— Марк... — Голос его был сочувствующим. — Не пытайся насадить нашу систему на вертел. Она работает. Пусть Дэвид расскажет свою версию на суде. Правда обязательно выйдет наружу. Пока еще не изобрели лучшего механизма для выяснения истины, чем...

— Не пытайся пичкать меня подобной чепухой! За кого ты меня принимаешь? Я что, студентик-юрист? Мне не нужны твои лекции по гражданскому праву. Я знаю, что такое судебные процессы. Это мясорубки для изготовления колбасы. Они предназначены для того, чтобы делать фарш из обвиняемых.

— Оправдательные приговоры выносятся у нас каждую неделю.

— Каждый месяц — может быть. В случаях с мелкими правонарушениями, где действительно существует презумпция невиновности, потому что у обвинения не особенно много доказательств. Но только не в уголовном суде! Когда присяжные входят в этот суд, они смотрят на бедного злосчастного сукина сына, сидящего там, и первое, что приходит им всем в голову: «Интересно, что он натворил?» Они смотрят на обвиняемого, как на марсианина. Присяжные не допускают, чтобы для него могла существовать презумпция невиновности, они не считают его даже частью рода человеческого. Господи, Джавьер, как ты вообще можешь...

Неожиданно я согнулся так, будто он ударил меня кулаком в живот. Несколько секунд мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Джавьер похлопал меня по спине.

— Не переживай ты так, — донесся до меня его голос. — Она сработает. Я уверен, что система сработает, как положено. Суду известны способы докапываться до правды.

Я выпрямился.

— Ты действительно так думаешь, Джавьер? Но сам ты доверил бы ей своего сына?

Он начал бочком отступать от меня.

— У меня назначена встреча в этом здании. Если существует что-то, что я мог бы сделать, чтобы тебе стало легче...

Он пятился назад, роняя на ходу слова.

Очередной приступ тисками сжал мой желудок. Джавьер для меня был потерян. Нора неприступна. Кто же еще остался? Я продолжал думать. И приходил в отчаянье.

Суд. Мой Бог! Значит, суд!

Я вошел в судебный зал при полном параде: костюм, галстук, портфель, начищенные черные ботинки. Дэвид робко следовал за мной. Он тоже был в парадном костюме. Я остановился, чтобы включить свет. Когда вспыхнул первый ряд люстр, вид судебного зала мне понравился: зал был мрачен и пуст. Но затем я продолжил щелканье выключателями и делал это до тех пор, пока все вокруг не засияло полудневным светом, как в комнате для допросов.

— Эти скамьи, вероятно, будут сегодня переполнены, — сказал я. — Может быть, и нет, но, скорее, все-таки будут в связи с таким делом, как твое. Я думаю, ты удивишься, как легко не обращать на них внимания. Их окажется немного, едва ты перестанешь об этом беспокоиться. Останутся только твой адвокат, обвинители и присяжные. В этом зале они будут у тебя практически под боком. Будут ближе кого бы то ни было. Лучше всего смотреть на них. Я замечал, что свидетели стараются смотреть прямо перед собой, поглядывая туда лишь краешком глаза, как будто смотреть на присяжных — какое-то преступление. Смотри на них. Именно они — твоя аудитория. Сядь на свое место.

Дэвид неуверенно поднялся на одну ступеньку свидетельского места и сел так, будто кресло было установлено на крышке люка. Он поерзал, взглянул на воображаемых присяжных и смутился.

— Удобно?

— Нет.

— Нет. И не должно быть. Ради Бога, не старайся быть непринужденным, когда на самом деле окажешься здесь. Ничто не вызывает у присяжных такой неприязни, как высокомерие.

Я поставил на стол обвинителей свой портфель и достал из него папку с досье, адвокатский блокнот и ручку. Разложил все это.

— Когда Генри станет опрашивать тебя, обвинители будут делать записи. Великое множество записей. Тебя это не должно беспокоить. Иногда они, услышав твой ответ, начнут что-то быстро записывать, а ты можешь решить, что сказал что-нибудь не так, и попытаешься вернуться назад, чтобы внести дополнения. Так вот — ни в коем случае не делай этого. Игнорируй их. Иногда они ведут себя так просто для того, чтобы заставить тебя разволноваться.

Дэвид покачал головой.

— Я обвинитель, — сказал я. — Смотри на меня. Генри только что перестал тебя опрашивать и передал обвинению. То есть мне. Теперь ты мой. Смотри на меня. Старайся не выглядеть спокойным, ничего страшного, если ты будешь немного волноваться. Но ведь тебе нечего скрывать. Концентрируй внимание на вопросах. Не говори того, о чем тебя не спрашивают. Если тебя спросили о чем-то таком, что может тебе навредить, что нуждается в более подробном объяснении, доверь Генри попросить тебя об этом объяснении, когда он перейдет к повторному опросу. И не выпаливай свои ответы. Дай ему время заявить протест, если в том будет необходимость.

— Мне нечего скрывать, и вместе с тем я должен быть краток в своих ответах, — сказал Дэвид. — И не говорить ничего, кроме того, о чем меня спросят.

— Да, я знаю, что здесь имеется противоречие. Но что бы ты ни делал... главное — не показывай своей агрессивности. Это преступление связано с проявлением страсти...

— Которую я не проявлял.

— Им нужно, чтобы присяжные увидели тебя взбешенным. Это все равно что проиграть для них сцену насилия. Что бы ни случилось, не показывай... своего бешенства.

Итак, мы начинаем. Ты только что рассказал свою историю. Ты не беспокоишься об этом, потому что в конце концов ты рассказывал ее со своей точки зрения. Не расслабляйся. Это не финал. До финала еще очень далеко. Я сижу здесь. Я Нора Браун. Я смотрю на тебя, как на нечто, оставленное паршивым псом на моем ковре. Ты, возможно, убедил всех в зале, но ты не убедил меня. Я твой злейший враг. Будь со мною корректен.

— Па...

— Доброе утро, мистер Блэквелл. Мое имя Нора Браун. Я представляю здесь интересы штата Техас. У меня тоже имеются к вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.

— Я не возражаю...

— Заткнись! Не смей острить в ответ на ее ироничный тон. Пусть она будет дурочкой. Если глупцами будете выглядеть вы оба, то выиграет она, потому что судят тебя, а не ее. Она еще не задала свой вопрос, так что и ты не говори ничего. Мистер Блэквелл, в какое время Менди Джексон в тот вечер пришла т работу?

— Я не знаю.

— Вы не знакомы с ее рабочим расписанием?

— Нет.

— Вы впервые задержались в офисе так поздно?

— Нет.

— Вы делаете это часто?

— Время от времени.

— Менди пришла на службу до того, как вы остались один во всем учреждении.

— Я уверен, что да.

— Вы уверены, или она действительно пришла раньше?

— Да, она пришла раньше.

— Следовательно, вы знали, что она работает по вечерам?

— Я знал, что иногда так бывало. Мне не было известно, являлось ли это ее обычной рабочей сменой.

— Вы заметили ее, когда она вошла в кабинет?

— Собственно говоря, нет, пока она не подошла к моему столу.

— Вы были так увлечены своей работой, что даже не почувствовали, что в кабинете присутствует другой человек?

— Разумеется, я видел, что вошла уборщица. Не думаю, что я даже осознавал, которая из них, пока она ко мне не приблизилась.

— Вы заметили, в чем она была одета?

— Она была в обычной одежде уборщицы: в темной юбке и белой блузке.

— Мистер Блэквелл. Пожалуйста, выслушайте мой вопрос. Я не спрашиваю вас о том, что вы помните сейчас. Я спрашиваю, что видели вы в тот вечер. Вы заметили, как она была одета?

— Я не обратил особого внимания...

— Мистер Блэквелл!

— Да! Я это заметил.

— Благодарю вас. Та ее белая блузка, была ли она застегнута до самого верха или находилась в расстегнутом состоянии?

Дэвид какое-то мгновение смотрел поверх моей головы.

— Она была расстегнута.

— Блузка была полностью расстегнута, когда уборщица подошла к вам?

— Нет. Я подумал, что вы... Нет, просто немного расстегнута, как рубашка с открытым воротом.

— Значит, просто с открытой шеей. Одна пуговица, две пуговицы, три пуговицы? Сколько их было расстегнуто?

— Две, мне кажется.

Я сделал запись в блокноте.

— Вы обратили внимание, какие на ней были туфли? Теннисные, на каблуках...

— Нет.

Я кивнул, показывая, что он ответил правильно. Дэвид на секунду расслабился.

— Что вы скажете о ее юбке? Она была обтягивающей или свободной?

— Не совсем свободной.

— Следовательно, обтягивающей?

— Да, совершенно верно, думаю, что так.

Дэвид подался в мою сторону. Он не хотел больше ошибочных ответов.

— Юбка была на кнопке, или на молнии, или же там было и то и другое?

— На кнопке или... — медленно проговорил он. — Я не уверен.

— Подумайте над этим. Когда вы просунули руку за пояс ее юбки, когда потянули за него, там щелкнула кнопка или разъехалась молния?

— Ни то, ни другое. — Дэвид вспыхнул.

— Ни то, ни другое? Вы хотите сказать, что юбка вообще не расстегивалась?

— Я ее не расстегивал.

— Ладно, хорошо. Когда она сама расстегнула ее, — сказал я насмешливо, — там оказались кнопки или молния?

— Я не знаю. Я не приглядывался к ее одежде.

— Да, но если выражаться более аккуратно, вы не приглядывались только к ее ногам, мистер Блэквелл. Ведь вы же абсолютно точно помните, сколько пуговиц расстегнула она на своей блузке, не так ли?

— Нет!

— Нет? Однако вы только что сказали нам сколько. Так когда же вы солгали?

— Где в этот момент находится мой адвокат? — спросил Дэвид, разворачиваясь в кресле. — Почему он ничего не говорит?

— Потому что не было ни одного вопроса, по поводу которого можно было бы заявить протест. Позвольте спросить вас, мистер Блэквелл, это событие явилось необычным в вашей жизни?

— Когда?

— Позвольте напомнить вам то, о чем вы свидетельствовали во время прямого опроса. («Протест, ваша честь! Вопрос неточен». — «Протест поддерживается».) Когда эта женщина подошла к вам и начала срывать с себя одежду, это было для вас экстраординарным событием?

— Да.

— Не из тех, которые происходят каждую неделю?

— Нет.

— И не каждый месяц?

— Нет.

— И фактически никогда не происходят?

— Да.

— Чему вы улыбаетесь, мистер Блэквелл?

— Мысли, что нечто подобное может случаться каждую неделю.

— Да, это звучит неправдоподобно, не правда ли? Что вы чувствовали, когда это произошло? («Протест, ваша честь! Чувства моего клиента не имеют отношения к делу».)

Я поднялся с места.

— По всей вероятности, все же имеют, ваша честь. На обвинение одновременно с другими фактами возложено бремя показать умственное состояние обвиняемого в момент совершения преступления. Протест, на мой взгляд, должен быть отклонен.

Дэвид привстал в кресле. Он явно не мог дождаться, когда эта воображаемая перепалка закончится и он сможет ответить на заданный ему вопрос.

— Я был потрясен.

— Напуганы? Шокированы? Я не совсем отчетливо представляю, что означает слово «потрясен».

— Да. Оба эти значения.

— Вы подошли и помогли ей снять ее одежду?

— Никогда в жизни! Я остался на своем месте.

— За письменным столом?

— Да.

— Вот так-так! И вам не пришло в голову, что привлекательная женщина — вы ведь находили ее привлекательной, не так ли? — «она срывает передо мной свою одежду, происходит нечто такое, о чем я мечтал с четырнадцати лет, — так почему бы мне не броситься и не помочь ей?»

— Нет. Я отступил даже еще дальше, как мне думается.

— Как далеко?

— Футов на десять, пятнадцать. Я не уверен в точности.

Я демонстративно сделал очередную запись.

— Ударяла ли она вас когда-нибудь, мистер Блэквелл?

— Ударяла? Нет.

Дэвид, казалось, был смущен этим заданным без всякого перехода вопросом.

— Может быть, «ударяла» не совсем подходящее слово. Наносила ли она вам каким-нибудь образом удар рукой?

— Нет, не думаю. Па? Я рассказывал тебе...

— Надеюсь, вы помните свидетельство медицинской экспертизы, мистер Блэквелл, что частицы вашей кожи были обнаружены под ногтями Менди Джексон?

— О, да! Один раз она оцарапала меня.

— За что же? («Протест, ваша честь. Это призыв к высказыванию предположения».) В таком случае просто ответьте, мистер Блэквелл. Как она могла оцарапать вас? Как могло ей это удаться, если она находилась от вас в пятнадцати футах?

— Был один момент, когда я подходил ближе.

— Как близко? Два фута от нее? Один фут? Какой же длины у нее рука? Как близко вы подошли к женщине, которая так напугала вас, мистер Блэквелл?

— Я был в двух футах... я не знаю, я подошел и взял ее за руку...

— Нет! — вскочил я с места. — Нет! Не позволяй ей сбивать тебя с твоей версии происшедшего. Видишь, что она делает? Заставляет тебя принять определенную позицию, потому что ты стараешься отвечать на вопрос так, как, по-твоему, нужно ответить, затем, спустя две минуты, ты вынужден сказать это уже совсем по-другому, и внезапно она передвигает тебя на пятнадцать футов через всю комнату — и вот ты уже лжец! Так где же правда? То, что вы сказали нам пять минут назад, или то, что вы рассказываете теперь? Что является ложью, мистер Блэквелл?

— Но я должен буду перестроиться, как только она...

— Да, как только ты дашь ей ответ, с которого она хотела начать. Вот почему тебе необходимо ответить правильно с первого же раза. Не пытайся говорить то, что, по твоему мнению, хорошо звучит, давай правильный ответ.

— Не это ли мы делаем сейчас, выдумывая лучшую версию?

— Да, именно это мы делаем, потому что никто не помнит вещи абсолютно точно.

— Особенно, если он лжет, правильно, па?

— Но если ты не будешь этого делать, она скажет: «Почему же вы не помните, мистер Блэквелл? Разве это был не экстраординарный случай, мистер Блэквелл? Вы находились в сильном смущении? Или была какая-то иная эмоция, затуманившая вашу способность к восприятию, мистер Блэквелл? Может быть, похоть? Страсть к подчинению себе другого человека?»

— Па...

— Я не твой отец, я проклятый обвинитель, там у меня не будет возможности сказать ни единого слова. Когда она начнет спрашивать тебя со страшной скоростью, когда она станет загонять тебя в подставленные ею же ловушки, я буду вон там — черт бы все это побрал! — среди других болванов на галерее. Вот почему ты должен усвоить это, Дэвид, потому ято, когда придет время, я не смогу подсказывать тебе ответы. Я буду вне дела. Я буду...

У меня перехватило дыхание. Я облокотился на стол. Дэвид спустился со свидетельского места. Он кое-что перенял из моей техники. Он задал вопрос, оказавшийся для меня совершенно неожиданным.

— Почему мы вообще должны делать это, отец? Это что-то вроде наглядного урока? Ты же говорил, что суда никогда не будет.

— Я не говорил этого. Твоя мать, возможно, говорила. А я сделал все, что мог, для того чтобы его не было, и проиграл. Вот почему мы должны делать это. Потому что все теперь зависит от тебя, Дэвид.

Он подождал, пока я закончу говорить, затем высказал претензию, что так нам этого делать не стоило.

— Ты полагал, что это пробудит во мне интерес к правосудию? Ты думаешь, что после всего этого я пойду в юридическую школу?

Я выпрямился и взглянул на него.

— Юридическая школа? Я никогда не хотел, чтобы ты учился на юриста. Адвокатов здесь и без того черт знает сколько. Меня не волновало, чем именно ты занимался.

— Нет? Тебя это не волновало, правда? Я мог стать дворником, физиком-ядерщиком или анархистом, ведь так? Потому что к тому времени у тебя уже появился ребенок, который был именно таким, как тебе хотелось.

— Извини, Дэвид, я неточно выразился. Я не имел в виду, что мне это было безразлично, я хотел сказать, что позволил тебе решить самому. Мне хотелось...

— В таком случае зачем же ты это сказал? Ты солгал тогда или ты лжешь теперь?

Я никогда бы не поверил, что Дэвид способен был обернуть против меня мои же собственные слова. Я осознал, что, в сущности, никогда по-настоящему не понимал, как умен Дэвид. Он всегда был таким ненавязчивым. Стоя там, я жалел, что не мог мгновенно сбросить двадцать лет, прожив их по-другому, так, чтобы и я и Дэвид стали совсем другими, чтобы мы с ним могли стоять где-то в ином месте, а не в том, где находились и вести остроумную беседу, смеясь и похлопывая друг друга по плечу.

— Сын... — беспомощно начал я.

Дэвид выпустил струю воздуха сквозь свои плотно сжатые губы и отвернулся.

— Не надо. Не начинай утешать меня. Я всего лишь... — пробормотал он.

Стоя в десяти или, быть может, в пятнадцати футах от меня, он заплакал.

— Я всего лишь хотел... Знаешь, мне кажется, что ты еще никогда не уделял мне столько времени, и вышло так, что приходится тратить его на это.

— Я понимаю. Мне жаль, что я не сумел...

— А ты знаешь, как успешно шли мои дела на работе, отец? Ты знаешь, что я получил повышение за неделю до того, как все это случилось? Я тебе не рассказывал? Меня там любили, отец. Они думают... думали, что должны платить мне больше, иначе я мог уйти и основать свою собственную компанию. Ты знаешь это?

— Ты еще можешь, Дэвид. После того, как это закончится. Я всегда гордился тобой, Дэвид. Я никогда...

— Не надо. — Он отвернулся. — Не надо об этом сейчас.

Он вышел в зал и двинулся по проходу между рядами. Я окликнул его:

— Дэвид, мы должны довести это до конца! Это нужно не мне, Дэвид. Это нужно для тебя.

Я разговаривал с самим собой. Он уже вышел за дверь, тихо притворив ее, — вежливый, как всегда, мальчик.

Я медленно последовал за ним, выключив свет и снова услышав тишину здания. Вместо того чтобы спуститься по лестнице, я поднялся вверх, оказавшись в другом темном и пустом коридоре, и вошел в дверь со своим именем, написанным буквами футовой величины. Я не мог придумать, куда же еще пойти. Только не домой. Дэвид, должно быть, уже находился на пути туда. Ему нужна была Лоис, но без меня, чтобы я не соперничал с ним за ее внимание.

Удивительно: кабинет окружного прокурора — мой кабинет — не имеет окон. Это просторное помещение, но оно запрятано в глубине лабиринта других помещений и окружено со всех сторон внутренними стенами. День ли ночь на улице — здесь это ничего не значит. Но когда я сел за свой стол, я почти физически ощутил пустоту, распространившуюся вокруг меня. Пэтти и другие секретарши ушли домой три часа назад. Самые прилежные из обвинителей, по-видимому, оставались здесь до пяти тридцати или до шести часов, готовясь к следующему дню. Но теперь было уже восемь. Можно было выстрелить из пушки в любом из коридоров здания и при этом не причинить вреда ни одному живому существу. Когда-то в здании суда располагался департамент шерифа, так что здесь целые сутки дежурили его помощники, но их административные офисы год назад переехали в здание новой тюрьмы. Теперь этот огромный дом по вечерам становился пустынным. Тишина давила, как безмолвная толпа, пытавшаяся протиснуться сквозь открытую дверь кабинета, чтобы бросить на меня любопытный взгляд. У меня не было желания идти куда бы то ни было.

Ужасные мысли начали возникать в моем сознании, и на этот раз я не стал отгонять их. Может быть, Дэвид был виновен. Он не первый, кого я видел, из тех, что упорно отрицали свою вину в течение всего процесса и после него. Вежливое предположение Дэвида, что я его вытащу, заставило меня задуматься, не рассчитывал ли он на мое служебное влияние уже с самого начала. Не было ли у него мысли, что он может делать все что угодно, раз его отец окружной прокурор? Если бы два месяца назад кто-то чисто гипотетически сказал мне: «Как ты думаешь, мог бы твой Дэвид сделать подобное?» — я бы наверняка попросту рассмеялся. Теперь же я сознавал, что очень мало знаю своего сына.

Если бы его обвиняли в каком-то ином преступлении, я никогда бы не усомнился в его словах. Воры и грабители понятны нам: они хотят денег. И все мы способны почувствовать в себе гнев, достаточно сильный, чтобы заставить нас совершить нападение или убийство. Но насильники — это самые непонятные, непостижимые из преступников. То, чего хотят они в действительности, является чем-то неопределимым — не столько секса, сколько власти. После обретения ее, они испытывают такое непреодолимое вожделение, что подвергают себя риску попасть в тюрьму, лишь бы получить удовлетворение. Их мысли настолько чужды нам, всем остальным, что мы не в состоянии подобрать ключи к разгадке их личности. Пока они не разоблачены, они могут казаться самыми респектабельными людьми своего времени. Не был ли Дэвид одним из таких чужеродных нам существ? Я держал эту мысль под спудом, но она не желала исчезать. В конце концов, версия Менди Джексон не имела белых пятен, в то время как версия Дэвида была смешна. Пока никто еще не предложил убедительного довода в пользу того, что его рассказ мог быть правдивым.

Я не слышал шагов. Полы в административных помещениях обычно имеют ковровое покрытие. Я не знаю, сколько времени она находилась здесь, прежде чем я заметил ее, молча стоявшую в двух или трех футах от двери в кабинет, пристально глядя на меня.

— Господи, Линда, хоть шелохнулась бы! Я ведь сижу здесь, думая, что, кроме меня, в здании нет ни одной живой души.

Мне можно было бы и не волноваться. Она не двигалась и не говорила. Даже глаза ее оставались неподвижными. Я уже начал думать, что передо мною призрак. Зачем ты тревожишь меня?

— Линда!

— Ничего из этого не вышло, — сказала она вдруг, словно кукла-марионетка, управляемая неопытным чревовещателем.

Я по-прежнему не видел, чтобы она сделала хоть одно движение.

— Ты слышала ту сцену с Дэвидом? — спросил я. — Не знаю, что сказать ему. Он настолько...

— Я говорю не о Дэвиде. Я имею в виду первого помощника окружного прокурора.

На какое-то мгновение мне пришлось задуматься, чтобы понять, о ком идет речь. Линда произнесла это так, словно назвала имя человека, на которого пришла жаловаться. Сказав, она сделала два шага по направлению к моему столу, затем, очевидно, вспомнив, что дала себе клятву не двигаться с места, остановилась, снова приняв суровый вид.

— Ничего не вышло из моей работы в качестве твоего помощника.

— Я воспринимаю тебя не как своего помощника, Линда, я думаю о тебе, как...

Она издала звук, выражавший такое отвращение, что я, пожалуй, не смог бы его воспроизвести. Это буквально приковало меня к креслу, как и было предусмотрено ею.

— Не смей обращаться со мною, как с секретаршей, просящей о повышении. Я пришла говорить не о должностях. Это мое заявление об отставке, Марк.

Я не сказал ничего. Может быть, именно мое молчание вывело Линду из состояния мрачного раздражения. Она, жестикулируя, двинулась через комнату.

— У меня здесь нет конкретных обязанностей. Абсолютно все видят это. Они попросту терпят меня, когда я вхожу в их офисы, в судебные залы. «Будь с нею полюбезней, это подружка окружного прокурора».

— Никто так не думает, Линда. Все знают, что ты квалифицированный работник.

— В какой области? Я никогда не была в таком дурацком положении, когда мы с тобою были партнерами в делах. Тогда я знала, что мне делать. Меня уважали как адвоката. Моим клиентам делались хорошие предложения, потому что обвинители знали — я не побоюсь выйти на процесс и всегда есть шанс, что я могу его выиграть. Обвинители не вели со мною глупых игр. Теперь они это делают. Причем делают все. Они понимают, что в действительности я вовсе не одна из них. И по отношению ко мне это справедливо. Но это также означает, что мне нечего здесь делать, Марк. Я пришла сюда не для того, чтобы отдыхать.

Она не говорила ни о чем, кроме работы, однако тут было нечто сверх сказанного. То, что она говорила, не могло объяснить ни бурных эмоций в ее голосе, ни ее резких жестов. Линда пришла сюда, чтобы спалить мой офис дотла. Я сказал:

— У меня нет какой-то другой работы, Линда. Я понимаю, сопряженные с нею побочные занятия — это ужасно...

— Да. У тебя работа есть. Ты окружной прокурор, Марк. Оставайся окружным прокурором. Но не проси меня делать это. Я надзираю за обвинителями, и эта работа не для меня. Я предпочла бы на судебных процессах сражаться с ними.

И со мной, подумал я.

— Хорошо. Я знаю, что в последнее время я пренебрегал делами офиса. Больше я не буду столько на тебя взваливать.

— Ладно. И я буду помогать готовить процесс Дэвида.

— Каким образом? Там нет ничего для кого-то из нас...

— Всегда есть чем заняться в связи с судебным делом. Ты это знаешь. Инсценированный допрос, например. Поставь его на свидетельское место. Пусть Генри сыграет адвоката, а я буду обвинителем.

— Роли уже распределены.

Глаза Линды блеснули.

— Позволь мне допросить его, и ты кое-что увидишь.

Конечно, увижу, подумал я. Я увижу, что Дэвид наверняка ненавидит нас обоих. После недавней сцены, которая была между нами, дальнейшие инсценировки перекрестного допроса, безусловно, укрепят его убеждение в том, что я ему не поверил.

— Может быть, — сказал я.

Она не дала мне объяснить.

— Прекрасно. Пока ты будешь все это обдумывать, я начну выезжать из своего кабинета.

— Линда!

Мой голос остановил ее. Она привыкла делать все сразу, не дожидаясь возвращения своих подач. Я уже был на ногах.

— Ты нужна мне здесь, Линда. Ты нужна мне. Мне. Не для судебного дела или работы в офисе.

Линда издала один из своих специфических возгласов — почти полусмех, только полный горечи.

— Я полагаю, для этой цели у тебя уже имеется кто-то.

— Ты все отлично понимаешь.

— Для этого у тебя есть номер моего телефона.

— Да что за чертовщина с тобой происходит?! — воскликнул я. На мгновение я сам испугался. Пытаться соперничать с Линдой в гневе — истинное самоубийство. Но она сделала нечто худшее, чем просто раскричаться в ответ. Она изменила тактику. Внезапно она словно ускользнула из моих рук, даже не двинувшись с места.

— Я понимаю, почему ты предпочел держать меня в стороне от этого, — мрачно сказала она, заставив меня задуматься над тем, что же она наконец поняла. — Но такое решение лишило меня возможности действовать в той единственной области, которую я знаю. Я не могу помогать тебе как адвокат и не представляю, что могу сделать для тебя как друг. В какого же сорта женщину это меня превращает? В одну из... Марк! Я сумела успокоить Менди Джексон, потому что это было все равно, что иметь дело с клиентом. Но я даже не могу вообразить, с чего начинать успокаивать тебя. Мое дальнейшее присутствие здесь — это нелепый фарс. Позволь мне уйти. Я не обвинитель.

Она стояла рядом с дверью и воспользовалась этим. Ее уход не был театральным жестом. Линда оказалась за дверью прежде, чем я успел ее остановить. Я знал, что она не хотела, чтобы я следовал за нею. Нельзя сказать, что она была на грани отчаяния, но все же выглядела слишком удрученной для общения. Линда была права. Не следовало удерживать ее. Я опустился в кресло и попытался вернуться к размышлениям о деле Дэвида. Но у меня было такое ощущение, будто Линда вовсе не выходила из комнаты. Я продолжал видеть ее. Изгиб ее пальцев, когда она делала широкий прощальный жест. Ее фигуру в профиль, когда она повернулась к выходу. И больше всего — ее удивительно живое лицо, почти неуловимое в своей способности к мгновенной смене эмоций. Поединок, который только что произошел между нами, был самым сильным проявлением страсти, которую мы когда-либо обнаруживали друг перед другом. Это вызвало в моей памяти другие ее эмоции, ее лицо в другие моменты.

Она была в своем кабинете, где заталкивала в коробку книги и бумаги. Не сердито, но и не покорно. Она выглядела так, будто приняла решение и боролась с собой, чтобы не изменить его. Я надеялся, что она думала о том же, о чем и я.

— Хорошо, уходи, — сказал я. — Я помогу тебе упаковываться.

Озадаченная, Линда подняла на меня глаза.

— Если ты терпеть не можешь этот офис, возвращайся к частной практике. Но это ещё не конец, потому что работа — это не все, что мы с тобою делили. Я не хочу отпускать тебя. Но я также не хочу тебя терять.

Она обошла вокруг письменного стола, все еще сердитая и мрачная, но теперь и я удивил ее не меньше, чем она меня.

— Как ты сможешь меня удержать?

— Поселиться на ступенях твоего крыльца. Сказать, какая ты красивая. Приковать тебя к себе. Начать скулить и вызвать в тебе чувство жалости. Я не знаю. Ты подскажешь мне, какой путь лучше.

Линда покачала головой.

— Такого пути не существует. Ты не сможешь преследовать меня, потому что должен управлять своим департаментом.

— Его я просто пошлю к черту!

Она рассмеялась.

— Ты? Нет. Здесь твоя жизнь.

— А в чем твоя жизнь, Линда? Работа, а что еще? Линда!

Она не отвечала.

Я решил сказать ей об одной вещи, которую скрывал прежде. Если она все равно уходит, это уже не имело значения.

— Знаешь, почему я отказался от твоего предложения уйти со службы и защищать Дэвида?

— Ты уже изложил мне свои резоны, — ответила Линда.

— Я сказал не все. Даже тогда, когда я был уверен, что сумею все это уладить, я хорошо понимал: еще оставалась возможность, что дело дойдет до суда. И если бы так случилось, у адвоката имелось бы не больше шансов на победу, чем обычно. Я не хотел, чтобы этим адвокатом оказалась ты, Линда. Я знаю тебя. Если бы ты проиграла дело, ты никогда не смогла бы простить себе этого. И это стало бы тем, о чем ты в первую очередь вспоминала бы всякий раз, глядя на меня. Это должно было вбить клин между нами, что в конце концов привело бы к нашему разрыву. А такого я не мог вынести.

— И в те дни ты думал о моих чувствах? Это было несправедливо, Марк. Ты должен был думать только о Дэвиде.

— Я знаю, что поступил нехорошо. Я знал это уже тогда. Это было проявлением эгоизма с моей стороны. Но я это сделал.

Мы находились в нескольких дюймах друг от друга. Линда смотрела куда-то вниз, словно искала более тонкого пути к отступлению. Я взял ее за руку. Может быть, мне действительно следовало приковать ее? Пальцы другой ее руки коснулись меня. Я прижал ее к себе, и она позволила это. Ее ладони лежали на моей спине, под лопатками. Это походило на прощальное объятие сестры и брата. Но оно не закончилось. Неожиданно для себя я обнял ее так сильно, как только мог, и она прижалась ко мне даже еще сильнее. Это копившееся годами и нерастраченное чувство удерживало нас на месте. Я согласился бы вечно стоять так, только бы не потерять Линду.