— А сколько зла от того, что кого–то вовремя не остановили, не вмешались…
      Лютиэн подняла на подругу глаза — голосом Галадриэль говорила старая боль. На миг в глубине зрачков промелькнули и алые отблески факелов на Эзеллохар, и мертвенное сияние клинков, откованных Феанором, и холодный белый блеск льдов Арамана.
      — Скажи, Артанис, — нарушив запрет отца, Лютиэн назвала нолдэ ее валинорским именем. — Если бы Келеборн пришел к твоему отцу просить твоей руки — разве Арфин услал бы его на поединок с Морготом?
      Галадриэль покосилась на дверь, за которой спал ее муж.
      — Вряд ли мой отец так поступил бы, — с улыбкой сказала она. — Хотя бы потому что он хорошо знал свою дочь… Я отправилась в Эндорэ за… гораздо меньшим, чем любовь.
      Лютиэн ничего не сказала на это — но задумалась.
 

***

 
      Силы своей матери она себе не представляла, хотя обладала частью ее — а кто знает до конца хотя бы и свои силы? Лютиэн была созданием Арды, и одновременно — дочерью существа, пришедшего из–за пределов Арды. Она могла черпать силы и знания прямо из Арды, слушая ее стихии. Но тот, кто пробовал хоть раз, тот знает, как легко заблудиться в потоках бытия и времени. Она обратилась к Мелиан лишь тогда, когда ее собственный поиск ничего ей не дал. Голос души и памяти Берена терялся в хоре агонии, которым были северные земли. Не в силах его отыскать, Лютиэн пришла к матери — как давным–давно приходила за советом и помощью. Маленькой девочкой — разбив коленку, подростком — теряясь перед первым поражением в попытке передать свои мысли и чувства искусством, девушкой — смущенная признанием Даэрона… Мама, что мне делать?
      — Где он, матушка?
      — Ты и в самом деле хочешь знать? Знание подчас тяжелее неведения.
      Сердце сжалось.
      — Да, Владычица. Я хочу.
      — Хорошо, будь по–твоему. Он на Острове Оборотней, в руках Саурона Гортхаура. На его руках — оковы, его разум помрачен едва ли не сильнее, чем сердце. И в этом мраке он думает о тебе.
      — А мой брат? — выступила вперед Галадриэль. — Что с моим братом, Высокая?
      — Он тоже в этом плену… Сейчас их жизни сплетены, и один зависит от другого, как если бы, связанные одной веревкой, они шли над пропастью. Но спасения для них я не вижу.
      Лютиэн беспомощно оглянулась на Галадриэль.
      — Разве эльфы Нарготронда не торопятся на помощь своему королю? — прошептала она. — Неужели две слабые женщины должны идти спасать тех, кто им дорог?
      Мелиан ничего не ответила, лишь посмотрела на дочь с любовью и тоской — и Лютиэн кинулась прочь от этого взгляда — задыхаясь от слез, спотыкаясь от горя…
      Она миновала мост, ведущий из Менегрота, и бежала, пока не иссякли силы.
      Осенний лес окружал ее. Матово–серое небо лежало на ветвях мэллорнов и тополей. Листва под ногами поблекла и пожухла — дни бабьего лета миновали, и золотисто–бурый ковер хранил влагу осенних дождей. Плотная, мягкая слежавшаяся подстилка поглощала шум ее шагов, пружинила, приглашая пробежаться. Лютиэн брела, не откликаясь на этот призыв, касаясь ладонью засыпающих деревьев, тревожа своей тоской их дремоту.
      Пройдет зима, и новые листья появятся на ветвях. Деревья, очнувшись ото сна, будут перешептываться в сумраке и пить теплый ветер, напоенный влагой далекого Сириона. Но некому будет прийти в этот лес, чтобы танцевать с ней среди зарослей болиголова, говорить с ней о вещах простых и странных, смешных и страшных, охотиться в камышах у Эсгалдуина, любить ее на поляне в безлунную ночь… Обхватив руками серебристый тополь, чувствуя щекой и ладонями гладкость коры, она вспоминала, как странно сочеталась в его любви жажда обладать с желанием поклоняться. Как это пугало и захватывало… И как безнадежно это кончилось…
      «Но ведь он еще не мертв — а значит, надежда есть…»
      Развернувшись к дереву спиной, Лютиэн прижалась к нему, сцепив руки в замок позади ствола. Да, он еще жив — но разве плен у Саурона — это не хуже, чем смерть? Она вспомнила свой сон — и снова тоска сжала сердце: обнаженное тело во власти палачей, беззащитная душа — под бичами ужаса.
      «Он звал меня, но что я могу сделать?»
      Расцепив руки, она опустилась на землю, склонила голову на колени. Пойти к Галадриэль? Ведь Финрод — брат ей…
      «Ну почему, почему я думаю только о себе и о Берене! А ведь Финрод тоже в плену, и тоже обречен на гибель».
      Она вспомнила своего родича — каким видела его в последний раз. Его феа была сгустком света, легкого и пронзительного. Казалось, он вобрал в себя все лучшее, что было в трех народах эльдар: спокойную мудрость ваньар, неукротимый дух нолдор, тонкость и богатство чувств, присущие тэлери… И сколько она его видела — ее не оставляло ощущение того, что живет Финрод, глядя далеко вперед, живет ради чего–то высокого и прекрасного, что он провидит в тумане будущего… Неужели ради смерти в застенках Тол–и–Нгаурхот?
      — Нет, — прошептала она. — Нет…
      Она брела вперед бездумно, не выбирая дороги, но когда услышала где–то вдалеке тихий, тонкий призыв флейты — поняла, что ноги несли ее к одинокому лесному озерцу, у которого любил проводить время Даэрон. Лютиэн услышала флейту — и побежала снова.
      Она знала теперь, что собирается сделать и о чем его попросит — знание это пришло к ней в тот миг, когда звуки флейты пробились через путаницу голых ветвей. Ей вдруг стало радостно — она снова могла действовать!
      Как странно — со дней своей ранней юности она не покидала Дориата — и не испытывала в том нужды. Каждый год деревья радовали ее новой листвой, а трава — цветами, каждый соловей пел новую песню, а нитки под руками сплетались в новый узор — к чему уподобляться нолдор, которых вечно что–то куда–то гонит, причем не сама дорога — это было еще понятно — а какая–то цель, которую они готовы преследовать даже ценой жизни? Но вот теперь она поняла смысл этой гонки, эту жажду действия, сжигающую сердца пришельцев из–за моря. Делать хоть что–нибудь! — но делать!
      — Даэрон! — крикнула она. — Даэрон!
      Она выбежала на берег озерца, а он сидел на стволе ольхи, склонившейся над водой. Вода была темной, как отвар луковой шелухи, которым красят ткань, а Даэрон, отражавшийся в ней, был в серебристо–сером.
      — Сегодня словно что–то позвало меня сюда сегодня, — сказал он, отняв от губ флейту. — Погоди немного — я приду к тебе.
      Пока он шел — еле слышно шуршали ветки — Лютиэн о многом успела передумать. Ей снова было стыдно того, о чем она собралась просить, но кто, кроме Даэрона мог ей помочь? Белег? Он смел и горяч, но всецело предан Тинголу. Маблунг? Он слишком рассудителен. Келеборн? Он все бы сделал для Галадриэль, кроме одного: Тингола он никогда не предаст. Никто другой ей и на ум не приходил: то, что она задумала, было не под силу обычному эльфу.
      — Принцесса, — Даэрон остановился напротив. — Ты искала меня?
      — Даэрон, помоги мне, — Лютиэн сжала его руки между ладоней. — Берен в беде. Мне был вещий сон, я видела, что он в плену у Тху, и Финрод с ним там.
      — Вот как… — певец опустил голову. Какое–то время он молчал, а потом коротко и невесело засмеялся. — Так значит, противник мой, похититель твоего сердца мертв… Что же я не радуюсь? Хочу — а не могу…
      — Видимо, ты слишком благороден для этого, Даэрон. Я не ошиблась в тебе. Берен еще не мертв, говорю тебе, он жив.
      — В плену у Тху? Это все равно что мертв. Чего ты хочешь?
      — Идти в Нарогард, просить помощи… Ты же бывал там, ты знаешь дорогу!
      — Ты придешь в Нарогард и скажешь, что видела во сне, как их короля захватил Тху? И попросишь военной помощи, и тебе дадут войско, чтобы вести его на Тол–и–Нгаурхот?
      — Я не лгу и не ошибаюсь.
      — Боюсь, лордов Нарогарда придется долго в этом убеждать.
      — Я… Я не знаю, что делать, Даэрон! Если мне откажут в помощи — клянусь, я пойду к Тол–и–Нгаурхот одна! Но мне страшно. Даэрон, мне нужен кто–нибудь… на чью защиту я могла бы положиться… Кто–то, кто стал бы мечом, пока я буду словом. Даэрон, мне больше некого об этом просить! Я знаю, как низко я поступаю с тобой, на что прошу решиться — но… я умру, если он умрет…
      — Какая злая насмешка, — менестрель горько улыбнулся. — Что мне Берен? Если бы речь шла о нем одном — я ни вздоха бы не проронил, узнав о его смерти. А потом просто подождать… Я долго ждал — и научился ждать. Рано или поздно ты бы пришла ко мне…
      — Даэрон, как ты можешь так говорить? Если Берен покинет этот мир — я уйду вслед за ним.
      — Вы и там не будете вместе.
      — Но Мандос подарит мне покой. Избавит меня от боли.
      — Скажи, ты бы просила его идти в Нарогард или в Тол–и–Нгаурхот ради меня?
      Лютиэн опустила глаза.
      — Ради тебя, — нашлась наконец она, — выступили бы Маблунг со своими копейщиками, и Белег со своими лучниками, и мой отец не пожалел бы за тебя выкупа золотом. А Берен совсем один.
      — Финрод — король Нарогарда. О его спасении должен думать его народ. Берен — князь горцев. Пусть его люди его спасают.
      — Но никто не любит их так, как я! И никто не знает, что они в плену! Даэрон, ты идешь со мной или я иду одна?
      Менестрель вздохнул.
      — Я вижу — ты решилась, и что мне остается делать, кроме как хранить тебя, пока хватит моего дыхания?
      — Ты… Ты согласен? — Лютиэн, не отпуская его рук, бросилась в танец, закружив Даэрона. — Ты согласен! Великодушнейший и храбрейший из эльфов — так о тебе станут петь отныне!
      — О, нет… — Даэрон остановился и ей пришлось остановиться тоже. — Я не великодушен и не храбр. Просто за тебя я боюсь больше, чем за себя, а за себя я боюсь очень сильно. В отличие от твоего возлюбленного, я не герой. Но я клянусь, что не позволю никому обидеть тебя — пока я жив. У тебя сухой лист в волосах, — он осторожно протянул руку и сбил листок на землю.
      — Когда, Даэрон? — спросила она, задыхаясь. — Когда мы выйдем в путь?
      — Отдохнем в эту ночь перед дорогой, а завтрашний день затратим на тайные сборы, — сказал певец. — И послезавтра, перед рассветом, я буду ждать тебя здесь.
      Лютиэн, смеясь, побежала прочь.
 

***

 
      Очень многое предстояло попросту украсть. Например, лембас — из тех, которые готовили для пограничной стражи. Их пропажу никто не заметил, никто и никогда не пересчитывал лембас — но все равно Лютиэн было стыдно. Точно так же ей было стыдно перед юным пажом Гилрином, у которого она попросила «на время» охотничье платье и высокие сапоги. Оставалось утешать себя тем, что она честно все ему вернет, если останется жива. А уж как было стыдно перед матерью и отцом — Лютиэн старалась просто не думать о том, что случится, когда ее побег обнаружат…
      Утром, до рассвета, когда туман затопил низины, она выбралась из Менегрота через одну из верхних зал, имевших выход на склон горы. Спустилась вниз, перебежала через мост и помчалась что есть духу к лесному озеру, где Даэрон обещал ее ждать.
      Он и в самом деле ждал ее.
      Не один.
      Увидев воинов Маблунга, она беспомощно оглянулась. Дорога назад тоже была отрезана: семеро стражей замкнули кольцо.
      — Как ты мог? — тихо проговорила Лютиэн, пытаясь найти взгляд Даэрона — а тот все отводил глаза…
      — Как тымогла? — раздался властный голос слева.
      Из–за дерева выступил отец. Краска бросилась Лютиэн в лицо.
      — Я… поклялся, что не позволю, пока жив, обидеть тебя… — Даэрон говорил глухо, как бы через силу. — Прости… если сможешь.
      — Ты пойдешь сама или мне приказать вести себя силой? — голос Тингола ломался, как сухой тростник.
      — Пойду сама, — глухо ответила Лютиэн.
      …Три дня она провела взаперти в своей комнате. Отказалась от пищи, воды и сна, погрузившись в мрачное оцепенение. Свет, темнота — ей было все равно. Она не хотела покончить с собой, не хотела отпустить свою феа к Мандосу — но ей как–то нужно было перенести время тягостного бездействия, и она не придумала ничего лучше… Лютиэн знала, что отец не хочет ее смерти, что это заточение должно спасти ее от опрометчивых шагов… Но неужели он не видит, что худшей участи, чем это бездействие в безвестии быть не может!
      Когда на четвертый день он пришел — она уже знала, о чем он ее попросит.
      — Поклянись, — сказал он. — Дай слово, что не покинешь Дориат, не побежишь на помощь к своему сумасшедшему смертному.
      Лютиэн покачала головой. Из груди Тингола, из самой глубины, вырвался вздох.
      — Что ж, будь по–твоему, — сказал король Дориата.
      Ее вывели из Менегрота и подвели к Хирилорну — она засмеялась увиденному. Князя Буков назначили служить узилищем королевне эльфов.
      Там, где могучий ствол разделялся натрое, построили талан. На нем утвердили крепкий домик. Наверх вела веревочная лестница. Один из стражей, поднявшись вслед за Лютиэн, отцепил лестницу и сбросил вниз, сам же спустился по веревке, перекинутой через блок и предназначенной для подъема пищи.
      Внутри домик был украшен ее любимыми вещами из Ивовой Усадьбы. Жаровня, гобелены и шкуры, покрывала, шерсть, иголки и ткань. Можно было заняться шитьем, можно было плести тесьму, можно — рисовать или писать — наверное, это Даэрон позаботился о бумаге, перьях и чернилах. Можно было делать все… Кроме того, что ей действительно хотелось делать.
      Лютиэн вынесла постель на талан, легла на шкуры и укрылась одеялом, глядя в небо. Со стороны казалось, что она впала все в то же оцепенение. На самом деле мысль ее работала лихорадочно и споро.
      Бежать. Непременно бежать, и чем быстрее, тем лучше.
      Принять решение было легче, чем найти способы к его осуществлению. Ее стерегли, не смыкая глаз. Стражи сменялись по четверо, ни одна из сторон великого бука не оставалась без внимания. Теплой одежды у Лютиэн не было: греться приходилось в домике, а на талан выходить, завернувшись в два шерстяных покрывала. Если бы она затянула песню сонных чар, стражи подняли бы тревогу. Каждого, кто приходил к Лютиэн, обыскивали почтительно, но неуклонно. Впрочем, она никого не принимала. Иногда принимала подношения: свитки от Даэрона, от него же — вино и маленькое серебряное зеркальце. Гребни и новое платье — от подруг. Подарков было неожиданно много, так много, что она вынуждена была отказываться от них, потому что иначе ей негде было бы поместиться. Лишь одно подношение она принимала всегда: ленты. Но украшала ими не свои косы, а ветви Хирилорна вокруг талана. Уронивший почти все свои листья, князь деревьев расцвел вскоре сотнями разноцветных лент, потом к ним прибавились бусы и бубенцы, что звенели под ветром… Ей каждый день присылали по десятку–другому новых — так эльфы Дориата могли выразить ей свою любовь.
      Лютиэн сидела в домике и шила. Если ей не дают теплой одежды — что ж, она может сделать себе и стеганый кафтан, и две пары теплых штанов, и меховую накидку из одеяла. Волчья шкура на полу просто предназначена стать сапогами. С тех пор как она начала украшать Хирилорн лентами и бубенцами, ей приходилось забираться все дальше и дальше. Стражи перестали обращать на это внимание — равно как и на то, что она все время привязывает что–то к веткам. Если привязать достаточно крепкую веревку к одной из облюбованных ветвей, а потом, держась за нее, прыгнуть с талана, правильно рассчитав длину — то маятником ее перенесет на другой берег Эсгалдуина, а там уже — Нелдорет, ее родные, знакомые леса. Правда, лучникам Белега они знакомы тоже, поэтому чем позднее ее хватятся, тем лучше… Но для того, чтоб обеспечить себе это, ей нужна была Галадриэль…
      Она пришла лишь на восьмой день заточения. Лютиэн услышала голос часового: «Госпожа Галадриэль! Прикажешь ли принять ее, принцесса?». Обычно она молчала, и стражник, принеся гостю извинения, отсылал его.
      В этот раз она крикнула: «Да!». Слишком поспешно, как ей показалось.
      Галадриэль просунула ногу в петлю, к которой крепили корзину с едой, взялась одной рукой за веревку — и стражи подняли ее наверх, в объятия подруги.
      Бубенцы и мониста звенели на ветру.
      — Свет не видывал более нарядного бука, — улыбнулась Галадриэль. — Как тебе пришло в голову украшать дерево? Мои nissiпередали тебе уже столько лент, что хватило бы нарядить всех женщин Нарготронда… Все рассказывают о том, как ты хотела бежать на выручку возлюбленному… Вот–вот найдется какой–нибудь юный и горячий глупыш, который вздумает освободить тебя…
      — О, нет! Ему не сносить головы тогда, а я не хочу, чтобы кто–то страдал из–за меня.
      — Это все твои ленточки–бубенчики, — улыбнулась нолдэ. — Ты молчишь — а они зовут на помощь и упрекают всякого, кто проходит мимо. Твой отец уже устал выслушивать просьбы о твоем освобождении. Три девы не желают принимать у себя своих возлюбленных из–за того, что те состоят в твоей страже.
      — Это глупо, — поморщилась Лютиэн. — Они всего лишь исполняют свой долг перед отцом.
      — И никому из них это не нравится. Они, кажется, предпочли бы сидеть под замком сами, чем сторожить тебя.
      — Твои сны к тебе больше не возвращались?
      Галадриэль покачала головой.
      — А к тебе?
      — Нет. Но я чувствую, что он жив… Мне отчего–то кажется, что время готово потерпеть. Что Саурон уже не хочет убивать его…
      — Как знать… — начала было Галадриэль, но Лютиэн ее перебила:
      — Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать: не лучше ли было бы ему умереть сразу — я так и вижу, как все об этом думают. Нет, не лучше, говорю тебе!
      — Тише, тише! — Галадриэль улыбнулась. — Не то стража сбежится на твой крик. Я вовсе не то хотела сказать. Я хотела сказать тебе, что если бы тебя не держали здесь, а дали свободу, но не прекращали следить, как за мной, то было бы хуже. А всего хуже было бы, если бы отец взял с тебя клятву не бежать.
      — Я отказалась дать ее.
      — А я дала, — нолдэ вздохнула. — Я принесла подарки — от меня и от королевы.
      Она сняла с запястья вышитый мешочек и протянула Лютиэн. В таких мешочках Мелиан держала травы.
      — Она сказала, что тебе, наверное, захочется вымыть голову.
      Лютиэн развязала мешочек. Там действительно был сбор трав для мытья волос — но в него были подмешаны сонные травы. Сердце Лютиэн забилось чаще. О чем мать догадывается? Что она знает?
      — А это от меня, — Галадриэль велела стражам поднять свое приношение, развернула холст — и Лютиэн ахнула. То был ткацкий станок, маленький и простой, вырезанный из белого клена. И веретенце…
      — Я бы принесла тебе и твой ткацкий станок, — вздохнула Галадриэль. — Но его трудно сюда втащить. Хммм… Что сапоги из волчьей шкуры будут теплыми — я не сомневаюсь… Но вот выглядеть они будут ужасно. И промокнут, если пойдут дожди.
      Лютиэн закусила губу. Галадриэль не могла не заметить отсутствия волчьей шкуры на полу — но Лютиэн не думала, что она так скоро поймет, что к чему.
      — А кстати, — продолжала нолдэ, — кажется, я забыла свои охотничьи сапоги в тех пещерах, где мы ночевали с тобой в ночь звездопада. И свое охотничье платье тоже. Надо бы сходить проверить, не случилось ли чего. Что ж, главное — ты в добром здравии и хорошем расположении духа. Так я и передам Келеборну — он беспокоится о тебе… До свидания, сестрица, — Галадриэль обняла ее на прощание и, выйдя на талан, продела ногу в петлю.
      — Опускайте! — крикнула она, берясь за веревку. Вороток заскрипел, и Галадриэль легко спустилась вниз.
      Лютиэн снова осталась одна. Несколько минут она смотрела на подарки, колеблясь между сомнениями и уверенностью — в самом ли деле они означают то, что она думает? Потом взяла кочережку и несколько раз ударила ею по медной жаровне, привлекая внимание стражи.
      — Чего желает принцесса? — спросил старший в четверке.
      — Принцесса желает мыться! — крикнула Лютиэн. — Подайте мне большую бадью, принесите вина и горячей воды!
      Стражи посовещались.
      — Может быть, мне следует испросить у короля разрешения сопроводить тебя в баню, королевна? — спросил старшина.
      — Ну уж нет! — Лютиэн, изображая ярость, топнула ногой. — Раз заточили так заточили! Бадью мне, ведро и горячую воду!
      Она разожгла огонь в жаровне и вскипятила воду для заварки трав. Сердце трепетало от страха и восторга. Если она все поняла правильно — то сумеет проложить себе дорогу на свободу. Пройдет туда по тоненькой нити за веретеном…
      Стражи достали большой котел, в котором варилось мясо для больших королевских пиров, вдвоем (в одиночку полный котел не мог поднять никто) принесли воды и, подвесив котел на толстенной слеге между грубых козел, развели под ним огонь. Потом одна из девушек королевы принесла из дворца большой чан, в котором Лютиэн смогла бы даже сесть, поджав ноги, и стражи подняли его наверх. Потом по одному подавали наверх ведра с горячей водой — а тем временем у Лютиэн настаивался отвар для мытья волос. Лютиэн заварила сразу весь мешочек — ее длинным смоляным косам требовалось много отвара… Пропуская прядь между пальцами, она вздохнула. Сколько времени понадобится, чтобы снова отрастить такие волосы?
      Она распустила завязки платья и сбросила его, потом стянула через голову нижнюю рубашку. Нагая, распустила косы и растрепала их…
      Потом взяла кубок с вином, процеженный настой из трав и глиняный кувшин…
      Настой и вино полились в кувшин вместе. И под звук льющейся воды началась песня — поначалу еще без слов: Лютиэн пробовала, нащупывала мелодию, искала образы и темы…
      Кувшин наполнился, кубок и ковш опустели. Лютиэн отложила ковш и вновь начала переливать смесь в кубок. Трижды девять раз нужно было это сделать, чтобы смесь получилась такой, какой нужно. Трижды девять раз — для трех тем, которые сплетутся неразрывно в одно мощное заклятие, создающее волшебный предмет — высочайшее искусство, доступное не каждому…
 
 
Тянется, тянется
Песнь Высокой
На голом холме,
На пустой земле,
Юной, безлесной.
Реки текут,
И ветры вьются,
И солнце сшивает
Землю и небо
Златыми нитями:
Есть им начало,
Нет им конца.
Долгие, долгие,
Тянутся дни,
Тянутся ночи
Зари Творения.
Тянутся травы,
Тонкие пальчики
Нежных стеблей
Сквозь мертвую землю
Тянутся, тянутся…
Такие мягкие,
Что не сломать их,
Такие хрупкие —
Не одолеть их,
Не победить…
Корнями пронзают
Земную твердь,
До самого сердца,
До темных недр,
Где дремлют Пасынки,
Длиннобородые,
Где Червь грызет
Земные корни —
Вьются, свиваются
Кольца бессчетные,
Горные цепи
От края до края
Дрожат и крошатся,
Когда выгибает он
Спину могучую…
 
 
      С кубком в руке, продолжая петь, она перешагнула через край бадьи и опустилась в нее. Струйки пара текли вверх по ее телу.
 
 
В Пророчестве сказано —
Повергнет страшного
Ульмо, владыка
Всех вод земных,
Стелется, стелется
Плащ его синий,
Плащ зеленый,
Плащ серебряный,
Взора не хватит
Окинуть воды
От края до края,
Измерить реки
Какой великан
Сумеет шагами?
Долгая, долгая,
Борода его тянется,
Белопенная,
Переплетенная
Темными травами.
Распустила дочь его
Длинные косы,
Уинен, прекрасная —
Темные косы.
Плывут, плывут,
На волнах колышутся
Погожей ночью.
Сквозь толщу воды
Со дна протянулись,
Где спит красавица.
Тонкие, тонкие,
Тянет руки
Луна–притворщица,
Серебряным гребнем
Ей волосы чешет,
Играет волнами,
Пронзает воды
Лучами–спицами…
 
 
      Настой потек по волосам Лютиэн, пропитал их насквозь, растворился в воде… К пару примешался винный дух… Не прекращая петь, Лютиэн мыла волосы, снова и снова обливая их и полоща.
 
 
Долгие, долгие
Тянутся годы,
Север и ночь,
Сумрак мира,
Кто укротит его?
Кто согнет
Сильного вдвое?
Кто пригнет
Гордую голову
К твердым коленям?
Цепи какие
Могут сковать
Силу Темного?
Крепкая, крепкая
Скована цепь —
Крепче смерти,
Звенят нерушимые
Звенья стальные.
Длинная, длинная —
Трижды тридцать раз
Охватила она
Плечи Могучего,
В силе восставшего…
 
 
      Заклятье вступило в силу… Темные, тяжелые от воды волосы Лютиэн поползли, как змеи, через край бадьи. А она все пела, все черпала кубком воду и перебирала прядь за прядью, пропуская их между пальцами.
 
 
Темное, темное
Заклятье брошено.
Долгие годы
В глубоком сне,
В темнице черной
Пробудет сильный.
Тяжкие, тяжкие
Объемлют голову
Сны бескрылые.
Змеям, змеям
Они подобны,
Червям подземным,
Грызущим камень
В вечном сумраке.
Спать, спать —
Труба не грянет,
Не выйдет солнце,
Не тронет ветер
Тяжелых век.
Крепки оковы,
Ангайнора звенья —
Но крепче замки
Дремоты свинцовой,
Узы нежные,
Необоримые…
 
 
      Страх объял бы каждого, кто вошел бы сейчас в домик и увидел нагую женщину, что стоит по колено в воде, обвитая клубами пара, облитая лунным светом и блестящая от воды; стоит, колеблется в медленном танце, как змея на хвосте, тонкой струей поливая из кубка свои волосы, что ползут все дальше и дальше, растекаясь по полу смоляным ковром.
 
 
Узы незримые,
Неощутимые —
Легче ветра,
Нежнее перышка.
Слышат ли уши,
Как сон крадется?
Трава не колышется,
Ветви не гнутся.
Глаза ли видят,
Как черный плащ
Распускает Лориэн?
Никто не видит,
Никто не слышит,
Никто не ведает,
Чему подобна
Во тьме идущая,
Снами укрытая,
Легкими, легкими,
Крепкими, крепкими,
Длинными, длинными,
Тонкими, тонкими…
 
 
      Чувствуя, что теряет силы, Лютиэн перешагнула через край бадьи. Кубок выпал из повисшей руки, плюхнулся в воду. Шатаясь и без конца повторяя шепотом последние слова, Лютиэн повалилась на постель. Холод вступил в свои права. Последнее, что она успела сделать, сраженная своим же заклятием — натянуть на себя меховой покров…
 

***

 
      Ее разбудил голос стражника.
      — Королевна! Ответь мне, все ли с тобой хорошо?
      — Да! — крикнула она, испугавшись, что сейчас он войдет и увидит плоды ночного колдовства — распущенные по всему полу длинные космы.
      — Мы хотим подняться, чтобы унести холодную воду…
      — Не желаю! Я… Оставайтесь внизу, я сама вылью ее.
      — Как скажешь, королевна…
      Лютиэн дотянулась до ножниц и принялась обрезать еще не совсем подсохшие волосы как можно ближе к голове. Закончив, взяла маленькое зеркальце и засмеялась сама себе. Как, оказывается, забавно торчат уши, если волосы не обрамляют лица! И каким оно кажется… обнаженным… И худым… Да нет, не кажется — она и впрямь похудела, слишком много сил отдав колдовству… Но зато можно быть уверенной, что чародейский плащ удастся на славу.
      Натянув рубаху, она собрала свои волосы в корзинку, потом вытащила бадью на талан и с криком:
      — В стороны! — приподняла ее край. На далекую землю хлынул сущий водопад. Стражам, разбежавшимся из–под нежданного дождя, было не до того, чтобы задаваться вопросом, отчего принцесса натянула на голову покрывало.
      В последующие дни она не выходила на талан, даже чтоб повязать на ветки присланные ленты. Ее одиночество нарушал только Миэо, большой серый кот, забиравшийся к ней в домик по стволу дерева. Он часто проводил с ней дни — а ночью убегал на охоту, потому что мышей в домике не водилось.
      Лютиэн пряла, свивая свои волосы и темную шерсть тонкой нитью. Вскоре у нее было много тяжелых мотков, и тогда из остатков волос она свила веревку длиной в тридцать четыре локтя — ровно столько было отсюда до земли. После этого принялась за тканье. Постукивали кленовые перекладины, и день ото дня все длиннее было темное полотнище, стекавшее с них к ногам Лютиэн.
      Приходил Даэрон. Она не впускала его наверх — но не возражала, если он садился под деревом и играл. Флейта сплетала то заунывные, сумрачные мелодии — то выводила тонкие, легкие летние напевы. Лютиэн подпевала и тем, и другим, бросая уток поперек основы туда–сюда.
      Она немилосердно жгла масло, досадуя, что осенние дни все короче. Ей казалось, что работает она медленно, слишком медленно. Что каждая минута, потраченная на сон или еду или хлопоты по нехитрому хозяйству — украдена у Берена.
      В одно она верила твердо: он жив.
      Когда однажды от усталости она выронила уток и спутала нить, она поняла, что так дальше нельзя. Что пользы, если она сделает плащ — но вконец загонит себя этой работой? Как она завершит ее, если руки будут дрожать, куда она потом побежит, ослабев от голода? Она заставила себя есть и спать больше.
      В две недели работа была закончена. Широкий, просторный плащ из восьми клиньев — черный, как ночь, и тяжелый, как грозовая туча. Накинув его на плечи, Лютиэн прошлась по комнате. Никто, кроме нее, не мог бы надеть этого плаща. А если бы кто–то решился — тотчас же свалился бы в глубоком сне.
      А еще не всякий мог в этом плаще увидеть ее. Даже кто–нибудь из высоких эльфов, сведущий в искусстве чар, увидел бы ее только приложив усилие. Обычный же эльф, гном или человек прошел бы мимо, не заметив.
      Лютиэн решила бежать без отлагательств. Она проспит эту ночь и хорошо подкрепится завтра днем, а что не съест — увяжет в покрывало. И убежит, ускользнет на крыльях сна и ночи, как пепельная бабочка с рисунком мертвой головы на мохнатой спине…