- Здесь и дети спокойнее, Людочка, чем в городе. Я тебе и не такое могу рассказать. Я слышал это, когда, студентом, был в Минске на сессии. Одна практикантка заходит в класс - учительница болела - а там - пожалуйста! балбес из восьмого разделся, как говорится, до самого донышка, стоит на столе и строит из себя Аполлона. Практикантка, конечно, "ах!" - и назад. А победители ржут! Студентка - к директору. Тот - человек нервный, инвалид взял свою клюку, приковылял в класс, в сердцах, не раздумывая, хватил Аполлона по голым ляжкам. Скандал, чепе! Назавтра подъезжает к школе лимузин, выходит этого Аполлона папаша. "Вы как относитесь к детям?! Вообще мы разберемся, что вы за тип, место ли вам в советской школе!.." А тип этот - Алеша Редкий - пять лет в панском остроге сидел, горел в танке на Курской дуге. Парень сердечный, умница. Мой старый, Людочка, друг. Это он мне и рассказал. Вот оно как. У нас здесь, в деревне, проще. У меня был в прошлом году такой случай. На комсомольское собрание пригласили кое-кого из родителей. При родителях давай отсталых пробирать. Один десятиклассник женить пора, а двоек больше, чем троек. Отец его краснел, краснел, а потом за ремень - и давай! Выехал на нем из класса, а сам вернулся, штаны подпоясывает и просит: "Товарищи, извините..." Тоже, Людочка, скандал. Там было дикарства на автомашине, а тут... Ну, тут не дикарство, тут простота. Не признаю я этого деления на мужские и женские школы. У нас здесь, разумеется, все вместе, и ваш брат очень хорошо влияет на нашего: девочки вносят в класс благородство какое-то, при них меньше хамства... А что бывает иной раз учителю и нелегко, бывает, что и сорвешься, так что ж, Макаренко и тот не выдерживал. Бояться, Людочка, не надо.
      - Я не боюсь, Сергей Григорьевич, я просто волнуюсь, как у меня получится.
      - Ну, волноваться ты будешь всегда. Я старый воробей, три года завучем, теперь уже три директором, и то волнуюсь. И хорошо, Людочка, мы не пустяками занимаемся, мы воспитываем человека. Учи их любить труд, людей, землю, пускай научатся понимать, что к чему. - Он остановился. - А знаешь, Людочка? Если будет трудно, ты мне напиши. Мы ведь с тобой как-никак старые друзья. Он засмеялся, вспомнив партизанскую девчоночку, которая называла его дядей. - Здесь у тебя, конечно, будет свой коллектив. У меня тоже коллектив - есть с кем посоветоваться. Правда, мне больше самому приходится давать советы. А до чего иной раз хочется написать кому-нибудь, поделиться сомнениями!.. Так напишешь?
      Она стояла спиной к солнцу, в белой вышитой блузке, стянутой красным шнурком, держала в руках зеленую веточку, сорванную на ходу, и улыбалась, как старшему брату.
      - Я напишу, Сергей Григорьевич, непременно напишу. - А потом сказала так же просто и совсем неожиданно: - Вы такой добрый, умный.
      - Ну, такой уж и добрый и умный... - Он широко улыбнулся. - Скажешь еще, чего доброго, что и красивый? А ты напиши. И не только когда будет трудно, а просто садись как-нибудь и напиши. Как Максиму, как Толе.
      - Он, что вы, что вы, Сергей Григорьевич! - сказала девушка, потупившись.
      - Ты не стесняйся, Люда. Мне, старику, можно все сказать. Толя хороший парень. Молодой еще, немножко чересчур горячий, но хороший.
      - Ну, я пойду, Сергей Григорьевич. Я вас и так задержала.
      По-своему, привычным, чуть заметным движением Люда тряхнула головой и протянула Аржанцу руку.
      Не выпуская ее маленькой горячей руки из своей сильной, мужской, Аржанец улыбнулся на этот раз немного смущенно.
      - Ну вот, а говоришь, что добрый, умный... Ты меня прости, Люда. Я просто так... Нет, не то. Я хочу, чтобы ты была счастлива. А тут вдруг глупость сморозил. Не обижайся.
      - Нет, не глупость, Сергей Григорьевич, - вдруг сказала девушка, сама не веря своей смелости.
      - Не глупость? Ну и хорошо. Отлично.
      - А я пойду, Сергей Григорьевич. Вы передайте от меня самый, самый... Ну, привет передайте Анне Михайловне. Я так давно ее не видела! Будьте здоровы.
      - Люда, - остановил ее Аржанец, - а это все, что ты мне хотела сказать?
      Под его простодушно-лукавым взглядом девушка опустила глаза и покраснела.
      - Все уже, Сергей Григорьевич, - ответила она. Подняла глаза, а краска на щеках стала еще гуще.
      - Ну что ж, - с улыбкой вздохнул Аржанец. - Коли все, так пускай будет все.
      Она повернулась и слишком торопливо, точно вырвавшись, пошла обратно по светлой от солнца отаве, помахивая ощипанной веточкой.
      - Людочка, а напишешь? - послышался сзади голос Аржанца.
      Девушка оглянулась.
      - Непременно напишу! - И помахала веткой на прощанье.
      Пошла, уже не оглядываясь. "Девчонка ты, девчонка!" - корила она себя. И только у первых кустов над речкой обернулась.
      Сергей Григорьевич все еще шел - теперь уже далеко, за овсяным полем с невысокими бабками, ведя велосипед по неприметной луговой дороге.
      А солнце стояло совсем низко над грядой холмов, где зеленели-синели леса.
      - Девчонка ты, глупая и счастливая девчонка, - сказала Люда вслух, и ей захотелось побежать по этой мягкой, ласковой траве.
      Дома она достала из сумочки в шкафу письмо. Его письмо.
      Оно было прочитано только сегодня на рассвете, когда все и так уже было ясно. Люда сегодня, конечно, не спала. И не ложилась бы совсем, если бы не отец за стенкой. Она лежала на своей кушетке, опершись локтями на подушку, и все глядела в открытое окно, за которым рождался новый день, так непохожий на все прежние. И все читала, перечитывала письмо...
      Две заботы были у Люды до этих пор: ее любовь к Толе - надежда, неуверенность, тоска, и - второе - мысли о школе, о начале учительской работы, к которой она готовилась еще с девятого класса, о которой думала, может быть, не меньше, чем о нем - о том, чей образ уже давно стал неотделим от мечты о большом счастье, большой любви.
      И вот она - первая ее забота - кончилась. Нет, не кончилась, а стала иной - уже без тоски, без сладкой боли ожидания.
      - Хороший мой, - шепчет Люда, глядя на письмо Толи, словно это его портрет. - Будет, будет тоска... Вот уже и сегодня она пришла... Да уж не та тоска, не то и ожидание!..
      Ну, а вторая забота, о которой она хотела сказать Аржанцу?
      "Мамка моя! А ведь он все знает... - вспомнила Люда. - И Максим, верно, тоже, и отец... Ну, и пускай знают. Только лучше бы потом, когда мы сами придем и скажем, что любим друг друга...
      А у тебя разве только радость на душе, Людочка? Только? Ну, а о чем ты хотела рассказать Сергею Григорьевичу, да так и не рассказала? И правильно, что не сказала: мы с Толей уж сами разберемся. Сами. Верно? Только не спеши ты сердиться и не думай, что ты один прав!.. Мне тоже нелегко, хороший мой, я не ожидала, что ты захочешь, чтоб я сразу уехала, все бросила..."
      - Люда! - послышался голос со двора.
      - Я, папа! Что? - откликнулась девушка, невольным движением пряча письмо. Вышла из хаты.
      - Сходи ты, дочка, в деревню, - встретил ее старик. - Пошел бы сам, да уж ты сходи. К Соловью зайди, узнай: едет он завтра с поставкой? И я бы с ним съездил в Новогрудок. Да в лавку зайди. Ты ж говорила, что соли нужно на огурцы. На деньги.
      Люда посмотрела на отца и будто в первый раз заметила морщины, худую шею, седину в волосах и щетине небритых щек, весь его изможденный и усталый вид. А он все еще бодрится! И ей, как в детстве, когда он приходил в их землянку с винтовкой, или еще раньше, когда он возвращался с гонки плотов, ей захотелось прижаться к отцу, погладить маленькой рукой его большую натруженную руку. Уже слабые теперь, неловкие пальцы этой руки вытаскивали из кошелька мятые рубли, все еще им самим заработанные, а она смотрела на него с нежностью и говорила без слов: "Ну как же, мой родной, как я брошу тебя?.. Тебя, мою третью большую заботу. Мало ли тебе довелось намаяться одному после маминой смерти? Ты не захотел, чтоб я бросила учиться, и жил тут в одиночестве, на попеченье соседки-мельничихи!.." Чтоб не заплакать, торопливо взяла у него деньги, замкнула сени, положила в условное место ключ и сказала, безуспешно пытаясь улыбнуться:
      - Ну, я пошла.
      Пересекла мельничный двор, зашагала по тропке вдоль кустов.
      "А ты не веришь, - снова уже обращалась она к Толе, - ты считаешь, что мне не о чем и думать..."
      - Те-тя Люда! - догнал ее знакомый голос.
      Девушка провела рукой по глазам и оглянулась.
      Это Юрка, сынок Ивана, мукомола. Юрка бежал за Людой по тропке, смешно подкидывая голыми коленками широкие раструбы коротких штанишек.
      - Вы в село? - спросил загорелый и конечно же замурзанный сорванец. - И я тоже, - заявил он, не ожидая ответа.
      - Ну, идем.
      Она на ходу, не глядя, протянула руку и с какой-то особенной нежностью почувствовала в своей ладони детские пальчики.
      "Мамка моя!" - тряхнула она головой, осознав это чувство. И снова, счастливая, попеняла себе: "Девчонка ты, Люда, девчонка!.."
      - А мне папа купит портфель, - сообщил Юрка, несмотря на то что новость эта была давно уже известна.
      - Ну, а раков ты сегодня ловил?
      - Во! - показал он маленький палец. - Укусил! А я пойду сперва в первый класс, а потом, когда вырасту еще больше, - в пятый.
      - Сначала в первый, а потом - во второй.
      - А потом в третий, в четвертый и в пятый. И вы меня будете учить?
      - Буду, Юрочка, буду.
      Она отвечала рассеянно, только бы что-нибудь сказать, а маленькому ее товарищу, который не раз уже возвращался к этому разговору - и у них дома, где так много книг, и на огороде, куда забираются негодные утки, - ее другу-помощнику хочется поговорить.
      - Мне теперь семь лет, а потом будет восемь, а потом десять, а потом еще большей.
      - Будет, Юрочка, будет...
      Она отпустила руку малыша и обняла его, обхватив рукой щеку и подбородочек. "Какой ты еще маленький, мой огородный, приречный вояка, думала Люда, поглаживая пальцами теплую мальчишечью щеку. - А где я буду, когда ты станешь пятиклассником? И буду ли я вас и тогда еще бояться?.."
      Тропка в село бежит, петляет среди прибрежных кустов. На тропинке в траве то тут, то там валяются красная скорлупа и обломки когда-то кусачих клешней печеных раков, с которыми здесь беспощадно расправляются мальчишки. Солнце заходит, и хорошо кустам в его косых лучах. А тропка бежит по берегу Быстрянки туда же, куда недавно ушла и лодка.
      "Где ты сейчас, о чем у вас разговор? - думает Люда. - Как я люблю тебя слушать! И сколько еще мне не слышать твоего милого, твоего взволнованного голоса? Когда же ты мне скажешь, что не во всем ты прав, что нельзя, нехорошо так вот бросить старого, больного отца, что трудно мне... Но мы договоримся, мы устроим так, что все будет хорошо. Только ты не спеши сердиться, не гляди на меня, как посмотрел, когда вы уезжали... И не говори только ничего Максиму. Может, потом..."
      По обоим берегам речки камыш - густой и высокий, с золотистыми от последних лучей солнца метелками.
      Над головой у путников только небо, а под ними - вода, уже укрытая вечерними тенями.
      Толя сидит на носу чайки, на вооружении у него - длинный легкий шест да "ижевка" дядьки Антося, которая лежит на брезенте плащ-палатки, приятно поблескивая вороненой сталью стволов. Шестом он время от времени отталкивается, помогая течению, потом кладет его вдоль лодки и с загадочным и важным видом берет в руки ружье.
      В камышовых зарослях щебечет и возится птичья мелюзга. Уток пока что нет, но ведь могут же они повстречаться. Дважды подымалась над рекой, не подпуская на выстрел, должно быть, все одна и та же хитрая цапля. На что она Толе и Максиму - неизвестно, но первый выстрел им совершенно необходим.
      Там, где из-за поворота открывается вдруг широкий плес, заманчивая глубина, Толя кладет ружье и берется за шест. Чайка подходит к берегу, и Максим, с облегчением бросив свое рулевое весло, начинает "прощупывать" спиннингом "больно уж подходящее местечко".
      Шнур разматывается с катушки с хлестким, многообещающим свистом, новая блесна без лишнего всплеска ложится на воду метрах в двадцати от лодки (река узкая, и заброс не полный), катушка шуршит, наматывая шнур, и конечно же все зря: щуки здесь не глупее цапли.
      Прощупав местечко, Максим кладет спиннинг рядом с ружьем и опять берется за весло.
      После удочки и новой неудачи оно кажется еще тяжелее.
      Дед, видно, и в самом деле смастерил это весло в отместку. Ограбили его ребята дочиста - и ружье забрали, и сами уехали... Как было людно в хате, так теперь тихо. Осталась одна Людочка, хозяйка...
      Хлопцам, думал старик, должно быть, и впрямь нужен этот "шпининг" и ружье. Им видней. А дядьке Антосю, который и сам добрую половину жизни не сидел в хате, ясно другое: что в придачу к этой "панской удочке" и ружью не помешает и добрый фундамент, который в партизанские времена назывался ученым словом - "энзэ". Фундамент этот дед положил в лодку, замаскировав его сверху двумя трофейными плащ-палатками. Энзэ и впрямь фундаментальный: кусище сала, коврига хлеба, пара колец колбасы, картошка и яблоки. Ну, чугунок и сковородку хлопцы взяли сами. Соли тоже захватили, перцу, луку. Не так важно, что им придется присаливать - дикую утку или домашнюю картошку, важнее другое: будет что присолить.
      Так думает Толя, и перед его глазами встает высокий берег - гребля у моста, высокая сутулая фигура старика, торжественно приподнявшего над лысиной шапку.
      От воспоминания этого становится как-то по-новому грустно...
      Рядом с дедом Антосем на плотине стояли Аржанец с велосипедом и Люда.
      Аржанец, которого уже дожидались семья, и школа с новыми заботами о ремонте и конференциях, и колхоз с волнениями горячей уборочной поры, поглядывал на спиннинг и ружье несколько скептически, подпускал добродушные шпильки.
      А Люда, жмурясь от солнца, невесело улыбалась и махала рукой...
      "Милый мой, не могу я так все бросить..." - вспоминает Толя и оглядывается на Максима.
      Спокойный, черт, молчит, как некий новый - лесной - Миклухо-Маклай, который для науки ничего не пожалеет, которого, кажется, ничто больше не интересует, который ни о чем не догадывается.
      Да нет! Верно, догадывается, знает. Что еще мог он подумать вчера, когда вернулся поздно ночью и не застал Люды в хате, а Толи на сеновале? А их прежняя переписка? Ведь он знал о ней.
      Однако "начальник экспедиции" молчит и вот снова начинает тихо напевать...
      А Люда все глядит. Грустно улыбается и глядит...
      Ночью они переговорили обо всем. Много можно успеть сказать между миллионами поцелуев.
      Об одном только он не рассказал ей - о своем позорном бегстве от вчерашнего "отчего?". Может быть, потому не сказал, что вот признался потихоньку Аржанцу, а он - ох, любит поговорить комиссар! - сделал это темой застольной беседы! А может быть, не сказал ей пока что, чтоб не уронить свое мужское достоинство? Или просто постеснялся, струсил, как мальчишка?
      Зато сказал другое. Неожиданно, кажется, и для самого себя. Сказал, что им надо уехать. Боже милосердный, каким он вдруг оказался сверхпрактичным человеком!.. Плел ей что-то насчет комнатки, которую они снимут, школы, там, в Минске, где он найдет ей работу, об ее зарплате и его повышенной стипендии... И еще лучше - говорил, что пошлет ее в педагогический институт. А то что там ее двухгодичный учительский!..
      И верил, кажется, что так будет лучше всего, что только так и надо...
      Не очень-то он поправил дело и сегодня.
      После разговора с Максимом на островке он пошел в дом. Точнее - на кухню, где Люда хлопотала у печки. В горнице за столом читал Аржанец, и в кухне они, хотя дверь и была прикрыта, разговаривали шепотом. И целовались. Еще тише, кажется, чем шептались.
      Все вчерашнее, ночное, вернулось снова, даже и те слова: "Нам надо уехать". И то законное, горячее желание уже сейчас, не откладывая и навеки, остаться вместе. И он упрямо сказал ей об этом еще раз.
      В том же, что и вчера, когда он отдавал ей письмо, белом фартучке на синем в белый горошек платье, повязанная той же синей косынкой, Люда стояла перед ним, только что высвободившись из объятий. И опять ему не верилось, что это ее он то жарко, то в тихом забытьи целовал, что это она отвечала ему стыдливой горячей нежностью. Чудесное, бесконечно новое чувство!.. Она шептала:
      - Ну... Толя... ну, если надо, чтоб ты поверил, так я тебе могу еще раз повторить, что я... Ах, ну тебя!..
      Она все еще не могла спокойно произнести это простое слово, заключавшее в себе весь большой, волнующий, солнечный мир их чувств. В милом смущении она опустила глаза, повертела в пальцах пуговку на его воротнике, а потом... как-то совсем неожиданно, спокойно и даже властно обняла его за шею и припала к губам горячими душистыми губами...
      - Ну... вот... - сказала она, переводя дыхание. Опять смутилась и, улыбаясь, прибавила: - Вот до чего ты доводишь девушку... - Потом, принимая серьезный вид, по привычке тряхнула головой и заговорила: - А все-таки я не могу сейчас с тобой уехать. И ты не злись, не смотри на меня так. Ну, как я оставлю больного отца? Максим еще в этом году не может его забрать. А потом... не могу я так: и ты и я махнем на все это рукой, и ладно. Я же хотела жить, работать в деревне. Учиться буду заочно. Вот как я думала, Толя...
      - Ну что ж... - сказал он, еще не остыв, уже огорченный, надувшись. - У тебя есть свои планы...
      - А ты не смейся, есть.
      Под неожиданно серьезным и, как показалось ему, странным взглядом Люды он поубавил важности, но все еще с обидой сказал:
      - Если только все это так...
      Начал и остановился.
      А она из покорной и нежной Людочки вдруг превратилась во взрослую, незаслуженно оскорбленную женщину.
      - Что ты сказал? - прошептала она, глядя ему прямо в глаза. - Ты что это сказал! Не ожидала я, Толя. Я тебе все. Я тебе всегда и все буду сразу... А ты...
      Кто-то затопал ногами в сенях.
      Он испуганно, стыдясь этого испуга, схватился за щеколду...
      "Как все это глупо! - думал он теперь, сидя в лодке. - Как глупо и горько!.. Там полная искренность, а у меня? Каприз?.. И так уехать, оставив ее с такой грустью в глазах!.."
      ...А между тем незаметно наступила ночь.
      Об этом хлопцам напомнил первый бобр.
      В тишине, которую не может спугнуть ни далекая песня оттуда, с полей и дорог, ни приглушенный грохот экскаватора, доносящийся по воде со стороны Немана, при звездах, тускло поблескивающих где-то очень высоко, и месяце, багряной краюхой вставшем над лугами, - в этой тишине и спокойной полутьме вышли на работу недавние жители этих мест, бобры.
      Сейчас глаза не слезятся от света, в темноте болотному строителю не придется плакать. Грузно выбравшись на берег, он закусит сперва тем, чем попотчуют его кусты и камыш, затем возьмется за работу. Должно быть, это один из новоселов, беженцев, которых напугал на Немане экскаватор...
      Этот могучий, огромный зверь делает там какое-то свое, не бобриного ума дело - грызет огромной пастью заросший берег, рвет корни лозняка и ольшаника, грохочет на весь мир, подымая голову на длиннющей шее, поворачивается и выплевывает все это далеко на траву. Как тут не испугаться осторожному бобру?..
      Удрал вверх по Быстрянке и снова строится с тем же многовековым упорством, с каким мужик - погорелец или беженец - отстраивается на новом месте, твердо зная, что слезами горю не пособишь. Большие, крепкие зубы бобра, которыми он и под водой грызть может, которые и во сне ему не прикрыть губами, упорно и неустанно гложут ольховый комель, долго - покуда не ляжет на быструю воду еще одна зеленая преграда...
      Но что это? Плеск воды... Голоса... Бобр настораживает слух и, притаившись, ждет... Вспоминает, должно быть, болотный беженец то время, когда его везли сюда, в места, показавшиеся сначала тихими. А может быть, и недавний свой страх, когда они, люди, пришли сюда, в мир его тишины, с могучим и грохочущим чудовищем? Или, возможно, просто, без особых размышлений уступают дорогу более сильному?..
      Вот он прислушался и, убедившись, что опасность приближается, тихо опустился на все четыре - и к воде. Губы привычно сжимаются за резцами, ушные раковины плотно закрываются, и, оттолкнувшись от берега сильными задними ногами, он чурбаком бухает вниз головой в воду.
      Еще и хвостом плеснет - будьте здоровы, ловите, пожалуйста!..
      Первый бобр нырнул совсем недалеко от лодки.
      - Ах, черт! - в один голос ахнули хлопцы. И вдруг стало весело.
      - Ну, тут пошло, брат, бобровое царство, - сказал Максим.
      Ба-бух!! - снова послышалось впереди.
      - Вот попробуй догадайся, когда он...
      Ба-бух!! - раздался всплеск еще ближе.
      - Гляди, гляди, вот он! - привстал в лодке Толя. - Вон голова! А ну-ка!..
      Он замахнулся шестом, как острогой, и ткнул им в воду.
      - Ну как же, попал! - засмеялся Максим.
      Голова бобра дважды показалась из воды и исчезла, шест нырнул и прошил одну воду.
      - Ты это напрасно, - с укором заметил Максим. - Ну, ранил бы, и что дальше?
      - Больше не буду, - сказал Толя и тихо засмеялся, так это прозвучало по-детски. Он сел. - Посмотрим, успеешь ли хоть "э" сказать, пока он бухнет.
      Бобры больше не ныряли. Видно, на этом участке они строились толокою. Возможно, что и чарка была поставлена бобриная, иначе с чего бы ему так разыграться, неповоротливому увальню?
      - Он теперь где-нибудь... - начал Толя.
      Ба-бух!!
      - Ах, разбойник! Так и не дал договорить. Он теперь где-нибудь привстал и слушает. А сейчас перекрестится и бухнет!
      - Перекрестится?
      - Ну, как дядьки старые ныряют, особенно кто не очень-то плавать умеет. "Во имя отца и сына..."
      Ба-бух!!
      - А ну вас, хватит все-таки! - засмеялся Максим. - Все нервы издергают.
      Бобры затихли на некоторое время.
      Лодка поворачивала то вправо, то влево, следуя быстрому течению. Опять стало слышно, как шуршит метелками камыш. Донесся даже треск кузнечика - то ли за тростником, то ли в его зарослях. Под веслом и шестом ласково плескала и булькала вода. И гул экскаватора доносился все явственнее.
      - Свежо, однако. - Толя зябко потер голое плечо.
      - Ничего, это здорово. Иди вот, поворочай моим веслом - согреешься.
      Поменялись местами. Закурили, не без удовольствия оживив темноту светом спички, а затем двух огоньков, - хоть и маленькое, а все же свидетельство мощи человека.
      Гул экскаватора приближался. Слышен уже стал и лязг железа, и стук ковша, падающего на грунт, и усиливающееся злобное урчание этого чудовища, когда оно вгрызается в твердую, переплетенную корнями растений землю.
      - Хочешь тему, писатель? - спросил Максим.
      - Хочу, профессор, давай. Ты о чем - об экскаваторе?
      - Догадлив. А что, не нравится?
      - Электростанция. Осушка. Новое русло. Старо.
      - Врешь или прикидываешься. Ни одна тема не может быть исчерпана до дна. Если, конечно, подходить не с точки зрения экскаватора, а с точки зрения человека.
      - И если человек этот не будет похож на экскаватор, - сказал в тон Максиму Толя. И засмеялся.
      - Самому смешно? - спросил Максим.
      - Да нет. Я вспомнил "Жатву" Николаевой. Там у нее секретарь райкома. Десять лет женат, очень хочет иметь детей. Но никак не соберется, не выберет свободного часа, чтоб заняться этим необщественным делом... Передовица в галифе.
      Максим засмеялся. И, помолчав, продолжал:
      - А о теме я, брат, серьезно. Насчет мелиорации. Тут важно, где это делается и кто это делает. К примеру, у нас, здесь, в Западной. Где народ только недавно начал хозяйничать, где кое-кто никак еще не может до конца поверить, что он хозяин своей жизни, словно никак не может сбросить груз вековой неволи. Ясно?
      А гул все приближался. Потом за поворотом, между двух рядов камыша, засветились вдали фары.
      - Сейчас понесет, как с горы, - сказал Максим, - вот только въедем в канал. Видел, куда отсюда бобры удрали? И рыбки мелиораторы, должно быть, понабрали в излучинах!
      Вскоре лодка поравнялась с экскаватором, под оглушительный до боли в ушах грохот его (даже "здравствуй" не крикнешь!) вышла из-за последнего поворота в новое, прямое русло, и ее действительно понесло, точно к водопаду.
      По разработанному дома плану первая ночевка назначена была на Немане. Кое-что из этого плана уже бесповоротно отпало: ни жареной утки, ни ухи сегодня не будет. А потом и весь план оказался под угрозой срыва.
      Берега были по-прежнему высокие и черные, только теперь они не шумели вместо камыша по обе стороны встали крутые торфянистые стены недавно выпрямленного русла. Над правым берегом таинственно скользила красная краюха месяца, поднявшегося уже довольно высоко. Течение начало успокаиваться: Быстрянка, казалось, перебесилась, пошла потише.
      И тут вдруг - совершенно неожиданно, вне всяких планов - в этом черном, глубоком и бесконечно длинном корыте лодке преградило путь что-то вроде плотины.
      - Приехали, - сказал Максим, упираясь шестом, чтобы смягчить толчок.
      Вода шла низом, а на воде, во всю ширину реки, лежал какой-то непонятный мост из бревен, веток и земли. Под ногами - Максим испытал это первым - бревна прогибались, тонули.
      - Придется нам здесь исполнить ноктюрн, - сказал Толя, следом за Максимом выбравшись из лодки на мост. - Старое, брат, сравнение, но проверку выдержит: гляди - словно клавиши под пальцами.
      - Покурим, - не теряя спокойствия, решил Максим, - а потом втащим свой корабль на эти клавиши. По способу предков - волоком. Вот только смола со дна обдерется.
      Способ предков оказался нелегким. Не так даже тяжело было тащить, как трудно, неудобно держаться на скользких и шатких бревнах. Обошлось, однако, без особого шума. Нагруженная чайка вползла наконец на мост, съехала брюхом на воду и снова понесла вперед усталых, но все еще веселых путешественников. Значительно больше шуму было на самом пороге Немана, у первых хат деревни Острова. Порогом этим был крепкий проезжий мост, настолько низкий, что под ним не проедешь, и настолько высокий, что лодку на него не втащить. А оба берега - крутые...
      - Вот где будет ноктюрн, - плюнул Максим и впервые за всю дорогу выругался.
      А затем ему, после короткого раздумья, пришла гениальная мысль, на которой они оба, доведенные до отупения усталостью и досадой, и остановились. Будущий ученый стал на четвереньки на носу лодки, а будущий писатель начал ногами проталкивать чайку под мост, осаживая ее глубже в воду тоже гениальным способом - он уперся руками в мост снизу с такой силой, что казалось, хочет вытащить со дна его толстые сваи... "Е-ще! Е-ще! Рраз-зом!" И вдруг из-под моста донесся отчаянный крик аспиранта.
      Вытащить лодку назад оказалось еще труднее, тем более что и у студента разыгрались нервы. Но вот, дав ребятам возможность вдосталь отвести душу крепким словом, старая бывалая чайка вылезла из-под моста и, повернувшись кормой по течению, спокойно пришвартовалась к бревнам настила.
      Максим присел на мосту, пощупал шею, которую ему в этой неприветливой темноте придавило балкой, помолчал минутку, а потом вдруг залился своим беззвучным смехом. И Толя, как по сигналу, от всей души присоединился к нему.
      Хохот их был вдруг прерван собачьим лаем. Ребята оглянулись.
      - Добрый вечер, люди! - послышался голос мужчины, точно из-под земли появившегося на берегу. - Тише ты, Мурза! Пошел! Видать, проезжие?
      Собака успокоилась, даже обнюхала Максима, обдав его теплым и щекочущим собачьим духом.
      Дядька был инвалид, на деревяшке и с ружьем. Он, видимо, сторожил колхозный двор, постройки которого и высокие стога тускло вырисовывались на сером небе.
      Толя узнал его: это был Соболь, вчерашний помольщик. Но Толя решил пока помолчать: не очень хотелось признаваться...
      А Соболь, видать, не узнал его...
      От предложения сторожа - занести вещи к нему в хату, "вот тут, недалеко", а самим пойти в сарай на сено - путники отказались.
      - Что вы, будем вам ночь разбивать, - сказал Максим. - Мы ее сейчас вытащим.
      Выложили из чайки на мост и перенесли на берег все свое хозяйство, затем дядька прислонил ружье к дереву, и они втроем, покряхтев, выволокли лодку на сушу. Толя сложил пожитки в носу лодки, в головах, и стал готовить ночлег. У него было сено, две плащ-палатки и Максимова, еще военная, шинель.
      - А может, все-таки в хату бы, - еще раз предложил сторож, и в голосе его, несмотря на искреннее радушие, послышалась скрытая тревога из-за их соседства с колхозным добром.
      Получив в ответ еще одно "спасибо", Соболь стал закуривать.
      - Давайте моего, - протянул он хлопцам кисет. - Самосадику. Островецкого. А про новость вы, конечно, слыхали?
      - Какую?
      - Как это какую?.. А про налог?
      - А что? - спросил Максим, незаметно толкнув Толю локтем.
      - Как это что? Я сам по радио слушал, вот так, как с вами говорю. А сегодня мужики еще раз читали в газете, кто не слышал, да и кто слышал. Облегчение нашему брату. А как же! И налог убавили, и недоимки все скостили. И как это вы не слышали, а?
      В голосе инвалида снова зазвучала нотка тревоги: что такие за люди свои, не свои?.. И с ружьем, и часы на руках, и без шапок... Куда это им так не терпится, что и ночью не спят?
      Почувствовав тревогу дядьки, Максим сказал:
      - Слышали, конечно, и мы. Я, дядька, из Лозовичей, - прибавил он. Нагорного сын, с мельницы. А это мой товарищ. Ясно?
      - Ага! - нагнулся Соболь над Толей, который уже забрался под шинель и палатки. - Мое почтенье, товарищ студент! А я гляжу, да боюсь вляпаться: то ли знакомый, то ли нет? В прятки играете. Под одеяльце нырнули.
      От этих слов у Толи в душе снова всплыли стыд и боль вчерашнего отступления. Но студент прикрыл их напускной веселостью.
      - Добрый вечер, товарищ Соболь, - сказал он и принужденно засмеялся. Я вас узнал, но вижу, что вы так испугались, - дай, думаю, проверим, что вы за страж.
      - Испугался? Все может быть... А вы не слыхали, говорите?.. Да весь свет об этом услышал. А как же! Чего доброго, без батьки, сиротами, начнем лучше жить, чем при батьке. - Прислушавшись к паузе, он точно спохватился, что ляпнул лишнее. Стал поправлять себя: - И жить скоро начнем лучше, и войны, видать, не будет. Кого ж нам бояться? Всюду наша пролетарская струна прошла. Только б она как след звенела. А вы, должно, будете спать?