Называли себя эти молодцы «Бретильскими драконами». С какой–такой радости им понадобилось брать имя чудовища — неведомо; самым простым объяснением было то, что оружие у большей их части было клеймено свернувшимся драконом, знаком одного из самых больших ногродских цехов.
      Жили они в кошах, на северной границе леса, на берегу Сириона. Командовал ими какой–то Эминдил, звавший себя Безродным, правой рукой его войска верховодил Рандир Фин–Рован, левой — Дарн дин–Креган с Химринга, а серединным знаменем — Брандир Фин–Роган. В самом Бретиле эти люди показывались редко. Лишь однажды их видели всех четверых вместе — зачем–то они приезжали к вождю Халмиру. Один из богатых халадинов, говоривших в совете у Халмира, долго таращился то на Безродного, то на его оруженосца — молчаливого рябого паренька, но так и не решился к ним подойти и заговорить.
      Этой осенью все было спокойно — и никто не удивился, когда Драконы купили пива на всю ораву: им было за что пить.
 

***

 
 
Там в лесу есть поляна у быстрой реки,
Цвети, ячмень, цвети!
Где эльфийские девы сплетают венки,
Цвети, ячмень, цвети!
Там волшебные кони пасутся в полях,
И солдаты пьют за честь короля,
Цвети, ячмень, цвети!
 
 
      Костер горел жарко, песня звучала громко, и Гили, горланя вместе со всеми, впервые радовался своей игре, а не стеснялся ее.
      Конечно, две луны — не срок, чтобы научиться играть на лютне, за две луны можно научиться только «грести по струнам» — самое пристойное из выражений, которыми Берен вознаграждал игру своего оруженосца. Обычно играл Нимрос, а Гили хозяин приказывал петь его песни, потому что голос у Нимроса был слабый… Когда собирались начальники над этим мальчишечьим войском, так и происходило: Нимрос играл, Гили пел. Но здесь, в кругу простых стрелков, то, как играл Гили, ни у кого не вызывало нареканий. Тут не было знакомых с эльфийскими певцами; тут никто не слышал ни Маглора Бледного Господина, ни даже Вилварина — и всем нравилось, как играл Гили.
 
 
Ну, так сядем же вместе за праздничный стол —
Пьяни, ячмень, пьяни!
Пусть наполнится песнями древний дол —
Пьяни, ячмень, пьяни!
И пусть вечность не ждет нас с тобой впереди,
Нам в веселии должно свой век провести —
Пьяни, ячмень, пьяни!
 
 
      — Руско тебя господин кличет, — ткнули его в спину.
      Это могла быть и шутка — а заодно и способ занять место у огня. Но отмахнуться и послать шутника Гили не мог. Кто угодно, но не он.
      Немножко раздосадованный, он покидал круг пира и песни, а вслед ему летело:
 
 
Пустим по кругу кружку эля!
Пустим по кругу кружку эля!
 
 
      Сложил эту песню Нимрос, совсем недавно — и почти никогда сам ее не пел, хотя среди стрелков ее очень любили. Но так уж вышло, что сдержанный, прохладный Нимрос всеми простыми щитоносцами воспринимался как начальство, а Гили — нет. И оттого если затевали петь «Ячмень», то играть звали Руско.
      Крыша коша была низкой: жилища Драконов представляли собою наполовину землянки. Так что все входящие волей–неволей кланялись.
      Берен сидел возле очага и чертил кончиком ножа на земляном полу. В последние дни он был задумчив и вспыльчив — Гили знал, почему: разведчики, посланные на север, не возвращались. Неужели вернулись? — подумал он; но тут же сообразил, что тогда первым делом хозяин послал бы за Рандиром, Дарном и Брандиром, и, наверное, за Нимросом — чертить карту. А самого Гили вообще не позвали бы. А раз послали за ним, других же никого нет, стало быть, не вести с севера пришли, а Берен от шальной тоски сейчас велит заседлать коня, помчится на восток и будет гонять вдоль границ Дориата…
      — Государь вернулся, — тихо сказал Берен, поднимая голову. В глазах его плясали радостные огоньки.
      — Откуда знаешь, господин? — Гили оглянулся по сторонам, не сидит ли на лавке незамеченный им гонец.
      — Знаю, — ответил Берен. — Сегодня в сумерках поедем к нему. Принеси мне все чистое и сам оденься в новье.
      — Слушаюсь, — Гили вышел из коша.
      Стирала им одна баба с ближайшей заимки — увидела однажды, как мальчишка возюкается в речке с цветной рубахой из тонкого полотна и только что не рвет ее, выругала его и согласилась стирать им троим за дичину. Гили рад был избавиться от этакой работы — не то чтобы он ленился, а просто до того имел дело только с грубым льном и сукном самого простого тканья.
      У этой же бабы Гили держал все нарядные вещи. Потому что Берен надевал первое что под руку подвернется — будь это расшитая тонкая рубаха или грубая некрашеная ряднина; а приспичит — и лез во всем этом в колючие кусты или в болото, затевал бороться или играть в мяч — и все, нет больше рубахи; берись, Руско, за иглу. Так лучше пусть дерет и пачкает суровый лен, чем тонкое полотно, а нарядные вещи полежат в безопасном месте.
      Гили надел сапоги, опоясался скатой, сунул за пазуху пяток яблок на дорогу — и пошел на ближайший хутор.
      — Чистые рубахи вам? — спросил хозяйка. — А чего твой господин в ней делать–то будет, в чистой? Оленьего быка свежевать или по болоту за птицей шнырять?
      — В гости поедет, — сказал Гили. И сразу спохватился: чего это он должен за князя отчитываться перед халадинкой? — Не твоего бабьего ума дело.
      Женщина засмеялась и вынесла их рубахи — те самые, подаренные в Химринге — и полукафтанья тонкого сукна, которые им справила княгиня Эмельдир.
      Вернувшись, он оседлал коней, и они с Береном поехали к речке. На берегу увязали одежду в узлы, перешли Сирион там, где было что–то похожее на брод — саженей двадцать, правда, пришлось проплыть, держась за седла — и на другом берегу оделись в чистое.
      Гили дивился тому, как хозяин знает, куда ехать, не будучи заранее уведомлен. С кем же пришла весть? С эльфом? С человеком? С ученой птицей?
      Уже смеркалось, когда они въехали в густой молодой березнячок. Тоненькие стволы отливали червонным золотом, подвыгоревшая трава на поляне была скошена — а между деревцами, где косой не размахнешься, стояла в пояс.
      — Стой, — сказал Берен и сам, остановившись, спешился. — Стреножь лошадей.
      Гили выполнил указание.
      — А теперь что, ярн?
      — А что хочешь, — позволил Берен. — Я тебя от чего, от бренчания оторвал? Давай, бренчи, если еще охота не пропала.
      Гили покраснел: он хоть и колебался — а все–таки взял с собой лютню. Мало ли что, придумал он себе оправдание. А вдруг Вилварин захочет ее обратно?
      Стараясь не глядеть на Берена, он расчехлил лютню, подстроил ее, спустил с плеча полукафтанье.
      — Не глуши струны, — неожиданно попросил Берен.
      Гили постарался не подать виду, что удивлен — в этом он почти научился подражать беорингам. Обычно Берен от его музыкальных потуг только плевался. Сам он пел здорово, голос у него был сильный и, хоть слегка надтреснутый, а все же красивый. А вот играл он хоть и лучше Гили, но ненамного. Гили однажды видел, хоть и скрывал это, как Берен попытался перетянуть струны на его лютне под свою левую руку, попробовал играть — но за те десять лет, что он не касался инструмента, пальцы уже забыли, как переходить из одного согласия в другое, утратили быстроту и ловкость. Берен расстроился чуть ли не до слез, дважды ударил кулаком по срубу, перетянул струны обратно и даже настроил сызнова, как будто бы и не брал.
      Итак, просьба не глушить струны была странной для Берена; однако же Руско выполнил ее. Правда, это теперь обязывало его играть аккуратнее.
      — Чего играть?
      — А ту, про ячмень, — Берен растянулся на траве, закинув руки за голову.
      Гили еще до середины не дошел, когда увидел эльфа. Точнее, эльф дал себя увидеть.
      — Айменел! — радостно крикнул Руско и вскочил.
      — Aiye! — так же радостно крикнул эльф. — Ярн Берен! Руско! Meneg suilad!
      — Воистину, — откликнулся, поднимаясь, Берен. — Видишь, Руско, как быстро нас нашли по твоим воплям. Даже быстрее, чем я думал.
      — Я люблю, когда Руско поет, — возразил юный эльф. — Это хорошо, что он взял лютню. Король попросит его спеть.
      — Да ну, — смутился Гили. — Вы же много лучше поете… зачем вам…
      — Как ты можешь говорить лучше–хуже, если мы поем совсем иначе? — удивился Айменел. — Говорить лучше–хуже можно только когда то же самое. Если два эльфа поют одно, можно сказать лучше–хуже. А если два эльфа поют разное, уже трудно. У вас другие песни, и вы, когда поете, ищете совсем другого. Как можно говорить?
      — Но ведь мы не можем как вы, — попытался спорить Гили.
      — Не надо как мы! — горячо возразил эльф. — Умеете иначе. Это хорошо.
      — Хватит языком болтать, — Берен сунул Гили в ладонь поводья его лошади. — Идем. Нас ведь ждут, нет?
 

***

 
      Волшебство.
      Под листьями горели разными цветами эльфийские светильники. Это были не настоящие фиалы, которые способны столетиями гореть негасимым огнем — а маленькие шарики из чего–то, похожего на стекло. Днем они вроде как впитывали в себя свет, а ночью начинали гореть, если согреть их в руке, и могли гореть до рассвета, если прежде пролежали весь день на ярком свету. Этим секретом владел только Дом Финарфина. У Лютиэн было несколько таких шариков — подарок лорда Ангрода. Очень удобно, если нельзя разжигать огонь. Жаль только, что со временем шарики умирают и превращаются в холодные мертвые стекляшки.
      Все эльфы полукругом сидели под деревом, и отблески ровного золотистого света падали на их лица.
      — A laita, Aran Findarato, — Берен преклонил колено. — Верно ли я понял, что ты звал меня?
      — О, да, — согласился Финрод. — И рад видеть. Ну так сядем же вместе за праздничный стол, — он улыбнулся, показав рукой перед собой. — Руско, налей господину вина.
      Прямо на траве была расстелена скатерть, а на ней — хлеб, мясо, два пузатых дорожных меха с вином… Гили развязал горло одному из них и наполнил протянутый ему Айменелом кубок, уловив запах яблок. Свежее яблочное вино, полученное в этом году, в крепких новых мехах, клейменых значком–корабликом.
      Вино из Гаваней…
      И слова из песни Король произнес не просто так — дал понять, что они здесь уже не первый день и успели присмотреться и прислушаться.
      Гили вдруг заметил среди уже знакомых эльфов новое лицо. Берен тоже.
      — За встречу, — сказал он, поднимая кубок. — И я рад видеть вас здесь. Успел соскучиться по вам, эльдар, верите ли… А разве лорд Гвиндор решил к нам присоединиться?
      Новый эльф ничего не ответил — молча поднес свой кубок к губам и начал пить. Берену пришлось последовать его примеру.
      — И все же, — он, поставив кубок, не желал бросать начатые расспросы. — Мне хотелось бы получить ответ.
      — Нет, ernilБерен, — холодно произнес Гвиндор. — Напротив, я послан господином моим Ородретом, чтобы просить короля вернуться.
      — В Нарготронде может быть лишь один король, — тихо сказал Финрод. — И этот король — Ородрет.
      — Ородрет готов отказаться от короны, — так же тихо сказал Гвиндор. — Он тяготится ею. Он никогда не любил насилия, а феаноринги наглеют все больше. Вернись, король. Без тебя скоро станет совсем худо.
      — Разве я отрекся от Нарготронда? — Финрод сверкнул глазами. — Нет, Нарготронд отрекся от меня. Городской совет не пожелал даже выслушать одного из вернейших моих вассалов. Человека, сражавшегося за наши земли даже тогда, когда все мы сложили руки. Если с моей волей не посчитались однажды — как же я смогу быть королем теперь?
      — Теперь все изменилось. Тогда мы посчитали твое решение приступом безумия… а сейчас…
      — Сейчас до вас дошли слухи, что Фингон и Маэдрос собирают союз, — горько сказал Финрод. — Теперь ваши пограничники увидели, как Бретильские Драконы в течение одной луны уничтожили почти десяток орочьих ватаг. Теперь вы знаете, что хадоринги и эльфы Хитлума приняли план, который вы даже не пожелали. Теперь даже гномы не хотят оставаться в стороне… Так вот, говорю я вам, теперь — поздно. У меня нет больше веры в Нарготронд. Я кую эту цепь, и я не желаю вставлять в нее слабое звено. Если я буду жив, когда все закончится — я вернусь. Но корону от Нарготронда не приму.
      — Почему, aran?
      — Потому что мои слова не перчатки и не чулки; их нельзя заткнуть за пояс и вывернуть наизнанку. Нарготронд отрекся от моей власти, и я не стану властвовать в Нарготронде. Вы послушали феанорингов — пусть же вам достанет мужества идти за ними.
      — Они ведут нас к гибели.
      Финрод опустил ресницы. Видно было, что хоть и горько ему, а решения он не изменит.
      Гвиндор покосился на Берена. Очень, очень не хотелось ему вести этот разговор при смертном, но Финрод в свою очередь всем своим невозмутимым видом как бы говорил: этот человек со мной в одной лодке, мои дела — его дела. Берен был ему благодарен.
      — Скажи, Гвиндор, ты задумывался, отчего когда я решил построить город — столь многие пошли за мной и признали меня своим королем? Отчего они не остались с Финголфином, не ушли с Маэдросом, отчего синдар покинули свои леса и присоединились к нам? Скажи — ты ведь помнишь, как все начиналось.
      — Тебя многие любили, — сказал эльф.
      — Эта любовь не вдруг проснулась — она была и раньше. Но до какого–то времени никто из вас не говорил мне: пойдем, ты будешь нашим королем.
      — Мы начали говорить это, когда почувствовали твою силу.
      — А где она пряталась до того? Подумай, Гвиндор, ответь.
      Эльф не мог — либо же не хотел ответить.
      — Тогда я скажу тебе. — Финрод разломил хлеб. — Каждый из нас выбрал того вождя, который искал наиболее желанного. Маэдрос — мести. Финголфин — мирной жизни. Кирдан — радости дальних странствий. А я искал надежды. Не просто на то, что Моргот будет разбит когда–нибудь — на нечто большее. То, что найдем мы вместе — нолдор, синдар, авари… Люди… Гномы… Все свободные народы Средиземья, сколько нас ни есть.
      Я долго ждал вестника этой надежды. И когда он появился, Нарготронд не принял его. Показался ли он вам слишком невзрачным для человека, ради которого расступятся времена? Или вам дикой была мысль о браке смертного и эльфийской девы? Или вас прогневала мысль о Сильмарилле? Нет. Противление, оказанное вами, вовсе не было противлением ненависти. Я не знаю никого из вас, кто презирал бы смертных, вожделел Сильмариллов или особенно любил сыновей Феанора. В другой раз, начни Келегорм такие речи, его бы прогнали в шею. А тогда выслушали более чем благосклонно — почему? Вы испугались, нолдор. Не войны, не осады. Вы испугались выбора. Того, какой огромной будет ошибка, если я все же ошибся.
      — А если ты все же ошибся?
      — Тогда вместе со мной выпьют чашу те, кто согласился на это добровольно. И больше никто. Мы знаем цену, Гвиндор. Она не станет меньше, раздели ее хоть на двенадцать, хоть на тысячу, хоть на сто тысяч.
      — Тогда прощай, король, — Гвиндор коротко коснулся его руки. — Прощай…
      Он поднялся, подхватил с земли свою котомку и шагнул за границу света. Лишь единожды зашуршали, смыкаясь, ветки за его спиной. А через несколько мгновений где–то близко раздался удаляющийся мягкий звук — копыта по многолетней подстилке из сухих слежавшихся трав, по палой листве…
      — Айменел, сын, налей вина всем нам, — сказал Кальмегил после недолгого молчания. — В конце концов, он принес нам и радостные вести: с нашими близкими в Нарогарде все хорошо.
      — Лорд Берен, — улыбаясь, сказал Вилварин. — Одолжит ли твой оруженосец мне лютню на этот вечер?
      — Она же твоя, лорд Вилварин! — юноша протянул лютню ему.
      — Подарки не возвращают, — сурово прошептал Берен, ткнув Гили локтем в бок.
      — И я не лорд, — добавил Вилварин, принимая лютню. Он провел пальцем по струнам и уголок его губ недовольно опустился. Гили покраснел — он знал, что эльфийский слух тоньше человечьего, но все равно ему было стыдно своей грубой настройки — но тут эльф ему подмигнул.
      Подкрутив колки, Вилварин заиграл. Лоссар, достав из–за голенища маленькую флейту, подыгрывал — и все вместе звучало как ветер в тростнике над звонким ручьем.
 
 
Nilmo vanwa ar hecil vantala,
Haryan ha'iya–vaha'iya mi'rie:
Lo'te loctala, su're lindala,
Alassenya na' alat sinome.
 
 
Na'n hlaranye i simpa Yavio,
Telpine ilmenyelli tingala,
Na'n cenanye i fanya pantala
We i alquo ra'mar mi Fanyamar,
 
 
Ar enyalan i nyere oiale,
Nyere ya'n ena'nye i neuro,
Ar no'anya Nu'menna hlapuva,
Ar hendinyar topuvan matinen.
 
 
      — А спросить можно? — решился Гили, когда Вилварин закончил петь и слишком уж гнетущей стала тишина.
      — Да, Руско?
      — Отчего в человеческих песнях есть склад, а в эльфийских нет?
      Эльфы изумленно переглянулись.
      — Ты находишь наши песни нескладными? — спросил Лоссар.
      — Если говорить о песнях Вилварина — то не он один, — хмыкнув, заметил Лауральдо.
      — Нет, нет! — смутился Гили. — Я не об том… Просто… у нас концы словно бы паруются, сходятся похожими словами…
      — Я понял, — сказал Нэндил. — Это называется «рифма», Руско. Когда одни слова перекликаются с другими как эхо, верно? Этого и в самом деле нет в квэнийских стихах. Законы языка этому препятствуют, в нем не так много слов, достаточно похожих по звучанию. Хотя в синдаринских песнях рифма уже часто есть.
      — Они рифмуют окончания с окончаниями, — слегка поморщился Лоссар. — diriel— miriel… Струится–серебрится… «девятнадцать» — «двадцать»…
      — Это женские песни, — Гили еще не научился точно по голосу эльфов понимать их настроение, но, похоже, Аэглос осадил Лоссара. — Таков их строй и таковы законы, по которым они слагаются.
      — Тут не о чем спорить, — король слегка потянулся. — Законы и строй стиха всегда таковы, чтобы перелить в слова то, что сокрыто в самой глубине сердца. Одно от другого неотъемлемо.
      — Инглор, но ты же не станешь отрицать, что корявая песня, будь она стократ проникнута глубинными стремлениями сердца, никуда не годится, — возразил Эдрахил, и по вырвавшемуся у эльфа домашнему, семейному имени короля Гили вдруг понял, что дружба этих двоих старше, чем королевское достоинство Финрода. Он откинулся немного назад, чтобы оглядеть всех, и мгновенно, каким–то наитием, выделил, кроме Эдрахила, еще Менельдура, Кальмегила и Эллуина. Что связывало этих пятерых там, в сказочном Заморье? И как оно переменилось здесь, когда одному из них сказали: «Отныне ты — наш король»?
      — Корявая песня так же мало способна выразить глубинные устремления сердца, как кривое зеркало — отразить облик, — сказал Финрод. — И ты не хуже меня это понимаешь. Потому спор не имеет смысла.
      — Имеет, — возразил Лоссар. — Слагая песню, мы ищем слово, наиболее точно соответствующее смыслу того, что ты хочешь сказать — а не то, которое укладывается в размер и имеет подходящее окончание.
      — Это свидетельствует лишь о том, что ты не понимаешь женщин, — покачал головой Эллуин. — Попробуй сказать вышивальщице, что она должна подбирать не тот цвет ниток, который нужен для узора, а тот, который наилучшим образом передает ее, хм, глубинные устремления. Она окажет тебе большую милость, если не поднимет тебя на смех — ведь ей хочется вышить именно узор, в этом и есть ее устремления. Женщины любят упорядоченное, повторяющееся и ритмичное. Для них противоречия о котором ты толкуешь, просто не существует. Когда они заставляют перекликаться и переплетаться окончания слов — это и есть то, чего желает их сердце. Они хотят, чтобы ты слушал не слова, а речь, как ты слушал биение сердца матери в утробе, когда это был единственный в мире звук для тебя.
      — Нолдор, — проворчал Аэглос. — Кузнецы у вас судят о словосложении, мужчины — о женских устремлениях… Неудивительно, что бардам и королям остается только помалкивать, когда вы раскрываете рты.
      — Ты мне бах, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз, — проговорил Берен себе под нос.
      — Вот вам зарифмованные человеческие песни, — засмеялся Лауральдо. — И вполне мужские. Вилварин, оставь их с их раздорами — эти раздоры старше, чем лемешной плуг. Спой еще.
      — Чтобы подвести черту под этим спором, — Вилварин взял согласие на лютне, проиграл начало мелодии, и Гили узнал горскую песню о мотыльке.
      — Я переложил ее на нолдорин, — сказал эльф. — Потому что о моей любимой gwilwileth сложено до обидного мало песен. Мне пришлось зарифмовать ее, потому что изначально она была зарифмована, и — увы, Лоссар! — я рифмовал окончания, как синдарская женщина, ибо другого способа не изыскал.
      Он запел, и очарование старой горской песни словно бы заиграло новыми красками. Гили улавливал в нолдоринском напеве только отдельные знакомые слова: naur, camland, bein… Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз…
      — Это и в самом деле черта, — вздохнул Лауральдо, когда песня умолкла. — Но мне отчего–то кажется, что эту песню сложила женщина.
      — Так оно и есть, — подтвердил Берен. — О многих песнях неизвестно, кто их сложил, но эту сочинила еще там, за горами, Гварет, Скворушка. С ней приключилась скверная история — она полюбила мужчину, который был к ней холоден, и, чтобы приворожить его, купила у ведьмы зелья. А ведьма давно хотела отомстить ей за одну злую и насмешливую песню — и продала вместо приворотного зелья отраву. Возлюбленный Гварет погиб у нее на глазах в страшных муках, называя ее убийцей. Она сложила на его погребение песню — не «Мотылька», другую — а после похорон покончила с собой, утопилась.
      Он склонил голову и сначала тихо, а потом, подняв лицо, громче и увереннее, пропел:
 
 
С запада и с юга,
С севера и с востока
Бегут четыре дороги,
Встречаются у колодца.
Растет над колодцем яблоня.
Серебряные у ней ветви,
Хрустальные у ней листья,
А яблоки золотые.
С запада и с юга,
С севера и с востока
Примчались четыре ветра,
Трепали они мою яблоню,
Сорвали с нее все листья,
Сломали на ней все ветви,
Цветы с нее все осыпались,
Один лишь цветок остался.
Остался и завязался,
Осыпался, отяжелел,
На солнышке грелся, грелся,
Пока не налился яблоком.
Упало в колодец яблоко —
Кто мне его достанет?
Сижу и роняю слезы:
Пошло ко дну золотое.
Зачем родилась на свет я?
Вот день закатился долгий,
Луна над горами встала.
Смотрю я — вот мое яблоко!
Но как же его достать мне?
Высоко до неба, высоко,
Ни лестницы нет, ни веревки.
Гляжу я тогда в колодец,
И вижу — на глади водной
Другая луна покоится.
А вода — она близко, вот она.
Склонилась я над колодцем,
А луна мне и шепчет, шалая:
«Склонись еще ниже, девочка».
Склонилась я еще ниже —
Уж косы в воде набухли,
А луна все бормочет, желтая:
«Еще, еще ниже, милая!»
Склонилась я еще ниже —
Упала на дно колодца,
Утянули меня мои косы.
Жалели меня люди добрые:
«Свалилась в колодец, глупая,
Пьяна была, бестолковая…»
 
 
      — Как много отчаяния, — прошептал Аэглос.
      — Да уж не больше, чем в песнях Маглора, — заступился Лауральдо. — Вот кто умеет безупречно отливать в слова движения своей души. Но лучше бы он умел похуже. После победной песни на Аглареб он не сложил, кажется, ни одной веселой. А когда такой мастер задается целью вогнать всех окружающих в тоску, у него это получается. Маглор один сумел бы повергнуть Моргота, если бы пробрался в Ангбанд и спел там одну из своих последних — Бауглир тут же сдох бы от тоски. Право же, я рад, что прожил последнее время не в Химринге. Мне не понравилось, как наши изменились после Браголлах. Отчаянием там пропитано все.
      — Они не замечают этого, — вздохнул Нэндил, — как рыба не замечает воды. Но насчет Бауглира ты ошибся. Ему доводилось слышать песни, пронизанные отчаянием еще сильнее.
      — Не от наших ли пленных? — нахмурился Аэглос.
      — От своих приспешников, — сказал Финрод. — Ты не застал то время, когда они приходили к нам. Еще до построения Нарготронда. Тогда–то я и решил основать Дом бардов — чтобы как–то противостоять этому.
      — А у нас они ничего не пели, только говорили, — заметил Берен.
      — Да, тут все дело в их языке, — кивнул Нэндил. — Он похож на квэнья, понятен нам, но… он страшен. Его певучие звуки словно бы баюкают разум. Даже понимая, его невозможно выучить, потому что успешно общаться на нем может лишь тот, кто перенял образ мысли Врага.
      — Это как? — насторожился Берен.
      Финрод перехватил его взгляд.
      — Помнишь, ты говорил, что его легенды — это оружие, отточенное против людей? Его язык — это оружие, отточенное против эльфов. Молодых, наслаждающихся речью. Пробующих слова на вкус и играющих с их значениями… Берен, в этом языке «выбирать» и «принимать» — одно и то же слово. «Просить» и «научить» — тоже одно слово. «Освобождать» и «прощать» — одно слово.
      — Но так же ничего не поймешь. Если бы, скажем, меня скрутили и приволокли к Морготу, и я знал бы их язык, и попросил бы отпустить меня…
      Он остановился, не закончив, с полуоткрытым ртом. Финрод улыбнулся.
      — Ну, продолжай рассуждать.
      — …То тем самым признал бы себя виновным, ибо невиновный о прощении не просит. Ловко.
      — Они прекрасно понимают друг друга, — сквозь зубы сказал Нэндил. — Но только так, как он хочет, чтобы они понимали друг друга.
      Гили вдруг почувствовал гнев барда, и, видимо, изумление отразилось на его лице. Нэндил разжал кулак и голос его смягчился, когда он обращался к Руско.
      — Наши прародители называли себя квэнди, «говорящие», когда проснулись на берегах Куивиэнен и нагими бродили по лесам той далекой страны. Только по нашему умению нарекать вещи именами и говорить этими именами друг с другом мы отличали себя от сего прочего животного мира. Тот, кто ругается над речью — ругается над разумом и душой. Можно сковать мне руки и ноги, опустить на самое дно унижения и погрузить в муку — я все равно останусь собой. Но если бы Морготу удалось вложить в меня свой язык… Язык, который подменяет и смешивает смыслы… Я был бы уничтожен. Гномы посмеиваются над нашей любовью к речи и словам, но если отнять у мирроанви умение говорить и мыслить словами — мы будем животными.
      — Пока я не познакомился с этим языком, я полагал совсем лживыми легенды об эльфах, которые якобы служили Морготу, и были истреблены в Войну Сил, — добавил Финрод. — Но я переменил свое мнение, когда разобрался с этим наречием. Если Моргот захватил кого–то смолоду, и сумел заставить мыслить на этом языке… То они были. И они погибли все. Боюсь, именно потому, что не знали разницы между «выбирать» и «принимать»…
      — Но не так же, как там написано! — возмутился Берен.
      — Нет, не так. То была война сил, некогда разверзавших землю для морей и поднимавших ее горами, и те, кто помнил, рассказывали нам, детям и внукам, о зареве на севере и о том, как дрожала земля… Там не могло остаться никого живого, — король помолчал и обратился к Руско. — Спой теперь ты, мальчик. Пой песни своей родины, я мало знаю песен востока.
      Гили запел грустную песню о девице, которую отдали замуж в дальние края. Она мечтает стать птицей, чтобы ненадолго слетать домой к родным и уговаривает ветер принести ей вести из дому.
      Вилварин и Аэглос подхватили мелодию и довели ее до конца.
      — Как странно, — сказал Менельдур. — Мы такие разные, а мечтаем об одном и том же.
      — О, нет, — закатил глаза Лауральдо. — Я думал, ты с этим покончил.
      — Я покончу с этим не раньше, чем добьюсь своего, Аларко, — Гили понял, что Менельдур назвал Лауральдо его «материнским» именем. Очень трудно разобраться, кто кому кем приходится, когда почти все выглядят ровесниками и лишь Айменел явно младше.
      — Так ты, Менельдур, полагаешь, что человек или эльф способен летать как птица? — спросил Берен.
      — О, нет. Это было бы невозможно, да и просто глупо. Я думаю, что человек или эльф должны летать как человек или эльф.
      — Это как? — заломил бровь Берен. — Я, к примеру, один раз летал как человек. Это было недолго и под конец больно, а если бы не сугроб внизу, я бы вообще вам об этом не рассказывал.
      — Вайвэи отыскал целых семь способов летать, — со смехом сказал Лауральдо. — Жаль, что ни один из них нельзя применить на деле.
      — Я весь превратился в уши, — Берен даже хлеб отложил в сторону.
      — Хорошо, — Менельдур тоже положил еду и сплел пальцы. — Первый способ таков: ветер и вообще воздух обладают некоей упругостью — иначе ветер не надувал бы паруса. В Валиноре дети и взрослые порой забавлялись тем, что пускали ветряных змеев. Если бы можно было сделать такого змея, чтобы он, поднявшись на высоту, летал сам, без бечевки? Мне удалось такого построить. Но обычный змей неуправляем, и без лесы способен летать лишь на слабом ветру и лишь по прямой. Я взял его за образец и построил нового, большого, который мог бы нести подростка. Так что есть на свете эльф, который летал… — он улыбнулся.
      — Тоже недолго, — вставил Лауральдо. — Нет, Берен, ничего такого: змея испытывали на утесе над морем. На ветру ребра змея сломались, меня достали из воды благополучно.
      — Он был очень хрупок, а укрепить его нет никакой возможности — если использовать более толстое дерево, змей будет слишком тяжел для полета, — кивнул Менельдур.
      — Я все понял про змея! — Берен поднял руки ладонями к спорщикам. — А дальше?