Мистер Александр Уэйлс, глава Объединенных предприятий Уэйлса,- давний и близкий друг отца мисс Браун. В последнее время обоим стало ясно, что для них было бы выгодно более тесное деловое сотрудничество, а может быть, даже и слияние. Если сын мистера Уэйлса и дочь мистера Брауна тоже решат осуществить, так сказать, слияние на веки вечные, то это еще более укрепит деловые отношения между их родителями. Подобные счастливые совпадения представляют собой основу британского бизнеса, каковой, вопреки мнению некоторых, отнюдь не является джунглями, где более слабых просто сметают с дороги, а представляет собой гармоничное содружество цивилизованных людей, которые в поте лица добывают хлеб свой.
Никто не принуждает этих молодых людей вступать в брак против их воли, но те, кому наиболее дороги их интересы, глубоко убеждены, что они словно созданы друг для друга и что любовь мисс Браун (или, вернее, то, что она принимает за любовь) к Лэмптону скоро пройдет. Лэмптон – человек не ее класса, и пропасть, разделяющая их, слишком велика, чтобы через нее можно было перекинуть мост. Если он попробует что-нибудь возразить, ему можно указать, что имеется немало девушек, вполне респектабельных, достаточно умных и привлекательных, на которых ему, однако, и в голову не придет жениться,- исключительно из-за разницы в их социальном положении. Он не опустится до того, чтобы взять в жены фабричную работницу или продавщицу. Почему же мисс Браун должна опуститься столь низко, чтобы выйти замуж за какого-то мелкого чиновника?
Нам сообщили, что Лэмптон провел несколько вечеров наедине с мисс Браун в доме одного местного предпринимателя. Мы не хотим сказать, что дело зашло дальше двух-трех поцелуев,- мы не собираемся обвинять их в отсутствии сдержанности или чувства приличия. Но, как говорил ее дедушка: «Когда мужчина с женщиной остаются вдвоем, с ними всегда есть третий – дьявол». Деловые интересы мистера Брауна связаны и с шерстяной промышленностью, а потому он имеет немалое влияние как в Уорли, так и в Леддерсфорде; следует тактично намекнуть вышеупомянутому предпринимателю, что с его стороны было бы крайне неразумно настраивать против себя человека, который может не только поддержать его в делах, но и помочь ему стать муниципальным советником.
Мы живем не в средние века: было бы неблагоразумно запретить мисс Браун видеться с Лэмптоном, и, строго говоря, невозможно запретить Лэмптону видеться с мисс Браун. Кроме того, мисс Браун – девушка с характером, ей уже девятнадцать лет, и любое нетактичное вмешательство может привести к побегу из дому и тайному браку.
Поэтому лучше всего устроить так, чтобы мисс Браун стала видеться с Лэмптоном как можно реже – например, ей следует порвать с «Уорлийскими служителями Мельпомены». Она нередко отправлялась на свидание с Лэмптоном под предлогом репетиции или визита к подруге,- следует слегка пожурить ее за эти обманы.
Полезной была бы и поездка за границу, а также посещение лондонских портных, ресторанов, магазинов и скачек. А с Лэмптоном вполне может справиться Фред Хойлейк, уорлийский казначей,- совершенно золотой человек, чей двоюродный брат, мистер Олдройд, является, кстати, служащим мистера Брауна, весьма им ценимым…
– Дурак ты, дурак,- сказал я себе громко,- чертов дурак! Неужели ты не видел этого раньше? Да ведь весь Уорли против тебя.- Я взглянул на себя в зеркало, висевшее над каминной доской. Внешность совсем недурная, но костюм куплен на распродаже для демобилизованных. И рубашку я ношу уже второй день. Психология выходца из рабочей среды: для работы все сойдет. Приходится смотреть фактам в лицо: прощай, Сьюзен, прощай большой автомобиль, прощай большой особняк, прощай, власть – прощайте, глупые прекрасные мечты! Я оглядел комнату: никогда прежде не была она мне так мила. Быть может, придется сказать «прощай» и Уорли, этой мебели с тонкими витыми ножками, белым с золотом обоям, горячей ванне по вечерам, деревьям, реке и вересковой пустоши, кривым, мощенным булыжником улочкам восточного квартала, таким старомодно уютным. И прощай, Элис. Впрочем, мы уже прсстились навсегда. Почему же я попрежнему думаю о ней как о чем-то неразрывно связанном со мной и сейчас, почему утром я решил, что Хойлейк узнал про Элис, почему порванную связь с женщиной, которая почти на десять лет старше меня, я считаю самым главным в моей жизни? Я вспомнил, как она кричала на меня, словно рыбная торговка; вспомнил меты возраста на ее обнаженном теле, ее побуревшие от табака пальцы, темное пятно на верхнем левом коренном зубе. Но все это не имело ни малейшего значения.
Я громко и грубо выругался, пустив в ход давно забытые слова времен моей фронтовой жизни. Затем подошел к телефону. Поднес руку к трубке, но не взял ее, а снова сел в кресло и принялся за Бенхэма. Сначала я думал об Элис всякий раз, как переворачивал страницу; каждый абзац кончался ее именем. Я не осмеливался думать о том, на что она решилась в Лондоне, но память об этом мучила меня, как зубная боль, приглушенная аспирином. Тогда я перестал бороться с собой, но решил во что бы то ни стало прочесть сегодня вдвое больше обычного. Через некоторое время имя ее уже столь же мало трогало меня, как номер страницы или название главы: значит, мне все же удалось сосредоточиться.
19
– Разве мы не пойдем сегодня к Сторам? – спросила Сьюзен.
– Нет,- сказал я.- У них гости.
Личико Сьюзен сморщилось, точно она собиралась заплакать, и она топнула ножкой.
– Какие противные! Они же звали!
– Больше мы туда не пойдем,- сказал я.
– А почему?
– Автобус подходит,- сказал я.- Побежали, а то не успеем.
Мы вскочили на подножку в ту минуту, когда автобус уже отходил от остановки, и, тяжело дыша, опустились на сиденье.
– Куда мы едем, Джорик? – спросила Сьюзен.
– В «Каприз».
– Уу, какой гадкий! Там так пустынно.
– Потомуто мы и едем туда.- Я сжал ее руку.- Если, конечно, ты не предпочтешь пойти в кино.
– Честное слово, нет.- Она посмотрела на меня сияющими глазами.
– Сейчас не холодно,- сказал я.- Но если ты озябнешь, скажи мне, и мы сразу вернемся домой.
– Я не озябну. Ей-богу, не озябну.- Она пригнулась ко мне и тихонько шепнула: – Если ты приласкаешь меня, мне сразу станет тепло-тепло.- Ее дыхание пахло зубной пастой, и больше того – пахло молодостью и здоровьем. Она казалась такой чистой, словно к ней вообще не могла пристать грязь. И таким же чистым был вечер – деревья вдоль Орлиного шоссе серебрились в лучах молодого месяца, порывистый ветер сметал с неба клочки облаков. Сейчас, когда Сьюзен была со мной рядом, события вчерашнего дня выглядели до смешного нереальными. Внезапно сердце мое перестало биться: в автобус вошел пожилой мужчина в очках. Однако это не был Хойлейк.
На следующей остановке в автобус вошли молодой человек и девушка лет девятнадцати. Во всяком случае, так мне показалось: лицо девушки, как и лицо ее спутника, было исполнено безмятежного спокойствия, словно она решила, что достигла наиболее приятного возраста, и отнюдь не торопится выходить из него. У нее было круглое плоское лицо; она пользовалась губной помадой неподходящего оттенка, а обтянутые шелковыми чулками ноги и туфли на высоких каблуках вносили в ее облик чувственный диссонанс,- как если бы она вздумала мыть пол в прозрачной нейлоновой рубашке. На молодом человеке было синее пальто, перчатки и шарф, но он был без шляпы, следуя нелепой моде, распространенной среди рабочих,- сейчас, после полученных от Элис уроков, мне это казалось столь же диким, как выйти на улицу без брюк. Я смотрел на молодого человека с тайным злорадством и самодовольством; тщательно приглаженные бриллиантином волосы, заурядное, словно сошедшее с конвейера лицо – скуластое, топорное, незначительное; такие лица видишь на плакатах, видишь в Блэкпуле, где его обладатель в рубашке с отложным воротником, выпущенным поверх пиджака, наслаждается жизнью. Может быть, они кому-то нравятся, но на меня производят гнетущее впечатление. Этот Лен, или Сид, или Клифф, или Рон никогда не станет близок такой девушке, как Сьюзен, ему никогда не представится случай встретить такое сочетание страстности и невинности, какое можно объяснить лишь тем, что у твоего отца в банке лежит сто тысяч.
– А почему мы больше не пойдем к Еве? -спросила Сьюзен.
– Ты ведь знаешь.
– Милый, не надо говорить загадками. Если бы я знала, я не спросила бы.
– Мне кажется, что я не слишком нравлюсь твоим родителям,- сказал я.- Боб просто выполняет их приказание.
Она выдернула у меня руку.
– Зачем ты говоришь гадости. Словно они какие-то всемогущие тираны, а Боб их покорный раб.
– Но в какой-то мере это правда, ты не можешь этого отрицать. Твои родители, несомненно, недовольны нашим знакомством.
Она снова вложила свою руку в мою.
– Ну и пусть. Они не могут помешать нам видеться. Мы же ничего дурного не делаем.
Мы доехали до парка Сент-Клэр и вошли в него там, где раньше стояли большие чугунные ворота. Седрик как-то говорил мне, что они были, пожалуй, лучшим образцом английского чугунного литья XVIII века, сохранившегося до наших дней; а муниципалитет во время войны продал их как лом. На столбах, оставшихся от ворот, красовались два сокола (это был герб Сент-Клэров) – один из них без крыльев: какой-то пьяный солдат практиковался здесь в стрельбе из автомата. На вершине холма, куда вела подъездная аллея, виднелся родовой дом Сент-Клэров. Он был относительно невелик – строгое здание без зубчатого парапета, без всяких башенок и балконов. Но у меня захватило дух, когда я увидел его, и на память вдруг пришла любимая фраза учителя рисования в Дафтоне: это – застывшая музыка.
Архитектор, который его строил, был так же неснособен включить в него хоть одну неверную деталь, как я был неспособен представить баланс, не сходящийся хотя бы на пенни. Но дом был мертв. Чтобы понять это, вовсе не требовалось видеть заколоченные окна, засорившиеся фонтаны, заросшие декоративные пруды перед восточным и западным флигелями. От него веяло смертью, он сам хотел умереть.
Мы поднялись по крутой извилистой тропинке на холм и оказались позади дома. Тропинка без конца поворачивала, точно в лабиринте, и в этом мерещилось что-то зловещее – словно она с удовольствием завела бы путника в тупик, откуда нет выхода. Огромные деревья вокруг нас походили в лунном свете на виселицы, а порой кусты над тропинкой совсем смыкались, и мы с трудом могли пройти сквозь них. Когда мы добрались до отрога холма, на котором стоял «Каприз», я был мокр, как мышь. Я разостлал на земле плащ, мы сели на него и некоторое время молчали. Внизу перед нами, как на ладони, лежал Уорли: весь город был отчетливо виден отсюда. Я впервые заметил, что он напоминает по форме крест: в центре – Рыночная площадь, а в северном конце район особняков,- про обитателей его говорили, что они живут «Наверху». Я увидел улицы и дома, которых никогда прежде не видел: большие квадраты домов, широкие прямые мостовые – не черные или серые, а белые, сверкающие. Только потом я догадался, что то были новые здания муниципалитета в восточной части города: в лунном свете бетон казался мрамором, а еще не замощенная улица – асфальтовой лентой.
«Капризом» назывались искусственные развалины в готическом стиле. Три срезанные наискосок башенки были слишком малы, и не верилось, что они когда-либо могли быть настоящими башнями. В самой высокой были даже прорезаны две бойницы. В одной стене виднелась дверь, а над ней каменный барельеф; в другой – три окна, возведенные лишь до половины. Кладка была на редкость прочной: Седрик рассказывал, что сравнивал «Каприз» с гравюрой времен его сооружения и убедился, что, простояв свыше ста лет на этой лужайке, открытой всем ветрам, «развалины» ничуть не пострадали.
– Это постройки моего пра-пра-прадедушки,- сказала Сьюзен.- Его звали Перегрин Сент-Клэр, он был ужасно распутным и дружил с Байроном. Мама мне немножко рассказывала о нем,- он устраивал здесь оргии. Почти весь Уорли был построен на земле Сент-Клэров, и он, конечно, творил здесь, что хотел.
– Что же он делал на эгих оргиях?
– Гадкий!-воскликнула она.- Откуда мне знать? Мама никогда не рассказывала подробностей. Хотя, сообще говоря, она гордится им. Он ведь так давно умер, что стал очень романтичной фигурой. Он растратил большую часть фамильного состояния на эти оргии, а мой прапрадедушка пустил по ветру остальное и был убит в Крыму. Мама им тоже очень гордится: он был такой отважный и безрассудный.
– А сейчас в Уорли не осталось больше Сент-Клэров?-спросил я.
– Одна только мама. По словам мамы, налоги на наследство и алкоголь доконали Сент-Клэров. Ее родители жили в Ричмонде – теперь они уже умерли. А последнего Сент-Клэра убили на войне четырнадцатого года. Почти все мужчины в мамином роду погибли на поле боя.- Она вздрогнула.- Я очень рада, что я девушка.
– Я тоже,- сказал я и поцеловал ее.
Луна зашла за облако, и в эту минуту «Каприз» стал похож на настоящие развалины.
Человек, который построил эту игрушку, умер, все Сент-Клэры умерли, а я был жив, и мне казалось, что уже одним этим я одержал победу над ними – и над ними, и над родителями Сьюзен, и над Хойлейком, и над Бобом, и над Джеком Уэйлсом: все они зомби, все до единого, и только я – человек из плоти и крови.
– Ты пойдешь со мной на городской бал?- споосил я.
– Очень жаль,- сказала она,- но не смогу.
– Почему?
– Потому что я буду на нем с Джеком.
– А мне казалось, что ты любишь меня. Значит, он тебе больше нравится? И его роскошный автомобиль?
– Как ты можешь говорить такие гадости! – Она вскочила на ноги, словно подброшенная волною гнева.- хакое мне дело до его дурацкой машины? И мне совершенно все равно, есть у тебя машина или нет. Просто мама пригласила его составить нам компанию, она всегда его приглашает. И поедем мы туда в «бентли» все вмете, мы с ним ни минуты вдвоем не будем.- Она заплакала.- Ты меня совсем не любишь.
Она обиделась и сразу стала маленькой и беззащитной. Меня охватила такая жалость к ней, словно передо мной была самая обыкновенная девушка, а не дочь Гарри Брауна, защищенная от настоящего горя стеной капитала в сто тысяч фунтов.
– Радость моя,- сказал я,- прости меня. Я очень тебя люблю. И по-глупому ревную.- Я взял ее за руку и притянул к себе.- Не плачь, любовь моя, а то у тебя глазки покраснеют. Дай я тебя обниму и перестань плакать.
Ну, ради твоего Джо.- Я нежно поцеловал ее и почувствовал, как она прижалась ко мне, словно ища защиты.
– У нас дома порой настоящий ад,- сказала она, всхлипывая.- Прямо о тебе не говорят, но я знаю: они считают, что мы не должны встречаться. Они говорят, что я еще слишком молода, чтобы иметь постоянного поклонника, но я понимаю, что дело не в этом.
– А почему ты сама не объяснишься с ними?
– Джо, ведь мне всего девятнадцать лет. Я ничего не умею. Мне всегда говорили, что работать мне не придется и специальные знания мне не нужны.
– У меня хватит денег на двоих.
– А что, если мы не получим разрешения на брак?
Я вспомнил голубую иволгу, которая когда-то жила у нас дома. Я выпустил ее из клетки, и она вылетела на пыльный двор,- через пять минут ее сцапала кошка. И я внезапно понял, что не имею права требовать, чтобы Сьюзен променяла свой дом на дешевую комнатенку и выматывавшую душу работу в магазине или на фабрике, пока ей не исполнится двадцать один год. Если Сьюзен придется стоять весь день за прилавком, сложив губы в вечную улыбку, мечтая лишь о том. чтобы дать отдых усталым ногам, если Сьюзен придется на фабрике выслушивать приказания старшей, которая будет отчаянно ненавидеть ее за молодость, красоту, интеллигентную речь, хорошие манеры и сумеет найти тысячи мелких способов отравлять ей жизнь,- то мне снова придется пережить чувство, охватившее меня двадцать лет назад, когда я увидел растерзанное тельце иволги и ясно понял, что во всем виноват только я.
– Не тревожься, девочка,- сказал я.- Мы найдем способ, как пожениться.
– Они обычно ни в чем мне не отказывают,- сказала она.- Во всяком случае, папа.
Они совсем не злые, Джо, право, не злые.- Внезапно она прильнула ко мне и покрыла поцелуями мое лицо.- О господи, я до того люблю тебя, что ты и представить себе не можешь…
Ее объятия были такими бурными, что у меня перехватило дыхание, как после трудной партии в теннис.
Когда я просунул руку под ее блузку, она застонала, и я почувствовал, что она дрожит.
– Джо, Джо, Джо! – Она была где-то далеко от меня, куда я не мог за ней последовать, хоть и понимал, что должен быть с ней.- Я люблю тебя, Джо. Я так люблю тебя, что готова распластаться на земле, чтобы ты мог ходить по мне. Если захочешь, ты можешь разрезать меня на кусочки, я слова не скажу.- Она прижала мою руку к своей груди.- Я хочу, чтобы ты сделал мне больно. О господи, до чего ты красив. У тебя такие чудесные глаза – как у Иисуса…
Я почувствовал, что желание вдруг угасло во мне. Ее слова звучали в моих ушах, и я понял, что никогда не смогу от них избавиться. Они были романтичны, но за ними скрывалась страсть, пугающая своей силой.
– Я люблю тебя,- сказал я.- Мне хотелось бы целовать тебя всю, все твое тело покрыть поцелуями.
– А может, оно тебе не понравится,- сказала она.
– Понравится.- Я положил руку ей на колено.
– Нет. Прошу тебя, не надо.
– Разве ты меня не любишь?
– Я для тебя на все готова, но я боюсь.
Я отодвинулся от нее. Этим всегда кончались наши объятия, и я не знал, жалеть или радоваться. Дрожащей рукой я зажег спичку и закурил сигарету.
– Ты меня больше не любишь? – спросила она жалобно.
– О господи, Сьюзен, как ты наивна! Я тебя слишком люблю – в этом вся беда.
Неужели ты этого не понимаешь?-Я протянул к ней руку.- Из чего, ты думаешь, я сделан?
– Из улиток, ракушек и зеленых лягушек,- сказала она.- Вот тебе!
– А ты – из конфет и пирожных и сластей всевозможных*,- сказал я. Напрасно было объяснять ей, что нервы не выдерживают, когда игра вдруг обрывается в самую критическую минуту. К тому же мне хотелось, чтобы она оставалась сказочной принцессой.- Быть может, и в самом деле лучше подождать,- сказал я.- Но я хочу тебя, по-настоящему хочу. Ты понимаешь, чтo это значит?
***
* Из английского детского стихотворения «О мальчиках и девочках». Перевод С.
Маршака.- Прим. ред.
***
– Ты в этом уверен, Джо? Совершенно уверен?
– Я люблю тебя и хочу жениться на тебе, и хочу, чтооы у нас были дети,- сказал я.
Порыв ветра растрепал ее волосы, и прядь их, шелковистая, черная, пахнущая апельсиновой водой, легла мне на лицо; мне хотелось, чтобы она накрыла меня совсем и похоронила, хотелось заснуть под ней, чтобы не спорить с самим собою, не лгать, не идти на компромиссы, не планировать свое будущее, как воздушный налет на Рур.
– Я тоже этого хочу,- сказала она.- Вчера ночью мне приснилось, что у нас родился ребенок. Он был такой же белокурый, как ты, и все время смеялся, и мы очень гордились им. Но… Впрочем, неважно.- Она нежно погладила меня по голове.
– Что неважно?
– Ты сочтешь меня дурочкой.
– Честное слово, нет. Клянусь душой.
– У тебя нет души, Лэмптон,- возразила она.- У тебя вместо нее кусок кирпича.
– Что поделаешь, другой у меня нету.- Я начал щекотать ее, и, взвизгнув, она попробовала вырваться из моих объятий.- Я буду щекотать тебя до тех пор, пока ты мне не скажешь.
– Жестокий,- сказала она.- Как ты мучишь бедненькую Сьюзен.
– Скажи.
– Я подумала,- шепнула она,- что ты не будешь любить меня, когда я… когда я буду ждать ребенка.
Я прижал ее к груди и тихонько покачал.
– Глупенькая Сьюзен. Беременная женщина угодна богу. Я только еще больше буду любить тебя и буду бесконечно горд, потому что ведь это будет мой ребенок.
– Какой ты хороший! – воскликнула она, чуть не плача.- Какой ты хороший и как я люблю тебя!
Именно этого я и добивался, и я поздравил себя, словно посторонний зритель. И в то же время, как ни странно, я говорил искренне, и мне не трудно было произносить эти слова, чувствуя рядом ее молодое крепкое тело. Но слова эти предназначались для другой, так же как эта ночь, и этот новый, преображенный луною Уорли, и этот легкий ветерок, казавшийся дыханием трав, деревьев и реки в долине,- мне не жаль было сказать эти слова Сьюзен, но еще раньше они предназначались для другой.
20
Фрак для городского бала я взял напрокат. Он сидел на мне не очень хорошо, так же как и рубашка, которую я купил специально для этого случая. И все же, остановившись у входа в Институт Алберта, я чувствовал себя бесконечно счастливым. Из зала доносилась музыка; свет, вырывавшийся из окон и дверей, озарял блестящие темно-зеленые листья лавров, окаймлявших подъездную аллею, оркестр играл грустный, утонченный, немножко чувственный фокстрот неопределенного периода,- почему-то, когда входишь в бальный зал, всегда слышишь именно такую мелодию. Зал был украшен воздушными шарами и гирляндами из цветной бумаги, повсюду стояли цветы и папоротник в горшках,- ежегодный городской бал был большим событием, и «Курьер Уорли» отводил на него добрых две полосы. В воздухе стлался голубоватый табачный дым, пахло духами, пудрой, свежим бельем и женским потом; голоса гостей то становились громче, то затихали, словно это был один человек, которого только что заверили в том, что жизнь на этом участке земного шара в течение бдижайших нескольких часов будет очень приятной. «Не сомневайтесь,- уверенно и бодро выговаривал голос,- я собираюсь отлично повеселиться».
Почти все советники были уже здесь, как и все служащие муниципалитета; они казались мне совсем незнакомыми – все эти мужчины в черных фраках с белыми манишками и дамы в сильно декольтированных платьях, открывающих плечи и грудь, которые большинству, решил я, глядя как завороженный на необозримые веснушчатые прелести секретарши Кларка, лучше было бы прикрывать понадежнее.
Я увидел Джун: она стояла неподалеку от оркестра с Тедди Сомсом. На ней было платье из зеленой тафты, обнажавшее спину и грудь,- Тедди, как и следовало ожидать, смотрел не на ее лицо. Я подошел к ней и только было хотел заговорить, как они закружились в вальсе. Я попробовал пригласить других девушек, но добился лишь обещания потанцевать попозже: на городском балу все танцы расписываются заранее, а мне еще ни разу не приходилось бывать на таких балах. Хойлейк дал мне не очень удачный совет: о партнерше как раз следовало позаботиться заблаговременно. А иначе, мрачно подумал я, уныло кружа в вальсе очкастую библиотекаршу с какими-то удивительно тусклыми пепельными волосами, приходится довольствоваться категорией № 10. Уж лучше было бы пойти в один из леддерсфордских дансингов и завязать знакомство с какой-нибудь не слишком обремененной предрассудками фабричной работницей.
Я направился в бар и, тщетно стараясь поймать взгляд официанта, обнаружил еще один недостаток в подобных светских развлечениях: тут надо либо разоряться на виски, либо накачиваться пивом. Пока я пытался подозвать к себе официанта, манишка у меня на груди расстегнулась, и я почувствовал, что медленно краснею. В ту же минуту я увидел Сьюзен. С ней был Джек во фраке – во фраке, сшитом у собственного портного,- и в белом галстуке. Запонки у него, конечно, были золотые, а белый платок, торчавший из нагрудного кармашка,- шелковый. Он смеялся, обнажая белые зубы. Я с удовольствием выбил бы их,- меня удержала только мысль, что сначала он успеет выбить мои. На Сьюзен было серебристое платье – достаточно строгое и вместе с тем достаточно кокетливое, лишь слегка обнажавшее ее худенькие и вместе с тем округлые плечи и молодую крепкую грудь, которую – не без тайного злорадства подумал я – мне приходилось видеть куда более обнаженной, чем этому богатому ослу, что стоит сейчас рядом со Сьюзен.
Они с Джеком входили в число тех, кто окружал Брауна, красное лицо которого сияло улыбкой. Тут же был и Хойлейк; он посмотрел на меня в упор, но лишь слегка улыбнулся. Они находились в дальнем конце комнаты,- я отвернулся и принялся пить.
Во рту у меня был неприятный вкус: когда я злюсь, мой желудок всегда начинает бунтовать.
Я быстро допил пиво и заказал виски. Я стоял, повернувшись спиной к маленькому кружку в дальнем конце комнаты, и раздумывал, подойти к ним или нет. Вынув сигарету, я порылся в карманах и, не найдя спичек, попросил соседа дать мне прикурить. В эту минуту я поймал взгляд Сьюзен: она ослепительно улыбнулась мне, и, ободренный этой улыбкой, я направился к маленькой группе, которая, по мере того как я приближался к ней по этой бесконечно длинной комнате, начинала казаться все более и более неприступной и грозной, – словно бронированные мониторы с вращающимися башнями, которые применялись во время войны Севера и Юга.
– Добрый вечер, Сьюзен,- сказал я.
– Здравствуйте, Джо!-Затем, после некоторого колебания, она добавила: – Вы знакомы с моими родителями?
– Здравствуйте, мистер Лэмптон.- В голосе миссис Браун звучала неподдельная теплота. Вблизи она производила еще более внушительное впечатление: я не сомневался, что по велению кастовой гордости ее лицо может стать каменным.
– Мы с вами, кажется, встречались в муниципалитете,- проронил Браун. Он окинул меня быстрым оценивающим взглядом карих глаз, совсем таких же, как у Сьюзен. Он был уверен в себе не менее, чем Джек, но по-другому: его простонародная манера говорить, казавшаяся мне чересчур наигранной, была одним из проявлений этой уверенности.- Ну-с, чем вас угостить?
– Шотландским виски, пожалуйста.
Он щелкнул пальцами – и тотчас, словно по мановению волшебной палочки, перед нами вырос официант. Я взглянул на Хойлейка. На какую-то секунду лицо его приняло ледяное выражение. Он извинился и быстро отошел от нас; хотя в комнате было полно народу, он пересек ее, никого не задев. При этом он не смотрел, куда идет, и я вспомнил старый анекдот про королеву Викторию, которая всегда садилась, как только у нее появлялось желание сесть, не глядя, есть ли подле нее стул.
Блики света играли на его дымчатых очках и лысине; фрак его казался одеянием чиновника при каком-то чрезвычайно церемонном и жестоком византийском дворе; король и королева смотрели на меня задумчиво и холодно, слуга протягивал мне бокал с янтарной жидкостью, и у меня внутри все сжалось от страха, точно это питье могло заставить меня выдать некую страшную тайну; принцесса бросила какую-то любезность и улыбнулась мне светской улыбкой, словно мы познакомились только что, а принц с высоты своего роста готовился сказать нечто приятное бедному вульгарному малому, бывшему сержанту, который, должно быть, совсем растерялся, оказавшись в столь избранном обществе.
– Кстати, вы случайно не были под Комптон-Бессетом? – спросил он.
– Вместе с пятьдесят первой,- ответил я.
– В этой эекадрилье служил мой большой приятель Дэрроу. Петушок Дэрроу. Очень милый человек, мы с ним вместе учились. Заработал ленточку за Рур.
Мы, младшие чины, называли это «схватить медальку». «Заработать ленточку» – так говорили журналисты. Это меня разозлило, хотя я понимал, что он просто пытается подделаться под мой жаргон.
– Нет, я его не помню.
– Но вы, несомненно, должны были встречаться с ним. Старина Петушок был человеком заметным: огненнорыжий, с потрясающим баритоном. Из него мог бы выйти настоящий оперный певец.
– Я не был с ним знаком,- сказал я и все снова и снова повторял эти слова еще добрых пятнадцать минут, в течение которых Уэйлс, а заодно Браун и его жена играли со мной в игру «А вы знаете такого-то?», прощупывая меня с разных сторон – общественной, политической и даже религиозной: их так удивило, например, что я не был знаком с каноником Джонсом из Леддерсфорда («Он, правда, принадлежит к Высокой церкви, но это единственный умный священник на севере Англии…»). Игра эта хорошо известна, и цель ее – унизить тех, кто беднее тебя. Правда, это им не совсем удалось, но, несомненно, я дорого заплатил за виски Брауна и за ту рюмку виски, которой затем угостил меня Джек. А как любезно, с каким изысканным тактом Джек отказался от моего ответного угощения («Ни в коем случае, старина, здесь безбожно дерут!»).
Никогда в жизни не чувствовал я себя таким одиноким и загнанным; из-за нескольких рюмок хереса и виски на меня теперь сыпался град отравленных стрел, парализующих гордость: «А вы знаете…», «Вы, разумеется, встречали…», «Вы, безусловно, знакомы…» Сьюзен почти все время молчала, но, судя по ее лицу, она прекрасно понимала, что все это означает. Она, конечно, пришла бы мне на помощь, но для этого ей не хватало опыта и твердости характера.
Прежде чем отправиться на бал, я выпил в «Сент-Клэре» две пинты «Старого», и теперь эти четыре рюмки виски и все возрастающее раздражение заставили меня забыть о привычной осторожности. Я не был пьян, но и не вполне владел собой.
Джек спросил меня, знаком ли я с сыном Улыбчивого Зомби.
– Удивительный малый,- сказал он.- Помяните мое слово, он когда-нибудь разобьется в своей старой машине. Ездит, как сумасшедший. Вы должны его знать: он вечно гоняет по Дафтону.
– Я не знаюсь с торгашами такого рода,- сказал я.
Наступило молчание.
– Я не вполне вас понимаю, старина.
– Он продает одежду в кредит,- пояснил я.- По сути дела, это ростовщичество.
Такой торговец покупает товар прямо с фабрики и продает в рассрочку по цене раза в два выше той, что я или любой другой, у которого есть глаза, согласится за это заплатить. А он еще берет проценты…
– Это коммерция,- перебил меня Джек.- Нельзя же отказываться от прибыли.
– Это грязная коммерция,- сказал я.
До этой минуты миссис Браун оставалась непроницаемо спокойной. У нее было красивое лицо с большими глазами и нежной кожей, белизну которой еще больше подчеркивали черные волосы. Теперь же ее губы сложились в гримасу легкого отвращения, которая яснее слов говорила, что она не хочет иметь ничего общего с этим разъязным субъектом в рубашке с плохо застегнутой манишкой и с латунными запонками, особенно после того, как он при ней так грубо и несдержанно ответил на вполне вежливый вопрос милого Джека; а Джек еще был так любезен с ним и разговаривал, как с порядочным человеком, и это, разумеется, ударило тому в голову.
