МАРИЯ СТЮАРТ ДОВОДИТ ФРАНЦИСКА II ДО СМЕРТИ ОТ ИЗНУРЕНИЯ

Избавившись от военных хлопот, Диана сразу же принялась бороться с протестантами, в отношении которых она всегда была безжалостна. Оказавшись во главе католической партии случайно, вследствие интриг, так же как Маро волею случая стал певцом Реформации, она кончила тем, что и сама поверила в свое божественное предназначение, и ненависть ее просто ошеломляла. Однажды, после торжественного шествия, она и Генрих II подошли к окну отеля Турнель, чтобы присутствовать при казни четырех гугенотоа. В то время, как несчастные вопили от боли, Диана «смеялась, пишет хронист, и веселилась на глазах у короля».

Такое поведение стало, кстати, причиной самого страшного оскорбления, которое она выслушивала когда-либо в своей жизни.

Спустя некоторое время после этого случая по ее указанию был задержан один рабочий, которого она собиралась отчитать в присутствии короля и кардинала де Гиза. Но молодой человек прервал ее на полуслове:

— Мадам, — произнес он степенно, — довольно с вас того, что вы своим зловонием наполнили всю Францию, не примешивайте вашего смрада к Божьим делам… В общем, ответ можно считать вполне удачным.

Вполне естественно, что столь благородно выраженное негодование только усиливало ненависть Дианы. Жестокость, с которой она боролась с протестантами, приобрела такие чудовищные формы, что все порядочные люди, в том числе и католики, пришли в негодование. Повсюду стали распространяться очень злые памфлеты, а народ распевал про Диану куплеты, в которых не стеснялся называть ее последними словами.

Фаворитку эти песенки приводили в бешенство, и в отместку за это она навлекла гнев короля на нескольких советников из парижского парламента, которые открыто протестовали против гонений и казней протестантов.

Генрих II, чье самолюбие было задето, решил посетить первое заседание обеих палат парламента, чтобы самому составить суждение об общем настроении Королевского суда.

10 июня он явился в парламент и предоставил слово генеральному прокурору Бурдену.

Бурден, бывший другом Дианы, выступил с нападками на пять или шесть советников, «в ком совсем не чувствуется веры, и среди прочих был назван некто Анн дю Бург».

Не обнаружив ни малейшего страха, что Бург тут же взял слово и заговорил о великодушии в отношении лютеран, осудил резню, осуществляемую во имя Бога. Воодушевленный праведным гневом, он в заключение сказал с некоторым вызовом, «что было бы отвратительно применять к невиновным людям то же наказание, что и к прелюбодеям».

Этот прозрачный намек на связь Генриха II с-Дианой де Пуатье произвел эффект разорвавшейся бомбы. Члены парламента, поджав хвосты, замерли на своих скамьях в ожидании гнева короля. Король, покрасневший до ушей, сумел, однако, совладать с собой, по отдал приказ капитану гвардии немедленно проводить дю Бурга в Бастилию.

И вскоре над советником начался процесс. На исходе первого заседания Генрих II, не сумевший на этот раз скрыть своей ярости, воскликнул, «что хочет видеть собственными глазами, как поджарят на костре Анна дю Бурга». И несчастный был осужден на сожжение на Гревской площади.

В Като-Камбрези Генрих II не только подписал мирный договор, но еще и подготовил два брака, призванных укрепить его безопасность. Первый должен был быть заключен между его старшей дочерью, Елизаветой Валуа, и королем Испании, Филиппом II. Второй — Между его сестрой Маргаритой, которой в это время было тридцать шесть лет, и герцогом Эммануилом Савойским.

Впрочем, этот второй брак вызывал всеобщее неодобрение, поскольку Маргарита в качестве приданого приносила мужу Пьемонт и Савой.

— Мы теряем две прекрасные провинции из-за влюбленной принцессы, — говорили люди.

Французские солдаты, стоявшие гарнизоном в Пьемонте, возмущенные тем, что должны покинуть землю, где так хорошо жилось, выражали свое настроение языком куда более красочным, чем добропорядочные люди.

Примеры этих ярких солдатских высказываний приводит Брантом:

«Гасконцы, как и многие другие, говорят: „Черт побери! Мыслимое ли дело, чтобы за малюсенький кусочек мяса, спрятанный между ног этой женщины, приходилось отдавать столько больших и прекрасных земель?“ Другие: „Будь проклята та…, которая обходится нам так дорого!“ Третьи: „Неужто надо, чтобы старая и несчастная… обогащалась и возрождалась за счет нашей добычи?“ Четвертые: „Ах, чтоб тебя! Ну почему бы ей не родиться без…!“ Или вот еще: „Это же надо, сорок пять лет беречь невинность, носиться со… своей девственностью и вдруг потерять ее, чтобы разорить Францию!“ Говорилось и такое: „Да уж, велика, должно быть, у нее…, если смогла поглотить столько городов и замков; я думаю, когда муженек туда влезет, ему не понравится, потому что там одни только камни да городские стены, провалившиеся туда“. Короче, если бы я и захотел пересказать все эти бесконечные разговоры, я бы все равно не смог этого сделать, потому что говорилось много, но означало только одно — разочарование людей…»

Вся эта критика, все сетования, разумеется, ничего не значили для короля, и парижане готовились торжественно отметить обе свадьбы танцами на улицах и площадях и возлияниями более обычного.

Удовольствия, значительно более изысканные, предназначались для знатной публики. Так, например, король приказал разобрать мостовую с части улицы Сент-Антуан, чтобы там можно было устроить состязания и чтобы любители турниров насладились зрелищем.

При дворе называли имена сеньоров, которые были допущены помериться силами с королем, и некоторые, забавы ради, заключали пари, не замечая, что одна женщина дрожит от страха.

Королева действительно боялась. Один из астрологов, которыми она любила себя окружать, Люка Горик, сказал ей еще в 1542 году, что «дофин станет, конечно, королем, что его восхождение на престол будет ознаменовано сенсационным поединком, но что другой поединок положит конец и его царствованию, и его дням».

Первая часть пророчества исполнилась, когда случился поединок с Жарнаком, и теперь королева с ужасом наблюдала за приготовлениями к предстоящему турниру. Она также вспомнила, что Горик заключил свое предсказание советом «избегать любого поединка на турнирной арене, особенно вблизи сорока одного года, потому что именно в этот период жизни королю будет грозить опасность ранения головы, которая, в свою очередь, повлечет скорую слепоту или даже смерть».

А между тем Генриху II три месяца назад исполнился сорок один год.

Но и это было еще не все. Любопытнейший из астрологов по имени Нострадамус, которого Екатерина пригласила ко двору в 1556 году, опубликовал произведение, в котором одно из четверостиший, казалось, подтверждало прорицание Горика:

Лев молодой, устремившись на битву, Старого льва в поединке сразил, Шлем расколот златой, тьмой подернулись очи, Чашу смерти жестокой несчастный испил…

Вот почему лицо королевы было воскового цвета, когда утром 30 июня она появилась на почетной трибуне.

— В десять часов утра, под палящим солнцем король выехал на арену, украшенный черным и белым, цветами Дианы де Пуатье. И сразу начался турнир.

Поприветствовав дам, Генрих живо устремился на герцога Савойского, затем с еще большим блеском на герцога де Гиза.

Все шло прекрасно. И все же, когда он после второго сражения остановился, чтобы отереть пот, Екатерина попросила передать ему, что пусть он «из любви к ней больше не участвует в игре».

— Скажите королеве, что именно из любви к ней я собираюсь отправиться на следующий бой, — ответил король.

И он приказал молодому графу Габриэлю Монтгомери, сеньору де Лоржу, сразиться с ним. Граф попробовал было отказаться, вспомнив, как его отец едва не убил Франциска I, швырнув в него во время игры горящее полено, но потом, по настоянию короля, вынужден был взять оружие и приготовиться к бою.

И вот на глазах у мертвенно-бледной королевы начали сбываться пророчества: противники устремились навстречу друг другу, и копье Монтгомери с такой силой ударилось о шлем короля, что забрало открылось. В толпе зрителей кто-то вскрикнул, и королева упала, потеряв сознание.

С лицом, залитым кровью, Генрих II цеплялся за лошадь. Несколько человек бросились к королю. Острие копья выбило ему правый глаз и раскроило череп.

— Я мертв, — прошептал он.

Гвардейцы очень быстро доставили его в Турнель. Король уже не видел Дианы, мимо которой его пронесли. Она же, стоя в каком-то отупении, смотрела на него, не зная, что видит короля в последний раз…

Когда Екатерина Медичи вошла в комнату, где лежал король, так и не приходивший в сознание, около дюжины человек в смятении и растерянности без толку топтались вокруг постели умирающего. Она взяла мужа за руку и ощутила, что пульс еще бьется, хотя черты лица уже вытянулись.

— Приходила ли герцогиня Валансийская? — спросила она.

— Пока нет, — ответили ей.

Она, казалось, почувствовала облегчение и сказала просто:

— Так вот, я запрещаю ей входить сюда. Затем она вызвала Амбруаза Паре, постоянного хирурга короля.

Через полчаса знаменитый хирург появился. Взглядом знатока он осмотрел рану, нанесенную копьем графа де Монтгомери, и попросил рассказать ему в мельчайших подробностях обстоятельства несчастного случая. Выслушав, он отвел королеву к окну:

— Есть ли сейчас в ваших тюрьмах несколько человек, осужденных на смерть?

Лицо Екатерины Медичи выразило недоумение.

— Разумеется, есть.

— Прекрасно. Пусть их немедленно казнят, а трупы доставят ко мне. Я хочу проделать кое-какие опыты перед тем, как прооперировать короля.

Королева тут же распорядилась, и один гвардеец помчался в Бастилию, прикончил четверых заключенных, гнивших в тюремной камере, потом погрузил их тела на телегу и привез к дому Амбруаза Паре.

Хирург уже поджидал его, стоя у порога в окружении своих учеников.

— Входите, — сказал он, — и положите трупы на этот стол.

После того как гвардеец выполнил указание, Амбру-аз Паре вооружился длинной заостренной палкой такой же толщины, как и копье Монтгомери, и резким движением попытался вонзить его в правый глаз первого трупа. Но в спешке он плохо прицелился, и палка попала в рот.

— Мимо! — сказал он недовольным тоном. Ненужное тело было брошено в угол комнаты. А Амбруаз Паре с поднятой палкой устремился на второй труп. На этот раз он оказался удачливее и сумел выбить глаз, только палка немного отклонилась к середине черепа, вместо того чтобы, двигаться в сторону уха, как, собственно, и случилось с копьем Монтгомери. Все, стало быть, приходилось начинать сначала. Раздраженный хирург приступил к третьему трупу. Однако, расстроенный предыдущими неудачами, он действовал слишком торопливо и попал палкой в висок. Ударом палки оторвало ухо, а значит, третий труп, как и два первых, был испорчен.

Уже гвардеец, присутствовавший при этой странной сцене, подумал, не придется ли ему вернуться в Бастилию и уложить там еще несколько заключенных, когда хирург попал, наконец, палкой точно в глаз четвертого покойника. На этот раз все получилось как надо: рана была точно такой, как у короля. Врач скромно опустил глаза, но ученики разразились аплодисментами.

Не давая себя смутить похвалами, Амбруаз Паре склонился над лицом, которое только что лишил глаза, просунул палец в пустую глазницу, долго ощупывал все неровности раны (чего он не осмелился проделать на самом короле), вернул на место несколько клочков плоти, несколько обломков кости, и на лице его появилась гримаса.

— Надежды мало, — сказал он.

Прихватив с собой деревянный молоток, пилу и щипцы, он вернулся в Турнель, чтобы попытаться выполнить тонкую операцию.

В то время как знаменитый хирург века пробовал осуществить трепанацию черепа короля Франции при помощи орудий, больше подходящих какому-нибудь бочару, Диана де Пуатье, которой передали слова королевы, направлялась в замок Ане в сопровождении Франциска де Гиза. Молчаливая, напряженная, она не могла не думать, что это ее путешествие, несколько поспешное, сильно напоминает бегство мадам д'Этамп во время агонии Франциска I двенадцать лет назад…

Однако она еще надеялась, зная, что у постели ее любовника находится такой человек, как Амбруаз Паре.

К сожалению, хирург в конце концов отказался от операции. Склонившись над зияющей раной, он констатировал «ухудшение вещества мозга, которое обрело рыжевато-желтоватый оттенок на участке размером в один дюйм, что означало начало гниения».

Почувствовав тошноту, он собрал свои орудия и предписал кое-какие средства, приглушающие боль.

— Остается только ждать, — сказал он. Тогда Екатерина Медичи чуть-чуть отрешилась от своего горя, чтобы поразмышлять о своей ненависти, и отправила гонца в Ане с поручением вытребовать у Дианы де Пуатье драгоценности короны.

Фаворитка встретила посланца королевы высокомерно.

— Что, король уже мертв? — спросила она.

— Нет, мадам, но он не протянет и ночи.

— Что ж, у меня пока еще есть повелитель, и я хочу, чтобы мои враги знали: даже когда короля не будет, я никого не побоюсь. Если мне суждено несчастье пережить его, на что я не надеюсь, сердце мое будет слишком поглощено страданием, чтобы я еще могла обращать внимание на печали и обиды, которые мне захотят причинить <Дре дю Радье, цит. соч., т. IV.>.

Гонец возвратился с пустыми руками.

И вот 10 июля король, не приходя в сознание, тихо скончался <Эти десять дней агонии показались сомнительными многим авторам. Кое-кто из современных историков, опираясь на проделанные медиками исследования, утверждает, что король скончался не позже 3 или 4 июля; но сообщение о его смерти было отсрочено Екатериной Медичи по политическим причинам>.

На следующий день Екатерина Медичи получила покорное письмо. Под ним стояла подпись Дианы де Пуатье.

Впервые в своей жизни экс-фаворитка склонила голову и смирилась. Она, которая еще несколько недель назад произносила «мы», говоря от имени королевской семьи, она, ставившая свое имя рядом с именем короля на официальных письмах, властвовавшая над министрами и генералами, теперь превратилась просто в старую и встревоженную женщину, чье будущее находилось в руках той, которая ненавидела ее больше всех на свете.

И тогда она попросила прощения у королевы за нанесенные ей обиды и «предложила свои владения и свою жизнь…». Вместе с письмом был прислан и ларец, в котором находились драгоценности французской короны.

Зная, какую силу представляла герцогиня Валансийская, приятельница Гизов, Екатерина Медичи проявила благородство.

— Я лишь желаю, чтобы матушка Пуатье никогда больше не появлялась при дворе, — сказала она.

Она оставила Диане все, чем та владела, за исключением замка Шенонсо, который вернула себе, отдав взамен замок Шомон.

Ненавидимая народом, покинутая почти всеми своими друзьями, Диана де Пуатье затворилась в своем дворце в Ане и с тех пор жила точно в райской ссылке.

Успокоившись на этот счет, Екатерина Медичи занялась приготовлениями к коронованию своего сына Франциска, которому было пятнадцать лет. Церемония состоялась в Реймсе 18 сентября 1559 года.

Новый король Франции, год назад женившийся на грациозной королеве Шотландской, Марии Стюарт, был тщедушен, прыщав и вечно мучился аденоидами, из-за которых вынужден был ходить с открытым ртом. К тому же за ухом у него имелся гнойник, из которого все время текло.

Эта его болезненность страшно расстраивала Екатерину Медичи, которая в глубине души винила во всем Марию Стюарт. Мария хотя и не была старше Франциска II, но темперамент имела слишком требовательный для этого дебильного королька.

Дело в том, что юной шотландке, сколько она ни старалась, не удавалось убедить мужа не быть с нею слишком церемонным в определенных обстоятельствах. И не потому, что он был очень уж прост и не понимал, «то значит быть вежливым с собственной женой, а потому, уверяет историк, что „у него была закупорка детородных органов“.

И потому бедная маленькая королева, вот уже год бывшая замужем, возможно, все еще оставалась девицей.

Иногда молодой король, почувствовав едва уловимое желание, немедленно тащил Марию Стюарт в кровать; однако при первом же затруднении силы его покидали, и все кончалось ничем.

Неудивительно, что бесконечные старания буквально лишали его сил, и Екатерина Медичи сильно забеспокоилась.

Неожиданно ее беспокойство резко усилилось.

Подумать только, Франциск, которого альковные неудачи делали просто несчастным, принялся выполнять труднейшие физические упражнения, чтобы разогнать свою кровь и обрести ту мужскую силу, о которой так мечтала несчастная маленькая королева.

Однажды, теперь уж не узнать, где и когда, Марии Стюарт все же удалось познать столь желанное удовлетворение. И с этого момента довольный собой Франциск II почувствовал себя мужчиной и стал интересоваться государственными делами. Неосторожность, из-за которой он вскоре оказался на краю гибели…

Совершенно не разбирающийся в политике, недалекий, легковерный, он слепо доверился Гизам, которые по-прежнему поддерживали самые тесные отношения с вдовой сенешаля. Протестанты полагали, что после удара копья Монтгомери они раз и навсегда избавились от Дианы, а между тем она продолжала борьбу из глубин своей ссылки. С помощью Гизов ей удалось убедить юного короля в необходимости ужесточить преследования протестантов. По всей Франции запылали новые костры.

И тогда доведенные до отчаяния протестанты решили похитить короля с тем, чтобы вырвать его из-под влияния Гизов и Дианы.

Принц Конде был тайным главой заговора, впоследствии получившего название «Амбуазский заговор»однако задуманное дело должен был осуществить наемник по имени Ла Реноди, в задачу которого входило явиться в Блуа, где находился двор, и захватить Франциска II.

Нападение на замок было намечено на 10 марта 1560 года, и все уже было готово, когда некий адвокат из протестантов, Пьер дез Авенель, прослышал о заговоре и сообщил о том, что замышлялось, герцогу Франциску де Гизу.

Пришедший в ярость герцог перевел весь двор в Амбуаз, бывший в те времена неприступной крепостью, и, далекий от мысли, что создает ситуацию, похожую больше на водевиль, чем на драму, потребовал от принца Конде явиться на службу к королю.

Глава протестантов был человеком осторожным. Не зная точно, как могут обернуться события, он откликнулся на приглашение герцога де Гиза и заявил, что готов защищать замок от любого нападения.

— Если враги короля настроены воинственно, пусть приходят, — сказал он, очень мило вздернув подбородок. — Мы сумеем их встретить!

17 марта Ла Реноди, которому пришлось изменить свой план, отправился в Амбуаз. Но далеко зайти ему не удалось — в густом лесу, окружающем замок, он был убит солдатом. После этого герцог приказал обыскать весь лес, и рассыпавшиеся по нему заговорщики были схвачены. Подвергнутые допросам и пыткам, все они признались, что служили принцу Конде.

— Что ж, подождем, пока их признания подтвердятся, — сказал герцог де Гиз молодому королю, потрясенному тем, что он узнал.

Однако импульсивный по натуре Франциск II устремился в гостиную, где в это время принц Конде любезничал с дамами, и крикнул, глядя на него:

— Есть, оказывается, люди, которые угодничают передо мной, а за спиной меня предают. Но, даст Бог, придет день, и я заставлю их в этом раскаяться. И он изо всех сил стукнул кулаком по столу. Принц Конде готов был предать кого угодно, лишь бы доказать свою преданность королю. Он указал на группу заговорщиков, проходивших в это время через сад в окружении гвардейцев, и сказал суровым тоном:

— Их всех надо повесить, сир!

На другой же день начались казни. Протестантам отрубали головы, их целыми гроздьями вешали на крепостной стене, окружавшей замок, или бросали в Луару, привязав к ногам камень. Весь двор, в том числе и герцог Конде, присутствовал при этой кровавой резне до тех пор, пока запах крови и трупов не вызвал отвращения у более деликатной Марии Стюарт:

— Здесь стало невыносимо, поедем куда-нибудь отсюда!

И весь двор в одночасье перебрался в Шенонсо, тогда как подчиненные продолжали вяло добивать последних заговорщиков…

* * *

Эта страшная расправа потрясла все королевство, но больше всех папу. В своем очень теплом и дружеском письме Его Святейшество горячо поздравил кардинала Лотарингского и в знак своего особого расположения послал в подарок картину Микеланджело с изображением Божьей матери с младенцем на руках.

Этот дар оказался причиной остроумной мистификации, которая, впрочем, лишь усугубила взаимную неприязнь католиков и протестантов.

Ничего бы, наверное, не случилось, если бы курьер, с которым была послана картина, не заболел в пути и не поручил исполнение своей миссии некоему торговцу из Лукки, уверявшему, что он служит у кардинала Лотарингского. На самом же деле человек этот был лютеранин. Добравшись до Парижа, он заказал одному художнику из своих друзей написать картину того же размера, что и полотно Микеланджело, «но, по словам одного хрониста, значительно менее божественную». Кардинал Лотарингский, королева Мария Стюарт, его племянница, королева-мать и герцогиня де Гиз были изображены совершенно обнаженными. Все они на картине обнимают друг друга за шею, тогда как их ноги сплетаются в какой-то похотливый клубок…

Тщательно упакованная, новая картина вместе с письмом папы была доставлена в дом кардинала Лотарингского, который в это время обедал в обществе кардинала де Турнона, герцога де Монпансье и герцога де Гиза. Прочтя вслух послание Его Святейшества, хозяин приказал распаковать посылку.

И тут их глазам «предстало дьявольское изображение, не имевшее ничего общего с Пресвятой Девой, посланной главой римского престола». Расширенными глазами гости взирали на картину с гневом, сильнее которого был только интерес к сюжету. Когда же все вдоволь насмотрелись, слуга сжег ее по приказу кардинала Лотарингского. «Он же, полагая, что эту злую шутку с ним проделали гугеноты, причинил им много зол, которых им пришлось после этого претерпеть», — говорит мемуарист тех лет <«Будильник для французов и их соседей, составленный Эвсебио-Филадельфом-Космополитом в виде диалога», 1574.>.

Амбуазский заговор окончательно отвратил Франциска II от занятий политикой. Теперь с каким-то болезненным неистовством он всецело отдавался вулканической Марии Стюарт.

Увы! Желая погасить огонь, которым полыхала его супруга, бедный король сам сгорел. 5 декабря 1560 года, при полном истощении сил, он умер в Орлеане от опухоли в мозгу <«Франциск II умер из-за этой большой рыжей верблюдицы Марии Стюарт», — говорит Мишле.>.

Обезумев от горя, молодая королева, в соответствии с французским придворным этикетом на сорок дней уединилась в своих покоях, затянутых черным крепом и освещенных множеством свечей. После того как ее затворничество кончилось, она надеялась по-прежнему жить в Лувре. Но ненависть Екатерины Медичи вынудила ее бежать из дворца. Она сначала прибыла в Лотарингию, где жил ее дядя, а затем, 15 августа 1561 года, отплыла в Шотландию, оплакивая милую Францию, свою молодость, а может быть, в сердце ее уже было смутное предчувствие той трагической участи, которая ее ожидала…

* * *

К моменту смерти его старшего брата новому королю, Карлу IX, было всего десять лет, и потому Екатерина Медичи объявила себя регентшей. Диану де Пуатье, жившую в своем замке Ане, вновь охватил страх. Однако флорентийка всем своим поведением давала понять, что экс-фаворитка ее совершенно не интересует. Если она и заговаривала о ней, то только чтобы лишний раз всем напомнить, что бедняжка давно уже впала в слабоумие.

Что, конечно, было абсолютной неправдой, потому что время, казалось, не имело над Дианой никакой власти. В 1565 году Брантом лично навестил ее. И несмотря на ее шестьдесят пять лет, он был поражен и нашел ее «столь прекрасной, что камень и тот бы взволновался». «Она поражала, говорит он, необыкновенной белизной своей кожи и тем, что не пользовалась ни помадой, ни румянами, но, говорят, она каждое утро пила какое-то варево, составленное из жидкого золота и прочих снадобий, мне неведомых, но хорошо известных медикам и аптекарям. Я же думаю, что, проживи эта дама сто лет, она все равно бы не состарилась ни лицом, так совершенны его линии, ни телом, пусть и упрятанным в одежду, настолько хорошо оно закалено и натренировано. Какая жалость, что земля поглощает такие прекрасные тела». <Во время ее путешествия Марию Стюарт сопровождала многочисленная свита дворян, в числе которых находились Брантом и Шастеллар, «питавший к ней нежное чувство». Как-то вечером он набрался смелости и вошел в комнату Марии. Она простила ему эту выходку. Осмелев еще больше, влюбленный явился к ней и на следующую ночь. Тогда «королева ради собственной чести и чтобы не дать повода фрейлинам подумать о ней плохо, и не только им, но и своему народу, если бы он об этом узнал, отдала Шастеллара в руки правосудия, которое немедленно вынесло приговор отрубить ему голову. На следующий день он был обезглавлен. А через двадцать шесть лет пришла ее очередь подставить шею палачу…>

И, между прочим, спустя полгода Диана, здоровье которой не вызывало опасений, неожиданно заболела, и земля, о которой говорил Брантом, забрала себе это тело, чья ослепительная красота была причиной того жалкого состояния, в котором пребывало французское королевство <Ее правнучка, Мария-Аделаида Савойская, вышла замуж в 1697 году за Людовика Бурбонского, отца Людовика XV. Этот король, как и Людовик XVI, Людовик XVIII и Карл Х были, таким образом, потомками фаворитки Генриха II. А значит, и у нынешнего графа Парижского течет в жилах капелька крови Дианы де Пуатье.>.

И только теперь молчавшая тридцать лет Екатерина-Медичи осмелилась сказать все, что она думала о своей сопернице: «Я всегда хорошо ее принимала, так хотел король, — писала она Бельевру. — Но при этом всегда давала ей понять, что делаю это с большим сожалением, потому что женщина, которая любит своего мужа, никогда не будет любить его шлюху».

А заканчивала она письмо даже с некоторым юмором: «Потому что называть ее иначе невозможно, хотя это слово слишком скверное, чтобы его можно было произносить в отношении других».

ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ СОЗДАЕТ ЛЕТУЧИЙ ЭСКАДРОН ГАЛАНТНЫХ КРАСАВИЦ

Первым деянием Екатерины Медичи в роли регентши было увеличение числа своих фрейлин. Прежде у нее их было восемьдесят, теперь стало две сотни.

У поверхностного наблюдателя могло сложиться впечатление, что королева-мать была женщиной легкомысленной, интересующейся только пустяками. В действительности же она исподволь ковала себе очень действенное секретное оружие, которое должно было позволить ей манипулировать министрами, послами и противниками, «дергая их за кончик хвоста», как об этом несколько грубовато говорит современник тех событий.

Отдавшие свои прелести на службу Отечеству, все эти юные особы «с внешностью богинь, но с радушием обычных смертных», действительно использовались в политических целях. Бесконечно превосходя друг друга в красоте, бесстыдстве и кокетстве, они были призваны Екатериной Медичи прежде всего для того, чтобы лишить мужчин способности ясно и трезво мыслить.