МАРИЯ-ЛУИЗА МЕШАЕТ НАПОЛЕОНУ ЗАНИМАТЬСЯ ДЕЛАМИ ГОСУДАРСТВА

Наполеон, как известно, во всем любил порядок. Поэтому неудивительно, что во время поездки по Голландии он предусмотрительно отвел в распорядке дня определенные часы на занятие любовью, чтобы, не теряя даром времени, произвести на свет сына. Строго следуя этому расписанию, он увлекал императрицу на огромную кровать и старался оплодотворить ее разными испытанными способами. Эта его роль садовника пришлась по вкусу Марии-Луизе, которая весьма быстро постигла науку любви. Истинная дочь своего отца, она за несколько недель стала искусной партнершей, причем наделенной богатой фантазией, что особенно нравилось Наполеону.

Молодая женщина, со своей стороны, была признательна императору за то, что благодаря ему познала тайну чувственных наслаждений, и если ее прежняя ненависть к Наполеону пока еще не переросла в любовь, то, по крайней мере, их отношения можно было назвать неким любовным сообщничеством, дававшим полную иллюзию любви. Она ласково называла его Нана, Попо или «мой противный кавалер» и говорила дамам из своего окружения:

— Невероятно, но этот грозный полководец, оказывается, может быть обходительным и любезным.

Лакомка и гурманка, она и в постели любила утонченные наслаждения, даря Наполеону восхитительные ночи, правда, быть может, несколько утомительные для человека, несущего бремя главы государства.

Что было тому причиной: страстная натура восемнадцатилетней женщины или, как утверждают некоторые историки, строгий наказ отца — останется навсегда тайной.

Одно было бесспорно: наутро великий император вставал с абсолютно пустой головой, едва держась на ватных ногах, с мутным, ничего не выражающим взглядом, и ему очень не хотелось заниматься делами Империи.

Но это переутомление не умеряло любовного пыла императора, для которого не было тогда ничего важнее, чем зачать наследника. Он произносил плохо подготовленные речи, диктовал бессвязные письма, зато, одержимый идеей упрочения династии, по несколько раз в день ублажал императрицу.

Император никогда не знал чувства меры в любовных утехах, а рядом с обворожительной нимфоманкой просто стал одержимым.

«Пользуясь его страстным желанием иметь сына, Мария-Луиза очень скоро довела его до того, — пишет доктор Пассар, — что этот вполне здоровый мужчина сорока одного года почти все время находился в состоянии сексуального возбуждения. Застигнутый приапизмом в тот момент своей жизни, когда ему необходима была упорядоченность чувств и трезвость мысли, чтобы с подобающим величием завершить предначертанное ему судьбой, Наполеон стал марионеткой, и каждая проходившая мимо женщина вызывала у него безудержное половое влечение».

С особой очевидностью это проявилось в Голландии.

Удовлетворяя пламенную страсть Марии-Луизы, которая могла довести до изнеможения не одного дюжего артиллериста, он одновременно становится любовником красавицы княгини Альдобрандини и герцогини де Монтебелло.

Поведение юной императрицы сурово осуждает историк Александр Маан.

Вот что он пишет:

«Будь она Цирцеей или злой феей, посланной, чтобы освободить Европу от поработившего ее тирана и отомстить за смерть Марии-Антуанетты, ничего лучшего она не могла бы придумать.

Играя на его слабых струнах и, в частности, используя его страсть к прекрасному полу, и до того его ослепляющую, что он не замечает, как оказывается во власти своей возлюбленной, Мария-Луиза выбрала самый верный способ превратить Наполеона в развалину. Из-за своей самоуверенности он час-то попадает впросак. Так, невзирая на последствия, он не может устоять перед женщиной знатного и в особенности королевского рода. Ей ничего не стоит покорить его сердце и, пустив в ход все свое очарование и даже магию титула, целиком завладеть им, создав ему при этом массу сложностей. Ради нее он мог лишиться друзей и без нужды еще больше озлобить врагов.

Разнежившись в ее объятиях, он проснется однажды и воскликнет: «Весь мир против меня!».

Меж тем Мария-Луиза, сознательно или нет, делала все, чтобы подточить силы императора.

Вернувшись из Голландии в Тюильри, супруги пускались во все тяжкие, лишь бы зачать наследника. Столько усилий не могли пройти даром. И в августе юная императрица, залившись краской, сообщила Наполеону, что «бог услышал их молитвы».

Император даже вскрикнул от радости, и тотчас же занялся назначением лиц, которые должны были составить двор маленького принца.

Семь месяцев во дворце царила радостная суматоха. Люльки, колыбельки, платьица, чепчики, туфельки, пеленки и игрушки заготавливались в количествах, достаточных для рожениц всех пяти континентов.

И вот 19 марта, к вечеру, у Марии-Луизы начались схватки. С этого времени и до тех пор, пока она не разродилась, во дворце творилось что-то невообразимое. Придворные дамы падали в обморок, доктора била дрожь, кто-то из слуг опрокинул горку с посудой, какой-то гвардеец кинулся звонить в большой колокол Нотр-Дам, а Наполеону срочно потребовалось принять ванну…

И до самого утра все было охвачено вихрем безумия.

Наступил рассвет. Император все еще находился в ванной, когда к нему вошел бледный и осунувшийся доктор Дюбуа.

— Ну, что? — спросил Наполеон. Доктор пробормотал что-то невразумительное. Наполеон с перепуга подумал, что Мария-Луиза умерла. Стоя в чем мать родила, он произнес чудовищную фразу:

— Ну, что ж, если так, ее похоронят!

Доктору Дюбуа удалось растолковать ему, что ничего страшного не произошло, но дело принимает серьезный оборот, и, возможно, придется наложить щипцы.

Наполеон, вероятно, сожалея о вырвавшихся у него словах, сказал на сей раз решительным тоном:

— Спасайте мать! Она родит мне другого ребенка! — и прошел к императрице.

Но бедняжка так кричала, что он предпочел ждать, когда она разродится, в туалетной комнате.

В восемь двадцать утра душераздирающий вопль возвестил, что Мария-Луиза разрешилась от бремени. Наполеон бросился в ее комнату и как вкопанный застыл на месте. Все столпились вокруг роженицы, а римский король, предмет стольких волнений и забот, валялся на ковре!

При виде императора мадам Монтескью быстро подняла новорожденного.

Спустя два часа, когда во дворце еще не улеглось волнение, мадам Бланшар, весьма польщенная своей ролью, летела на воздушном шаре Военной школы, оповещая жителей городов и сел о великом событии.

Жителям французской столицы накануне было объявлено, что если родится дочь, то будет дан двадцать один пушечный выстрел, а если сын — сто один. — Прим. пер.

Рождение римского короля вдохновило сочинителей и исполнителей песен и куплетов. В пылу восторга не все удержались в рамках хорошего тона, и можно было услышать, к примеру, такое:

Розой новой очарован,

Увлечен Наполеон.

Он над нею потрудился

— Роза родила бутон.

Следующие строки говорили о том, что Наполеону все под силу:

И в любви, как и в сраженье,

Знает толк Наполеон,

Он сказал: «Хочу иметь я мальчика».

И сын рожден.

В восхваляющих Наполеона куплетах была этакая двусмысленная игривость, что подтверждается в таком четверостишии:

Говорят, что ребенок красив и мил,

Что с приятной улыбкой пришел в этот мир,

Что вылитая мать он с лица,

Во всем же прочем похож на отца.

Распевая эти лихие песенки, славный французский народ от души веселился.

Жозефина по приказанию Наполеона во все время беременности Марии-Луизы находилась в наваррском замке, близ Эвре. Там она и узнала о рождении римского короля.

В тот вечер мэр города давал торжественный ужин в честь св. Жозефа, покровителя Креолки. Праздник был в разгаре, когда прогремел салют.

После двадцать второго пушечного залпа Жозефина повернулась к своей фрейлине, мадам д'Арбер, и со слезами на глазах промолвила:

— Сын! Как счастлив должен быть император!..

Ее немногочисленные придворные, в порыве верноподданических чувств, поспешили поздравить Наполеона, а Жозефина поднялась к себе и написала самое примечательное из всех дошедших до нас ее писем.

«Сир, в потоке поздравлений, который хлынет изо всех уголков Европы, всех городов Франции, от каждого полка вашей гвардии, не потонет ли слабый голос простой женщины? Соблаговолите ли вы выслушать ту, которая так часто утешала вас в минуты печали и врачевала раны вашего сердца, — выслушать сейчас, когда единственное ее желание — разделить с вами счастье — венец ваших чаяний? Смею ли я, не будучи больше вашей женой, поздравить вас с рождением сына?

Мне было бы приятней, если бы лично вы, а не артиллерийский салют в Эвре, известили меня о рождении римского короля, но я понимаю: для вас превыше всего государственные дела, а также та, которая осчастливила вас, воплотив самые сокровенные ваши желания. Быть преданней меня невозможно, но она сделала для вас гораздо больше, обеспечив благоденствие Франции. Конечно, ваша нежность и забота в первую очередь принадлежат ей, но, быть может, и я, на чью долю выпало быть рядом с вами в самые трудные времена, заслужила хоть малую толику любви, которую вы питаете к императрице Марии-Луизе. Смею надеяться, что, поцеловав сына, вы возьметесь за перо, чтобы побеседовать со своим самым близким другом…

От вас, и только от вас, я мечтаю узнать, здоров ли ваш сын, похож ли на вас и будет ли мне позволено однажды увидеть его. Иными словами, я жду от вас полной доверительности; полагаю, моя безграничная преданность вам, которую я сохраню до конца своих дней, дает мне право на нее рассчитывать».

В полночь, со специальным нарочным, письмо было отправлено в Париж. А через день Жозефина получила от Наполеона записочку:

«Друг мой, благодарю тебя за письмо.

Мальчик родился крупный и здоровый. Надеюсь, и впредь все будет хорошо. У него мои рот и глаза, и сложением он похож на меня. Уповаю на то, что он исполнит предначертание судьбы».

И для ободрения бывшей супруги он приписал:

«Я по-прежнему очень доволен Евгением. Он ни разу не доставил мне никаких огорчений…».

Последние строки глубоко тронули Жозефину. Она дала их прочесть мадам д'Арбер со словами:

— Император все еще любит меня. Как мило с его стороны, что в письме о своем сыне он упомянул Евгения, словно это наш с ним сын…

Взволнованная чуткостью Наполеона, она плакала от счастья в комнате мадам Гаццани, давней любовницы императора, которую Жозефина приблизила к себе, поручив ее попечению гардеробную. С ней она без стеснения обсуждала многообразные таланты своего экс-мужа. Долго сидели две женщины и с волнением вспоминали, как Наполеон обманывал их, по очереди укладывая в свою постель. Какое это было славное время!

Поплакав, Жозефина отправилась к молодому любовнику, Теодору де Тюрпен-Криссэ, который, кроме обязанностей камергера, выполнял и другие, куда более разнообразные.

Двадцатидевятилетнего талантливого художника императрица приблизила к себе два года назад, и это послужило косвенной причиной ее развода с Наполеоном.

Очаровательная графиня де Кильмансегге, тайный агент императора, пишет в своих мемуарах: «Я глубоко переживала развод Наполеона с Жозефиной, хотя понимала, что без веской причины император никогда бы не решился на этот шаг. Но Жозефина нарушила супружескую верность, забыв о своем возрасте и королевском достоинстве.

Только несколько человек знали, что в отсутствие императора и, несмотря на искреннюю привязанность к нему Жозефина вступила в тайную связь с самым молодым камергером Тюрпен-Криссэ, — впрочем, для нее это было не впервой.

Личные враги ее величества не упустили случая представить императору доказательства ее неверности, и, возможно, именно это помогло ему укротить свое сердце»'.

После развода Жозефины с Наполеоном юный аристократ следовал за ней по пятам, и, находясь постоянно рядом, всегда готов был на любом диване или коврике провести успокоительный сеанс, в котором Жозефина очень нуждалась. По словам де Буйе, «случалось, что, стоя в дверях с задранным подолом, она просила своего кавалера обслужить ее прямо так — до того страстная была женщина».

В начале 1810 года герцог де Мекленбург-Шверин попросил руки Жозефины, и положение Тюрпен-Криссэ чуть не пошатнулось. Но Жозефина предпочла герцогу пенсию, назначенную ей Наполеоном, и герцог отбыл ни с чем.

И красавец Теодор, следуя за своей дамой в Мальмезон, в Елисейский дворец, в Наварру, в Женеву, в Шамони, в Экс, три-четыре раза в день добросовестно выполнял нелегкие, но сладостные обязанности, возложенные на него.

Наполеон, которому был хорошо известен темперамент Жозефины, в 1811 году за усердную службу пожаловал Тюрпен-Криссэ титул барона Империи…

В 1816 году появился некий памфлет под названием «Тайный путеводитель, или Картина нравов наполеоновского двора», смутивший слабонервных людей. Анонимный автор, смакуя подробности, рассказывал о визите, который в 1811 году Наполеон нанес Жозефине.

«В тот день, — пишет он, — император приехал в Мальмезон без эскорта. Жозефина бросилась навстречу ему, но внезапно остановилась в сильном смущении.

— Мне вновь захотелось увидеть вас, — обратился к ней Наполеон, — чтобы сказать: государственные дела не оттеснили моих сердечных привязанностей. Теперь, когда мои династические интересы обеспечены, я не намерен соблюдать все эти условности, которые унизительны для меня и не позволяют проводить время так, как я хочу.

Бывшие супруги сели на софу и предались воспоминаниям. Через некоторое время Наполеон, глядя на Жозефину влюбленными глазами, сказал:

— Дорогая, вы никогда не были столь хороши!

— Ах, что вы, — с грустной улыбкой ответила Жозефина, — горе и одиночество меня не красят…

— Нет, вы нравитесь мне все больше. Если бы вы не были для меня недоступны…

— А если бы это было не так?

— Тогда бы я воспользовался своими правами.

— От которых вы добровольно отказались?

— Но в моей власти их восстановить.

— Я вам этого не позволю! Боже милостивый, а религия, а клятва в супружеской верности?

— Религия, клятва? Неужели вы во все это верите? Хорошо, но ведь я был вашим мужем, значит, не могу перестать им быть?

— А развод?

— Это условность. Впрочем, погодите. Послушаем, что скажут по этому поводу уважаемые теологи. Эй, Рустан, поищите во дворце кардинала или епископа и приведите ко мне.

Спустя несколько минут Наполеону доложили, что в приемной ожидают епископ де Малин и кардинал Мори. Жозефина вспыхнула и закрыла руками лицо.

— Входите, святые отцы, — обратился к ним император. — Я пригласил вас, чтобы вы разрешили сомнения, одолевающие мадам. Она полагает, что развод лишил меня всех прав на нее. Она твердит об адюльтере, о блуде и бог знает еще о чем, хотя прежде никогда меня не утомляла подобным вздором.

Кардинал Мори, потупив взор, хранил молчание. Епископ де Малин украдкой покосился на скромницу-Жозефину и также не проронил ни слова.

— Что ж вы молчите, святые отцы, — теряя терпение вскричал Наполеон. — Уж не слишком ли щекотлив вопрос для ваших целомудренных ушей?

— Сир, — промолвил монсеньер де Малин, — Святая церковь….

— Я не желаю об этом слышать! Церковь — это я!

— В таком случае, — с поклоном отвечал кардинал Мори, — вам и решать.

Наполеон яростно топнул ногой.

— Я требую вашего вердикта! Он нужен не мне — я знаю, как поступить, — а мадам, для успокоения ее совести.

Прелаты удалились. Но Наполеон обошелся без их вердикта и через десять минут, запыхавшись, стремительно вышел из гостиной; его расхристанный вид свидетельствовал, что в их мнении он больше не нуждался».

Совершенно очевидно, что рассказ этот — порождение самой необузданной фантазии. Ну, можно ли представить, чтобы чувственная Жозефина отказала Наполеону из нравственных соображений, а Наполеон просил священнослужителей разрешить его сексуальные проблемы?

Ничего подобного в действительности, конечно, не было.

Однако нашлись историки, которые приняли это на веру и всерьез утверждали, будто Наполеон оставался любовником Жозефины после женитьбы на Марии-Луизе…

В наши дни разделять подобную точку зрения, по меньшей мере, несерьезно. Но, если по воспоминаниям современников, которым нет основания не верить, император не поддерживал любовных отношений с бывшей супругой, то это вовсе не означает, что он время от времени не навещал ее тайком от Марии-Луизы.

В эти короткие свидания Наполеон и Жозефина нежно беседовали, прогуливаясь по аллеям парка, и даже самые строгие моралисты не сочли бы предосудительными их отношения. Они вспоминали прошлое с его огорчениями и заботами. Креолка, будучи верна себе, всякий раз пользовалась случаем напомнить ему о своих финансовых затруднениях. Наполеон, поворчав для вида, говорил обычно:

— Пришлите векселя, я оплачу их из королевской казны .

Мария-Луиза, естественно, в конце концов узнала о тайных посещениях Наполеоном Мальмезона. И она воспылала ревностью. Неужели маленькая эрцгерцогиня влюбилась таки в Корсиканца?

Она была убеждена в этом, о чем свидетельствует ее письмо, адресованное отцу после рождения римского короля. Вот что она писала ему:

«Я никогда не представляла себе, что буду так счастлива. После рождения сына моя любовь к мужу еще больше возросла, и я без слез не могу вспоминать о его нежности ко мне. И если прежде я не любила его, то теперь не могла не полюбить.

Я пришлю вам портрет малыша, и вы увидите, как он похож на своего отца. Мальчик прекрасно себя чувствует и проводит целый день в саду. Интерес императора к сыну просто поразителен. Он носит его на руках, играет с ним и однажды, вызвавшись кормить его, отдался этому с таким рвением, что малыш занемог…»

Мария-Луиза верила, что любит Наполеона; быть рядом с ним и видеть, какой он обладает властью, каким авторитетом в обществе, было для нее огромным наслаждением. Она искала его ласк и appiori ненавидела всех женщин, которые могли быть ее гипотетическими соперницами. Поэтому ее очень беспокоило присутствие Жозефины в четырех лье от Парижа.

Как это ни парадоксально, но ненависть, которую она к нему питала, не исчезла бесследно, помимо ее воли заставляя совершать те или иные поступки. Таким образом, Александр Маан, досконально изучивший характер Марии-Луизы, пишет, что «в ней уживались два начала».

«Под воздействием одного она была любящей матерью и женой; под воздействием другого — злой феей. Эта двойственность приводила к тому, что она одновременно делала Наполеона счастливым и подталкивала к гибели; видела в нем нежного, любящего мужа и прекрасного отца, и одновременно он был для нее олицетворением духа Революции — революции, казнившей ее двоюродную тетку Марию-Антуанетту, замучившей до смерти дофина; он был демоном, который жестоко унизил ее „дорогого родителя“, пленил папу римского, разорил Священную Римскую империю; из-за него, безжалостного завоевателя, ее родину усеяли могилы и огласил плач вдов и сирот».

«Злая фея « отвлекала Наполеона от занятий. Нежная, чувственная, она подолгу удерживала его в своей постели, ее ласки изнуряли его, ослабляли волю. И вот за какие-нибудь несколько месяцев грозный владыка мира превратился в заурядного домоседа, предпочитавшего тепло семейного очага превратностям военных походов и ночевкам под открытым небом, а партию в безик — бешеной скачке по полю брани.

Но предоставим опять слово Александру Маану:

«Авторы мемуаров о том времени все сходятся на том, что Наполеон много месяцев после свадьбы не занимался государственными делами. Прежде неутомимый труженик, долгие часы проводивший за письменным столом, он ложился в десять часов и вставал в два часа ночи, чтобы вновь вернуться к своим досье и картам. После женитьбы привычки Наполеона коренным образом изменились; по утрам он долго оставался в постели и утратил свою феноменальную работоспособность. Как-то, находясь уже на о. Святой Елены, Наполеон попытался объяснить, чем была вызвана эта перемена в его образе жизни после женитьбы и почему он забросил государственные дела. Он оправдывал себя тем, что, вступив в новый брак с молодой женщиной из аристократической семьи, был вправе ненадолго забыться в ее объятиях, околдованный ее чарами. Но при этом он забывал, что был не простым смертным, а тюремщиком, державшим в неволе всю Европу, по меньшей мере половина которой затаилась и выжидала удобного момента, чтобы разорвать цепи и вырваться на свободу. И малейшее расслабление могло стать для него роковым».

Именно это и произошло. Пока он был в плену у своей юной супруги, от него откололась Испания; Пруссия и Австрия тайно вступили в союз с Россией, а Швеция, вверившая себя Бернадоту, бросилась в объятия русского царя…

Итак, из-за чрезмерной чувственности очаровательной супруги Наполеон рисковал

потерять свою империю.

БЫЛА ЛИ ЭМИЛИЯ ПЕЛЛАПРА ДОЧЕРЬЮ НАПОЛЕОНА?

Но тем не менее супружество отнимало у Наполеона лишь незначительную часть его огромной энергии. Забросив дела государства, он, как и прежде, волочился за каждой юбкой.

Говоря об умонастроении Наполеона, Констан не без иронии заметил: «Как и во времена Жозефины, он считал, что супружеская верность немыслима без угрызений совести, порожденных неверностью».

В апреле 1811 года Боссе, главный распорядитель императорских утех, сообщил Наполеону, что один из его «ловчих», генерал Луазон, отыскал в Бурла-Ренне восхитительную семнадцатилетнюю красотку, чьи прелести просто не поддаются описанию. Заинтригованный, император потребовал более детального рассказа.

— Ее зовут Лиз Лебель, — продолжал лирически настроенный Боссе, — у нее темные волосы, стройная фигурка, а под корсажем прелестные грудки, свежесть и упругость которых ее мамаша мне гарантировала…

Это выглядело весьма привлекательно. Наполеон вызвал Констана и велел тотчас отправляться в Бурла-Ренн на поиски красотки.

«Визит мой, — рассказывал Констан, — не вызвал ни малейшего удивления, и дамы даже не пытались скрыть нетерпение, с которым меня ждали. И я подумал, что они были, вероятно, предупреждены услужливым покровителем-генералом Луазоном.

Ослепительно красивая, девушка и одета была со вкусом, а ее мать прямо сияла от счастья при мысли о чести, которой удостоилась дочь. Я понял, что они вообразили, что Наполеон не устоит перед ее прелестями и воспылает к ней неистовой страстью.

— Боже, боже, как добры к нам небеса! — повторяла мадам Лебель.

Поцеловав дочь и наказав ей быть полюбезнее с императором, почтенная женщина упала на колени и, перебирая четки, стала горячо молиться.

Констан помог Лиз сесть в карету и отвез в замок Сен-Клу, где Наполеон, чтобы побороть нетерпеливое желание, принимал горячую ванну.

Они прибыли в Сен-Клу в одиннадцать часов вечера под проливным дождем.

«Чтобы нас никто не заметил, мы проникли в замок через оранжерею, — пишет Констан. — А поскольку у меня был пропуск, позволяющий проходить через все двери и ворота замка, я провел ее тайком прямо в комнату императора».

Наполеон был восхищен, увидав Лиз.

— Да здравствует Бурла-Ренн! — воскликнул он. Констан тотчас удалился, а император, усадив девушку на диван, как можно вежливей осведомился — девственница ли она?

Лиз, опустив голову, отвечала утвердительно. Император нахмурился. Это портило все дело, так как он полагал: удовольствие не должно быть сопряжено хоть с малейшим усилием. И при мысли, что придется «потрудиться», чтобы испытать наслаждение, желание ослабло.

— Признаться, девственницы не в моем вкусе, — сказал он с кислой улыбкой.

Лиз сообразила, что попала впросак, и, разразившись рыданиями, призналась, что кузен отнял у нее «сокровище» во время жатвы. Наполеон повеселел.

— Вот это мне нравится больше, — сказал он и быстро раздев девушку, отнес на кровать. И она испытала то же, что во время жатвы…

По прошествии трех часов ему внезапно захотелось остаться одному. Позвав Констана, он приказал:

— Отвези мадемуазель домой!

Лиз не ожидала, что, использовав, ее выставят вон.

— Но сейчас два часа ночи, — пролепетала она.

— Именно в это время, — строго сказал император, — порядочная девушка должна возвращаться домой к матери.

И с этими словами вышел из комнаты.

Дождь лил как из ведра, но Констану пришлось отвезти девушку назад в Бурла-Ренн. Было пять часов утра, когда он постучал в дверь к мадам Лебель. Увидев, что дочь привезли обратно, почтенная женщина расплакалась.

— Не плачь, мамочка, — воскликнула Лиз, бросившись ей на шею, — император сделал со мной это три раза…

Мадам Лебель всплеснула руками.

— Слава тебе, Господи! — вырвалось у нее. — А я-то испугалась…

На следующей неделе Лиз несколько раз привозили к Наполеону, и он засыпал ее подарками. Но никогда так и не воспылал к ней той неистовой страстью, на которую с благоговением надеялась мадам Лебель.

22 мая 1811 года королевская чета из Рамбуйе, где она провела несколько последних недель, отправилась в путешествие по Нормандии.

В Кане в честь императрицы устроили грандиозное празднество. Девятнадцать красавиц преподнесли ей корзины с цветами и фруктами и при этом исполнили кантату — набор бессмысленных слов, долженствующих выражать их верноподданническую любовь.

Вот, вот наши сердца, они среди этих цветов, Для вашего величества и императора. Вот, вот наши сердца, они среди этих яблок, Для вашего величества и для римского короля…