- Да уж, видно, так, - ответил Максим, укладываясь рядом с Толей. Наша работа днем.
      - И это верно. Я так днем поспал.
      Он помолчал.
      - А может, хлопцы, и правда в хату, - предложил еще раз. - У воды оно все ж таки проберет. Как-то негоже, чтоб свой человек, да возле твоей хаты, на холоде, ровно как собака.
      Сквозь сладкую дрему Толя услышал, как Максим засмеялся, а потом сказал:
      - Спасибо, дядька. Сколько уж тут осталось до утра.
      А Соболь все никак не успокоится. Постоял, подумал и, преодолевая неловкость, снова заговорил:
      - Может, еще и с поставками будет легче? А то кричат, а то гонят!.. "Первая заповедь"... По-моему, ты сначала погляди, чтоб с поля все было убрано как след, а тогда уже молоти. Ведь все оно наше, никуда не денется. Только бы его побольше было. По-хозяйски надо. А как же!.. Ну, спокойной ночи.
      Уже засыпая, Толя слышал, как сторож пошел, шаркая по траве сапогом и деревяшкой, а потом за кустами свистом подозвал своего помощника.
      День у путешественников начался до рассвета.
      Первым проснулся Толя. Сначала что-то долго и настойчиво гудело ему в уши, дергая нервы, стараясь разбудить. И разбудило. Дум-дум-дум-дум... гудел этот неумолимый и безжалостный кто-то. Дум-дум-дум...
      Сперва по привычке, появившейся в Лозовичах, гуденье это он принял за грохот мельницы. Но здесь было что-то другое. Старая мельница шумела спокойнее, по-стариковски. А здесь звук был молодой, бодрый, сильный. Металлический стук мотора отзывался в мозгу короткими, отрывистыми ударами: дум-дум-дум-дум!
      - Ну, что там? - сказал Толя, вылезая из-под плащ-палатки и шинели. Чего ты дудишь? - повторил он, щурясь от света.
      - Движок, - отвечал из своего суконно-брезентового гнезда Максим.
      - Не спишь? Какой движок? Давай поглядим.
      - Я себе это могу и без лишнего беспокойства представить, - лениво пробормотал разнежившийся в тепле аспирант. - Впрочем, чтоб ты мне тут с утра пораньше писательской морали не читал, скажу: во-первых, это довольно далеко от берега; во-вторых, все свои пожитки мы туда с собой не потащим, а в-третьих, и это главное, я там вчера, по пути домой, уже был. Электростанцию будут закладывать. Покуда привезли только локомобиль. Во, слышишь, и циркулярка запела. За сосенку взялись: шпунты для котлована опиливают. Что - тема? Правильно. Будешь назад добираться - поглядишь. Через неделю начнется самое интересное. А сейчас мы и так опаздываем. Ясно?
      - Ну, коли ясно, так вставай.
      - И-эх! - вскочил Максим. Он запрыгал на месте, босиком по росистой траве, в одних трусах, замахал руками. - И раз, и два, и три! Как же о-на тут, на-ша пар-ти-зан-ская Москва?! Гляди, - остановился он. - Ты только погляди, брат! Куда ж это, скажи на милость, подевались все художники?
      Острова - красивая деревня. Отстроилась после войны. Ее в партизанские дни, как и многие другие села, где размещались отряды, лесные хлопцы называли Москвой. Сады и новые хаты раскинулись по обоим берегам Быстрянки, которая тут становилась шире. Хаты - не просто тяп-ляп, а обшитые тесом, с резными белыми и голубыми наличниками. Красные мальвы выглядывают из-за низких штакетин палисадников перед хатами, а по стенам зеленой сеткой выше окон вьется плющ. А сколько деревьев! И в садах, и на улице, и над рекой.
      - Хорошо, правда? - спросил Максим. - Столбы и лампочки будут тут вполне кстати. Смотри, не хватает только, чтоб какая-нибудь островецкая красотка вышла на мостик. Такая румяная, тепленькая со сна. И чтоб улыбнулась. Что ты мне на это скажешь?
      - Надень штаны, а то неловко будет. Ну, живо! Утки только что проснулись, и рыба завтракать собирается.
      "Способ предков" на этот раз дался легче. Лодку перетащили через дорогу у моста без особых усилий. И вот она поплыла мимо огородов, деревьев и хат, в большие чистые окна которых заглядывала заря.
      Течение Быстрянки почему-то снова ускорилось, словно река пошла по крутому уклону.
      - Вот тут, брат, опять помчимся, - повернулся к Толе Максим. - Помнишь, где была прежде княжеская мельница? Полицаи взорвали ее. Во время блокады. Как раз здесь и будет колхозная ГЭС. Сейчас мы пойдем, как на Днепровских порогах.
      И правда. Невдалеке, за крутым поворотом, Быстрянка разделялась на два рукава. И в каждый из них воду тянуло, как в воронку.
      - Плакала твоя лодка, писатель! - крикнул Максим. - Левей, левей, бери!
      Толя повернул по команде. Весело! Шумит, мчится вода, а где-то там, за деревьями правого берега, словно наигрывая марш, задорно гудит движок и звенит циркулярка. Горло воронки стало еще уже, старую лодку, не очень-то привыкшую к таким передрягам, рвануло вперед и, как с порога, шлепнуло днищем на глубину. Еще десяток метров быстрины, и рукава речки, вырвавшись из-за острова на раздолье, соединились. Быстрянка стала понемногу утихать, как бы чувствуя уже всю важность момента - свое слияние с могучей рекой.
      Неман открылся их взорам торжественно-тихий, величественный.
      За его широкой зеркальной гладью виден был пологий берег, а дальше на фоне заревого неба синей пилой - лес на горизонте. Мир голубых, розовых, зеленых красок тихого утра, роскошный мир воды, травы и солнца.
      - Эх, красота! - воскликнул Максим. Он выпрямился во весь рост.
      Толя тоже встал. После тяжелого весла ему захотелось вдруг взмахнуть руками и полететь над водой, как летают стрижи, или подскочить и бултыхнуться в эту голубую и розовую глубь, как бобр.
      А чайка уже шла сама, подхваченная почти незаметным могучим течением спокойной на вид реки.
      - Ж-жу-рав-ли! Сядь! - сдавленным голосом скомандовал Максим.
      Слева открылся широкий плес.
      На светлом песке отмели стояли журавли. Много - может быть, больше сотни. Воспетые в тысячах песен и стихов, они стояли тихо, как на молитве, в торжественном раздумье и созерцании.
      - Попытаю счастья, - шепнул Толя.
      Хлопцы, согнувшись, поменялись местами.
      Горячая рука Толи осторожно и жадно сжала холодную сталь двустволки.
      Шли без весел, кажется, даже не дыша.
      "Пора или рано?.. Пора или рано?" - тревожно спрашивал сам себя Толя, и сердце его билось, кажется, только чуть тише далекого, но слышного еще движка. "Пора... Взлетят, дурак... Пора..." Холодные, блестяще-серые стволы поднялись. Мушка осторожненько поползла по воде к ногам одной, все так же тихо стоящей, обреченной птицы. И - удивительное дело! - хотелось даже попросить ее: "Ну, не взлетай, пожалуйста", как будто он в самом дело испытывал к ней нежность и сочувствие...
      Грянул выстрел!..
      - Эх, мазила!..
      Журавли, тяжело взмахивая крыльями, взлетели. На фоне воды и небесной лазури хорош он - могучий, вольный журавлиный взлет!
      - Утиной дробью. И далеко было, - смущенно улыбнулся Толя.
      - Ранил, дурень, смотри, - почти шепотом сказал Максим, глядя вслед улетающей стае.
      Журавли развернулись в клин.
      Сзади один заметно отставал, старался подняться выше, пристать к строю товарищей.
      Послышалось тоскливое курлыканье, печальный крик...
      - Эх!.. Ну и что ж, - как-то невольно вырвалось у Толи.
      И вдруг он вспомнил руку Сашки, в которой не оказалось конфетки, его улыбку, глаза и эти же вот слова: "Ну и что ж".
      Но тогда они звучали совсем по-другому.
      И чувства, которые они вызывали, ничуть не похожи были на эту горькую неловкость.
      - Ничего, стрелок, - сказал Максим. - На первый раз прощаем. А ведь грешно, старики говорят. Посмотри, как он борется. А как кричит! Сядет. Это тебе, браток, не песня. Ясно? Может, и поправится до перелета. Ну, садись сюда, а я попытаю счастья без лишнего шума.
      Над водой вскоре послышался многообещающий свист шнура и осторожный всплеск блесны.
      ...Щука наконец попалась.
      Радости, правда, было значительно больше, чем живого веса. Но когда на дно лодки упала зеленовато-серебристая добыча - первый дар матери-природы, хлопцы вдруг сразу вспомнили про голод.
      - Не жадничай, Максим, - сказал себе спиннингист. - Дай бог памяти, мы, кажется, со вчерашнего обеда не ели. Правь к привалу.
      И вот на песчаном, покрытом редкой жесткой травой берегу, заросшем кустарником, потрескивает огонь, и пламя его, бледное под утренним солнцем, старательно грызет лозовый сушняк.
      Почищенная и разрезанная на куски щука из красивой стремительной рыбины превратилась в обыкновенное прозаическое мясо. Ухи, в подлинном смысле этого вкусного слова, не получится: будет картофельный суп, так, какое-то ушицеподобное варево в чугунке, а на сковородке - по доброму куску щурятины. Кипит, булькает вода, старательно ворочая ломтики картошки, а скоро зашкворчит, по-домашнему запахнет сало с луком - подтверждение того, что берег этот со всей своей, казалось бы, дикой красотой обжит властителем земли.
      У костра священнодействует Максим.
      Толя собирает хворост. Опять уже в одной белой майке, с растрепанным светлым чубом, он, задумавшись, стоит в лозняке и словно молится, как журавль, утреннему солнцу. Вокруг - необъятные просторы под бездонной глубиной неба, а Толя видит мостик и на мостике - ее... Она уже встала, она уже идет по воду или за грибами, - залитая солнцем, такая родная и милая со сна, а в глазах у нее - счастье, их нераздельное счастье...
      "Как хорошо, - думает Толя, вбирая полной грудью душистый необъятный простор. - Если б ты знала, как хорошо!.."
      Вот только печальный крик - уже давно неслышное, но оставшееся с ним курлыканье журавля - снова звучит в его душе...
      Вслед за курлыканьем возвращается вчерашнее безжалостное "отчего?".
      И еще: радость Люды, той, на мостике, что живет в его воображении, сменилась реальной грустью в ее глазах - такой он, отплывая, оставил ее на гребле...
      "И за что я обидел тебя? Да так сразу!.. К чему этот каприз, эта поза? После того бегства с мельницы хотелось еще раз бежать - на этот раз с тобой? От себя самого?.. А вчера ты, бедняжечка, уснул в тепле, не хватило тебя, чтоб поговорить с человеком, разделить с ним радость работяги, солдата!.. Кто же ты такой - мальчишка или ничтожество?..
      Зачем они - мой страх, а потом эта боль? Надо смотреть правде в глаза. Зачем грусть в твоем взгляде и мои глупые капризы? Не нужно все это - так же, как бедность, что рождает горькие и справедливые "отчего", как мой глупый, бесчеловечный выстрел и этот надрывный, одинокий журавлиный крик!..
      Пускай все будет хорошо, пускай мы, как Сашка, разделим нашу радость со всеми...
      Ну, а почему бы мне сейчас не поделиться ею с Максимом? Ты считаешь, чудак, что сам он ничего не знает, не догадывается? Не сухарь же он, как ворчит старик, не засушила же его наука. И о ком он думал, когда говорил о той, что, залитая солнцем, придет на мостик? Может - о своей любимой, что ходит где-то по росным стежкам над другой рекой?.. Неужели он скрывает это от меня? А я вот пойду и скажу".
      Толя подходит к костру с топориком в руке и с охапкой хвороста. Он бросает хворост, кладет топор и стоит. Вытер одну о другую сухие, горячие руки. Молчит...
      А все-таки и сейчас нелегко признаться!..
      - Максим!
      - Ну?
      Он все ворожит над своей сковородкой.
      - Послушай, Максим!
      Тот оставляет сковороду и с ложкой в руке - снизу вверх - удивленно смотрит на друга.
      Под этим взглядом Толя смущается и делает ход в сторону.
      - Скажи ты мне, - говорит он, не глядя на Максима, - почта тут по дороге есть где-нибудь?
      Максим опять помешивает сало на сковородке.
      - У нас там голубя, - говорит он. - Почтовики. Ну, и веточку мира сорвем тебе на березе. Отправишь.
      - Пошел ты, знаешь... Я Аржанцу хотел написать.
      - И Аржанцу тоже пошлешь... Второго. И с Аржанцом помиришься... Черти полосатые! Надо же столько времени от меня таиться!..
      Максим глядит как-то очень странно, с такой необычной улыбкой.
      - Как дети, - говорит он, снова принимаясь помешивать ложкой, потом уже с другой, хорошо знакомой Толе лукавой усмешкой добавляет: - А в пуще я тебя, брат писатель, все-таки недельку продержу. Ясно?
      1953 - 1955