — Этиль и Даэйрэт. Чуть подальше, тоже под одной овчиной — Берен и Тхуринэйтель. Илльо предстояло лечь рядом с Эрвегом. Тот, как всегда, раскидался на всю постель.
      Илльо нашел место, где сесть, снял сапоги и пояс, но, глядя на Берена, задержался.
      Тот не спал. Тхуринэйтель спала, положив руку ему на грудь, а он — нет. Дыхание было как у бодрствующего, и веки дрожали.
      — Берен? — тихо позвал полуэльф.
      — Да…
      — Что с тобой?
      — Почти ничего… Уснуть не могу. Понимаешь, Болдог мне крепко наподдал…
      — Ты сможешь завтра ехать верхом? — забеспокоился Илльо.
      — Смогу, не волнуйся… А вот уснуть сегодня — не сразу, если ты мне не поможешь.
      — Не понимаю.
      — Ильвэ… Я лежу в обнимку с женщиной. У которой все на месте. И которая прижимается ко мне изо всех сил потому что холодно. Давай поменяемся. Ты ляжешь с ней, а я — с этим парнем. Надеюсь, никто ничего плохого про вас не подумает.
      — Я согласен, — Илльо перебрался на его место. — Ткни Эрвега пальцем в бок и скажи: «подвинься».
      — Подвинься, — Берен последовал совету, и Эрвег подобрался. — Спасибо, Илльо.
      — Не за что… Раз уж мы заговорили об этом… Не нужно притворяться, что между тобой и Тхуринэйтель ничего нет. Вас никто не осудит. В Аст–Ахэ смотрят на женщин, которые сами выбирают себе пару, немного иначе, чем у вас.
      — Ах, вот как… — пробормотал Берен. — А на мужчин–клятвопреступников как у вас смотрят?
      — Но ведь ты уже переступил через свою клятву.
      — А, ну да… Так чего ты хочешь? Чтобы мы не стеснялись целоваться и тискаться на глазах у всех?
      — Чтобы ты перестал вздрагивать при ее прикосновении так, словно тебя касается жаба. Не более того.
      — Договорились. Спокойной ночи, Ильвэ.
 

***

 
      Каргонд… На закате замок и вправду был пламенно–алым. Выстроенный из красного гранита над обрывом, четырехбашенный Каргонд бойницами смотрел на все четыре стороны света. А под холмом был перекресток двух дорог, по которым шло все передвижение в Дортонионе. Одна вела через Ущелье Ладроса, стиснутое отрогами Эмин–на–Тон и Эмин Гвайр, в сердце страны, равнину–чашу, а оттуда — к проходу Анах, отсекающую Эред Горгор от Криссаэгрим. Другая, та, по которой они приехали, поднималась Ступенями Ривиля в долину Хогг, пересекала Моркильский Лес и, свернув ненадолго к Каргонду, бежала почти прямо до масляных полей Друна, втискивалась между двумя пиками на востоке Горгората и дальше поднималась все выше и выше, петляя по долинам, до того самого перевала, где берет начало Арос, и откуда рукой подать до прохода Аглон. Неудивительно, что в ущелье под Каргондом вырос поселок ремесленных и торговых людей — именно здесь был самый большой в Дортонионе торг. Берен смутно помнил, что где–то видел торг намного больше и богаче, но таких смутных воспоминаний, бессвязных, как сны, в последнее время было много, и он привык их от себя отгонять.
      Впрочем, торг захудал даже по сравнению с прошлыми годами. Приглядевшись, Берен увидел, что торгуют одни орки. Видимо, никто не желал везти товар туда, где любой мог отобрать его просто так. Или его уже отобрали те, кто продавал здесь…
      Они поднялись по тропинке, обвивающей гору, по предъявленному Илльо ярлыку въехали в ворота, отдали лошадей слугам…
      Берен поднялся по ступеням замка и переступил через порог.
      Чужой, — сказала высокая резная дверь.
      Чужой, — колыхнулся гобелен на стене. Чужой, — скрипнула лестница.
      Берен вошел в каминный зал и остановился посередине.
      — Эла! — кресло шаркнуло по полу, извергая огромную, оплывшую фигуру. — Кого я здесь вижу! Да не иначе как это сам светлейший князь Берен!
      Влажный плащ тяжело спадал почти до земли, скрывая руки — видимо, Фрекарт был убежден, что под плащом кандалы или путы.
      — Заждались мы тебя, князь, заждались, — Кайрист слегка согнулся в шутовском поклоне. — Не прикажи казнить, прикажи говорить!
      Двое бесшумно отделились от стен и встали по бокам у Фрекарта. Верзилы с мечами, в одинаковых дирголах — сине–желто–коричневые полосы Дэррамаров.
      Правда, и без дирголов Берен узнал бы, что эти двое — Дэррамары, и приходятся друг другу двоюродными братьями.
      — Очень многие здесь жаждут поговорить с тобой, — словно поймав его мысли, сказал Фрекарт. — Например, двое моих охранителей. Ты их знаешь?
      — Борвин и Дайрвег Дин–Дэррамары. Осужденные на смерть за убийство, грабеж и насилие над женщиной.
      — Точно, князь, — Борвин ощерил прореженный ряд желтых зубов. — Твой же отец нас и осудил. И наше счастье, что одна добрая душа сумела передать в яму напильник… Так что разговор нам с тобой предстоит долгий…
      — Фрекарт, — Берен под плащом положил руку на рукоять скаты. — Если эти горлорезы не уйдут от меня подальше, твоя рожа станет еще больше походить на задницу, потому что я развалю ее надвое.
      Меч свистнул в воздухе, поймав отблеск свечей, и замер. Дэррамары отступили, Фрекарт переводил растерянный взгляд с Берена на Болдога.
      — Я забыл тебе сказать, — орк откровенно веселился. — Он не пленник.
      — Ах–х… Как?
      — А вот так! Наш князек теперь в составе армии «Хэлгор», и вы с ним должны стать лучшими друзьями.
      — Обидно, да? — Берен вложил меч в ножны, оттер плечом одного из Дэррамаров и прошагал по лестнице наверх, туда, где когда–то была его и братьев спальня.
      …Захватив Каргонд, черные не разграбили его — видимо, здесь сразу же поселилась их верхушка. Берен не знал, чему был бы рад больше — войти, как сейчас, в ставший чужим дом или найти груду камней и обгоревших бревен. Так, попади Андис в плен, а не в могилу, он то ли радовался бы — пусть и в чужих грязных лапах, но она бы жила! — то ли желал бы ей смерти.
      Он отстегнул меч и, поставив его у изголовья, лег на покрывала лицом вниз.
      Легкое колебание воздуха, а не звук шагов, подсказало ему, что в комнату кто–то вошел. Берен не поднял лица.
      — Ты сразу нашел мою спальню, — Тхуринэйтель села на другой край кровати. — Или это была твоя спальня?
      Он не ответил.
      — Хорошо. Мы будем жить и спать вместе. Ты еще не решил, что будешь делать здесь?
      Он снова не ответил.
      В дверь робко постучали.
      — Войди, — Тхуринэйтель мгновенно устроилась рядом полулежа, поглаживая волосы Берена. Тот дернулся было — но замер.
      Слуга переступил через порог, но в комнату входить не стал.
      — Баня готова, — сказал он.
      — Идем, милый, — ласково произнесла Тхуринэйтель. Берен не хотел оставаться в долгу, но как–то ничего не пришло в голову.
      Он задержался в отхожем месте дольше, чем была в том надобность, хотя и знал, что морготова эльфийка его обязательно дождется. Небось не княжна Айад… Не хотелось идти туда сейчас, но и встречаться в бане с ребятишками из Аст–Ахэ тоже не хотелось. Он вздохнул и поплелся в баню.
      Слуга ждал в предбаннике. Один из мальчиков Фрекарта. Дернулся было снять с нового господина сапоги, но Берен его оттолкнул, отрезав:
      — Я еще не калека.
      Паренек мялся, не зная, что делать дальше.
      — Господин велел спросить… не нужно ли чего.
      — Нужно, — сказал Берен, бросая рубашку в корзину. — Увидеть твою спину по ту сторону двери. И чтобы дверь за ней закрылась.