Они стояли, опустив мечи, держа их совсем не в том положении, с которого уже приучился начинать Гили (Айменел шепотом объяснил: начальная стойка удобна для новичка, опытный боец начинает как хочет). Оба обнаженные до пояса, с мокрыми волосами, высокие, стройные, широкоплечие — они вдруг показались Гили похожими как братья, хотя больше ни одна черта их не роднила. Финрод был светловолос и светлокож, Берен — темный и смугловатый. Кожа эльфа была гладкой, на теле человека отливали перламутром старые шрамы. Эльф стоял прямо, Берен слегка сутулился — и все равно казалось, что один — как диковинное отражение другого.
      Гили не заметил, кто сделал первое движение. Клинки зазвенели с такой скоростью и страстью, что казалось — кому–то здесь не сносить головы. Но, глядя на лица, Гили не видел ярости — оба противника смотрели друг на друга тепло, так, словно они вместе танцуют. И вдруг он понял: так и есть, каждый позволял противнику довести свой прием почти до конца, каждый хотел скорее подыграть, чем воспользоваться промашкой другого, благородно дарил противнику красивый ход.
      Наконец, наступил миг — и мечи, столкнувшись в последний раз, напряженно застыли: Берен дожимал отбитый выпад, Финрод не поддавался. Так прошло несколько мгновений.
      — Все, — сказал человек, отнимая свой меч и кланяясь. — Благодарю тебя, Король. Видел? — повернулся он к Гили.
      — Ага, — восхищенно выдохнул оруженосец.
      — Так вот, сам так не делай.
      Гили удивился.
      — Бейся мы по–настоящему, — объяснил Берен. — Кто–то из нас ударил бы другого ногой в пах или головой в лицо, или локтем в зубы. Вот если тебя начнут давить — так и делай. Я же говорю: решимость важнее выучки.
      Они вложили мечи в ножны, отошли к огню и сели. Берен потрогал свою рубашку, развешенную на ветке — мокрая. Эллуин предложил ему разделить один на двоих сухой плащ. Финрод оказался счастливым обладателем сухого полукафтанья, который и набросил на плечи.
      — Вода, вода… — проворчал Берен, укрываясь своим краем плаща. — Хорошо, что прошел дождь. Не придется тащить с собой.
      — В Нан–Дунгортэб нет воды? — спросил Аэглос.
      — Воды для питья, — сказал Берен. — Так–то есть…
      — Сегодняшний шторм смыл на время всю дрянь, — сказал Лауральдо.
      — Какую? — полюбопытствовал Айменел.
      — Там плохое место, — нахмурился Лауральдо. — Этого не объяснить, это чувствуешь только когда попадаешь туда…
      — Чары?
      — Они тоже. Говорят, к этому месту приложил руку Враг.
      — В это легко верится, — сказал Аэглос. — Но незадолго до вашего прихода из–за моря там стало хуже, чем прежде. Появились какие–то Морготовы твари…
      — Не Морготовы, — решительно возразил Берен. — Я не знаю, что это за твари, они безобразнее ночного кошмара, но если Нан–Дунгортэб творил Моргот, то эти создания — не его. Он… не творит ничего уродливого…
      Эльфы смотрели в потрясенном молчании.
      — Ты уверен? — спросил один из них.
      — Я понял, о чем говорит Берен, — вмешался Вилварин. — Твари Моргота, те же волки или орки — они могут быть страшными, но не уродливыми. Я не могу с ходу вспомнить нужного слова, но Моргот все делает…
      — Изящно, — подсказал Эдрахил.
      — Вот! Именно так. Ему нравится красивое, хотя он и исказил понимание красоты. В его созданиях чувствуется его гордость, он словно спрашивает: ну, кто еще умеет это делать так, как я?
      — Точно, — поддержал эльфа Берен. — А то, что там водится… Да что вам рассказывать, Аэглос знает.
      — Я не знаю, мне самому любопытно! — заспорил эльф. — Ты видел их? На что они похожи?
      — На унгола, которого раздули в корову, а потом били, пока не переломали все ноги, — Берена передернуло. — А потом вываляли в навозе до самых глаз. Только не спрашивайте, эльдар, сколько у него глаз — мне было не до того…
      — Так может, это обычный унгол? Но искаженный Морготом?
      — Моргот так не искажает, говорю вам! Он искажает себе на потребу, а эта мразь не потребна никому, даже себе! Это — само уничтожение.
      — Похоже, что я знаю, о чем ты говоришь, — Кальмегил переглянулся с Финродом. — Скольких таких ты видел?
      — Не знаю… Мне кажется — пятерых. Трех больших и двух маленьких…
      — Кажется — или точно?
      Вместо ответа Берен пошарил рукой в траве, взял свой меч и наполовину обнажил его в свете костра, держа так, чтобы все увидели наполовину стертые точилом зазубрины на лезвии.
      — Я изрубил первую из этих тварей за минуту, а после этого полчаса блевал, извините за такую подробность. Оно пахло еще хуже чем выглядело. Второй… был просто огромным. Я даже не думал с ним драться — унести бы ноги… Но… Эта туша быстро двигалась… И, видно, была голодна. Я… позволил ей себя догнать — и отсек жало. А потом… Их ужасно трудно убить, эльдар: ты его рубишь и рубишь, а оно все лезет и лезет… Уж лучше волк: того можно завалить одним махом… И после этого я сделал страшную глупость, эльдар. Я напился воды в ручье неподалеку. Эти твари поджидают жертв у водопоя. От этой воды я ходил как в бреду. И вот тогда–то и встретился с третьей и четвертой… Или только с одной из них… — Берен еще раз посмотрел на зазубрины. — Когда я пришел в себя, я увидел на мече эти щербины… Но увидел и слизь. Один раз я рубил настоящую тварь, а второй раз — камень. Или оба раза рубил настоящих, а когда рубил камень — не помню. Эта отрава — опаснее, чем пауки: кто знает, не начнем ли мы рубить друг друга. Так что воды нужно набрать здесь.
      — А дальше?
      Берен вогнал меч в ножны и взъерошил волосы.
      — Дальше — ничего… Почти. Был маленький, его я убил просто камнем.
      — Если их там так много, то путь опаснее, чем я думал, — сказал Лауральдо. — Прежде можно было забраться довольно далеко в пустошь — и не встретить ни одного.
      — Прежде и дориатские эльфы, и феаноринги очищали это место. А теперь, я слышал, они добираются даже до Нан–Эльмута, — поддержал Аэглос. — Но такому большому отряду они не опасны. Они никогда не ходят стаями, только поодиночке.
      — Опасаться нужно других — тех, кто сам опасается пауков. Тех, кто более совершенен, чем они и порожден Морготом, а не той Пустотой, что он призвал… — Эдрахил посмотрел на темный восток.
      — Верно, — согласился Финрод. — Завтра нам опять ночевать без огня и без песен — Вилварин, прошу, достань свою лютню.
 

***

 
      Гили, как обычно за время их странствий, проснулся от холода — и, еще не проснувшись как следует, услышал тихий плеск и фырканье лошади. Он насторожился и приоткрыл глаза.
      Сторожить под утро опять выпало ему и Берену — но он задремал, а потом и вовсе заснул и теперь вскинулся, опасаясь, что сейчас хозяин ему надает.
      Но опасения оказались напрасными: Берен не собирался устраивать слуге выволочку. Он стоял по шею в воде рядом со своей Митринор, гладил ее гриву и о чем–то тихо ей говорил.
      — Ага, проснулся, — проворчал он, увидев, как Гили трет глаза. — Замерз?
      — Да, — Гили обхватил себя руками и потер с силой плечи.
      — Раздевайся и полезай в воду. Она теплая.
      — Я… это… — Гили мотнул головой в сторону леса.
      — Пойдешь в кусты — надень сапоги. Я видел гадюку в траве.
      Когда Гили вернулся, Берен был уже одет, уже отрезал себе кусок холодного мяса (тушу косули вчера повесили на дереве) и сдувал с него муравьев, приговаривая:
      — Пошли вон. Вас мой король на пир не звал.
      Эльфы еще спали. Вчера ночью они опять пели — Гили заснул раньше, чем они перестали. А теперь ему казалось, что песня, под которую он засыпал, до сих пор звучит — от того и небо так светлеет, и бледный месяц бредет по пояс в тумане.
      Он разделся и вошел в воду — она и в самом деле была теплой. Утреннее окоченение растворилось без следа. Ему захотелось разбудить Айменела, но потом он подумал — не надо. Эльф, откинув руку, спал сладко, как ребенок — а вчера азартно, как ребенок, нырял и плескался. Гили никак не мог понять, что это и почему так бывает: эльфы, мудрые и бессмертные, в самом деле похожи на больших детей. Глядят на мир так, словно ничего дурного от него не ждут, и порой, слушая, как они напевают себе под нос или внезапно смеются своим мыслям, думаешь — ну, сущие младенцы; Финрод в другой раз ведет себя со своими подданными как мальчишка–коновод в стайке таких же мальчишек, и они отвечают ему тем же — можно ли, видя это, поверить, что когда Финрод хочет, он выглядит грозным и великим королем, мудрым, как бог с закатной стороны, прекрасным, как солнце и пугающим, как пламя. Но вот — он спит, и во сне хорош, как девушка, и слегка улыбается чему–то… И не помни Гили того, что рассказывали ярн Берен и Айменел, не ведай он истории ледового похода нолдор, не знай он песен о Славной Битве — никогда не сказал бы, глядя на этого эльфа за дружеской беседой, что он — один из величайших воинов Белерианда.
      Гили вышел на берег, оделся и тут заметил, что Берен тоже смотрит на спящего Финрода. Потом — он обернулся и посмотрел на юг, туда, где темнел лес Дориата. И такая тоска была в его взгляде, что у Гили даже сердце сжалось. Лорд Берен потерял почти всех родных и друзей, и то не с такой тоской глядел, когда говорил о них или когда оборачивался лицом к северу, к горной цепи, стеной отгородившей его страну.
      — Хозяин, — тихо позвал паренек. Берен очнулся от своей мучительной грезы, но оклик растолковал по–своему.
      — Садись, — он показал на траву рядом с собой. — На.
      В его руке был кусок мяса, завернутый в лист лопуха. Гили взял и начал есть.
      — Плохие из нас сторожа, — тихо проговорил Берен. — Один клюет носом, другой таращится не на север, а на юг…
      — А что ты не разбудил меня, лорд?
      — Не хотел… Здесь нам ничего не угрожало, Руско — это границы Дориата. Вчера двое их пограничных стражей подходили к нам. Аэглос говорил с ними. Зачем не я заметил их первым!
      — У тебя там это… Есть кто–нибудь? — решился спросить Гили.
      — Моя вторая половина. Смешно, Гили: об этом знает весь отряд, кроме тебя. Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Тингола — она станет твоей госпожой, если мы доживем… Как ты думаешь, доживем?
      — До чего?
      — До падения Ангбанда. А если доживем — то сколько мне будет лет? И не женюсь ли я лишь затем, чтоб умереть у жены на руках? Вот ты простой паренек, Руско, и суждения у тебя здравые: скажи, чего стоит в твоих глазах победа над Морготом?
      Гили какое–то время напряженно думал, а потом решил, что лучше всего будет честно сказать:
      — Я не знаю, лорд. Я никогда об этом так не думал. Мы давали гномам и эльфам хлеб, а они защищали нас от орков — сколько себя помню я, и отец мой, и дед — так было. Я знал, что есть Враг, но не думал, что когда–то встану против него самого. Я и сейчас ничего такого не думаю. Но я буду там, где будешь ты… Или где ты мне велишь быть. Раз Моргот враг тебе — то он враг и мне. Если леди Лютиэн станет твоей женой, то она и мне будет госпожа, и я ее буду чтить. Чего тебе будет не жаль для победы над Врагом — того не жаль будет и мне.
      Берен был несколько удивлен. При нем Гили ни разу не говорил таких длинных речей.
      — Хорошо, — сказал он. — Ты, может быть, не совсем понимаешь того, что сказал, но это уже не имеет значения. Буди эльфов.
 

***

 
      Берен въехал в Нан–Дунгортэб не без страха. Это было, конечно, совсем не то, что в прошлый раз — он ехал с немаленьким отрядом, вооруженный и одетый в броню, но предчувствие томило его.
      На следующий день оно оправдалось.
      Ливень смыл всю дрянь и наполнил все впадины свежей дождевой водой. Лошади пили вдоволь, а люди и эльфы для питья все–таки взяли воду из Миндеба. Вели Лауральдо и Аэглос, бывавшие в этих местах — без них отряд долго плутал бы среди нагромождений ржаво–красных оплывших скал, взлетающих к небу, словно застывшие языки пламени. Были скалы как лестницы, были — как реки, или как гребни, или как когтистые лапы. Долины поросли деревьями и травой, но красно–бурый базальт господствовал над зеленью. Она росла здесь не потому что должна была здесь расти — а потому что камень не волновали эти жалкие попытки жизни уцепиться за его величие.
      Вчерашним ураганом эти деревья и кусты были смяты и выворочены из галечного ложа. Отряд прокладывал среди них дорогу, иногда — топорами и мечами, поэтому двигались медленно и в полном молчании. Стояла жара: камень нагревался с самого утра, и горячий, стоячий воздух заполнял долины. Вечером путники повалились спать прежде, чем село солнце, а на следующий день каждый чувствовал себя разбитым. Лауральдо сказал, что к полудню дорога выведет к водопою — большой каменной чаше, которая должна быть полна свежей воды. Там они намеревались поесть и отдохнуть, пережидая самые жаркие часы.
      У водопоя им и встретились «черные». Не могли не встретиться — они ведь тоже шли к этому водоему.
      — С–саламандра, — вполголоса сказал Вилварин .
      — Крепкая и здоровая вошь, — поддержал его Айменел.
      Их было три десятка или около того; конных людей — всего двое, остальные — пешие орки. Поэтому эльфы не бежали, хоть и могли уйти верхом, а приготовились биться.
      Айменела и Руско оставили с лошадьми, остальные встали на берегу и принялись обстреливать противника через озерцо из–под прикрытия валунов. Враги ответили всего несколькими выстрелами, быстро убедились в том, что и луки, и стрелки у эльфов лучше — и бросились в атаку через воду, где в самом глубоком месте было по колено.
      Но прежде чем они добежали, один из людей кинулся прочь — явно с согласия второго, который возглавил атаку. Финрод хлопнул Берена по плечу, тот все понял, побежал назад, к коням, и выдернул у Руско из руки повод Митринор.
      Вражеского всадника он нагнал скоро — деваться тому было некуда, долина зажата двумя скальными стенами, а конь был хуже, чем Митринор, и устал сильнее. Берен не собирался его убивать — разве что в крайнем случае. Рассчитывал на скаку сбить с коня, оглушить и связать — это наверняка был разведчик, и наверняка он что–то знал. Но тот, поняв, что ему не уйти, развернул коня, и поскакал на Берена с копьем наизготовку.
      Не замедляя хода, горец бросил узду, крепче сжал ногами бока коня и поднял щит правой рукой, положив левую на рукоять меча. Копья у него с собой не было, но расчет оправдался: Берен удержал удар, и копье противника сломалось. «Черный» не думал встретиться с левшой и не ждал удара из–под щита. Получив «яблочком» по зубам, он слетел с седла. Берен соскочил на землю следом. От удара подбородочный ремень черного всадника лопнул и шлем слетел. Берен, увидев его лицо, не защищенное щечными пластинами и наносником, выругался: это была девица.
      Прежде он никогда не убивал женщин.
      — Ладно, — сказал он. — Я все равно не собирался тебя убивать.
      — Ты меня не возьмешь! — она выдернула из ножен меч и смело атаковала. Прорывалась в ближний бой, зная, что не выдержит изматывающей долгой схватки на большом расстоянии; а Берен навязывал ей именно это. Она сражалась отлично, но недостаток силы и веса искупается только опытом, которого у нее не было.
      Но у нее была решимость, и меру этой решимости Берен недооценил.
      Когда она обессилела и меч был выбит из ее руки, она крикнула:
      — Тано! — и кинулась вперед, прямо на клинок горца.
      Он как–то успел отвести оружие чуть вверх — и меч пронзил ей грудь не там, где сердце, а пониже плеча.
      — Тано, — снова прошептала она, падая на руки Берена. Достала из–за голенища кинжал, но так и не сумела ударить врага в бок — выронила. Подобрав нож, он разрезал ремни кольчуги и разорвал на ней одежду. Зажал рану ее же рубашкой, перетянул своим поясом и подхватил девицу с собой на седло.
      Веса в ней было — почти нисколько; белобрысая и некрасивая, но в каждой женщине Берену сейчас мерещилась Лютиэн. Он не хотел этой дурочке смерти и подгонял Митринор что есть силы. Сама по себе ее рана не была смертельной, она могла умереть только от потери крови — Берен надеялся, что эльфы сумеют совсем остановить ей кровь.
      Они пытались как могли.
      Второго тоже думали взять живым — не вышло. Кальмегил рубился с ним, и черный как будто начал его одолевать — так казалось со стороны. И никто не мог прийти к нему на помощь, потому что на каждого эльфа приходилось по два орка. Айменел не выдержал, испугался и с криком:
      — Atarinya! — выпустил в черного стрелу, хотя ему строго–настрого было приказано в битву не встревать.
      Потерь не было — только Вилварину, бросив копье, поломали два ребра. Он сейчас сидел на камне, морщась, а Лауральдо расшнуровывал на нем доспех; да еще Эдрахил был ранен — рассечено бедро. — Моя нога доживет до завтра, — сказал он, поймав взгляд Нэндила. — Помогайте ей.
      — Ты думаешь? — спросил бард. Он уже сбросил наручи и закатал рукава, готовый заняться раной.
      — Нужно попробовать, — сказал Финрод, склоняясь над девицей. — Может быть, на сей раз получится.
      — Какое там может быть? — разозлился Берен. — Рана не смертельна! Заговорите ей кровь, вы же умеете!
      — Мы умеем, — сказал Финрод, помогая снять наспех сделанную повязку. — Но, боюсь, нам это умение не поможет.
      — Как не поможет? — взъярился Берен. Финрод посмотрел на него так, что спорить горцу расхотелось. Он держал пленнице голову, в то время как Финрод взял ее за руки, чтобы унять ей боль, а Нэндил наложил руки на рану. Они с королем запели заклинание, чтобы остановить кровь:
 
 
An nardh omin, iest tul thenin.
An nardh odad, i luth kuinad.
An nardh neled, anim erthad.
An nardh ganad, i luth gwedhad.
An nardh leben, i luth bennan.
An nardh eneg, i'ыl veleg.
An nardh odog, o nordh ar linnod.
An nardh doloth, i elenath.
An nardh neder, ha gwero, Gwir!
 
 
      Лица обоих были напряжены и сосредоточены, глаза точно прозревали нездешний мир, а голоса звучали монотонно, перебирая три или четыре лада в усыпляющем, одуряющем чередовании. И тут девица завопила и забилась, а лицо Финрода исказилось и на лбу его выступил пот. Ей было больно и ему тоже, но он возвысил голос, преодолевая боль — и вскоре девушка затихла, взгляд ее стал осмысленным, и между пальцев Нэндила перестала сочиться кровь. Берен уже совсем было решил, что дело сделано, но тут она снова крикнула:
      — Тано! — и добавила: — Kori'm o anti–ete!
      И — угасла, точно лучинка на ветру: раз — и нет. Лишь миг назад — жили глаза и розовыми были бледные узкие губки, и вот на песке лежит труп.
      Берен положил ее голову на землю, встал и попятился. Много раз люди, и однажды — эльф умирали у него на руках, но такое было впервые. Он готов был принести самую страшную клятву, что рана ее не смертельна, что остановить кровь — и девчонка еще сто лет проживет… И вот — она была мертва, а он стоял столбом и глядел на нее.
      — Как всегда, — прошептал Нэндил, отпуская тело. — Как всегда…
      — Женщин я еще не убивал, — зачем–то сказал Берен. — Никогда не убивал…
      Сколько ей было лет? Восемнадцать, двадцать, двадцать пять? По лицу — не скажешь. Ее пепельно–серые волосы теперь были ярче щек, а глаза, обращенные к горцу, кричали: «Женоубийца!» Нэндил провел рукой по ее лицу и закрыл ей глаза.
      — Ты этого не делал, — сказал он. — Это Моргот. Нам не удается вылечить тех, кто попадает в плен раненым. В них словно не держится жизнь, и наше прикосновение для них мучительно. Они просто говорят: «сердце мое — в ладони твоей»… И он сжимает ладонь…
      — Ублюдок, — прошептал Берен.
      Людей похоронили поблизости, в промоине, орков побросали кучей, одного на другого. Конными были только люди — их лошадей забрали. Берен взял Гили и пошел с ним на место поединка с девицей–воином — взять то, что он побросал, снимая с нее доспех. Шлем девицы, по его мысли, как раз должен был Гили подойти. Кроме шлема, он взял еще кое–что: маленькую плоскую сумочку, которую девушка носила на груди.
      В этот день проехали немного — из–за ран Эдрахила и Вилварина. Остановились на ночлег задолго до темноты, на всякий случай обшарили окрестности — паучьих нор не было. Костра не разводили — и опасно это было, и ночь обещала быть теплой, и вчерашнего мяса еще хватало. Берен начал подгонять подшлемник точно по голове своего оруженосца, Аэглос, Нэндил и Финрод принялись лечить раненых. Эдрахилу просто зашили рану, а Вилварину начали сращивать ребра при помощи чар. Берен знал, что эльфы пользуются этим умением крайне редко, потому что оно отнимает много сил и у лекаря, и у исцеляемого. И верно: когда они закончили, Вилварин был весь в поту. Он поел неохотно, почти через силу, и сразу же заснул, завернувшись в плащ. Нэндил, уставший от лекарских заклятий, последовал его примеру.
      — А что значит «Atarinya»? — спросил Гили
      — «Отец», — Берен подтянул очередной ремень. На душе у него было скверно.
      — А отчего государь так бледен?
      — Пока лечили Вилварина, Государь принимал на себя его боль.
      — Ошибаешься, — оказывается, Айменел слышал их разговор. — Это известное поверье, но неправильное. Боль на себя принять нельзя.
      — А что же тогда? — спросил Гили. — Я же сам видел, что Государю нехорошо.
      — Он почувствовал боль Вилварина, да, — Айменел кивнул. — Когда сращивают кости, это очень больно. Он почувствовал, и заговорил боль в себе, и это передалось Вилварину, понимаешь?
      Гили не понимал.
      — Просто перенимать чужую боль бесполезно, — Айменелу явно не хватало человеческих слов. — Ты не наносишь себе рану, если друг ранен, правда? Здесь то же самое. Боль — она ничто сама по себе. Она — знак того, что целостность нарушена. Лекарь при помощи осанвэ, соприкосновения разумов, может почувствовать чужую боль как свою — чтобы правильно определить болезнь. Но лечение состоит не в этом. Нужно восстановить целостность. Чтобы кости, кожа, плоть — все как раньше. Тело умеет исцеляться само, нужно только дать ему время. А когда времени нет — тогда чары. Но редко. Очень редко. Природа не любит, когда ее подгоняют — быстрей, быстрей. Обычно — маленькая боль, ты терпишь неделю, месяц… А здесь за час делают то, что за месяц. Вся боль — сразу. Поэтому без того, кто успокаивает боль, нельзя. Можно умереть.
      — А как успокаивают боль? — продолжал любопытствовать Руско.
      — Если сильный разум в здоровом теле, как у Государя, то он заполняет собой того, кого лечат. Тоже осанвэ. Тот, кто заговаривает боль, здоров — и тот, у кого заговаривают, чувствует себя здоровым. Понимаешь? Нет? Вилварин дал Государю войти в свой разум, и чувствовал свое тело как тело Государя. Как здоровое. Он будто бы вышел из себя. Как будто бы Государь закрыл его разум щитом от его тела. Высокое искусство. Не каждый может. Я не смогу, отец не сможет, Вилварин сам не сможет. Аэглос, если будет учиться еще столько, сколько учился — тогда сможет.
      — Айменел, — сказал Берен. — А что Нэндил? Я правильно понял, что он тоже вошел в разум Вилварина, чувствовал его тело как свое и лечил как свое?
      — Ты понял, — улыбнулся Айменел. — Да, так делают. Он тоже делил боль. Лекаря никто не может от этого избавить: чтобы творить чары, он должен чувствовать. Но боль не делается меньше от того, что ее делят. Как шум не делается меньше от того, что его слышат.
      — А девица? — тихо спросил Берен.
      — О, это совсем плохо, — Айменел печально вздохнул. — Она порчена, в ней нет многого, что должно быть. Это Моргот. Барды знают, они пробовали лечить их. У них совсем нет avanire. Они все время открыты для него… — последнее слово Айменел произнес полушепотом. — Поэтому их так трудно лечить. Бардам каждый раз приходится соприкасаться с ним…
      Берен почувствовал пустоту под ложечкой. Так вот, чего он требовал от Нэндила и Финрода… Вот, на что они пошли безотказно…
      — Не так все страшно, как ты думаешь, — вмешался в разговор Аэглос. — Мы не прикасаемся к самому Морготу — только к его силе.
      — Все равно приятного мало, а?
      — Это страшно. Если бы ты обладал вторым зрением, ты бы видел это как рану. Это словно черное отверстие в разуме человека; там нет ничего, но в любой миг он может там появиться. Это черный ход, который он держит постоянно открытым для себя.
      Берен почувствовал, как по лопаткам его ползут мурашки.
      — Мы часто пытались закрыть его, — продолжал Аэглос. — Но нам никогда не удавалось. А для них это мучительная боль. Вот, откуда берут начало рассказы о жестоких эльфах, которые пытают пленников. Беда в том, что заговорить их боль тоже невозможно: осанвэ с эльфом для них мучительно само по себе. Это мгновения. Если бы хоть кто–то из них сделал хоть шаг навстречу — он бы преодолел боль. Но у них всегда есть черный ход. Они взывают… И феа ускользает в этот провал. В ничто. Мы не отказывались ни от одной попытки исцелить оскверненного человека… И ни одна из этих попыток не увенчалась успехом.
      — И… никак? — спросил Берен.
      — Одно только и нужно: добрая воля. То, чего никогда и ни у кого еще не вынудили.
      Эдрахил взялся осматривать трофеи, пока светло, король присоединился к нему, вскоре вокруг собрались все, кто не спал. Через какое–то время окликнули Берена — он как раз подогнал для Руско ремни подшлемника. Шлем девицы пришелся впору и был много лучше того кожаного, что ему подыскал Хурин.
      — Это должно быть тебе знакомо, — Эдрахил показал Берену сумку, взятую у девицы, потом открыл ее — это оказалась книга в кожаной обложке. Маленькая, каждый лист размером с ладонь — удобно возить за поясом, в голенище сапога… Пухлая: крупные знаки, даже малограмотный сумеет прочесть. Она была написана рунами кирта, а вторая, в руках у Финрода — знаками Румила… Без картинок, без полей — мастерство переписчика не в том, чтобы наплести красивых завитушек, а в том, чтобы сберечь дорогую бумагу.
      Берен сверился с первой страницей другой книги и убедился, что начинаются книги одинаково: «Был Эру, Единый, которого в Арде называют Отцом Всего Сущего…»
      У краев знаки были слегка размыты и смазаны.
      — Надо же… морготовцы возят при себе «Айнулиндалэ».
      — А ты почитай дальше, — посоветовал Эдрахил. — Это очень интересно.
      Берен начал читать, то и дело заглядывая через плечо Финрода, чтобы сверить. Квенты, написанные кирт и тенгвар действительно повторяли друг друга дословно, и написаны были на одном языке — хороший синдарин.
      На первой странице был отрывок из «Айнулиндалэ», причем нигде не перевранный. Берен справился у эльдар — да, ответил Финрод, текст переведен на синдарин с самой большой точностью, с какой только возможен перевод, и не искажен нигде. Видимо, мелькоровские ingolmor пользовались захваченной где–то книгой Румила. А вот дальше…
      — Так не пишут! — воскликнул Аэглос, первым сказав то, что вертелось у всех на языке.
      Да, так не писал никто и никогда, не слагал слов таким образом. Так не пишут — так думают, так чувствуют, и тот, кто читает эти строки или слушает их, тут же проникается этой мыслью и этими чувствами, так, словно сам испытал их… Это было почище искусства эльфийских певцов — ибо сотканные ими видения всегда переживаешь, глядя со стороны или за себя самого, а тут сам читатель словно бы становился одним из Валар…
      Мелькором…
      Берен захлопнул книгу с шумом и так быстро сунул Эдрахилу, словно она обжигала.
      — Это колдовство, — сказал он. — Это… Нельзя, чтобы это попало к людям. Эти книги нужно спалить…
      — Здесь нет колдовства, — покачал головой Финрод. — В этих книгах нет ничего волшебного. Здесь даже не очень хорошие стихи.
      — Стихи? — Берен поразился.
      — А разве нет? Я слышал человеческие повести — они звучат не так. Ведь люди так не говорят.
      — Мы так думаем, Ном! — для пущей наглядности Берен постучал себя пальцем по лбу. — Ты забыл? Мы так чувствуем! Так выглядят наши мысли, если их вытащить из головы и записать сразу, пока они еще не остыли — а тут наоборот: берут мысли Моргота и вкладывают прямо тебе в голову, понимаешь?
      Эльфы переглянулись.
      — Вы и в самом деле так мыслите? — удивился Эдрахил. — Так… бессвязно?
      — А вы, значит, мыслите как по–писаному?
      — Есть два способа мышления — образом и словом. Мы выбираем тот, который удобнее, — пояснил Аэглос. — Но словом мы мыслим не так, как образом. Какой смысл? Эти способы так хороши именно потому что не похожи друг на друга. Здесь же все написано так, как будто кто–то пытался словами изложить образное мышление. Зачем?
      — Затем, — процедил Берен сквозь зубы. — Посмотри на меня, Метелица: мы с Морготом на таких ножах, что и мысли о примирении с ним я допустить не могу. Он отнял у меня все, превратил мою жизнь в дорогу по трупам — и что же? Я прочитал две страницы — и уже готов влезть в морготову шкуру! Это колдовство, эльдар, иначе нельзя и сказать! Если вы не можете его распознать — стало быть, это не ваше, эльфийское колдовство и не на вас оно рассчитано.
      — Значит, это оружие, — тихо сказал Финрод, листая книгу. — Не менее сильное и страшное, чем меч или самострел. И отковано оно людьми. Против людей.
      — Я знаю, кто это был, — Берен стукнул себя кулаком в ладонь. — Черные проповедники. И шли они на юг — шпионить для Моргота и разносить там его заразу.
      — Мы догадались, — сказал Эдрахил. — Нам доводилось таких встречать. Они всегда ходят парами — мужчина и женщина. И книжки такие мы видим не впервые.
      — Они собираются отравить весь Юг, — заключил Берен. — Боги земные и небесные, они действительно собираются наступать. За год до Браголлах у нас начали появляться такие…
      — У нас такие тоже появлялись… — задумчиво сказал Эдрахил. — Но успеха не имели.
      — Ха! — Лауральдо приподнял брови. — Я ничего не слыхал об этом.
      — Сыновья Феанора — это пугало для них, — объяснил Лоссар. — Они не пересекали Рубежа Маэдроса. А в Хитлум и Нарготронд они ходили так, как будто им там медом помазали. Если государь Финрод был в настроении их слушать, прелюбопытное получалось представление…
      — Полагаю, не настолько любопытное, насколько они того желали, — Финрод усмехнулся. — Они эту затею оставили довольно скоро. Решили, по всей видимости, что эльфы неисправимы и занялись людьми.
      — Послушайте! — крикнул Айменел, заглядывая через плечо Кальмегила в книгу. — Оказывается, Свет не враждебен Тьме! Ей враждебна какая–то Не–Тьма. А Свету враждебен какой–то Не–Свет!