В конце концов это все меня раздавило… Желание выпить уже не было невыносимым – оно стало единственным. Бегающие экспедиторы, менеджеры, приросшие к телефонам, операторы, приросшие к клавиатурам, и я, приросший ко всему этому… Сероватый офисный пластик делает жизнь такой же… сероватой, слегка гудящей, привычно мигающей и скучной. Я уже весь был в этой серости – весь, с потрохами. Частица офиса. Шестеренка в торговом механизме. Другие шестеренки думали, что работают на генерального директора. Это было правдой, но лишь частично и с такими нюансами, что правда становилась ложью. Я бы не узнал этого никогда, если бы не моя профессия. С какого-то момента любой системный администратор – мина замедленного действия. Она может взорваться, а может и не взорваться. Сисадмин со стажем теряет любопытство, ибо невольно знает уже слишком много. Ни одна скотина в крупной фирме даже не подозревает о том, насколько ценен и, одновременно, опасен сисадмин. Если его не кормить, он становится таким троянским конем, что проще уж пристрелить. Меня кормили неплохо. Испытывал ли я при этом чувство благодарности? Нет. Но я также не испытывал никакой злобы и уж тем более никакой классовой вражды. Правильно понятое место под солнцем позволяет занимать это место вечно. Народная, но очень тонкая и восточная мудрость. Относится ли эта мудрость ко мне? Частично. Потому что ангел у меня есть, как и у каждого на земле, но он черного цвета. Предавать других я не умею, а вот себя – легко.
      Генеральный директор Костя полдня сидел у себя в кабинете и вяло тормошил сервер. Обычная сетевая активность на грани ни хрена неделания. Я посмотрел на этот график и понял, что меня переклинило. И я пошел к нему. Секретарша Таня кочан головы, естественно, повернула, улыбнулась, но не остановила и не спросила меня, куда и зачем, потому как сисадмин – это святое, и он знает, что делает. Такой же неприкосновенностью пользовались в закрытом акционерном обществе «Циклон» еще только три человека: начальник службы безопасности, главбух и кассир Клава, которую лично Костя имел сомнительное удовольствие драть на офисном кожаном диване. Что интересно – Таню он не драл, вопреки расхожему народному поверью, но это не от проснувшейся неожиданно совести, а чисто по делу. А дело было в том, что как-то года четыре назад он нанял длинноногую модель и тут же начал ее трахать. А потом она начала трахать его. А потом пришли истинные хозяева «Циклона», слегка похожие на людей, и изнасиловали самого Костю. Ибо, как Косте объяснили, в первую очередь секретарша должна работать, а не посылать клиентов по телефону на хуй и не строить из себя пуп земли. Потом слегка похожие на людей хозяева «Циклона» забрали модель вместе с триппером и отчалили. Следующую секретаршу Костя выбирал из десятков самых разнообразных созданий. Пока шел конкурс, на ее место села девочка из бухгалтерии, мгновенно разобралась с поставщиками и клиентами, обставила свое рабочее место как хотела, сделала себе разлапистый структурированный файл в Access^, куда внесла всех засранцев с телефонами и фотографиями, а потом Костя как-то позабыл о конкурсе, потому что дело и так вертелось и никто уже клиентов никуда не посылал, а даже наоборот – девочка их мгновенно передавала в лапы ушлых менеджеров. В общем, Таня за короткое время стала незаменимой, нужной и неприкосновенной. Костя сильно ее ценил и о сексе даже не помышлял. Ибо есть кого. Кассиршу, например.
      Костя – здоровый тридцатипятилетний мужик с круглой гладкой мордой. Не дурак. Дурака хозяева «Циклона» не взяли бы. Бывший спортсмен. То ли боксер, то ли борец, уже не помню. Мне он не сказать, чтоб друг, а так – хороший знакомый. Это позволяет мне не напрягаться в общении. Что есть – то есть. Если ты, Костя, в бартерных своих операциях соображаешь хорошо, то не засирай мне мозги, когда говоришь о компьютерах, а покупай то, что я говорю. И сую ему счет из компьютерной фирмы. И такое у него на лице просветление наступает! Иногда он чешет затылок и говорит – а на месяц нельзя оттянуть? В большинстве случаев, конечно, можно, но попробуй, скажи ему так! Где месяц – там и год. В общем, если я прихожу к нему в кабинет – это его не очень радует, ибо опять этот небритый сисадмин будет требовать чего-то, ему одному понятного и дорогого…
      Но в этот раз я ничего не прошу, он это чувствует и даже как-то рад. Насколько вообще может быть рад генеральный директор системному администратору.
      – Садись, – сказал он, кивая на стул, – кофейку попьем, а то я что-то продрог. Сейчас, – он нажал кнопки на телефоне, – Таня, будь добра, сделай нам как обычно!
      У него было прохладно от работающего дурниной кондиционера. Май – поздний, горячий – бушевал на улице, воздух рябил, плясал и колбасился над асфальтом. Там, где над головой не было крыши, а было небо – звенело почти готовое лето. Лето, в которое мне хотелось упасть, как в воду – навзничь.
      – Я в отпуск, – сказал я.
      – Да, но проблемо! – повеселел еще больше генеральный Костя. – До какого?
      – Я в СВОЙ отпуск…
      – Блядь! – Костя нервно застучал по столу пальцами. – Ну вот на хуя, скажи ты мне, эта петрушка?!
      Я улыбнулся. Не очень, кстати, весело.
      – Костя, я тебе еще две недели назад сказал: может быть, забухаю. Ты знаешь, что я бы не стал это делать без предупреждения, я тебе еще два года назад говорил, что бухло – это только вопрос времени, и когда мне будет невмоготу – я уйду. Ты знал – кто я, что я и где я.
      – Да знал я… – Костя перестал стучать по столу. – И то, что бухаешь ты не по-людски, и то, что сорвешься рано или поздно, все знал. Все равно – гнусно как-то.
      – Ты не переживай. Больше чем надо. Серегу – сам знаешь – я натаскал тоже не по-детски, а сейчас он, чтобы доказать тебе, что он тоже не хуй в стакане, – я покачал головой, – без меня вырастет на глазах. Да и не тебе он будет доказывать, а себе. Это ты для него хуй в стакане и промежуточная стадия. Береги его.
      Серега – новый, быстрорастущий, совершенно оторванный от мирской жизни компьютерщик, которого я полгода назад порекомендовал в штат. Он не был нужен ни тогда, ни сейчас. Он будет нужен завтра. Когда уйду я.
      – Вернешься? – спросил Костя.
      Я помолчал. Солнце било прямо в жалюзи, пронзая плотную ткань вертикальных полос. Полосы вспыхивали золотом. Там, за ними, а еще за стеклами, бесновался май. Асфальт обжигал, наверное, ноги, если пройтись по нему босиком. Или еще не обжигал? Май – не июль, земля еще холодная. Босиком.
      – Я тебе нужен? – спросил я.
      Костя встал, не отвечая, со своего роскошного кожаного, регулируемого хрен знает в скольки направлениях кресла, и пошел к офисному холодильнику; открыл его, посмотрел тупо внутрь, достал один пузырь – поставил, другой – поставил, потом залез в морозилку и вытянул оттуда ледяную бутылку подарочной «Сибирской», ноль семьдесят пять.
      Постучавшись, зашла Таня с кофе на подносике – две чашечки, как обычно, поставила на край стола. Босиком. А солнце ласкает снаружи землю, как в последний раз. Птицы, поди, щебечут. Коты валяются на крышах, как сельди.
      – Таня, это… Совещание у меня.
      – Вам, Константин Григорьевич, что-нибудь еще к совещанию? – спросила умная Таня, увидев в руке у босса ледяной пузырь с водкой.
      – Рюмки, хлеб, минералку… Стаканы еще. Никого не пускать. Нет меня.
      Распорядившись таким образом, Костя опять сел в кресло, покачался на нем и заговорил:
      – Я тебе вот что, Бриг, скажу. Нужен, не нужен – это все лирика. Вполне может быть, что и не нужен. Вот и Серега тебя заменит. А вот выйди я сейчас в соседнюю комнату – тишина, все работают, слова лишнего не скажут, разъеби я кого – утрутся молча, неправ я буду – все равно промолчат, сидеть будут, очереди своей ждать. Что, трудно им людьми остаться? Не дрожать, не лизать жопу, глаза не опускать? Из, твою мать, ста или – сколько там сейчас? – людей, не людей – не знаю, единиц, в общем – из этих ста кто мне в харю правду скажет? Ну, Петрович, да Гена, да ты вот. Из ста! Сколько раз было – рушится все, боятся признаться, пока сам говна не увижу. А уж как вкладывают друг друга! Пока я в силе, так и будет. А представь, развалится завтра «Циклон», все на улице окажемся – банкротство, например, или еще какое цунами? Да элементарно – каждый мне в морду плюнет и детям своим накажет. Эксплуататор, твою мать, трудового народа. А я – пешка, Бригадир. Просто пешка. Надо мной такие люди, что лучше бы тебе не знать.
      Зашла опять Таня, уже с большим подносом. Сгрузила все на стол, расставила и исчезла. Костя взял со стола пачку «Честерфилда», вытащил сигарету, закурил.
      – Я, Бриг, устал не меньше, а может, и больше твоего. Вот тут у меня уже этот «Циклон»! – Костя провел ребром ладони по горлу. – Но я, в отличие от тебя, никуда не могу уйти. Ты такого рабства, Юра, ни в каком, блядь, учебнике не видел, в каком я нахожусь. «Нужен». Да не нужен ты мне как работник, таких сисадминов – как говна за баней. Просто. Ты уйдешь – и уже останется двое. Двое, с кем я могу человеком себя почувствовать. А потом, например, один. А там уже… – он махнул рукой, – эх, да что, блядь, говорить!
      Костя взял бутылку и нацелился в рюмку, которая стояла ближе ко мне.
      – Я не буду, – сказал я.
      – Не понял… Ты ж забухал!
      – Не забухал. Забухаю. Завтра.
      – Хм, – покачал бутылкой Костя, – тогда на хуй рюмки…
      Он взял один стакан, налил его наполовину, поставил, взял литровый пластик минералки, налил другой стакан по самый край, поставил. Положил сигарету в сияющий хрусталь пепельницы, взял стакан водки, повернул голову в сторону, выдохнул и в два спортивных глотка влил в себя ледяное пламя «Сибирской». Не переводя дыхания, взял стакан с минералкой и влил туда же. Взял опять сигарету, выдохнул и затянулся.
      – Неделю не пил, понимаешь! Повода не было. Его и сейчас нет, а выпить хочется.
      Я понимал. Я вот теорию относительности не понимал и, видимо, никогда, слава богу, не пойму, а Костю я понимал и был ему благодарен не за то, что он босс, а за то, что он тоже меня если и не понимал, так хоть старался понять. Казусы общения. Пазлы сосуществования. Загадки социума. В общем – херня всякая. Май за золотыми полосами жалюзи истекал пивом и медом.
       Босиком.
      – Значит, так, – сказал Костя, затаптывая в хрусталь сигарету. – Месяц отпуска с завтрашнего дня с последующим, блядь, увольнением. Пиши заявление, пусть хоть у тебя все будет нормально, раз уж у всех, твою мать, не получается. Чем могу, одним словом. В кассе к вечеру получишь и зарплату, и отпускные, я сейчас в бухгалтерию позвоню. Сереге объясни все и ко мне засранца отправь на ковер – пугать буду. И вот еще что… – Он слегка подумал. – Возьми-ка ящик бартера с кладовки возле кассы. Коньяк там есть этот… казахстанский. Три звезды. Не знаю, откуда в степи коньяк, но пить его наши грузчики пьют, а тебе не один ли хуй, чем похмеляться. Ключ у Клавы. Скажешь, что я разрешил.
      …И вышел я в 17.15 на крыльцо, и не стало больше в «Циклоне» системного администратора Бригадира. А стал в «Циклоне» системный администратор Сергей, и свалилось на него счастье. Root, unlimited, supervisor со всеми правами, сервер на Хеоn\'е, Novell пятерочка с переходом на шестерочку, файло без границ и куча кровожадных юзеров. В общем, живи – не хочу, расти во все стороны, нет тебе с этого дня запрета и контроля тоже нет, а есть охуенная ответственность, и жить тебе теперь с оглядкой и думать, что говоришь, и обожать свою работу, потому как нет другого пути и жизни для тебя тоже другой нет. Судьба. Хорошо это или плохо, но – судьба. Фатум, планида, фортуна… Или не фортуна. А я на крыльцо вышел, сердце внутри болтается, беснуется май вокруг, воробьи обалдевшие прыгают, стрекочет в газоне членистоногое какое-то, а в глазах моих – дикость, усталость и цифровое безумие…

      Это уже было. У Неруды. В «Признаюсь – я жил». Слямзил я это без зазрения совести и нимало этим не побеспокоился. Потому как каждый день солнце над планетой с безбашенной, нечеловеческой красотой встает и всё – на бис… Хороший восход должен повторяться вечно. И фраза – ничто нам не запретит ее, сияющую, повторять.
      Я готовился к одиночеству месяц. Методично, ничего не пропуская. Только распиздяй моего масштаба может так педантично готовиться к своему грехопадению.
      Для начала я подготовил компьютер. Из трех полуразобранных я, потратив два дня, собрал один боевой. Классический корпус InWin с 300-ваттным, но неродным блоком питания Delta Electronics. Легендарная мама 8RDA+. Не менее легендарный Barton 2500+. На него я поставил тонколепестковый веер кулера Zalman, что тоже не хрен с горы. Два Кингстона по 256 метров DDR400. Барракуда на 120 гигов. Еще один Seagate, но не Барракуда, а U6 на 80 гигов засунул в рэк. Титан 4200 – классика NVIDIA. ЗСОМ\'овская сетевуха. Aver,овский тюнер. Хакерская, без дополнительных уродств, клава Mitsumi. Logitec,овская мышь. Тошибовский комбик. Самсунговский монитор 900NF. Ну, флопик, там, web-камера. Неувядающий, вечный, как колонны Парфенона, Русский Курьер. И дистанционный пульт, он же – тыкалка, он же – лентяйка от «Скорпиона». Все. Есть в жизни «щасте»!
      Но это – аппаратное счастье. Еще есть счастье программное. Для начала – 98-я русская Винда, на случай падения основной системы. FAT32. Вторым номером, а вернее, как раз первым – XP английская+MUI+SPl. NTFS. Все заплатки. NOD32, Outpost, Ad-Aware, PGP. Офис, Фотошоп, Корел. Карта города, телефонная база, адресный стол. Light Alloy, JetAudio, все кодеки нужные, ну и – часть ни в Красную Армию, но вдруг пригодятся. PowerDVD. Ридеры. Вьюеры. Твикеры. Один твикер, в смысле. Час посидел – пошинковал Винду, как Василий Иванович – шашкой. Теперь каждый сервис на учете и то – под запретом. Опера. Мышь летучая. Тотал Коммандер. Far. Горячие клавиши настроил для пульта. Открыть-закрыть. Кино-музыка. Громче, тише. Вообще, шат ап. Ну и – power on-power off. С дивана можно не вставать. Дальше – чтиво, музыка, фильмы. 200 штук с локалки фильмов закачал. А также всю библиотеку Мошкова. Шансон с классикой, чуть-чуть рока и совсем на донышке – чего-то народного. Каретного слил метров 100, картинок с девками и порнухи. Подумал, убрал порнуху, девок оставил. Подумал, убрал девок, оставил порнуху. Плюнул, убрал к свиньям собачьим часть фильмов, оставил всех девок, закачал еще порнухи и еще эротики. Забегая вперед: долго не мог понять между ними разницу, пока не въехал, дебил, что границы нет, а есть лента Мёбиуса, у которой, как водится, – две стороны, ан это только если в статике смотреть, а если по ней шляться-совокупляться, то сторона, однако, одна, да еще и не кончается! У меня попутно вопрос возник: вот если, например, я девушку в баре снимаю, то в каком месте эта эротика переходит в порнуху? Один скажет – на улице, когда я ее галантно лапать начинаю, а другой ляпнет – в постели, когда она мне гондон напяливает. Но сдается мне, порнуха начинается в том самом баре, потому как я шел туда почти для этого, и она – не подснежники собирать. А когда в дыму цветном, в мареве, в музыке и в болтовне глаза наши встретились – не мораль и не воспитание сработали, не джентльменство наносное, не советы из журнала «Как стать звездой», а жаберные крышки и боковая линия. Подумал я еще и остановился на этом. А потом еще подумал и выдернул из жопы компьютера RJ-45 на хрен, ибо всё – Рубикон перейден, мосты сожжены, мне нужен только я.
      Так что стало мне счастье еще и тут. Оставил я на этом свой компьютер, остальные запчасти на полку в кладовке сложил. Ушли туда – скази диск и, соответственно, контроллер к нему, карта видеозахвата, внешний CD-RW, хаб восьмипортовый, корпуса, оверклокерские примочки, а также бобина болванок noname на 100 штук и прочая хренотень.
      Ну, пошли на кухню. Там дел тоже невпроворот. Знал бы я заранее, что Костя мне ящик коньяка подарит – обязательно бы корректировку сделал, но я не знал. И потому готовился основательно. Расчет предварительный был у меня на месяц, дальше – тишина (это если в переводе Лозинского, а если в переводе Пастернака, то – дальнейшее – молчанье). Но бог с ним, с Гамлетом… По бутылке водки в день «Гвардейской», итого – 30 штук. Полтора ящика. Стоит 25 штук в кухонном столе, а 5 – уже в холодильнике. «Карачинская» с лебедями – запивать. 15 штук. 12 в столе, 3 в холодильнике. Пиво. Ну, пиво я не очень. Поэтому – всего две двухлитровки «Багбира», и то – хрен его знает, понадобятся ли. Так, может, догнаться когда.
      Еда. Белки, типа, жиры и, сука, углеводы. Соответственно, мясо – 10 кило, масло оливковое – огромная бутыль, сахар – 5 кг в пакетах в столе. Это, так сказать, база. Яйца – забил все углубления в холодильнике, хлеб – 5 булок в пластике там же, дабы не высох. Молоко – 5 пакетов длительного хранения, потом придется выйти в свет, докупить. Сельдь. В горчичной заливке. Обратно ж – пять баночек. Сок. Виноградный. «Чемпион». Пахнет «Изабеллой», и это радует. Сколько? Правильно – пять литровых пакетов. Сыр. Ну, этого немного – чисто по утрам, когда не будет сил готовить. Где-то кило швейцарского. Колбасы нет, и не будет. ЛУК! С кулак головки, 5 килограмм, ядреный – страсть! Три! Три трехлитровых банки классических огурцов – в прозрачном, как слеза, рассоле плавают хрустящие изумрудные красавцы среди смородиновых листов, чесночных головок и прочих прелестей. Три! Литровых три банки маринованных грибочков! Умереть – не встать! В соплях, в слезе блестящей, в горошках перца, как живые, как в тот день, когда родились на свет! А в углу, в кладовочке, мешочек картошечки отмытой, просушенной, ждущей сковородки раскаленной и сала! А сало… сало – это святое. И потому в морозилке в холстине шмат с прослойками крупной солью сверкает, а чесночины в нем спят, врезанные, впаянные, вплавленные внутрь заботливой хозяйкой. Хорошо!
      А еще – чай черный гранулированный, не сильно запашистый, зато крепкий, как черт, мертвого разбудит; кофе – «Нескафе Голд», две банки стограммовых, шоколад «Победа» – настоящий, не соевый, крепкий, горький, военный какой-то, недаром так, поди, назван! И все из еды… соль считать не будем и перец тоже.
      Я все выкинул – все, что мешало, весь мусор – неделю назад. Бумаги, мануалы старые, инструкции, коробки из-под аппаратуры, непишущие ручки, куски карандашей, компашки ненужные – много компашек. Все, в чем сомневался, выкинул. Все, в чем не сомневался, в шкаф на полки распихал, а потом еще раз выгреб и еще раз половину выкинул. Отмыл всю квартиру, перестирал все и выдохся. В планах был еще балкон. Был. Но – не стал. Фатум. Энтузиазм – вещь недолговечная.
      …Один из водил «Циклона» подвез меня с ящиком казахского трехзвездочного коньяка к подъезду и даже помог это все запихать в лифт. Прощаясь с ним, я дал ему от щедрот одну бутылку, двери лифта съехались, и я вознесся вверх, к небу. Небо было близко – на пятом этаже. «Щасте» есть… Я понял это, когда дверь квартиры за мной закрылась, но еще я ощутил пустоту. Очевидно, счастье и пустота – близнецы-братья.
      Казахский трехзвездочник отправился в кладовку до лучших времен. Мне так показалось правильней. Ну, не зря же я готовился совершенно только мне нужным образом. Я ничего не имел против казахского коньяка и ничего не имел против Кости, подарившего мне это чудо природы, но линия поведения уже была выработана и утверждена.
      Я сел на диван и закрыл глаза. Под веками проносились цифровые головастики. Два с половиной года информационного безумия. Без отпуска, без больничных и с редкими выходными. Иногда мне казалось, что я тоже имею сетевые имена, как и любой другой компьютер. Виндовское, новелловское, линуксовое… не мой комп, не железяка, а я сам. Глюк такой, посетив меня однажды, почти не уходил, я пытался по ночам менять себе айпишники, ставить на себя самбы и расшаривать желудок. Я бывал дома только для того, чтобы спать. Я заметил, что жены нет, только через неделю после ее ухода, по внезапно посетившему меня сексуальному желанию – ночью вдруг хуй встал, как Дед Мороз, и так и простоял до утра, хотя сам я спал, витая в тридцатидвухбитном облаке. Еще через неделю я вспомнил ее сотовый и позвонил по причине отсутствия в доме жрачки, чистого белья и еще невиданного в природе свинарника. Оказалось – ее нет уже месяц… или два месяца. И вообще нет. Для меня. В ту ночь у меня был повод напиться, но не было желания…
      Вот некоторые говорят – любовь… Я, наверное, забыл – как любить. Небесное создание, которому я читал стихи и целовал в попку, исчезло из моего сердца навсегда. Загадка. Квадратура круга. Гипотеза Римана. И долг, и порядочность, и совесть тут ни при чем… Сегодня тебе нравится Гендель. А завтра – ни за какие ковриги… Кого за это пиздить – Генделя? Не надо никого за это пиздить. Это вроде как отражение внутреннего твоего развития. Прогресс, регресс или вообще деградация. И оттого перестает тебе нравиться виртуоз Гендель. И глыба Толстой. И пронзительный Левитан. А начинает тебе нравиться дурь Рахманинова, ехидство Достоевского и еблан Пиросманашвили. Это они в иерархиях своих – на разных полках, в разных купе и разной значимости. Это культуроведы им рейтинги раздают. А внутри у меня они так вот и обитают… Либо нравятся. Либо нет. Потому и живут вместе группа «Ленинград» и Бетховен. Шекспир и Веничка Ерофеев. Леонардо да Винчи и безвестный мудила с Красного проспекта, который нарисовал однажды мою ненаглядную так, что я и сейчас на этот портрет дрочу. Хотя и не жена уже, и с другим сожительствует, и не вернется никогда… А и правильно… Что возвращаться? В одну реку дважды не поссышь… Так говорил величайший философ Саша Зоткин, мой собутыльник, мой друг и уже покойничек. Там, где сейчас он, вечно струятся серебряные водопады. И сидит мой кореш, и читает под оливой своего любимого постмодерниста Жака, блядь, Дерриду.
      Но это – к слову. Я говорил про любовь, про Генделя и про жену. Так вот – желание трахнуть ее у меня еще есть. А вот любить – уже скучно. Так Хемингуэй где-то написал в одном из рассказов: «Скучно любить»…
      Иногда я думаю: а если б у нас были дети, что бы изменилось? Любил бы я ее и дальше? Гипотеза Римана, римейк. Пусть уж лучше так. Я ничего не должен. И она ничего. Да если б все так разводились! Вот бы где счастье-то было! Отдельное нам обоим за все это спасибо. Я сохраню ее в сердце, бывшую жену мою. Не на первом месте, не в центре и не поперек всех. А там, в дальнем уголочке, где шумят тополя, и липнет на лицо пух, да ветер ласкает загорелые ноги, да бьется вена под кожей, да хуй стоит так, что лебедкой не согнуть… Она меня из трехлетнего запоя вывела, на Энгельса, семнадцать отвела, снотворным нервы лечила, терпела дома ненавистные ей компьютеры. Со стороны глядя – разве ж от таких мужей бегут? От пьяных бегут, деспотов, маньяков сексуальных, тайсонов доморощенных, изменщиков коварных… жадных, злых, недоумков, ревнивцев… А тут не пил человек, не курил, не дрался, по бабам не шароёбился, работал как черт. Ушла… И правильно сделала. Не надо скучно любить. Лучше уж вообще не любить. В пизду…
      …Пьянство у нас в роду – генетическая проблема. Папа, деда, прадеда. Каждый день – краше в гроб кладут. Старости, как таковой, ни у кого не было. Болезней тоже. Одна болезнь – алкоголизм. Дремучий какой-то, ядреный, то ли от здоровья немереного, то ли от дурости. Пол-литра – даже не доза, а так – аперитив. Дабы проснуться, например. Или вместо валерьянки. Литра – еще туда-сюда, не есть баловство, но и не в дугу однозначно. Потому как в дугу – это полтора-два. А при хорошей закуске… В общем, у деды рекорд был – семь поллитровок с сургучной пробочкой в день. Побить я его, конечно, не пытался, а приближался два раза, и оба раза – в реанимацию, и оттого пришел к выводу, что род, типа, того – мельчает… Или водка совершенно не та, что раньше. Но это уже на совести изготовителей. Другой распространенной проблемой в нашей семье было ничем не прикрытое разгильдяйство и желание работать предпочтительно только головой. Отсюда у нас невьебенное количество всяких бухгалтеров, педагогов, ученых и вот теперь еще и компьютерщиков. Клинических случаев постоянного физического труда наблюдалось мало, хотя каждый представитель семейства безруким абсолютно не был и время от времени гегемонил всласть. Я вот, например, гипсокартонщик и столяр, понимаешь, станочник. Давно я уже этим не занимаюсь, но инструмент холю и лелею. Дрель хилтиевская, перфоратор бошевский, кнауфовские прилады для гипса, а также гордость моя и сокровище – лично где собранный, а где изготовленный столярный набор, а также головка фрезерная новосибирского инструментального завода с подсечным комплектом ножей. Дает она изумительное качество реза, ибо на головке два ножа и две подсечки одинаковой формы. Подсечка как бы подминает волокно, не дает древесине скалываться, а нож из пластины толстой, мало вибрирует, потому и волны на погонаже нет. Но это все – пройденный этап. Память, ностальгия и мемуарный понос. Сейчас я сисадмин бывший и мудила в запое.
      В запое? Я открыл глаза. И пошел на кухню к холодильнику. Начнем с пива, однако. «И пьяницы с глазами кроликов… „In vino Veritas!“ кричат…» Блок худосочный.
      Пиво, вообще-то, я брал чисто для баловства. Ну, чтобы было. Но энтропия корежит и не такие установки. Я взял двухлитровку «Багбира» и приложил ее ко лбу. Май за окном бесновался, над раскаленным асфальтом мерцали шейдерные драконы и цифровались… то есть шифровались… О чем это я? Ах да, «Багбир»…
      Баночка селедочки в горчичном соусе, вилочка, хлебушек, высокий пивной кристально чистый стакан… Все это – на журнальный столик перед диваном. Нежно открутил голову пивному пластику – я не делал этого уже совершенно не помню сколько. Золотое шипение, легкая пена, по краю стакана – вглубь, в недра поплыли янтарные волны, внутри которых с ума сходили мелкие пузырьки. Долил доверху, и шапка пены набухла, а потом с одного края рухнула вниз мелким водопадом… Аккуратно открыл сельдь. Вилкой наколол кусочек. И взял стакан.
      Кроме жажды алкогольной была внутри меня еще и обычная жажда, поэтому ни вкуса, ни запаха я не почувствовал, а только заглотил, как наживку, пиво в три глотка и тут же еще налил. Вот второй стакан уже имел вкус, цвет и запах.
      А мозг ни хрена не отстранялся, не отдыхал и не желал идти в отпуск. Стакан – это конус минус конус, говорил он. Потом конвертируем в сетку. Потом вертексы выбираем и масштабируем, пока формочка элегантной, почти женской не станет. Чтобы талия у стакана была, чтобы он в руку как влитой ложился. Пена, типа – система частиц. Хотя нет, лучше сфера и зашумление. Фрактальное, например. Исказить мало-мало, приплющить. Ну, материал стекла в библиотеке есть, чуть изменить прозрачность и цвет. Наклеить битмап логотипа на поверхность.
      С пеной… с пеной придется помараковать. Был где-то снимок пены в высоком разрешении… Найти, отсечь лишнее, в Фотошопе перелопатить и сверху-то и прилепить. Один источник света справа сверху сзади на прожиг и на тень. Будет зашибись, только долговато рендеринг при таком рейтрейсинге. А еще один источник прямо в стакане утопить, и засветится пиво – что тебе солнышко! Фоном, например, можно лес или джунгли, а лучше градиент нерезкий – чтобы не отвлекало. Потом рендерим это все и уже дальше насилуем в Фотошопе.
      Например, голуби белые полупрозрачные или, опять же, белые лошади – фантомы, облака можно. Искорку на бочок стакана четырехконечную скошенную. Не переборщить только. Ну, и надпись. Типа – «Таким вы еще не похмелялись!». Или, например… Фоном пламя сделать. Огня у меня до хрена в клипартах. А внизу у стакана – лед, иней, кристаллы. Сам стакан весь в изморози. Надпись каким-нибудь стилизованным под каббалу шрифтом. «Пиво из ада. Всегда ледяное». И пипл схавает.
      Пиво из этого самого ада внутри одного из пип-лов, а конкретно – меня, наконец шевельнулось, и первая порция алкоголя за два с половиной года попала в кровь. Мир изменился. Он сначала сузился до размеров ауры, а потом распух, взорвался, разнесся как на дрожжах во все стороны, и дальние границы его помчались куда-то в другие галактики…
      Я не умею делать что-то в меру. Не получается. Менталитет другой. Иногда я завидую обывателям и не вижу в этом слове ничего оскорбительного. Обыватель – тот, кто умеет и хочет быть. Другими словами, кто не ебёт себе и окружающим мозги, не ищет второго смысла и не имеет камня за пазухой, что бы это ни значило. Еще более другими словами – кто живет в социуме по правилам и учит, твою мать, этому и своих сопливых детей, и своих собак, и даже свои растения. Поэтому там, где цветет и пахнет сам обыватель, плохо цветет и пахнет сорняк, бандюга и сифилис. Газоны, пластиковые окна, 95-й бензин, зажигалка «Zippo», перманентный кредит и знакомый стоматолог – это всё элементы существования совершенно правого и совершенно довольного жизнью обывателя. А почему же? Почему же я? Им не становлюсь? Хм.
      В далеком-далеком детстве в нашем старом уютном дворике с наступлением сумерек из окон двух-подъездного четырехэтажного дома неслась одна и та же вечная фраза: «Миша (Ваня, Коля, Петя, Гиви, Абдулазит), домой!». Мальчики с еще лысыми яйцами, будущие владельцы мира и его окрестностей, иногда безропотно, а чаще скрипя молочными зубами, с неохотой исчезали один за одним. Сумерки становились гуще, опосля чего превращались в ночь и неизвестность. Как-то раз меня не позвали. Уж не знаю, вернее, не помню, что там за хрень в семье случилась, но в этот вечер я первый раз в жизни оказался беспризорным. А когда все малолетние гангстеры, краснорожие индейцы и бледнолицые засранцы, а также немцы с русскими и прочие космонавты растворились в бездонных дырах подъездов… В общем, я остался один.
      И подул ветер. И зашумели деревья. И дворовые коты превратились в чудовищ с горящими неоновыми глазами. По темно-фиолетовому, почти черному небу плыли гигантские облака, стирающие на хрен звезды легким движением усталых крыльев. Сверкающая сатанинскими лагунами и пляжами луна купалась в них, выворачивая душу наизнанку. Кусты сирени, песочница, сарай с продавленной крышей, легкомысленные днем цветы, трава под забором, раскачивающиеся с замогильным видом качели на, как пить дать, намыленных веревках – отчего они качаются? – и все это во мраке, в блестках, в осколках стекла в траве, в небе, в сердце… Я сидел на лавочке. Мне казалось, я один не только в этом дворе, я один вообще в мире. Пара-тройка горящих в доме окон только усиливали это ощущение. В их желтом свете я заметил пляску ночных насекомых. Они сверкали своими телами, описывая круги смерти. Сходящие с ума от кровавого голода комары лезли мне в уши. Над крышей дома появилась бесшумная крылатая тень. Ее движения не были похожи на движения птицы. Это охотилась летучая мышь – существо страшное, грациозное, мистическое… Где-то в траве, выдуманное, никогда никем не виданное, стрекотало насекомое. Туманом заволокло сердце. Я смотрел на дом и думал: они там, а я здесь… Я здесь, а они там. В их жизни сейчас все проходит, как всегда. Мятная паста, земляничное мыло, теплое молоко. Поцелуй на ночь, белая простыня, тиканье часов. А в шесть утра зазвучит гимн Советского Союза. Завтра я буду такой же, как они. Но сейчас я – другой. Я понял это – и первый раз, на какое-то время, перестал быть ребенком. Сатанинские материки и океаны Луны отражались в моих глазах.
      Саша Зоткин как-то сказал: «Дети никогда не становятся взрослыми. Они просто эта… умирают…» А и правда: посмотришь на какого-нибудь чиновника – и версия о его детстве выглядит ни в Красную Армию. В ту ночь я, дитё неполовозрелое, конечно, еще не умер. Но понял: есть мир и есть я. То есть других людей нет и не предвидится…
      В тот вечер я довел гуляние свое до абсурда, до одиночества, до лунных лагун и до тумана в сердце. Маленькая победа над собой и над своим страхом. Потом я воевал со своими мускулами, мозгом, легкими, кожей и кровью. Всю жизнь.
      Я боялся боли. Именно поэтому обе руки мои, от локтей до пальцев – в пятнах ожогов. Один имеет форму чайки. Почти мхатовской. Фокуса тут не было. А была брошка. Ее надо было раскалить над костром, пока она не начинала светиться, потом закатать левый рукав, потом положить брошку на руку и, несмотря на шипение, прижать ее тампоном из стеклоткани правой рукой на три, примерно, минуты. Все это время надо было рассказывать анекдот, пробираясь, как когда-то пел Окуджава, «сквозь туман от пролога к эпилогу». Честно говоря, я тогда обоссался, но никто этого не заметил. Анекдот был смешной, а после трюка я, выкурив сигарету, съебался. «Исторический роман сочинял я понемногу…» Почему-то именно с этой песней связан в моей голове этот эпизод. Ассоциация. А боли больше я не боюсь. Терпеть не мог – да, и сейчас, блядь, терпеть не могу, но – не боюсь.
      В институте сказали – блокада у тебя. Левой ножки пучка Гиса. С сердцем у тебя, типа, непорядок. Херня. Из всех видов спорта выбрал тот, что нельзя было никак. Марафон. Лунные лагуны меня спасли. На последних трех километрах. Больше я ничего не видел. А потом еще один марафон. И еще. И не надо мне указывать.
      Водку я пил стаканом. Хлебушком занюхаю – и натюрлих.
 
Дайте в руки мне баян
– Я порву его к хуям!
 
      Все время я помнил – не было стариков у нас в роду. Не получалось как-то. А значит – и не надо.
      Жена, понимаешь… На вечеринке, после литры как минимум. Разрешите представиться – поручик Ржевский. А сказал, по причине алкогольной дикции, примерно как: «Разрешите преставиться!» Весь в конфетти, в блестках каких-то, сигара – у меня хуй тоньше, чем эта сигара, где я ее взял, интересно? – амиго еще тот, и лошадь – явно за углом и тоже пьяная… А дама серьезная, холеная, красивая – жуть, шея лебединая, ноги в разрезе вечернего платья мелькают – повеситься хочется. Какой там танец – послала по-интеллигентному, сверху вниз посмотрела. Какой-то холеный в галстуке-бабочке: «Молодой человек, оставьте даму в покое!» Ах, как не хватает иногда светскости! Деревня! Морда маргинальная! Никакого понятия о приличиях. Это потом меня она научила, какой вилкой пиво открывать, а какая – так, для понта… О чем говорить, как кушать, с какой стороны даму держать и все такое. А тогда я без особой злобы, кстати, бабочконосцу лбом переносицу-то и разбил. А заодно и очки, там случайно висящие. А почему лбом? А руки заняты!
      В одной, как уже говорил, сигара – толще хуя моего, а в другой – шарик воздушный… Теперь – второй акт корпоративной вечеринки. Бабочконосец, закрыв личико, приседает, ловит запчасти очков. Охранник у входа зевал весь первый акт – оживился, лезет ко мне, кому-то ногу придавил. А танец же! Голые спины, декольте… Джентльмены галантны и хорошо пахнут. Охранник в конце концов давит еще одну ногу, но неудачно. Такая неземная туфелька, даже не туфелька, а пластиночка с ремешочками. А у него, у охранника, – сорок четвертый! И фасон – спецназ отдыхает. Дама взвыла матом. Джентльмен, не долго думая, хлещет негодяя по ебалу. Но ведь охранников-то еще двое! И бегут они, как ниндзи, и видно по их лицам, что скучно сегодня не будет…
      Скучно, конечно, не было. Затесавшиеся в корпоративную вечеринку приглашенные три гостя имели долю в бизнесе и каждый по телохранителю. Телохранители скучали – кто в машине, кто в зале, в общем – были рядом. Джентльмен, дама которого лишилась дня на три-четыре своей сексуальной походки, был одним из VIP-гостей. Телохранители сцепились с охранниками. Два других VIP-гостя, поняв, что идет операция по захвату их, любимых, достали по волыне. Администратор ресторана, поняв, что ежели что, то очень скоро он станет администратором шашлычной, мгновенно позвонил в ментовку, откуда прибыли люди в черном. В общем, давно путем не отдыхавшие люди получили наконец то, что хотели.
      Не участвовали в этом празднике жизни только три человека. Я, моя будущая жена и бабочконосец, оказавшийся ее двоюродным братом. Поняв, что веселье затянется, мы переждали это все в комнате для приват-разговоров… Вернее, дело стало так. Она потащила туда лечить кузена, а я решил выяснить, как вообще дела и не надо ли добавки.
      Небесное создание меня на дух не переваривало. Ее трясло от одного моего вида. Отчего и решил я на ней жениться… Вот – оно мне надо было? Это похлеще марафона… Берется человек, терпеть тебя не могущий. И делается человек, бесконечно тебя любящий. Попутно я и сам влюбился. Мендельсон, кольца, все такое. Прости меня, Ленка, за то, что я сделал невозможное… И спасибо тебе за то, что ты наконец поняла это. И бросила меня к свиньям собачьим.
      …Я не включал компьютер, не включал свет, я все сидел в темной комнате, изредка выходя поссать. Окно за шторами было открыто, и я слышал мир. Голоса. Автомобили. Шаги. Лай собаки. Но все – редко и все негромко. Еще я слышал свое сердце. Потом я лег головой на подушку и, не раздеваясь, уснул.
       Завтра будет отпуск.
      Сисадмин умер.
      Да здравствует мертвый сисадмин…

      IF MEMBER OF «Cyclon-B» THEN
      MAP INS S16:=SYS: \VIP\BlackCash
      END
      WRITE
      WRITE «Welcome to the VIP zone of the Corporation\7»
      WRITE
      ;Drugim tut delat nehuj…
      FIRE PHASERS 9 TIMES
      Нет, девять – это я залупил… Это много, тем более в отпуске. Сценарий входа в нетварь просто промчался в моем мозгу, слегка зацепившись на излете. За секунду до пробуждения я начал подключаться к серверу по имени «Cyclon» и завис. Через лет сто, я думаю, это уже будет не утренним глюком просыпающегося индивидуума, а обыденной ситуацией – примерно как чашка кофе. Хорошо это будет или плохо – не имеет значения, и нас, уродов, никто спрашивать не будет, как не спрашивают нас сегодня, хотим ли мы глядеть рекламу. Нам ее просто тупо показывают, а мы ее просто тупо смотрим. В следующем веке вживленные под кожу органические чипы загрузят нам поутру новости, погоду и, до кучи, пару оргазмов, ибо ощущения – это всего лишь электричество и ничего более. Сдается мне, мой будущий правнук вырежет у себя эти чипы без наркоза с шутками и прибаутками. Или – выжжет раскаленной брошкой. Лунные лагуны…
      Я открыл глаза. По потолку шароёбился солнечный зайчик. Штора на приоткрытом окне едва шевелилась, и я слышал это. День начался с давно потерянного ощущения – НЕ НАДО НИКУДА ИДТИ!
      То есть теперь, по большому счету, любое мое телодвижение диктовалось только моим, разлагающимся от усталости, мозгом, а не служебной инструкцией… Ну что, что он мог такого умного надиктовать?
      Цифры болтались и брякали внутри черепной коробки. По сути – две. Ноль, как отсутствие заряда, и единица – как его присутствие. Иногда с ужасом понимаешь, что все мировые информационные технологии, многократно увеличивая мощь и скорость, не освоили не только пяти пальцев, а даже и фигу. В ней, родимой, три пальца. А в самой навороченной су-пер-пупер-вычислительной системе с ее бесконечно размножающимися кластерами – всего только два. Называются они 0 и l. «На свете много, друг Гораций… а может, нету ни хуя…» Александр Зоткин, полное собрание сочинений.
      В общем, от мозга сегодня ничего не требовалось. На что он, скотина, отреагировал неожиданно ранним пробуждением и списком задач на ближайшие восемь часов. Таблица в голове возникла, отсорти-ровалась сначала по времени, потом по имени, потом по никому не известному принципу. Мозг торжествовал, ибо работал, как сервер – даже когда его нужность под вопросом. Зайчик на потолке замер, потом задрожал, потом метнулся в окно и исчез. Мозг выдал совершенно бесполезную информацию, типа: «Бликующая хромированная часть иностранного, по всей видимости, автомобиля»… Через секунду родилось логическое продолжение: «Бля буду, Петрович на работу поехал!» Я с мозгом спорить не стал. Мало того, таблицу даже просмотрел в режиме чтения, с отключенной на хрен записью, ибо править я ничего не собирался. Получилось следующее:
      1. Поссать.
      2. Водные процедуры.
      3. l00 грамм под огурец.
      4. Жарить мясо с луком.
      5. Включить компьютер и загрузить в Light Alloy список фильмов. Начать просмотр.
      6. 50 грамм под мясо. Иф в плепорцию зен 8.
      7. Гоу ту 6.
      8. Медитировать. Гнать уже ни к чему.
      9. Space. То бишь – приостановить просмотр.
      10. Ванна. В ней сто грамм под огурец и легкий тюнинг пивом.
      11. Space, неожиданно перекликающийся со вторым смыслом, – космос.
      12. Космос сам по себе, созерцание, просветление, встреча нового года по календарю Трансплутона, прослушивание музыки, кажущейся мне легкой.
      13. Медитативное трансцендентальное психоделическое поссать.
      14. В полях Господних…
      Хм. Стоя на краю обрыва, я расправил крылья. Ветер запутался в моих волосах, и утреннее солнце прожгло меня насквозь, и закашляли птицы, и растворились в бездонной синеве перистые облака, и исчез я из мира, как исчезает инверсионный след истребителя – медленно и неотвратимо.
      Первым в список Light Alloy проник неизвестно откуда фильм «28 дней спустя», где у всех инфекция отняла разум, но подарила желание угондошить ближнего своего. Так они и бегали друг за другом, пока я размышлял чего-то постороннего. Время от времени, а вернее – почти постоянно в голову проникали цифровые черви. Я вдруг впомнил, что в «Циклоне» на компьютере с милым названием «Маша-2» не поднят NetBios, а надо бы. Но тут обезумевший святой отец со товарищи рванул дегустировать главного героя, и NetBios мне стал до фонаря. Легкое любопытство переросло в некий интерес. Досмотрел я до конца, а в конце, выпив очередные пятьдесят грамм, быстренько сделал в голове Excel\'евскую таблицу. Там были колонки «№», «Фильма», «Описалово», «Оценка» и «Коммен-ты». Первая строчка выглядела так:
      Саша Зоткин как-то сказал, что фильм, который ты досмотрел до конца, – уже хороший. Я с ним не согласился, ибо не раз от корки до корки просматривал полное говно. А бывало, то же говно я просматривал и повторно. А бывало, это же говно почему-то попадало в мою личную коллекцию. А еще бывало, что я это говно даже кому-то рекомендовал. Почему так бывает – я не знаю, но принимаю, ибо деться некуда, а играть мне не хочется, и строить из себя интеллигента в хуй знает каком поколении – тоже.
 
Толстухи, щепки и хромые,
страшилы, шлюхи и красавицы,
как параллельные прямые
в моей душе пересекаются.
 
      Игорь Губерман. Мутный такой, с хищной челюстью, с извратным лицом, но умный, как большинство евреев. Я его тоже не люблю. Но время от времени всплывают в подкорке его изощренные «гарики», в которых мерцает смысл. А что еще нужно в этой жизни, кроме ее смысла?
      Саша Зоткин любил умных. Мир для него делился на много частей, а люди – всего на две. На умных и глупых. Первые могли нравиться или не нравиться, но они были ему интересны. Вторые были ему неинтересны, безразличны, почти мешали. Но ненависти в нем не было никогда. Ирония – да, черный юмор – несомненно, снисходительность – зачастую…
       В России алкоголики гораздо умнее трезвых. Намного. Фактически, все алкоголики – кладезь ума. «Говорят, я похож на Маркса. – А ты бороду сбрей. – Бороду-то я сбрить могу. А вот умище-то – куда девать?»
      У нас были восхитительные запои. В такие дни мы могли шляться по улице часами. Моя жена мне говорила, что в такие дни мы были похожи на Багиру с Балу в конце известного диснеевского мультика. Высокий элегантный Саша и пивной бочонок Бригадир. Два этих персонажа шли в обнимку и орали чего-нибудь эдакого. Ну, там – «Как гнусно светит после бури солнце». Или: «Будет людям счастье – счастье на века». Или: «Дойчен зольдатен унд официрен». Сильно напившись, Саша петь уже не мог. Но мог согласно кивать головой, не теряя при этом своей элегантности. И еще в пьяном виде он восхитительно смотрел на часы. Он откидывал руку в сторону, как плеть, а потом возвращал ее. Когда циферблат оказывался перед глазами, чуть не разбив ему очки, он пытался сфокусировать зрение. Иногда это удавалось.
      Почему я вспоминаю сейчас эти мелочи? Они возникают в мозгу непроизвольно. Это – штрихи к его портрету, который я рисую теми красками, которые у меня есть. Если я это забуду, если останется от Саши один глянец на фотографии – кто напишет его портрет вновь? Фотографии не несут движения, они мертвы. И в голове у меня нет никаких фотографий, есть только образ, динамический образ того Саши, к которому я привык и от которого придется отвыкать. Сначала образ начнет тускнеть, стираться, потом останется трехмерное пятно, потом – двухмерное, потом – только текст. И если сейчас не записать мелочи, штрихи, нюансы, их потом не восстановить. Статуя, посеченная пустынным песком, теряет очертания. Полуулыбка превращается в онемение губ, ирония – в недоумение, удивление – в дуги бровей. Потом – примитив, эскиз, набросок, тень. И я боюсь за свою память. Я не хочу хранить в ней рубленые куски, артикулы, штампы. Я хочу сохранить Сашу таким, какой он есть. Еще есть. Я даже могу восстановить ощущение рукопожатия. Я еще помню его прохладную руку – она никогда не была теплой. Больное сердце не догоняло кровь до пальцев. Но эта рука была сильной – как сильным всегда был Саша, во всех смыслах, – и не позволяла себе небрежного пожатия. Эти пальцы играючи срывали пивные пробки с бутылок и, еще более играючи, скручивали противника. Есть такое пивное развлечение. Либо просто на руках побороться. Либо – что не все знают – сцепиться средними пальцами и крутить каждый в свою сторону. Бывало, что противник на столе через голову переворачивался от такого развлечения. Просто на руках я был сильнее. А на пальцах – он. И ощущение было, что не в кольцо ты человеческого пальца попадал, а в кольцо колодезной цепи. Ни разу я его так не поборол.
      Я – генетический алкоголик. Саша – пожалуй, крепко пьющий. Пил он, сколько я его помню, регулярно, с перерывами в два-три дня. Я пил и пью тоже регулярно, с перерывами в два-три года, но зато каждый день. Запои кончаются одинаково – на Энгельса, семнадцать, где мне вкалывают мезенцефалон-депо и я наконец-то начинаю по-человечески спать. Без глюков и холодного пота. Почему пью я – я знаю. Почему пил Саша? У него были две важные причины. Первая – это его больное сердце. Спиртное снимало боль. Так он говорил. Иногда он звонил утром, не в силах встать, и я приходил к нему через ларек с чем-нибудь среднеградусным. Стакан вина превращал его серое лицо в розовое. И он снова жил. Вторая причина – состояние измененного сознания. Он постоянно учился, постоянно читал, постоянно развивал свой мозг. Философ внутри него нуждался в градусе наклона. С этой точки зрения, в этом ракурсе он видел то, что не видел в трезвом виде. В этом смысле я понимал его лучше, чем кто-нибудь. Всю свою жизнь все свои идеи и замыслы я черпал из пьяного состояния. Реализовывал ли я их или нет – не суть важно. Важно, что пьяный мозг озаряется чаще. Трудиться, конечно, он в этом состоянии не может. Но – вспышка, всплеск понимания, пригрезившийся смысл, молниеносное представление, трехмерная модель из двухмерных картинок – я это много раз пережил. И много раз переживал это Саша. Его знание мира представляло собой сплав из невероятного количества прочитанных книг и интуитивной их переработки. Без особой логики, без мучительных раздумий, без рисования схем. Ему нравилось то, что другие вообще не могли понять. Ему не нравилось то, что другим было понятно и казалось разумным. Потому и в философии он был склонен к интуитивизму. Но свою модель мира он так и не достроил до конца. Потому что было лень, потому что еще много было не прочитано, потому что люди были все равно важнее книг, потому что еще было время. Было время… Было… А потом его не стало…
      Он любил вина. Что он там в них понимал – не знаю. Мне это не дано. Я до сих пор считаю вино пойлом, коньяк испорченной водкой, пиво мочой, а лучшим бухлом – водку. По мне, это честнее. Поскольку, что бы мне ни говорили, все спиртное призвано изменить сознание. Мы не пьем мартини, не пьем пиво, не пьем шампанское – мы пьем водный раствор C2H 5OH.
      А вот Саша любил вина. И отличал один мартини от другого. Но в совместных пьянках нас это совершенно не напрягало. Мы брали на двоих водку, вино, пиво, лимонад, и каждый пил, что хотел, не строя из себя аристократа-дегенерата. Когда было много денег. А когда их было мало – а так было чаще, – просто шли в ларек и пили разливное вино из пластиковых стаканов. Так иногда начинались наши воскресенья. Заканчивались они как попало. Ну, то есть непредсказуемо. Интуитивизм в действии.
      Саша не боялся смерти. Имея такое сердце, как у него, можно действительно ничего не бояться. Каждый день – как праздник. Потому что прожил. Потому что не упал. Потому что не умер. Канатоходец над пропастью. Он прекрасно понимал, что каждый прожитый день – это подарок. Потому и не имел ни долгих планов, ни глобальных проектов. Ирония бренности всего – вот его обычное состояние. И такая же у него была и улыбка – как будто он уже давно прикоснулся к вечности, и давно все знает, и ничему уже не удивляется. «Дети, ну чисто дети!» – говорил он часто. Мир вокруг него метался, строил, рушил, созидал чего-то, ошибался, исправлялся, становился лучше или хуже – но не мог выжать из Саши ничего, кроме иронии сильного, умного и обреченного существа. Рядом с ним не имело смысла говорить о даче, политике, косметическом ремонте, посадке картофеля или, опять же, его уборке. Я и не говорил. Меня тоже не интересовало и не интересует это. Рядом с ним я всегда ощущал ауру Случайно Выжившего и потому безмерно могучего человека. И многое теперь в моем поведении – от него. Смерть не страшна. Я это теперь знаю точно. А жизнь дана человеку, чтобы понять это и развивать свой разум независимо от того, умрешь ты завтра или вообще уже умер. Это я к тому, что многие умирают еще задолго до своей физической смерти, останавливая в развитии свой мозг. Саша не переставал думать никогда. Возле кровати, как попало наваленные, всегда лежали книги. Много книг. Некоторые из них ничего не говорили мне по названиям. Даже полистав их, я мало что мог понять. А Саша строил из них свой мир. На этом пути его не волновали авторитеты. Он мог бросить в угол признанного классика и мог восхищаться безвестным автором.
      Его интересовала Смерть. Как философа. Вообще он говорил, что на самом деле существует только одна действительно философская проблема, и она не в том, что первично, что вторично – бытие или сознание, – а проблема Жизни и Смерти. И если мы ее… ну, не решим, а хотя бы сформулируем, то остальное, блядь, мироздание, легко выходит из нее, как вся, говорят, математика Лобачевского выходит из аксиомы о параллельных прямых…
      Ах, Саша, Саша… Там, где ты сейчас, вечно струятся серебряные водопады, и потому я не горюю. Так, легкая грусть. Все там будем… И я налил больше, чем в прошлый раз, – грамм сто двадцать пять – и выпил, смотря в небо. Надо мной был потолок, еще четыре этажа с гуманоидами, но я смотрел через все это в небо… Инверсионный след истребителя…
      Пока я ворошил в себе пока еще недалекое прошлое, запустился второй фильм из списка.
      «72 метра». Пора быть патриотом. И смотреть фильмы на изначально русском языке, без переводов и недоумений, связанных с этими самыми переводами. Командир в этом фильме до титров не дожил, но запомнился мне больше всех. Герой, условно считающийся главным, дожил, как положено, спас всех, но мне не запомнился. Еще через два фильма он вылетел у меня из головы насовсем. Но почему-то долго мне грезился голос капитана первого ранга из этих самых «72 метров»: «У нас великий русский язык! В нем переставь местоимение, сказуемое и подлежащее – и появится интонация. „Наша Маша горько плачет“. Или: „Плачет наша Маша горько“. Ты понимаешь? Это ж поэзия!»
      Военнослужащий в фильме не понял и, по сценарию, не мог понять. «Горько Маша наша плачет» щедро родил мой мозг еще один вариант, а после просмотра добавил в таблицу:
      Дальше был «NINETEEN EIGHTY-FOUR». Не сразу въехал, что это «1984» Оруэлла. Такие вот казусы. Я лично пихал этот фильм в список. По простой причине – книгу я читал. А вот фильм не видел. И вообще, мало представлял, как его можно снять. Когда-то эта книга была запрещена. Не знаю, официально ли. Но достать ее не было никакой физической возможности. В далекий и мало чем отличающийся от 1984-го год мне принесли ее на пару ночей. Стопочка отпечатанных листочков. Картонная папка с надписью «Сопромат». Неистребима в нашем народе тяга к конспирации! Прочитал я два раза. Ну, то есть в первую ночь, глотая, и, соответственно, во вторую – смакуя. Мальчики и девочки двадцать первого века! Вы никогда не узнаете, какое это, блядь, ощущение – когда читать надо, озираясь; когда каждая страница – откровение, а каждая минута, проведенная с ней, – микрооргазм, приобщающий тебя к запретному плоду, который, как водится, всегда сладок… Через несколько лет, когда все было можно (и даже нужно), когда вся страна кинулась строить еще какое-то говно вместо социализма, я купил двухтомник Оруэлла безо всякой помпы, без конспирации и без, честно говоря, удовольствия. Я открыл книжки, полистал их, да так и закинул на верхнюю полку. Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Фильма прошла через мозг, не особенно его утрудив даже ассоциациями…
      Не думал. Не досмотрел. Но отчего-то вспомнил свой пионерский галстук… Как я его гладил утюгом, отчего он начинал блестеть и пахнуть печеньем.
      Space. Space, блядь, и в ванну!

      …Я лежал на дне ванны с открытыми глазами. Где-то вверху мерцала лампочка, похожая на игрушечное солнце. Я ее не видел, потому что она была на стене и сбоку. Но я видел, как лучи от нее вонзались в воду, искрились, преломлялись и прожигали ее насквозь. Сорок секунд. Удушья пока нет. Я не шевелился, и вода наконец успокоилась. На какое-то мгновение показалось, что воды вообще нет, просто это такой очень маслянистый воздух. Пятьдесят пять секунд. Захотелось вдохнуть. Минута. Зашумело в голове. Минута пятнадцать. Я вдруг резко услышал свое сердце. Так-так. Так-так. Все чаще и чаще. Минута двадцать. Удушье нарастает. Я уже с трудом терплю. Забегали мурашки по всему телу.
      Можно терпеть еще, наверное, секунд тридцать… Но я не стал. Поднял из воды голову. Вытолкнул уже ядовитый воздух из себя. И вдохнул вкуснейшего кислороду. Это посильнее «Фауста» Гёте. Да…
      Протер морду свою полотенцем. Налил водочки в рюмку. И полилась в горло обжигающая жидкость, и пролетела, родимая, до самого дна желудка. Ожгла там все и замерла навеки. Хорошо. Совершенно правильный отпуск.
      И пивко я следом добавил, чтобы не было в желудке монополии.
      Я воду с детства люблю. Не было у нас ни гор высоких, ни достопримечательностей особых, ни памятников культуры. Только две больших реки. Все детство на берегу прошло. А больше, собственно, и негде было это самое детство проводить. Лет в пятнадцать я выбрался оттуда в центр России и с удивлением узнал, что, оказывается, бывают люди, не умеющие плавать. Это меня настолько ошарашило, что я не сразу-то и поверил. Для меня это было примерно то же, что и не уметь дышать. Да у нас на Зее так оно и было на самом деле. Потому что кто не умел плавать, тот дышать это… переставал. И, рассекая волны, приходил тогда к месту трагедии катер с аквалангистом. Не чтобы спасать присылали того аквалангиста. Нет. Понырять немного, устать как собака и развести руками. Дескать – нету, унесло течением. Через неделю всплывет. Если по Амуру на нашей стороне – то, поди, похороним. Если на китайской – то, може, и нет. Как вариант – не всплывет никогда. Это даже лучше. Не дай бог вам двухнедельного утопленника увидать. Или месячного. Кунсткамера отдыхает.
      Я тонул всего один раз в жизни. Причем, научившись плавать. Не как рыба, конечно, но держался на воде уже сносно. Дернул меня черт ласты натянуть. Они дают уверенность, но, сделанные из тяжелой резины, много весят, а самое главное – меняют технику плавания. Ту самую, зейскую, экономную, которая позже позволяла нам находиться в воде на середине реки часами и уноситься по ней на целые километры. Ласты дают скорость, но смещают центр тяжести. Для взрослого человека это не столь важно. А для пацана одиннадцати лет – смертельно опасно. Тогда я затеял скоростную тренировку. В ластах. С берега на островок, что метрах в тридцати. И обратно. Чем быстрее – тем лучше. Птицей летал. Туда – обратно. Туда – обратно. Устал неожиданно и как-то мгновенно. Прямо посредине. Еще пять минут назад и не знал, что так можно обессилеть. Все бы ничего, да запаниковал я. И тело вдруг совсем ненормально встало – как поплавок. Ласты треклятые внизу, голова наверху, одним словом – клюет. Подсекай. А самое главное – сносит меня неумолимо мимо острова. Руками машу, а ноги – как чужие. Нет, не свело, не отнялись. Просто не могут – и все. Ерунда какая-то. Девушка на острове загорала. Книжку читала как раз. Бля буду, про Муму была книжка. Раз отвлеклась на меня – уткнулась обратно. Потом вдруг еще посмотрела. А я молчу. Гордый. Многие, кстати, мальчики, тонули молча. Традиция. Позор страшнее. Смерть куда как лучше. С десяток, наверное, моих знакомых перетонуло в детстве. И ни один не орал. Просто – нет на воде больше и все. Девочки – те да… Бывало, кричали. А мальчики – нет. Традиция.
      Когда она разглядела наконец мои глаза – в них уже луна всходила самая что ни на есть полная. Такие, блядь, лагуны, все в кратерах! Метров пять до островка оставалось. Но для меня в тот момент они как пять километров были. Девушка книжку отбросила, подбежала, в воду зашла по пояс и за руку меня взяла. Потащила на берег, ласты по дну весело зашуршали – галька там была с орех. Вытащила она меня на отмель, где по колено, а я встать-то и не могу. Лежу в воде. Ноги руками ищу. Вот они. Только будто и не мои. Ерунда какая-то. И ласты – тяжеленные. Страшные ласты. Но все это не имело никакого значения. Позор был страшен. И обматерил я спасительницу мою. Жутко обматерил. Такими словами гнусными, что не видать мне теперь рая, как своих ушей, – никогда. Вспыхнула фея, как петарда, и бросила меня в воде к ебени матери. Правильно, конечно… Его спасают, а он… Дурак какой-то…
      Я фею ту долго вспоминал. И пару раз видел. Один раз на берегу – с книжкой. А второй раз в городе, в самом центре, через год уже. Она боком ко мне стояла, автобус ждала на остановке. Подойти бы тогда, поблагодарить… Хотел… Внутри где-то – глубоко внутри, так бездонно, что и не достать вовек, – хотел. А на поверхности – только ухмылка. Не больно-то и хотелось… Никто не просил… Конечно, не просил. Умолял, выл, скулил глазами…
      Я из того случая сделал неожиданный вывод, из которого развилась жизненная установка. Звучит она так: Не жди благодарности . С тех пор я, если делаю добро человеку, то не мозолю ему глаза, не жду трогательных слез и не принимаю никаких театральных поз. Слова ничего не значат…
      Я налил себе еще стопарь, выпил уже безо всякого пива и снова улегся внутрь себя…
      Слова ничего не значат, например, у профессиональных нищих. Ради Христа, спаси вас Бог, Господь вас не оставит в своей милости… Сами мы не местные, дайте денег, в конце концов! Но нет у меня жалости к ним, как нет у них ко мне благодарности. Я давал и всегда буду давать только калекам. Не потому что они честнее или правильнее. Скорее всего, они такие же, а то и хуже. Но у меня есть, например, руки. А у него, например, нет. И будь он хоть до мозга костей подл и гнусен, – У МЕНЯ ЕСТЬ РУКИ, А У НЕГО НЕТ! Ни один ангел в мире не исправит этого, так пусть он хоть упьется в говнище, и приснятся ему перламутровые крылья. Я не буду правым, давая ему деньги. Я просто буду с конечностями. А он – двести раз можно повторить – нет. Если бы у меня рук не было, я бы, скорее всего, тоже ходил бы по электричкам и просил ради Христа, ни хрена уже и никому уже не веря до конца своей жизни. А может быть, спрыгнул бы с этой электрички на полном ходу. Много чего можно придумать, не имея рук… Но что бы ни придумал – все как-то в одну сторону… Не жди благодарности .
      На перламутровых уже крыльях я вылетел из ванной, сделал бочку на кухне и, груженый закусоном, штопором ушел на диван перед «Самсунгом девятисотым ЭнЭф». Space.
      …За двадцать минут, а то и меньше, пролетели следующие фильмы: «Авалон», «Автострада 60», три или четыре фильма про агентов и «Армагеддон». Не судьба. Забудем. Я заснул во время просмотра второго «Блейда». Погружаясь в озеро «Гвардейской», мозг пропечатал:
      Мне снились волны…

      Где-то через пару недель я первый раз проснулся без компьютерных головастиков в голове. То есть я просто открыл глаза и понял, что у меня в подкорке нет никаких цифровых комбинаций, строчек кода или конфигурационных файлов. В компьютерном смысле я был пуст, как бубен, а образы, которые нахлынули после пробуждения, были сплошь аналоговыми и цветными. Плюс в них еще был вкус. Вернее, жажда вкуса. И я поковылял на кухню ликвидировать абстинентный синдром.
      В окно било солнце. Но алкоголик не способен воспринимать свет, теплоту, пение каких-то там орнитозных птиц, мяуканье глистатых кошек или лай блохастых собак. Все, что ему нужно поутру в первую очередь, это:
      – сто грамм водки;
      – запить;
      – посидеть, пока не торкнет;
      – когда торкнуло – оглядеться и сказать что-то типа «серебристый тополь… одинок и светел…».
      Это я и сделал. Только вместо тополя пошел в коридор и позвонил Юрке Китайцу. Номер я с трудом нашел на стене. Он был написан сиреневой шариковой ручкой и погребен под фломастерными глифами, орущими прямо в зрачки: «Серверная», «По локалке», «По Интернету», «Катя с Первомайки», «Если нет света!!!».
      Последний телефон для меня был особо катастрофичен. Ибо накрывалось медным кулером удаленное администрирование, и приходилось переставлять ноги в направлении офиса… Но это было в прошлой жизни, еще барахтающейся, но уже идущей ко дну.
      На том конце трубку долго не снимали. Потом ее с огромным трудом приложили к уху и произнесли:
      – Расстреляйте меня…
      – Не похмеляя?
      – Кто это? Бригадир, ты, что ли? О, давно не слышал! Я это…
      – Я знаю.
      – Полечишь?
      – Через пять минут у ларька на конечной.
      Юрка Китаец пунктуальней всех немцев, вместе взятых. Поэтому, когда я подошел, он уже стоял и вращался, как регулировщик, помавая конечностями. Увидев меня, он установил мировой рекорд в стометровке для инвалидов и сказал:
      – Давай по стакану «Изабеллы»!
      «Изабелла» – это, конечно, громко сказано. В ларьке, торговавшем всем продовольствием мира, был установлен насос, качавший какое угодно вино. Этакий прибор изобилия. Куда уходил шланг, я не знаю. Куда-то под прилавок, конечно, но куда именно – никто понятия не имел. Возможно, прямо в центр произрастания винограда. Возможно, чуть ближе. Крепленое вино красного цвета действительно пахло «Изабеллой». Но это примерно так же, как любой вермут воняет полынью или как любой коньяк – клопами. Единственное, что интересовало Китайца помимо звучного названия, – это восемнадцать градусов. А их как раз было даже больше. Крепили пойло на глазок, и в этот раз ошиблись ведрами. Местная пьющая богема узнала об этом быстро, а персоналу ларька ничего, разумеется, не сказала. Крепко сбитая продавщица сама попробовать не догадалась и только радовалась бесконечной веренице помятых личностей, приносящих постоянный, без перерывов на выходные, доход.
      У прилавка я достал какие-то смешные деньги, попросил налить два по двести, а Китаец рванул к насосу и стал гипнотизировать еще одну сотрудницу блестящими, неподвижными, как у удава, глазами. Первый стакан он передал (не глядя) мне, а второй тут же вылил себе в организм.
      Потом поставил пластиковый стаканчик на стойку. Потом обернулся. Потом вышел на улицу.
      Потом сел у входа на какую-то бетонную херню, достал сигарету и закурил. Я вышел следом с еще полным стаканом пойла.
      – Это… – задумчиво протянул Китаец, – давай-ка к пивному подтянемся. Там хоть посидеть можно.
      Солнце уже начинало конкретно парить. Какая-то непонятная весна. Сибирь в мае, май в Сибири – и такая теплынь, жара, дрожащий воздух…
      Я отпил глоток пресловутой «Изабеллы», покатал ее во рту, понял, что наслаждаться тут нечем, и залпом оприходовал остальное.
      Пивной ларек у нас практически в лесу.