Глава 1

— Мы заслужили этот праздник, — сказал я, на редкость неудачно выбрав время.

Мы собрались за столом небольшой группой сослуживцев, все веселые, кроме Линды. Ей чуждо было наше веселье, и к общему торжеству она не присоединялась. Когда застолье перешло в обед и пополнилось новой партией напитков, я заметил, что взгляд Линды стал отсутствующим. Постепенно мы с нею оба начали как бы удаляться от остальной компании из пяти или шести участников. И когда присутствующие перешли к взаимным тостам, воскрешая в памяти моменты пережитого триумфа, мы с Линдой незаметно обменялись взглядами, а затем начали тихую беседу на своем конце стола.

— Это традиция, — сказал я ей.

— Но очень по-детски, — отозвалась она и безусловно была права.

— Да, они дети.

Но не я. Внезапно годы, проведенные нами с Линдой, словно сомкнулись вокруг нас, незримые для пировавших рядом «детей». Я потянулся к ее руке, но вспомнил, где мы находимся, и мои пальцы замерли возле ее лежащей на столе ладони. Линда взглянула на наши руки, на меня, и легкая улыбка тронула ее губы. Это было все веселье, на которое она оказалась способна.

— Тебе никогда не бывает весело на празднествах, — заметил я.

— Нет. Просто я предпочитаю задумываться о будущем.

— Вспомни... — невольно начал я, однако тут же понял, как это неуместно.

Неожиданно я почувствовал, что пора уходить. Затем я отметил, что мы прошли мимо автомобиля Линды, а дом ее находился по пути к моему.

— И что, они всегда так радуются, если засадят кого-нибудь за решетку на пятьдесят лет? — спросила Линда.

Я задумался. Нет, тюрьма тут была совершенно ни при чем.

— Количество лет — это всего лишь способ отсчета. Судебные обвинители обычно не испытывают чувства злобы к подсудимому как таковому. Фактически личность его особого значения не имеет.

Линда покачала головой. Мне захотелось переменить тему разговора, но я ничего не смог придумать, а потому просто замолчал. Когда мы подъехали к ее дому, Линда не стала ни приглашать меня, ни прощаться, поэтому я просто последовал за нею по пешеходной дорожке. Порыв ветра толкнул нас друг к другу, и мы пошли рядом, касаясь друг друга плечом. Войдя в дом, мы укрылись от ветра, но не от холода — оказалось, что Линда, уходя утром, не включила отопление. В доме было зябко и темно, как в пещере.

— Прохладно, — сказал я.

— Не особенно.

Линда включила свет.

— Ты замерзла больше меня.

Я обнял ее рукой в подтверждение сказанному.

Линда скрестила руки на груди, однако не покраснела. Интересно, краснеют ли вообще темнокожие? Правда, я не раз замечал, как иногда вспыхивает ее лицо. От гнева, от быстрой ходьбы. От жары.

На стене мирно тикали часы. Я отвел от них взгляд.

— Может быть, приготовить кофе? — спросила Линда, и тон ее при этом был нейтрален, как Швейцария.

— Нет.

Линда хотела пройти мимо меня. Я задержал ее. Она еще не успела накинуть что-нибудь теплое. Ее блузка была тонкой и податливой, будто вторая кожа. Гладкая ткань скользнула под моими пальцами.

— Марк... — начала Линда.

Это прозвучало так, словно она собиралась сообщить о каком-то важном решении, но она не стала продолжать. Когда я взглянул ей в лицо, чтобы показать, что внимательно слушаю, я осознал, как близко друг к другу мы находимся. Ее влекущие губы были совсем рядом. Мы поцеловались для пробы. Это могло быть легким прощальным поцелуем, а могло закончиться взрывом безумной страсти на ковре. Каждый из нас, казалось, ждал инициативы от другого. Я притянул Линду ближе. Она обхватила руками мою шею. Кожа ее под блузкой по-прежнему была холодной, но мгновенно теплела под моими руками, где бы я ее ни коснулся.

— Линда...

Создалась атмосфера нерешительности. Если Линда ничего не скажет, это сделаю я.

— Неужели ты полагаешь, что в такое время я способен отказаться от своих претензий?

— Шшш! Уже слишком поздно для серьезного разговора.

— Еще вовсе не поздно...

Когда зазвонил телефон, я непроизвольно дернулся. Аппарат стоял совсем рядом с нами, на столике у двери. Я набрался мужества и дал ему прозвонить еще несколько раз, но Линда взяла трубку.

— Только юрист способен отвечать по телефону в такую минуту.

Я все еще держал Линду в своих объятиях.

— Алло? — сказала она и почти сразу же уперлась мне в грудь рукой, чтобы освободиться. — Нет...

По всей видимости, ее прервали. Я нетерпеливо ждал, пока она слушала, не произнося ни слова.

— Одну минуту, — в конце концов сказала Линда и протянула мне трубку. — Это Лоис.

— Зачем тебе понадобилось говорить ей, что я здесь? — спросил я одними губами.

В ответ Линда молча подвинула мне телефон.

— Да, — сказал я в трубку. — Я буду дома через минуту. Я попросту был...

Затем, как и Линда, я замолчал, захлестнутый потоком слов Лоис.

— Нет, ты оставайся там, — сказал я спустя несколько минут. — Да, Лоис. Ты должна быть с Диной; возможно, он попытается дозвониться. Я все сделаю. Не беспокойся!

Я положил трубку. На какое-то мгновение я застыл задумавшись. Когда я снова взглянул на Линду, комната была ярко освещена.

— Дэвида арестовали.

— Я знаю, — ответила Линда. — Она сказала мне. Подожди, я только надену пальто.

— Нет. Мы встретимся утром, Линда.

— Позволь мне поехать, Марк. Я могу помочь.

— Нет.

В тот момент мне хотелось находиться от нее так далеко, как только возможно.

— Все нормально, Линда. Я в состоянии сам об этом позаботиться.

— Хорошо...

— Все нормально, — повторил я и поспешил к выходу, в зябкую ночь.

Прежде всего я должен был определить, перед кем в первую очередь оказался в долгу. Нет, во вторую — первая любезность была оказана мне, как только Лоис подняла трубку. Звонил, как она сказала, полицейский детектив. Само собой разумеется, подобная предупредительность — дело для полиции не совсем обычное. Словом, ему я был обязан прежде всего. Но не менее важным было и другое. Такие одолжения не шутка, от них просто так не отмахнешься. В Техасе юристы имеют право подписывать залоговые обязательства. Некоторые адвокаты по уголовным делам зарабатывают больше, вытаскивая людей из тюрьмы, чем защищая этих же обвиняемых в суде. Но чтобы сделать это, необходимо иметь капитал, зарегистрированный в залоговом департаменте и превышающий сумму того залога, который ты вносишь. Тут вполне годится недвижимое имущество, а еще предпочтительней депозитные сертификаты. Регистрируй в центральном департаменте пятьдесят тысяч долларов — и можешь выдавать обязательство на пятьдесят тысяч. Бери со своего клиента десять процентов от общей суммы залога за то, что ты за него поручился.

У меня не было никаких капиталов, зарегистрированных в залоговом департаменте. Я мог позвонить адвокату-защитнику, у которого такие капиталы имелись, и он добился бы освобождения Дэвида под свою расписку. Но тогда я оказывался в долгу и перед этим адвокатом.

По пути я опустил окно машины, и ветер освежил мои мозги. Холодный воздух приятен. Он заставляет думать, что лето маячит впереди не столь неотвратимо. Но оно было уже рядом. Летняя жара уже выстраивалась за тонким фасадом холодного апреля.

— О черт! — выругался я шепотом. — Черт! Черт! Черт!

Я подумал о том, был ли дом Линды первым местом, куда позвонила Лоис, разыскивая меня. Так поздно в офисе не могло оказаться кого-то, кто сообщил бы ей, что наша компания вышла. Я звонил ей из ресторана. Она, должно быть, первым делом проверила там. Когда ей сказали, что я уже ушел, она, вероятно, подумала, что меня там и вовсе не было.

Но, в сущности, тревожило меня совсем не мое разоблачение. Дело заключалось в том, что именно в тот вечер, когда Лоис и Дэвиду понадобилась моя помощь (а часто ли кто-нибудь из них обращался ко мне за чем-то?), меня не оказалось дома, где мне следовало находиться. Я был с Линдой.

Задерживаться допоздна в офисе было не в моих правилах. Я был очень строг и по части того, чтобы не красть времени у своей семьи. «Черт побери!» Я надавил на педаль акселератора и, пока ехал, несколько раз с силой ударил кулаком по соседнему сиденью.

Успокоиться! Главное — успокоиться! Времени у меня оставалось более чем достаточно. Заведенный порядок был мне хорошо известен. Я делал это дюжину — если не больше — раз; разбуженный или оторванный от дел истерическим звонком, я мчался в тюрьму, чтобы кого-то оттуда выручить. Удивительно, до чего мне знаком был каждый мой последующий шаг и как легко мне будет действовать по установленным правилам. Затем вдруг меня по-новому поразила мысль о том, что мне предстоит встретиться не с кем-нибудь, а именно с Дэвидом. Может быть, я или Лоис плохо расслышали? Она сказала, что тот детектив говорил быстро и сообщил немногое. Он даже не сказал, в чем Дэвида обвиняют.

Линда, должно быть, локти кусает, чувствуя себя не менее виноватой, чем я. Мне-то по крайней мере есть чем занять свои мысли. Линде, по-видимому, даже хуже чем Лоис. Минуло уже немало времени с тех пор, когда Лоис могла ожидать от меня чего-то подобного. Впредь, если мне случится позвонить ей, чтобы сообщить, что я задерживаюсь на работе, она скажет: «Хорошо», — считая ниже своего достоинства требовать каких-то объяснений. Если бы она была из тех, что любят проверять, было бы лучше, — она бы давно обнаружила, что я говорю правду. Но Лоис проверять не станет. Ладно, я просто никогда больше не буду возвращаться домой поздно. Хотя ведь и им я никогда больше не понадоблюсь так, как в этот вечер.

Детектив позвонил Лоис с места происшествия, но ход событий после этого, вероятно, ускорился. Обстоятельства призывали меня заехать к поручителю. Однако Дэвид был еще не в камере. Слава Богу! Я приехал вовремя.

Хотя прошло уже два года, все по-прежнему называли эту тюрьму новой. Я вспомнил, как совершил по ней экскурсию за несколько недель до открытия. Тогда она представлялась красивой, нетронутой и спланированной весьма функционально. Регистрационный отдел ее напоминал приемную первоклассного офиса, но был значительно просторней. Это было огромное круглое помещение с тюремными камерами по всему наружному периметру. В самом центре находился еще один круг меньшего диаметра, внутри которого должен был разместиться персонал. Письменные столы здесь были оборудованы пишущими машинками и компьютерными терминалами. Для каждой канцелярской формы тут были предусмотрены специальные ячейки. Вдоль внешней линии внутреннего круга шел ряд вмонтированных кресел, на которых, как предполагалось, должны были сидеть арестованные, чтобы здесь их можно было зарегистрировать и снять отпечатки пальцев. Возле задней стены находилось помещение, где фотографировали арестантов. В целом сооружение представляло собой образчик новейшего дизайна.

Все было чудно, и тем не менее, как только сюда вселились его обитатели и их охрана, здание сразу же превратилось в тюрьму. Прежде всего они принесли с собой этот специфический запах: мочи, пота и блевотины. В Сан-Антонио примерно половина всех задерживаемых за что бы то ни было оказываются пьяными, и определенный процент имеют обыкновение мочиться в штаны, когда бывают напуганными светом полицейских фонарей. Совершенно бессмысленно кричать на сидящего в кресле пьяного, потому что работать с ним можно лишь часов через восемь, но попробуй втолковать это потерявшей терпение охране, выслушивающей бессвязные ответы!

К этому следует добавить, что стоило въехать сюда, как сразу же обнаружилось, что здание это вовсе не так функционально, как казалось, когда оно стояло пустым. В тех громадных встроенных креслах, к примеру, не нашлось места, куда можно было бы прикрепить наручники. После того как потребовались усилия четырех конвоиров, чтобы удержать в кресле агрессивно настроенного наркомана, к нескольким из этих кресел прикрепили специальные решетки. Вмонтированные в подлокотники, решетки эти напоминали теперь дорожные вешалки для полотенец. В первоклассном офисе они вряд ли были бы уместны.

А тюремные обитатели остались все теми же. Современная обстановка не делала их лучше. Когда я вошел, то сразу же заметил в одной из дальних камер человека, который, стоя на коленях, шумно опорожнял свой желудок. Ну, по крайней мере он делал это в унитаз. Двое других стояли рядом, наблюдая за приятелем и громко смеясь, а третий, со стиснутыми кулаками, очевидно, дожидался своей очереди. Он отвернулся, с ненавистью глядя на мир.

Дэвид оттирал руки коричневым бумажным полотенцем. Ему отчасти удалось избавиться от пятен, оставленных краской для отпечатков пальцев, но только отчасти. Лицо его было белее соли. Порою люди, чьи имена попадают в полицейские протоколы, бывают настолько встревожены, что не испытывают чувства страха.

С Дэвидом произошло именно так. Костюм его был так помят, что казался слишком велик для него. И Дэвид напоминал двенадцатилетнего мальчишку, схваченного в отцовской одежде. Он тоже смотрел на мужчину в камере.

Я намеренно пересек линию его взгляда и прямо по ней направился к нему. Когда Дэвид остановил на мне свое внимание, лицо его лишилось последних признаков жизни. Он сделал шаг в мою сторону. Может быть, впервые в жизни Дэвид обрадовался тому, что был моим сыном.

Я заключил его в объятия. Лоб Дэвида на мгновение коснулся моего плеча.

— Все будет нормально, сын. Не тревожься.

Он сделал глубокий вдох, подавив рыдания.

Конвоир почтительно кивнул мне и повел Дэвида фотографироваться. Это была очередная идея архитектора, потерпевшая крушение на практике. Предполагалось, что место для фотографирования будет открытой площадкой с фотоаппаратом на виду у обитателей тюремных камер. Но слишком уж часто на снимаемого, стоящего у стены, из этих самых камер сыпались свист и комментарии. В первые же дни тюремные власти получили целую кучу снимков с изображением затылков да вздувшихся вен, потому что арестованных постоянно окликали сзади. Теперь площадка была окружена переносными ширмами. За ними и скрылся Дэвид.

Когда он появился снова, его не стали подводить ко мне. Тот же самый конвоир повел его вдоль задней стены к двери. Дэвид в панике оглянулся на меня.

— Все в порядке, — сказал я ему. — Они просто берут тебя на встречу с судьей.

Дэвид успокоился. Судьи еще не внушали ему ужаса. Пока.

Существовал и другой путь, который я мог использовать, чтобы освободить Дэвида. Пойти вместе с ним к полицейскому судье, который устанавливал сумму залога, и попросить его отпустить Дэвида под личную расписку или назначить ему достаточно низкую залоговую сумму, позволив мне внести десять процентов наличными. Но если бы полицейский судья пошел на это — а он, скорее всего, согласился бы, — подобное весьма походило бы на сделку. В этом не было особой необходимости. Освобождение под залог являлось тем немногим, что я мог сделать честно, поэтому я так и поступил. Я позволил Дэвиду войти одному. Судья проинформирует Дэвида о его конституционных правах, скажет ему, в чем его обвиняют, и установит сумму залога. Я понятия не имел, узнает ли Генри Гутьерес, ночной полицейский судья, моего сына. Уже много лет прошло с тех пор, когда он видел его в последний раз.

В административном отделе помощник судьи перекладывал документы, которые, как я догадался, принадлежали Дэвиду. Мне пришлось заговорить, чтобы заставить его поднять на меня глаза.

— Каково официальное обвинение?

— Изнасилование при отягчающих.

Я пристально посмотрел в его вежливое, немного враждебное лицо.

— Изнасилование? Сексуальное нападение при отягчающих обстоятельствах?

— Совершенно верно.

Теперь я понял, что это просто безумие. Глупо, но у меня вдруг появилась надежда, что все можно уладить этим же вечером, поскольку обвинение казалось слишком нелепым.

— И что же это за отягчающие обстоятельства?

Помощник судьи наклонился в мою сторону и с ядовитым сарказмом сказал:

— Она находится в госпитале, если хотите знать.

— Все они попадают в госпиталь, мистер помощник. Вы сами отвозите их туда. Оружие в деле, разумеется, не фигурирует?

Однако наш контакт осложнился. Он повернулся ко мне спиной, занявшись бумагами. Так и должно было случиться. Некоторые станут помогать мне из-за того, кем я являюсь, а некоторые повернутся спиной, словно я пытаюсь их запугать. Я надеялся, что количество тех, кто поможет мне, перетянет число тех, кто станет чинить препятствия.

Рядом с регистрационным отделом крутились два детектива. Я знал их в лицо, но подходить не стал. Тем не менее, как только помощник судьи положил конец нашей беседе, один из детективов сам подошел ко мне. Мы поздоровались за руку.

— Я не совсем был уверен, что это ваш, мистер Блэквелл. Вот уж никак не думал, что вам столько лет, чтобы иметь парня такого возраста.

Последнее не переставало удивлять и меня. Бывали дни, когда я сам не чувствовал себя взрослым.

— Весьма признателен вам за телефонный звонок, детектив. — Не называя детектива офицером, вы тем самым как бы понижаете его в звании. — Мое присутствие здесь немного уменьшило его потрясение.

Мы оба знали, что это не было обычной полицейской любезностью. Существовало немало способов, с помощью которых полицейские могли таскать вас туда-сюда, если вам случалось быть арестованным ночью. Разбирательство порою тянулось часами. Подозреваемого могли возить с места преступления к офису медэксперта и дальше, в полицейский участок, время от времени делая ему более или менее явные намеки, чтобы арестованный сам смог помочь себе, признавшись в совершенном преступлении. Зачастую в короткие и бессонные утренние часы, не видя перед собой ясности в вопросе о том, будет ли он обвинен или отпущен на свободу, подозреваемый действительно делал это. Всего каких-нибудь пару лет назад ночной судья имел право в три часа покинуть свое дежурство. Если вас регистрировали после этого срока, то до десяти часов утра уже никто не мог назначить вам суммы залога, и вам приходилось проводить ночь в камере, даже если вы оказывались настолько богаты, что были в состоянии выкупить из тюрьмы всех ее обитателей. Поразительно большое число арестованных, особенно тех, что были слишком крикливы или чем-то отвращали, достигали тюремных дверей лишь по истечении этой трехчасовой отметки. В настоящее время судьи находятся на дежурстве все двадцать четыре часа в сутки, но, как мне представляется, опытные полицейские умеют находить и иные способы обходить подобное препятствие.

Дэвид не был подвергнут ни одной из этих проволочек. Детективы доставили его в тюрьму и зарегистрировали в положенное время, а их звонок позволил мне с ним встретиться. Все это было сделано ради меня. И связало меня новыми обязательствами.

— Это было моим долгом, — сказал детектив.

Он сделал движение. Я не шевельнулся, чтобы вновь подать ему руку. Почти одновременно мы оба поняли, что отныне стали врагами.

— Теперь за все это вы разорвете меня на части, когда я появлюсь на свидетельском месте? — спросил он с напускной веселостью.

— Кто-то другой мог бы это сделать. Только не я.

Он невинно улыбнулся.

— Да я ничего об этом не знаю. Я только подобрал оставшиеся кусочки.

— Еще раз спасибо, — сказал я.

Он вернулся к своему напарнику, который стоял, разглядывая меня. Я кивнул и ему. Имена обоих я узнаю из следственного протокола, когда познакомлюсь с делом. Когда они уже вышли через заднюю дверь наружу, я осознал, что мы с этим детективом, собственно говоря, и словом не обмолвились о том преступлении, в котором обвинялся Дэвид. Он даже не упомянул об этом. Вовсе не из вежливости, я полагаю. Любой, кто дослужился в полиции до должности детектива, обычно далек от того, чтобы испытывать чувство смущения. Однако я предпочел бы знать некоторые детали. Имя той женщины, пострадала она или нет. Мне пришло в голову, что Дэвид мог бы вернуться домой раньше, чем она.

Кто она была? Я пожалел, что не могу взглянуть на ее снимок, по меньшей мере на то, как она в тот момент выглядела. Я представил ее взбешенной, выкрикивающей обвинения. Я надеялся, что она выглядит как женщина, которая была с презрением отвергнута и потому сделала ложное обвинение. Невероятно, чтобы Дэвид мог совершить что-то подобное. Он казался таким потрясенным, когда я в первый раз его здесь увидел, что больше был похож на жертву преступления, чем на преступника. Мой сын не мог кого-то изнасиловать. Прижать женщину к земле, угрожать ей с ножом к горлу — нет. Такую картину невозможно было представить. Но как он вообще мог оказаться жертвой такого обвинения? Где это случилось? Почему он очутился среди ночи на улице, где кто-то смог оклеветать его подобным образом? Он ведь должен был находиться дома, в безопасности.

Шорох, раздавшийся позади, привлек мое внимание. Ко мне приближался Дэвид. Костюм на нем сидел уже немного лучше. Шорох, который я услышал, был шелестом бумажной залоговой квитанции, которую Дэвид сжимал в руках. Тот же самый помощник шерифа, который увел его, следовал за ним, однако теперь отступил в сторону и отвернулся.

Дежурный ночной судья назначил залог в десять тысяч долларов.

— Я сказал ему, что ты здесь, — сообщил Дэвид. — Он просил передать тебе привет.

Дэвид произнес это с такой интонацией, словно Генри Гутьерес сделал ему послабление, хотя в Сан-Антонио десять тысяч долларов являлись обычной залоговой суммой при совершении уголовного преступления. У судьи была только одна минута на то, чтобы принять решение, и он сделал то же самое, что сделал бы и я, — отнесся к Дэвиду точно так же, как и к любому другому.

Мои собственные бумаги были наготове, уже подписанные поручителем. Оказалось несложным принять решение и пойти именно этим путем, а не обращаться к адвокату-защитнику или к судье. Поручитель как раз и занимался тем, что выдавал залоговые обязательства. Это вовсе не походило на то, будто кто-то оказывает мне особую услугу из-за того, кем я являюсь. Я уже решил завершить эти незначащие части дела абсолютно честно, в надежде на то, что это поможет мне пройти через все, что мне еще предстояло вынести, чтобы увидеть Дэвида оправданным.

Канцелярская работа была завершена, Дэвид казался таким же свободным, как и я. Он со всем пылом отдался этой иллюзии. Даже дышать начал намного глубже, как только мы вышли на свежий ночной воздух. Мне была знакома подобная реакция. Через несколько минут он, вероятнее всего, начнет клевать носом. Стоит ему добраться до подушки, и все случившееся покажется ему дурным сном.

— Спасибо, па!

Очень коротко Дэвид пожал мне руку. Опасность теперь угрожала ему не настолько, чтобы он нуждался в объятиях.

Мы сели в машину, и я выехал со стоянки. Дэвид включил обогреватель. Целую минуту гул теплого воздуха был единственным звуком в салоне. Я уже стал думать, что Дэвид и не собирается ничего рассказывать. Мне хотелось, чтобы он сам заговорил, так ему было бы легче, но он не сделал этого.

— Что случилось, Дэвид?

На какой-то момент я проделал обратный путь во времени. Дэвид попал в беду, и мне предстояло спасать его, одновременно решая, что с ним делать дальше. Он разбил автомобиль, он задержался на улице слишком поздно. Но ничего подобного никогда не случалось. Я спасал Дэвида впервые в его жизни.

— Я сам не понимаю этого, — сказал он.

Дэвид смотрел прямо перед собой в ветровое стекло, будто что-то заметил впереди на дороге, только никак не мог разобрать, что именно.

Я кивнул.

— Расскажи мне.

Он начал говорить так, словно целую вечность пробыл в заключении и лишь теперь получил возможность рассказать свою историю. Я слушал его с минуту, затем съехал на обочину и остановился. Дэвид посмотрел на меня с удивлением.

— Послушай, Дэвид. Отныне я представляю тебя. Все, что ты доверишь мне, никуда дальше не пойдет. Так расскажи мне обо всем, пока это свежо в твоей памяти. Абсолютно обо всем. Не бойся, это никак не сможет повредить тебе.

— Это правда, — сказал он. — Я сидел за своим столом. Было семь часов или около того, я не знаю, все остальные уже ушли. Завтра я собирался выступить перед президентом компании с предложением об уменьшении срока нашей подготовки за счет сокращения рабочего времени инструкторского отдела. Естественно, это должно было обрушить на мою голову гнев инструкторов, поэтому мне хотелось наверняка убедиться, что все мои расчеты верны, прежде чем я сделаю доклад. Я уже сто раз просмотрел его.

Это звучало очень похоже на правду. Дэвиду было двадцать три года, но он отнюдь не выглядел юнцом. Он был самым серьезным из всех молодых мужчин, которых я знал.

— Я даже не заметил ее, пока она не остановилась прямо напротив стола. На какое-то мгновение я даже испугался от неожиданности, пока не разглядел, что это одна из наших уборщиц. Я сказал ей: «Привет, Менди!»

— Ты знаком с нею?

— Да, я знаю ее по имени, но всего лишь настолько, чтобы сказать «привет». Менди Джексон. Она чернокожая. Но она не произнесла ни слова. У нее с собой была ручная тележка, ну ты знаешь, с парусиновым мешком, со шваброй и со всем прочим. Я думал, что ей, вероятно, понадобилась мусорная корзина. Начал искать ее под столом.

— Ты сидел в своем кабинете?

— Нет, в приемной. Я работал с секретарским процессором. Но я хочу сказать, что мы находились на двенадцатом этаже. Я думаю, на всем этаже уже больше никого не было.

— Итак, она сказала....

— Она ничего не говорила. Просто стояла напротив письменного стола и смотрела на меня.

— Это молодая женщина?

Я снова включил мотор. Ночь превратила окна машины в черные экраны. Я попытался мысленно проиграть на них всю эту сцену.

— Нет, — ответил Дэвид. — Ей, похоже, лет тридцать пять. Понимаешь, вся такая тонкая. Ну, вроде бы... не знаю, как это назвать.

Должно быть, у него едва не вырвалось слово «симпатичная».

— Мне кажется, я сказал ей что-то наподобие «Да?», или «Могу я вам чем-то помочь?», или что-то вроде, а она подняла руки — на ней была такая униформа — белая блузка и черная юбка, — она подняла обе руки, схватилась за блузку и сдернула ее с себя.

Пуговицы разлетелись буквально во все стороны. Потом она положила одну руку себе на плечо. Знаешь, вот так вот спереди, словно сама себя гладила, но потом вдруг, не издав ни звука, вонзила в тело ногти и основательно расцарапала кожу. На ее руке и плече появились четыре кровоточащих полоски, но это казалось совершенно нереальным, потому что она даже не...

— Неужели ты даже не шевельнулся, чтобы помочь ей?

— По-моему, я это сделал. Кажется, это произошло, когда я поднялся с кресла. Но стоило мне встать, она начала кричать.

— Что кричать?

Какое-то мгновение Дэвид не отвечал.

— "Насилуют", — произнес он наконец. — Она начала кричать: «Помогите! Насилуют!» Но она словно бы знала, что поблизости никого нет, потому что даже не стала особенно повышать голос.

— Она по-прежнему ничего тебе не говорила?

— Нет.

Взгляд Дэвида был устремлен вперед. На меня он не глядел. Недавно пережитая сцена снова разыгралась перед ним.

— Но она пристально смотрела на меня, даже с какой-то злобой. Так, будто я был для нее самым ненавистным человеком в мире. Так, будто она могла меня убить.

Я подбежал и попытался схватить ее и остановить. Когда она вырывалась, я, похоже, сам ее немного поцарапал, — конечно, не так, как это сделала она; но когда это случилось, она закричала уже совсем по-настоящему, словно только теперь наконец-то почувствовала боль. Она отскочила назад.

— Ну, и что же?

Голос Дэвида стал совсем тихим.

— Это поистине самая неправдоподобная часть истории.

— Я не думаю, что ты хоть раз солгал мне с тех пор, как тебе исполнилось шесть лет, Дэвид. Просто рассказывай мне все. — Я верю тебе, добавил я мысленно, несмотря на то, что эта история не похожа ни на одну из тех, которые мне доводилось слышать даже из уст самых отъявленных лжецов.

— Она начала сдергивать с себя одежду, — тихо сказал он. — Делала это не аккуратно, а попросту срывала с себя вещи, как будто намеревалась разодрать их в клочья. Она оторвала одну из лямок бюстгальтера, так что та моталась из стороны в сторону. Затем снова расцарапала себя поперек груди. И опять закричала, очень естественно. Я сам... я не знаю... окликал ли я ее по имени, пытаясь заставить сказать мне хоть что-то. Но она была совершенно невменяемой. Она повернулась и побежала в один из дальних кабинетов, в офис мистера Типпета, где стояла кушетка.

— И ты последовал за нею.

— Я понимаю, что поступил глупо. Мне нужно было тогда же бежать оттуда что есть духу. Но к тому времени была ли в этом какая-нибудь польза? К тому же она вела себя так, будто собиралась выброситься из окна Поэтому я и кинулся за нею, но я не приближался слишком близко — я просто остановился в дверях. Она меня напугала, понимаешь? Если бы у нее оказался пистолет...

— Что она делала?

Дэвид посмотрел на меня как-то по-особенному. Мне подумалось, что я понял, в чем дело. Теперь я был одним из проверяемых. Я постарался придать своему лицу соответствующее выражение, но не представлял, как следует выказать безусловное доверие. Может быть, слегка приоткрыть рот? Или расширить глаза? Дэвид неотрывно смотрел на меня до самого конца своего рассказа.

— Она расстегнула молнию и отбросила в сторону юбку. Затем сунула пальцы под резинку своих трусиков и начала спускать их, но вдруг подняла глаза на меня и сказала что-то вроде: «Ты хочешь помочь мне, мальчик? Или так и будешь стоять там и глазеть?» Потом она подошла ко мне. Я попытался податься назад, но она сделала это так быстро, что я споткнулся и едва не упал. Она оцарапала мне лицо. Вот, посмотри.

Действительно, на лице Дэвида были царапины.

— Ее ноготь едва не вонзился в мой глаз. Я подумал, что она собирается выцарапать мне глаза, и увернулся, всего лишь пытаясь оттолкнуть ее, и, как мне кажется, ударил ее по щеке.

— Ты отогнал ее?

— Или она попросту отступила сама. Когда я отнял руку от своих глаз, Менди Джексон уже была на кушетке, почти стянув с себя трусики, лежала на спине, вертелась туда-сюда и подскакивала. Я знаю. Я знаю, как это звучит. Это самая...

— Перестань оправдываться, Дэвид. Что бы ты ни рассказал, я тебе верю. Хотя это слишком нелепо, если, конечно, все это не было сделано специально. Может быть, кто-то заплатил ей.

— Заплатил? Почему?

— Я не знаю. Мы выясним это потом. Просто рассказывай дальше.

— Хорошо.

Голос Дэвида прозвучал очень устало. И озадаченно, словно мои уверения в том, что я не сомневаюсь в его искренности, заставили его почувствовать, каким неправдоподобным был этот рассказ.

— Она по-прежнему звала на помощь, и в конце концов я попросту решил побыстрее убраться оттуда. Но в конечном итоге наш охранник — Бог знает, где этот чертов сын находился все это время, — словом, в конечном итоге он пришел. К тому времени я уже снова был в приемной. Я сказал: «Джо, слава Богу!» Он начал расспрашивать меня, что случилось, но затем уставился на что-то за моей спиной. Я обернулся и тоже посмотрел. Сквозь открытые двери я увидел Менди. В изодранной в клочья одежде она рухнула на пол, начала плакать, а потом попросту заявила: «Он изнасиловал меня. Помогите мне». Что-то вроде этого. Это было... самое жалкое из когда-либо виденных мною зрелищ.

И следующее, что я помню, это то, как Джо Гарсия выхватил свой пистолет, трясясь так, будто я собирался его отнять, и заставил меня сидеть в противоположном углу комнаты, пока звонил в полицию, и не дал мне произнести ни слова, пока не прибыли полицейские. Да это и не имело особого значения. Если бы я даже и рассказал ему все, как было, он просто подумал бы, что я в последней стадии помешательства. Я хочу сказать, слышал ли ты когда-нибудь что-то более невероятное?

Возможно, я и слышал, но для этого мне требовалось покопаться в своей памяти.

— Не было ли у нее какой-то обиды на тебя? — спросил я. — Не сделал ли ты чего-то такого, что могло ее так взбесить?

— Вряд ли я когда-нибудь даже разговаривал с нею.

— Не было ли у нее каких-то неприятностей по работе, в которых она могла бы винить тебя?

— Я не занимаюсь контролем за деятельностью обслуживающего персонала, отец. Если у нее и были какие-то неприятности, то я едва ли услышал бы об этом. Разумеется, я никогда на нее не жаловался. И в любом случае — разве подобная реакция не была бы несколько чрезмерной?

— Я просто пытаюсь понять.

Небольшая пауза поглотила часть погруженной во мглу дороги.

— Я прошу прощения, — в конце концов сказал Дэвид. — Я понимаю, что это неправдоподобно.

— Нет, я верю тебе.

Но вместе с тем я представил, как звучит вся эта история со стороны, как могут воспринять ее судья и присяжные.

— Мы должны узнать об этой женщине все, — сказал я. — Может быть, она психически ненормальная. Может быть, она проделывала такое и раньше.

Я возлагал надежды на Господа.

Дэвид кивнул. Он становился сонным, как я и ожидал. Мир превращался для него в фантастическое сновидение. Ночь, тюрьма, сумасшедшая женщина, теплые, успокаивающие волны из обогревателя — все это убаюкивало Дэвида, заставляя поверить, что ничего не было, потому что случившееся было слишком странным, чтобы могло произойти в действительности.

Поворот на подъездную дорогу пробудил его. Мигая, Дэвид смотрел на свой дом. Наконец он похлопал себя по карману брюк, и звон ключей убедил его в реальности происходящего.

— Па... — начал он, не глядя на меня.

Я ободряюще кивнул.

— Я был страшно напуган, — сказал Дэвид, — пока не увидел там тебя. После этого я решил, что все будет о'кей. Я не знаю, как выразить тебе мою благодарность.

Вероятно, это была истинная правда. Язык его стал официальным, что создало между нами дистанцию. Я прижал Дэвида к себе, прежде чем он успел уклониться.

— Все и будет о'кей, — сказал я, произнеся эти слова в его волосы, как делал, когда Дэвид был еще мальчишкой.

— Я знаю. Я не волнуюсь.

Он успокаивал меня:

— Меня не могут обвинить в чем-то, чего я не делал. В конце концов, ты ведь окружной прокурор.

Что я мог сказать ему? Сам-то я уже понимал, что это могло причинить ему больше вреда, чем пользы.

Глава 2

К тому времени, когда я вышел из автомобиля перед собственным домом, ночь уже достигла того часа, в который рождается ощущение, что лишь очень немногие разделяют с тобой удовольствие от свежего ночного воздуха. Прежде чем я сделал второй шаг, Лоис уже стояла в дверях.

— Все хорошо. Он дома, — буркнул я.

Устало я прошел мимо нее. Ни приветственного поцелуя, ни радушного прикосновения. Хотя нельзя сказать, чтобы я заслуживал их.

— Расскажи мне, — попросила она.

Я долго колебался, понимая, насколько изменится сцена после того, как я заговорю.

— Позволь мне взглянуть на Дину.

Я сбросил по пути куртку, и, пока проходил сквозь слабо освещенную гостиную и коридор, глаза мои снова привыкли к темноте, так что когда я добрался до спальни, то ясно разглядел дочь. Она совершенно безмятежно лежала на спине именно так, как ее уложили, — с руками поверх одеяла.

Я ощутил прикосновение к плечу.

— Дэвид... — сказала Лоис.

Я последовал за нею на кухню.

— Он не пострадал, — быстро проговорил я. — Его отпустили под залог. Теперь в ближайшее время ничего не случится.

— Его арестовали. Это не было ошибкой? Да за что же, Господи?

— Лоис, послушай, это просто безумие. Позволь мне...

— За что, Марк?

— За изнасилование.

Конечно, я не ожидал, что она упадет в обморок, как мать викторианских времен, но то, как она на это отреагировала, удивило меня не меньше. Она рассмеялась.

— Ну, я надеюсь, ты действительно выручил его. Все, что у них может быть, — это какое-нибудь старое дело и кто-то по фотографиям решил, что он похож на разыскиваемого.

— Не совсем так.

Я пересказал ей историю Дэвида, но не для того, чтобы совершенно опровергнуть то, что предположила она, а лишь самое главное: женщина из его офиса фальсифицировала изнасилование. Лишенная деталей, история выглядела не так безнадежно. Пока я рассказывал, Лоис начала готовить кофе. Движения ее были почти автоматическими; по-видимому, уже наступило утро. Веселье покинуло Лоис так быстро и так решительно, что это не могло быть реальным. Когда я закончил, обступившую нас тишину нарушили лишь бульканье и посвистывание кофеварки. Лоис молчала целую минуту. Когда она наконец заговорила, в тоне ее слышалась настойчивость.

— Единственное, в чем можно быть уверенным, — это то, что, когда дело будет прекращено, оно получит такую же огласку, как и его арест. Знаешь, после того, как ты все расследуешь и выяснишь, с какой целью та женщина, кто бы она ни была, сказала о нем такое, и это закончится, объяснение должно будет стать достоянием гласности. Всякий, кто читает незаконченные истории в газетах, обязательно хочет узнать и их финал.

Она снова удивила меня. Я подумал, что ей следовало понять по крайней мере один основной факт, одну вещь, которая произошла. Я перебил ее, чтобы объяснить.

— Лоис, мой офис не может вести это дело. И даже расследовать его, и даже представить суду присяжных.

— Твой офис?

— Служба окружного прокурора. Ты, конечно, понимаешь это. Ни один человек из тех, кто у меня работает, не имеет права даже прикоснуться к этому. А вот что мне необходимо выяснить...

— Что ты имеешь в виду?

Возможно, скрытая угроза, послышавшаяся мне в ее голосе, существовала лишь в моем воображении. Однако Лоис была не просто озадачена. Она была ошеломлена, по меньшей мере.

— Лоис, совершенно исключено, чтобы служба окружного прокурора вела это дело под моим руководством. Меня тогда наверняка дисквалифицируют.

Она подошла ко мне. Одна рука ее слепо шарила перед собой, в другой была чашка с кофе. Я подумал, что она собирается выплеснуть его мне в лицо. Ищущие пальцы нащупали мою рубашку, захватили целую пригоршню ткани и вцепились в нее мертвой хваткой.

— Ты не можешь уклониться от этого. Ты хочешь сказать, что не желаешь утруждать себя тем, что...

— Черт побери, Лоис, ты что, с ума сошла? Неужели ты думаешь, что у меня есть выбор? Я имею в виду, что не существует путей подключиться к этому. Иди сюда.

Я убрал ее руку со своей рубашки и, отведя Лоис в кабинет, усадил рядом с собой.

— Смотри: предположим, я делаю так, как ты говоришь: принимаю дело, расследую его, объявляю о том, почему эта женщина солгала, представляю материалы суду присяжных и добиваюсь признания обвинения необоснованным. Предположим такой вариант. Забудем о факте, что никто не поверит в это, никто не будет по-настоящему убежден в невиновности Дэвида, то есть забудем именно о том, о чем ты тревожилась минуту назад. Подумай обо всех тех, кто окажутся вовлеченными в дело, — о репортерах, судьях, окружных уполномоченных, о самой этой женщине — обо всех, у кого имеется мотив раскричаться об укрывательстве и постараться извлечь из этого какую-то выгоду. Подумай о них. Каждый из этой группы обязательно постарается возобновить дело, даже если я его закрою. То, что обвинение признано необоснованным, вовсе не положит конца процессу. Любой другой суд имеет право возобновлять это дело снова, снова и снова. Может быть, и я в состоянии препятствовать разбирательству, покуда являюсь окружным прокурором, но это только четыре года, а по делам об изнасиловании установлен десятилетний срок давности. Дейв не мог бы в течение всех этих десяти лет вздохнуть свободно. И к тому же, видишь ли...

Выражение, гнева постепенно сошло с лица Лоис. Теперь она выглядела испуганной.

— В том случае, если расследование начнет какой-нибудь другой суд, они обратятся к судье, который позволит им выбрать специального обвинителя. В соответствии с обычной процедурой суд обращается в прокурорскую ассоциацию штата, и выбор делается там. А они подыщут кого-то не из нашего города, какого-нибудь обвинителя или адвоката по уголовным делам, живущего в другом округе. Это именно то, чего я не должен допустить — чтобы дело вел человек, не имеющий здесь личных интересов, кто-то, на кого я не смогу повлиять. Я должен быть уверен, что специальным обвинителем будет житель Сан-Антонио.

— Но ведь ты-то не можешь его выбрать. Это будет выглядеть даже хуже, чем если бы ты сам вел дело.

Я обрадовался, услышав от нее эти слова. Она начинала понимать. Теперь испуг в ее глазах уступал место выражению глубокого раздумья. Я почувствовал облегчение, но знал, что другого шага за мной ей не сделать.

— Все верно. Но я могу выбрать персону, которая занимается подбором специальных обвинителей. И я могу сделать это на абсолютно законном основании.

— Каким образом? Кого?

Я ответил ей. Кофе снова едва не полетел в меня. Лоис вцепилась в мой локоть.

— Ты с ума сошел? Он сделает все, чтобы навредить тебе. А это означает и Дэвиду. Этот человек никогда не станет помогать нам.

— Я не думаю, что он сделает это, во всяком случае намеренно. Но самое плохое, что он может предпринять, будет не так уж и страшно. Он будет считать, что ведет атаку на меня, и то же самое придет в голову и остальным. В этом-то вся соль. Уже никто не заявит, что я занимаюсь укрывательством, после того как я объявлю о его назначении.

— Нет, но ты все же объясни, почему он не сможет навредить нам, — сказала Лоис.

Я объяснил ей свой замысел. Я и сам приглядывался к этому плану, стараясь отыскать в нем слабые места.

Каким-то необъяснимым образом Лоис начинала казаться моложе, по мере того как проходила ночь и усиливалась ее тревога. Мне вспомнились давно минувшие детские болезни, как мы вскакивали среди ночи — беспомощные, безумные, задавая друг другу вопросы, на которые никто из нас не знал ответа. Это было не совсем то же самое — тут примешивалось еще и отчаяние. Но вместе с тем между нами снова присутствовало чувство взаимной поддержки в тяжелую минуту. Через какое-то время Лоис уже держала меня не за локоть, а за руку. Хватка ее постепенно слабела.

— Когда ты успел разработать этот план? — спросила она. — Когда ехал домой, или ты уже годами вынашивал такую идею? Как тебе удалось обдумать все это за столь короткий срок?

— Просто я думал как юрист. Да я даже и не умею делать это иначе.

— Это ужасно. Я имею в виду случившееся с Дэвидом.

Я кивнул.

— Будь это кто угодно, исключая моих родственников и подчиненных, такой проблемы вообще не возникло бы.

Неожиданно Лоис ударила меня в грудь кулаком. Не так сильно, чтобы я почувствовал боль, но и не играючи.

— Если бы ты не был окружным прокурором... — сказала она.

— Если бы я им не был, то не смог бы и помочь. А теперь все же могу.

— Ты правда можешь? Твой план сработает?

Я представил Дэвида в тюремной камере — в той самой, на которую мы оба смотрели, когда я приехал. В той, где он находился бы и сейчас, не будь я тем, кто я есть. Я невольно вздрогнул, стараясь отогнать от себя кошмарное видение, затем осознал, что все еще нахожусь в кабинете рядом с Лоис. Я опять напугал ее.

— Мой план сработает, — сказал я. — Он обязательно сработает! Поверь мне, Лоис! Одно-то мне хорошо известно — как работает вся система.

Я откашлялся. У меня появилось искушение пренебречь всем: критическая ситуация сметала многое, словно ледник, сползающий с каменистых отрогов, но я чувствовал, что, сделав это, я попросту трусливо увильнул бы, а увиливать я не хотел.

— Сегодня двое из наших обвинителей выиграли большое дело, — сказал я. — И мы собрались после работы, чтобы отметить это событие.

— Я знаю, ты говорил мне.

— Мы с Линдой ушли раньше других, она оставила свой автомобиль у здания суда, поэтому я подбросил ее. Если бы ты позвонила двумя минутами позже, я был бы уже на пути к дому.

Лоис вслушивалась в мои слова, пока не поняла, что именно я ей объясняю, затем сделала жест рукой, отмахиваясь от этого, словно от пустяка.

— Это неважно, Марк.

В ее словах была грустная правда. Это действительно было неважно.

Когда родился Дэвид, я учился в юридической школе. Мы с Лоис поженились, как положено, летом, после окончания колледжа, и сразу же вслед за этим я поступил в школу при университете. Рождение Дэвида не совсем входило в наши планы, хотя мы и не делали ничего, чтобы воспрепятствовать его появлению. Мы оба были слишком молоды и делились друг с другом не только своими глупыми идеями. Мы решили, что следует дать природе идти своим естественным путем. Однако мы не ожидали, что путь этот окажется настолько похожим на скоростную трассу. Дэвид родился уже через одиннадцать месяцев после нашей свадьбы.

Лоис поддерживала наше материальное благополучие, работая секретаршей. У нее было любительское удостоверение, выданное вместе с дипломом колледжа, после прохождения теста по машинописи обладатель такого удостоверения получал квалификацию секретаря. Шестидесятые годы были великим временем.

Целая семья могла жить на секретарское жалованье. Хотя и без него мы бы, конечно, не прожили. Я получил работу клерка в юридической конторе, что позволило Лоис в течение трех месяцев сидеть с Дэвидом дома, но просуществовать на то, что я зарабатывал, мы не могли. Мы поговаривали о том, что я брошу учебу и отыщу работу, чтобы Лоис могла посидеть с ребенком подольше. Но я не представлял себя никем, кроме юриста, и любое другое занятие рисовалось мне либо безнадежным тупиком, либо временной задержкой. Мы решили, что я останусь в юридической школе, побыстрее окончу ее и потом дам Лоис возможность заняться Дэвидом. Это была наша очередная глупая идея: как будто, поторопившись, я действительно мог пройти сквозь годы быстрее, чем мой ребенок. Ему предстояло преодолевать поток времени, пока я буду бешено грести по течению, так что два года прекрасного младенчества сына должны были пройти в стороне от меня.

Мы нянчились с Дэвидом все свободные минуты, которые могли ему уделить. Для меня это были те полчаса, что оставались между моим возвращением из офиса или библиотеки и часом его сна. Я предпочитал носить его на руках все это время, если только у меня не было какого-то срочного дела, связанного с работой или учебой. Иногда я, даже читая, брал Дэвида на колени. Мне помнится, как однажды я поднял глаза от прикосновения к моему плечу. В зеркале я увидел Лоис, стоявшую над нами обоими с нежной улыбкой. Я посмотрел ниже и увидел, что Дэвид заснул, по-прежнему сжимая во рту соску от бутылочки, которую я держал. Я прижал его к своей груди, переполненной теплом семейного очага.

Время от времени у нас бывали праздничные обеды с моими родителями или мы проводили выходные с родителями Лоис в Далласе. В течение года или двух Дэвид был единственным внуком в обеих семьях, и в эти короткие визиты его немилосердно тискали и ласкали. Поначалу такое внимание нервировало его, но к концу уик-энда он буквально упивался этим.

Подобная картина открывавшихся возможностей была для меня более чем убедительной. Раз ли в день или раз в неделю, держа Дэвида на руках, я испытывал наплывы такого чувства, что мне казалось, будто именно в ребенке и заключено все то, чего я хотел от жизни. Тем не менее, в течение дна я редко думал о нем или о Лоис. Сидя за библиотечным столом или в учебном классе, с головой, до отказа набитой всякими гражданскими правонарушениями, компенсациями и тройными ущербами, я, должность, был уже один. Особенно в юридической конторе и по пути зданию суда я видел совсем иной мир, открывавшийся передо мной.

Когда я окончил университет и был принят в окружную прокуратуру, Лоис совсем оставила работу. Мои двенадцать тысяч долларов в год позволяли нам чувствовать себя богачами. Но я, разумеется, заблуждался насчет того, что теперь у меня будет больше свободного времени. В иные дни я возвращался поздно, задержавшись на процессе или готовясь к нему. Иногда после работы я отправлялся на пирушку вместе с другими обвинителями. От этого не уйти, если хочешь добиться успеха на службе. По субботам я ездил играть в футбол или софтбол с парнями из нашего офиса. Когда-нибудь, говорил я себе, я получу уголовное дело. Когда-нибудь — кресло председателя...

Дэвид рос. С ним уже можно было разговаривать. Как только он пошел в школу, у него появились и собственные интересы. Мне они представлялись откровенно скучными. Я вежливо выслушивал, как он объяснял мне свои футбольные проблемы или высказывал мысли о книге, которую читал. Мне и в голову не приходило, что он платит мне той же монетой за мои судебные истории. Я почему-то полагал, что мальчишки всегда находят мир своих отцов пленительным.

Лоис снова пошла работать, на этот раз не проходя теста. Сначала ее заработки были нерегулярными. Комиссионные с ее недвижимого имущества мы клали на банковский счет или тратили на празднества. В трех случаях из четырех наши загородные путешествия происходили в учебное время, и тогда Дэвид оставался у бабушек. Для него это тоже было приключением.

Когда я перешел к частной практике, у меня стало больше бессонных ночей, но вместе с тем я в значительной мере располагал своим рабочим временем. Я мог возвращаться домой в три часа дня, если мне этого хотелось, или оставаться на долгий уик-энд. Я огляделся вокруг в поисках семьи. Но Дэвид к тому времени был уже чертовски близок к подростковому возрасту. Он принадлежал к большему количеству клубов и спортивных команд, чем я. Казалось, единственным местом, где я его видел, был мой автомобиль, но рука Дэвида всегда лежала на дверной ручке. К моему удивлению и легкой досаде он нашел собственный мир, вместо того чтобы дождаться, когда я возьму его в свой.

Рождение Дины тщательно планировалось, но, когда она появилась, это не было похоже на продолжение нашей семейной жизни — скорее казалось, будто мы все начали сначала. На этот раз результаты в своей совокупности оказались более удовлетворительными. Дина сполна получила от нас все, что было нужно. И она прислушивалась к моим историям, когда достаточно для этого подросла. Орбита Дэвида вокруг нашей семьи, становилась все более длинной и эллиптической. Его детство, как это случается со всеми, имело грустное завершение: он вырос. Когда я был готов к контакту с ним, Дэвид поступил в колледж. Так и должно было случиться. Недостаток внимания при воспитании уже ничем не восполнишь. Дэвид закончил школу и пошел работать. Когда я закинул удочку насчет юридического факультета, его презрение было совершенно очевидным, хотя он и постарался скрыть это. Он был хорошим мальчиком; он никогда не сказал бы, что в действительности думает о моей профессии.

Как и большинство знакомых мне юристов, я устал быть адвокатом. Но я любил суд. На следующее утро впервые за долгие месяцы я не улыбнулся при виде его нелепого старого здания. Это было унылое прямоугольное строение, выложенное из метровых красных кирпичных блоков, с крышей, крытой зеленой испанской черепицей, плитки которой заходили друг на друга и потому сильно напоминали рыбью чешую. Крыша топорщилась в небо множеством шпилей и башенок, так, словно архитектор в последний момент почему-то решил, что он строит собор или замок, а не здание суда. Когда я увидел его в первый раз, оно показалось мне нелепым. Теперь я думаю, что оно очаровательно нелепо. Это своеобразный раритет, дань иному веку. Наш округ возводит поблизости ультрасовременный «центр правосудия», но я знаю, что никогда не смогу полюбить его так же.

В разном качестве я провел в этом здании больше двадцати лет. Оно вмещает в себя окружную канцелярию — имущественные акты, брачные контракты, свидетельства о рождении, судебные протоколы; девять окружных судов, где разбираются мелкие правонарушения и рассматриваются гражданские иски; девятнадцать окружных судов, в которых ведутся дела, связанные с уголовными преступлениями, разводами и исковыми заявлениями, сумма которых превышает пять тысяч долларов; и, наконец, апелляционный суд, где все мы получаем урок за грубые ошибки, допущенные нами в своих судебных делах. Для любого практикующего юриста посещение этого здания неизбежно. Для адвокатов по уголовным делам — оно часть их повседневной жизни.

Здание суда — это нечто большее, чем просто архитектурное сооружение. Это целый мир, живущий по своим законам, мир, где каждый знает каждого или во всяком случае думает, что знает. Это похоже на жизнь университета. Всегда здесь что-то происходит, какой-нибудь новый скандал. Здание суда — это Центр Слухов. Сплетни из окружных судов доносятся с первого этажа и на пятый, в апелляционный суд, быстрее, чем лифты.

Хотя в отличие от университета здесь обеспечен постоянный приток «свежей крови». Как только вы входите, вы сразу же видите их — тех, кто никогда не бывал в суде прежде и не испытывает удовольствия от пребывания в нем теперь. Они сидят на скамьях, встревоженно или обреченно ожидая своих адвокатов, стоят в очередях за копиями свидетельств о рождении, разыскивают справочные киоски, чтобы узнать, куда им идти, если их призовут для исполнения долга присяжных заседателей. На каждом этаже их множество. Есть причина, по которой они тоже вызывают у меня улыбку. Именно они подпитывают нас, не давая затихнуть нашим судебным дискуссиям.

В здании суда имеется боковой вход, который ведет к лифту, поднимающемуся прямо на третий этаж, в окружную прокуратуру. Я редко пользуюсь им. Мне нравится проходить через центральную дверь, подниматься по лестнице, встречая и приветствуя знакомых, и тайком изучать лица тех, кого я не знаю. Именно так я и вошел в начале девятого утром следующего после ареста Дэвида дня, но, разумеется, то утро уже с самого начала не было похоже на остальные.

Небольшая группа репортеров дожидалась меня у входа. Всего, должно быть, человек десять, включая фотографов и телеоператоров. Все они были мне знакомы. На какое-то мгновение, стоило мне разглядеть лицо каждого, у меня возникла иллюзия, что между нами могло бы возникнуть понимание. Среди них не было ни одного, кто уже дюжину раз не интервьюировал бы меня официально и еще чаще не обменивался бы со мной местными новостями. Тем не менее, сегодня они слились для меня в незнакомую толпу. Они боролись за более удобные позиции, они совали мне микрофоны и заглушали друг друга, выкрикивая вопросы.

Я сделал одно-единственное заявление:

— Завтра в десять часов утра я устраиваю пресс-конференцию в своем офисе. Тот, кто станет надоедать мне теперь, приглашен не будет.

Они тут же отступили. Мы с этими парнями и девчонками знаем друг друга, но они еще не знакомы со мной как с окружным прокурором. Я занимаю эту должность всего несколько месяцев, а все мы не раз были свидетелями того, как могут менять людей стены. Адвокаты, любившие делиться секретами в мужском туалете, превращаются в судей, стремящихся приказами заткнуть чужие рты. Может быть, я стал неприветлив. Ситуация располагала к этому. Репортеры пропустили меня, и толпа рассосалась, когда они разошлись звонить своим редакторам или искать других интервьюируемых. Все-таки они должны были признать, что я о них позаботился. Десять часов — это подходящее время для тех из них, кто готовят полуденные радиопрограммы или репортажи для выходящих днем газет.

Однако они напомнили мне, каким плохим должен быть этот день. Я шагал сразу через две ступени, глядя только вниз. Прошел мимо двоих-троих, даже не подняв головы, чтобы посмотреть, знаю я их или нет. Они, в свою очередь, хранили почтительное молчание. На третьем этаже я свернул с лестничной площадки к стеклянным дверям. Над ними черными буквами футовой величины была сделана надпись: «Окружной прокурор по уголовным делам», а выше — того же размера буквами: «Марк Блэквелл». Это все еще было поразительным для меня — видеть там свое имя, вместо имени одного из моих предшественников.

Я стал ассистентом окружного прокурора сразу же по окончании юридической школы и поднимался по всем ступенькам служебной лестницы со средней скоростью: полтора года занимался мелкими правонарушениями, потом немного апелляциями, затем уголовными делами. Три последних года я проработал тут в качестве главного судебного обвинителя. Именно в эти годы я и полюбил здание суда. У меня было свое место в мире, ответственное положение и определенная власть. Люди здоровались со мной, называя по имени. Они искали моего расположения. Окружной прокурор поручал мне лишь исключительно важные дела — убийства при отягчающих обстоятельствах или процессы с высокопоставленными обвиняемыми. Я владел частью этих судебных залов. Здание суда было моим вторым домом.

Но невозможно оставаться в департаменте окружного прокурора вечно. Во-первых, здесь никогда не разбогатеешь, и, во-вторых, тому, кто поступает в юридическую школу, не имея хотя бы тайного желания когда-нибудь стать богатым, лучше бросить учебу на первом же году. Через какое-то время к тому же тебе надоедает постоянно иметь над собою целое напластование боссов. По крайней мере мне это надоело. Я начал тупеть от сознания того, что являюсь винтиком в машине, которую адвокаты любят называть крупнейшей юридической фирмой города. Меня начал пугать охраняющий меня в течение пяти лет значок, выданный округом. Я был функционером, работником, нанятым пожизненно. Приблизительно в это же время я получил место главного обвинителя, что заставило меня продержаться еще три года, но пора было уходить. Последний год я провел, ожидая «подходящего момента», пока не понял, что подходящим, собственно говоря, был любой из моментов. Перемена казалась жуткой — выйти в открытый мир после восьми спокойных лет в суде. Обвинители никогда не испытывают недостатка в клиентах. Они не платят секретарских или офисных рент, и все их заработки свободны от налога. Единственное преимущество, которое я сумел найти в работе адвоката, — это возможность приходить и уходить, когда заблагорассудится.

Я провел десять лет, занимаясь частной практикой, зарабатывал деньги, выиграл положенное количество процессов, что для защитника, если он достаточно опытен, означает, возможно, по одному делу в год. Тут выучиваешься испытывать чувство триумфа, когда добьешься для клиента меньшего срока заключения, чем тот, который предлагал обвинитель по взаимной договоренности сторон. Полные победы крайне редки. Девяносто с чем-то процентов всех процессов по уголовным делам заканчиваются обвинительным приговором, и это вполне справедливо. Такая статистика была у меня в уме наутро после ареста Дэвида.

Я достаточно преуспевал в своей частной практике, однако через десять лет она начала уменьшаться. Благодаря Хью Рейнолдсу она оскудела еще более. Он был избран окружным прокурором четыре года назад, появившись неизвестно откуда. На следующий же день после его назначения все в офисе стали спрашивать друг друга, кто он такой. Выяснилось, что он был адвокатом по гражданским делам, одним из тех, кто не утруждают себя даже символическим появлением в суде. Хью занимался тем, что называется офисной практикой, то есть работой, для выполнения которой нет надобности покидать стены своего кабинета. Он подписывал контракты, устанавливал суммы налогов, консультировал чиновников разных корпораций и делал прочую работу того же рода. И еще он питал скрытое, но все возраставшее возмущение по отношению к преступным элементам и откровенное — ко всей системе уголовного права. Одна из ходивших о нем историй утверждала, что решение баллотироваться на пост окружного прокурора возникло у него после того, как он не сумел отвертеться от штрафа за превышение скорости. Другая версия гласила, что такая мысль пришла ему в голову, когда ограбили его дом. В любом случае его первое известное появление в суде было связано с регистрацией в качестве претендента на пост окружного прокурора.

Пока не было соперника, открыто противостоящего ему, он воспринимался как один из обычных смехотворных кандидатов. Серьезные парни-кандидаты пробалтывались о своих намерениях, бросая тем самым пробные шары. Старый прокурор Элиот Куин, человек, под началом которого я проработал большую часть из проведенных в окружной прокуратуре восьми лет, объявил о своем нежелании баллотироваться еще раз. Это добавило новых кандидатов к предвыборной гонке. Но пока они устраивали свалки из-за общественной поддержки и злословили друг о друге в судебных коридорах, Хью Рейнолдс вынес свою кампанию непосредственно на публику. Он был кандидатом «новой метлы». Старые парни работали в канцелярии окружного прокурора слишком долго: они были больше заинтересованы в том, чтобы укусить друг друга в спину, чем в том, чтобы сделать наши улицы безопаснее. Я вынужден отдать Хью Рейнолдсу должное — он нащупал нужный нерв и настойчиво долбил именно в эту точку. Оттуда тотчас же выплеснулась еще нетронутая волна возмущения: «Черт побери! Да меня самого ограбили! Если бы я был настолько наивен, чтобы поверить, будто Хью Рейнолдс или кто другой в состоянии навести в этом деле порядок, я первый проголосовал бы за него».

Но довольно многие в это все же поверили. И во второй раз Хью вошел в здание суда уже в качестве прокурора по уголовным делам округа Бексар. Стены суда почти дрожали. Узурпатор пробовал свои силы.

Он оказался подлинным кошмаром для всякого, кто испытывал чувство страха. Его первым актом было увольнение из канцелярии половины адвокатского состава. Но отнюдь не самых молодых из работавших там юристов. В соответствии с теорией, что зараза коррупции расползается сверху, Хью уволил из своего штата наиболее опытных судебных обвинителей. Возможно, сама по себе эта идея была и неплохой, если бы взамен изгнанных у Хью имелись другие опытные юристы, но таковых у него, разумеется, не оказалось. Он попросту решил, что сумеет начать все сызнова: с помощью самых молодых ассистентов прокурора и притока свежих талантов из юридической школы. Вчера еще эти двадцатипятилетние обвинители вели дела пьяных шоферов да мелких магазинных воришек, а сегодня они уже участвовали в процессах по обвинению в убийстве и насилии. И, обвиняя их, они зачастую выступали против защитников, которые сами вчера еще были опытными обвинителями по уголовным делам. Общий процент обвинительных приговоров полетел ко всем чертям. Другие же нововведения Хью, такие, как временное ограничение на досудебные договоренности, тоже не сработали. Когда каждый месяц регистрируется по тысяче новых уголовных преступлений, большую их часть поневоле приходится решать до суда. Через пару месяцев Хью понял это, но к тому времени он уже успел выставить себя совершенным олухом.

Еще никто и никогда не принимал этого департамента с лучшими намерениями, и еще никто не доводил его до такого краха. Когда четырехлетний избирательный срок Хью Рейнолдса близился к завершению, местные общественные структуры пришли в бешеное оживление, подыскивая опытного обвинителя, способного противостоять Хью. Я оказался одной из подходящих кандидатур и почти с удивлением обнаружил, что мною заинтересовались. После десяти лет частной практики перспектива возвращения в окружную прокуратуру выглядела совсем неплохо: я соскучился по прокурорской работе и компании «хороших парней», и это был единственный способ, каким я мог вернуться туда.

За четыре года Хью Рейнолдс тоже многому научился. Процент обвинительных приговоров у него значительно возрос, и Хью уже не был такой легкой мишенью, какой являлся после первого года службы. Однако у меня за спиной имелась поддержка чуть ли не всех адвокатов города, и была даже тайная симпатия со стороны многих членов собственного аппарата Рейнолдса. Официальным лозунгом моей предвыборной кампании было: «Обвинение — обвинителями-профессионалами!» Неофициальный мог бы звучать так: «Вернем в прокуратуру старых хороших парней!» Когда приблизились выборы, Хью оказался в невыгодной ситуации для пребывания в должности. В последние несколько недель предвыборной кампании его лучшие обвинители проиграли процесс по делу об убийстве, получившем большую общественную огласку. Другое крупное дело, которое вел сам Хью, было пересмотрено апелляционным судом. В оставшиеся до выборов дни Хью Рейнолдс выглядел, как ребенок, потерявшийся в луна-парке. От меня ничего не требовалось: достаточно было подняться по лестнице суда с кейсом в руке и с определенным выражением лица — и я уже в сравнении с Хью выглядел Эйбом Линкольном. Когда интервью давал я, то это происходило перед входом в какой-нибудь судебный зал — Хью Рейнолдса интервьюировали в его личном кабинете. Он походил на короля в бункере, и я начал быстро набирать очки.

Ответом Хью была атака на меня персонально: на мой послужной список, мои доходы, мою биографию. «Если вы мечтаете о коррупции, которая когда-то была в этом офисе обычным делом, — публично заявил он, — то Марк Блэквелл именно тот человек, который вам нужен». Такой кампании я вести не собирался. Но когда меня оскорбляют, во мне просыпается студент-третьекурсник. «Да ну?!» Репортеры с удовольствием ухватились за это. Для них стало своеобразной игрой: перехватывать меня в коридоре и сообщать мне цитаты из высказываний Хью, которые на следующий день должны были появиться в газетах.

— Эй, Марк, Хью Рейнолдс только что сказал мне, что единственная причина, по которой ты имеешь репутацию хорошего обвинителя, заключается в том, что ты всегда уворачивался от сложных дел.

— Ты шутишь? Послушай, это можно было бы принять за оскорбление, исходи оно от человека, имеющего хоть малейшее представление о том, что нужно делать в судебном зале. Ах он прохвост! Если бы ему когда-нибудь пришлось быть обвинителем в сложном деле, то не думаю, что он сумел бы добраться до заключительного слова в сухих штанах.

Прежде чем я успевал это осознать, я уже выпаливал что-нибудь вроде этого для печати. И ликующий репортер стремглав летел к моему оппоненту за ответом. Было странно, что мы с Хью ухитрились превратиться в злейших соперников, даже не познакомившись друг с другом, а обмениваясь всеми этими кошачьими царапаньями через посредников.

Однажды я решил позвонить ему. Я не помню точно, но, должно быть, в тот день я принял за ленчем одну-две порции спиртного. Во всяком случае я находился в одном из тех моих экспансивных состояний, когда мне кажется, что решительным ударом я способен пробиться сквозь любое дерьмо.

— Хью, — сказал я, — я звоню лишь для того, чтобы сказать, что, по-моему, это дело совершенно вышло из-под контроля.

— Какая еще гадость, сообщенная тобой обо мне, должна появиться в завтрашних газетах?

Я фыркнул.

— До сих пор я не сказал никакой. Пока еще никому не удалось поймать меня в ловушку. Но послушай, я не хочу, чтобы впредь это происходило так, как происходит сейчас. Я ничего не имею против тебя лично. Ты ведь сам знаешь это, Хью. Ты мне даже нравишься. Разве тех профессиональных различий, которые существуют между нами, недостаточно, чтобы мы могли продолжить борьбу, не переходя на личности?

— Ты имеешь в виду различие в том, что ты профессионал, а я попросту некомпетентен? — спросил он.

— Да, вроде того.

Я думал, что он рассмеется. Но он этого не сделал. Мне начало казаться, что Хью — вовсе не такой уж плохой парень. Затем он спросил:

— Чего ты хочешь? Заключить со мной сделку?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, тебе же что-то нужно от меня, иначе зачем бы ты стал звонить?

— Я уже устал объяснять всем, что я не политик, Хью. Я понимаю, что мне не стоило даже и звонить тебе — надо было просто попросить моего тренера позвонить твоему. Но я не знаю, кто твой тренер, и не особенно уверен в том, что могу доверять своему.

Он не вспомнил старой шутки.

— Что ты предлагаешь? — спросил он.

— Это намек на согласие пойти на мировую?

— Просто скажи мне, чего ты хочешь, Марк.

— Так ты записываешь это на пленку, сукин сын?!

— О, я вижу, Элиот Куин научил тебя многому, не правда ли? Чему же ты еще у него выучился, старый прохвост? Думаю, целой куче всяких...

— Да, Элиот Куин научил меня, как вести дела, не проигрывая их и не получая апелляций. И все-таки, что же это было? Еще одно предложение пойти на мировую? Не хочешь ли ты записать и эту часть нашей беседы, Хью?

— Я уверен, что это уже сделал какой-нибудь репортер, который стоит там рядом с тобой, — парировал он.

Да, это был горячий материал. Очень жаль, что он не записывался. И очень хорошо, что наш разговор происходил по телефону. Если бы мы с Хью находились в тот момент в одной комнате, то следующим нашим шагом, должно быть, стали бы тычки кулаками. Мои лучшие намерения окончились тем же, чем и намеренья Хью, когда он стал окружным прокурором.

Таким образом, оба мы сошли с прямой дороги. Но я вернулся на нее быстрее, чем Хью Рейнолдс. После аннулирования того обвинительного приговора и прочих его неудач, я смог позволить себе превратиться в государственного деятеля. Выборы я выиграл сходу, вынудив Хью вернуться к гражданскому судопроизводству, откуда он, собственно говоря, и явился, оставив его зализывающим раны и на все лады проклинающим соперника.

Я принял офис в январе и управлял им по апрель, до нынешнего первого моего скандала. Не произнеся ни слова, те репортеры внизу напомнили мне о том, что это не просто судебное дело. Ему предстояло стать своеобразной проверкой того, как я управляю своей службой. Чего они не понимали — так это, насколько мало беспокоили меня возможные последствия. Если бы я решил, что могу взять всю правовую систему за горло, чтобы вытрясти из нее прекращение дела Дэвида, я бы обязательно это сделал. Неужели кто-нибудь из них думал, что я действительно имею такую власть? К сожалению, я не имел ее. И более того, прекращение дела значило бы не так уж и много, как я уже объяснил Лоис.

Прямо рядом с центральным входом в канцелярию окружного прокурора находится небольшая комната для посетителей. Справа в ней имеется окошечко с конторкой, где проситель может переговорить с регистратором. Рядом с окошечком есть стеклянная дверь, но она всегда закрыта. Прежде чем я прикоснулся к ее ручке, замок затрещал, и трещал до тех пор, пока дверь не открылась. Я уронил в пространство небрежное «спасибо», даже не взглянув на того, кому оно досталось.

Джерри Флеминг был не из тех, кого можно запросто обойти. Он уже ожидал меня прямо за дверью. Джерри возглавлял уголовный отдел еще тогда, когда десять лет назад я покинул окружную прокуратуру. Каким-то образом он сумел сохранить за собой этот пост даже во время той чистки, которую устроил Рейнолдс, и я тоже оставил Джерри на месте. Толстый, хитренький Джерри Флеминг. Я был немало удивлен, когда после принятия офиса вдруг обнаружил, каким подхалимом являлся этот человек.

— Привет, Блэки! — сказал он.

Мое имя Марк Блэквелл. Люди, воображающие себя моими приятелями, зовут меня Блэки. Лишь немногие настоящие мои друзья знают, как я не люблю всякие прозвища и в особенности это.

Сначала выражение лица Джерри, как бы противореча вечерним новостям, было серьезно-торжественным, но затем он взял меня под руку и, ведя по коридору, перешел к делу.

— Если ты этого хочешь, Блэки, то я мог бы смягчить давление, которое оказывает на тебя пресса. Тебе нет смысла разговаривать с ними самому. Мне думается, что заведующему уголовным отделом больше пристало обсуждать...

— Спасибо, Джерри, но я разберусь сам. Я не могу прятаться от этого, даже если бы захотел.

Джерри поднял руки, изобразив жест отступления. Не хочу, мол, перехватывать у вас свет прожекторов, босс. Он даже не спросил, что я намереваюсь предпринять. Однако он все время шел рядом со мной, пока, направляясь к моему кабинету, который был расположен в дальнем углу прокуратуры, мы маневрировали в лабиринте помещений. Сослуживцы обязательно отметят, что Джерри Флеминг был первым, с кем я советовался в свой трудный час.

— Совещание сотрудников состоится в конференц-зале в девять часов, Джерри. Будут ты, я, Линда и еще два-три человека.

— Я обязательно приду.

Да я знаю, что ты придешь, Джерри, мысленно сказал ему я.

Благополучно доведя меня до тихой гавани, получив приглашение на встречу руководящих сотрудников, которая должна была состояться менее чем через час, Джерри не стал сопровождать меня в административные помещения. Они располагались в глубине улья окружной прокуратуры, рядом с черным ходом. Там же имелась небольшая приемная со столами двух секретарей. За ними были два кабинета: моего первого заместителя и мой. Когда я вошел, секретарши находились на месте, но дверь в кабинет моего заместителя была открыта, а само помещение пусто. Пэтти мне даже не пришлось спрашивать. Я лишь указал согнутым пальцем в сторону моей закрытой двери, и секретарша кивнула.

Линда Аланиз сидела за моим столом, изучая какой-то отпечатанный лист и делая на нем пометки. Стоило ей поднять на меня глаза, как она тут же вскочила и обежала вокруг стола. Однако, подойдя ближе, Линда помедлила. Я захлопнул дверь ногой и слегка приподнял руки. Линда сделала несколько шагов и обняла меня, прижавшись щекой к моему плечу. Это не было легкой дружеской лаской — это было крепким объятием, которое помогло мне обрести себя, свое собственное тело. Последние двенадцать часов я чувствовал себя так, будто был распылен в пространстве, а Линда вдруг обратила меня в твердое состояние и вновь сделала единым целым. Затем она немного неловко отступила, коснулась моей руки и отошла в сторону, склонив голову, словно не имела сил говорить.

— Я позвонила в тюрьму, и мне ответили, что ты добился его освобождения под залог, — наконец произнесла Линда. — Я очень сожалею, Марк. Ты прости меня...

— Ты абсолютно ни в чем не виновата. Это я во всем виноват. Должно быть, я и тебе устроил ужасную ночь.

Линда пожала плечами.

— Как Дэвид?

— В полном порядке. Дома. Вероятно, чувствует себя лучше, чем я. Он решил, что самое плохое уже позади.

Мы обменялись грустными взглядами. Из-за того, что Линда уже не поддерживала меня, я вдруг понял, как устал. Я чувствовал себя совершенно разбитым: ломота в пальцах, резь в глазах — как будто слишком долгое время без сна вконец иссушило меня. Я снова открыл дверь и крикнул:

— Пэтти, будь любезна, принеси мне кока-колы, пожалуйста.

— Кока-колы? — переспросила Линда, как только я опустился в кресло.

— Кофе я уже пил. Я всю ночь был на ногах.

Линда придвинула свое кресло поближе.

— Какой твой дальнейший план?

Она наклонилась в мою сторону, сложив руки вместе, что означало ее готовность к работе.

Мы с Линдой были партнерами по частной адвокатской практике и, так сказать, в личной жизни. Нередко двое или трое судебных обвинителей, одновременно уходящих из прокуратуры, открывают совместный офис. Но я не стал этого делать. Мне хотелось иметь своим партнером адвоката, который был бы уже опытен в делах защиты. Изучив все ходы и выходы в судебных залах, я, тем не менее, очень нуждался в знаниях о том, как защищать интересы клиентов. К будущему партнеру я предъявлял такие требования, как владение испанским языком и надежность, — мне нужен был кто-то, на чью поддержку я мог бы рассчитывать, кто не спасовал бы и в трудном деле.

Таким человеком оказалась она. Линда Аланиз была закоренелым адвокатом защиты. Никогда в жизни, даже ради эксперимента, она не помышляла о работе судебного обвинителя. Мы с нею выступали друг против друга в нескольких процессах и очень друг друга уважали. Но только став партнером Линды, я узнал, как напряженно она трудится и как изматывает ее работа. Может быть, именно поэтому после целого ряда лет сольной практики она согласилась на партнерство. Ей угрожала опасность выдохнуться — профессиональная болезнь защитников, особенно тех из них, кто по-настоящему предан своему делу.

На протяжении нашего десятилетнего сотрудничества не раз она полушутя напоминала мне о том, что я-то не принадлежу к числу одержимых своей работой людей. Она считала, что я скорее предпочел бы обвинять, чем защищать многих из тех, кто заходил в наш офис. Я думаю, что выдвижение моей кандидатуры на пост окружного прокурора Линда восприняла как предательство, но она сама проявила верность мне и доказала это надлежащим образом. Сердце мое принадлежало судебному обвинению.

Поначалу Линда не хотела делать ничего в связи с моей предвыборной кампанией. Она втянулась в нее лишь постепенно, главным образом, благодаря своей нерасположенности к прочим кандидатам. Но Линда была не из тех, кто способен заниматься реализацией какого-то проекта без особого энтузиазма. Под конец мы с нею работали почти в паре. Лоис ходила со мной лишь на самые важные предвыборные церемонии, но Линда посещала их все. Она снова нашла что-то, чему могла себя посвятить. В Сан-Антонио разного рода предположения насчет нашей связи, скорее всего, не повредили моей кампании. На самом деле, может быть, даже помогли ей. Дядя Линды, Фредерико Убарра, — дядя Фред, как она его называла, — был известным здесь выбранным на пятый срок членом муниципального совета. Я искал его поддержки, но он оказал ее лишь в последнюю минуту, всего за месяц до выборов и в весьма дипломатичной форме, — может быть, слишком поздно, чтобы от этого была какая-то польза. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы я думал, будто он поддерживает меня и в чем-то еще.

Как ни посвятила себя Линда моей предвыборной кампании, она все же была удивлена, когда я сказал ей, что собираюсь, если выиграю, пригласить ее на должность своего первого заместителя. Мне пришлось уговаривать ее принять это место. Отвращение Линды к одной мысли стать судебным обвинителем было почти искренним. Я сказал ей, что те знания о работе в суде, которые она приобретет, окажутся просто бесценными для нее, когда она опять вернется к частной практике. Линда задумалась. К тому времени она уже пятнадцать лет проработала защитником и успела устать, как это случается со всеми адвокатами по уголовным делам. По сравнению с этим служба в офисе окружного прокурора была для нее полуотдыхом. Хорошее жалованье, нет надобности самой искать работу. Линда сдалась.

Однажды, довольный собой, я подумал, что, может быть, решил баллотироваться в окружные прокуроры не только ради себя самого, но и для Линды, чтобы хоть на время снять с нас обоих тяжелое бремя частной практики. В последние два года нашего партнерства Линда приблизилась к самой границе среднего возраста. Правда, ей было только тридцать восемь, но слишком уж часто выпадали дни, когда ее совсем недавно изящная фигурка выглядела суховатой, а в голосе еще до второго перерыва появлялись скрипучие нотки. Всего лишь два-три года назад она казалась почти девочкой. Это бывало и сейчас, когда она загоралась энтузиазмом, сумев найти для себя что-то, чему она могла себя посвятить. Однако запасы ее энтузиазма постепенно истощались, а выгодные дела все реже и реже заглядывали в нашу дверь. Обоим нам нужен был перерыв.

В то утро Линда снова выглядела молодо. Она, по всей видимости, поднялась очень рано, но это не оставило никаких следов вокруг ее глаз. Она снова работала над делом. Конечно, это был мой сын, мой личный кошмар, но вместе с тем это все же было судебное дело. Я знал, что в то утро Линда уже рассмотрела тысячи всяких возможностей и теперь хотела услышать, что скажу я.

Линде не потребовалось столько объяснений, как Лоис. Но когда я сказал ей, кого собираюсь назначить для выбора специальных обвинителей, Линда точно так же, как и Лоис, была ошеломлена.

— Марк! Ты с ума сошел? Ведь он же...

— Он же... что? Вот в том-то и суть. Безусловно, он выберет кого-то очень сильного, однако не важно, насколько силен будет обвинитель, если он окажется жителем Сан-Антонио. А это означает, что им будет местный адвокат по уголовным делам. Ведь это должен быть такой адвокат, правильно? Кто-то, имеющий опыт? Значит, кто бы это ни был, он окажется под тем же самым давлением. Он не станет использовать против Дэвида всю свою силу, не станет слишком нападать на сына окружного прокурора. Если он это все же сделает, то это будет его последний большой процесс. Потому что, как только дело закончится, ему предстоит вернуться к своей частной практике, и тогда он обнаружит, что не может получить от окружной прокуратуры ни одного приличного предложения. Любое дело, за которое он возьмется, ему придется выносить на суд. Да он просто без штанов останется. Все его подзащитные будут заканчивать тюрьмой, даже те из них, которые могли бы рассчитывать на условное освобождение по согласованному признанию. И ему навсегда придется забыть о возможности прекращения какого-то дела, даже если оно того заслуживает.

В скором времени, как ты прекрасно понимаешь, слух обо всем этом дойдет до его потенциальных клиентов. «Не бери Джонни — окружной прокурор его терпеть не может. Этому парню не удается провернуть там и пустякового дела». Не думаю, что мне придется объяснять все это специальному обвинителю. Он не станет губить всю свою карьеру из-за одного случая. Мы сумеем поработать с ним. У него окажется достаточно проблем даже с тем, чтобы доказать необходимость условного срока для Дэвида или по крайней мере оспорить прекращение дела, если нам действительно повезет. И при этом все будет выглядеть абсолютно законным.

Но это лишь в том случае, если мы не дадим делу выйти из города. Если же они обратятся в Ассоциацию окружных прокуроров и там выберут кого-то иногороднего, такого преимущества у меня уже не будет.

— А что, если он сам выберет обвинителя из другого города?

— Такой риск существует. Если он это сделает, тогда нам придется постараться и отыскать иной способ повлиять на этого обвинителя. Но я не думаю, что такое может случиться. Видишь ли, это будет честь, которую я ему оказываю. Кем бы ни оказался избранный им обвинитель, тому это тоже принесет некоторую популярность. И... признание. Выбиравшему это даст повод сказать: «Для такой работы мне требуется самый лучший адвокат в городе. Вот этот человек!» Это называется жирным куском. Оказанная любезность. Нет, он не станет отдавать такое дело иногороднему.

— Господи, Марк...

Психологической особенностью Линды был быстрый переход от воодушевления к сосредоточенности. Пока я говорил, она расхаживала по кабинету, но теперь Линда снова села в кресло. Одна ее рука поднялась ко рту и застыла там. Другой рукой Линда обхватила живот. Плечи ее сузились. Она пристально смотрела в какую-то точку на другой стороне комнаты. Я, наблюдая, остановился рядом с ее креслом. Эта сцена была привычной. Ко мне всегда идеи приходили либо быстро, либо не приходили вовсе. Медленно прорабатывать их — это уже было делом Линды. На улице, казалось, начинало вечереть.

— А у тебя, Линда, есть какие-то соображения?

— Я думала об одном плане, — сразу же ответила она. — Задерживать дело в течение месяца, двух или трех, пока нужный нам судья не подберет подходящего для нас состава присяжных. Затем позволить этому судье самому выбрать специального обвинителя. В этом есть смысл, потому что именно этому суду присяжных обвинитель будет представлять дело. Ну, а мы в этом случае получаем возможность повлиять на судью, когда он начнет подбирать присяжных, если дождемся назначения такого судьи, который нам нужен.

В течение минуты я смотрел в потолок, проигрывая в уме предложенный сценарий.

— Да... может быть, но такой путь выглядит рискованней, потому что тогда мы оказываемся вовлеченными в дело на более долгий срок, а результат будет тем же. Я чувствую, что мы должны действовать быстро, Линда. Если заметят, что мы хоть сколько-нибудь тянем с этим, сразу станет понятно, что мы чего-то выжидаем. К тому же, даже если все сработает, в какое положение это ставит Дэвида? Парень, преступление которого было покрыто его отцом! Он вовсе не будет реабилитирован и вдобавок получит приговор. Это будет преследовать его до конца жизни. Он потеряет свою работу, возможно, и жену... Нет! Уж пусть лучше кто-нибудь, кто будет выглядеть совершенно независимым, расследует дело и объявит, что там ничего нет. Или присудит Дэвиду условное освобождение, или что-то еще.

Линда взглянула на меня.

— Ты уже говорил это раньше — условное освобождение. Но пойдет ли Дэвид даже на согласованное признание?

Пойдет ли? Набраться духу и сказать судье «я виновен» — хуже ли это, чем оказаться перед вероятностью угодить в тюрьму.

— Он этого не делал, — сказал я Линде. — Он утверждает, что не делал. Когда дойдет до последней черты, он, может быть, и изменит свои показания, но в настоящий момент... Господи, Линда, его версия...

Я пересказал ей версию Дэвида. Я пожалел, что не сам Дэвид это делал. В его устах все звучало намного правдоподобнее, личное участие придавало рассказу особый колорит. Постепенно глаза Линды округлились. Она не давала оценки этой истории с точки зрения ее правдивости, она слушала ее как адвокат защиты.

— Да, не хотела бы я, чтобы мне пришлось убеждать во всем этом присяжных, — сказала она.

— Скажи мне все, что ты думаешь. Теперь тебе понятно, почему я не хочу выносить это на суд.

— Но предложенный тобой путь опасен, Марк. Ведь в этом случае мы выпускаем дело из своих рук...

— Предложи мне иной путь, Линда. Поверь, я готов прислушаться к любому совету. Я не спал всю ночь. И это единственный план, который не был мной забракован. Предложи мне лучший. Пожалуйста!

Она не смогла. Всякий другой план заканчивался либо тем, что кто-нибудь забирал дело из-под нашего контроля, либо Дэвид обрекался на вечную муку, либо и то и другое вместе. Мой путь начинал казаться лучшим, но тоже лишь в сравнении.

— Как ты внушишь все это специальному обвинителю? — спросила Линда.

— Я надеюсь, что он сообразит сам. Если нет, то мне придется объяснить ему.

— А если он пойдет с этим в газету?..

— Есть и такой риск, но я готов к нему.

— Может быть, это лучше сделать мне? Было бы хорошо, если бы тебе удалось сохранить работу, за которую ты так боролся.

Мгновенно в глазах у меня потемнело от гнева.

— У меня и раньше была работа, — сказал я. — Я могу вернуться к ней. Я не собираюсь бросать Дэвида ради того, чтобы сохранить свою должность. Я просто боюсь — скажи мне, Линда, — я боюсь, не упустил ли я чего-то. Лоис считает, что все в моей власти, что я каким-то образом могу остановить все это прямо сейчас. Это правда?

У меня подкашивались ноги. Адреналин помог мне продержаться всю ночь, довел до здания суда, но перед центральным входом действие его исчезло.

— Линда, скажи мне, если ты считаешь, что я ошибаюсь. Я уже ни в чем не уверен. Я всю ночь был на ногах. Я больше не думаю, а лишь реагирую. Ты хорошо знаешь меня. Обычно, выстроив какой-нибудь план, я зацикливаюсь на нем. Есть ли что-нибудь важное, что я совершенно упустил из виду?

Линда посмотрела на меня с состраданием, поняв, как мне показалось, что я прошу ее не о профессиональной экспертизе.

— Нет, Марк. Это жуткая ситуация. Любое решение здесь должно показаться одинаково ужасным. Но я тоже не могу придумать ничего лучшего. И не думаю, что это мог бы сделать кто-то другой... Но тебе лучше остановиться именно на этом, — добавила она. — Спешка тут не особенно важна: время покажет. Тебе следует быть осторожным, когда ты будешь делать официальное заявление.

Я кивнул. Хороший совет.

— Мне думается, что я еще обязан убедить в этом и Лоис. Знаешь, когда ты недавно обняла меня, это было первое объятие с тех пор, как я увидел Дэвида в тюрьме. Можно сказать... семейный кризис...

Пора было возвращаться домой. Когда я начинал испытывать к себе чувство жалости, пусть даже показывая это только Линде, я терял самого себя. Такие вещи делать не стоило. Линда снова рванулась ко мне, затем все так же неловко остановилась и просто с грустью на меня посмотрела. Когда в дверь постучала Пэтти, принесшая мою кока-колу, мы с Линдой почувствовали себя так, будто нас застали врасплох.

Остальной части старших чиновников моего аппарата вдохновлявшая меня идея тоже не понравилась.

Шеф большого совета присяжных подхватила меня под руку, как только я вошел в конференц-зал.

— Послушайте, босс, — сказала она с той конфиденциальностью, какая только была возможна в этом маленьком помещении, полном профессиональных соглядатаев. — Я уже думала об этом сегодня утром. Первое, что вам надо сделать, — это подождать, пока подберется подходящий состав присяжных. Вы знаете, что присяжные бывают разные, — к тому же, если я представляю дело соответствующим образом, — я, конечно, не говорю, что мы можем добиться оправдания, шансов на это мало, но если я представлю все, как надо, мы можем выбить парню обвинение в обычном сексуальном нападении вместо нападения при отягчающих обстоятельствах. Судя по тому, что я узнала из «Новостей», никакой травмы не было...

— Забудьте об этом, Хелен. Дело будете вести не вы.

— Не я? Тогда кто же?

— Мне лучше сразу объяснить это и остальным. Все собрались?

Разумеется, все были в сборе. Я заговорил, и они начали хмуриться. У них было то же возражение, что и у Линды: в этом случае мы устранялись от дела. Никто не высказывал своего несогласия вслух, но все и без того было ясно.

Сразу же, как только я сделал первую паузу, трое из них заговорили одновременно. Джерри Флеминг пересилил всех, говоря громче и более отчетливо.

— Я понимаю, Блэки, что нам нужен специальный обвинитель. Но кто-нибудь из наших сотрудников мог бы занять место сообвинителя. Мы не должны так вот запросто впускать в наш офис специальных обвинителей без своего рода надзора за ними. Я сам мог бы ассистировать в этом деле, и никто нам и слова не сказал бы. Но ты почему-то даже не предложил мне этого. А ведь я был здесь еще до тебя.

И останусь здесь после того, как ты уйдешь, мысленно договорил я за него. Я недолго размышлял над тем, что сказал Джерри. Действительно ли ему очень хотелось участвовать в обвинении сына своего босса? Может быть, отправить его в тюрьму? Я понял затем, какие возможности откроются перед Джерри, если он сядет в кресло сообвинителя. Он сможет держать постоянный контроль за ходом дела и докладывать об этом мне. Он станет моим тайным агентом. И, может быть, если появится шанс сорвать контролируемое штатом уголовное дело, я останусь перед Джерри в вечном долгу.

— Нет. Специальных обвинителей будет двое. Ни один из сотрудников нашего офиса не примет участия в деле.

Ропот возобновился. Все их предложения были бюрократического свойства: тянуть канитель, может быть, как-нибудь и обойдется. Я бросил на Линду иронический взгляд. Предложения были из тех, которые мы с нею уже обдумали и отвергли. Линда не ответила мне. С тех пор, как мы вошли в зал, она не произнесла ни слова, у нее было странное выражение лица, словно она удивлена, внезапно обнаружив себя в логове судебных обвинителей.

Мне удалось подавить всеобщее недовольство.

— Эти специальные обвинители станут двумя членами нашего коллектива, до тех пор пока дело не закончится. Окажите им ваше содействие во всем, что им потребуется. Назначьте сотрудника для осуществления связи между вами. Досье, ключи и все прочее. Отношение к защите будет таким же, каким оно было всегда. Политика свободного доступа к документации до самого дня суда. Воспринимайте это дело так же, как вы восприняли бы любое другое, но за исключением одного момента: не говорите о нем со мною. И это последнее распоряжение, которое вы получаете от меня в связи с этим делом. Есть вопросы? Хорошо.

Они по-прежнему сидели на своих местах. Они никак не могли поверить в то, что совершенно отстранены от участия в деле Дэвида. Никто больше не заговорил, но никто и не понял, что совещание уже закончилось. Поэтому я ушел сам. Должно быть, я слишком долго не спал, чтобы самому вести машину до дома, но я не вспомнил об этом.

Наконец — благодарная аудитория. Моя пресс-конференция, открывшаяся на следующее утро, даже усилила мои сомнения в разумности ее переноса. Репортеры со своими операторами буквально переполняли конференц-зал, и с первого же момента, как только я вошел, мне стало ясно: они меня любят. Все они старались выглядеть сочувствующе, вот только никак не могли удержать на лицах соответствующее выражение. Я сделал единственное, что их интересовало, — согласился побеседовать с ними. И что бы я им ни сказал, этому в любом случае предстояло стать историей.

Историей, которую они расцветят потом своими излюбленными фантазиями. Почти сразу же, как только я заговорил, стало понятно, что они готовы разразиться аплодисментами. Ох! Они в самом деле очень любили меня. Это было видно уже по тому, как быстро летали по блокнотам их карандаши. Я был для них таким хорошим объектом, что они почти надеялись, что я способен вызвать настоящий шторм.

Незадолго перед тем, как сделать официальное заявление, я едва не осекся, едва не поднялся со своего кресла и не покинул зал. Мне не хотелось произносить это. Как только я это скажу, мы все пустимся по избранному мной пути, и дороги назад уже не будет. Я находился на самой грани того, чтобы уклониться от столь бесповоротного решения, пока еще это было в моей власти. Собственное лицо я представлял себе искаженным от страха и оскорбления. Я не обязан был делать это, думалось мне. Они не могли заставить меня принести Дэвида им в жертву.

Но лучшего пути не было. Я пришел к этому долгой бессонной ночью, и Линда согласилась со мной. Частью плана была как раз скорость: сделать заявление немедленно, чтобы не возникло впечатления, что мы тянем, задумав какую-то хитрость. Эта пресс-конференция свидетельствовала, что я простодушен, как дитя.

Мне вдруг показалось, что в течение затянувшейся на долгие минуты паузы выражение моего лица полностью меня выдало. Но взглянув на толпу репортеров, я понял, что это не так. В конце первого ряда, у самого угла моего стола, сидел Дик Хейдрич, постоянный судебный репортер одной из газет. Мы были знакомы с ним лет десять: ему было совсем непросто воспринять мою кандидатуру всерьез. Даже в последние несколько дней кампании, когда уже было ясно, что я должен победить, мы с ним сначала предпочли обменяться шутками по поводу предвыборной гонки и лишь затем я сказал ему что-то подходящее для цитирования. Теперь, находясь в моем офисе, он сидел буквально на кончике стула, балансируя, чтобы успеть записать все, что я говорил. Когда я взглянул на него, он не улыбнулся, даже отдаленно не намекнув на знакомство.

Выражение его лица заставило меня принять решение. Хорошо, подумал я. Вы все хотите историю? Тогда получайте эту!

— Разумеется, данное дело взывает к тому, чтобы для его ведения были назначены специальные судебные обвинители. Они будут избраны, но не мною. Я не считаю возможным самому назначать кого-то — не имеет значения, насколько правильным мог бы оказаться мой выбор, — без того, чтобы не вызвать подозрения, будто я пытаюсь повлиять на исход процесса. Учитывая все эти обстоятельства, я попросил Хью Рейнолдса осуществить такой выбор.

— Хью Рейнолдса? — перебил кто-то.

Карандаши замерли.

— Моего ближайшего предшественника в этом офисе, — добавил я, хотя нужды в том не было. — Он любезно согласился сделать требуемый выбор. Его участие в данном деле ограничивается этим.

— Если только он не выберет самого себя, — буркнул кто-то. Но все равно история должна была выйти отличная. Никто из них о таком даже и не мечтал.

— Полагаю, он предпочтет выбрать обвинителя получше, — сухо возразил я. Когда все засмеялись, я немного смягчил: — Давайте не будем записывать последнюю ремарку, о'кей? Во всяком случае, пока Хью не сделает все возможное, чтобы навредить мне.

Вот так вот, запросто, я и поймал их. На лицах присутствовавших появились улыбки: репортеры смотрели на меня так, будто хорошо и давно знали.

Зачем вы все собрались здесь? — вопреки логике подумал я. Почему такое пристальное внимание к моим личным семейным проблемам?

Когда они спросили насчет Дэвида, это прозвучало уже назойливо. «А какое ваше собачье дело»? — вертелось на самом кончике моего языка. Но не сорвалось. Я должен был играть с этой аудиторией, а не вызывать к себе вражду. Внезапно я обнаружил, что перешел на судебный язык. Я отвечал целыми предложениями, продуманными и взвешенными, так, словно и впрямь мог рассказать репортерам решительно обо всем, что они хотели знать, лишь бы они сами оказались в состоянии придумать, о чем еще меня спросить.

Как оратор я имею одно громадное преимущество перед непрофессионалами. В отличие от многих мне доводилось читать самого себя в записи. В начале моей карьеры, после года работы в качестве судебного обвинителя, я какое-то время трудился в отделе апелляций. Одна из апелляций, которая мне попалась, была по делу, в котором участвовал я сам. Когда я перечитывал свои вопросы, превращенные в безжалостные печатные строчки, я пришел в ужас. Речь моя выглядела идиотской. Во время слушания я был уверен, что произвожу потрясающее впечатление, но в протоколах судебных заседаний это выглядело так, будто меня сунули в процесс в последнюю минуту, без всякого понятия и об обстоятельствах самого дела, и о том, как представить его суду.

Записи речей моих коллег редко бывали лучше. Судебные обвинители приобретают некоторые дурные привычки, от которых уже никогда не избавляются. Даже еще раньше, чем я прочитал свою записанную речь, я обратил внимание на одну общую для всех обвинителей ошибку. Уже тогда я поклялся себе старательно избегать всяких клише и юридических словечек, тех освещенных временем броских фраз, которые так любят юристы и которые означают прямое издевательство над присяжными.

"Леди и джентльмены, господа присяжные заседатели, обвинение выдвинуло дело prima facie[1], а вовсе не то, что можно считать неопровержимым. Это вряд ли стоит принимать за установленное. Если вы вспомните мой перекрестный допрос истца..."

Надо видеть, какое при этом выражение появляется в глазах присяжных. Подобные речи совершенно невразумительны для них. Очень многие юристы по сути общаются в зале суда лишь друг с другом.

В начале своего выступления на пресс-конференции я говорил как политик. «Будут избраны специальные обвинители». Теперь я сознательно отказывался от этого и снова заговорил как судебный обвинитель. Я умел кое-что и получше. Мне помнилось, как во время нашей первой учебной сессии старый Элиот Куин поучал нас, юных адвокатов:

— Речь всегда должна быть энергичной. Не «он достал пистолет», а «он ткнул пистолет в лицо клерка». Вот и вы тоже ткните им в лица присяжных. Пусть они увидят всю эту сцену. Затем вы поворачиваетесь и смотрите на обвиняемого. «Этот человек присутствует здесь — вот он! Именно он сделал это! У него был пистолет! Все это сделал он! Он!»

Я запомнил. Я выучился говорить с судом присяжных целыми предложениями со связующими эти предложения фразами. Это звучало глубокомысленно, даже когда изобреталось на ходу. Позанимайся этим достаточное количество лет, и ты сможешь строить свою речь по уже готовому образцу, даже когда тебя возмущает каждый заданный вопрос, даже когда ты боишься, что допустил самую грубую в твоей жизни ошибку.

Я постарался превратить допрос, который мне учинили репортеры, во взаимный обмен шутками. Мои слушатели легко поддались на это.

— Не дал ли вам Хью каким-нибудь образом понять, кого он собирается выбрать?

— Если вы считаете, что Хью Рейнолдс мог поделиться со мной какими-то своими планами, то вас, очевидно, не было в городе в прошлом году.

Снова смех и одобрительные кивки.

— Кто будет адвокатом вашего сына? — спросил кто-то.

— Я сам приглашу защитника. Пока я этого не сделал.

— На чьей стороне будете вы?

Я смерил спросившего холодным взглядом, и он опустил глаза в свой блокнот. Все мгновенно угомонились. Где здесь пролегала граница? Я являлся главным обвинителем суда и одновременно сам был на скамье подсудимых. Моя роль продолжала меняться. Относились ли они ко мне с должным уважением, как к человеку, который легко мог лишить их возможности слушать будущие истории, или же они загоняли меня в «местные новости» точно так, как и любого другого беззащитного гражданина?

— Я на стороне Дэвида, конечно. Все обвинители дают клятву следить за исполнением законности.

Да, здесь я сам снова употребил одну из затасканных фраз, но это было хорошее клише — оно что-то означало.

— В настоящем случае я не вижу противоречия между двумя позициями. Я сделал то, что сделал, дабы избежать даже видимости такого конфликта. Я проинструктировал своих сотрудников, чтобы они не информировали меня о ходе расследования. И в любом случае ни один из постоянных сотрудников моего аппарата не будет посвящен в какие-то обстоятельства этого судебного дела. Фактически я создаю независимый вспомогательный отдел окружной прокуратуры.

— В какое же положение это ставит вас?

— В такое, которое позволит мне продолжать заниматься своей работой по обвинению преступников в округе Бексар. До тех пор, пока будет вестись дело Дэвида, я не приму в нем сколь-нибудь активного участия.

Они попытались вернуть меня в прежнее благодушное настроение.

— В зале суда вы займете место среди публики, не так ли? — спросил Дик Хейдрич.

— Можете быть уверены, если до этого дойдет.

Они услышали сигнал «желтой тревоги».

— Вы полагаете, что все могло бы закончиться и прекращением дела?

— Если специальный обвинитель будет знать, что он делает, то да.

— Вы считаете обвинение необоснованным?

— Послушайте, ведь вы же видите, что я не веду расследование, верно? Хью всегда говорил, что я уклоняюсь от сложных судебных дел. Кажется, он говорил это тебе, Дик, не так ли? Так вот данное дело как раз из тех, от которых я предпочитаю уклониться: единственная свидетельница, неправдоподобная история, ни одного физического доказательства, которое подтверждало бы выдвинутое ею обвинение. Все высосано из пальца, и я рад, что могу с уверенностью утверждать это. Представьте, Дэвид вдруг ни с того ни с сего нападает на женщину, которая его знает, да еще в собственном офисе? Сами посудите. Если вы даже и не знакомы с Дэвидом, в такое трудно поверить, согласитесь!

Джин Палмер была маленькой, почти девчоночьего вида молодой женщиной, которая всего лишь два года назад начала вести репортажи из зала суда, и, тем не менее, она регулярно приоткрывала его предполагаемые секреты. Похоже, она не только всегда старалась держаться в тени, если случалось что-то важное, но еще и неизменно задавала самые умные вопросы. Я уже раньше задумывался: не имеет ли она какой-то юридической подготовки? В тот день Джин Палмер единственная не поддалась общему шутливому настроению. И в наступившей паузе, как обычно, послышался ее маленький вопрос:

— Если дело не будет прекращено, возможна ли договоренность по согласованному признанию?

Тот же неизбежный вопрос задавала мне и Линда. Истинный-то его смысл скрывался внутри. Я задумался. Мне не хотелось отметать всякую возможность выбора уже в самом начале дела. Мое молчание длилось достаточно долго, чтобы взгляды всех обратились в мою сторону. Моя первая фраза прозвучала как простая отговорка:

— Специальные обвинители, разумеется, будут наделены полномочиями выступать с предложениями по приговору.

Такой ответ их не удовлетворил. Прежде чем последовал другой вопрос, я продолжил:

— Но я не думаю, что тут возможно какое-то досудебное соглашение сторон. Мой сын невиновен. Я сильно сомневаюсь, что кто-то может склонить его к признанию вины.

В глазах репортеров я прочитал будущие газетные заголовки: «Окружной прокурор утверждает: мой сын невиновен». Работая над своими репортажами, они, вероятно, забудут о шутливом тоне, в котором прошла пресс-конференция, но они наполнят свои статьи тем, что дал им я: мыслью о необоснованности обвинения и о том, что я поступил правильно, потому что был убежден в невиновности сына и в его последующей реабилитации. Я снова посмотрел на Джин Палмер, но она не ответила на мой взгляд, что-то медленно записывая в своем блокноте.

После этого закрыть конференцию было уже несложно. Они с жадностью проглотили полученные новости. Настало время изрыгнуть все это на бумагу и разослать по радиоволнам. Как только Пэтти, подошедшая по моему сигналу, открыла дверь, половина присутствовавших рванулась к выходу. Двое или трое из оставшихся, включая Джин Палмер, попытались еще задержаться, но Пэтти вытолкала их. Когда все они ушли, появилась Линда.

— Помолись о свежих новостях, — сказала она, — о чем-то, способном отвлечь все их мысли.

Я покачал головой.

— Такого не случится. И так слишком хорошо. Слишком много точек зрения на все это. По всей видимости, в настоящее время они уже на пути к офису Хью Рейнолдса. Пусть он продолжает этот спектакль.

Было всего лишь одиннадцать часов утра, но я чувствовал себя так, словно день близился к завершению. Я рассеянно взглянул на письменный стол, подумав, чем бы заняться.

— Не хочешь ли посмотреть текущие дела? — спросила Линда.

— А ты бы хотела на моем месте?

Линда не стала садиться. Подперев голову рукой, она смотрела на меня с противоположного конца стола.

— Я понимаю, есть веские основания, для того чтобы все прочее сейчас для тебя остановилось, но этого никогда не произойдет. Начать хотя бы с того, что завтра у тебя судебный день.

Это сильно меня испугало. Какое-то мгновение я даже думал, что она имеет в виду мое завтрашнее участие в каком-нибудь процессе. В такое утро всякое казалось возможным. Что же у меня было запланировано?

— Клайд Малиш... вспомнил? Ты хотел заняться этим сам.

Ах, да! Клайд Малиш. Известный главарь местной преступной шайки, на которого до сих пор никому еще не удавалось завести дела. Но это действительно было мудрено, потому-то я и решил сам взяться за обвинение. В феврале, почти сразу же после того, как я принял должность, я участвовал в процессе по делу другого местного профессионала-уголовника. Это был прекрасный случай для окружного прокурора вернуться к своей практике. Второй же процесс обещал стать намного сложнее и привлечь к себе большее внимание. Ни то ни другое теперь мне было совершенно ни к чему.

— Сделай это сама, как сможешь, — сказал я. — Наложи арест на добытое преступным путем имущество или, того лучше, посмотри, не готов ли кто-нибудь из штатных обвинителей взяться за это дело. Фрэнк — скорее всего. Он собирался ко мне в соадвокаты.

— Не кажется ли тебе, что, если ты сейчас откажешься от участия в крупном деле, это будет плохо выглядеть?

— Вполне возможно. Откровенно говоря, дорогая...

Линда кивнула.

— В таком случае, какие еще будут распоряжения? — спросила она.

Я встал из-за стола.

— Пришло время познакомить Дэвида с его адвокатом.

— Я хотела поговорить с тобою об этом, Марк. Еще одно предложение. Я ухожу из прокуратуры и сама буду защищать Дэвида.

Я закрыл глаза и задумался над этим, размышляя не только о Дэвиде, но и о Линде, о Лоис. Когда я вновь открыл глаза, Линда спокойно и решительно смотрела на меня.

Я покачал головой:

— Это будет выглядеть просто смешно.

— Почему? Никто ведь не знает...

— Это будет выглядеть так, будто мы вошли в дело, чтобы иметь всю, даже скрытую информацию о нем и, может быть, даже с целью влияния на его ход. Когда ты потом вернешься в офис...

— Я не стану сюда возвращаться.

— Люди все равно будут думать, что ты вернешься. Поэтому, пока ты участвуешь в деле; тебя будут считать тайной рукой окружного прокурора, а я при этом как бы по-прежнему буду держать дело под своим контролем. Словно у тебя и впрямь будет возможность принудить суд к прекращению дела. Нет. Защита тут особой роли не играет. Мы можем позволить себе...

— Приятно спустя целых десять лет узнать, что проблему выбора защитника ты считаешь маловажной.

— Линда, что касается меня, то я, конечно, выбрал бы только тебя. Ты это знаешь. Но в городе есть и другие адвокаты, почти такие же хорошие, как и ты, и я могу пригласить кого-нибудь из них, не вызвав при этом лишних подозрений. Все, что я в состоянии сделать честно, я сделаю. Все должно выглядеть чисто. Ты меня понимаешь? Потому что, если все остальное будет сыграно нами без сучка и задоринки, мы сможем победить благодаря одной, но большой афере в чем-то другом.

Это именно то, на что я рассчитываю.

Глава 3

Дело Дэвида было первым за многие годы делом, которое я обсуждал со своей женой. Разговор наш состоял главным образом из моих восклицаний: «Что я могу поделать?! Я-то что могу?!» В конце концов Лоис, сидевшая на софе, посмотрела на меня и сказала:

— Ты мог бы уйти с поста окружного прокурора и лично защищать Дэвида.

Я перестал расхаживать по комнате и обернулся к жене. Подобная идея никогда даже не приходила мне в голову, и Лоис понимала это. Но она ошибалась насчет причин, по которым я этого не делаю. Я не хотел отказываться от власти, которую давала мне должность, потому что это был единственный способ, которым я мог помочь Дэвиду. Защитники, как я уже вежливо пытался объяснить Линде, бывают почти так же беспомощны, как и их клиенты, когда закрутятся колеса судебной машины. Но Лоис видела лишь то, что своей работой я дорожу больше, чем сыном.

— Если бы от этого была хоть какая-то польза, я бы так и поступил. Надеюсь, ты не питаешь иллюзий относительно того, что я лучший защитник в городе? Не правда ли?

Лоис только пожала плечами. Свое мнение она уже высказала.

— А кто самый лучший, па? — спросила Дина.

Она сидела на другом конце софы. В отличие от своей матери, которая, разговаривая со мной, вязала на спицах, Дина развлекала себя несколько иным — она просто наблюдала за мной.

Дина дитя нашей последней страсти. Ей было десять лет. Родилась она вовсе не вслед за Дэвидом. Он являлся для нее, скорее, дядей — к тому же не особенно любящим. Еще до своего рождения, Дина стала для Дэвида предметом постоянного смущения. Его, тринадцатилетнего и уже учившегося в старшем классе, оскорбляла беременность матери. Откуда берутся дети, знает каждый. Дэвид терпеть не мог, когда Лоис заезжала за ним в школу.

К тому времени, когда Дине исполнилось пять, Дэвид уже покинул семью: сначала, учась в колледже, затем, поселившись отдельно. Дина росла единственным ребенком в доме, точно так же, как когда-то он. Она всегда была окружена горячей любовью родителей. Но она не сблизила нас с Лоис, как мы, должно быть, ожидали. В Дэвиде мы вместе души не чаяли. Дину мы обожали по отдельности.

— Я нанял Генри Келера, — ответил я на вопрос дочери.

Дина, нахмурившись, задумалась. Желанный ребенок, она имела рот матери, но брови у нее были мои; все же лицо Дины являло собой не совсем безупречное сочетание черт обоих родителей. Даже я понимал, что она выглядит ослепительно, лишь когда улыбается.

— Но Генри Келер более опытен в работе с документацией, чем как защитник на процессах?

— Когда-то так и было. Теперь он одинаково хорош и в том и в другом. Помимо этого...

— Ты хочешь подстраховаться на случай возможных судебных ошибок?

— Да.

Дина была необычным ребенком. С самого дня ее рождения я обсуждал с нею свои дела. Когда она была совсем маленькой, это было лишь остроумной игрой, способом, которым я вслух организовывал свои мысли. Но я продолжал делать это и тогда, когда Дина настолько повзрослела, что могла отвечать. Она никогда не выказывала какой-то особой проницательности, ничего похожего на это, но она слушала так внимательно, что я чувствовал себя просто обязанным найти необходимый ответ. Смотря на вещи реально, я понимал, что Дина вовсе не была каким-нибудь не по годам развитым вундеркиндом, но все же она обладала необычным для десятилетней девочки запасом знаний. Она мгновенно сообразила, что я имел в виду, говоря о Генри. Он, конечно, был опытен не только в ведении процессов, он умел делать соответствующие возражения противной стороне, подготавливая почву для апелляции. Это и послужило одним из доводов в моем выборе. Слишком многие из хорошо известных адвокатов старой закалки адвокатов имели сильное предубеждение против обжалований: либо победа на процессе, либо пропади все пропадом!

Дина поняла, о чем я говорил: вполне возможно, что в суде нас ждало поражение, если дело дойдет до суда. Она рассудительно кивнула.

— Если вы позволите мне вмешаться в вашу беседу, — улыбнувшись, сказала Лоис, — то расскажите, как в действительности прошла встреча с адвокатом?

— Отлично, — автоматически ответил я, затем остановился, чтобы вспомнить и понять, каким же должен быть настоящий ответ на этот вопрос.

Когда я вошел в офис Генри, Дэвид уже дожидался меня там. Казалось, до моего прихода они вовсе не были заняты беседой. Дэвид сидел не в одном из кресел для клиентов, а на диванчике у противоположной стены. Генри привстал из-за стола, чтобы поздороваться со мной за руку.

— Это очень лестно для меня, — сказал он, — учитывая то, сколько раз вы побивали меня на процессах.

— Все обвинители, как правило, побивают адвокатов, — скромно возразил я. — Шансы здесь...

Я сообразил, насколько неосторожным было это замечание при подобных обстоятельствах.

— Ну, положим, не всегда, — сглаживая мой промах, сказал Генри.

— Кстати, мои поздравления в связи с делом Гонсалеса, — вспомнил я.

За неделю до этого апелляционный суд принял решение об отмене приговора по делу о вождении в нетрезвом состоянии, удовлетворив ходатайство, представленное Генри Келером. (Дела, связанные с пьянством за рулем, являлись источником существования для адвокатов города Сан-Антонио. Здесь, по-видимому, не нашлось бы и трех настолько популярных и богатых адвокатов, которые могли бы позволить себе больше не заниматься такими делами.) Я был уверен, что нам-то придется обжаловать приговор в более высоком апелляционном суде, но не стал говорить этого при Дэвиде.

— Спасибо.

Многих людей должно было удивить мое решение пригласить для защиты сына именно Генри Келера. Но я очень хорошо это обдумал. Ввиду того, что Дэвид обвинялся в изнасиловании чернокожей, мне пришлось ограничиться выбором из небольшого числа адвокатов и уж совсем небольшого — адвокатов-женщин. Дело в том, что приглашение чернокожего защитника выглядело бы слишком недвусмысленным, а (поскольку это не политическая речь, то я могу сказать и правду) достаточно опытных женщин-адвокатов, за исключением Линды, в городе попросту не было. Нет, ну еще одна-то, пожалуй, была, но ее забрал у меня Хью Рейнолдс. Также мне пришлось пропустить двух или трех адвокатов по уголовным делам, учитывая то, что они принадлежали к старой школе. Генри был молод, где-то под сорок, и он был тем, кого я пригласил бы, окажись в беде сам.

Первое, о чем я думал, когда видел Генри Келера (эта фамилия произносилась с долгим "е"), так это о том, каким, должно быть, непопулярным он был в свои школьные годы. Даже теперь он казался похожим на какого-нибудь зануду из шахматного клуба. Он был почти тощ, с маленькими руками и, конечно же, носил очки. В его физическом облике не было ничего привлекательного, хотя не было и ничего особенно отталкивающего. Одевался он ни скромно, ни роскошно, предпочитая костюмы синего цвета. Ничто в нем не обращало на себя внимания, за исключением голоса. Голос Генри был неглубок, но очень чист, а дикция всегда отчетлива. Его было слышно, хотя он и не преобладал над остальными. Когда Генри говорил, речь его напоминала речь хорошего актера, читающего по памяти, но будто с листа.

— Вы уже познакомились? — спросил я, жестом приглашая Дэвида подняться с его места на диване.

— Да, но о деле мы еще не говорили. Мы дожидались вас.

В интонации Генри мне послышалось какое-то раздражение, но я не стал задумываться над этим.

Я легонько опустил руку на плечо Дэвида. Он все еще молчал. Внезапно я подумал о том, надо ли мне вообще быть здесь.

Я объяснил Генри особые обстоятельства назначения обвинителей. Но, с другой стороны, у меня не было иного выхода.

— Не нужно и говорить, что я не буду сидеть рядом с вами на процессе. Но я хотел бы, насколько это возможно, принять участие в подготовительной работе к нему. Воспринимайте меня как своего соадвоката.

Генри кивнул. Он твердо смотрел на Дэвида. Вовсе не грозно: это скорее был взгляд оценивающий и любопытный. Генри, казалось, хотел, чтобы Дэвид заговорил. Но с тех самых пор, как я вошел, тот по-прежнему так и не произнес ни слова. Дэвид сидел, не проявляя никакого беспокойства, и явно мало обращал внимания на беседу между мной и его защитником.

— Давайте немного поговорим о возможности досудебного урегулирования вопроса, — сказал Генри Дэвиду. — Вы понимаете, что такое согласованное признание? Это, конечно, будет немного сложновато, учитывая интерес к вашему делу со стороны общественности, но давайте просто обсудим это сейчас как крайний случай. Если они предложат условное освобождение...

— Нет, — сказал Дэвид. — Я ни за что не стану признавать себя виновным.

Я с сочувствием посмотрел на Генри. Ему попался самый плохой случай, какой только может иметь защитник, — невиновный клиент. Или, что так же плохо, подзащитный, не желающий признавать свою вину. Это сильно уменьшает для адвоката возможность выбора. И, если он верит в невиновность клиента, оказывает влияние и на него.

Генри сразу же перешел к делу.

— Расскажите мне, что случилось.

Он прикрыл рукой рот и смотрел на Дэвида поверх нее.

Дэвид по-прежнему сидел там же, какое-то время не осознавая, что оказался словно на сцене. Я отодвинул свое кресло чуть-чуть назад, так, чтобы мне был виден профиль Дэвида, а он не смог бы увидеть моего лица не повернувшись. С этой позиции я мог также наблюдать и за выражением лица Генри, когда тот слушал версию Дэвида о том, что случилось в офисе тем холодным апрельским вечером. С учетом всех обстоятельств эта история не могла не показаться странной. Единственным свидетельством тех эмоций, которые переживал Генри во время рассказа Дэвида, было то, что он убрал руку ото рта и положил ее на стол. Но я догадывался, что думал адвокат в тот момент: «И вы полагаете, что я в состоянии убедить во всем этом суд?»

— Вы прикасались к ней? — спросил лишь однажды Генри.

— Только один раз, пытаясь остановить ее, когда она себя царапала, и чтобы защититься, когда она после этого бросилась на меня.

Для любого адвоката защиты история эта была совершенно идиотской, одной из тех нелепостей, которые и годы спустя защитники обсуждают между собой. Однажды я уже слышал ее, но сегодня Дэвид рассказывал обо всем с большими подробностями. В скором времени, заметив, что Генри так хорошо контролировал себя, что наблюдать за ним просто не имело смысла, я переключил все свое внимание на Дэвида. Он говорил серьезно, со спокойным выражением лица. Казалось, этого случая он давно дожидался. Дэвид подался вперед, руки его жестикулировали, изображая атаку и защиту, и вздымались вверх, показывая степень его изумления. Взглянув на обоих этих мужчин со стороны, я почувствовал что-то вроде желания извиниться перед Генри.

— Я снова находился в приемной, — рассказывал Дэвид, — когда пришел охранник, но Менди было видно и оттуда. Она к тому времени уже сорвала с себя почти всю одежду. Могу себе представить, что он тогда подумал.

— То, что подумал он, записано в полицейском протоколе, — почти без всякого выражения произнес Генри.

— Все ее поведение изменилось, как только прибыли другие люди. Она выглядела такой несчастной, что мне самому хотелось ей помочь. Даже после того, как она сказала то, что сказала...

— То есть, что вы изнасиловали ее?

— Тогда я подумал, что это была просто какая-то жестокая шутка. Казалось, что Менди сама все объяснит или вдруг войдет психиатр и сообщит, что она сбежала из клиники, не закончив курса интенсивного лечения. Я даже не знал, что предположить...

Дэвиду понадобилась еще минута, чтобы закончить, и все мы замолчали. В конце концов Дэвид обернулся, чтобы взглянуть на меня, как бы спрашивая: что же дальше? Я продолжал смотреть на адвоката — ответ был там. Дэвид понял и сам повернулся в сторону Генри.

Увидев, что наше внимание обращено к нему, Генри намеренно проговорил:

— Это самая плохая — с точки зрения защиты — история, которую я когда-либо слышал.

Немного погодя, он продолжил:

— Мне довелось защищать человека, схваченного в чужом доме с полными карманами хозяйских драгоценностей, и его история выглядела лучше. Я защищал мужчину, который приставал к малолетним, был сфотографирован в этот момент, и даже он имел версию, более пригодную для защиты, чем ваша.

— Я говорю правду, — мгновенно рассердившись, сказал Дэвид.

— А я и не утверждаю, что это неправда. Я говорю о том, как все это звучит. Да вы сами послушайте!

Он поднял руку, чтобы предупредить дальнейшие протесты Дэвида.

— Давайте сосредоточимся на деталях. Может быть, это даст нам нечто большее. Как хорошо вы знали Менди Джексон до этого?

— Вряд ли можно сказать, что я знал ее. Иногда я находился в кабинете, когда она заходила туда за мусорной корзиной. Мы говорили друг другу «хелло!» Знаете...

— Хорошо, она уборщица. А кто вы? Чем занимается эта компания?

— "Пермокорп"? Мы занимаемся программным обеспечением. Разрабатываем программы, продаем их...

— Компьютерные игры? — спросил Генри.

Дэвид, казалось, обиделся.

— Главным образом, программы для бизнеса. К примеру, нашим бестселлером является программа для мелких предприятий, вынужденных иметь дело с платежными ведомостями. Вы набираете код служащего и указываете среднюю сумму его заработной платы, а программа сообщает вам, каково должно быть его недельное или ежемесячное жалованье или какие-то другие выплаты с учетом всех необходимых удержаний. Эту программу создал я, — со сдержанной гордостью добавил Дэвид, так, словно его слушатели не были в состоянии понять всей значительности этого достижения.

— Значит, вы программист?

— Да, но я начинал как простой бухгалтер. Теперь я понемногу в курсе всех дел компании.

Генри приоткрыл рот.

— Следовательно, вы весьма важное лицо в этой компании? Только без ложной скромности.

— Вполне возможно, что я лучше кого бы то ни было осведомлен обо всех ее операциях. Но мы вряд ли считаемся крупным предприятием.

— Получается, что вы один из руководящих работников и, тем не менее, знаете, как зовут уборщицу. Как вы познакомились с Менди?

— Я не помню, но мне кажется, что я сам представился ей, когда впервые ее увидел.

— Сами представились уборщице?

— А почему нет? Это происходит машинально: кто-то к вам входит, и вы...

Взгляд Дэвида стал чуть жестче, но Генри атаковал его следующим вопросом, прежде чем он успевал оформить свое отношение к предыдущему.

— Как давно это произошло?

— Что?

— Ваше знакомство с нею. Как долго вы ее знаете?

— Мне думается, почти сразу же после того, как я начал работать в компании. Два года назад. Может быть, год с половиной. В сущности, я не поддерживал...

— Вы когда-нибудь встречались с нею вне работы?

Это был тот самый вопрос, который задал бы и я. Я даже отодвинул свое кресло подальше, как бы устраняясь. Хотя, впрочем, отвечая, Дэвид и не смотрел на меня. Казалось, в кабинете были только они двое.

— Нет, — сказал Дэвид, но этот его ответ прозвучал медленнее, чем остальные, и после него Дэвид сделал паузу.

— И все-таки, когда же это было? — спросил Генри.

— Однажды я, похоже, действительно встретил ее в аллее. Она тогда сказала мне «привет!», или это сделал я... Была ли со мною Виктория? Не могу вспомнить.

— Значит, кто-то мог видеть вас вместе за пределами офиса?

— Меня и Менди? Да, думаю, именно в тот раз. А разве это так важно?

— Извините. Давайте перейдем к серьезному вопросу. За что же Менди Джексон ненавидит вас?

— Ненавидит меня? У нее не может быть ко мне ненависти. Что заставляет вас...

— Тогда почему она с вами так поступила? Она сфальсифицировала преступление, за которое вас могут посадить на долгие годы. Это поступок чрезвычайно рассерженной женщины. Что же разозлило ее настолько, что она так с вами поступила?

— Я не знаю. — Впервые Дэвид выглядел так, будто не был уверен в своем ответе. — Я не знаю. Мы были едва знакомы друг с другом...

Было очевидно, что Дэвид уже думал над этим вопросом. Либо он не знал ответа на него, либо знал, но не хотел говорить этого нам. В любом случае его самозащита оказалась поколебленной.

— Тогда получается, что это было сделано просто так, — сказал Генри.

Не знаю, уловил ли Дэвид иронию в его голосе.

— А денег она с вас не требовала?

— Денег?

— Не было ли тут шантажа? Не предлагала ли она отказаться от своего обвинения за определенную сумму?

— Она не сказала мне ни слова.

— Человек, который вошел и обнаружил вас, был охранником, не так ли? А он не говорил с вами на подобную тему?

Дэвид выглядел так, будто заблудился в тумаке. Голос его медленно долетал откуда-то из переживаемой им сцены. Он отрицательно покачал головой.

— Джо Гарсия. Он просто все время держал пистолет направленным на меня. Мне он показался напуганным до смерти.

— Кто из вас позвонил в полицию?

— Джо. Он заставил меня сидеть в противоположном углу комнаты, пока говорил по телефону.

— Это произошло сразу же?

Дэвид кивнул.

— Через минуту, после того как он вошел. Секунд через тридцать. Было похоже на то, будто он не хотел нести какой-то ответственности за случившееся.

Генри сказал:

— Может быть, охранник никак не был в этом замешан, он просто зашел туда в неудачное для себя время. А может быть, предполагалось, что вас обнаружит кто-то другой. Кто-то, готовый за определенную сумму отказаться от звонка в полицию. Или, возможно, Джо Гарсия тоже был в сговоре, но в последнюю минуту струсил. По крайней мере это не исключено. Будем надеяться, что кто-нибудь вступит с вами в контакт и предложит снять выдвинутое против вас обвинение. — Генри взглянул на меня. — Придется нанимать кого-то для расследования.

Я согласно кивнул.

— А может быть, раз уж все зашло так далеко, она побоится потребовать денег, — сказал Дэвид, — это вовсе не значит, что рассказанное мной неправда.

Генри смерил его резким, злым взглядом, отчего сразу стал ужасно некрасивым и властным.

— Не питайте слишком радужных иллюзий. Ваша история истощилась, не оставив после себя никаких доказательств. Давайте просмотрим ее еще раз.

Генри прогнал Дэвида сквозь его историю, словно гончая собака, которая мчится за преступником сквозь чащу. На этот раз он углубился в детали, о которых ничего не было сказано прежде. Почему в тот день Дэвид задержался на работе так поздно? Что думает обо всем этом его жена? Часто ли он задерживается? Почему он побоялся сразу же уйти домой? Когда Дэвид начал впадать в бешенство, Генри снял напряжение, смерив его таким взглядом, который говорил, что уже сам гнев Дэвида мог бы служить определенным доказательством его вины.

— Вы боитесь этого вопроса? — сказал он. — Вряд ли вы слышите его в последний раз.

Мне там делать было нечего. Я просто сидел, восхищаясь техническим мастерством Генри. Когда я только стал адвокатом, я обычно проводил первую встречу с клиентом, на все лады уверяя его, что все у него будет о'кей. Это было на редкость глупо. Намного разумнее показать клиенту, как мрачно выглядит его будущее. Тогда, если все обернется к лучшему, клиент будет тебе благодарен. Если нет, то ты ведь его и не обманывал.

После часа беседы и Генри и Дэвид выглядели разбитыми. Генри впервые за все время обернулся ко мне. Я подумал, что он собирается меня о чем-то спросить. Он почти так и сделал.

— Марк, не будешь ли ты любезен выйти на минуту в приемную? Мне бы хотелось поговорить с Дэвидом наедине.

Я вовсе не собирался показывать свое изумление. В то же время я поспешно вскочил с кресла, так, словно меня застали за подглядыванием в замочную скважину.

— Всего лишь на минуту, — извиняющимся тоном сказал Генри.

Дэвид даже не поднял глаз. Следующие десять минут я провел в приемной, уставившись в стену, чтобы не пришлось заводить короткой беседы с секретаршей, и ломая голову над тем, о чем могли говорить Генри с Дэвидом.

Должно быть, обо мне, подумал я.

— Когда они оба вышли, — рассказывал я Лоис в тот вечер, — ни один из них не выглядел хоть сколько-нибудь счастливее.

Я не сказал ей о том, какие это имело последствия. Когда я пригласил Дэвида на ленч, то начал задавать ему те же самые вопросы, что и Генри, только, как мне казалось, более дружелюбным тоном. Это продолжалось до тех пор, пока Дэвид не положил вилку и, быстро взглянув на меня, не сказал:

— Значит, ты тоже не веришь мне, не так ли?

Возможно, он сам предпочтет рассказать об этом матери. Я думал: позвонил ли он ей уже в тот день или нет? Дина смотрела на Лоис так, будто слово было предоставлено лишь взрослым, но у Дины у самой вертелся на языке один вопрос. Еще немного подождав, она задала его:

— Папа, а почему бы тебе просто не подобрать для Дэвида какого-нибудь обвинителя поплоше? Разве ты не можешь сделать этого?

Самым коротким ответом было «нет». Более неприятный ответ заключался в том, что в моем штате не было настолько бездарного обвинителя, чтобы он мог проиграть дело Дэвида. Я не стал давать Дине ни того, ни другого ответа. Я подхватил ее на руки и отнес к ней в спальню, где рассказал о специальных обвинителях так, как рассказывают сказки на ночь. Потом я вышел, чтобы дать ей возможность переодеться в пижаму, а когда вернулся, застал ее на коленях рядом с кроватью.

Я уже давно не видел, чтобы она делала это. Дина молилась про себя и, когда закончила, больше ни словом об этом не обмолвилась.

Как только она улеглась, в спальню пришла и Лоис. Стоя по разные стороны кровати нашей дочери, мы поцеловали Дину и пожелали ей спокойной ночи. Она обхватила наши шеи обеими ручонками и попрощалась с нами долгим, неловким для нас объятием.

— Не тревожься обо всем этом, Диночка, — прошептал я.

Лоис попросту обняла дочь еще раз.

— Доброй ночи, дорогая, — сказала она от двери минутой позже.

Мы с Лоис снова оказались в кабинете, в дальней части дома. Комната выглядела огромной и тихой. Я подождал, не хочет ли Лоис сказать мне что-то еще. Когда она снова взяла свое вязание, я отправился к бару.

— Дэвид звонил мне, — сказала Лоис, когда я повернулся к ней спиной. — Мне не показалось, что он очень доволен адвокатом, которого ты для него выбрал.

— Я уверен, что адвокат мог бы вернуть ему этот комплимент. Если Дэвид считает, что может найти защитника, который рассыплется в благодарностях за предоставленную возможность защищать эту его...

— Я сказала ему, что это неважно, потому что дело никогда не дойдет до суда.

В течение минуты я смотрел на нее изучающим взглядом. Лоис моего возраста, ей сорок пять, она стройна и все еще привлекательна той красотой, какая бывает свойственна так называемым деловым женщинам. Иногда — и это был один из таких моментов — я пытался понять, почему же мы не развелись с нею уже много лет назад. Затем я вспомнил про Дину. Наше «соглашение» было не столько данью старомодной традиции, сколько совместным проживанием ради нашего ребенка. Дело было попросту в том, что ни один из нас не хотел жить отдельно от Дины. И к тому же не существовало какой-то веской причины на это. Мы с Лоис были товарищами по общежитию, почти всегда приятными друг для друга. Когда мы пытались стать чем-то большим, это огорчало нас обоих, напоминая о тех временах, когда на это не требовалось усилий. Однажды мы с нею — и это несомненно — разведемся: я не мог представить нас стареющими вместе после ухода Дины. Эта мысль тоже огорчала меня.

Пока я стоял задумавшись, Лоис отложила в сторону вязание и смотрела на меня. В те дни это стало обычным способом нашего общения, когда в том возникала необходимость, — изучение друг друга в поисках признаков внутренней жизни.

— Разве это не так? — спросила Лоис.

— Да. Дело никогда не дойдет до суда.

— Марк, не думаешь ли ты... Мне хочется знать, не приходило ли тебе на ум, что Дэвид, возможно, лжет?

— Нет! Конечно же, я ему верю!

— Не огрызайся. Это серьезный вопрос. Потому что, если бы ты думал, что он действительно сделал это, ты не проявлял бы столько агрессии в вопросе о разрушении планов обвинения. Скажи мне...

— Нет. И на секунду не задумывайся над этим. Все это даже не имеет значения.

Лоис отвернулась и переменила тему.

— Я все думаю, что, может быть, мы беремся за дело не с того конца? Может быть, еще прежде чем что-нибудь случится, ты мог бы встретиться с этой женщиной...

— Ее не могут найти.

— Не могут?

— Нет. Похоже, она уехала из города. И не найдено ничего, что мы могли бы против нее использовать. К судебной ответственности она никогда не привлекалась. Живет в бедном квартале, что естественно для уборщицы. Генри сегодня высказал одну мысль...

Я рассказал Лоис о замечании адвоката насчет возможности шантажа.

— Если она лжет, то, должно быть, побоится показываться в суде. Если же нам повезет с судьей, а она пропустит два предварительных слушанья, дело будет закрыто. Хотя я не очень рассчитываю на это. Может быть, нашему следователю удастся на что-то наткнуться.

— Я рада, что ты тоже думаешь об этом.

— Приходится прощупывать каждую возможную линию в надежде на то, что какая-нибудь да сработает.

— Одна из них должна сработать, Марк. Должна. Ты говоришь, что сделаешь для этого все, что потребуется, а я готова сделать все. Понимаешь? Вообще все. Но у меня нет такой власти. У меня нет соответствующего положения. А у тебя они есть...

Ее рука вытянулась в мою сторону, пальцы выгнулись и застыли, а жилы на руке напряглись до самого плеча.

— Если ты их не используешь, то я...

— Лоис! Не сходи с ума! Я тоже сделаю все, что будет нужно. Сделаю!

— Даже если ты считаешь его виновным?

— Лоис, прекрати этот разговор!

Плечи ее обвисли. Она откинула голову назад. На какое-то мгновение мне показалось, что с нею случился удар.

— Хорошо, — тихо сказала она. — Все! Чего бы это ни потребовало. Обещай мне.

— Я обещаю.

Лоис подняла голову и улыбнулась мне слабой улыбкой одобрения.

— Это все, что я хотела от тебя услышать.

Глава 4

Линда высказала это предположение еще раньше, даже прежде, чем я встретился в офисе Келера с Дэвидом наутро после его ареста.

— Ты, конечно, и сам думал о такой возможности. Может быть, все это имело политическую подоплеку.

— Да, но мне не показалось, что в этом мог быть какой-то смысл. Зачем наносить мне политический ущерб теперь, месяцы спустя после выборов и за несколько лет до следующих?

Я возглавлял окружную прокуратуру уже три с половиной месяца. Пытаться сейчас дискредитировать меня через Дэвида было просто бессмысленно.

— О чем ты говоришь, Линда? О чьей-то болезненной жажде мести? Использовании Дэвида против меня?

— Может быть, это было просто не вовремя сделано, — настаивала Линда.

Она увлеклась этой идеей, начала вышагивать перед моим столом и вдруг обернулась, чтобы сделать предположение:

— Может быть, истинные игроки не понимали значения того, что делают. Они не понимали, что сделать это следовало перед выборами. Они только сейчас набрались смелости.

— Линда...

— Такое вполне возможно, Марк. Ты теперь политик. Раньше ты никогда им не был. Теперь ты обязан мыслить иными категориями.

Сама она этого не делала. Линда не вошла в свою новую роль: она играла ту, к которой по-прежнему была привязана, — роль адвоката. Ее лицо помрачнело, когда я перечислил ей факты той версии случившегося, которую дал Дэвид. Линда смотрела в противоположный конец комнаты, не в силах поднять на меня глаза и стараясь поверить сказанному. Теперь же ее лицо снова было ясным, и она склонилась ко мне через стол, буравя меня глазами. Линда отыскала путь поверить Дэвиду.

— И что же дает нам эта теория? — спросил я у нее так, будто она пыталась убедить меня, но знала для этого способ и получше.

— Это позволяет нам действовать. Если она делала это ради денег, то, значит, она восприимчива к давлению. И к тому же здесь должна существовать связь, которую мы можем найти.

Линда остановилась, словно эта мысль увела ее в новом направлении, и на какое-то мгновение я тоже задумался о важности того, что она говорила. Только один человек мог иметь выгоду от осуществления плана, предполагаемого Линдой.

— А он выбирает специальных обвинителей, — сказала Линда, прочитав мои мысли. — Может быть, это не просто месть. Кто будет реабилитирован благодаря этому — не только аресту Дэвида, но и твоим неизбежным интригам для освобождения сына? Человек, который заявил, что ты вращался в среде коррумпированной администрации и потому, скорее всего, так же нечист на руку, как и бывший окружной прокурор. А это означает, что он наблюдал за тобой, ожидая, когда ты совершишь какой-нибудь неэтичный поступок.

Нет. Это было нелепо. Но Линда отыскала способ сделать историю Дэвида правдоподобной. Я прокрутил все это в голове, размышляя, прошло бы такое в суде или нет.

— Я скажу тебе и еще кое-что, о чем ты не подумал, — продолжила Линда.

Это проходило уже после моей пресс-конференции, где я объявил о своем намерении пригласить Хью для выбора специальных обвинителей. У Линды было новое возражение:

— Есть и другой путь, которым Хью Рейнолдс может обвинить тебя в мошенничестве. Назначить специальными обвинителями двух некомпетентных людей.

— А что бы это ему дало?..

— Каждому, по-видимому, известно, что ты заключил с ним сделку. И ты выглядел бы жульничающим и коррумпированным.

— Но тогда и он выглядел бы точно так же.

— А ему-то что? Он уже не у дел. Он никогда больше не будет баллотироваться на этот пост. Для него это последний хороший шанс дискредитировать человека, который вышиб его с работы.

Я буквально отмахнулся от сказанного Линдой. Но я сидел, размышляя над ее словами. Линда обладала оригинальной способностью подбрасывать какую-нибудь внешне смехотворную идею с таящимся в ней острым шипом, который прямо-таки впивался вам в мозг.

Она увидела, что я над этим задумался.

— Ты по-прежнему остаешься адвокатом, — сказал я. — Но Хью не станет делать такого. И что из того, если даже и сделает? Назначит обвинителями Эбота и Костелло? Это я смогу пережить.

Хью этого не сделал. В сравнении с его пресс-конференцией, которая состоялась двумя днями позже, моя стала выглядеть чем-то вроде любительского шоу. Каким-то образом его адвокатский офис имел более официальный и деловой вид, чем наш. За письменным столом Хью висел даже американский флаг. Можно было подумать, что Рейнолдс по-прежнему оставался окружным прокурором. Он ухитрился создать впечатление, будто находится в курсе всех дел.

В полдень эта пресс-конференция транслировалась по телевидению. Я сидел в своем кабинете и смотрел ее. За четыре года работы окружным прокурором Хью поседел и стал фунтов на двадцать тяжелее. Он произвел на меня впечатление Санта-Клауса, готовящегося к выходу.

Хью не стал особенно раздумывать, отлично понимая, что может лишиться горячего репортажа, если с этим затянет. В нескольких предложениях он обозначил, почему именно его призвали для осуществления этого выбора, давая понять, что произошло это скорее из-за его репутации честного человека, чем из-за нашего былого противостояния. Меня он чаще называл по имени, чем по званию, а о Дэвиде не сказал вовсе. Камера отъехала назад, как только Хью Рейнолдс объявил о своем выборе специальных обвинителей. Они сидели справа от знаков власти, за одним столом с Хью.

Я предполагал, что меня из вежливости проинформируют заранее. Если бы я подумал подольше, то и сам мог бы догадаться. Когда я увидел их сидящими там, то мне показалось, что такой выбор был предопределен. Хью не пошел по предложенному Линдой пути и не стал выбирать некомпетентных обвинителей. Он назначил двух лучших адвокатов из своей администрации.

Джавьер Эскаланте был наиболее очевидной кандидатурой, и я обрадовался, увидев его. Он был первым помощником Хью. Неудивительно, что теперь он снова сидел рядом со своим бывшим боссом.

— Да, — сказал я, обращаясь к телевизору. — Да, да, да.

Как юрист Джавьер был безупречен. Абсолютно респектабельный, но систематичный человек, мастер командной игры. Совсем не обязательно Джавьеру должны были объяснять всю ситуацию.

Другой выбор Хью был удивителен, хотя удивляться, собственно говоря, было нечему. Нора Браун проработала в окружной прокуратуре почти пятнадцать лет. Она пришла туда за два-три года до моего ухода. Мы даже провели вместе с нею пару процессов, когда она была третьим судебным обвинителем, а я главным. Нора поднималась по служебной лестнице раза в два быстрее, чем обычно, по одной не совсем обычной причине — она была способнее, чем все остальные. Чаще всего такое стремительное восхождение приписывают либо склонности к наушничеству, либо особым услугам, оказываемым по вечерам шефу уголовного отдела, но Нора достигла этого исключительно благодаря своему профессионализму. Она была лучшей из всех, кого я когда-либо видел.

Был один процесс, в котором я участвовал вместе с Норой. Это было дело об убийстве — и совершенно безнадежное. Я сразу так ей и сказал. Я весьма сожалел о необходимости закрывать его, однако Нора отказалась даже признать очевидность фактов.

— Но ведь мы знаем, что обвиняемый сделал это, — заявила она, словно упрямый ребенок.

Нора тогда была еще новым человеком в уголовном отделе. Может быть, она и росла так быстро, чтобы постичь реальность.

— Одного нашего знания еще недостаточно. Ты должна доказать.

— Но ведь он это сделал.

— Но мы-не-можем этого доказать. У нас есть лишь показания соучастника преступления и больше ничего. Закон гласит, что мы обязаны иметь подтверждение свидетельских показаний соучастников, а у нас для такого подтверждения ни черта нет.

— Но присяжные...

В конце концов в качестве наглядного урока я позволил ей взяться за обвинение по этому делу. Нора была просто ослепительна. Хотя ей можно было так и не стараться. Присяжных, разумеется, проинструктировали насчет правил о свидетелях-соучастниках, но они отказались этим правилам следовать и признали подсудимого виновным. Его адвокат был буквально в шоке от такого решения. Он надеялся на свое ходатайство о необходимости объяснить присяжным, почему его подзащитный заслуживает оправдательного вердикта, но судья не стал этого делать. Судья видел то же, что и все в зале суда, а потому отказался исполнить свою роль — отказался снять общее напряжение, понимая, что тем самым он отпустил бы на свободу явно виновного человека. Пусть это сделает апелляционный суд, очевидно, решил он.

Они сделали это год спустя, аннулировав приговор за недостаточностью улик, и это означало, что подсудимый все же оказался на свободе. Можно сказать, что мое мнение было подтверждено решением апелляционного суда, но к тому времени я уже ушел из прокуратуры и особой радости от отмены того приговора не почувствовал. Ни я, ни Нора об этом случае никогда не вспоминали. Она тогда уже стала звездой офиса, по-прежнему имея репутацию человека, который испытывал настоящую боль, если приходилось закрывать какое-нибудь дело, пусть даже самое безнадежное.

Я все еще пытался понять, почему Нора ушла из окружной прокуратуры, когда я был избран прокурором. Я сделал бы ее шефом уголовного отдела, если бы она осталась, дал бы ей должность, которой она никогда не смогла бы получить, хотя заслуживала ее по меньшей мере уже в течение пяти последних лет. Она не оставила мне такой возможности. Ушла за месяц до того, как я был приведен к присяге.

Нора спокойно сидела перед камерами, пока ее босс на все лады превозносил ее опытность. Ее темные волосы были зачесаны назад, отчего глаза стали намного выразительней. Мне показалось, что Нора сквозь экран смотрит прямо на меня. У нее было для меня какое-то сообщение. Просто я не мог его прочитать. Это был ее шанс показать мне... но что? — что-то такое, чего я не мог разобрать.

Да, Хью выставил дьявольскую команду против моего сына. Джавьер и Нора раньше объединялись только для ведения особо важных дел. В очереди смертников числились два человека, получившие их благословение, а третий уже отправился в долину слез. Эти два обвинителя были более чем хороши: не только тем, что добивались обвинительных приговоров (такое мог сделать любой из работающих первый год юристов), но и тем, что дела обвиненных ими находились под почти бесконечным разбирательством в апелляционном суде.

Я обернулся к Линде.

— Как ты думаешь, сможет ли кто-нибудь обвинить Хью в том, что он мне подыгрывает?

Линда ничего не ответила. Она и не обязана была отвечать. Но, взглянув на своего первого помощника, я столкнулся с новой загадкой. Что же это было за странное выражение, на мгновение появившееся на лице Линды, когда она пристально смотрела на Нору Браун?

— Вот мой рапорт о Менди Джексон, — сказал следователь, которого нанял Генри. — Она так чиста, что от нее можно откусывать.

Я не знал этого парня, хотя был уверен, что знаю их всех. И он мне не понравился.

— Это не конкурс, на котором вы демонстрируете вместимость вашего желудка. Расскажите нам, что вы выяснили.

— Не волнуйтесь, папаша. Правда иногда причиняет боль. А правда тут такова: на эту девчонку, которая говорит, что ваш сын ее изнасиловал, ничего нет.

В третьем классе она получила грамоту за хорошую учебу, — продолжил он, заглянув в своей письменный отчет.

Я иронически хмыкнул.

— Это очень существенно, — добавил следователь, — потому что большинство ее сверстниц, равных ей по положению, обычно именно в этом классе уже вылетают из школы. Она выходец из бандитского района, эта миссис Джексон.

— Миссис? — Да, это еще одно обстоятельство, отличающее ее от соседок. Она была замужем, когда завела своих детишек. Мальчику сейчас двенадцать, девочке — шесть. Тоже довольно милые ребятишки.

Меня от него начало подташнивать.

— И отец, конечно, ушел? — спросил я.

— По самой далекой из всех дорог. Три года назад его зарезали в аллее позади бара. Совершенно очевидно, что он не являлся опорой семьи, даже когда был жив. Я не стал бы удивляться, если теперь все они чувствуют себя намного счастливее.

— Вы хотите сказать, что это сделала она? Или наняла кого-то для этой цели?

— Нет, похоже, это был простой обмен розничным товаром, когда страсти чересчур накалились. Ваш предшественник вынес обвинительный приговор по этому делу, но парень получил всего лишь двенадцать лет. Это все, чего, по общему мнению, заслуживала смерть мистера Джексона. Я думаю, что убивший его парень уже на свободе.

— Скажите, а Менди Джексон...

— Давала ли она свидетельские показания? Нет. Даже не появлялась в зале суда, насколько мне удалось выяснить. Она будет свежа, как вишенка, когда придет свидетельствовать против вашего сына.

— Кто этот молодчик, Генри? Какой-нибудь ваш тугоумный кузен, которого вы считаете своим долгом держать на зарплате?

Следователь безмятежно улыбнулся, как будто полученное оскорбление было именно тем, чего он добивался. Возможно, он не стал обижаться еще и из-за моей должности. Он был где-то тридцати с небольшим лет, лысоват, с большими руками и огромным животом. Выглядел он так, будто все еще был студентом-тяжелоатлетом и по-прежнему обладал аппетитом девятнадцатилетнего.

Генри Келер спросил у него:

— Какая у нее репутация в той компании, где она работает?

— Они относятся к ней прекрасно, кузен. Она у них уже три года и ни разу не опоздала без того, чтобы потом не наверстать упущенное. Кстати, именно этим она и занималась в тот вечер. Обычно она работает два раза в сутки по полсмены, приходя туда очень рано и уходя до девяти часов утра, затем она возвращается уже днем и остается до шести. Но в тот день она пришла на работу с опозданием и задержалась подольше. В любом случае в такую поздноту она не должна была находиться в офисе.

Он посмотрел на меня лукавым, оценивающим взглядом.

— Почему такое странно расписание? — спросил я.

Он улыбнулся. Он надеялся, что я обязательно спрошу об этом.

— Потому что по утрам она посещает университет. Она изучает... подождите-ка... экономику в этом, как его, — в Тринити. Как только закончит, должна будет выплатить около пяти миллионов в студенческую кассу. Студентка она тоже хорошая.

Не тупица.

Студенческая касса? Долги? И покойный муж, который занимался наркотиками. Это был очень короткий хвостик, и как это могло бы помочь защитить Дэвида от обвинения в изнасиловании, я не знал.

— Какие правонарушения числятся за нею? — спросил Генри.

— Однажды она на пять дней просрочила свое водительское удостоверение. При этом в список особо опасных преступников штата она, естественно, умудрилась не попасть. Все остальное — просто чепуха! В тюрьме она побывала всего лишь несколько раз, когда дважды или трижды вносила залог за своего мужа. Только два или три первых раза. Впоследствии она просто оставляла его сидеть дальше.

— А он туда за что попадал?

— Пьянство в общественных местах, неуплата штрафов за превышение скорости. И всякая того же сорта гадость. Однажды его арестовали по подозрению в хранении наркотиков, но обыск квартиры ничего не дал.

Мне не нравились манеры этого сыщика, но если он не жульничал, то был совсем неплох. Эта мелочь насчет просроченного на пять дней удостоверения не могла быть записана в обычном полицейском протоколе. Ему, по-видимому, пришлось покопаться, чтобы найти это. Значит, он раскопал все до последней мелочи, и то, чего добился, можно было считать подлинным фактом.

— Мне, пожалуй, стоит потом вернуться сюда, — поприсутствовать на процессе, — все с той же ухмылкой сказал он. — Уж очень хочется поглядеть, как вы будете обвинять ее во всей этой ерунде.

— Насколько я могу заключить, вы достаточно грамотны, чтобы записать все это. Почему бы вам попросту не подать письменный отчет и не воздержаться от оставшейся части ваших устных комментариев? Мы сами сумеем интерпретировать полученные факты.

Генри сказал:

— Спасибо, Деймиан. Ты захватил счет? Оставь его у Айлин, хорошо?

Когда следователь ушел, я спросил у Генри:

— Где ты нашел этого парня?

— В Хьюстоне.

Я в удивлении поднял брови.

— Мы теперь большой город, Генри, и у нас есть собственные сыщики.

Генри встал, чтобы вернуться на свое место за столом. Деймиан докладывал о проделанной работе с диванчика, на котором сидел удобно развалившись, а мы с Генри пододвинули кресла ближе к нему.

— Возможно, Линда права, — сказал Генри. — Может быть, это дело имеет политическую подоплеку. Если это так, то я не знаю здесь никого, кому можно доверять. Это город политиков. Все здесь так или иначе связаны друг с другом. Мне хотелось иметь следователя со стороны.

— Ладно, я по крайней мере знаю одного, кому доверять можно. Позволь мне снять копию с этого рапорта. Мне хочется самому все проверить.

Деймиан оставил два экземпляра своего отчета. Когда Генри передал мне один из них, я спросил:

— Как скоро ты собираешься снова встретиться с Дэвидом?

— Я встречаюсь с ним сегодня днем.

Я молча смотрел на него, пока секундная стрелка часов не пробежала несколько делений.

— Без меня?

Генри пожал плечами, но слишком легко, чтобы это могло показаться случайным.

— Тебе вовсе не за чем быть здесь. Это касается фактов, а не общей стратегии. Сопутствующие обстоятельства, которые тебе уже известны. Кому из свидетелей мы должны позвонить по поводу его репутации и все такое прочее.

Я кивнул и поднял бумаги, держа их в руке.

— Сюда включен отчет медицинского эксперта?

— Да.

— Хорошо, это может нам помочь, — сказал я, поскольку этот отчет уже видел. — Тут нет никакого медицинского доказательства в подтверждение ее истории.

— Это должно помочь, — согласился Генри. — Но ты понимаешь, что Нора легко расправится с этим. В половине случаев по фактам изнасилования медицинских доказательств не оказывается. Было бы замечательно, если бы у нас вдобавок имелся мотив, по которому пострадавшая могла солгать.

Я снова указал на отчет следователя, которого у нас до сих пор не было.

Генри сказал:

— Это не оправдало моих ожиданий, должен тебе признаться. Эта женщина не из тех истиц, которую я выбрал бы, имей я такую возможность.

— То, что она никогда раньше не привлекалась к ответственности, вовсе не означает, что она теперь не могла что-то совершить. Здесь есть некий потенциальный мотив. Тяжелая жизнь, большие долги. У нее могли быть честолюбивые планы насчет детей. А это требует денег.

Неожиданно Генри устало посмотрел на меня и коротко невесело улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что поверил моей дурацкой идее насчет возможности шантажа?

Я не стал отвечать на его улыбку.

— Если я не буду в это верить, Генри, то что же тогда у меня останется?

Прошла неделя или немногим больше, когда Пэтти спросила:

— Скажите, босс, я хорошая секретарша? Вы довольны мной?

— Ты лучшая из всех, что здесь имеются, почему я и терплю тебя. Какую еще ужасную вещь ты хочешь от меня потребовать?

— Перезвоните Гасу Холлингзуэрту. Он звонил вам раз пятнадцать и уже начал на меня покрикивать. Он заявил, что будет отравлять мне жизнь до тех пор, пока не получит вашего звонка.

— Поэтому ты, в свою очередь, решила отравить жизнь мне?

— Лично я никуда не баллотировалась. Почему я должна его терпеть?

— Я позвоню ему.

— Спасибо, — сказала Пэтти и с шутливо-высокомерной гримасой вышла.

Я издал театральный вздох, который совершенно зря пропал в моем пустом кабинете. Гас Холлингзуэрт был политическим советником, одним из членов той самой партии, от имени которой он первым обратился ко мне с предложением баллотироваться на должность окружного прокурора. Я снова вздохнул, выбрал одну бумажку из дюжины розовых бумажных полосок, которые Пэтти высыпала на мой стол, и набрал номер.

Он, конечно же, заставил меня подождать. Я должен был быть наказан.

— Привет, Гас. Все хорошо, да, — сам понимаешь, в таких обстоятельствах... Спасибо. Я ценю это. У него все нормально, он держится. Хорошо, Гас, не знаю, что я могу здесь сделать. С тех пор, как арестовали Дэвида, было лишь множество... — Я сидел и слушал. Молчание мое было недружелюбным, но он не мог этого чувствовать. Он думал, что мы теперь на его беговой дорожке.

— Я понимаю, как тяжело тебе придется, — говорил он, будто и впрямь был способен понимать человеческие чувства и хоть раз думал о чем-нибудь, кроме политики, — но ты должен оставаться в стороне от всего этого. Искушение вмешаться в дело у тебя, вероятно, будет весьма велико, но это не принесет твоему сыну никакой пользы и может уничтожить тебя. Если вместо этого все увидят, что ты держишься абсолютно безупречно, демонстрируя свое доверие правовой системе, — вот это действительно может тебе помочь. Мне нелегко говорить это, но...

Я старался решить, прервать ли мне разговор сразу или просто положить трубку на стол, но в конце концов заставил себя перебить собеседника:

— Послушай, Гас, неужели ты всерьез думаешь, что я так переживаю о том, чтобы удержаться на этом посту? Если бы я мог использовать свое положение для того, чтобы спасти Дэвида, я сделал бы это так быстро, что никто даже и не услышал бы о его деле. Если я и сейчас сумею найти такой путь, то, не задумываясь, пойду на это. Пусть даже этот путь будет выглядеть нечестным, незаконным. Политические соображения занимают здесь так мало места, что у меня нет времени даже думать над этим.

Я скорчил гримасу на его ответ и в сторону Линды, которая вошла как раз в тот момент.

— Взгляни на ситуацию с этой точки зрения, Гас, и радуйся тому, что это случилось в самом начале моего избирательного срока. Это дает тебе кучу времени на то, чтобы успеть подготовить кого-нибудь на мое место.

Я положил трубку и сказал Линде:

— Где я приобрел себе «политических советников», ей-богу, не знаю. Я, разумеется, их не разыскивал. Мне думается, они просто сами налипли на меня, как ракушки на корабль.

— Или как мухи на дерьмо, — сказала Линда без тени шутки.

— Ты пришла сюда только для того, чтобы оскорблять меня, или у тебя есть о чем поговорить?

До этой минуты Линда просто нервничала, поглядывая на бумаги, лежавшие на моем столе. Когда я задал ей вопрос, она в притворном изумлении подняла на меня глаза.

— Ты имеешь в виду служебные дела? Чего требует должность окружного прокурора? Тебя это действительно хоть сколько-нибудь интересует?

Резкие возражения буквально рвались с моего языка, но вместо этого я молча посмотрел на Линду.

Она ответила на мой взгляд уже без всякой растерянности. Подбородок ее поднялся кверху, показывая готовность встретить любую ответную реплику. Линда Аланиз. Я мог жить долгие годы, ни разу при этом не вспомнив о ее этнической принадлежности. Затем вдруг наступал момент, подобный теперешнему, когда она выглядела стопроцентной мексиканкой. Глаза ее казались темнее обычного. Брови насупились, словно стремясь сдержать за собою их пыл.

Так как я ничего не ответил, Линда продолжила сама:

— Практически уже сегодня состоится слушание по делу Клайда Малиша. Раз уж ты проявил личный интерес к этому делу, я подумала, что тебе захочется там быть. Ты ведь сказал однажды, насколько мне помнится, в своей избирательной речи, что намерен время от времени заглядывать в судебные залы, чтобы взглянуть на работу обвинителей.

Я еще немного помолчал. Меня обидело ее возмущение, но я не мог возразить ей, ответив чем-то похожим.

— Скажи, Линда, может быть, та нагрузка, которая легла на тебя, пока мои мысли были заняты другим, оказалась чрезмерной? У тебя возникли проблемы с чем-то, о чем мне следует знать?

— Нет, мы в нижних эшелонах и в твое отсутствие держимся отлично. Спасибо.

Я явно проигрывал это соревнование взглядов. За ним наверняка что-то стояло. Я хорошо понимал, что Линда не сказала бы мне, что именно. В эти последние дни я свалил на нее всю работу по управлению департаментом. Вероятно, она столкнулась с какой-то проблемой, но не говорила с какой. Было что-то противоестественное в моем положении босса Линды. Ни ей, ни мне это не нравилось.

— Хорошо, давай познакомимся с мистером Малишем. Мне будет любопытно посмотреть, как выглядит этот Мориарти[2] из Сан-Антонио.

Линда молча следовала за мной, низко опустив голову, когда мы проходили сквозь лабиринт кабинетов. Мне подумалось, не кажемся ли мы кому-то, кто смотрит на нас сейчас со стороны, поссорившейся парочкой. Может быть, надеялся я, мы просто выглядим людьми, погруженными в собственные мысли.

— Поступил отчет от Джека, — сказал я тоном мирной беседы. — Там подтверждается все, что сказал следователь, нанятый Генри.

— Я знаю, — ответила Линда. — Я читала. Мне очень жаль.

— Вовсе никакой связи с политикой. Конечно, это ничего не значит. Они не обязаны были нанимать для этого кого-то из своих работников. Скорее, наняли бы того, кто уже на месте. Кого-то, кто никак с ними не связан.

Линда молчала.

— Ты больше не веришь в свою теорию о политической подоплеке?

— Ах, я не знаю!

Тон ее ответа подразумевал извинение за сарказм, прозвучавший несколькими минутами раньше. Я молча принял это.

— Это звучит глупо, не правда ли? — заметила Линда. — Как будто ты говоришь, что все неплохо состряпано, если было направлено против тебя. Кроме того, миссис Джексон вовсе не похожа на какую-нибудь дурочку, которая стала бы делать такие вещи, ведь так? Может быть, какая-то идиотка-девчонка...

— Тогда какова была ее цель? Шантаж? Она, безусловно, находится в положении, когда ей нужны деньги.

— Может быть, она просто говорит правду.

К тому времени мы уже вышли в главный коридор. Рядом с вами не оказалось никого, кто находился бы настолько близко, чтобы заметить тот резкий взгляд, которым я одарил Линду. Однако не было похоже, что Линда отказывается от дела, прежде чем оно началось. Она по-прежнему шла с опущенной головой, только теперь еще скрестила на груди руки. Возможно, подумалось мне, она просто не в настроении и так пессимистически настроена лишь потому, что не вовлечена по-настоящему в дело защиты Дэвида. Я и сам порой чувствовал нечто похожее.

— Да, это, конечно, не подойдет для линии защиты. Нам нужен какой-то иной взгляд на вещи, хотя бы для того, чтобы предложить его присяжным.

— Я понимаю. — Линда подняла голову. — Только так...

Я кивнул. Мы и дальше шли в молчании, но уже более дружелюбном чем то, с которым покидали мой кабинет.

На третьем этаже судебного здания офис окружного прокурора занимал южную часть, 186-й окружной суд располагался в северной, а окружная канцелярия была размещена в середине. Этот этаж не был особенно шумным — не то что первый, где клерки вершили большую часть своих государственных дел, или второй, на котором находились судебные залы и помещения большого жюри[3]. Если только в 186-м у судьи Маррокуина не велось какого-нибудь чрезвычайно важного и широко освещаемого прессой дела, на третьем этаже обычно бывало тихо. Сегодня ввиду того, что в 186-м проходило всего лишь досудебное слушание, коридор был почти пуст. Одинокая женская фигура на скамье у противоположной стены шевельнулась, когда мы с Линдой повернули в том направлении. Наши руки почти касались друг друга. Почти, но не совсем. Я мог чувствовать тепло ее кожи. У нас с Линдой было это ощущение тепла без прикосновения.

— Значит, ты все еще надзираешь за делом Малиша?

— Понемногу. Сегодняшнее ходатайство — глупость: просьба к судье не требовать показаний от нашего свидетеля, потому что нам, возможно, удастся прийти к согласованному признанию.

— Но раз существует то, в чем его можно обвинить, не имеет смысла...

— Я же говорю тебе, что это глупо. Хотя, конечно, с судьей Маррокуином что угодно стоит попробовать.

— А Фрэнк и Мерилин готовы к этому?

— Да. После того как ты вышел из игры на последнем слушании, они не могли мечтать о признании даже факта укрывательства. Адвокат Малиша сам выступил с ходатайством о продолжении разбирательства. Мы попросту не стали против этого возражать.

— Повезло, — сказал я. — Линда, я все надеюсь, что в один из ближайших дней после работы...

Я уже заговорил с нею как школьник. Откашлявшись, я начал придумывать какой-нибудь иной путь, поумнее.

— С каких это пор ты стал таким робким? — спросила Линда.

Не было никаких причин, чтобы та чернокожая женщина на скамье могла бы вдруг показаться мне знакомой. Теперь я находился уже достаточно близко, чтобы убедиться в том, что я ее не знаю. И тем не менее что-то в ней привлекло мое внимание. Она была одета лучше, чем обычно одеваются обвиняемые: простое белое платье из хлопка. Сидела она как-то очень прямо, пристально глядя на дверь в противоположной стене коридора. На дверь комнаты большого жюри. Возможно, эта женщина ждала, будет ли ей предъявлено обвинение или нет. А может, она была родственницей подсудимого.

Линда тоже замолчала. Когда мы почти поравнялись с сидевшей, женщина повернулась к нам, испуганная, будто мы к ней незаметно подкрались. Когда она взглянула на меня, в глазах ее блеснул огонек тревоги. Я сделал успокаивающий жест, но к тому времени она уже перевела взгляд на Линду, и выражение ее лица смягчилось.

— Здравствуйте, миз[4] Аланиз.

— Здравствуйте, миссис Джексон. У вас все в порядке?

— Да, спасибо. Здесь со мною леди...

Ну, конечно же! Я видел ее фотографию в газете, но лица там всегда искажены. Женщина на скамье была Менди Джексон.

Было странно видеть ее так близко после стольких часов, проведенных в размышлениях о ней. Я воображал ее соблазнительницей, интриганкой. Даже после того, как оба следователя подтвердили безупречность ее репутации, к возникшему в моем представлении образу добавилась лишь ее дьявольская хитрость.

Женщина, которая теперь была передо мной, этому воображаемому образу вовсе не соответствовала. В своем белом платье она выглядела скорее учительницей воскресной школы. Конечно, это Нора одела ее так для встречи с большим жюри. И все равно Менди Джексон не была похожа на женщину, игравшую какую-то заученную роль. Ей было далеко за тридцать — на десять с лишним лет больше чем Дэвиду, — и в облике ее чувствовалась большая усталость от жизни, чем обычно бывает у женщин в этом возрасте. В то же время в ней присутствовала и какая-то особая твердость. Ее прямая сидящая фигура не казалась напряженной. Она, наоборот, была очень естественной, словно сидела так всю свою жизнь. Вид ее говорил о том, что в окружающей обстановке она чувствует себя не совсем уютно, но, к сожалению, Менди Джексон ничем не напоминала женщину, способную к лжесвидетельству.

Они с Линдой обменялись несколькими фразами. Я отошел на два-три шага и остановился. Когда миссис Джексон взглянула на меня, я кивнул, и она в ответ тоже слегка наклонила голову. Я знал, кто она, и мог предположить, что и она меня знает. Представляться друг другу, казалось, было неуместно.

Линда, должно быть, подумала о том же. Она попрощалась с Менди, но только от себя лично, и уже собралась присоединиться ко мне, как вдруг дверь в противоположной стороне коридора открылась и в ней появилась Нора Браун.

— Мы готовы принять вас, миссис Джексон, — проговорила она.

Где-то к середине фразы Нора оценила ситуацию, возникшую в коридоре, но по ее голосу понять это было нельзя. Она подняла руку и жестом пригласила миссис Джексон пройти через коридор. Когда женщина сделала это, Нора положила ладонь на ее руку и только после этого взглянула прямо на нас с Линдой. Мы все обменялись формальными кивками, но не приветствиями. Нора ввела женщину, которая фактически являлась ее клиенткой, внутрь комнаты, и дверь за ними закрылась. Менди Джексон была приглашена для дачи свидетельских показаний перед большим жюри. Государственный прокурор — а им в этом деле была Нора — мог представить большому жюри ключевую свидетельницу, если видел в этом необходимость. Больше никто не имел права быть представленным — особенно потенциальный обвиняемый и его адвокат. Никто, включая государственного обвинителя, не мог присутствовать в совещательной комнате, пока члены большого жюри решали, выносить или не выносить обвинение.

Это была по меньшей мере фикция. На практике обвинитель обладал неисчислимыми возможностями влиять на решение большого жюри, — посредством доказательств, которые он представлял, посредством того, как он отвечал на задаваемые вопросы, посредством того, какой оборот он придавал всему делу.

Большое жюри могло не признать обвинения, выдвинутого против Дэвида, подразумевая, что доказательств его вины недостаточно, даже для вынесения дела на суд, а потому, потребовав более веских улик, или — что и случалось обычно — решить, какой вид преступления больше подходил к характеру выслушанного ими иска, и вынести обвинение в соответствии с установленным ими правонарушением. Именно это и происходило сейчас за дверью, на которую я смотрел.

Линда потянула меня за рукав. Я слепо двинулся по направлению к судебному залу. Но то, что происходило внутри него, уже даже отдаленно не интересовало меня. Вместо этого я пересек коридор и остановился на его противоположной стороне у окна. Поблизости не было никого.

— Когда ты познакомилась с Менди Джексон? — спросил я. — Мне, например, не удалось ее даже разыскать.

— Ты не сразу занялся этим. Я поехала к ней в первый же день. Пока ты возил Дэвида в офис Генри Келера, я отправилась на ее поиски.

— Почему же ты не сказала об этом мне?

— Потому что я не узнала ничего хорошего. — Линда заколебалась. Она не смотрела на меня прямо, но и смущения не испытывала. Ее беспокоило то, что она знала.

— Она совсем не того типа, Марк. Мне думалось, что я знаю, какой она должна быть. Я не предполагала, что она впустит меня в дверь, когда узнает, что я связана с тобой. Но она, казалось, даже обрадовалась, увидев меня, — человека из администрации окружного прокурора. Она ждала вестей от нас.

Она была напугана, Марк. Она знает, кого обвинила, и боится, что из-за этого что-нибудь случится с нею.

— Она так и сказала?

Линда отрицательно покачала головой.

— Но это можно было понять. Неожиданно для себя я начала ее успокаивать. Сказала, что мы хотим, чтобы она узнала о назначении специальных обвинителей от нас еще до того, как увидит их в теленовостях. Я сделала то, что и в голову не пришло бы вам, профессиональным обвинителям, — резко добавила Линда.

Это была правда. Мы никогда не думали о Менди Джексон как о возможной жертве. Жертвой для нас был только Дэвид.

— Я сидела там, обняв ее за плечи, — продолжала Линда, — думая о том чертовом совещании твоих сотрудников, обо всех тех шефах отделов, которые клялись защищать законность и делали все возможное, чтобы провалить это уголовное дело. И много бывает подобных совещаний, Марк? Я знаю, что департамент окружного прокурора и должен быть таким, я это знаю. Слишком часто мне самой приходилось оказываться по другую сторону барьера в такого рода делах. Какой-нибудь обвинитель ставит перед собою цель достать кого-то, и он преследует несчастного, словно гнев Божий. Но когда это один из ваших собственных...

— Тебе самой не приходилось бывать объектом подобного обращения?

Мы говорили с нею злым шепотом. Мой голос был более сдержанным, чем голос Линды.

— Твои клиенты, те, возможно, бывали. Но кто же и когда преследовал тебя? А ты — это не твои клиенты, Линда. Ты никогда этого не понимала. И для тебя все это тоже лишь кампания. Ты...

— Я и есть мои клиенты. Я — это люди, которых я представляю в суде. Это то, чего никогда не понимал ты. Для тебя все это было лишь работой. Если бы это являлось тем же и для меня, я перешла бы в страховую компанию. А теперь я...

В голосе ее прозвучало отвращение. Я назвал Линду по имени и потянулся к ее руке. Она повернулась и быстрым шагом пошла по коридору. Она не хотела, чтобы ее задерживали. Дойдя до лестничной клетки, Линда спустилась вниз и исчезла из вида. Когда теперь мне снова доведется увидеть ее? — подумал я.

Мой собственный гнев мгновенно испарился. Я понял, перед какой дилеммой оказалась Линда, и то, что виной всему этому был именно я, что и на мне лежала ответственность за случившееся. Мы не могли участвовать в деле Дэвида. Линда хотела защищать его, а я проигнорировал ее предложение. Я думал, что она поняла почему. Мне хотелось, чтобы дело до суда закончилось взаимной договоренностью сторон, но чтобы это выглядело честной сделкой. Если бы Линда оставила работу у меня, как отца Дэвида, чтобы защищать в суде интересы моего сына, дело Дэвида все равно выглядело бы запятнанным моим вмешательством. Если бы все закончилось отказом в удовлетворении иска, это дурно попахивало бы. Я не хотел, чтобы хоть чья-нибудь рука к этому прикасалась. Я ведь все объяснил Линде. После десяти лет нашей совместной работы Линда не могла подумать, будто я сомневаюсь в ее компетентности. Однако в последнее время я мало беспокоился о том, что она думает.

Тем временем, лишенная клиента, Линда нашла себе другое дело. Менди Джексон. Впервые в жизни Линда взглянула на жертву, скорее, с точки зрения обвинителя, чем защитника. Будучи адвокатом, она всегда воспринимала пострадавших как некое белое пятно. Линда была слишком предана своим клиентам. Ситуация обычно виделась ей так некто намеревается напасть на ее парня, права которого некому защитить, кроме нее, Линды. Даже в тех случаях, когда она симпатизировала жертве насилия, семье убитого человека, ограбленному, пострадавшему, ей казалось, что они по меньшей мере чересчур уж мстительны. Она смотрела на их оскорбленные чувства бесстрастно. Это была особенность характера, немало удивлявшая меня в столь сострадательной женщине. Ее отождествление с клиентом было настолько полным, что ее сердце было неуязвимо для жертв. До сих пор.

Я был уверен, что Линда ездила к Менди Джексон как адвокат, чтобы выяснить все, что возможно, об этой женщине, пока еще наше неучастие в деле не стало фактом. Но в то же время, опрашивая пострадавшую, Линда поняла, что интересы самой миссис Джексон не представляет никто. То совещание сотрудников моего департамента должно было произвести на Линду отрицательное впечатление, что она потом и подтвердила. Это не против Дэвида ополчились все официальные властные структуры, что было бы естественно, а против миссис Джексон. Ну, а Линда всегда принимала сторону тех, кто оказывался жертвой несправедливости.

Но теперь Линда была полностью отстранена от дела, и это было самым худшим из всего, что только могло с нею случиться. Дэвид не являлся ее клиентом, как не была ее подзащитной и Менди Джексон — ее интересы в суде представляла Нора. Я был уверен, что хорошо понимаю чувства Линды, но какой прок был для меня в этом понимании? Эта ее двойственность напугала меня. Если Менди Джексон добралась до сердца Линды, то как воспримут ее присяжные? Так далеко дело не должно было зайти.

Но с Норой в роли обвинителя такое вполне могло случиться.

Глава 5

Обвинение было неожиданным.

В 1983 году законодательный орган Техаса покончил со статьей об изнасиловании. Это явилось одним из завоеваний феминисток. Как все мы теперь знаем, изнасилование — это преступление, связанное с физическим насилием, а не с людской похотью. Феминистки потребовали переопределить это правонарушение. Законодатели уступили. Это был удобный случай успокоить заинтересованную группу граждан, не обижая при этом кого-то еще. Таким образом, статья об изнасиловании переместилась на несколько страниц в «Уложении о наказаниях», перейдя из разряда сексуальных преступлений в разряд преступлений, связанных с разбойным нападением.

Само преступление было переименовано в «сексуальное нападение», но в остальном мало что изменилось. По-прежнему там были указаны несколько путей, которыми сексуальное нападение могло быть совершено. Все они подразумевали наличие «исполнителя», принуждавшего жертву к сексуальному поведению без согласия на то последней. Существует много способов, которыми «исполнитель» может преодолеть нежелание жертвы, но наиболее обычными, на которые ссылается эта статья, являются такие, когда преступник использует свою физическую силу, или побои, или же угрозу использовать то и другое.

Несколько обвинений в сексуальном нападении уже было вынесено большими жюри. Сексуальное нападение относится ко второму разряду уголовно наказуемых преступлений, караемых тюремным заключением на срок от двух до двадцати лет. Обвинители всегда стараются отыскать среди фактов преступления такой элемент, который позволил бы перевести его в разряд сексуальных нападений, совершенных при отягчающих обстоятельствах, что уже влечет за собой максимальное наказание в девяносто девять лет тюрьмы, иными словами, в пожизненное заключение. Наиболее распространенными отягчающими обстоятельствами считаются использование в момент нападения смертоносного оружия, причинение жертве тяжких телесных повреждений либо — и это самое замечательное — повержение жертвы в состояние страха угрозой неминуемой смерти или жестоких побоев. Когда же, спрошу я вас, какая-нибудь женщина подчинилась насилию без страха быть убитой или получить телесные повреждения?

Словом, ничего удивительного в том, что Дэвида обвинили по статье о сексуальном нападении при отягчающих обстоятельствах, не было. Нора Браун не могла оказаться настолько беспомощной, чтобы позволить большому жюри обвинить Дэвида в обычном изнасиловании, если существовала возможность выбить из всего этого уголовное преступление первого разряда. Обвинение, естественно, утверждало, что Менди Джексон была повержена в состояние страха перед смертью или получением тяжких телесных повреждений.

Неожиданными явились методы, которыми данное сексуальное нападение якобы было осуществлено. Утверждалось, что таковых оказалось два, и оба они были записаны в отдельные параграфы. Первый был стандартным: Дэвид обвинялся в сексуальном проникновении в половые органы Аманды Джексон, персоны, не дававшей ему на то своего согласия и не являвшейся его супругой. Второй параграф утверждал, что указанного числа месяца апреля мужчина, о котором идет речь, «Дэвид Блэквелл, именуемый в дальнейшем „обвиняемый“, тогда же и в том же месте осуществил проникновение своего полового члена в ротовую полость истицы, Аманды Джексон, опять же без согласия на то последней».

Даже я, читая все это, почувствовал такое отвращение, будто в мой желудок попал червяк. Это был судебный трюк, и Нора его не упустила. Любой суд начинается с зачитывания текста обвинения перед присяжными. Я без труда представил себе их, повернувшихся и пристально глядящих на Дэвида, пока звучали строки этого документа. «И он действительно сделал такое? Он не удовлетворился тем, что изнасиловал ее, ему понадобилось еще и совать это ей в рот?» Судья к тому времени, должно быть, уже проинструктирует присяжных, что обвинительный вердикт большого жюри является попросту листом бумаги, что это еще не доказательство вины. Однако присяжные, которые, выслушав такое обвинение, способны не удержать в памяти и хотя бы остатков пережитого отвращения, были бы самыми беспристрастными людьми из всех, кого я когда-либо знал.

Самая интересная — с точки зрения обвинителя — часть заключалась в том, что обвиняющей стороне необходимо доказать только один из этих параграфов. Любой из них подтверждал наличие состава преступления — зачем же доказывать оба?

Словом, вы могли приступить к делу, дав присяжным этот маленький дополнительный толчок, но без необходимости предъявлять какие-либо доказательства.

Другой убийственный для защиты пункт заключался в элементе, связанном с отягчающими обстоятельствами и с тем, что обвиняемый посредством действий или слов поверг истицу «в состояние страха угрозой, что, если она не подчинится, ее ожидает неминуемая смерть или тяжкие телесные повреждения». Обвинитель мог доказать присутствие этого элемента, который прибавлял к наказанию потенциальные семьдесят девять лет, задав один-единственный вопрос самой жертве. И как мог защитник опровергнуть ее показания? При определении слова «страх» учитывалась лишь точка зрения пострадавшей. Подсудимый не обязательно должен был говорить что-то. Действия, составляющие акт насилия, уже сами по себе внушают разумной женщине опасения, что насильник изувечит или убьет ее, если не получит то, что хочет. Или даже если получит.

— Это работа Норы, — сказал я Генри, когда мы вместе с ним прочитали обвинение.

Генри молча кивнул.

— Судья Уотлин, — добавил он мгновением позже.

Я даже не успел дойти до этого в своих мыслях. Дело не передается в какой-то определенный суд, пока не будет вынесен обвинительный вердикт. Теперь дело Дэвида находилось у судьи Уотлина, в 226-м суде. Нелегко было вычислить — хорошо это или плохо. Уотлин определенно придерживался ориентации на прокуратуру — он имел обыкновение благоволить обвинителям во время процессов, — как по внутренней склонности, так и по тому, что это лучший способ добиться переизбрания. В прошлом он сам был обвинителем. Фактически мы с ним одинаковое число лет проработали в прокуратуре, однако это была палка о двух концах. Трудно было предсказать, на чьей стороне окажется судья, поскольку ему самому еще предстояло как следует над этим подумать. Джон Уотлин наверняка захочет узнать, чем и как это дело может ему повредить. Преступление являлось уголовным, следовательно, публика будет ждать обвинительного приговора, но обвиняемый — сын окружного прокурора. Мог ли я чем-то навредить ему? Должно быть, судья думал и об этом. Слишком уж много было здесь всяких граней!

— Он меня не любит, — сказал Генри.

— Потому что ты не содействовал его последней кампании.

— Как и чьей бы то ни было.

— Для судьи Уотлина это значения не имеет. Он, скорее, будет испытывать чувство тревоги, чем злиться на тебя. Ему предстоит вычислить, как этот судебный процесс скажется на его будущей предвыборной кампании.

— Не люблю вести дела с трясущимися судьями.

Я посмотрел на него с некоторым удивлением.

— Что ты этим хочешь сказать, Генри? Не думаю, что у нас есть судьи, которые тебя любят.

Он согласно кивнул.

— Как раз это мне и нравится. Я хочу, чтобы присяжные видели, что абсолютно все в зале настроены против меня. Я даже боюсь, не решил бы судья Уотлин, что он должен быть на моей стороне. — Генри потряс головой. — Нельзя допускать, чтобы присяжные могли подумать, будто судья тебе подыгрывает. Они попросту уничтожат тебя за это.

Я выглянул в окно. Сначала всего лишь подозрение. И вот мы уже забыли о фактах предполагаемого преступления. Оно превратилось — к лучшему или к худшему — из события в судебное дело, подумал я.

Судебный процесс — это игра для молодых мужчин. Или теперь уже и для молодых женщин. Здесь, конечно, имеются исключения, но все равно редко увидишь за адвокатским столом кого-нибудь старше пятидесяти. Обвинители почти всегда молоды, потому что служба окружного прокурора — это такое место, где только начинают карьеру. Адвокаты обыкновенно бывают постарше и, может быть, поопытней, но большая редкость, если кто-то из них посвящает себя судебной работе, перевалив далеко за сорок. Говорят, что стрессы и напряжение судебных процессов убивают адвокатов. Моя собственная теория состоит в том, что немногим хочется постоянно вверять свою профессиональную судьбу двенадцати глупцам, которые могут делать все, что захотят, едва удалятся в комнату присяжных, — они могут игнорировать представленные доказательства, выдумывать свои собственные и основывать приговоры на личном отношении к адвокатам. Всякий, кому довелось участвовать в трех судебных процессах, хотя бы раз бывал выведен из себя этим многоголовым монстром. Бывшие судебные адвокаты начинают подыскивать более легкие и надежные способы зарабатывать на жизнь. Гражданские адвокаты становятся старшими партнерами в своих фирмах и предпочитают вместо себя посылать в суд юристов помоложе. Адвокаты по уголовным делам сами превращаются в гражданских адвокатов, или в судей, или погибают от рук своих клиентов. Судебный процесс — это битва, а потому требует потерь. Старых судебных адвокатов приблизительно столько же, сколько и старых игроков в русскую рулетку. В эти дни, появляясь в суде, я, сорокапятилетний, оказываюсь самым пожилым человеком в зале, если не считать судьи.

Первый вызов Дэвида в суд — и он предстал перед обычным зверинцем. Это происходило в понедельник утром, и на обсуждении числилось сорок пять дел. В течение часа некоторые из обвиняемых, вероятно, признают себя виновными, некоторые дела будут перенесены на другие дни, и какой-нибудь несчастный сукин сын, не успевший вовремя выбраться отсюда, должно быть, скажет: «Доброе утро, леди и джентльмены. Я хочу поздравить вас с вашим сегодняшним присутствием в суде. В дни, когда многие люди стараются уклониться от своего долга присяжных заседателей, все вы заслуживаете похвалы...»

Генри мог сегодня не волноваться. Наше дело стояло почти в самом конце списка, и никто не ожидал от нас согласия на суд при первом же обсуждении. Максимум, что судья мог сделать сегодня, — это отклонить несколько из поданных Генри ходатайств. Это был удобный случай просмотреть досье, собранное обвинением, и начать работу по досудебной договоренности сторон. Я нашел Генри за судебным барьером, он читал досье, которое лежало у него на коленях.

Подошел Джавьер Эскаланте и поздоровался со мною за руку. Я не знал никого, кто недолюбливал бы Джавьера, даже среди тех многих адвокатов, которые проигрывали ему на процессах. Когда-нибудь он выставит свою кандидатуру на вакантное место судьи и будет избран. То, что говорил он мне в тот день, было неуместным, но он попросту сказал то, что хотел сказать. Для него было бы неестественным выражать сожаление по поводу того, что он участвует в обвинении моего сына, но все его поведение выказывало именно это. Тон его сгодился бы для утешения вдовы на заупокойной мессе. Джавьер Эскаланте — это вежливый джентльмен старой школы, хотя сама эта школа закрылась задолго до его рождения.

Нора Браун не стала подходить ко мне. Она обернулась всего лишь раз со своего места за столом обвинителей, холодно меня оглядела и отвернулась.

Вокруг нас царил хаос. Стол государственного обвинителя был завален папками. Адвокаты копались в них, разыскивая досье на своих подзащитных. Кое-кто из адвокатов дожидались очереди, чтобы переговорить с одним из трех обвинителей, приписанных к этому суду, или стояли, облокотившись на барьер, и беседовали со своими клиентами.

За барьером находились двенадцать подсудимых — в серых одеждах, прикованные наручниками к креслам. Это были те из сорока пяти обвиняемых, которых доставили сюда из тюрьмы, где все они содержались до судебного решения, поскольку не в состоянии были уплатить сумму залога. Большинство из них выглядели уставшими. Две трети, по всей видимости, принадлежали к ветеранам судебного зала. Они по большей части дожидались «согласованного признания» и отправки в Техасскую исправительную колонию. Двое или трое из них, которые выглядели особенно недовольными, вовсе не принадлежали к числу несправедливо обвиненных, — им попросту не нравились те предложения, которые были им сделаны по досудебной договоренности.

Немногочисленная публика состояла, в основном, из родственников обвиняемых. Четверо или пятеро репортеров, сидевших среди публики, находились здесь из-за Дэвида. Газетчики явились сюда со своими блокнотами. Тележурналисты, оставив операторов в холле, казались безоружными. Один из газетных репортеров подошел ко мне сразу же, как только удалился Джавьер.

— Комментарии? — без лишних слов спросил он.

Ден был старожилом суда. Костюм его, вероятно, выглядел щегольски где-то в начале шестидесятых.

— Я не знаю, Ден, неужели ты думаешь, что я скажу тебе какую-нибудь чепуху, вроде той, будто «верю, что мой сын обязательно будет оправдан» или «убежден, что наша система правосудия продемонстрирует свою результативность»?

Он, похоже, задумался.

— Мне положено восхвалять эту систему. В конце концов, ведь ты ее и олицетворяешь.

— Ты можешь процитировать мои слова.

Он отошел, быстро записывая что-то в своем блокноте.

Дэвид сидел в первом ряду, напротив судейского места. Сзади казалось, что он сидит так прямо, будто старается смотреть поверх голов тех, кто находились перед ним. Лоис была с ним рядом. Я пытался отговорить ее от сегодняшнего посещения, ссылаясь на то, что в этот день ничего произойти не должно, но она меня не послушала. Виктории, жены Дэвида, не было. Дэвид даже намеком не показал, как выдвинутое против него обвинение сказалось на их семейной жизни.

Он оделся, словно для служебного интервью. Встав рядом с ним, я заметил, что его туфли начищены до блеска, а костюм аккуратно отглажен. Дэвид был хорошо выбрит и выглядел свежим. Эффект заключался в том, чтобы придать ему вид совсем юного человека — мальчишки, впервые надевшего мужскую одежду. Когда Дэвид взглянул на меня, выражение его лица меня испугало. Казалось, он абсолютно спокоен.

— Привет, па! — дружелюбно сказал он и снова с жадностью начал разглядывать происходящее за судебным барьером. Он внимательно изучал лица адвокатов, подсудимых и клерков, как будто ему впервые представилась такая счастливая возможность посмотреть на работу правосудия.

Лоис была одета, как для заупокойной службы или официального ужина. Плотно сжав губы, она взглянула на меня из-за спины Дэвида. Когда был вынесен обвинительный вердикт, она ясно дала мне понять свои чувства.

— Я знаю, знаю, — сказал я ей. — Теперь все осложнилось. Было бы хорошо, если бы большое жюри признало ее историю неправдоподобной, но, очевидно, они решили иначе. Однако все будет о'кей. Джавьер должен был что-то дать Норе, поэтому он и поручил ей первоначальное обвинение. Он возьмет свое, когда начнутся переговоры по согласованному признанию.

— Ты постоянно твердишь, что ничего не случится, а это надвигается все ближе и ближе, — с горечью сказала Лоис. — Когда же это перестанет выглядеть, как обычное уголовное дело? Ты же знаешь, чем заканчиваются такие обычные дела.

— Сделать так, чтобы дело выглядело обычным, и было частью нашего плана.

Мне необходимо было вытащить из фактов их жало. Истерика Лоис никому не помогла бы. Я не мог признаться ей, до какой степени сам был напуган обвинением.

Теперь в зале суда Лоис попросту смотрела на меня, как на виновника того, что оказалась вместе с сыном в столь опасном месте.

— Генри сказал тебе, что именно должно произойти сегодня? — спросил я у Дэвида.

— Да. Он сказал, что очень немногое, но что мне все равно нужно здесь присутствовать... О! Привет, Линда! — добавил он.

Я не помню, чтобы Линда когда-нибудь предлагала ему называть ее по имени. Мы с Линдой работали вместе в течение десяти лет, но Дэвид никогда не проявлял особого интереса к моей работе. Насколько я мог вспомнить, когда он последний раз приезжал ко мне в офис, то был еще подростком и звал ее не иначе, как миз Аланиз.

Я выпрямился, чтобы подчеркнуть, что не стою слишком близко к Линде, не говорю с нею профессионально-приятельским тоном и не игнорирую ее чересчур откровенно.

— Здравствуй, Линда, — сказала Лоис с гораздо большей теплотой, чем та, которую она как бы напоследок продемонстрировала мне.

Линда ответила на приветствие, затем кивнула мне, когда я, тоже кивком, с нею поздоровался.

Время от времени на предвыборных официальных приемах я замечал, как Линда и Лоис стоят вместе, тихо о чем-то беседуя, что всегда заставляло меня держаться в противоположном конце зала до тех пор, пока они не расходились. Впоследствии Линда никогда не могла толком объяснить мне, о чем же они разговаривали.

— Будут ли кого-нибудь из них судить сегодня? — спросил Дэвид.

Глаза его по-прежнему смотрели на столы адвокатов и ложу присяжных.

— Встать! Суд идет! — провозгласил бейлиф.

Мы все поднялись. Дэвид сделал это скорее насмешливо — он впервые принимал участие в здешних ритуалах.

— Двести двадцать шестой окружной суд Техаса под председательством достопочтенного судьи Джона Дж. Уотлина открывает свое заседание. Прошу садиться!

Как только бейлиф нараспев продекламировал это объявление, из двери кабинета вышел судья и уселся в свое кресло с мягкой обивкой за высоким судейским столом. Когда-то за судьей Уотлином закрепилось прозвище «судья Уоддл»[5], которое неизбежно перенеслось на название его офиса. Джон был преждевременно посолидневшим мужчиной. Черная судейская мантия только прибавляла массивности его грузной фигуре. Глядя на него, я чувствовал себя стариком. Мы с ним были одних лет, но Уотлин выглядел, как зобастый старый пердун.

Он сел и взглянул на лежавший перед ним список дел, назначенных к слушанию, явно при этом игнорируя тот факт, что глаза всех присутствующих устремлены на него, хотя он, разумеется, прекрасно знал об этом. Зал затих.

— Прошу адвокатов отвечать мне, когда я буду называть имена их подзащитных, Джесси Стимонс.

— Здесь, ваша честь. С нашей стороны будет согласие на признание вины и ходатайство. Обвиняемый просит о представлении материалов расследования.

— Отлично, мы займемся этим, как только я закончу оглашение списка. Рой Биневайдис?

Встал другой адвокат, чтобы сделать заявление:

— Мы продолжаем переговоры, ваша честь.

Судья Уотлин взглянул на него поверх своих очков.

— Это ваше... — он перебрал несколько листов в лежавшей перед ним папке, — восьмое присутствие в связи с данным делом, мистер Ролингс. Оно будет решено сегодня. Заявление обвинения?

— Обвинение готово, ваша честь, — сказал третий помощник прокурора, стоявший рядом со свидетельской ложей, слева от судьи.

Обвинитель сделал соответствующую запись в своей копии списка. Судья продолжил чтение.

Двое или трое обвиняемых объявили о своей готовности к суду. Большинство выступили с заявлением, что они пока продолжат переговоры с обвинением или признают вину по взаимной договоренности. Я взглянул на Дэвида. Он теперь сидел, откинувшись назад и положив руки на ручки кресла.

Я испугался того, что, кажется, понял. Дэвид смотрел на заключенных. Они явно походили на заблудших овец, которых привезли в суд гуртом только для того, чтобы отправить в тюрьму. Но Дэвид прибыл сюда по собственной воле и точно так же сам уйдет отсюда. Никто не мог бы принять его за обвиняемого. Он одет так, будто он один из адвокатов. Заключенные выглядели такими виноватыми. Они сидели, безучастные ко всему, ожидая, когда их повезут дальше. Но он, Дэвид, оказался здесь просто по ошибке, это была обыкновенная формальность, и все скоро должно проясниться.

Линда сидела рядом с ним, объясняя ему значение обсуждаемых дел.

— "Заявление и ходатайство" означают, что обвиняемый признает свою вину и будет просить судью об условном освобождении. ПМР — это представление материалов расследования, отчет, который судья может затребовать из отдела условных освобождений для того, чтобы определить, подходит ли обвиняемый для такого освобождения. Те, которые говорят, что они продолжают вести переговоры, являются...

— Я понимаю.

Дэвид повернулся к Линде ровно настолько, чтобы снисходительно улыбнуться.

— Мой адвокат все мне уже объяснил.

— А не объяснил он, что, если ты и перед судом будешь вести себя, как маленькая самоуверенная дрянь, присяжные всыплют тебе по первое число только для того, чтобы посмотреть, как твое лицо станет серым?

Эти слова вылетели из уст Линды так быстро, что показались солидными булыжниками. Едва договорив их, Линда пробормотала в сторону Лоис «извините», быстро вскочила и пошла прочь, уже покачивая головой в удивлении на собственную несдержанность.

Лоис посмотрела на меня так, будто это сказал я. Она ненавидела даже само слово — «суд». Дэвид только пожал плечами, почти улыбаясь при этом. Я не стал опровергать сказанное Линдой. Мне доводилось видеть, как подобное действительно случалось с теми новичками-обвиняемыми, у которых имелись деньги или которые по какой-либо иной причине считали себя в безопасности. Так петушатся до суда. Линда была чертовски права насчет того, какой эффект это могло произвести на присяжных.

Лоис взяла меня за руку и отвела в проход между рядами.

— Твоя коллега, похоже, считает, что дело дойдет до суда. Разве она не в курсе нашего плана?

— Она просто увлеклась. Ты же знаешь, какой у Ли... какой у нее живой темперамент.

— Марк, ты обязан сказать мне, как обстоят дела в действительности. Не сглаживай ничего. Если то, что делаешь ты, не срабатывает, я должна предпринять что-то сама.

Я задумался над тем, что она могла иметь в виду, уже механически отвечая ей:

— Лоис, это всего лишь первое судебное присутствие. Оно должно быть. Дальше это никуда не пойдет. Ты просто сиди и смотри.

— Я смотрю.

Она вернулась к Дэвиду. Когда я дошел до конца судебного зала, я услышал, как судья назвал его имя. За барьером поднялся Генри и сказал:

— Пожалуйста, пометьте, что мы пока советуемся, ваша честь. Уотлин решил поставить его в затруднительное положение.

— И до каких пор вы намерены это делать? — спросил он.

Генри пожал плечами.

— Я полагаю, пока ситуация не покажется нам безвыходной, судья.

Судья Уотлин взглянул, какое впечатление все это произвело на Нору Браун, и сказал:

— Пожалуй, я дам вам еще две минуты.

Это была небольшая шутка, сразу же отозвавшаяся смешком в зале. Шутки судей всегда смешны. Даже Дэвид фыркнул. Лоис этого не сделала. Она посмотрела на меня.

Как выяснилось, судья Уотлин не особенно ошибся со временем. Генри закрыл папку с делом и передал ее Норе. Она сидела за столом обвинителей и велела Генри подойти. Джавьер присоединился к ним, и все трое удалились в тихий угол зала. Судья Уотлин закончил оглашение списка и, пока готовились дела с признаниями, вернулся к себе в кабинет. Я наблюдал за трио обвинения и защиты, обсуждавшим судьбу Дэвида. Ход переговоров был мне ясен. Нора, должно быть, не стала делать предложение первой. Она, скорее всего, сказала: «А что, по-вашему, он заслуживает?» Когда Генри ответил, она беззвучно засмеялась. Это был ее ответ на предложение об условном освобождении. Генри стал более настойчив, придвинувшись к ней ближе. Нора произнесла какую-то короткую фразу. Генри повернулся, всплеснув руками. Она, должно быть, попросту предложила для Дэвида пятьдесят лет тюрьмы.

Джавьер коснулся руки Генри и вернул его к беседе. Он также поговорил с Норой. Джавьер был арбитром между ними. Когда он работал в администрации окружного прокурора, то был известен тем, что предлагал хорошие сделки. Являясь отличным судебным адвокатом, Джавьер никогда не считался самым суровым из обвинителей. Он обладал мягкой тактикой, покорявшей его друзей. Я очень рассчитывал на победу этой его мягкой тактики даже в таком привлекшем общественное внимание деле, как наше.

Я остановился, стараясь не упустить ни одного нюанса. Шум в судебном зале постепенно затих. Теперь здесь вершились дела. Совещания адвокатов со своими клиентами велись тихо, но делались все более оживленными. Некоторые уже заполняли бумаги о добровольном признании виновности. Некоторые беседовали с обвинителями. Двум или трем из этих бесед предстояло стать более реальными, поскольку над обвиняемыми нависла угроза немедленного суда. Разрыв между предлагаемыми каждой из сторон сроками тюремного заключения сокращался.

Линда снова вернулась к Лоис и Дэвиду. Минутой позже она присоединилась ко мне, стоя достаточно близко, чтобы я мог слышать ее низкий голос, но не ближе, и отвернув лицо в сторону.

— Я еще раз извинилась перед Лоис, — сказала она. — Он просто взбесил меня. Терпеть не могу подобных клиентов, которые настолько уверены в себе, что внушают судье и присяжным желание влепить им пощечину.

— Ты была права. Кто-то должен был сказать ему это.

Не знаю, слышала ли меня Линда. Она уже повернулась и уходила. К ней приблизился репортер, но она только помотала головой. Скрестив на груди руки и прислонившись к стене в конце зала, Линда, казалось, специально подчеркивала, что устраняется от всего. Как и я, она наблюдала за совещавшейся группой. Трудно сказать с уверенностью, но мне подумалось, что глаза ее были устремлены главным образом на Нору Браун.

Как и ожидалось, ничего в тот день решено не было. Судья установил крайние сроки для подачи досудебных ходатайств и назначил дату суда на июль. Это не означало окончания переговоров по согласованному признанию, а свидетельствовало лишь о том, что адвокат и подзащитный больше не будут вызываться в зал суда. Они продолжат переговоры, потому что «взаимная договоренность» является — если это не что-то иное — возможностью для судьи продемонстрировать свою силу обеим сторонам.

Прежде чем в последний раз покинуть свое судейское кресло, Уотлин взглянул на меня. Мне показалось, что я заметил в его глазах небольшое удивление тем, что я не подхожу к нему по поводу дела. Эту возможность я рассмотрел. Согласился бы Уотлин замять все судебное разбирательство, если бы я попросил его об этом? Понимал ли он, как сделать это, не повредив одновременно своей политической карьере?

Я переговорил со всеми участниками дела до того, как они ушли. Нора нашла меня стоявшим на ее пути к выходу из зала. Еще за десять футов до меня она улыбнулась ослепительной улыбкой. Нора на полфута ниже меня и тощая, как щепка. Пища не интересует ее. Я не знаю, интересует ли ее вообще что-нибудь, кроме работы судебного обвинителя. Она выглядела довольно устрашающе в своем костюме и туфлях на каблуках. Улыбка ее не уменьшала этого впечатления.

— Мистер Блэквелл!.. И его тень, — добавила она, взглянув куда-то позади меня, где неожиданно вновь появилась Линда. — Ну, как дела у вас обоих?

Подтекстом всего этого был ритм голоса Норы, голоса Франки, — любезного и вместе с тем насмешливого.

— Привет, Нора. Сожалею, что это будет твое последнее обвинение. Я с удовольствием вернул бы тебе твою работу, но, разумеется, теперь это невозможно.

— Нет, совершенно нев... — сказала она. — Даже если бы я надумала работать под кое-чьим руководством, кто же сможет вот так, запросто, скакать с одной стороны на другую по мановению платежного чека? Ты знаешь, что я имею определенное пристрастие к работе судебного обвинителя. Я никогда не смогла бы один день убеждать присяжных вынести обвинительный приговор, а уже на другой уговаривать их оправдать виновного.

На лице ее была все та же ослепительная улыбка, но предназначалась она не мне, а той, что стояла за моей спиной.

— Но тебе так и так придется сделать это, — сказал я. — Если ты не сможешь обвинять...

— Ох, я лично никогда бы не смогла стать защитником. Теперь я юрисконсульт по гражданским делам. Вот им-то я и останусь по окончании этого дела.

— Тебе должно повезти с гражданским правом, — сказала Линда. — Там никого не нужно арестовывать, разве что деньги.

— По крайней мере... — начала Нора.

Появился Джавьер и вежливо пробормотал что-то, что, благодаренье Богу, всех нас и спасло.

— Нам необходимо поговорить, — сказал он Норе и увел ее.

Генри почти прошел мимо меня. Я отозвал его в сторону.

— Она предложила пятьдесят лет? — спросил я.

Лицо Генри было покрасневшим. Он кивнул.

— Джавьер снизил предложение до тридцати. Но, похоже, взаимной договоренностью это дело не кончится.

— Ты имеешь в виду Дэвида?

Генри кивнул еще раз.

— У вас с ним запланированы еще какие-то секретные встречи? — спросил я.

Генри казался уставшим. Это было немного рановато, учитывая, что все только началось.

— Марк, здесь не было намерения...

— Я это знаю. Ты хотел еще раз расспросить его без сидящего рядом папаши, окружного прокурора?

После небольшой паузы Генри тихо ответил:

— Да.

— Ну и?

— Та же самая история.

Этот ответ можно было отнести на счет его усталости.

— Ты думаешь, что он не желает признаваться из-за меня?

По некрасивому лицу Генри пробежала легкая тень боли. Да, он, вероятно, с радостью высказал бы мне это обвинение. Но Генри ответил:

— Я думаю, из-за себя самого.

— Хорошо, — сказал я, пытаясь изобрести какое-то убедительное объяснение. Обычно, когда мне это не удавалось, я отвечал фразой:

— Быть может, упорство означает невиновность.

— А что, если это действительно так? — спросил Генри.

— Мистер Келер? Я Лоис Блэквелл. Я полагаю, нам уже давно следовало встретиться.

Выражение усталости исчезло с лица Генри — он мигом позаботился о том, чтобы выглядеть умным и уверенным в себе.

— Да, нам следовало сделать это. Не хотите ли вы...

— Поговорить о деле? Да, хочу.

Я почел своим долгом присоединиться к группе, когда они двинулись к выходу. Лоис обернулась и, увидев меня, изобразила удивление.

— Тебе не стоит идти с нами, Марк. Я думаю, что для тебя это будет просто скучным повторением.

Глаза ее были более выразительны, чем те радушные слова, которые она говорила. Я не стал возражать против того, что меня не взяли. Тем человеком, с которым я сейчас хотел поговорить, была Линда. Но рядом со мной ее уже не оказалось. Мне пришлось догонять ее.

— Что между тобой и Норой? — спросил я.

Линда наморщила нос.

— Я и она...

— ... слишком похожи, — закончил я. — Только находитесь по разные стороны барьера.

— Нет. — В голосе Линды прозвучало даже большее отвращение, чем раньше. — Я думаю, что миз Браун никогда не смогла бы работать под началом другой женщины. Или мексиканца, в чем я уже не так уверена. Но уж точно, не под началом мексиканки.

— Нора? Вот уж никогда бы о ней этого не подумал. В любом случае, послушай, Линда...

— Я не собираюсь без толку торчать здесь весь день, — резко ответила Линда и торопливо зашагала прочь.

Чем я обидел ее?

Ничего не произошло, опять ничего не произошло, и опять не произошло ничего. Так обычно и шли все дела, но когда это судебное дело пошло как обычное, я испугался. Не посоветовавшись с Линдой или с кем бы то ни было, я позвонил Джавьеру Эскаланте. Он воспринял это очень радушно. Сразу же согласился встретиться со мной, оказавшись не настолько глупым, чтобы спрашивать о предмете предстоящей беседы. То, как он выбирал места для подобных встреч, доказывало, что он понимает ситуацию.

— В десять я встречаюсь с клиентом, — сказал он. — Почему бы тебе не приехать за час до этого, тогда у нас было бы время поговорить?

Я не знаю, кто был его клиентом, но местом встречи оказалась школа, что сначала поразило меня, а потом, когда я припарковался на автостоянке за школьным зданием, путь к которому предварительно указал мне Джавьер, показалось на редкость удачным. Школа была закрыта на летние каникулы. В девять часов тем июньским утром там, похоже, не было даже сторожей.

Я стоял, прислонившись к капоту своего автомобиля, когда рядом затормозил «эльдорадо» Джавьера. Приветствие Джавьера казалось настолько непреднамеренным и дружеским, словно нас со всех сторон окружали люди. Я подумал о том, была ли приятная манера Джавьера естественной для его натуры или она просто прикрывала что-то более грубое. Мне показалось, что я могу это выяснить буквально за несколько минут.

— Ну, каково снова оказаться в роли обвинителя, Джавьер?

— В данном случае отвратительно, — ответил он сожалеющим тоном.

— Рад слышать это. Тогда почему же дело, по всей видимости, движется к суду?

Он просто взглянул на меня, удивленный моей непонятливостью.

— Я не...

— Генри говорит, что ты не пошел на снижение того, что предложил в первый раз. То есть тридцати лет. Ты, очевидно, можешь представить себе мое изумление. Я рассчитывал на то, что предложенный срок, как обычно, будет уменьшаться, пока не закончится полным закрытием судебного разбирательства.

Он вежливо улыбнулся. Теперь ко мне относились как к клиенту.

— Если бы только надежды родителей могли диктовать ход дел! К несчастью, в данном деле...

— Что же «к несчастью» в этом деле, Джавьер? Я проложил тебе путь с абсолютной точностью. Я недели твержу прессе, какое это пустяковое дело. Никто и ухом не повел бы, если бы ты согласился и закрыл его.

— Марк, — чуть потеплев, он протянул ко мне руку, — если бы существовала хоть малейшая возможность объявить показания свидетельницы неправдоподобными, я бы сделал это. Поверь мне. Но такой возможности не было. Я уверен, что ты уже познакомился с ее биографией. Она безупречна. А ее версия... преступления слишком обычна. В ней нет никаких изъянов. И большое жюри пришло к тому же мнению.

— Я знал, что нельзя будет договориться с Норой, — сказал я. — Воскреси Джона Кеннеди вместе с Мартином Лютером Кингом и поручи Норе обвинить их обоих в организации собственных убийств, она вцепилась бы и им в глотки. Но я думал, что уж ты-то по крайней мере поймешь, в чем тут суть. Я думал, что ты сообразишь, что это не просто уголовное дело. Ведь для тебя это и средства к существованию. Ты ведь еще занимаешься адвокатской практикой, не так ли, Джавьер? Это то, что дает тебе деньги на твой автомобиль и твой офис, на школу для детей и твои великолепные костюмы. После этого дела такой заработок может стать затруднительным для тебя. В следующий раз, когда ты появишься в прокуратуре с подзащитным, задержанным за вождение в нетрезвом виде, обвинение наверняка предложит ему за это девяносто девять лет тюрьмы. И пойдем дальше. Я не стану беспокоиться насчет ответного удара, Джавьер. Но ты сам знаешь, каковы помощники окружного прокурора. Если ты выиграешь такой громкий процесс, как этот, направленный, как им всем покажется, лично против их босса, все они обязательно захотят испробовать на тебе свои силы. Никто и никогда уже не предложит тебе хорошей сделки. Мне не хочется думать о том, что произойдет, как только клиенты начнут понимать, что ты больше не можешь добиться прекращения какого-либо дела и даже не в состоянии заключить более-менее приличное соглашение. Здесь множество других адвокатов, которые могут заниматься этим. И они это сделают. Неужели такие мысли не приходили тебе в голову?

Джавьер смотрел на меня так, словно решал, говорить ли мне о том, что я нахожусь в двух шагах от совершения должностного преступления. Как бы то ни было, моя речь ни на йоту не прибавила ему волнения. Он попросту пытался решить: говорить или не говорить мне... о чем-то. Внезапно я почувствовал, что в самый разгар июльского утра в этом тенистом местечке меня пробирает озноб.

— Возможно, это недолго будет иметь для меня какое-то значение, — сказал Джавьер.

— Господи, помилуй! Джавьер, уж не унаследовал ли ты громадного состояния?

— Нет, — медленно произнес он. — Ничего... сколько-нибудь значительного.

— О, Бог мой! Тогда что пообещал тебе Хью, Джавьер?

— Ничего, Марк. Что же он мог предложить мне? Разве только свою поддержку.

— Его поддержку?

Я понял, что имелось в виду, чем это могло быть, но продолжал изображать свое невежество, как будто такое непонимание могло что-то изменить. Губернатор и Хью принадлежали к одной политической партии, а я к другой. Несмотря на то, что Хью Рейнолдс проиграл мне выборы, внутри своей партии он по-прежнему сохранял определенное влияние. Он не был глупцом, а потому за четыре года своей работы окружным прокурором оказал немало самых разных услуг. У него были должники. Все эти мысли пробежали в моем уме, но я все же потребовал, чтобы вопрос бы прояснен.

— Для чего тебе нужна его поддержка?

Джавьер откашлялся:

— Как ты знаешь, судья Васкуэз уходит в отставку до окончания своего срока. Его здоровье...

— О, мой Бог! Значит, Хью пообещал тебе место судьи.

— Ну, не совсем в такой форме.

Джавьеру было неприятно, что я называю вещи своими именами. Между джентльменами должно существовать понимание.

— В той самой беседе, где он сообщил, что собирается назначить тебя обвинителем Дэвида?

— Да. По сути дела это так. Но здесь не подразумевалось что-то вроде услуги за услугу, какого-то компромисса. Мы просто...

— Конечно, нет, Джавьер. Но теперь ты не отваживаешься закрыть дело Дэвида, потому что это может показаться скандальным, а наш губернатор не назначает оскандалившихся адвокатов на вакантные судейские посты. — О Господи! Если бы я знал, что Хью имеет в кармане нечто вроде этого...

— Это ничего не значит, — сказал Джавьер. — Одно не имеет никакого отношения к другому. Дело будет рассмотрено на судебном процессе, как и положено. Если позиции обвинения настолько шатки, как ты говоришь, то Дэвида оправдают.

— Ты хочешь сказать, что они дадут тебе место судьи, даже если ты и не отправишь моего сына в тюрьму?

— Марк!

— Черт побери, Джавьер! У меня нет ничего, что я мог бы предложить тебе взамен. Но есть ли что-нибудь там? Может быть, через пару лет я смогу выйти на кого-то и что-нибудь для тебя добыть. Возможно...

— Марк... — Голос его был сочувствующим. — Не пытайся насадить нашу систему на вертел. Она работает. Пусть Дэвид расскажет свою версию на суде. Правда обязательно выйдет наружу. Пока еще не изобрели лучшего механизма для выяснения истины, чем...

— Не пытайся пичкать меня подобной чепухой! За кого ты меня принимаешь? Я что, студентик-юрист? Мне не нужны твои лекции по гражданскому праву. Я знаю, что такое судебные процессы. Это мясорубки для изготовления колбасы. Они предназначены для того, чтобы делать фарш из обвиняемых.

— Оправдательные приговоры выносятся у нас каждую неделю.

— Каждый месяц — может быть. В случаях с мелкими правонарушениями, где действительно существует презумпция невиновности, потому что у обвинения не особенно много доказательств. Но только не в уголовном суде! Когда присяжные входят в этот суд, они смотрят на бедного злосчастного сукина сына, сидящего там, и первое, что приходит им всем в голову: «Интересно, что он натворил?» Они смотрят на обвиняемого, как на марсианина. Присяжные не допускают, чтобы для него могла существовать презумпция невиновности, они не считают его даже частью рода человеческого. Господи, Джавьер, как ты вообще можешь...

Неожиданно я согнулся так, будто он ударил меня кулаком в живот. Несколько секунд мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Джавьер похлопал меня по спине.

— Не переживай ты так, — донесся до меня его голос. — Она сработает. Я уверен, что система сработает, как положено. Суду известны способы докапываться до правды.

Я выпрямился.

— Ты действительно так думаешь, Джавьер? Но сам ты доверил бы ей своего сына?

Он начал бочком отступать от меня.

— У меня назначена встреча в этом здании. Если существует что-то, что я мог бы сделать, чтобы тебе стало легче...

Он пятился назад, роняя на ходу слова.

Очередной приступ тисками сжал мой желудок. Джавьер для меня был потерян. Нора неприступна. Кто же еще остался? Я продолжал думать. И приходил в отчаянье.

Суд. Мой Бог! Значит, суд!

Я вошел в судебный зал при полном параде: костюм, галстук, портфель, начищенные черные ботинки. Дэвид робко следовал за мной. Он тоже был в парадном костюме. Я остановился, чтобы включить свет. Когда вспыхнул первый ряд люстр, вид судебного зала мне понравился: зал был мрачен и пуст. Но затем я продолжил щелканье выключателями и делал это до тех пор, пока все вокруг не засияло полудневным светом, как в комнате для допросов.

— Эти скамьи, вероятно, будут сегодня переполнены, — сказал я. — Может быть, и нет, но, скорее, все-таки будут в связи с таким делом, как твое. Я думаю, ты удивишься, как легко не обращать на них внимания. Их окажется немного, едва ты перестанешь об этом беспокоиться. Останутся только твой адвокат, обвинители и присяжные. В этом зале они будут у тебя практически под боком. Будут ближе кого бы то ни было. Лучше всего смотреть на них. Я замечал, что свидетели стараются смотреть прямо перед собой, поглядывая туда лишь краешком глаза, как будто смотреть на присяжных — какое-то преступление. Смотри на них. Именно они — твоя аудитория. Сядь на свое место.

Дэвид неуверенно поднялся на одну ступеньку свидетельского места и сел так, будто кресло было установлено на крышке люка. Он поерзал, взглянул на воображаемых присяжных и смутился.

— Удобно?

— Нет.

— Нет. И не должно быть. Ради Бога, не старайся быть непринужденным, когда на самом деле окажешься здесь. Ничто не вызывает у присяжных такой неприязни, как высокомерие.

Я поставил на стол обвинителей свой портфель и достал из него папку с досье, адвокатский блокнот и ручку. Разложил все это.

— Когда Генри станет опрашивать тебя, обвинители будут делать записи. Великое множество записей. Тебя это не должно беспокоить. Иногда они, услышав твой ответ, начнут что-то быстро записывать, а ты можешь решить, что сказал что-нибудь не так, и попытаешься вернуться назад, чтобы внести дополнения. Так вот — ни в коем случае не делай этого. Игнорируй их. Иногда они ведут себя так просто для того, чтобы заставить тебя разволноваться.

Дэвид покачал головой.

— Я обвинитель, — сказал я. — Смотри на меня. Генри только что перестал тебя опрашивать и передал обвинению. То есть мне. Теперь ты мой. Смотри на меня. Старайся не выглядеть спокойным, ничего страшного, если ты будешь немного волноваться. Но ведь тебе нечего скрывать. Концентрируй внимание на вопросах. Не говори того, о чем тебя не спрашивают. Если тебя спросили о чем-то таком, что может тебе навредить, что нуждается в более подробном объяснении, доверь Генри попросить тебя об этом объяснении, когда он перейдет к повторному опросу. И не выпаливай свои ответы. Дай ему время заявить протест, если в том будет необходимость.

— Мне нечего скрывать, и вместе с тем я должен быть краток в своих ответах, — сказал Дэвид. — И не говорить ничего, кроме того, о чем меня спросят.

— Да, я знаю, что здесь имеется противоречие. Но что бы ты ни делал... главное — не показывай своей агрессивности. Это преступление связано с проявлением страсти...

— Которую я не проявлял.

— Им нужно, чтобы присяжные увидели тебя взбешенным. Это все равно что проиграть для них сцену насилия. Что бы ни случилось, не показывай... своего бешенства.

Итак, мы начинаем. Ты только что рассказал свою историю. Ты не беспокоишься об этом, потому что в конце концов ты рассказывал ее со своей точки зрения. Не расслабляйся. Это не финал. До финала еще очень далеко. Я сижу здесь. Я Нора Браун. Я смотрю на тебя, как на нечто, оставленное паршивым псом на моем ковре. Ты, возможно, убедил всех в зале, но ты не убедил меня. Я твой злейший враг. Будь со мною корректен.

— Па...

— Доброе утро, мистер Блэквелл. Мое имя Нора Браун. Я представляю здесь интересы штата Техас. У меня тоже имеются к вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.

— Я не возражаю...

— Заткнись! Не смей острить в ответ на ее ироничный тон. Пусть она будет дурочкой. Если глупцами будете выглядеть вы оба, то выиграет она, потому что судят тебя, а не ее. Она еще не задала свой вопрос, так что и ты не говори ничего. Мистер Блэквелл, в какое время Менди Джексон в тот вечер пришла т работу?

— Я не знаю.

— Вы не знакомы с ее рабочим расписанием?

— Нет.

— Вы впервые задержались в офисе так поздно?

— Нет.

— Вы делаете это часто?

— Время от времени.

— Менди пришла на службу до того, как вы остались один во всем учреждении.

— Я уверен, что да.

— Вы уверены, или она действительно пришла раньше?

— Да, она пришла раньше.

— Следовательно, вы знали, что она работает по вечерам?

— Я знал, что иногда так бывало. Мне не было известно, являлось ли это ее обычной рабочей сменой.

— Вы заметили ее, когда она вошла в кабинет?

— Собственно говоря, нет, пока она не подошла к моему столу.

— Вы были так увлечены своей работой, что даже не почувствовали, что в кабинете присутствует другой человек?

— Разумеется, я видел, что вошла уборщица. Не думаю, что я даже осознавал, которая из них, пока она ко мне не приблизилась.

— Вы заметили, в чем она была одета?

— Она была в обычной одежде уборщицы: в темной юбке и белой блузке.

— Мистер Блэквелл. Пожалуйста, выслушайте мой вопрос. Я не спрашиваю вас о том, что вы помните сейчас. Я спрашиваю, что видели вы в тот вечер. Вы заметили, как она была одета?

— Я не обратил особого внимания...

— Мистер Блэквелл!

— Да! Я это заметил.

— Благодарю вас. Та ее белая блузка, была ли она застегнута до самого верха или находилась в расстегнутом состоянии?

Дэвид какое-то мгновение смотрел поверх моей головы.

— Она была расстегнута.

— Блузка была полностью расстегнута, когда уборщица подошла к вам?

— Нет. Я подумал, что вы... Нет, просто немного расстегнута, как рубашка с открытым воротом.

— Значит, просто с открытой шеей. Одна пуговица, две пуговицы, три пуговицы? Сколько их было расстегнуто?

— Две, мне кажется.

Я сделал запись в блокноте.

— Вы обратили внимание, какие на ней были туфли? Теннисные, на каблуках...

— Нет.

Я кивнул, показывая, что он ответил правильно. Дэвид на секунду расслабился.

— Что вы скажете о ее юбке? Она была обтягивающей или свободной?

— Не совсем свободной.

— Следовательно, обтягивающей?

— Да, совершенно верно, думаю, что так.

Дэвид подался в мою сторону. Он не хотел больше ошибочных ответов.

— Юбка была на кнопке, или на молнии, или же там было и то и другое?

— На кнопке или... — медленно проговорил он. — Я не уверен.

— Подумайте над этим. Когда вы просунули руку за пояс ее юбки, когда потянули за него, там щелкнула кнопка или разъехалась молния?

— Ни то, ни другое. — Дэвид вспыхнул.

— Ни то, ни другое? Вы хотите сказать, что юбка вообще не расстегивалась?

— Я ее не расстегивал.

— Ладно, хорошо. Когда она сама расстегнула ее, — сказал я насмешливо, — там оказались кнопки или молния?

— Я не знаю. Я не приглядывался к ее одежде.

— Да, но если выражаться более аккуратно, вы не приглядывались только к ее ногам, мистер Блэквелл. Ведь вы же абсолютно точно помните, сколько пуговиц расстегнула она на своей блузке, не так ли?

— Нет!

— Нет? Однако вы только что сказали нам сколько. Так когда же вы солгали?

— Где в этот момент находится мой адвокат? — спросил Дэвид, разворачиваясь в кресле. — Почему он ничего не говорит?

— Потому что не было ни одного вопроса, по поводу которого можно было бы заявить протест. Позвольте спросить вас, мистер Блэквелл, это событие явилось необычным в вашей жизни?

— Когда?

— Позвольте напомнить вам то, о чем вы свидетельствовали во время прямого опроса. («Протест, ваша честь! Вопрос неточен». — «Протест поддерживается».) Когда эта женщина подошла к вам и начала срывать с себя одежду, это было для вас экстраординарным событием?

— Да.

— Не из тех, которые происходят каждую неделю?

— Нет.

— И не каждый месяц?

— Нет.

— И фактически никогда не происходят?

— Да.

— Чему вы улыбаетесь, мистер Блэквелл?

— Мысли, что нечто подобное может случаться каждую неделю.

— Да, это звучит неправдоподобно, не правда ли? Что вы чувствовали, когда это произошло? («Протест, ваша честь! Чувства моего клиента не имеют отношения к делу».)

Я поднялся с места.

— По всей вероятности, все же имеют, ваша честь. На обвинение одновременно с другими фактами возложено бремя показать умственное состояние обвиняемого в момент совершения преступления. Протест, на мой взгляд, должен быть отклонен.

Дэвид привстал в кресле. Он явно не мог дождаться, когда эта воображаемая перепалка закончится и он сможет ответить на заданный ему вопрос.

— Я был потрясен.

— Напуганы? Шокированы? Я не совсем отчетливо представляю, что означает слово «потрясен».

— Да. Оба эти значения.

— Вы подошли и помогли ей снять ее одежду?

— Никогда в жизни! Я остался на своем месте.

— За письменным столом?

— Да.

— Вот так-так! И вам не пришло в голову, что привлекательная женщина — вы ведь находили ее привлекательной, не так ли? — «она срывает передо мной свою одежду, происходит нечто такое, о чем я мечтал с четырнадцати лет, — так почему бы мне не броситься и не помочь ей?»

— Нет. Я отступил даже еще дальше, как мне думается.

— Как далеко?

— Футов на десять, пятнадцать. Я не уверен в точности.

Я демонстративно сделал очередную запись.

— Ударяла ли она вас когда-нибудь, мистер Блэквелл?

— Ударяла? Нет.

Дэвид, казалось, был смущен этим заданным без всякого перехода вопросом.

— Может быть, «ударяла» не совсем подходящее слово. Наносила ли она вам каким-нибудь образом удар рукой?

— Нет, не думаю. Па? Я рассказывал тебе...

— Надеюсь, вы помните свидетельство медицинской экспертизы, мистер Блэквелл, что частицы вашей кожи были обнаружены под ногтями Менди Джексон?

— О, да! Один раз она оцарапала меня.

— За что же? («Протест, ваша честь. Это призыв к высказыванию предположения».) В таком случае просто ответьте, мистер Блэквелл. Как она могла оцарапать вас? Как могло ей это удаться, если она находилась от вас в пятнадцати футах?

— Был один момент, когда я подходил ближе.

— Как близко? Два фута от нее? Один фут? Какой же длины у нее рука? Как близко вы подошли к женщине, которая так напугала вас, мистер Блэквелл?

— Я был в двух футах... я не знаю, я подошел и взял ее за руку...

— Нет! — вскочил я с места. — Нет! Не позволяй ей сбивать тебя с твоей версии происшедшего. Видишь, что она делает? Заставляет тебя принять определенную позицию, потому что ты стараешься отвечать на вопрос так, как, по-твоему, нужно ответить, затем, спустя две минуты, ты вынужден сказать это уже совсем по-другому, и внезапно она передвигает тебя на пятнадцать футов через всю комнату — и вот ты уже лжец! Так где же правда? То, что вы сказали нам пять минут назад, или то, что вы рассказываете теперь? Что является ложью, мистер Блэквелл?

— Но я должен буду перестроиться, как только она...

— Да, как только ты дашь ей ответ, с которого она хотела начать. Вот почему тебе необходимо ответить правильно с первого же раза. Не пытайся говорить то, что, по твоему мнению, хорошо звучит, давай правильный ответ.

— Не это ли мы делаем сейчас, выдумывая лучшую версию?

— Да, именно это мы делаем, потому что никто не помнит вещи абсолютно точно.

— Особенно, если он лжет, правильно, па?

— Но если ты не будешь этого делать, она скажет: «Почему же вы не помните, мистер Блэквелл? Разве это был не экстраординарный случай, мистер Блэквелл? Вы находились в сильном смущении? Или была какая-то иная эмоция, затуманившая вашу способность к восприятию, мистер Блэквелл? Может быть, похоть? Страсть к подчинению себе другого человека?»

— Па...

— Я не твой отец, я проклятый обвинитель, там у меня не будет возможности сказать ни единого слова. Когда она начнет спрашивать тебя со страшной скоростью, когда она станет загонять тебя в подставленные ею же ловушки, я буду вон там — черт бы все это побрал! — среди других болванов на галерее. Вот почему ты должен усвоить это, Дэвид, потому ято, когда придет время, я не смогу подсказывать тебе ответы. Я буду вне дела. Я буду...

У меня перехватило дыхание. Я облокотился на стол. Дэвид спустился со свидетельского места. Он кое-что перенял из моей техники. Он задал вопрос, оказавшийся для меня совершенно неожиданным.

— Почему мы вообще должны делать это, отец? Это что-то вроде наглядного урока? Ты же говорил, что суда никогда не будет.

— Я не говорил этого. Твоя мать, возможно, говорила. А я сделал все, что мог, для того чтобы его не было, и проиграл. Вот почему мы должны делать это. Потому что все теперь зависит от тебя, Дэвид.

Он подождал, пока я закончу говорить, затем высказал претензию, что так нам этого делать не стоило.

— Ты полагал, что это пробудит во мне интерес к правосудию? Ты думаешь, что после всего этого я пойду в юридическую школу?

Я выпрямился и взглянул на него.

— Юридическая школа? Я никогда не хотел, чтобы ты учился на юриста. Адвокатов здесь и без того черт знает сколько. Меня не волновало, чем именно ты занимался.

— Нет? Тебя это не волновало, правда? Я мог стать дворником, физиком-ядерщиком или анархистом, ведь так? Потому что к тому времени у тебя уже появился ребенок, который был именно таким, как тебе хотелось.

— Извини, Дэвид, я неточно выразился. Я не имел в виду, что мне это было безразлично, я хотел сказать, что позволил тебе решить самому. Мне хотелось...

— В таком случае зачем же ты это сказал? Ты солгал тогда или ты лжешь теперь?

Я никогда бы не поверил, что Дэвид способен был обернуть против меня мои же собственные слова. Я осознал, что, в сущности, никогда по-настоящему не понимал, как умен Дэвид. Он всегда был таким ненавязчивым. Стоя там, я жалел, что не мог мгновенно сбросить двадцать лет, прожив их по-другому, так, чтобы и я и Дэвид стали совсем другими, чтобы мы с ним могли стоять где-то в ином месте, а не в том, где находились и вести остроумную беседу, смеясь и похлопывая друг друга по плечу.

— Сын... — беспомощно начал я.

Дэвид выпустил струю воздуха сквозь свои плотно сжатые губы и отвернулся.

— Не надо. Не начинай утешать меня. Я всего лишь... — пробормотал он.

Стоя в десяти или, быть может, в пятнадцати футах от меня, он заплакал.

— Я всего лишь хотел... Знаешь, мне кажется, что ты еще никогда не уделял мне столько времени, и вышло так, что приходится тратить его на это.

— Я понимаю. Мне жаль, что я не сумел...

— А ты знаешь, как успешно шли мои дела на работе, отец? Ты знаешь, что я получил повышение за неделю до того, как все это случилось? Я тебе не рассказывал? Меня там любили, отец. Они думают... думали, что должны платить мне больше, иначе я мог уйти и основать свою собственную компанию. Ты знаешь это?

— Ты еще можешь, Дэвид. После того, как это закончится. Я всегда гордился тобой, Дэвид. Я никогда...

— Не надо. — Он отвернулся. — Не надо об этом сейчас.

Он вышел в зал и двинулся по проходу между рядами. Я окликнул его:

— Дэвид, мы должны довести это до конца! Это нужно не мне, Дэвид. Это нужно для тебя.

Я разговаривал с самим собой. Он уже вышел за дверь, тихо притворив ее, — вежливый, как всегда, мальчик.

Я медленно последовал за ним, выключив свет и снова услышав тишину здания. Вместо того чтобы спуститься по лестнице, я поднялся вверх, оказавшись в другом темном и пустом коридоре, и вошел в дверь со своим именем, написанным буквами футовой величины. Я не мог придумать, куда же еще пойти. Только не домой. Дэвид, должно быть, уже находился на пути туда. Ему нужна была Лоис, но без меня, чтобы я не соперничал с ним за ее внимание.

Удивительно: кабинет окружного прокурора — мой кабинет — не имеет окон. Это просторное помещение, но оно запрятано в глубине лабиринта других помещений и окружено со всех сторон внутренними стенами. День ли ночь на улице — здесь это ничего не значит. Но когда я сел за свой стол, я почти физически ощутил пустоту, распространившуюся вокруг меня. Пэтти и другие секретарши ушли домой три часа назад. Самые прилежные из обвинителей, по-видимому, оставались здесь до пяти тридцати или до шести часов, готовясь к следующему дню. Но теперь было уже восемь. Можно было выстрелить из пушки в любом из коридоров здания и при этом не причинить вреда ни одному живому существу. Когда-то в здании суда располагался департамент шерифа, так что здесь целые сутки дежурили его помощники, но их административные офисы год назад переехали в здание новой тюрьмы. Теперь этот огромный дом по вечерам становился пустынным. Тишина давила, как безмолвная толпа, пытавшаяся протиснуться сквозь открытую дверь кабинета, чтобы бросить на меня любопытный взгляд. У меня не было желания идти куда бы то ни было.

Ужасные мысли начали возникать в моем сознании, и на этот раз я не стал отгонять их. Может быть, Дэвид был виновен. Он не первый, кого я видел, из тех, что упорно отрицали свою вину в течение всего процесса и после него. Вежливое предположение Дэвида, что я его вытащу, заставило меня задуматься, не рассчитывал ли он на мое служебное влияние уже с самого начала. Не было ли у него мысли, что он может делать все что угодно, раз его отец окружной прокурор? Если бы два месяца назад кто-то чисто гипотетически сказал мне: «Как ты думаешь, мог бы твой Дэвид сделать подобное?» — я бы наверняка попросту рассмеялся. Теперь же я сознавал, что очень мало знаю своего сына.

Если бы его обвиняли в каком-то ином преступлении, я никогда бы не усомнился в его словах. Воры и грабители понятны нам: они хотят денег. И все мы способны почувствовать в себе гнев, достаточно сильный, чтобы заставить нас совершить нападение или убийство. Но насильники — это самые непонятные, непостижимые из преступников. То, чего хотят они в действительности, является чем-то неопределимым — не столько секса, сколько власти. После обретения ее, они испытывают такое непреодолимое вожделение, что подвергают себя риску попасть в тюрьму, лишь бы получить удовлетворение. Их мысли настолько чужды нам, всем остальным, что мы не в состоянии подобрать ключи к разгадке их личности. Пока они не разоблачены, они могут казаться самыми респектабельными людьми своего времени. Не был ли Дэвид одним из таких чужеродных нам существ? Я держал эту мысль под спудом, но она не желала исчезать. В конце концов, версия Менди Джексон не имела белых пятен, в то время как версия Дэвида была смешна. Пока никто еще не предложил убедительного довода в пользу того, что его рассказ мог быть правдивым.

Я не слышал шагов. Полы в административных помещениях обычно имеют ковровое покрытие. Я не знаю, сколько времени она находилась здесь, прежде чем я заметил ее, молча стоявшую в двух или трех футах от двери в кабинет, пристально глядя на меня.

— Господи, Линда, хоть шелохнулась бы! Я ведь сижу здесь, думая, что, кроме меня, в здании нет ни одной живой души.

Мне можно было бы и не волноваться. Она не двигалась и не говорила. Даже глаза ее оставались неподвижными. Я уже начал думать, что передо мною призрак. Зачем ты тревожишь меня?

— Линда!

— Ничего из этого не вышло, — сказала она вдруг, словно кукла-марионетка, управляемая неопытным чревовещателем.

Я по-прежнему не видел, чтобы она сделала хоть одно движение.

— Ты слышала ту сцену с Дэвидом? — спросил я. — Не знаю, что сказать ему. Он настолько...

— Я говорю не о Дэвиде. Я имею в виду первого помощника окружного прокурора.

На какое-то мгновение мне пришлось задуматься, чтобы понять, о ком идет речь. Линда произнесла это так, словно назвала имя человека, на которого пришла жаловаться. Сказав, она сделала два шага по направлению к моему столу, затем, очевидно, вспомнив, что дала себе клятву не двигаться с места, остановилась, снова приняв суровый вид.

— Ничего не вышло из моей работы в качестве твоего помощника.

— Я воспринимаю тебя не как своего помощника, Линда, я думаю о тебе, как...

Она издала звук, выражавший такое отвращение, что я, пожалуй, не смог бы его воспроизвести. Это буквально приковало меня к креслу, как и было предусмотрено ею.

— Не смей обращаться со мною, как с секретаршей, просящей о повышении. Я пришла говорить не о должностях. Это мое заявление об отставке, Марк.

Я не сказал ничего. Может быть, именно мое молчание вывело Линду из состояния мрачного раздражения. Она, жестикулируя, двинулась через комнату.

— У меня здесь нет конкретных обязанностей. Абсолютно все видят это. Они попросту терпят меня, когда я вхожу в их офисы, в судебные залы. «Будь с нею полюбезней, это подружка окружного прокурора».

— Никто так не думает, Линда. Все знают, что ты квалифицированный работник.

— В какой области? Я никогда не была в таком дурацком положении, когда мы с тобою были партнерами в делах. Тогда я знала, что мне делать. Меня уважали как адвоката. Моим клиентам делались хорошие предложения, потому что обвинители знали — я не побоюсь выйти на процесс и всегда есть шанс, что я могу его выиграть. Обвинители не вели со мною глупых игр. Теперь они это делают. Причем делают все. Они понимают, что в действительности я вовсе не одна из них. И по отношению ко мне это справедливо. Но это также означает, что мне нечего здесь делать, Марк. Я пришла сюда не для того, чтобы отдыхать.

Она не говорила ни о чем, кроме работы, однако тут было нечто сверх сказанного. То, что она говорила, не могло объяснить ни бурных эмоций в ее голосе, ни ее резких жестов. Линда пришла сюда, чтобы спалить мой офис дотла. Я сказал:

— У меня нет какой-то другой работы, Линда. Я понимаю, сопряженные с нею побочные занятия — это ужасно...

— Да. У тебя работа есть. Ты окружной прокурор, Марк. Оставайся окружным прокурором. Но не проси меня делать это. Я надзираю за обвинителями, и эта работа не для меня. Я предпочла бы на судебных процессах сражаться с ними.

И со мной, подумал я.

— Хорошо. Я знаю, что в последнее время я пренебрегал делами офиса. Больше я не буду столько на тебя взваливать.

— Ладно. И я буду помогать готовить процесс Дэвида.

— Каким образом? Там нет ничего для кого-то из нас...

— Всегда есть чем заняться в связи с судебным делом. Ты это знаешь. Инсценированный допрос, например. Поставь его на свидетельское место. Пусть Генри сыграет адвоката, а я буду обвинителем.

— Роли уже распределены.

Глаза Линды блеснули.

— Позволь мне допросить его, и ты кое-что увидишь.

Конечно, увижу, подумал я. Я увижу, что Дэвид наверняка ненавидит нас обоих. После недавней сцены, которая была между нами, дальнейшие инсценировки перекрестного допроса, безусловно, укрепят его убеждение в том, что я ему не поверил.

— Может быть, — сказал я.

Она не дала мне объяснить.

— Прекрасно. Пока ты будешь все это обдумывать, я начну выезжать из своего кабинета.

— Линда!

Мой голос остановил ее. Она привыкла делать все сразу, не дожидаясь возвращения своих подач. Я уже был на ногах.

— Ты нужна мне здесь, Линда. Ты нужна мне. Мне. Не для судебного дела или работы в офисе.

Линда издала один из своих специфических возгласов — почти полусмех, только полный горечи.

— Я полагаю, для этой цели у тебя уже имеется кто-то.

— Ты все отлично понимаешь.

— Для этого у тебя есть номер моего телефона.

— Да что за чертовщина с тобой происходит?! — воскликнул я. На мгновение я сам испугался. Пытаться соперничать с Линдой в гневе — истинное самоубийство. Но она сделала нечто худшее, чем просто раскричаться в ответ. Она изменила тактику. Внезапно она словно ускользнула из моих рук, даже не двинувшись с места.

— Я понимаю, почему ты предпочел держать меня в стороне от этого, — мрачно сказала она, заставив меня задуматься над тем, что же она наконец поняла. — Но такое решение лишило меня возможности действовать в той единственной области, которую я знаю. Я не могу помогать тебе как адвокат и не представляю, что могу сделать для тебя как друг. В какого же сорта женщину это меня превращает? В одну из... Марк! Я сумела успокоить Менди Джексон, потому что это было все равно, что иметь дело с клиентом. Но я даже не могу вообразить, с чего начинать успокаивать тебя. Мое дальнейшее присутствие здесь — это нелепый фарс. Позволь мне уйти. Я не обвинитель.

Она стояла рядом с дверью и воспользовалась этим. Ее уход не был театральным жестом. Линда оказалась за дверью прежде, чем я успел ее остановить. Я знал, что она не хотела, чтобы я следовал за нею. Нельзя сказать, что она была на грани отчаяния, но все же выглядела слишком удрученной для общения. Линда была права. Не следовало удерживать ее. Я опустился в кресло и попытался вернуться к размышлениям о деле Дэвида. Но у меня было такое ощущение, будто Линда вовсе не выходила из комнаты. Я продолжал видеть ее. Изгиб ее пальцев, когда она делала широкий прощальный жест. Ее фигуру в профиль, когда она повернулась к выходу. И больше всего — ее удивительно живое лицо, почти неуловимое в своей способности к мгновенной смене эмоций. Поединок, который только что произошел между нами, был самым сильным проявлением страсти, которую мы когда-либо обнаруживали друг перед другом. Это вызвало в моей памяти другие ее эмоции, ее лицо в другие моменты.

Она была в своем кабинете, где заталкивала в коробку книги и бумаги. Не сердито, но и не покорно. Она выглядела так, будто приняла решение и боролась с собой, чтобы не изменить его. Я надеялся, что она думала о том же, о чем и я.

— Хорошо, уходи, — сказал я. — Я помогу тебе упаковываться.

Озадаченная, Линда подняла на меня глаза.

— Если ты терпеть не можешь этот офис, возвращайся к частной практике. Но это ещё не конец, потому что работа — это не все, что мы с тобою делили. Я не хочу отпускать тебя. Но я также не хочу тебя терять.

Она обошла вокруг письменного стола, все еще сердитая и мрачная, но теперь и я удивил ее не меньше, чем она меня.

— Как ты сможешь меня удержать?

— Поселиться на ступенях твоего крыльца. Сказать, какая ты красивая. Приковать тебя к себе. Начать скулить и вызвать в тебе чувство жалости. Я не знаю. Ты подскажешь мне, какой путь лучше.

Линда покачала головой.

— Такого пути не существует. Ты не сможешь преследовать меня, потому что должен управлять своим департаментом.

— Его я просто пошлю к черту!

Она рассмеялась.

— Ты? Нет. Здесь твоя жизнь.

— А в чем твоя жизнь, Линда? Работа, а что еще? Линда!

Она не отвечала.

Я решил сказать ей об одной вещи, которую скрывал прежде. Если она все равно уходит, это уже не имело значения.

— Знаешь, почему я отказался от твоего предложения уйти со службы и защищать Дэвида?

— Ты уже изложил мне свои резоны, — ответила Линда.

— Я сказал не все. Даже тогда, когда я был уверен, что сумею все это уладить, я хорошо понимал: еще оставалась возможность, что дело дойдет до суда. И если бы так случилось, у адвоката имелось бы не больше шансов на победу, чем обычно. Я не хотел, чтобы этим адвокатом оказалась ты, Линда. Я знаю тебя. Если бы ты проиграла дело, ты никогда не смогла бы простить себе этого. И это стало бы тем, о чем ты в первую очередь вспоминала бы всякий раз, глядя на меня. Это должно было вбить клин между нами, что в конце концов привело бы к нашему разрыву. А такого я не мог вынести.

— И в те дни ты думал о моих чувствах? Это было несправедливо, Марк. Ты должен был думать только о Дэвиде.

— Я знаю, что поступил нехорошо. Я знал это уже тогда. Это было проявлением эгоизма с моей стороны. Но я это сделал.

Мы находились в нескольких дюймах друг от друга. Линда смотрела куда-то вниз, словно искала более тонкого пути к отступлению. Я взял ее за руку. Может быть, мне действительно следовало приковать ее? Пальцы другой ее руки коснулись меня. Я прижал ее к себе, и она позволила это. Ее ладони лежали на моей спине, под лопатками. Это походило на прощальное объятие сестры и брата. Но оно не закончилось. Неожиданно для себя я обнял ее так сильно, как только мог, и она прижалась ко мне даже еще сильнее. Это копившееся годами и нерастраченное чувство удерживало нас на месте. Я согласился бы вечно стоять так, только бы не потерять Линду.

Довольно долго мы оба просто стояли, неистово прижимаясь телами, как будто всерьез пытались проникнуть друг в друга. Ее крепко прижатые руки по-прежнему лежали на моей спине. Затем одна из них скользнула вниз. Я высвободил блузку Линды из юбки, нашел молнию, затем расстегнул кнопку. Линда опустила руку, чтобы помочь мне, и юбка мгновенно соскользнула вниз к ее ногам.

В моем кабинете стоял диван, и о нем в офисе окружного прокурора ходили легенды. Мы ничего не прибавили к ним в тот вечер. Мы никогда не заходили дальше письменного стола и ковра. Я прислонился к столу Линды, притянув ее к себе так, что она оказалась прижатой ко мне всем телом, когда вдруг понял, что нас могли увидеть сквозь открытую дверь ее кабинета и стеклянную стену приемной. На какое-то мгновение мне подумалось, что кто-то уже наблюдает за нами. Я подхватил Линду на руки, и отнес в мой кабинет. Когда я опустил ее, она сбросила с себя нижнюю юбку и потянулась к пуговицам моей рубашки, пока я развязывал на себе галстук. Я расстегнул половину пуговиц на ее блузке, затем просто стянул блузку через голову.

Это было не просто приятно и не просто сладко. Я забыл, какая гладкая у нее кожа. Мне нравилось проводить рукой вдоль долгой линии ее тела, от груди к бедру. Но в тот вечер у нас не было времени наслаждаться деталями. Если бы мы помедлили, мы могли бы остановиться. Мы торопились, словно ожидали, что нас вот-вот схватят. Мы опасались самих себя. Я почти боялся произнести вслух ее имя, чтобы не напомнить ей, кто мы. Но я все-таки сказал это — «Линда» — и коснулся ее лица, груди и спины. В глазах ее были слезы. Вскоре я почувствовал то, что мое тело помнило лучше, чем разум: ее руки, сжимавшие мою спину так, будто она собиралась вырвать оттуда целые пригоршни плоти. Линда рванулась и вскрикнула. Мгновением позже я навалился на нее всем телом.

В течение долгого, как нам показалось, времени мы просто лежали, шумно дыша, но вскоре моя рука немного подвинулась в направлении ее тела, а ее рука потянулась к моему. Мы глянули друг на друга и снова поцеловались. Я выдумывал всякие вещи, которые скажу ей, в том числе, что не принимаю ее отставки, однако не сказал ничего. Линда тоже долго молчала. Когда мы в конце концов заговорили, это был едва слышный шепот. Я одновременно и чувствовал и слышал ее голос.

— Оставайся в стороне от этого, если хочешь, — сказал я. — Я понимаю. Мне нужна ты, а не дело.

Линда беспечно рассмеялась.

— Попробуй не отпустить меня.

Ирония моей предвыборной кампании заключалась в том, что все считали нас с Линдой любовниками, хотя к тому времени мы ими фактически уже не были.

Мысль иметь партнером по работе женщину казалась мне волнующей, когда я впервые задумался над этим, но все это волнение было утеряно в повседневном потоке частной адвокатской практики. Линда не была кокеткой, а я состоял в браке, который тогда еще не считал обреченным. Может быть, уже в ту пору о нас ходили сплетни, но они не имели ничего общего с действительностью. В офисе и в судебном зале мы оба были поглощены исключительно работой.

Парадоксально, но именно из работы и выросла наша близость, имевшая своим источником скорее труд, чем секс. Никто не мог бы определить степень нашей близости — слишком уж разными людьми мы были. Но когда мы работали вместе, то могли почти читать мысли друг друга. Мы подталкивали один другого к умозаключениям, отвечая на возражения прежде, чем они произносились вслух. Я был человеком идеи. Я выдавал их по десятку в час. Линда выбирала из них самую подходящую и развивала ее. Я не могу вспомнить, сколько раз мы начинали беседовать о деле еще днем в ее или моем кабинете, расхаживая из угла в угол, падая в кресла, кивая выкрикивая и смеясь, и обнаруживали потом, что кофейник давно выкипел, а секретарша ушла домой уже несколько часов назад. После ряда таких поздних бесед могло показаться странным, что мы разъезжались из офиса по разным домам, но именно так мы и поступали. Мы не были подростками на свидании, не обменивались прощальными поцелуями. Весьма редко между нами возникала даже неловкая пауза, когда я провожал Линду до ее автомобиля.

Между мной и Линдой не завязалось того, что называют любовной интрижкой. Я слышал, как люди используют это выражение, и я не понимаю, что оно означает. Тут, в конце концов, существуют некие демаркационные линии. В определенный момент ты сбрасываешь с себя одежду. Обычно с такой специфической целью ты отправляешься в какое-то определенное место. Когда у нас с Линдой впервые началось это, все совсем не походило на тот безумный вечер в моем кабинете. Мы знали, что делали. Мы были партнерами уже три года. Я видел двух или трех ее приятелей, исчезнувших в небытие. Она же слышала, с каким все возрастающим трудом я говорил о Лоис или не упоминал о ней вовсе, рассказывая о своих семейных делах. Лоис поначалу была холодна с Линдой, а затем непонятным образом потеплела к ней, словно бы поняла, что между мной и моим партнером по работе не существовало ничего сексуального, или попросту перестала волноваться о том, что что-то все же было. Когда это началось, Линда знала о том компромиссе, которого я достиг дома, знала, что мы с Лоис, вероятно, проживем вместе до самой смерти, но в действительности больше никогда не будем супругами.

В продолжение всех лет нашей любовной связи Линда ни разу не потребовала от меня чего-то большего и даже никогда не намекала на то, что ей хотелось бы иметь что-то подобное. Даже когда мы были любовниками, это оставалось второстепенным по сравнению с нашим деловым партнерством. Наша связь никогда не обрывалась, между нами не было бурных сцен, но все словно бы сошло на нет за несколько месяцев до моего решения баллотироваться в окружные прокуроры. Это казалось маловажной частью нашей жизни, тем, на что у нас больше не было времени. Но внутренняя наша связь не обрывалась даже тогда. Когда мы нуждались друг в друге, когда нам нужны были мысли друг друга, связь эта всегда оказывалась на месте.

Уже когда я принял должность окружного прокурора, Линда, должно быть, решила, что между нами что-то изменилось, и та тонкая нить, которая соединяла нас, сильно напряглась, пока не оборвалась безвозвратно, как только я попал в затруднительное положение из-за дела Дэвида. Я не оставил Линде ни одной открытой двери. Может быть, она даже подумала, что семейный кризис вернул меня в лоно моей семьи. Я не знаю: мы не говорили с нею о том, что она думала. Но после той ночи в офисе мы с Линдой снова стали партнерами. Когда мне нужна была ее помощь, я получал ее. Даже когда мне этого не хотелось, я мог на нее рассчитывать.

Глава 6

Когда Менди Джексон заняла место свидетеля, мои надежды начали воскресать. Она не выглядела нервной — напротив, была далека от этого. Она, как это случается со многими свидетелями, излишне старательно подготовилась. Нигде презумпция невиновности не действует так, как в обвинениях, связанных с изнасилованием. Члены суда присяжных не могут поверить, что женщина способна позволить, чтобы подобное случилось с нею без определенной доли добровольного ее в том участия. Если женщина говорит правду, она описывает нечто ужасное, а потому обязана выглядеть потрясенной. Если она не плачет, присяжные не верят ей. А ведь многие пострадавшие контролируют себя, чтобы не заплакать. К тому времени, когда дело доходит до суда, они обычно выдерживают настоящую борьбу с собою за подобный самоконтроль. Рассказывать такую историю незнакомым людям довольно неприятно, разрыдаться перед ними — означает вызвать даже большую к себе симпатию. Слишком многие жертвы сексуальных насилий свидетельствуют совершенно монотонными голосами. Они как бы отдаляют себя от своих историй, поэтому их рассказы часто кажутся выдуманными. Менди Джексон выглядела так, будто должна была оказаться одной из таких свидетельниц. Она держалась абсолютно строго. Она, казалось, была слепа и к присяжным и к судебному залу. У меня забрезжила некоторая надежда.

Затем Менди Джексон заняла свое место и повернулась так, чтобы смотреть прямо на Дэвида. Она глядела на него спокойным, пристальным взглядом.

И Дэвид смущенно поежился в своем кресле и отвернулся.

А присяжные в это время наблюдали за ним.

Начинать процесс, думая о том, какие сюрпризы ожидают тебя впереди, всегда связано с волнением. А в день, когда открылся процесс по делу Дэвида, я особенно волновался. Когда я сам участвую в работе суда, меня утешает сознание, что едва только все начнется, я узнаю, что нужно делать. Всегда успокаиваешься после того, как игра уже началась. Сегодня такого утешения у меня не было. Я здесь являлся всего лишь зрителем. Я даже поймал себя на мысли о том, почему, собственно, я возложил это на Генри. Я не сразу решил вопрос: надо ли мне вообще наблюдать за ходом событий. Я сказал Лоис, что сделаю все, для того чтобы обвинение было снято, но фактически я отдалился от дела настолько, насколько было возможно: полностью отстранив от участия в нем свой департамент и передав обвинение в руки моего злейшего врага. На то существовали серьезные основания. В таком деле чрезвычайно важно создать впечатление, что все требуемые правила соблюдены. Даже теперь, когда мой план рухнул, это впечатление должно было пойти нам на пользу. В делах с участием присяжных всякое подозрение, что система правосудия искажена ради подсудимого, могло навредить обвиняемому. Вот почему я самоустранился. Вот почему я пригласил только одного защитника, но установил участие в процессе двух специальных обвинителей. Теперь, придав таким образом Дэвиду максимально несчастный вид, я не хотел рисковать подобным впечатлением, маяча за его спиной. Я долго думал над тем, нужно ли мне даже присутствовать здесь, но в конечном итоге решение так и не было принято. Я находился там, потому что просто не мог не прийти.

Однако заходить за судейский барьер мне было заказано. В половине десятого утра в день процесса по делу Дэвида я сидел в заднем ряду судебного зала. Зал судьи Уотлина был одним из самых больших в здании, и в тот день он был переполнен. Все места, не занятые прессой, занимали судебные стервятники. Среди них было немало юристов: как защитников, так и обвинителей. Никто не хотел пропустить последнего обвинительного процесса с участием Норы Браун и Генри, для которого этот процесс был очередным. Сегодняшний суд, как и всякий другой, должен был оказаться поучительным. В этом уравнении сам обвиняемый не фигурировал вовсе.

Первоначально назначенный на июль суд позднее был перенесен. Теперь слушание проходило в середине августа, что гарантировало максимум его освещения в прессе. Август — традиционно месяц затишья. Летний зной изгоняет из города часть его жителей и лишает активности тех, кто остается. Даже в это раннее утро многие из присутствующих выглядели уже прихваченными жарой по пути от автомобильных стоянок. Внутри здания, тем не менее, было на редкость прохладно, даже в этом судебном зале с его залитыми солнцем окнами. Было утро понедельника, а кондиционеры работали в пустых помещениях судов весь уик-энд. К полудню температура на улице должна была взлететь до ста градусов[6], что превышало ее средний уровень за три последних дня, и все мы чувствовали это, даже находясь в холодном зале.

Дэвид сидел за столом защиты. Генри что-то говорил ему, и Дэвид покорно кивал головой.

Его отношение к предстоящему процессу значительно изменилось. Мы сделали так, как предлагала Линда, — провели с Дэвидом еще одно инсценированное дознание, подкрепив его перекрестным допросом. Он выдержал это немного лучше, чем в тот раз, когда его допрашивал я. Дэвид уже не так возмущался и вместе с тем начал видеть свою историю в истинном свете. Уже не вызывало опасений то, как он будет рассказывать ее в переполненном зале. И вот Дэвид здесь — в ожидании, когда присяжные займут свои места. Теперь он был до смерти напуган.

Дэвид постоянно оборачивался, чтобы взглянуть на мать, сестру и жену, тоже сидевшую среди публики в первом ряду, прямо позади него. Виктория присутствовала в судебном зале впервые. Она была красива, светловолоса, холодна, несмотря на погоду, и прекрасно, хотя и в меру, накрашена. Генри настоял на том, чтобы она сидела как можно ближе к Дэвиду, прямо за его плечом. «У нас есть такой сильный козырь — как красавица-жена. Присяжные будут смотреть на нее и думать: „Зачем бы ему могло понадобиться насиловать уборщицу?“ Я вот только жалею, что у них нет детей. Маленькой светловолосой девочки, думающей, посадят или нет ее папочку».

— Ты хочешь, чтобы я взял какую-нибудь напрокат? — спросил я.

Этот разговор происходил за месяц до суда, когда шутки еще были возможны.

Но взамен у нас имелась Дина. Она была в белом платье с оборками, в шляпке, предназначенной для посещений церкви, и выглядела моложе своих десяти. Дина сидела рядом с Лоис, наклонившись вперед, и внимательно присматривалась ко всему в зале, будто пытаясь найти применение тому, что она знала о судебных процессах.

Джавьер и Нора сидели за столом государственных обвинителей. Если бы здесь слушалось менее громкое и не столь необычное дело, все адвокаты, вероятно, стояли бы сейчас вместе, обмениваясь шутками, пока не появится судья. Адвокаты знали, что им еще долго предстоит работать друг с другом и после того, как любое из этих дел станет лишь фактом истории. Я видел их в сотнях процессов: обвинителей и защитников, весело болтающих и смеющихся, в то время как обвиняемый сидит один, ломая голову над проблемой, кто же здесь на его стороне. Генри, надо отдать ему должное, никогда не поступал так с клиентами. Он не был враждебно настроен к обвинителям, но соблюдал известную дистанцию.

Джавьер что-то сказал Норе. Она отрицательно покачала головой. Он заговорил более настойчиво, пока она наконец не пожала плечами. Джавьер склонился над двухфутовым проходом между столами и сказал что-то Генри Келеру. Я заметил, как Генри сурово взглянул на него, затем оба они поспешили к судебному координатору. Тот выслушал их и вышел из зала.

Адвокаты просто сказали ему, чтобы он попросил судью пока не выходить. Я знал, что это означало: последнее предложение обвинения по согласованному признанию. Присяжные еще не заняли своих мест в ложе, поэтому я не мог повредить Дэвиду в их глазах. Я присоединился к Джавьеру и Генри.

— Джавьер предложил двадцать лет, — коротко сказал Генри. Он смотрел на Дэвида.

Проклятье! Почему не условное освобождение? Если бы они предложили условный срок, я, вероятно, попытался бы уговорить Дэвида согласиться на это. Не говорил ли я сам много раз: «Даже невиновному человеку лучше принять такое предложение»? Это снова заставило меня задуматься: а был ли Дэвид невиновен?

— Сексуальное нападение, — сказал я. — Без отягчающих обстоятельств.

Джавьер стоял достаточно близко, чтобы это слышать. Он взглянул на меня, торжественный, как судья, кивнул и затем отошел за пределы слышимости.

Следующий аспект обвинения в сексуальном нападении при отягчающих обстоятельствах заключался в том, что, если Дэвид будет признан виновным по этой статье, ему придется отсидеть одну четвертую часть своего срока «ровно», прежде чем он получит право на досрочное освобождение под честное слово; и это с учетом его хорошего поведения в тюрьме, как непременного условия, от которого зависит дата освобождения. Если он будет признан виновным в менее тяжком преступлении, то получит право на досрочное освобождение намного быстрее. Я объяснил ему все это.

— При хорошей репутации, ты мог бы, вероятно, отсидеть три года вместо двенадцати. Может быть, даже два. Если тебя признают виновным в нападении при отягчающих обстоятельствах и ты получишь максимум, тебе придется отбыть в тюрьме пятнадцать лет, прежде чем у тебя появится право на досрочку. Вот то, перед чем ты стоишь.

Дэвид был бледнее обычного. Он выглядел так, будто его вот-вот могло стошнить. Я не осуждал его. Решение, которое навязывалось ему в последнюю минуту, было страшным. Возможно, он способен был представить себя сидящим в тюрьме два или три года. Они должны были стать кошмарными, но все же это можно было представить: даже меньше того времени, которое Дэвид провел в колледже. Пятнадцать лет представить себе было невозможно. Это была почти вся его жизнь. Я не думаю, что до этой минуты он действительно осознавал весь ужас нависшей над ним угрозы.

Мы с Генри смотрели на него, не давая каких-либо советов. Дэвид знал свои шансы точно так же, как и мы. И, кроме того, ему была известна одна вещь, которой мы не знали.

Он раздумывал меньше минуты.

— Нет, — в конечном итоге сказал Дэвид. Голос его при этом сорвался. — Я не делал этого. И я не стану говорить, что я это сделал.

Я издал долгий вздох облегчения. Генри, оставив нас одних, вернулся, чтобы дать ответ Джавьеру. Я положил руки на плечи Дэвида. К его щекам вернулось немного краски. Он даже слегка улыбнулся. Я, вероятно, почувствовал бы себя счастливее, если бы он все же принял предложение, но еще больше я гордился его отказом и снова поверил в то, что знаю своего сына. Я сжал плечи Дэвида посильнее, так, словно он ускользал от меня.

Спустя минуту мы следом за судьей уже занимали свои места. Я сидел рядом с Лоис. Снова мне показалось, что глаза судьи Уотлина разыскивают меня в зале. Я сам недавно искал его и обнаружил в его собственном кабинете. Когда я закрыл за собою дверь, мы с ним остались наедине. Такая ситуация, когда одна сторона в судебном деле разговаривает с судьей без присутствия другой стороны носит название односторонней связи. Подобное совершенно недопустимо, хотя происходит практически каждый день.

— Судья, мне хочется знать, что вы думаете об этом деле.

К чести Уотлина, нужно сказать, что он не спросил, о каком деле я говорю, и не стал отделываться от меня коротким разговором. Уотлин политик, а это означает умение изображать откровенность. И, разумеется, в тот день он продемонстрировал мне это.

— Мы оба знаем Нору, Блэки. Черт побери, да мы сами обучали ее. Она никогда не предложит условное освобождение в таком деле, как это. Я вижу, ты собираешься выйти за приговором на присяжных? Но в таких делах, как это, обвиняемый иногда меняет решение буквально в последнюю минуту. Либо признает себя виновным без рекомендации, либо решает обратиться к судье за приговором. Я просто хочу сказать тебе заранее. Не делай этого. Я должен буду сурово обойтись с ним. Ты все понимаешь, Блэки. Такое дело способно разрушить судейскую карьеру. Ты в течение двадцати лет можешь быть лучшим судьей в городе, затем тебе подворачивается одно дело, где все выглядит так, будто ты кому-то подыграл, и лишь этот, последний, случай и припомнят тебе на следующих выборах. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Я кивнул.

Уотлин стоял, склонившись над столом, и говорил низким голосом — живой портрет продажного судьи, совершающего сделку. Затем он откинулся назад и оживился.

— Но я скажу тебе, парень, что буду держать их пятки рядом с огнем. Если обвинение не расставит мне все точки над i и черточки на каждом t, я вынесу нужный тебе вердикт, как только ты об этом попросишь.

Я сказал ему, что оценил это. Оценил во столько, сколько это стоило, то есть ни во что. Нора не станет допускать ошибок.

Это был результат мучительных раздумий Уотлина над тем, что делать. Создать впечатление принципиальности, но дать мне понять, что втайне он на моей стороне. Спасибо за ничто, судья!

Едва заняв свое место на процессе, Уотлин поймал мой взгляд, воздержавшись, однако, от кивков или подмигиваний. «Мы слишком умны для этого, правда, Блэки?» Я подумал, хватит ли у меня влияния на то, чтобы уничтожить его, когда он в следующий раз подаст на переизбрание.

— Обе стороны готовы? Пусть входят присяжные.

Одетый в униформу бейлиф, помощник шерифа, открыл дверь, расположенную рядом с ложей присяжных, и те гуськом вошли в зал. Большинство из них, казалось, были напуганы таким большим скоплением публики. На прошлой неделе, когда выбирались присяжные заседатели, судебный зал был почти пуст. Лишь немногие фанатики судебных процессов оказываются настолько жадными до зрелищ, что высиживают в течение всего скучного отбора. Присяжные неуклюже заняли свои места, смущенные вниманием публики или безуспешно притворяющиеся, что они ее не замечают. Их было семь мужчин и пять женщин, что представляло собой маленький триумф Генри. Защита основывалась на восприятии случившегося с мужской точки зрения. Распространенная среди адвокатов теория гласит, что тот пол, который преобладает среди присяжных, и будет доминирующим во время обсуждения. Если в меньшинстве окажутся мужчины, они побоятся сказать, что, может быть, пострадавшая сама на это напрашивалась, даже если они действительно так думают. С другой стороны, некоторые обвинители считают, что женщины-присяжные предъявляют к поведению женщин-жертв более высокие требования, чем это обычно делают мужчины. Выборы присяжных — это настоящее шаманство. Никому не известно, что присяжные думают на самом деле, пока не становится слишком поздно. Я смотрел на них, как они усаживались в свои кресла, стараясь скрыть чувство собственной значимости.

Я ненавидел их. Мы возлагаем наше доверие на суд присяжных, но лишь потому, что обязаны делать это. Все присяжные лгут. Они дают торжественную клятву, что будут основывать свой вердикт только на тех доказательствах, которые им растолкуют во время суда, и на том законе, который объяснит им судья в своих инструкциях. Но каждый раз все они эту клятву нарушают — так, между делом, без малейших колебаний. Иногда я, стоя у дверей комнаты присяжных, слышал их разговоры. Или сами они охотно рассказывали мне, когда процесс заканчивался: «Да, мы помним, как один свидетель сказал, что он делал левый поворот, но у Мейбл здесь есть кузен, который ездит по той дороге каждый день, так вот он говорит, что там вообще нет левосторонних поворотов». «Затем я и вот Эрни натолкнулись на одну идею, о которой никто из вас, юристов, даже не подумал. Мы вычислили: в действительности произошло вот что — они находились вовсе не в той комнате, где, по мнению всех свидетелей были, а наоборот, здесь, в задней комнате...» Все присяжные убеждены, что они черт знает какие детективы. Я ненавижу их, и не я один. Любой судебный адвокат, который разглагольствует о своем доверии к присяжным, заведомо лжец. Никто и никогда не стал бы вести дело в суде присяжных, кроме тех судей, которые сами заслуживают еще меньшего доверия.

Жизнь моего сына находилась в руках этих людей. Мне очень хотелось быть сейчас в одной ложе с ними.

Лоис вложила руку в мою ладонь. Судья Уоддл с величественным беспристрастием обернулся к Норе и сказал:

— Вызывайте вашего первого свидетеля.

Она сделала это, и мне показалось, что я увидел, как напряглась спина Генри.

— Обвинение вызывает Джо Гарсия.

В подавляющем большинстве процессов, связанных с обвинением в изнасиловании, единственным реальным доказательством случившегося служат свидетельские показания жертвы. Если потерпевшая плохая свидетельница, вы выпускаете ее вначале, затем, как только возможно, подкрепляете ее рассказ свидетельствами полицейских и медиков. Если с нею все в порядке, вы оставляете ее напоследок. Словом, когда первым из вызванных обвинением свидетелей оказался еще кто-то, мы поняли, что Нора считает, что имеет в лице Менди Джексон хорошую свидетельницу.

Джо Гарсия не производил особенного впечатления. Он оказался бывшим помощником шерифа — пятидесятилетний толстяк, с чрезвычайно темным даже в этот августовский день лицом. Инфаркт уже поджидал его на пороге. Несмотря на его косноязычие, Нора использовала Джо для большего эффекта, для воссоздания той драматической сцены, когда охранник впервые все это увидел: полуголая чернокожая женщина с расцарапанной грудью и разодранной в клочья одеждой, тихо рыдающая на полу. Нора остановила рассказ на этом месте, не позаботившись о его завершении, и передала свидетеля Генри.

Генри, в свою очередь, использовал Джо Гарсия для утверждения в умах присяжных одной идеи. Охранник уже опознал Дэвида во время опроса, проведенного Норой.

— Как был одет Дэвид в тот вечер? — спросил Генри.

Джо засомневался. Он решил, что Дэвид был в костюме. И в белой рубашке.

— Он был полностью одет, когда вы вошли в комнату?

— Да, сэр. Ох! Он был без пиджака.

— А был ли на нем галстук?

Джо не помнил этого.

— Ну, подумайте. Представьте его там впоследствии, растерянно рухнувшего в кресло, выглядевшего ошеломленным. Был ли он...

Нора вскочила.

— Ваша честь, я протестую против консультируемого свидетельства. Ничто из этого еще не установлено в качестве доказательств.

Уотлин сказал:

— Просто задайте ваш вопрос, мистер Келер.

— Был ли на обвиняемом галстук?

Джо размышлял над этим, уставившись в угол потолка.

— Да, — сказал он наконец.

— Благодарю вас. Скажите, в тот момент, когда вы вошли, Дэвид находился в одной комнате с миз Джексон?

— Нет, он был в приемной. Она была внутри кабинета. Хотя я мог видеть их обоих.

— Какие первые слова произнес Дэвид, когда увидел вас?

Джо задумался над этим, однако вспомнить не смог.

— Кажется, он назвал мое имя, — предположил он.

— А не были ли его первыми словами, например, такие: «Джо, слава Богу, что ты здесь!»?

Нора перебила отвечавшего, но уже после того, как все услышали его утвердительный ответ.

— Протест! Свидетель уже ответил на этот вопрос. И я снова возражаю против консультируемого свидетельства.

Прежде чем Генри смог возразить ей, Уотлин сказал:

— Протест отклоняется!

— Это означает, что вы можете отвечать на вопрос, мистер Гарсия. Не эти ли слова сказал вам Дэвид?

Джо снова кивнул.

— Что-то вроде этого.

— Это значило бы, — сказал Генри, — соображать довольно быстро: одеться подобным образом, перейти в другую комнату и изобразить радость по поводу того, что он вас видит, когда ему даже не было известно, что вы подойдете, вы согласны?

— Протест! — воскликнула Нора с отвращением. — Призыв к высказыванию предположения.

— Поддерживается!

Генри это не волновало. Он сказал то, что хотел. Генри передал свидетеля, и Нора немного сгладила впечатление, установив, что, хотя Дэвид и Менди Джексон находились и в разных комнатах, они были всего лишь в нескольких футах друг от друга. И она задала свой тоже опротестованный вопрос, доказав, что Дэвид вполне мог слышать шаги бегущего по коридору охранника.

Джавьер опрашивал трех следующих свидетелей, полицейских, которые восстановили всю сцену. Так или иначе, достичь удалось немногого. Джавьер пытался рельефнее выделить образ несчастной жертвы, избитой и изнасилованной, а Генри стремился нарисовать портрет ошеломленного подозреваемого. Когда один из детективов упомянул о бумажных мешках, которые они надели на руки Дэвида, чтобы сохранить любые возможные улики, Генри вернулся к этому еще раз — скептически, словно речь шла о каких-то пыточных тисках. Но присяжные стали проявлять нетерпение. Они устали от этих вступительных актов и были готовы к главному событию.

Между выступлениями двух полицейских судья Уоддл прервал заседание ради своей излюбленной фазы судебного процесса — для ленча. Команда защиты удалилась на «сэндвичи» в мой офис. Мы были угрюмой группой — незнакомцы, по воле случая оказавшиеся вместе. Кто-то произнесет какую-нибудь фразу, все остальные тут же кивнут, но никто не ответит. Поскольку в свидетельских показаниях до сих пор ничего неожиданного для нас не прозвучало, не над чем было и головы ломать. Дэвид сидел среди нас. Даже он казался теперь здесь почти старожилом.

— Как вы думаете, они сделают еще одно предложение? — спросил он однажды.

— Только в том случае, если их дело начнет разваливаться, но тогда этого предложения не примем мы, — ответил Генри.

Я понимал, что Дэвид думает о тех предложенных ему двадцати годах заключения, о маленькой возможности обрести определенность, о возможности, которая мелькнула перед ним и унеслась прочь, теперь уже исчезнув навсегда. Так быстро промелькнувшая и так далеко ушедшая. В его памяти она, должно быть, приняла теперь преувеличенные размеры.

После полицейских свидетельское место занял медицинский эксперт Роберт Винтловски. Доктор Боб, как его часто называли в офисе, был великолепным свидетелем. Он выступал в сотнях процессов и всегда умел придать своим показаниям свежий вид. Он был не скучающим чиновником, читавшим по бумажке собственный отчет, а заставлял каждое дело звучать так, будто сам искренне восхищался им. В результате присяжные начинали верить, что слышат от него что-то очень важное. Однако в сегодняшнем деле, как я знал, он мало что мог предложить обвинению. Я читал его заключение, и медицинские доказательства там были неубедительными. Так обычно и случается. Но присяжные не должны были знать этого. Мы ожидали, что доктор Боб окажется полезным скорее нам, чем обвинению.

Именно так он и начал. Он изучил вещественные доказательства, полученные от предполагаемой жертвы сексуального нападения.

Влагалищный мазок пострадавшей не подтвердил присутствие спермы.

— Означает ли это, что проникновение во влагалище не имело места? — Джавьер задавал подобные вопросы так, будто сам был доктором, не оставляя при этом ни малейшего повода для хихиканья.

— Нет. Это значит лишь то, что не было эякуляции. Не имеется также и каких-либо разрывов во влагалище жертвы.

— Разрывов? — повторил Джавьер, словно именно здесь впервые услышал об этом. — Вы имеете в виду разрывы мягких тканей внутри влагалища?

— Да. В данном случае этого не произошло.

— Является ли это необычным для дел, связанных с изнасилованием?

— Протест, — сказал Генри поднявшись. — То, что происходит в других случаях, не является доказательством в данном.

Он хотел уже садиться.

— Я полагаю, что мы имеем право объяснить доказательство или причину такого отсутствия, — мягко возразил Джавьер.

Уотлин заставил себя отклонить протест.

Генри все еще стоял, всем своим видом выражая недоверие.

— Ваша честь, при всем моем уважении, я вынужден возобновить протест. Обвиняющая сторона пытается привести доказательство из других дел, которые не имеют отношения к данному обвинению, что наносит серьезный ущерб интересам моего клиента. Это совершенно недопустимо, ваша честь.

— Я отклонил ваш протест, мистер Келер, — вежливо сказал Уотлин.

Генри медленно опустился в кресло и покачал головой. Мысленно я ему поаплодировал. Он отлично знал, что свидетельства такого рода всегда звучат на процессах по делам об изнасиловании и в конечном итоге ни одно из этих дел не было пересмотрено в апелляционном суде. Но присяжные не знали этого. Именно здесь Генри ясно продемонстрировал им, что судья был на стороне обвинения, а Дэвида попросту пытаются засудить. Нора тоже покачивала головой за столом обвинения.

— Вопрос, доктор, — сказал Джавьер, — состоит в том, является ли обнаружение подобных разрывов обычным в случаях с жертвами изнасилований?

— Да, обычно это бывает, — ответил доктор Боб.

Как раз это-то и делало его великолепным свидетелем. Он говорил так, что казалось, будто он не всегда на стороне обвинения. Но он всегда заканчивал начатую фразу, что сделал и теперь:

— Но не менее обычно и то, когда их не оказывается.

— Следовательно, отсутствие этих разрывов не означает, что сексуальное нападение не имело места?

— Нет. Вовсе нет.

Когда Джавьер передал свидетеля защите, Генри молча сидел, словно пытаясь переварить все то, что он только что услышал. Он не обращался к сделанным записям. Когда Генри заговорил, в голосе его одновременно прозвучали и недоумение и некоторое отвращение.

— Вы хотите сказать, доктор Винтловски, что половое сношение во время изнасилования может быть — я даже не знаю, какое слово подобрать, — таким же деликатным, как и состоявшееся по взаимному согласию?

Медицинский эксперт отвечал не так, как если бы его свидетельство было подвергнуто сомнению, а словно разговаривая на семинаре с чересчур медлительным студентом.

— Секс по взаимному согласию не обязательно бывает деликатным. Иногда и после добровольного секса мы находим разрывы на стенках влагалища.

— Словом, вашим ответом на мой вопрос будет «да»?

— Да.

— Как же так может быть? — спросил Генри, и я подумал, что он слишком увлекся.

Он нарушил правило адвоката: не задавать вопроса, ответ на который тебе не известен. Казалось, Генри забыл о том, что идет суд, и спрашивал для пополнения собственных знаний.

Доктор Боб вежливо объяснил:

— Существует великое множество вариантов повреждений, наносимых жертвам изнасилования. Большинство пострадавших фактически не оказывают сопротивления: из страха, потому что бывают связаны, потому что им угрожают или еще по какой-то причине, а поэтому, естественно, и получают сравнительно немного повреждений.

— Благодарю вас, — сказал Генри.

То, что он передал свидетеля, доказывало, что Генри снова включился в работу.

Джавьер кое-что приберег для повторного опроса.

— Доктор, вы проводили обследование обвиняемого по данному делу?

— Да.

— Той же ночью?

— Той же ночью. Меня подняли с постели.

— И что вы обнаружили?

— Когда подозреваемого доставили в мой офис, на руках его имелись бумажные мешки, которые были надеты на него полицейскими следователями, чтобы сохранить возможные улики. Я взял соскобы из-под его ногтей.

— И чем же эти соскобы оказались?

— Остатками частиц человеческой кожи и крови.

— Было ли у вас достаточное количество данного материала, чтобы сравнить его с другими аналогичными образцами?

— Да.

— И это возможно сделать?

— О да!

Доктор Боб пустился в длинное, скучное объяснение особенностей спектроскопического анализа, способов сопоставления проб и существующих типов крови. Джавьер, по-видимому, предпочел бы сократить его выступление, потому что тем самым он терял внимание присяжных, однако ему необходимо было создать предикат, иначе Джавьер не смог бы перейти к тому вопросу, который хотел задать. В конце концов вопрос этот прозвучал:

— Сравнивали вы образцы проб, взятых из-под ногтей подсудимого с соответствующими образцами кожи и крови, полученными от жертвы, Менди Джексон?

Генри возразил против определения ее как жертвы, поскольку последнее еще не было установлено судом. Пока Боб терпеливо ждал, Джавьер перефразировал свой вопрос.

— Да, я сделал это, — ответил эксперт.

— И каков же был результат этого сравнения?

— Образцы совпали.

— Следовательно, кожа и кровь под ногтями подсудимого были кожей и кровью Менди Джексон? — спросил Джавьер.

Я не мог не восхищаться точностью его формулировок.

— Да.

Сначала Генри сказал, что у него больше нет вопросов, затем все же спросил:

— Прошу прощения, один есть. Вы провели обследование ногтей миз Джексон?

— Ее ногтей? Нет.

— Значит, вы не знаете, что могло быть найдено под ее ногтями? Благодарю вас, доктор.

И внезапно выяснилось, что предварительных свидетелей у обвинения больше не было. Нора объявила, что они вызывают Менди Джексон. Кто-то пошел за нею. Я не знаю, где она ждала все это время. В коридоре ее не было. Существует одна процессуальная норма, известная как «правило», и Генри ссылался на нее в начале процесса. «Правило» означало, что, пока один свидетель дает показания, никто другой из свидетелей не может присутствовать в зале. Это установлено, чтобы воспрепятствовать ситуации, когда будущие свидетели могут слышать предшествующих и менять собственные показания, заполняя при этом образовавшиеся пустоты или устраняя противоречия. Обвиняемый здесь, конечно, является исключением. Он не может быть устранен на собственном судебном процессе.

Итак, все обернулись, едва открылась задняя дверь зала, и все наблюдали, как Менди Джексон шла по проходу между рядами. Она была в простом синем платье, дешевом и слегка поношенном. Казалось, она не замечала никого. Она смотрела только на свидетельское место. Непонятным образом, но теперь Менди Джексон казалась непохожей на ту женщину, которую я видел в холле несколько недель назад. Ее отсутствующий взгляд куда-то исчез. Она, должно быть, точно так же прошла бы и по пустому коридору собственного дома. Голова ее была поднята. Она выглядела высокой, гибкой и крепкой. Меня порадовало это впечатление силы, исходящей от нее. Менди Джексон мало чем походила на жертву. Многих выдают руки. Пальцы же миз Джексон были стиснуты — и это единственное, что обнаруживало ее напряжение. Мне подумалось, что она должна привести присяжных в замешательство. Она будет сидеть там, надменная, суровая и крепкая, как сталь, и присяжные не поверят ни единому ее слову. Впервые за весь день я издал вздох облегчения.

А Менди заняла свое место и устремила на Дэвида тяжелый обвиняющий взгляд. И Дэвид не смог его выдержать. Он отвел глаза — живое олицетворение виновности. Я видел то, чего не могли видеть присяжные. Генри сжал под столом колено Дэвида. Тот снова повернулся к свидетельнице.

— Приступайте, — сказал Уотлин, и Нора, кончив что-то записывать, положила ручку и ободряюще улыбнулась своей свидетельнице.

— Пожалуйста, назовите ваше имя.

— Аманда Джексон.

— Но разве все называют вас не Менди?

Это был наводящий вопрос. Идиот тут обязательно заявил бы протест. Генри хранил молчание.

— Где ты живешь, Менди?

Менди назвала своей домашний адрес. Нора подчеркнула, что это в Сан-Антонио.

— Ты замужем?

— Нет, мэм. Мой муж умер.

— А дети у тебя есть?

— Двое. Мальчик и девочка. Старшему ребенку двенадцать.

Впервые в голосе ее прозвучали какие-то живые ноты.

Создалось впечатление, что она хотела сказать что-то еще, но снова заставила себя ожесточиться и замолчала.

Эти вступительные вопросы кажутся тривиальными, но они чрезвычайно важны. Когда я работал третьим помощником прокурора, наш тогдашний первый помощник говорил: «Дело бывает выиграно или проиграно уже к тому моменту, когда ваша лучшая свидетельница назовет свое имя и ответит на вопрос о своем семейном положении. Как раз столько времени требуется присяжным на то, чтобы решить, нравится она им или нет. А когда присяжные идут голосовать за обвинительный вердикт, они всегда голосуют за того, кто им понравился».

— Где ты работаешь, Менди?

— В «Гранд-билдинг» на Луп. В этом здании десять или двенадцать разных компаний.

— И в чем заключаются твои служебные обязанности в «Гранд-билдинг»?

— Я уборщица.

— А чем ты еще занимаешься, помимо работы и воспитания детей?

— Я учусь в университете Тринити. Мне осталось немногим больше двух лет.

Я попытался прочитать что-нибудь по лицам присяжных и не смог. Не знаю, с чего они взяли, что должны выглядеть абсолютно безучастными во время свидетельских показаний, но обычно они так и делали.

— Ты работала тринадцатого апреля этого года?

— Да, мэм.

— В какое время?

— Я была на работе утром того дня, а потом вернулась туда ближе к вечеру. Словом, в тот день я работала допоздна. Обычно я этого не делаю. К этому времени я стараюсь быть дома, чтобы поужинать вместе со своими детьми.

— Знаешь ли ты человека по имени Дэвид Блэквелл?

— Да.

Очень сухо. Теперь она уже не смотрела на Дэвида, она смотрела исключительно на Нору, руководимая ею. Голос ее был так ровен, как я только мог надеяться.

— Он тоже работает в «Гранд-билдинге»?

— Да.

— Ты была с ним в дружеских отношениях?

Свидетельница издала звук, выражавший ее недоверие к серьезности вопроса.

— Я уборщица. А он сотрудник компании.

Мне понравилась ее обидчивость.

— Ты убирала кабинет мистера Блэквелла в тот вечер?

— Да. Этот кабинет оставался одним из последних, которые мне еще предстояло убрать.

— Сколько было времени, когда ты пришла туда?

— Часов восемь, вероятно. Может быть, больше.

— Много ли людей находилось в здании в тот вечерний час?

— На том этаже — ни одного человека. Я очень удивилась, увидев там кого-то.

— Какой это был этаж?

— Я не совсем уверена. Один из верхних.

— Этот этаж был хорошо освещен?

— Да.

— Там было светло, как днем?

— В некоторых комнатах горел свет. В некоторых было темно. По-разному.

— А что касается кабинета Дэвида Блэквелла? Опиши нам его офис, пожалуйста.

Ее взгляд поднимался все выше по мере того, как она вспоминала внутренний вид помещения. До сих пор это было единственным подтверждением, что Менди Джексон свидетельствует скорее по памяти, чем рассказывает заученное наизусть.

— Там большая главная комната с картотечными шкафами и двумя письменными столами секретарей. Позади три кабинета поменьше, и у каждого своя дверь. В тот вечер свет горел только в большой комнате, поэтому было немного темновато.

— А в тех кабинетах, которые поменьше?

— Двери двух были закрыты, в третьем было темно, но дверь его была открыта.

— Скажи, Дэвид Блэквелл, тот человек, о котором мы говорили, присутствует сегодня в этом зале.

— Да.

— Не могла бы ты как-то указать нам на него, назвав какие-либо предметы его одежды, так чтобы мы поняли, кого именно ты имеешь в виду?

Она указала:

— За тем столом. Он в синем костюме и полосатом галстуке.

Нора обратилась к судье Уотлину с просьбой, чтобы в протоколах суда было отражено, что свидетельница опознала обвиняемого. Судья разрешил сделать это. Некоторые обвинители предпочитают дождаться, когда пострадавшая закончит свои показания, и лишь потом просят ее идентифицировать обвиняемого. Нора сделала это раньше и по вполне понятным соображениям. Она больше не хотела упоминать о Дэвиде как о мистере Блэквелле.

— Где находился обвиняемый, когда ты вошла в офис?

— Сначала я его не заметила. Я зашла за один из секретарских столов, чтобы достать мусорную корзину. Когда я потянулась за ней, то услышала позади какой-то звук, я обернулась... и, вероятно, вскрикнула, потому что он напугал меня. Я не знала, что в комнате кто-то есть.

— Где стоял обвиняемый?

— В дверях маленького кабинета. Было темно, поэтому я не могла видеть его лица.

— Он что-нибудь сказал?

— Он сказал: «Все в порядке, Менди, это всего лишь я». Что-то наподобие этого.

— Ты узнала его голос?

— Не совсем. Но я догадалась, кто это, по тому, в чьем офисе была и как этот человек выглядел.

— Как он выглядел, Менди? Во что он был одет?

— Он был в костюме, но без пиджака. Он выглядел немного... ну, словно для него это был долгий день.

— Сказал он еще что-нибудь?

— Он сказал что-то вроде того, что рад меня видеть, потому что ему надоело быть единственным живым существом во всем здании.

— А что ответила ты?

— Я сказала, что уже слишком поздно для того, чтобы люди работали, в это время им следует быть дома со своими семьями.

— Он по-прежнему стоял в двери?

— Да. Только он прислонился спиной к косяку. Его голос звучал как-то странно.

— В чем заключалась эта странность, Менди?

— Как будто он был пьяным или невыспавшимся.

— Что произошло дальше?

— Я наклонилась снова, чтобы вытащить мусорную корзину и отнести ее к своей тележке. А он сказал: «Оставь это, почему бы тебе не отдохнуть?»

Нора ничего не записывала. Она вся подалась вперед, заинтересованная, будто слушала рассказ своей подруги. Она задала свидетельнице сторонний вопрос, именно так, как иногда это делают подруги, беседуя между собой:

— Как ты была одета, Менди?

— На мне было что-то вроде униформы, которую нас там заставляют носить. Просто черная юбка и белая блузка.

Нора извлекла названные предметы из бумажного мешка, который стоял у ее ног. Затем она отнесла эти вещи к столу секретаря суда, где к ним прикрепили опознавательные ярлычки. Присяжные выпрямились в своих креслах. Наконец-то для них появилось нечто, на что можно было посмотреть, а не один только монотонный гул свидетельских показаний.

— Это зарегистрированные обвинением вещественные доказательства номер восемнадцать и номер девятнадцать, Менди. Скажи нам, что это за предметы.

— Юбка и блузка, которые я носила.

— Они сейчас находятся в том же состоянии, в каком были, когда ты вошла в тот офис?

— Нет, мэм. На блузке не хватает нескольких пуговиц, а на юбке сорвана молния.

Она снова взглянула на Дэвида. На этот раз ему удалось не отвернуться.

— Ваша честь, я предъявляю это в качестве доказательств, — сказала Нора.

Генри был на ногах, прежде чем она передала ему эти вещи.

— У защиты нет возражений.

— Доказательства принимаются, — скучающим голосом объявил Уотлин.

Он воспринимал все это как составную часть судейского долга.

Нора все еще не передала вещи присяжным. Она оставила их на полке напротив судейской скамьи, они выглядели сильно помятыми. Нора продолжила опрос.

— Итак, обвиняемый предложил тебе сделать перерыв. Что ты ему ответила?

— Я сказала, что очень занята. Хочу закончить работу.

— И что тогда сделал он?

— Я стояла рядом с тележкой, высыпая мусорную корзину, и он подошел ко мне сзади. Я даже не слышала его шагов, поэтому сразу отскочила в сторону.

— Почему? Он прикоснулся к тебе?

— Он взял меня за руку. Прямо под локтем. И я снова отшатнулась. Тогда он сказал: «Чего ты испугалась?»

— Ты была напугана?

— Честно говоря, он заставил меня понервничать, подойдя так незаметно и стоя так близко. Но я не особенно испугалась его.

Миссис Джексон выглядела намного скованнее, чем когда только поднялась на свидетельский помост. Норе тогда удалось ее успокоить — безусловно, чуть больше, чем того хотелось обвинению. Нора вновь начала создавать необходимое напряжение.

— Он все еще держал тебя?

— Я отдернула руку, когда он меня напугал, но он снова взял меня за локоть.

— Ты опять вырвалась?

— Я отступила назад, но и он отошел вместе со мной. Он по-прежнему стоял очень близко.

— Говорил ли он еще что-нибудь?

— Он сказал, что мне нужно немного посидеть с ним. Сказал, что я, должно быть, устала. Я ответила, что действительно чувствую себя уставшей, поэтому и хочу побыстрее закончить работу и пойти домой. Он сказал... я подумала, что это очень странно, но я не поняла, что он имел в виду... Он спросил меня: «Ты всегда идешь домой в конце дня?»

Лоис по-прежнему держала мою руку. Я не замечал, что она сжимает ее все сильнее, пока внезапно она не встала рядом со мной. Я поднял на нее глаза, на мгновение испугавшись, что она собирается устроить сцену. Но Лоис на меня даже не взглянула. Она взяла за руку Дину, и они вместе направились по проходу между рядами к двери. Когда они торопливо удалялись, Дина все оглядывалась назад, стараясь услышать еще что-нибудь. Шляпка на ее голове съехала набок.

После их ухода я оказался рядом с Викторией. Она не подвинулась, чтобы сократить расстояние между нами, я тоже не стал этого делать. Я взглянул на ее профиль. Красивая девушка, эта Виктория. Дэвид встречался с нею еще со школы, но мне так и не довелось как следует узнать ее. Я понятия не имел, что происходило под этим чистым и упругим лбом. Виктория смотрела на свидетельницу. Единственным выражением, которое, как мне подумалось, я сумел прочитать на ее лице, было презрение, но и это так походило на обычное выражение Виктории, что я вовсе не был уверен в том, к чему оно относилось.

Я пропустил пару фраз из показаний свидетельницы и увидел как Дэвид медленно покачивает головой из стороны в сторону. Генри снова коснулся его колена, и Дэвид успокоился.

— Он встал за моей спиной и положил руки мне на плечи у самой шеи. Он начал сжимать свои пальцы. Сказал, что делает мне массаж. Предложил пойти с ним в его кабинет, где есть кушетка.

— К тому времени, — спросила Нора, — появились у тебя какие-то догадки насчет того, что происходит?

Пока я все еще пытался решить, не заслуживает ли этот вопрос опротестования, Генри уже выступил с протестом:

— Ее возможные предположения о том, что происходит, не имеют отношения к делу.

— Безусловно, это относится к делу, ваша честь. Она находилась там. Ее впечатления — единственное, с помощью чего мы обязаны показать присутствие слабо выраженной угрозы...

— Впечатления не являются доказательством, — возразил Генри.

— Я поддерживаю протест, — сказал судья.

Оба сели на свои места. Менди Джексон начала:

— Я знала, что он...

Прежде чем Генри успел остановить ее, это сделала сама Нора:

— Нет, Менди, судья постановил, что ты не можешь отвечать на тот вопрос. Вместо него я задам тебе другой. Ты что-нибудь сказала в ответ на предложение обвиняемого сделать тебе массаж?

— Я вывернулась из его рук и встала по другую сторону тележки. Начала откатывать ее назад. Я сказала ему, что вернусь убирать его офис попозже.

— Ты была напугана в тот момент?

— Не то чтобы до смерти. Я просто подумала, что будет лучше, если я уйду.

— И что сделал он?

— Он рассмеялся. Сказал: «О, не волнуйся!» — и еще, что он больше не станет меня беспокоить. И ушел. Мне тоже тогда надо было уйти.

Генри начал делать соответствующую запись. Нора опередила его.

— В таком случае, почему же ты не ушла, Менди?

— Я решила, что все это закончилось. Подумала, что он позабавился и теперь оставит меня в покое. Кроме того, мне нужно было закончить уборку. Я не хотела, чтобы он или еще кто-то на меня жаловались.

— Ну, ладно, и что же ты сделала?

— Я вытряхнула мусорные корзины и включила пылесос. Мистера Блэквелла я больше не видела. Я заключила, что он опять вернулся в свой кабинет. Я побыстрее убрала в двух других кабинетах и пыталась решить, стоит ли мне идти в его. Зачем напрашиваться на неприятности? Но затем я увидела, что он сам вытащил свою мусорную корзину из-под стола, так что теперь она стояла прямо за открытой дверью. Я подумала, что таким способом он предлагает мне перемирие, намекая, что я могу просто высыпать мусор и быть свободной. Поэтому я вошла, чтобы взять ту корзину.

Она вздохнула. Нора остановила ее прямо на этом месте, сделав небольшую паузу на случай, если кто-то из присяжных еще не успел вникнуть в рассказ Менди. Когда все они замерли в ожидании следующего вопроса, Нора задала его:

— Где был обвиняемый?

— Он стоял прямо за дверью. Как только я вошла, он схватил меня. Сказал: «Ну что, передумала, а?»

— Как он тебя схватил?

— Точно так же, сзади, вцепившись руками в мои плечи возле шеи. Я опять попыталась вывернуться, но он держал меня слишком крепко. Я подняла руки и попробовала разжать его пальцы, но и это мне не удалось. Он держал меня так до тех пор, пока я не перестала вырываться, затем навалился на меня прямо сзади.

— Прижавшись своим телом к твоему?

— Да, он обхватил меня руками и дышал мне в ухо. Я могла чувствовать.

— Чувствовать что? — спросила Нора.

Это был критический момент, та точка, где судебные дела разваливаются из-за того, что показания свидетельницы оказывается несостоятельным. Она должна была воспроизвести эмоциональное напряжение сцены и описать ее в деталях. Она не могла сказать об этом в общем, не могла попросту заявить: «Он изнасиловал меня». Она обязана была дать детали, разбить этот акт на его составляющие. До этого момента Менди не проявляла каких-либо эмоций. Она говорила немного быстрее, но все же держа себя под контролем. Ее стиснутые кулаки лежали перед нею на перекладине барьера.

— Все его тело, прижатое к моей спине. И к моему... моим ягодицам.

— Сказал ли он еще что-нибудь?

— Он сказал: «Разве этот задний массаж тебе не приятен?» И он сунул руку за пояс моей юбки. Я попыталась вытащить его руку и одновременно повернулась. Он резко дернул за юбку, и как раз тогда на ней сломалась молния.

— Что же произошло дальше?

— Он меня отпустил. В прямом смысле этого слова. Я едва не упала, попятившись назад. Я повернулась кругом, так что теперь смотрела на него и отступала, держа юбку, чтобы она с меня не слетела. На секунду он, казалось, действительно обеспокоился, словно испугавшись того, что он сделал, и сказал: «Позволь, я тебе помогу?» — и когда он потянулся ко мне, я ударила его по руке.

— Какова была его реакция?

— Мне это показалось странным. Он улыбнулся. Как будто я дала ему понять, что прощаю его. Он сказал: «Нет, я все-таки помогу тебе». Я прижалась к стене, а он приблизился, схватился обеими руками за мою блузку и распахнул ее.

Я кричала, чтобы он остановился, но все было бесполезно. Я нырнула под его руку и побежала, но он уцепился за подол моей юбки и наполовину стянул ее, так что я уже не могла бежать, а затем он снова крепко схватил меня сзади. Он пытался сорвать с меня лифчик и, когда я хотела помешать ему, сильно оцарапал мне грудь. Я опять закричала, но он знал...

— Ваша честь, я возражаю против того, чтобы показания давались в форме рассказа, — заявил Генри. — Кое-что из этого заслуживает опротестования, но я не имею возможности это сделать.

— Да, — согласился судья. — Опрашивайте вашу свидетельницу, адвокат, — сказал он Норе.

Менди Джексон была остановлена внезапно, она тяжело дышала, но в остальном была все так же непоколебима. Я увидел в ней нечто такое, чего никогда не замечал во время дюжины подобных процессов, на которых сам был обвинителем. Всегда в таких случаях жертва либо полностью теряет самообладание, либо держит себя под таким контролем, что присяжные находят ее рассказ неправдоподобным. Миссис Джексон была из тех, что умеют себя контролировать, но в ней я сумел увидеть то напряжение, с каким ей это давалось. Она не расплакалась и не повысила голоса, но казалось, она едва удерживается от того, чтобы не вскочить с кресла. Напряжение, с которым она подавляла в себе эмоции, было таким же сильным, как, вероятно, и сами эти эмоции. Я осознал, что слушаю ее так, будто наконец-то узнаю правду о том, что случилось в тот вечер. Ее показания вылились в такой поток памятных деталей, что, пока она рассказывала, сомнение даже не приходило мне в голову.

Нора дала ей возможность немного передохнуть. Менди Джексон смотрела перед собой, моргая глазами. Она начала было поворачивать голову в сторону присяжных, но затем остановилась. Не думаю, что она также видела и публику.

Нора попросила у судьи разрешения подойти к свидетельнице и передать ей фотографию.

— Ты сказала, Менди, что он оцарапал тебя. Можешь ты идентифицировать вещественное доказательство обвинения номер двенадцать, которое я только что передала тебе?

— Это моя фотография, которую сделал один из полицейских той ночью в госпитале.

— Что этот снимок показывает?

— Царапины на моей груди.

— Как ты получила эти царапины?

— Они оставлены ногтями мистера Блэквелла, когда я пыталась от него вырваться.

— "От него" означает от обвиняемого?

— Да.

Нора резюмировала установление факта, не передав фотогфра-фию присяжным. Этот снимок, как и почти два десятка других предметов, уже был признан судом в качестве вещественного доказательства, но ни одну из этих улик Нора пока не передала им на изучение.

— Что случилось потом, Менди?

— Он держал меня, стоя сзади. Одна его рука сжимала мое горло так, что я не могла дышать. Я изо всех сил тянула эту руку вниз, пытаясь отцепить ее, и, пока я это делала, он опустил вторую руку и совсем стащил с меня юбку. Затем он ухватился за мои трусики и разорвал их.

— Ты пыталась остановить его?

— Я просто хотела дышать. Мне казалось, что я умираю. Я попробовала опустить руку, но тогда его пальцы сильнее сжались вокруг моей шеи, и я снова схватилась за них.

— Что произошло дальше?

— Он чуть ослабил хватку, так чтобы я могла дышать. И я почувствовала, что он начал делать какие-то движения позади меня. Я услышала, как расстегнулась молния на его брюках, и еще раздался такой... шарящий звук.

— Ты могла догадываться о том, что именно он делал?

— О да. О да, я поняла. Он схватил меня, приподнял над полом и толкнул вперед. Передо мной стояла кушетка, и он просто как бы опустил меня на нее, однако он при этом продолжал держать мои ноги, поэтому я упала на руки и попыталась подняться. И тогда он протиснулся между моими ногами.

— Кого ты имеешь в виду? Что было между твоими ногами?.. Извини, Менди, но ты должна отвечать громко; я не думаю, что кто-нибудь расслышал тебя.

— Его пенис. Он поместил свой пенис между моих ног.

— Менди, я сожалею, что тебе приходится это делать, но ты должна говорить более определенно. Куда обвиняемый поместил свой пенис?

Менди смотрела вниз, на руки.

— В мое влагалище, — тихо сказала она.

— Его половой орган проник внутрь твоего?

— Протест, ваша честь! Это наводящий вопрос.

— Поддерживается.

Нора не стала возвращаться к этому. Она, разумеется, получила уже достаточно для присяжных.

— Не пыталась ли ты остановить его? — спросила Нора взамен.

— Как? — сказала Менди Джексон, отрывая взгляд от своих рук. — Скажите мне, как? Я думала и думала потом. Ноги мои не касались пола. Когда я попыталась дотянуться рукой, я не смогла достать до него и упала лицом вниз. Как я могла остановить его?

— И что же ты делала?

— Я кричала. И что-то говорила ему. «Пожалуйста, не надо», — вероятно. «Прошу вас! Пожалуйста!»

Нора через стол взглянула на Дэвида.

— Обвиняемый говорил что-нибудь?

— Он говорил: «Не вопи, не вопи. Я тебе понравлюсь». И один раз он сказал: «Я дам тебе денег».

Генри сделал запись в блокноте. Нора дала присяжным несколько минут подумать.

— Что случилось потом? — спросила она.

— Он опустил меня вниз и, должно быть, встал позади меня на колени, потому что он все еще продолжал. Он...

— Что продолжал?

— Проникать. В меня. Но казалось, будто он не мог...

— Я буду опротестовывать любую попытку делать предположения, — сказал Генри.

Уотлин поддержал его.

— Он эякулировал? — спросила Нора.

— Нет.

— Что было дальше?

— Он это вытащил и повернул меня кругом, так что я оказалась сидящей на кушетке. И он сказал: «Давай».

— Что он подразумевал под этим? Тебе это было ясно? — спросила Нора, предупреждая возражение со стороны Генри.

— Он хотел, чтобы я положила это себе в рот.

— Что ты имеешь в виду...

— Его пенис, — сказала Менди Джексон.

Она казалась слишком уставшей, чтобы сердиться. Она смотрела только на Нору.

— Он хотел поместить свой пенис в мой рот.

— И он сделал это?

Менди Джексон опустила глаза. Больше не осталось никого, чей взгляд она была в состоянии выдержать.

— Да.

— Почему ты не остановила его?

— Я испугалась.

— Чего ты испугалась?

— Я подумала, что он собирается убить меня. Мне каждую секунду казалось, что он вот-вот начнет меня избивать. Я подумала, что, если он сделает то, что хочет, мне, может быть, удастся уйти.

Нора кивнула. То же самое сделала одна из женщин-присяжных.

— Сколько времени это, последнее, длилось? — спросила Нора.

— Я не знаю.

— Минуту? Пять минут?

Скорее всего, минуту. Затем он что-то услышал.

— Протест, ваша честь! Опять предположение.

— Я сама тогда услышала, — сказала Менди, обращаясь к Генри.

Он сел на место.

— Я услышала гул лифта.

— Как далеко находится лифт от того помещения? — спросила Нора.

Остальная часть истории была рассказана быстро. Дэвид спешно привел себя в порядок и, когда подошел охранник, был уже в другой комнате. Миссис Джексон рухнула на пол и попыталась чем-нибудь прикрыться. В конце концов туда прибыла полиция и доставила ее в госпиталь. Менди описала, как ее там подвергли клиническим обследованиям и осмотрам. Рассказала о том, как она плакала дома. Голос ее звучал все тише и тише, а голова клонилась книзу, пока эта женщина не стала выглядеть как несомненная жертва преступления.

Нора передала свидетельницу защите.

Однако, прежде чем сделать это, Нора попросила у судьи разрешения «обнародовать» для присяжных предметы, признанные судом в качестве вещественных доказательств. Когда такое разрешение было получено, она передала сверток крайнему из присяжных: одежду, фотографии, заключение медицинской экспертизы. Первый присяжный все это просмотрел и отдал другому. Остальные наклонились вперед, чтобы получить свою долю.

Генри не попался в ловушку и не стал начинать перекрестного допроса, пока присяжные были отвлечены таким занятием. Он сидел на месте и что-то записывал до тех пор, пока последняя из вещей не перешла к последнему из присяжных. Менди Джексон смотрела по сторонам, словно впервые увидев этот судебный зал. Ее взгляд скользнул по мне не задержавшись. В конце концов Уотлин сказал Генри:

— Приступайте.

Генри кончил делать заметки, перелистнул назад несколько страничек своего адвокатского блокнота, прочитал запись, затем уселся, глядя на свидетельницу, пока она не встретилась с ним глазами.

— Миссис Джексон, меня зовут Генри Келер. Я представляю здесь интересы Дэвида Блэквелла. Сейчас я задам вам несколько вопросов, хорошо?

Она кивнула.

— Это звучит грубо, но я обязан спросить. Как вам удается материально содержать двоих детей, себя и еще посещать университет, получая лишь жалованье уборщицы и не имея каких-либо дополнительных пособий?

Этот вопрос, вероятно, мог быть опротестован, однако Нора позволила задать его, потому что благодаря этому истица выглядела более несчастной и стойкой. Еще и потому, возможно, что у Менди Джексон имелся ответ на него.

— Мы получаем пособие, — сказала она.

— Помощь семьям, имеющим детей-иждивенцев?

— Да. И еще с нами живет моя мама, которая получает социальное пособие.

— Кто присматривал за вашими детьми в тот вечер тринадцатого апреля?

— Мама.

— Между вами было условлено, что вам, как вы знали, придется задержаться на работе?

— Да.

Когда она ответила на этот вопрос, кто-то прошел мимо меня по проходу. Это была Линда. Она, вероятно, сидела где-то в задних рядах. Линда была в костюме, и вид у нее был официально-адвокатский. Присяжные вряд ли знали, кто она, но кое-кому в зале Линда наверняка была известна. Репортерам, например. Ее явно не волновало, какое впечатление она производит. Линда прошла за судебный барьер, и Генри, услышав скрип перил, оглянулся. Линда передала ему какую-то записку и пошла назад. Я, кажется, уже сказал, что ее не беспокоило производимое ею впечатление? Но она не взглянула и на меня, сидевшего рядом со своей невесткой.

Генри бросил взгляд на записку Линды, затем отложил ее в сторону, но, похоже, решил резюмировать свою линию опроса.

— Почему вы работали так поздно в тот вечер?

— В тот день у меня был экзамен. Утром я ушла с работы пораньше, чтобы подготовиться к его сдаче.

— Это был экзамен по какому предмету?

— Курс европейской истории.

Присяжные глядели на Генри, ломая голову, какое и к чему это могло иметь отношение, но Менди Джексон смотрела прямо перед собой, куда-то в конец зала. Я обернулся назад и увидел выходившую из дверей Линду. Когда я снова посмотрел на свидетельницу, мне показалось, что она выглядела как-то смущенно. Линда не вернулась. Генри время от времени снова заглядывал в ее записку.

Существуют различные стратегии перекрестного допроса. Некоторые адвокаты стараются по-дружески разговаривать со свидетельницей, ведя ее до тех пор, пока не представится возможность обрушить на нее свой удар. Это срабатывает крайне редко, не многие жертвы готовы к дружбе с адвокатом. Бывают защитники, которые начинают атаку свидетельницы с первого же вопроса. Иные стараются говорить с нею загадочно. Большинство же адвокатов не используют какой-то особой тактики, они попросту идут на ощупь сквозь свидетельские показания, заставляя свидетельницу повторить все сначала и надеясь натолкнуться на противоречия. Тон Генри был абсолютно нейтральным. Он задавал вопросы, словно ученый.

— Сколько времени, вы говорите, вы знакомы с Дэвидом Блэквеллом?

— Я думаю, около двух лет.

— Вы когда-нибудь виделись с ним вне офиса?

— Нет.

— Никогда не встречали его, прогуливаясь по аллее или еще где-то?

— Ох, может быть, один или два раза в аллее.

— А жены его случайно не было с ним?

— Я не помню.

Это было неважно. Генри нашел возможность упомянуть, что Дэвид женат и по меньшей мере двое из присяжных посмотрели на Викторию, сидевшую позади обвиняемого, невозмутимую, преданную и красивую.

— Но вы никогда не встречались с ним вне работы специально, чтобы вместе немного выпить или для чего-то еще?

— Нет.

В голосе ее прозвучало заметное отвращение, очевидно, при одной только мысли о подобном предположении. Генри кивнул и сделал запись в блокноте.

— То есть вы не могли бы сказать, что были с ним в дружеских отношениях?

— Нет. Ни в малейшей степени.

— Следовательно, несмотря на то, что в течение целых двух лет вам было известно, кто он, по-настоящему вы друг друга не знали?

— Нет.

— А что именно вам известно о Дэвиде Блэквелле? Знаете вы, например, кто его отец?

— Я помню, как люди говорили об этом на работе, когда его избрали.

Я сидел чрезвычайно спокойный, чувствуя, что на меня смотрят. Мне было непонятно, зачем Генри поднял этот вопрос, и хотелось, чтобы он быстрее сменил тему. Он это сделал.

— Давайте поговорим о том вечере в офисе. После всех этих дел в приемной, когда Дэвид массировал вам шею и все такое прочее, он неожиданно оставил вас в покое и ушел в свой кабинет, скрывшись из вашего поля зрения?

— Да.

— Однако вы не воспользовались этой возможностью покинуть офис?

— Нет. Я тогда думала, что все закончилось, мне казалось, что он насовсем отстал от меня.

— Зачем же было искушать судьбу?

— Как я уже говорила раньше, мне нужно было закончить уборку. Я не могла позволить себе потерять эту работу, мистер, у меня дети.

— А вы не думаете, что вполне могли бы объяснить вашему начальнику, если бы он — или она — спросили вас, почему вы не закончили? Сказать, что, мол, один мужчина там несколько излишне разрезвился и вам пришлось уйти? Не думаете вы, что их удовлетворило бы такое объяснение?

— Я не хотела рисковать.

— А прежде с вами когда-нибудь случались подобные неприятности?

— Иногда. Но ничего настолько дурного.

— С этим мужчиной, с Дэвидом Блэквеллом? Он что же и раньше вас беспокоил?

— Ничего похожего на это не было, — снова повторила она.

— А что-то еще? Развязный разговор, прикосновения? Миссис Джексон заколебалась, но вид у нее был не такой, будто она что-то перебирает в памяти, а, скорее, будто она пытается решить, как лучше ответить. Разумеется, это было лишь мое обнадеживающее, но субъективное впечатление.

— Ничего такого, что бы мне запомнилось.

— Значит, если бы ваш начальник не поверил вашему объяснению, почему уборка того помещения оказалась незавершенной, в этом не было бы ничего удивительного?

— Протест! — сказала Нора.

Она была на ногах, прежде чем Генри закончил вопрос.

— Это призыв к высказыванию предположения.

Уотлин поддержал ее и вполне справедливо, но мне подумалось, стоило ли ей протестовать? Вопрос повис в воздухе без ответа.

— После того, как вы закончили уборку других помещений, вы вошли даже внутрь его личного кабинета, верно я говорю?

— Чтобы забрать мусорную корзину, как я сказала.

— Вы не думали, что он может находиться там?

— Я не знаю: он ведь вполне мог выйти, пока я пылесосила полы в других комнатах.

— Но существовала вероятность, что он все еще там, потому что кто-то же выставил корзину с мусором?

— Да, я полагаю.

— А полагали вы это в тот вечер? Думали вы о том, что он может быть в кабинете?

— Да, я об этом догадывалась.

— И все же вы туда вошли. Следовательно, в тот момент вы его не боялись, не так ли?

— У меня оставалось некоторое подозрение.

— Но, тем не менее, вы вошли за мусорной корзиной. Значит, вы не очень боялись, так ведь?

Генри пришлось попросит ее ответить громко.

— Думаю, что не очень, — снова сказала она.

Генри кивнул, сделал запись, перелистнул страницу в своем блокноте. Не отрывая глаз от блокнота, он спросил:

— Как был одет Дэвид, когда вы вошли в его кабинет?

Свидетельница снова сделала паузу. С каждым ответом она становилась все менее решительной, хотя говорила достаточно смело.

— Так же, как я сказала раньше, — он был в белой рубашке и костюмных брюках.

— Он был в галстуке?

— Думаю, что да. Подождите... Да, в галстуке.

— По-прежнему. То есть, когда вы вошли в кабинет, на Дэвиде еще был галстук?

— Да, с ослабленным узлом, но он был на нем.

Генри, казалось, удивился и сделал очередную запись в блокноте. Менди, глядя на него, вдруг сказала: «Я могу и ошибиться насчет этого», — и опустила глаза вниз, на свои руки. Генри кивнул.

— А что вы скажете насчет туфель? Он все еще был в туфлях?

— Я не смотрела на его ноги.

— Ладно, ну а по вашему мнению?

— Протест, ваша честь. Вопрос был задан, и ответ на него получен.

Генри подождал, пока судья поддержит протест обвинения, и пошел напролом.

— Подумайте, когда вы услышали шум лифта и Дэвид спешно начал одеваться, пришлось ли ему надевать носки и туфли?

Менди Джексон подняла глаза вверх, и взгляд ее забегал по потолку.

— Нет. Они на нем уже были.

Генри сделал вид, что все идет отлично. Он удовлетворенно покачал головой.

— Следующий момент. Помните... когда вы боролись с Дэвидом?

Свидетельница кивнула.

— Помнится, вы сказали, что он вас оцарапал. А вы его не царапали?

— Я не знаю.

— Могу я подойти к свидетельнице, ваша честь?

Менди Джексон смотрела на приближающегося Генри так, словно он сам собирался ее ударить. Генри протянул секретарю суда фотографию, чтобы та сделала на обороте соответствующую отметку.

— Это зарегистрированное вещественное доказательство защиты номер один, — сказал он Менди. — Вы узнаете изображенную здесь персону?

— Это мистер... обвиняемый.

— Он именно так выглядел в тот вечер после прибытия полиции?

— Да, я думаю.

Менди больше ничего не собиралась ему сообщать.

— Что вы видите на его лице?

— Это похоже на царапины.

Генри взял у нее фотографию и отнес назад к своему столу. Сев на место, он спросил:

— Следовательно, вы все же оцарапали его?

— Я полагаю, что сделала это. Вы хотите, чтобы я перед ним извинилась?

— Нет, — спокойно сказал Генри. — Всякая женщина сделала бы это.

Нора привстала, но было видно, что она не знала, чем ей могло повредить это постороннее замечание. Нора снова села.

— Значит, вы действительно боролись с ним, — сказал Генри.

— Да. Как только могла.

— Когда он сорвал с вас одежду, вы тоже боролись?

— Да.

— Когда он схватил вас сзади, вы боролись за то, чтобы освободиться?

— Да. Конечно, я делала это.

Генри кивнул.

— И когда он опрокинул вас на кушетку, вы продолжали борьбу?

— Да, — ответила она, хотя и без особого пыла.

Менди не могла сообразить, куда все эти вопросы ведут, но знала, что ответ на них должен быть утвердительным.

— И когда он уже проник в вас, вы все равно боролись за свою свободу?

— Да, насколько позволяло мое положение. У меня было не очень много возможностей для сопротивления.

— Однако вы сопротивлялись?

— Да.

— Не было ли все это каким-то образом волнующим для вас? Не показалось ли приятным?

Она посмотрела на него так, будто он предложил ей снять одежду и сложить ее на свидетельский помост.

— Нет.

— Вы были сексуально возбуждены?

— Ваша честь! — закричала Нора, перекрывая ропот, поднявшийся среди публики. — Это насмешка, это поддразнивание, это не имеет отношения к делу. Это оскорбительно, наконец! Свидетельница не обязана защищать себя...

— Можем мы подойти к вам, ваша честь? — спросил, Генри, и они с Норой подошли к судейскому столу.

Когда Генри и Нора стояли там перед судьей, они находились, вероятно, футах в десяти от свидетельницы. Миссис Джексон следила за Генри, пока он не прошел половину пути, затем опустила голову и больше уже не подняла глаз.

Генри вытянулся над столом и — явно для того, чтобы свидетельница не услышала, — тихо заговорил. Нора, которая была пониже ростом, оказалась при этом в невыгодном положении, однако Уотлин, надавив своим большим животом на стол, тоже подался вперед. В течение одной-двух минут доносился лишь их напряженный шепот. Нора еще продолжала спорить, когда Уотлин откинулся в кресле и жестом приказал адвокатам удалиться.

— Протест отклоняется, — громко сказал он, вновь вызвав ропот в зале.

Генри снова был на своем месте. Нора еще какое-то недолгое время постояла между ним и свидетельницей, впившись в Генри озлобленным взглядом. Наконец она медленно отошла в сторону.

— Я повторю вопрос, миссис Джексон, — сказал Генри.

В голосе его не было и намека на какую-то скабрезность. По-прежнему он говорил, как беспристрастный ученый.

— Были вы сексуально возбуждены, когда обвиняемый проник в вас? Позвольте, я скажу более определенно. У вас были соответствующие выделения?

— О, мой Бог! — воскликнула Нора, намереваясь выступить с протестом.

Уотлин отмахнулся от нее.

— Отклоняется!

У миссис Джексон, по-видимому, появился самый отвратительный за всю ее жизнь привкус во рту. Она словно выплюнула это:

— Была ли у меня... была ли у меня смазка? Нет! Да вы...

В этом не было ничего веселого. Он надругался надо мной! Возбуждена?! Дальше вы захотите узнать, было ли у меня еще что-нибудь? Так вот мой ответ: нет! У меня не было...

Она замолчала, и первый раз в ее голосе прозвучал слабый звук, напоминавший рыдания.

— Нет, — сказал Генри. — Я не собирался об этом спрашивать. Это не имело бы отношения к делу.

— Протест! — воскликнула Нора. (Я не думаю, что она вообще садилась.) — Я протестую против этих постоянных посторонних замечаний, которые делает защита.

— Не делайте замечаний, адвокат, — мягко сказал Уотлин.

Судя по реакции публики, все они решили, что судья полностью потерял контроль над процессом, однако Уотлин казался невозмутимым. Мне представляется, что он в тот момент думал, будто производит впечатление человека, наделенного неким высшим знанием, хотя в действительности вид его не выражал ничего, кроме полнейшего безразличия. Он сидел там так, будто попросту дожидался следующего перерыва на обед.

Генри, слава Богу, сменил тему. Второстепенные вопросы о здании, планировке офисов, о времени обходов охранной службы. Менди Джексон успокоилась. Да и все мы успокоились. Я думаю, что скука уже понемногу начинала наплывать на собравшуюся в зале толпу. Двери судебного зала то и дело открывались и закрывались. Глаза судьи Уоддла тоже наполовину закрылись. Было больше четырех вечера. Уже пару часов солнечный свет лился сквозь большие окна.

Генри продолжал:

— Вы знаете размер жалованья Дэвида Блэквелла?

— Нет.

— Как вы думаете, сколько он зарабатывает?

— Протест! Призыв к высказыванию предположения.

— Нет, такого здесь не было. Ваша честь! Можем мы подойти?

— В этом нет необходимости. Я отклоняю протест.

— Сколько, по вашему мнению, зарабатывает Дэвид? — снова спросил Генри.

Менди не поддавалась.

— Больше, чем я, — сказала она.

Неплохо. Генри не давил на нее.

— А сколько получаете вы? — спросил он вместо этого.

— Пять тридцать пять в час, — ответила она прежде, чем Нора даже успела подняться.

— Сколько же это дает вам в неделю после всех вычетов?

— Я снова заявляю протест, — сказала Нора. — Если этот вопрос имеет отношение к делу, то я хочу знать какое.

— Я здесь единственный, кто имеет право требовать объяснений, адвокат, а я понимаю, какое это имеет отношение к делу. Ваш протест отклонен, — заявил Уотлин.

— В неделю получается сто шестьдесять семь долларов, — сказала Менди.

— А сколько же стоит один семестровый курс в университете Тринити, который вы посещаете?

— Я говорила вам, что я получаю стипендию. И ссуду.

— Фактически про ссуду вы, по-моему, упомянули только сейчас. Но это не ответ на мой вопрос. Какова цена одного семестрового курса?

— Думается, где-то около двухсот долларов.

— И сколько курсов вы слушаете в этом семестре?

— Четырнадцать.

Генри подождал записывать приведенные цифры в своем блокноте и дал присяжным время произвести простой подсчет. Я по-прежнему ничего не мог прочитать по их лицам. Но мне думалось, что Генри атакует ее слишком долго. Дольше, чем это сделал бы я. Какое-то непродолжительное время Менди действительно выглядела попавшей в затруднительное положение, что-то рассчитывающей, но теперь она снова начинала вызывать к себе симпатию. Как она могла жить на такую скудную зарплату, имея двоих детей? Жить и еще учиться в университете. Если даже и ни на кого больше, то на меня во всяком случае это производило впечатление.

— Позвольте задать вам несколько вопросов, касающихся ваших детей, — сказал Генри и довольно подробно расспросил ее.

Имена, возраст, класс, в котором они учатся в школе. Голос миссис Джексон потеплел. Голос Генри тоже стал мягче. Стоило отвлечься, и их голоса сливались в какой-то монотонный гул-Зал теперь наполнился зноем. Бейлифы опустили жалюзи на окнах с западной стороны, но от этого жар солнца стал казаться лишь более угрожающим. Жалюзи светились так, будто солнечный диск висел прямо за ними, поджидая нас там, чтобы ослепить первого же, кто выглянет. Уоддл кивал, сдерживаясь, поглядывая на часы и беспокойно ерзая.

— У меня больше нет вопросов к свидетельнице, — резко вдруг оборвал Генри.

Все мы зашевелились, словно по рядам пробежал холодный бриз.

Уотлин выглядел счастливым, пока не повернулся к Норе.

— Я полагаю, вы хотите провести повторный допрос? — почти обескураженно спросил он.

— Да, ваша честь.

— А вы, следовательно, повторите затем перекрестный, — сказал он в сторону Генри. — Хорошо, но мы превысили время, отведенное мне да и присяжным на слушание. Мы продолжим завтра с девяти часов. Помните об инструкциях, которые я дал вам насчет того, чтобы вы не беседовали о данном деле с другими людьми и не позволяли им разговаривать с вами, — сказал он присяжным, и те закивали, будто и впрямь внимательно его слушали. — Все остаются на местах, пока присяжные заседатели не покинут зал.

Мы так и сделали, затем начали тесниться в проходе между рядами. Больше не было публики, а была лишь толпа забредших без дела в общественный зал людей. Взяв Викторию под руку, я присоединился у выхода к Генри и Дэвиду. Нора уже выбралась вместе с Менди Джексон, даже не оглянувшись назад. Наша группа вышла через ту же заднюю дверь и по боковой лестнице поднялась в мой кабинет.

— Ближе к концу ты нас всех там немножко подрастерял, Генри, — сказал я по пути адвокату.

— Я не мог отпустить ее, — объяснил Генри и протянул мне записку, переданную ему Линдой.

Там было написано: «Спроси, почему она работала в такое позднее время, затем продержи на месте до конца дня».

Линда не вернулась, или, если она и сделала это, то держалась в стороне от семьи.

Мы нашли Лоис и Дину дожидавшимися нас в моем кабинете. Лоис протянула руку, чтобы поправить прическу Дэвида. С его волосами все было в порядке, просто для Лоис это была возможность прикоснуться к нему.

— А завтра мне можно будет туда вернуться? — спросила Дина. — Иначе как же я что-нибудь узнаю?

Я пообещал, что вечером расскажу ей все. Она тихо сидела, пока мы, взрослые, проводили нашу маленькую конференцию составляя планы на будущее, так, словно ситуация начала развиваться, хотя в действительности не изменилось ничего Дэвид выглядел немного приободрившимся.

— Она теперь попалась, не правда ли? — с надеждой спросил он.

— Мне думается, что это могло бы быть и менее живописным, — проронила Виктория, и это были единственные слова которые я от нее услышал.

После того как они собрались уходить, мне не пришлось просить Генри задержаться. Он даже не шевельнулся в кресле, куда тяжело опустился по приходе, положив голову на верхнюю часть спинки и пристально глядя в потолок. Какое-то время мы посидели в приятной тишине, прежде чем я сказал:

— Ты великолепно работаешь, Генри.

Голос его, казалось, прозвучал откуда-то из-за кресла:

— Я знаю. Это лучший из всех перекрестных допросов, какие я когда-либо вел. Но мне тут есть над чем поработать.

— Ты используешь все, что только возможно.

— Для достижения эффекта? — спросил он, усаживаясь ровнее.

Я взглянул на него, вопросительно подняв брови.

— Ты сомневаешься в правдивости ее истории? — спросил Генри.

Я уклонился от прямого ответа.

— Там есть некоторые противоречия.

— Но ты веришь в то, что эта женщина лжет? Что это неправда в самой своей основе?

Он принял мое молчание за ответ.

— Знаешь, что я думаю? — сказал он как раз в тот момент, когда я спросил, есть ли у него своя излюбленная теория.

Нам пришлось подождать, пока мы расслышали друг друга, затем Генри продолжил:

— Я думаю, что она говорит правду обо всем, за исключением одного. Все это случилось не тогда, когда она утверждает.

— В тот же день, только раньше? Что ты имеешь в виду?

— Я полагаю, что все случилось именно так, как она рассказывает, в том самом офисе однажды поздним вечером. Но не тринадцатого апреля. И тогда она не стала заявлять в полицию. Большинство из них, как ты знаешь, не делают этого. Я мог бы и не говорить тебе это. Она не заявила, потому что боялась потерять работу, боялась, что он скажет, будто она сама его соблазнила, или потому, что она просто испугалась, или же по какой-то иной причине.

А потом прошло время, и она увидела его, такого же сытого наглого, сидящего в костюме штатного сотрудника, сравнила это со своей по-прежнему рабской жизнью и взбесилась. Разозлилась на него и на себя. Ты видел, как она посмотрела на Дэвида, когда поднялась на свидетельское место. Она его ненавидит. И в конце концов она не выдержала и решила подстроить все это, чтобы до него добраться.

— Значит, та нелепая история, которую рассказал нам Дэвид, тоже правдива?

Генри кивнул.

— Она всего лишь переиграла ту сцену. На этот раз с приходом охранника и вызовом полиции. И теперь уже она довела дело до конца.

Я сидел и думал над этой версией. Пока я это делал, оживление покинуло Генри, и он опять погрузился в свое кресло. Когда он говорил, теория его казалась убедительной, но в наступившем молчании она превратилась в то, что я и сказал ему минутой позже:

— Сумасшедшая идея, Генри.

Он согласился.

— И дерьма не стоящий, даже если бы я мог доказать ее истинность.

Обвинительный вердикт указывает дату случившегося, но в нем также сказано: «в это или примерно» в это время, — так что обвиняющая сторона не обязана доказывать, что преступление совершено именно в указанный день. Все, что нужно им доказать, — это то, что все случилось в период, установленный законом о сроках давности, и до того, как данное обвинение было предъявлено. В любом случае мне бы не хотелось, чтобы подобная теория была вынесена на суд присяжных. Попробуй добейся оправдательного приговора, имея при себе такое: «Я изнасиловал ее, но не тогда, когда она говорит, я изнасиловал ее раньше».

Я не стал пытаться развивать версию Генри. Он явно уже сам сделал это в уме. Мы с ним все еще сидели в кабинете, когда вошла Линда.

Мы с Генри выглядели, как единственные уцелевшие после кораблекрушения. Линда была похожа на нашу спасительницу. Она казалась оживленной. Капли пота поблескивали у нее на лбу. В руке Линда держала какой-то документ.

— Я выписана повестку свидетелю защиты, — сказала она.

— Поставив на ней свою подпись? — спросил я, приподнимаясь в кресле.

— Разумеется, нет. С подписью Генри. Можешь не сомневаться в подлинности, — сказала она.

Линда присела на корточки рядом с креслом Генри и начала объяснять, что ей удалось выяснить, говоря при этом так быстро словно существовал какой-то предельный срок, установленный для беседы в тот вечер. Рассказывая, она касалась его руки, внимательно заглядывала в его глаза, чтобы наверняка убедиться в том, что Генри следит за ее мыслью. Генри наклонился ближе к ней. Если бы сюда заглянул посторонний, он вряд ли догадался бы, что между мной и Линдой существует какая-то связь. Если бы он что-то и заподозрил, то, как ни крути, теперь Линда скорее выглядела возлюбленной Генри. Я вышел из-за стола и встал над ними, но оба они не отрывали глаз от бумаги, принесенной Линдой.

— Это не Бог весть что, — сказала Линда спустя несколько минут. — Это не изменит хода дела, но все равно любопытная штуковина. Присяжным здесь будет над чем поломать голову.

— Нет, это нечто большее, — возразил Генри. — Это уже предполагает размышления на ее счет. Ты понимаешь? Это же первая вещь, которая что-то значит. Это великолепно, Линда! Надо все обдумать. Жаль, что я не сумел изобрести ничего похожего.

— Вот что значит не иметь соадвоката. Кстати, как идет процесс? Я ведь пропустила большую его часть.

Генри вздохнул, вновь задумавшись. Линда вытащила его из кресла.

— Тебе необходимо выпить. Пойдем, пойдем поужинаем, и ты мне обо всем расскажешь. Я полна догадок.

В дверях Линда остановилась.

— Пойдешь?

Ни в голосе, ни в лице ее не было какого-то особенного выражения, когда она обернулась и посмотрела на меня. Генри уже начал что-то рассказывать.

— О, нет. Я думаю, мне лучше навестить Дэвида.

Линда согласно кивнула. Генри даже не взглянул на меня. «Понимаешь? Она уже знала...», — говорил он. Я слышал их голоса, доносившиеся из приемной, пока дверь не закрылась. К Генри вернулось его былое оживление. У меня снова появилась надежда. Линда очень умна. Это не было преувеличением.

Дом Дэвида показался мне незнакомым. Я был уверен, что не ошибся адресом, но с тех пор, как я был здесь в последний раз, Дэвид что-то перестроил. Я не мог понять, что именно, Я посидел минуту в машине на подъездной дорожке, надеясь, что Дэвид услышит меня и выйдет. Из окна дома просачивалась полоска света, но никаких звуков слышно не было. Я подумал: а вообще кричат ли когда-нибудь Дэвид и Вики друг на друга?

Дверь дома была обита деревянными планками, поэтому, когда открылась другая, более массивная внутренняя дверь, я не мог видеть, кто стоял за нею. Возникшая пауза заставила меня предположить, что там была Виктория. Однако это оказался Дэвид, который и впустил меня.

— Папа, — сказал он.

Я пригнулся и вошел в дом. Теперь, оказавшись здесь, я не знал, зачем, собственно говоря, приехал. Сказать мне было нечего.

Дэвид провел меня в свой кабинет, где рядом с его шезлонгом стоял бокал со спиртным, а напротив с выключенным звуком работал телевизор. У них был великолепный дом, хотя и немного безликий. Словно дом-образец с выставки. Абсолютно правильное количество журналов аккуратным веером было разложено на кофейном столике. Свадебные фотографии висели на стене над телевизором. Внезапно я задумался: сколько же действительно получает Дэвид? Не был ли он с головой в долгах? Генри, вероятно, знал это.

— Вики уже легла.

Без сомнения, с головной болью, подумал я. Дэвид жестом пригласил меня сесть и предложил бокал вина. Я покачал головой.

— Мне бы следовало позвонить твоей матери и сказать ей, что я здесь.

Он ничего на это не ответил, На экране телевизора разыгрывалось что-то вроде спортивного состязания, но нечто вялое и бесстрастное. Это вполне могло усыпить кого угодно.

— Тебе, вероятно, завтра придется занять свидетельское место. Я приехал, чтобы наверняка убедиться, что ты будешь настолько нервозным, насколько это только возможно.

Он не засмеялся.

— Она не сможет сбить меня с толку, — сказал он, имея в виду Нору, — потому что я не собираюсь лгать. Я знаю, что у меня сумасшедшая история, но по крайней мере я не буду себе противоречить. Мистер Келер заставил Менди плоховато выглядеть, не правда ли?

— Да. — Недостаточно плоховато, подумал я. — Дэвид...

— Я не намерен повторять это еще раз.

Какое-то мгновение я не мог сообразить, о чем он говорит. Затем я понял, что он снова отказывается признать себя виновным.

— Я верю тебе, Дэвид. Но все это уже давно позади. Я об этом даже и не думаю. Я сделаю все, что смогу, чтобы уберечь тебя... от обвинения в этом. Не важно, что бы мне ни пришлось сделать. Ты мне веришь?

Он не ответил, но посмотрел на меня, вместо того чтобы глядеть на телевизионный экран, и между нами завязалось нечто вроде беседы. Я дал ему несколько ничего не стоящих советов насчет свидетельских показаний — то, что уже говорил ему раньше. На этот раз он кивал, требовал объяснить поподробнее и кивал снова.

Я так и не услышал какого-нибудь движения в доме. Когда я поднялся, собравшись уходить, Дэвид проводил меня до входной двери. Я неуклюже прижал его к себе, и он неуклюже ответил. Все это длилось чуть дольше, чем следовало.

Когда я открыл дверь своего дома, Лоис, уставив руки в боки, стояла посреди гостиной и пристально смотрела на меня.

— Где ты был?

Лоис никогда не ругается, если даже разозлится. Она воздерживается от всяких словесных усилений. Фразы ее становятся короткими.

— У Дэвида, — ответил я.

Челюсть ее не отвисла. Каков же был источник этого гнева? Это не могла быть ревность. Мы оба понимали, на какой почве вырастает это чувство, а ни у меня, ни у Лоис ее уже не было.

— Дина постоянно спрашивает про тебя. Она не желает засыпать.

— Хорошо.

Я повесил пиджак на спинку стула в гостиной, оставил ботинки в прихожей и, стягивая на ходу галстук, направился в комнату дочери. Дина не спала, лежа в темноте на спине.

— Наконец ты пришел, — сказала она без всяких упреков. Дина хотела услышать все о первом дне процесса. Мы подробно прошлись по нему. Я начал клевать носом раньше, чем моя маленькая дочь.

— Папа, — после небольшой паузы раздался в темноте ее голос, — если Дэвида признают виновным, что ты будешь делать дальше?

Я подумал, что достаточно хорошо обучил ее, раз она не сказала «если Дэвид будет осужден»... Умненькая Дина становтлась такой же мечтательницей, как и все мы. Я забормотал что-то насчет апелляции. Она нетерпеливо произнесла:

— Нет, но сразу же после этого. До того... прежде, чем они смогут...

— Я не знаю, дорогая. Я сделаю что-нибудь.

— Папа?

Я лег рядом с Диной, обнимая ее, пока она не заснула. Мне думалось: я никогда не допущу, чтобы такое случилось с тобой, моя крошка! Но я не сказал этого вслух. Почему она должна мне верить? Ведь допустил же я, чтобы это случилось с ее братом.

Глава 7

Генри встретился со мной на следующее утро, до того, как процесс продолжился, — я позвонил ему в шесть. Он вел себя так, словно все шло нормально, говоря со мной о деле в небрежно-профессиональном тоне до тех пор, пока не собрался уходить и я не загородил ему дорогу.

— Мне нужно принять в этом участие, Генри.

— Участие в чем?

— Не притворяйся глупым. В судебном процессе. Я сам проведу перекрестный допрос.

Генри взглянул на меня так, словно ему было неприятно, что я стою между ним и дверью.

— Ты не можешь вмешаться в это, Марк. Конфликт здесь настолько ясен, что Уотлин не станет даже дожидаться протеста. Ты знаешь...

Я качал головой.

— Я беру отпуск. Письмо уже на моем столе. Если это не пройдет, я уйду в отставку. Я приму участие в процессе, Генри.

— Следовательно, меня ты увольняешь? Потому что мне слишком поздно будет брать соадвоката, тем более в середине допроса свидетельницы. Перекрестный допрос, который я веду, напрямую связан с моим заключительным словом. Если я сейчас позволю тебе или кому бы то ни было взять на себя руководство...

Голос его с трудом доносился до меня сквозь сильный гул, который всю ночь не давал мне заснуть. Это был гул того ужаса, который заключен в каждом судебном процессе, но которого я никогда раньше не слышал. Вчера я как бы шагнул за границы реальности, я был удивлен, что больше никто не видел этого. Одна моя часть могла наблюдать за перипетиями суда так, словно это был кто-то другой, хорошо рассчитавший его ход, пытавшийся читать по лицам присяжных, следивший за направлением опроса свидетелей и мысленно забегавший вперед. Но вторая моя часть буквально кричала, чтобы все это немедленно остановилось. Эта часть видела только Дэвида и никого больше. Я всегда был так небрежен в вопросе, касавшемся этапов судебного процесса. «Если вас осудят, мы будем апеллировать», — говорил я клиенту. Но ведь если Дэвид будет осужден, его посадят в тюрьму!

Предполагалось, что так далеко дело никогда не зайдет. Четыре месяца назад, когда Дэвида арестовали, суд виделся попросту одной из возможностей. Казалось, вполне можно было предотвратить его. Но теперь дело Дэвида превратилось в нечто похожее на скорый поезд, который нельзя было остановить без какого-то чрезвычайно серьезного вмешательства. Несколько раз в ночные часы я приходил к решению обеспечить такое вмешательство тем единственным способом, который у меня оставался.

— Я не могу просто сидеть там и смотреть, Генри! Словом, что ты скажешь, если я проведу прямой опрос Дэвида? И, опрашивая его, начну задыхаться, как будто настолько ему верю, что прихожу в ужас при одной мысли, что его могут признать виновным. Я мог бы сделать это, Генри, поверь мне, я мог бы убедить их.

Я уверен, что Генри старался, чтобы его голос звучал успокаивающе. Откуда ему было знать, что слова доносились до меня, как жужжание комаров, бившихся об очень тонкое оконное стекло.

— Начнем с А. Для присяжных это не будет означать ровным счетом ничего, Марк. И Б. Это будет выглядеть так, словно ты оплакиваешь его за все то, что он натворил. Это никак не может помочь нам. Позволь мне сделать все самому. Будь объективен, Марк. Подумай над этим. Подумай как юрист.

Я уже пробовал делать это — и вот к чему все привело. Даже пытаясь манипулировать системой, я верил, что смогу освободить Дэвида с ее же помощью. Очевидно, я оказался недостаточно ловок.

Но исправлять что-либо было уже поздно. Я пытался пробудить к жизни ту — беспристрастную — часть своего сознания, к которой взывал Генри. На минуту мне удалось нарисовать для себя эту не вызывающую сочувствия сцену своего появления перед присяжными. Это свидетели должны разражаться рыданиями во время опросов, а вовсе не адвокат.

— Хорошо, ты прав. Только, Генри, ради Бога...

— Я понимаю, понимаю.

— Извини. Я знаю, что ты уже и без того испытываешь на себе немалое давление. Это не значит, что я в тебя не верю.

— Все о'кей, Марк. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

Обманщик, снисходительный проповедник! Но он действительно знал свое дело. Я позволил ему сбежать от меня, оставив достаточно времени на то, чтобы он успел просмотреть свои записи. Казалось, Генри унес с собой и ту, беспристрастную часть моего существа. Когда дверь за ним закрылась, все мое тело начало сжиматься, как будто мне предстояло проложить путь в другое измерение. Я откинулся в кресле, словно отпрянув от своего письменного стола, и стал барабанить кулаками по его полированной поверхности. Все бумаги передо мной разлетелись в стороны, но я не видел, чтобы мои руки их разбрасывали.

Больше я ничего не помню. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что сижу в кресле и глаза мои полны слез, а веки крепко сжаты. В чувство меня привела мысль о том, что дверь снова может открыться и в нее войдет Дэвид. Нельзя было позволять ему испытывать чувство страха. Я должен был казаться ему уверенным.

Постепенно прежняя моя оболочка снова возвратилась ко мне, словно весь я состоял из слоев. Зеркало показало мне опрятно одетого юриста, мрачного, но самоуверенного. По пути в судебный зал я велел Пэтти позаботиться о том, чтобы мой кабинет был убран до первого перерыва.

Реабилитированными могут быть не только заключенные. Свидетелей тоже можно реабилитировать. Именно так называется ситуация, когда противоположная сторона процесса потреплет вашего свидетеля на перекрестном допросе, а вы затем снова ставите его перед присяжными, чтобы убрать некоторые возникшие противоречия или исправить создавшееся плохое впечатление. Тогда вы его реабилитируете. Именно это сделала Нора с Менди Джексон на следующее утро.

Я со своей стороны предпринял кое-что, чтобы улучшить впечатление, производимое Дэвидом. Со своего места за его спиной я мог видеть, что он сидел, выпрямившись в своем кресле, и смотрел прямо на свою обвинительницу. Не враждебно, как он делал это раньше, о чем я ему и сказал, а твердо. С выражением некоторого удивления на лице.

Нора также поработала с Менди накануне вечером. Свидетельница теперь сидела съежившись. Она выглядела так, будто за спиной ее была стена. Менди предпочитала не смотреть на Дэвида и лишь украдкой бросала взгляды в сторону Генри. Вчера миссис Джексон была чересчур самоуверенной, чтобы это могло пойти на пользу обвинению. Сегодня она снова казалась несчастной жертвой преступления.

— С тобой все в порядке? — спросила Лоис, наклонившись ко мне через Дину.

— Да, все хорошо. Как себя чувствуешь ты?

— То, что нашла Линда, поможет?

— Да. Но я не знаю насколько. — Мне больше не хотелось обманывать Лоис. — Все сейчас зависит от Генри, — сказал я.

Генри приготовил для присяжных небольшое шоу, которое я продемонстрировал, прежде чем снова начались выступления свидетелей. За столом защиты сидела Виктория и горячо беседовала с Дэвидом. Она была в белом платье и либо вовсе без косметики, либо это было сделано настолько искусно, что казалось, будто Виктория совсем не подкрасилась. Она находилась рядом с Дэвидом до тех пор, пока присяжные не заняли своих мест, затем она крепко пожала ему руку, улыбнулась грустной ободряющей улыбкой и вышла через калитку в барьере в зал, чтобы пройти к своему креслу. Присяжные, разумеется, все это видели. Они должны были подумать, что по крайней мере жена Дэвида не верила выдвинутым против него обвинениям. Мне показалось, что Виктория выглядела немного неловкой и чересчур быстро позволила бесстрастному выражению снова появиться на своем лице, но кто знает?

Нора проигнорировала этот короткий спектакль. Она начала повторный допрос самой важной своей свидетельницы с восстановления общей сцены: тускло освещенные помещения, одно из них — совершенно темное, мусорная корзина, невинно стоящая за приоткрытой дверью. Менди, которая смотрит на эту корзину, думая о своем служебном долге.

— Ты говорила, что у тебя бывали некоторые неприятности и до этого случая, — сказала Нора, меняя тему.

— Немного. Ничего серьезного. Обычная вещь, знаете, когда мужчина начинает чересчур откровенно заигрывать. Чаще это бывало со стороны обслуживающего персонала, чем со стороны тех, кто работает в офисах.

— Делал ли когда-нибудь что-то подобное обвиняемый?

— Нет.

— Ничего и никогда? Ни разу не касался тебя, не говорил каких-то двусмысленностей?

— Я со всей определенностью могу сказать, что он никогда не прикасался ко мне. Я не помню ничего похожего на то, о чем вы спрашиваете.

— Именно поэтому ты подумала, что тебе нечего бояться, когда тем вечером тринадцатого апреля ты вошла в его кабинет?

У Норы был свой резон для того, чтобы задавать подобные вопросы, но мне подумалось, что тем самым она загнала себя в ловушку, которую ловко подставил ей Генри. Такие вещи всегда кажутся очевидными, когда ты смотришь на судебных адвокатов со стороны. И, кроме того, я видел записи, сделанные Генри для его заключительного слова.

— Да, я не предполагала, что все может зайти дальше того, что уже произошло.

Нора кивнула. Не тратя времени на то, чтобы сделать переход, она принялась за следующий вопрос:

— Ты засвидетельствовала, что не испытывала никакого удовольствия от самого акта насилия, совершенного над тобой обвиняемым. Что ты в тот момент чувствовала?

— Это было оскорбительно. Это было похоже просто на сильный шок, когда он... когда он действительно... я начала плакать.

Она и теперь едва сдерживала слезы. Плечи ее опустились. Она была похожа на женщину, окоченевшую от холода.

— Я умоляла его остановиться, но он... После этого я как бы сдалась.

Генри сделал запись в блокноте. Нора спросила:

— О чем ты думала?

— О своих детях.

— О твоих детях? В какой же связи?

— Просто радуясь, что они были не там, а дома, в безопасности. И я думала, что больше никогда не увижу их.

— Почему?

— Мне казалось, что он убьет меня, после того как закончит.

— Обвиняемый? Ты думала, что он тебя убьет? Почему?

— А что еще ему оставалось делать? Просто дать мне уйти? Каждую секунду мне казалось, что он начнет меня бить. У него был такой взгляд...

Нора медленно кивнула. После долгого размышления она наклонилась к Джавьеру. Тот отрицательно покачал головой.

— У меня больше нет вопросов к свидетельнице, — сказала Нора.

Генри сразу же спросил:

— Значит, Дэвид никогда не заигрывал с вами?

Не меняя своей горестной позы в кресле, Менди тихо ответила:

— Нет.

— А вы когда-нибудь с ним заигрывали?

— Нет, — сказала она уже более решительно.

— Я не имею в виду чего-то вполне определенного. Я говорю лишь о тех маленьких хитростях, с помощью которых люди общаются друг с другом. Вы никогда не бросали на него каких-нибудь загадочных взглядов, когда оказывались с ним один на один в кабинете?

— Нет.

— Не испытывали вы каких-то особенных ощущений в своем теле, находясь с Дэвидом в одной комнате? Не старались ли стоять более прямо или...

— Нет.

— ... или сильно отведя плечи назад? Не двигались ли вы как-нибудь по-особенному? В тот вечер, к примеру, вы, по вашим собственным словам, наклонились, чтобы вытащить из-под стола мусорную корзину, в то время как Дэвид находился в одном помещении с вами. Когда вы делали это, не оглядывались ли вы на него поверх плеча и...

— Нет! Вертела ли я перед ним задницей? Нет! Мистер, вы с ума сошли! К тому времени я была на ногах уже около четырнадцати часов. Могла я быть заинтересована в каком-нибудь маленьком служебном флирте после такого тяжелого рабочего дня? Я попросту хотела побыстрее закончить уборку и вернуться домой к детям. Я...

Она взглянула на Нору и поняла, что была чересчур суровой. Генри снова разозлил ее. Менди резко замолчала, но глаза ее поблескивали, и она глубоко дышала. Я заметил, как по меньшей мере один из присяжных перевел взгляд с нее на Викторию, сидевшую в одном ряду со мной. Виктория не была тем активом для защиты, на который мы так надеялись. Да, она была красива, но выглядела именно такой, какой и являлась в действительности, — она была попросту холодной. Контраст между нею и Менди Джексон был совершенно очевиден. В уборщице чувствовалась страсть. О ее кожу можно было обжечься. Присяжные могли понять, почему мужчина, имевший подобную жену, мог отправиться на поиски такой женщины, как Менди Джексон.

Генри не смотрел на свидетельницу. Он раскрыл лежавшую перед нам папку и извлек оттуда документ, который принесла ему вчера Линда.

— Я хочу спросить вас насчет экзамена, который вы сдавали в тот день, — сказал он.

Менди, казалось, смутилась. Было почти видно, как заметались ее мысли. Генри помог ей:

— Мне кажется, вы говорили, что это был экзамен по европейской истории?

— Да.

— Ваша честь, — сказала Нора, — имеет ли это отношение к делу?

— Мы уже обсуждали этот вопрос сегодня утром в моем кабинете, как вы, адвокат, надеюсь, помните. Протест отклоняется.

Судья Уотлин не смотрел в мою сторону — намеренно, как мне подумалось. Он давал защитнику еще один шанс.

— Что вы получили на том экзамене? — продолжил Генри.

Менди выглядела совершенно сбитой с толку. Она снова начала изображать измученную жертву.

— Я не помню. Все то, что случилось позднее...

Генри подошел и протянул секретарю суда документ для регистрации. Он подождал, пока вещественное доказательство занесут в протокол суда, и протянул бумагу Менди. Она взяла ее из его рук за противоположный конец.

— Вы узнаете это?

Ее удивления не убавилось.

— Это листок моей успеваемости из Тринити.

— Можете вы найти в нем запись о том экзамене тринадцатого апреля?

После короткого беглого просмотра она кивнула:

— Да.

— Это освежило вашу память?

— Да.

— Какую оценку вы получили на том экзамене?

— Пятьдесят три.

— "Пятьдесят три". Это означает "F", то есть «плохо», не так ли?

— Да.

— Является ли такая оценка по данному курсу обычной для вас?

Она заколебалась. Но в руке был документ. Генри знал ответ на поставленный вопрос. Она обязана была ответить.

— Нет.

Генри взял из ее рук бумагу и вернулся к своему столу.

— Фактически ваша обычная оценка — это твердое "В", то есть «хорошо», верно?

— Да.

— Случалось ли вам раньше сдавать экзамен на "F"?

— Я не...

Стоило Генри немного приподнять брови и руку с листком, как Менди Джексон на ходу изменила свой ответ:

— Нет. Это моя единственная плохая отметка.

— Почему вы так неудачно сдали экзамен в тот день?

Она опустила взгляд на свои руки.

— Это был не особенно хороший день для меня. После того, что случилось в офисе, я не могла сосредоточиться, очень...

— Но ведь это произошло позднее. Если вы имеете в виду предполагаемое изнасилование. Этого еще не случилось, когда вы сдавали экзамен. Как же это могло заставить вас разнервничаться? Или у вас было предположение, что это произойдет?

— Я не понимаю, как ...

— Фактически вы знали о том, что должно случиться в тот вечер, не так ли? Вы уже заранее запланировали то, что произойдет, верно? Вот почему вы не могли сосредоточиться утром того дня. Не правда ли?

— Запланировала, что меня изнасилуют? Я никогда не планировала этого. Я никогда...

Она спрятала глаза, опустив лицо в ладони.

— Я не способна застраховать себя от получения одной плохой отметки, — несчастным голосом произнесла она.

Постарайся не выглядеть триумфатором, мысленно умолял я Дэвида. Смотри на нее с сочувствием, Бога ради!

Генри дал свидетельнице несколько минут на то, чтобы она могла прийти в себя.

— У меня осталась всего лишь одна тема, по поводу которой я хотел бы вас расспросить, — объявил он ей. — Вы засвидетельствовали, что испытывали страх за свою жизнь?

Менди кивнула.

— То есть вы имеете в виду, что думали, будто Дэвид собирается убить вас или причинить вам серьезные телесные повреждения, правильно?

— Да, — тихо ответила она.

— Это один из элементов, сопутствующих совершению преступления, не так ли?

Нора выразила протест в связи с тем, что вопрос не относился к делу, и Уотлин поддержал ее.

— Вы действительно думали, что он намеревался убить вас прямо там, в офисе? Или избить вас так, что вам пришлось бы обратиться в больницу? Как бы он смог потом все это объяснить?

— Я боялась, что он так или иначе причинит мне какой-нибудь вред.

— Следовательно, в действительности вы боялись потерять работу, а не того, что вас убьют или изувечат?

— Я просто боялась. Я не могла обдумать, чего именно я боюсь.

Генри был доволен таким ответом, однако она продолжила:

— Но я помню, как думала: может ли он сделать со мной такое и оставить меня в живых, рискуя, что я кому-нибудь расскажу об этом?

Генри не мог сбить ее с этой позиции и поэтому опять передал свидетельницу Норе. Обычный здравый смысл предполагает, что вы всегда стараетесь обрести преимущество с помощью последней серии вопросов, но Нора никогда не придерживалась традиций.

— У меня больше нет вопросов, — сказала она. — Обвинение завершает свое выступление.

Это показалось очень неожиданным. Мы все зашевелились и посмотрели на судью. Похоже, Уотлину тоже понадобилась минута, прежде чем он вспомнил, что должно происходить дальше. Он сказал, обращаясь к Генри:

— Вы готовы начать, мистер Келер?

— Во-первых, я намерен подать ходатайство, ваша честь. Затем, в случае, если оно будет отклонено, я хотел бы вызвать повторно офицера Кенлза.

— Он здесь? — спросил Уотлин у Норы.

— Он на телефоне, ваша честь. Он сказал мне, что будет здесь через пятнадцать минут, если это понадобится.

Уотлин взглянул на часы. Было только десять тридцать утра, но он сделал то, что, по-видимому, являлось для него простым решением проблемы.

— Хорошо, мы пораньше отпустим присяжных на ленч, а сами пока рассмотрим ходатайство.

Присяжные гуськом вышли. Генри подал свое ходатайство об инструктированном вердикте, аргументируя это тем, что обвиняющей стороне не удалось доказать справедливость обвинения. Это ходатайство не являлось особенно убедительным. Существовало, разумеется, свидетельское показание, которое, если бы оно было признано заслуживающим доверия, вполне позволяло вынести приговор. Было ли это показание истинным или нет, предстояло решить присяжным. Им-то Уотлин и передал решение этого вопроса.

— Ходатайство будет отклонено. Жду здесь обе стороны в двенадцать сорок пять.

Весь долгий перерыв мы провели, главным образом, в моем кабинете. Лоис, Дина и Виктория не присоединились к нам. Зато пришла Линда.

— Это дело с экзаменом потрясло ее намного больше, чем я ожидал, — сказал ей Генри.

Линда согласилась:

— Она что-то скрывает.

Мы с Генри переглянулись. Генри не стал выдвигать свою версию в присутствии Дэвида. Вместо этого он сказал:

— Вы знаете, что нам сейчас предстоит решить?

Все, кроме Дэвида, кивнули.

— Что? — спросил он, оглядев весь наш тесный кружок.

Он казался таким невинным. Наивным, я хотел сказать.

— Стоит ли вам давать свидетельские показания, — объяснил ему Генри.

— Что вы имеете в виду? Почему не стоит?

— Потому что мы, возможно, могли бы достичь большего без твоих показаний, — взял я разъяснение на себя. — Генри удалось пробить некоторые бреши в версии обвинения. В умах присяжных могли возникнуть обоснованные сомнения. Но, с другой стороны, если ты выступишь со свидетельскими показаниями и присяжные решат, что ты говоришь неправду, это развеет те самые сомнения. Иногда — может быть, даже в большинстве случаев — обвиняемому лучше просто сидеть молча.

— Ты мог бы попросту не захотеть подвергать себя перекрестному допросу, — дружелюбно сказала ему Линда.

— Она не сумеет сделать мне хуже, чем делали это вы во время подготовки.

Я почувствовал гордость за него, когда, говоря это, Дэвид оказался достаточно тактичен, чтобы улыбнуться Линде. Искоса он взглянул и на меня. Может быть, та его улыбка предназначалась и мне тоже.

— Я не стал бы рассчитывать на это, — сказал я.

— Это самое трудное решение, которое приходится принимать за все время процесса, — сказал Генри.

Верно, подумал я. Если не считать решения об отказе от предложения по согласованному признанию.

— И я предлагаю вам самому принять это решение, — продолжил Генри.

Дэвид снова оглядел всех нас. Выражение лица у него было как у школьника-футболиста, которому говорят, что он не может принять участие в большой игре.

Первым свидетелем защиты был полицейский офицер патрульной службы, который первым же прибыл на место происшествия в тот вечер. Он уже выступал со свидетельскими показаниями и выглядел немного удивленным, что его вызвали опять, тем более в качестве свидетеля защиты. Он смотрел на Нору так, будто сделал что-то неправильно. Генри же попросту хотел выяснить у него одно: не почувствовал ли он в тот вечер залах алкоголя?

— Алкоголя? Нет.

— Не было ли чего-то такого, что свидетельствовало бы, что Дэвид — обвиняемый на этом суде — был пьян?

— Нет, ничего. Он безусловно пьяным не был.

Полицейский посмотрел на Нору, ища ее одобрения. Он отказался признать за обвиняемым подобное оправдание. Нора не подняла глаз. У нее не было встречных вопросов.

Дальше Генри повторно вызвал других свидетелей-полицейских и охранника, чтобы задать им тот же вопрос. Свидетели быстро перетасовывались на помосте, но время шло. В общем-то не ожидалось ни каких-либо ключевых свидетелей защиты, ни алиби, ни убедительного объяснения, почему изнасилование не могло произойти. Это должно было стать простым переливанием из пустого в порожнее. И Менди Джексон, несмотря на то, какие бы сомнения в истинности ее показаний ни посеял Генри, была на редкость хорошей свидетельницей. Это являлось одной из причин, по которым защите не следовало вызывать обвиняемого в качестве своего первого свидетеля. Генри хотел создать как можно большую дистанцию между выступлениями двух главных на этом процессе свидетелей. Дать присяжным время забыть о том эмоциональном впечатлении, которое произвели на них показания жертвы, прежде чем присяжные услышат Дэвида.

После повторного слушания свидетелей Генри вызвал тех, кто могли засвидетельствовать хорошую репутацию Дэвида, что он «был правдив и заслуживал доверия». Закон предусматривает такие показания только в соответствии с точной формулой: «Вы знаете Дэвида Блэквелла? Вы знакомы с его репутацией с точки зрения того, правдивый ли он человек и заслуживает ли доверия? Какова эта репутация?» «Она хорошая», — говорит свидетель. Впечатляюще!

Генри продолжал вызывать их: сослуживцев Дэвида, его старых школьных друзей, учителей — до тех пор, пока обвинение не выступило с протестом против этого парада.

— Сколько их у вас еще? — спросил Уотлин у Генри.

— Ваша честь, я могу вызывать свидетелей, подтверждающих хорошую репутацию моего клиента...

— Я протестую, протестую, протестую! Не могли бы вы остановить его...

— ... до самого конца недели, — закончил Генри, перекрывая все более повышающийся голос Норы.

— В этом нет никакого сомнения, — сказал Уотлин. — Но не кажется ли вам, что еще одного будет достаточно?

— Очень хорошо.

Генри пробежал глазами лежавший перед ним список. Я тоже числился там, но лишь как отдаленная возможность. Я не думал, что было бы разумно вызывать меня.

— Я вызываю Дину Блэквелл.

Что? Дины не было в списке. Она спрыгнула с кресла рядом со мной и была уже почти в проходе. Я едва не протянул руку, чтобы остановить ее. Я не люблю подобных трюков, тем более я не мог понять, что было на уме у Генри.

На этот раз встал Джавьер.

— Ваша честь, боюсь, что я вынужден заявить протест. Предоставление слова этой свидетельнице является нарушением правила. Она присутствует в зале в течение всего процесса. Привет, Дина!

— Ваша честь, — возразил Генри. — Я не знал, что придется вызывать эту свидетельницу, пока она не поговорила со мной во время последнего перерыва. Ее свидетельство касается лишь репутации моего подзащитного, она не собирается опровергать какое-то из предыдущих показаний.

— Я позволю ей выступить, — сказал Уотлин.

Ему нравились такие эффектные сцены. Благодаря им имя его попадало в газеты.

Дина тихо стояла у стола защиты, положив руку на плечо Дэвида, пока решался вопрос с протестом. Дэвид нежно беседовал с нею. Я никогда раньше не видел, чтобы они выглядели настолько близкими друг другу. Для Дины это была заветная мечта всей ее короткой еще жизни. Она повторила ясным, отчетливым голосом слова присяги и, сложив руки вместе, заняла свидетельское место.

— Назовите ваше имя, пожалуйста.

— Дина Блэквелл.

— Сколько вам лет, Дина?

— Десять.

— Бывали вы прежде на судебных процессах?

— Я видела их, но я никогда не была свидетельницей.

— Знаете ли вы, что означает принятие присяги?

— Это означает, что вы обязаны говорить правду. Теоретически, — добавила она, глядя на стол судебных обвинителей.

Это вызвало смех, как оно того и заслуживало. Даже со стороны Джавьера.

Дина объявила, что будет говорить только правду, и когда ей задали формальный вопрос по поводу репутации Дэвида, она решительно заявила:

— Она у него хорошая.

После этого Дину передали для перекрестного допроса. Джавьер делал это мягко:

— На сколько твой брат старше тебя, Дина?

— На тринадцать лет. Ему двадцать три.

— Следовательно, ты никогда не училась с ним в одной школе?

— Нет, сэр.

— Значит, тебе неизвестно, что думают одноклассники твоего брата по поводу его правдивости? И, разумеется, ты не работаешь с ним в одном учреждении?

— Нет, сэр. Я не работаю, я хожу в школу.

— Ты любишь своего брата, Дина? Дина посмотрела на Дэвида.

— Он меня устраивает.

Джавьер снова присоединился к смеху, поднявшемуся в зале.

— Спасибо. У меня больше нет...

— Но он не умеет лгать, — выпалила Дина.

В горячности она подалась вперед. Джавьер, растерявшись, какое-то мгновение не знал, что сказать.

— Вы посмотрели бы на него, когда он пытается это делать, — заторопилась Дина. — У него все лицо краснеет, и он не может закончить начатое предложение. У него это так плохо получается, что он...

— Все, этого достаточно! Протест!

— ... сразу же себя выдает. Он не может солгать мне, а он мне сказал, что не делал этого. Он не делал...

— Ваша честь. Я протестую!

— Да. Мисс Блэквелл, остановитесь. Мисс...

На этот раз никто не смеялся. Дина вот-вот готова была расплакаться. Она замолчала, все еще наклонившись вперед и едва не падая с кресла. Она теперь смотрела на присяжных. Но они были слишком смущены, чтобы ответить на ее взгляд.

Я смотрел на Лоис, которая, в свою очередь, внимательно наблюдала за Диной, точно так же, как она смотрела на нашу дочь во время школьных спектаклей, только без тени улыбки на лице. Лоис слегка кивала, как она делала это в тех случаях, когда дома репетировала с Диной чтение стихов.

Когда Дину отпустили, я встретил ее у выхода. Она потом сидела рядом со мной, опустив голову, и я обнимал ее за плечи в течение всего следующего часа.

— Это правда, — однажды прошептала она мне.

Когда я снова поднял глаза, Дэвид был уже на свидетельском месте. Я очень сожалел о том, что он занял его. Я надеялся, что он все же передумает. Он сидел в кресле чрезвычайно прямо, застывший, словно труп.

Дэвид взглянул на присяжных, вспомнил, что ему следовало смотреть им в глаза, попробовал сделать это — и снова отвернулся. Вскоре в своих свидетельских показаниях он утратил ту недавнюю надежную позицию, и голос его начал слабеть. Уотлину пришлось два или три раза потребовать, чтобы Дэвид говорил громче. Я повидал бесчисленное множество людей, с которыми свидетельское место делало то же самое. Дэвид был смущен своим присутствием там, и смущение это выглядело, как сознание вины. Это походило на то, как, по описанию Дины, он должен был выглядеть, когда пытался сказать неправду. Дэвид колебался, запинался, отступал от уже начатой фразы и старался начать снова.

Как только он окончательно перешел к изложению своей версии событий тринадцатого апреля, уже не имело особого значения, как он о них рассказывал. Весь зал застыл в почти благоговейном молчании. В наступившей тишине голос Дэвида казался сухим шепотком в прерии.

Генри попытался убрать все неудачные места из этого рассказа, атакуя Дэвида лично.

— Она оцарапала твое лицо?

— Да. Она это сделала.

— И она разорвала на себе собственную одежду?

— Да.

— Каким образом ее кожа оказалась под твоими ногтями?

— Я оцарапал ее только раз, когда пытался остановить, а она от меня отскочила. Менди тоже оцарапала меня.

Когда повествование близилось к концу, голос Дэвида зазвучал взволнованнее. Может быть, его версия начала казаться более правдоподобной. Уже в миллионный раз я подумал о каком-то скрытом ее значении. Почему это должно было случиться? Что это означало? Отвечая на следующий вопрос, заданный ему Генри, Дэвид повернулся к присяжным, наполовину перегнувшись через перила барьера, находившегося рядом с ним.

— Дэвид, ты насиловал Менди Джексон?

— Нет. Я не делал этого. Я никогда не сделал бы подобного. Я этого не делал.

Некоторые из присяжных ответили на его взгляд, но не все. В ходе следующих нескольких вопросов и они отвели глаза.

— Ты проникал в ее половые органы своим?

— Нет.

— Или в ее рот?

— Нет. Нет.

— Если оставить все это в стороне — безотносительно к вопросу об изнасиловании, — не делал ли ты чего-нибудь такого, что заставило бы миссис Джексон испугаться, подумать, что ты собираешься убить или избить ее?

— Нет, ничего не делал. Я просто стоял там, как болван.

Генри кивнул. Он вел себя так, словно его работа была сделана.

Он не смотрел в свои записи, взгляд его был решительно устремлен на Дэвида. Затем, будто не в силах сдержать собственное любопытство, он спросил:

— Дэвид, я должен задать этот вопрос. Зачем ей могло понадобиться делать все это?

Нора отодвинула от стола свое кресло. Джавьер положил ладонь на ее руку и наклонился к самому ее уху. Нора осталась на месте.

Дэвид выглядел задумчивым и слегка растерянным, как будто этот вопрос был задан ему впервые.

— Единственная причина, которую я могу предположить, — это деньги, — медленно проговорил он. — Я думаю, это было что-то вроде шантажа.

— Сколько ты зарабатываешь в год, Дэвид?

— Тридцать две тысячи долларов.

— Какую одежду ты носишь на работе?

— Костюм, галстук.

— На каком автомобиле ты ездишь?

— "Бьюик-ригл". Мы купили его прошлым летом.

— Незадолго до того, как тебя арестовали, то есть в апреле, не произошло ли какого-то события, которое сделало бы твое имя предметом обсуждения для твоих сослуживцев?

— Как раз тогда мой отец стал окружным прокурором, если вы имеете в виду это.

— Ваша семья приобрела политическую известность?

— Да. Я не думал об этом, но полагаю, некоторые люди могли это делать.

— Еще один момент, Дэвид. Не послужило ли мотивом поступка Менди Джексон то, что ты ее отверг?

Дэвид, казалось, настолько искренне был озадачен, что я не сомневался: Генри никогда раньше его об этом не спрашивал.

— Я не уверен, что...

— Не делала ли она тебе когда-нибудь сексуальных предложений?

— Менди? Нет, никогда.

— Ладно. Тогда не пыталась ли она с тобой заигрывать? Не было ли с ее стороны каких-то слабых намеков на то, что она может испытывать к тебе определенный интерес?

Вид у Дэвида был такой, словно ему хотелось отозвать Генри в сторонку и поговорить об этом в частном порядке.

— Не было ничего подобного. Между нами существовали лишь чисто деловые отношения.

— Я передаю свидетеля обвиняющей стороне.

Это были слова, которые хочется услышать всякому обвинителю, когда подсудимый сидит в свидетельском кресле. Я взглянул на Нору, не удивившись, что и она ждала этих слов, смакуя момент. Есть так много факторов, удерживающих обвиняемого от дачи свидетельских показаний: это могут быть какие-то прежние судимости, о которых не хочется упоминать адвокату защиты, или то, что в показаниях обвиняемого нет необходимости и адвокат не хочет подвергать своего подзащитного перекрестному допросу, или же просто — подсудимый не является хорошим свидетелем. Лишь менее чем в половине процессов по уголовным делам обвинитель получает подсудимого для перекрестного допроса. Вести допрос обвиняемого, имеющего такие аргументы защиты, как Дэвид, — голубая мечта всякого обвинителя.

К моему удивлению, перекрестный допрос проводил Джавьер. Я перед этим даже не следил за ним. Позднее Дэвид сказал мне, что Джавьер сидел с озадаченным видом, прежде чем произнес свой первый вопрос.

— Какую денежную сумму требовала от вас Менди Джексон? — вежливо спросил Джавьер.

— Она не просила у меня нисколько, — ответил Дэвид.

Выражение удивления снова вернулось на лицо Джавьера. Я не мог видеть этого, однако я это слышал.

— Но мне показалось, что вы говорили, будто она пыталась шантажировать вас?

Я заметил, как Генри беспокойно заерзал. Вопросы Джавьера всегда были такими. Он заставлял вас думать, что вам просто необходимо выступить с протестом, однако вам никак не удавалось сообразить, против чего, собственно говоря, протестовать. Единственным реальным поводом для протеста могло бы быть следующее: «Ваша честь, он пытается выставить моего клиента лжецом». Но с этим никто бы не согласился.

— Я сказал, что я просто подумал: должна же у нее существовать какая-то причина для этого, — объяснил Дэвид. — Потому что я не сумел придумать никакой другой, по которой она могла бы это сделать.

— Ах! Так она все же не требовала у вас денег?

— Нет.

— По крайней мере в тот вечер она этого не делала?

— Нет.

— Это случилось в апреле?

— Да, сэр.

Джавьер подсчитал на пальцах:

— Май, июнь, июль, август. Прошло четыре месяца. Не требовала ли она с вас денег в течение тех четырех месяцев, которые прошли с того самого дня?

— Нет.

Дэвид понял, как прозвучал его ответ. Джавьер позволил ему объясниться.

— Я полагаю, — сказал Дэвид, — что после того, как прибыла полиция и после всего прочего, Менди подумала, что должна до конца следовать своей версии.

Джавьер задумался над этим.

— Вы знаете, сколько арестов в действительности заканчиваются судом? — наконец спросил он.

— Протест. Призыв к высказыванию предположения.

Браво! Генри нашел-таки соответствующий повод для протеста.

Джавьер обратился к Уотлину:

— Его отец является окружным прокурором, и это уже зарегистрировано в материалах суда в качестве установленного факта. Я полагаю, подсудимому должно быть кое-что известно об уголовном законодательстве.

Уотлин заколебался. Ему не хотелось, чтобы подумали, будто он покровительствует свидетелю.

— Я позволю ему ответить на этот вопрос, если ответ ему известен.

Дэвид не ухватился за столь явный намек.

— Я не уверен, но знаю, что далеко не все.

— Дела закрываются постоянно. Приходилось ли вам когда-нибудь слышать или читать о делах, закрытых еще до суда?

— Да, сэр.

— Не кажется ли вам, что Менди Джексон тоже могла бы, если бы захотела, закрыть данное дело, пойди вы навстречу ее требованиям?

На сей раз бесполезный протест Генри был поддержан. Присяжные уже услышали вопрос. Судья серьезно проинструктировал их не принимать этот вопрос во внимание. Правильно.

— Следовательно, она никогда и ничего не говорила вам о деньгах, верно?

— Верно.

— А что же она сказала?

— В тот момент, когда она разрывала на себе одежду, она не говорила ничего.

— Ну что-то она делала? Может быть, производила какие-то звуки?

Дэвид порылся в своей памяти.

— Я ничего подобного не помню.

— Вы слышали, как охранник засвидетельствовал, что пострадавшая плакала, когда он вошел?

— Ох! Да, тогда она плакала.

— Тогда? Вы хотите сказать, что до этого она не плакала?

— Я не помню, чтобы она делала это.

— Вы имеете в виду, что она начала плакать именно в тот момент, когда в комнате появился кто-то еще?

— Да, тогда в первый раз она издала рыдающий звук. Мне думается, что, может быть, она плакала и раньше, но я не заметил.

Когда Джавьер получал ответ, он любил старательно записать его, позволяя словам говорить самим за себя. Этот ответ был одним из тех, которые он записал.

— Разрешите поинтересоваться у вас насчет того спорного вопроса с заигрыванием, хотя я и не очень уверен, что это имеет отношение к делу...

Генри сказал:

— Ваша честь, я протестую против этого постороннего замечания. Я объясню, каким образом данный вопрос относится к делу, когда придет время для заключительного слова.

— А теперь я протестую против выражения «постороннее замечание». Ваша честь...

— Прошу вас обоих воздержаться от посторонних замечаний и продолжить работу.

Окна с западной стороны зала снова накалились, и Уотлин начал раздражаться.

Резюмируя установление утверждаемого им факта, Джавьер спросил:

— В любом случае какого-то флирта между вами никогда не было?

— Нет, сэр. Не было.

— А почему не было?

— Почему?

В поисках ответа Дэвид обвел взглядом зал и увидел Викторию.

— Я женатый человек и не флиртую с другими женщинами.

Я ожидал от него лучшего ответа.

— А если бы вы флиртовали с другими женщинами, тогда вы стали бы заигрывать с Менди Джексон?

— Про... — начал Генри, и Джавьер сказал:

— Я перефразирую вопрос. Не находите ли вы, что Менди Джексон привлекательная женщина?

Дина оказалась права: Дэвид был некудышным лжецом. Он абсолютно не умел этого делать.

— Я не знаю. Я никогда об этом не думал, — сказал он.

— Хорошо, подумайте над этим сейчас. Она привлекательна?

Генри почел своим долгом прийти Дэвиду на выручку.

— Ваша честь, то, что он мог думать насчет ее привлекательности, к делу не относится. Если он не думал над этим прежде...

— Пожалуй, я соглашусь с вами. Протест поддержан.

Тон Джавьера был по-прежнему вежливым:

— Вы хотите сказать, что никогда не воспринимали ее как женщину? Для вас она была просто уборщицей?

Среди присяжных не было чернокожих, но американцы мексиканского происхождения там, естественно, были. Все мы с интересом ждали ответа Дэвида. Я медленно повернул голову и увидел в конце зала Линду, пристально и с абсолютно непроницаемым лицом смотревшую на него. Не было ли это одной из причин, по которым она сочувствовала Менди Джексон?

— Нет, я не имел в виду этого, — отчетливо проговорил Дэвид.

— Тогда, следовательно, вы все же думали о ней как о женщине. Когда она входила в ваш кабинет или выходила из него, не было ли у вас мысли типа: «Какая симпатичная женщина!»?

Дэвид опустил глаза и посмотрел на свои руки. Он не отваживался взглянуть на Викторию, на присяжных или на кого-то еще.

— Возможно, — пробормотал он.

— Возможно? Вы хотите сказать, что думали о многих женщинах, поэтому, вполне возможно, думали и о ней?

— Протест!

Многие обвинители на его месте сняли бы свой вопрос, но Джавьер вежливо дождался решения Уоддла с протестом и, казалось, немного удивился, когда он был поддержан.

— Прошу прощения, ваша честь, я попытаюсь сформулировать это получше. Дэвид, считали вы Менди Джексон красивой?

Протест Генри был отклонен.

— Да, — проговорил Дэвид.

— Сексуальной?

— Этого я не знаю.

— Думали вы когда-нибудь над тем, чтобы вступить с нею в любовные отношения?

Дэвид, вспыхнув, поднял голову.

— Нет! — резко сказал он.

Это был совершенно машинальный ответ.

— Нет? — переспросил Джавьер. В голосе его прозвучал легкий оттенок упрека. — Вы не переходили от одной мысли к другой: от вида привлекательной женщины к мысли о том, что было бы неплохо переспать с нею?

Дэвид не был настолько скор.

— Не... — он немного запнулся. — Не так автоматически, — выговорил он наконец и опять опустил глаза.

Джавьер издал возглас не то удивления, не то сомнения, но слишком слабый, чтобы это можно было опротестовать. Мне было знакомо выражение, появившееся на его лице. Оно возникало, когда Джавьер экзаменовал свою собственную совесть, решая, отличался ли он сам от других.

— Я передаю свидетеля.

Генри начал с абсолютно недопустимого вопроса:

— Дэвид. — Он подождал, пока тот поднимет глаза. — Тебе предлагалось согласованное признание по твоему делу? Не так ли?

Генри подождал, пока протест по поводу неуместности вопроса будет поддержан, затем вернулся к той же теме. В этом заключалось одно из преимуществ защитника. Обвинитель должен беспокоиться о том, чтобы не допустить ошибки, которая впоследствии может стать поводом для обжалования, а защитник волен спрашивать все, что взбредет ему в голову. Его не тревожит, что дело будет пересмотрено в апелляционном суде. Это как раз и является одной из его целей.

— Почему ты не принял их предложения, Дэвид?

Протест был снова поддержан, но Генри выразительно кивнул своему клиенту, и Дэвид сказал:

— Я не пожелал признать себя виновным, потому что я действительно не виноват. Не важно, что они мне предлагали, я все равно не сказал бы, что я это сделал.

Этот ответ прозвучал как самый искренний за весь день, но Генри наверняка понимал, что судья Уоддл позволит Джавьеру вернуться к данной теме во время повторного допроса, потому что сам Генри и открыл ее. Джавьер спросил Дэвида:

— По согласованному признанию вам предлагалось тюремное заключение, не так ли?

— Да.

Допрос обвиняемого постепенно сходил на нет, и количество вопросов уменьшалось с каждым кругом. Когда Джавьер передавал свидетеля в последний раз, тон его говорил о том, что в дальнейшем опросе никакого смысла уже не было. Последними словами был повторный отказ Дэвида признать свою вину — по-прежнему горячий, но теперь с оттенком усталости.

Защита объявила об окончании своего выступления.

Репортеры приняли позы спринтеров. Один из них стоял у задней двери и, как только Уотлин повернулся к присяжным и сказал: «Теперь я намерен отпустить вас», — оказался уже за дверью. Он работал на телевидении, было почти пять часов, и его оператор уже ждал его на тротуаре напротив здания суда. Репортеру предстояло еще записать вступление.

После ухода присяжных Уотлин обратился к адвокатам:

— Давайте поговорим по поводу обвинения. — И наклоном головы указал на боковую дверь, которая вела в его кабинет.

Генри задержался настолько, чтобы успеть задать мне один вопрос:

— Просить об обвинении в меньшем преступлении?

— Конечно, — ответил я.

Суть вопроса защитника заключалась в том, чтобы узнать мое мнение: ходатайствовать ли о вынесении приговора по менее серьезному из преступлений (как в данном случае — простое сексуальное нападение) или мне желательно, чтобы присяжным рекомендовали рассматривать либо все, либо ничего. В тот момент я чувствовал, что более склонен пойти на компромисс.

Помимо всего прочего, если бы Генри попросил об этом, Уотлин мог и отказать ему в прошении, а это означало бы допущение ошибки, заслуживающей обжалования. Свидетельские показания, конечно, поставили вопрос о возможности того, что Дэвид действительно совершил сексуальное нападение, но они не доказали, что он вызвал у пострадавшей опасение быть убитой или изувеченной. Все, для чего обычно годится совещание по поводу обвинения, — это попытка заставить судью допустить какую-нибудь процессуальную ошибку. Я ничего не стал предпринимать, чтобы попасть на эту конференцию. Адвокаты и судья ушли, зал суда быстро опустел. Дэвид все еще находился в кресле свидетеля. Его напряжение не ослабло. Мне подумалось, что я знаю, что он сейчас чувствует. Должно быть, осталось нечто такое, что он мог сказать, то, после чего присяжные всем сердцем перешли бы на его сторону. Дэвид пытался придумать, что это могло быть. Он, вероятно, хотел бы пойти сейчас вместе с присяжными к ним домой и снова им все объяснить. «Послушайте, — сказал бы он, не связанный формой вопросов и правилами свидетельских показаний, — я знаю, что это звучит невероятно, но ведь и невероятные вещи тоже порой случаются, правда? Иногда им нет объяснений». И если бы присяжный был обыкновенным парнем, ссутулившимся на соседнем стуле в каком-нибудь баре, он наверняка задумчиво кивнул.

— Ты держался молодцом, — сказал я Дэвиду, беря его за руку и поднимая с кресла. — Ты выглядел как невиновный человек, а это чего-то стоит. Они оценят то, как ты себя вел.

— Они должны поверить мне, — пробормотал он. — Должны.

Мы прошли мимо репортера Джин Палмер, все еще сидевшей в первом ряду. Она записывала то, что только что сказал Дэвид. Он увидел ее и остановился.

— Я не делал этого, — сказал он. — Пусть так и напечатают в газете. Может быть, присяжные утром прочтут мои слова. Клянусь Господом Богом, я не делал этого!

— Судья только что проинструктировал присяжных, чтобы они не читали никаких статей об этом процессе, — возразила миз Палмер.

Я почти беззвучно рассмеялся.

Когда появился Генри, я оказался единственным, кто его дожидался.

— Ты удивил меня тем, что вызвал Дину, — сказал я. — Однако Лоис это, похоже, не удивило. Это была ее идея, не так ли?

— Да.

Интонация Генри была совершенно нейтральной. Может быть, он заботился о том, чтобы я приберег свой пыл для ссоры с женой, а не с ним.

— Что еще она тебе сказала?

— Не вызывать тебя в качестве свидетеля...

Я начал было протестовать.

— Или ее. Она считала, что это будет бесполезно. И велела позволить Дэвиду лгать на свидетельском месте.

Я вздохнул.

— Моя супруга не испытывает особого почтения к делу моей жизни. Если она могла...

Генри отрицательно качнул головой.

— Нет. Она имела в виду: по контрасту. Ты видел его, когда он отказывался признать, что когда-нибудь задумывался над тем, привлекательна ли Менди. Самый очевидный лжец из когда-либо виденных. Но когда он рассказывал свою собственную версию...

Я догадался, в чем заключалась хитрость Лоис.

— Он казался искренним, — согласился я.

— Будем надеяться, — сказал Генри.

Август оказался таким жарким, каким он только может быть. На следующее утро, когда в восемь часов я вышел на автостоянке из своей машины, на улице было восемьдесят два градуса. Полоска травы рядом с тротуаром была сухой и желтой, словно соломенный веник Воздух в зале суда казался уже отягощенным жарой. Присяжные оттого выглядели сонными.

Уотлин открыл заседание чтением судебного обвинения и инструкций, уполномочивающих присяжных вынести обвинительный приговор, если они сочтут определенные иском заявления обоснованными, или же — в противном случае — обязывающих их оправдать подсудимого. Инструкции эти растянулись на целые страницы, включив в себя дефиницию презумпции и элементов, составляющих преступление. Существует большой сборник «Закон об обвинениях», объясняющий, что должно включать в себя такое-то обвинение, а чего не должно, или что может быть, если определенное доказательство появляется в ходе судебного процесса. Все это совершенно бесполезно.

Уотлин читал обвинение с таким драматическим пылом, будто сам написал его. Присяжные кивали по мере чтения. Мы с важным видом объясняем всякие юридические предпосылки. Присяжные важно притворяются, будто нас слушают. После этого они идут в свою совещательную комнату и делают лишь то, что им хочется.

— Обвиняющая сторона готова? — спросил в заключение судья Уоддл.

— Да, ваша честь.

— Можете начинать. Каждая из сторон получит по тридцать минут.

Выступление от имени обвинителей открыл Джавьер. Это была подчиненная позиция. Нора еще раз взяла на себя обвинение по делу. Джавьер исполнил свой долг, выделив элементы преступления, пояснив, что это было единственным, доказательство чего входило в обязанность обвинения. Они не должны были доказывать ни наличия мотива преступления, ни соответствия его версий. Только следующее: действительно ли этот обвиняемый такого-то числа произвел такие-то действия, получившие такой-то ответ со стороны его жертвы? Обвинение сумело доказать, что он сделал это. Джавьер заключил:

— Людям свойственно отгораживаться от преступлений, связанных с изнасилованием. Люди отворачиваются от их жестокости. Они ищут какой-нибудь способ обвинить во всем саму жертву, потому что такое обвинение как бы защищает их лично от такого же ужасного преступления. Они говорят: «Этого никогда не могло бы случиться со мной, моей женой, моей дочерью, потому что мы никогда не стали бы делать того, что сделала эта женщина. Она оказалась в неподобающем месте или совершила какую-то глупость. Она носила дурную одежду или общалась с дурным человеком. Она сама провоцировала его, пока ей не пришлось пожалеть об этом».

А что делала Менди Джексон? Она работала. У нее нет мужа, зато есть двое детей, которых она поддерживает тем единственным способом, каким может. Тринадцатого апреля она делала не что иное, как свою работу. Она находилась не в баре, не в бикини на пляже. Она была на своей работе, куда приходила в тот день не один раз. Эта работа, к ее удивлению, оставила ее один на один с мужчиной в темном офисе на безлюдном этаже здания — и это все, что потребовалось для преступления. Искала ли этого Менди Джексон? Разве это было тем, чего она хотела в конце долгого трудового дня: разорванная одежда, расцарапанное лицо?

Хотела она быть оскорбленной? Не представляю, как можно поверить этому.

На этом суде вы услышали две разные версии. Единственный вопрос, который вам нужно задать себе, — «Чья версия имеет смысл?» Ответ на этот вопрос очевиден, и он означает, что ваш вердикт должен быть: «Виновен!»

Джавьер не повышал голоса и не читал присяжным лекций. Он был их другом и облегчал им путь к принятию решения. Лица присяжных были непроницаемы, но когда я обернулся назад, то увидел, что многие из зрителей кивают.

Генри тоже был великолепен. Что касается меня, то я думаю, что присяжные принимают непоколебимые решения задолго до того, как кончатся выступления свидетелей, но если все же заключительное слово способно поколебать судей, то Генри добился этого. В резкой форме он начал с ответа на заключительную речь Джавьера.

— Обвинитель сказал вам, что Менди Джексон не хотела принимать участия в изнасиловании, о котором она свидетельствовала, но разве Дэвид мог хотеть этого? И для него это тоже был конец долгого рабочего дня. Он находился в офисе уже больше двенадцати часов. И что же, он остался там в ожидании женщины, о приходе которой даже не знал? И вспомните: он работал там в течение двух лет. Дэвиду было известно, что по ночам в учреждении дежурит охранник, как знал и то, что не безопасно проделать то, что ему инкриминируется. Да и чего ради он стал бы это делать? Зачем ему было рисковать своей хорошей должностью, своим браком, своим счастьем?

Генри сделал паузу, чтобы дать присяжным время взвесить все сказанное. Когда он снова поднял голову, тон его речи изменился. Он был печален. Генри подошел ближе к барьеру, отделявшему ложу присяжных.

— Обвинитель сказал вам и еще кое-что. Он посоветовал вам сравнить две версии. И что же вы получите, когда сделаете это? Что будет у вас против версии Дэвида Блэквелла? — Генри пожал плечами. — Безумная история. Сумасшедшая. Женщина входит в чужой кабинет и начинает рвать на себе одежду. Имитируя собственное изнасилование. Зачем? Может быть, ради денег, — но она не получила никаких денег. Может быть, она ошиблась в расчетах, и охранник вовсе не должен был входить. Может быть, предполагалось, что войдет кто-нибудь другой с камерой в руках. Мне думается, что время от времени мы слышим о вещах, подобных случившемуся, но, тем не менее, — это сумасшедшая история. Не из тех, которую вы выбрали бы для защиты. Вы могли бы сочинить историю и получше этой, если бы вам нужно было ее сочинять, не правда ли?

Нора качала головой, но протеста не заявляла.

— Так вот, о чем я хочу спросить вас, — продолжал Генри. — Что, если это правда? Что, если именно так все и произошло? Я не имею в виду, что вы должны верить, что так оно и было я хочу, чтобы вы подумали о том, что значит, если история Дэвида правдива. Что за этим следует?

Да, если бы не было изнасилования, то не существовало бы и медицинского свидетельства об изнасиловании. А его и нет. Не должно было остаться ни единого физического следа того, что в половые органы Менди Джексон осуществлено проникновение. И такого следа нет. Я задавал миссис Джексон несколько очень неприятных вопросов. Теперь я могу объяснить почему. Я спрашивал, была ли она возбуждена сексуально. Она горячо отрицала это, и я ей верю. Я спрашивал, не было ли у нее соответствующих выделений во время сексуального нападения. Она сказала, что нет. Не могло быть. И она заявила, что продолжала бороться на протяжении всего акта.

Но что реально показало медицинское освидетельствование? Никаких влагалищных разрывов. Никаких потертостей на стенках влагалища. Но если все случилось так, как она об этом рассказала, если она оставалась суха и при этом против нее использовалась сила, разрывы там непременно должны были остаться. Что сказал медицинский эксперт? Он сказал, что иногда во время изнасилований таких рызрывов не бывает, потому что жертва подчиняется, она не оказывает сопротивления. Но Менди Джексон сказала вам, что она боролась. Тогда почему же она не была травмирована? И снова я спрошу вас: что, если рассказанное вам Дэвидом является правдой? В этом случае медицинское освидетельствование должно было обнаружить как раз то, что оно и обнаружило.

Этот мой вопрос насчет галстука Дэвида... Может быть, это не столь важно. Но мне это показалось поистине забавным. Охранник сказал, что Дэвид был полностью одет, когда он ворвался в комнату. На Дэвиде был даже галстук. Менди Джексон заявила, что он его никогда и не снимал. Неужели во время изнасилования мужчина останется в галстуке? Неужто не снимет его? Неужели он сможет полностью привести себя в порядок за то время, которое требуется охраннику на то, чтобы пробежать по коридору? Или это является подтверждением сказанного Дэвидом, того, что он не снимал ни одного предмета своей одежды, потому что никогда не совершал изнасилования?

И если то, что он рассказал вам, правда, что же мог он сказать охраннику, когда тот вбежал в офис? Разве не сказал бы он что-нибудь вроде: «Джо, слава Богу, что ты здесь! Она сошла с ума!»? Именно такими и были его слова, согласно свидетельствам их обоих.

Генри остановился, давая присяжным время прибавить к своим соображениям и это. Он стоял прямо напротив их. Голова его медленно поворачивалась, по мере того как он оглядывал каждого из присяжных.

— Взгляните на свидетельские показания в целом. За последние два дня вы услышали не просто две версии, вы услышали и множество свидетельств. И вот к чему все это сводится: если сказанное Дэвидом является правдой, все остальное сразу же встает на свои места. Но если произошло то, что рассказала вам Менди Джексон, во всем остальном попросту нет смысла. Нет ничего, что подкрепляло бы ее версию.

Я ничего не мог прочитать по лицам присяжных. Рассуждения Генри показались убедительными мне, но их лица были словно каменные. Слова не оставили на них и малейшего отпечатка. Мне стоило бы позднее спросить у Генри, не заметил ли он, находясь ближе к присяжным, чего-нибудь такого, что ускользнуло от меня, сидевшего среди публики. Но я сильно сомневался в этом.

— Есть другое объяснение всему тому, что дает нам свидетельское показание. Оно рисует нам женщину, которой очень тяжело живется. Она уборщица. У нее двое детей, нуждающихся в ее поддержке, а зарабатывает она для этого не так много.

Она женщина честолюбивая. Она не согласна оставаться на том уровне, где находится, и это похвально. Во-первых, она пробует улучшить свое положение путем, который заслуживает только одобрения. Она посещает колледж. Но занятия требуют много времени. Впереди еще два года, и еще будет удачей, если она со своим дипломом сумеет получить хорошую работу, когда множество нынешних выпускников остаются безработными. И существует еще один неприятный момент, связанный с колледжем. Обучение там стоит дорого. Очень дорого. Она все глубже и глубже залезает в долги, чтобы заплатить за свою учебу. Что ей удалось сделать до сих пор для себя и своих детей? Ничего, кроме того, что она еще больше осложнила свою жизнь.

Между тем на работе она каждый день видит людей, чья жизнь выглядит гораздо привлекательней. Мужчины в офисах носят дорогие костюмы, галстуки, ездят в красивых автомобилях, они зарабатывают во много раз больше, чем ей приходилось хотя бы видеть. Они должны были казаться ей богачами.

И один из них неожиданно оказывается не только богатым он еще и принадлежит к известной фамилии. Политически известной фамилии. К семье, которая не может позволить себе участие в скандале. Это семья Дэвида Блэквелла.

Менди в то утро была на работе. Она засвидетельствовала это. Случайно она услышала, как кто-то сказал, что Дэвид в этот день допоздна задержится в офисе. И план начал оформляться. Может быть, такой план у нее уже был, но теперь он стал обретать некую определенность. Она покидает работу, чтобы пойти в колледж, но она никак не может выбросить задуманного из головы. Она не может сосредоточиться на экзамене, который в тот день сдает, и потому получает самую плохую из отметок, какие у нее когда-нибудь были. Может быть, она заручается чьей-то поддержкой. Может быть, все это уже давно было продумано и лишь теперь возникла такая возможность.

Возвратившись на работу, она дожидается, пока Дэвид останется один во всем офисе, входит к нему в кабинет и, ни слова ни говоря, начинает рвать на себе одежду.

И эта версия, леди и джентльмены, находит свое подтверждение в свидетельских показаниях.

Я подумал, что это была заключительная фраза, однако у Генри имелся еще один довод.

— Заигрывание, — сказал он. — Есть еще вопрос, касающийся заигрывания. Так вот там его не было вовсе. Они оба засвидетельствовали это. Они яростно это отрицали, и я им верю. Между ними никогда не было никаких двусмысленных взглядов. В позах или походке миссис Джексон не было ничего, что внушило бы Дэвиду Блэквеллу мысль об ухаживании, совершенно ничего, что намекало бы на ее сексуальный интерес к Дэвиду. И он, в свою очередь, не сделал ничего, близкого к намекам того же рода.

Генри расхаживал по судейской площадке, пока не остановился позади Дэвида. Присяжные не могли не посмотреть на него, моего двадцатитрехлетнего сына, сидевшего на самом видном месте в зале. Я не видел лица Дэвида, но я представлял себе его. Не по годам строгое и серьезное, оно все-таки выглядело еще совсем мальчишеским.

— Миссис Джексон заявила, что он вел себя так, будто был пьян, но все без исключения остальные свидетели сказали, что на это не было и намека. Он не прибег к спиртному, чтобы придать себе ложной храбрости.

Итак, в тот вечер, без всякого поощрения со стороны уборщицы, он предпринял физическую атаку на нее. Это не было неудачной попыткой соблазнить женщину, если вы верите рассказанной ею истории. Это было преднамеренным изнасилованием. Это было не флиртом, который зашел слишком далеко, а полномасштабным физическим нападением. Вы видели миссис Джексон. Она женщина решительная, не из тех, с кем можно пошутить. А теперь вы видите Дэвида Блэквелла. И вы верите во все это? Вы можете представить себе картину, нарисованную миссис Джексон? Без всяких даже туманных намеков он внезапно ее насилует?

Генри потряс головой.

— Нет, нет и нет! Взгляните на свидетельские показания, взгляните на участников — и у вас должны появиться вполне резонные сомнения в справедливости выдвинутого обвинения. Забудем о том, чему мы поверили, поговорим о сомнениях. Можете вы без колебаний поверить ее истории, если не существует ни одного свидетельства, которое подкрепляло бы сказанное ею? Вообще ни одного! На основании чего вы могли бы это сделать? Ведь и инструкции, данные судьей, гласят о том, что, если в вас закралось подобное сомнение, вы должны вынести вердикт о невиновности.

Мне был знаком этот момент. Генри не мог вынести мысли о том, что позволит им уйти. Как и Дэвид, он думал, что есть еще один аргумент, который он мог бы привести и который гарантировал бы оправдательный вердикт. Генри долго стоял позади своего подзащитного, пристально глядя на присяжных. Однако теперь ему ничего не оставалось, как поблагодарить их и сесть на свое место.

В течение затянувшейся паузы ни один человек в зале не шелохнулся. Кое-кто из присяжных подумали, что все закончилось, и облегченно заерзали в своих креслах. Нора сидела, устремив взгляд на открытую перед нею страницу. Почувствовав, что присяжные теряют внимание, она подняла голову. Все насторожились.

Нора подвинула свой единственный листок с заметками на край стола, где он был виден ей, когда она находилась перед присяжными, и медленно поднялась с кресла. Казалось, она колеблется, словно не уверена в себе. Я насторожился.

Первым, на кого она посмотрела, был Генри.

— Я поздравляю адвоката обвиняемого, — сказала она, — с новизной избранного им способа зашиты.

— Протест, ваша честь. Выпад против подзащитного через его адвоката.

— Отклоняется.

— Он обязан был это сказать, — продолжала Нора так, будто ее и не прерывали. — И то, что он нашел для этого... — Она глубоко вздохнула. — Да. Склеив вместе клочки и обрывки свидетельских показаний, он построил версию, которая оправдывает обвиняемого. И эта версия почти работает. Почти!

Нора ошеломленно встряхнула головой.

— Использовать случай с плохой отметкой за экзамен против Менди Джексон?! Это было для нее простым невезением — разве не так? — получить самую плохую отметку именно в тот день, вечером которого ее должны были зверски изнасиловать. Да, это был далеко не удачный день для Менди — кто может не согласиться с этим? Может быть, в тот день в университетской аудитории у нее возникло предчувствие чего-то нехорошего, что должно случиться с нею, когда она вечером вернется на работу. Ведь все мы иногда чувствуем это — не так ли? — подобную тяжесть...

— Ваша честь. Я вынужден выступить с протестом. Это не связано с материалами, установленными следствием.

— Как и большая часть вашего заключительного слова, адвокат, — с тайным удовлетворением возразил Уотлин. — Я считаю, что это соответствующий ответ на ваше выступление. Протест отклоняется!

— Может быть, как предположил защитник обвиняемого, что-то действительно случилось ранее в тот день на работе, что-то, внушившее Менди чувство тревоги. Может быть, неожиданная встреча с самим обвиняемым. Возможно, это и было тем, что заронило в его мозгу семя абсолютно ошибочной идеи, что Менди поддалась его очарованию.

Слово «очарование» прозвучало в устах Норы, как нечто отвратительное.

— Это не было неудачной попыткой обольстить женщину, как убеждал вас адвокат. Но так ли это? Как назвал бы он те вызывающие, ядовитые намеки, которые, по свидетельству Менди Джексон, делал ей этот мужчина? Предложение массажа. Прикосновения к ее рукам, к ее шее. Нет, с точки зрения Менди, это не было попыткой соблазнить ее. Его прикосновения казались ей попросту гадкими. Но извращенному уму этого мужчины представлялось, что он обольщает ее.

Нора указала пальцем на Дэвида. В нас обоих жил Элиот Куин, бывший окружной прокурор, который превратил нас из студентов-юристов в судебных обвинителей. Нору и меня. Она указала на Дэвида и в тот же момент пригвоздила его своим взглядом.

— Почему его не беспокоило присутствие охранников? Почему он поступил так, зная, что в здании находится еще кто-то? Да потому, что он соблазнял ее. Потому что она должна была потерять голову от его тонких уловок и искусных подходов. На дверях имелись замки. В кабинете был диван. Ему незачем было волноваться из-за каких-то охранников.

И к тому времени, когда стало очевидно, что женщина не пришла от него в восторг, к тому времени, когда Менди Джексон ясно дала понять, что не разделяет планы подсудимого, он уже не думал об охранниках. Он не думал ни о ком другом, он думал только о ней. И ему уже было неважно, каким способом придется овладевать ею. Адвокат хотел, чтобы вы поверили, будто в такой момент обвиняемый мог думать о последствиях своего поступка или о каких-то мелочах, вроде не снятого галстука. Насильники не думают о таких вещах, друзья мои! Насильники думают только о том, чтобы получить то, чего они хотят, и для них не важно, кто встанет на их пути или кто пострадает. Не имеет значения и сопротивление жертвы, ее мольбы и слезы. Вы слышали это из его собственных уст: «Я полагаю, что просто не заметил, как она плакала». О! Он замечал немногое. Перед ним была не личность, а всего лишь объект.

Нора пересекла площадку для выступлений, чтобы подойти ближе к столу защиты, затем внезапно остановилась, словно опасаясь заразиться. Она снова обернулась к присяжным:

— И теперь защитник хочет, чтобы вы оправдали этого человека лишь потому, что его жертва недостаточно пострадала. Потому что ее влагалище не подверглось повреждениям. Но не позволяйте одурачить себя. Медицинский эксперт все объяснил. Многие жертвы, как засвидетельствовал он, не получают разрывов влагалища, так как они не оказывают сопротивления. Менди боролась, как напомнил вам адвокат, но вам следует вспомнить ее свидетельское показание полностью. Как только изнасилование началось, как только этот мужчина осуществил проникновение в се половые органы, она тоже прекратила сопротивление. В отчаянье она отказалась от дальнейшей борьбы. Она вспомнила о своих детях и лежала беспомощная, умоляя его остановиться, не делать их сиротами.

Теперь адвокат хочет обернуть отчаяние жертвы против нее же самой. Она прекратила борьбу слишком рано, потому она пострадала недостаточно, а значит — этот человек невиновен.

Нора с сомнением покачала головой. Произнося следующую фразу, она пересекла площадку и подошла к столу, где лежали вещественные улики.

— Нет, у нас не особенно много медицинских свидетельств изнасилования. Да и обычно их не бывает много, как уже сказал вам доктор. Но там было это. — Она показала фотографию. — И еще вот это. И это. Взгляните на эти вещи. Они являются уликами. Вы возьмите их с собой в совещательную комнату. Рассмотрите их. Станет ли женщина делать с собой подобное? Будет она царапать собственное тело? Будет сама себя избивать? Если бы вы даже на минуту могли поверить в такую нелепость, то все равно не смогли бы ответить на вопрос: «Как частицы ее кожи оказались под его ногтями, если все это сделала сама Менди?»

— Я протестую, ваша честь!

В голосе Генри прозвучала нотка гнева. У него не было другой возможности опровергнуть этот аргумент, кроме как с помощью протеста.

— Это неверная характеристика вещественного доказательства. То, что засвидетельствовал он, было...

Уотлин проговорил, обращаясь к присяжным:

— Вам следует помнить свидетельские показания в том виде, в каком вы слышали их, а не так, как запомнил их для вас кто-нибудь из адвокатов.

— Да, доказательства подкрепляют свидетельские показания Менди, — продолжала Нора. — Или, в худшем случае, они являются недостаточно убедительными. Разумеется, не существует ничего, что подкрепило бы рассуждения адвоката о том, что Менди было известно намерение обвиняемого работать в тот день допоздна, или предположения о том, что у нее имелся какой-то неизвестный сообщник, который должен был помочь ей в организации шантажа. Словом, это само по себе оставляет две версии. Одна из них, принадлежащая Менди, является последовательной; она ужасающа, она описывает такой вид жестоких преступлений, которые случаются каждый день. Это преступление кошмарно, но, к несчастью, в нем нет ничего необычного.

И еще есть версия обвиняемого. — Нора вновь указала пальцем на Дэвида. Она подошла к нему поближе. — Ее охарактеризовал перед вами его собственный адвокат. «Сумасшедшая история» — так он назвал ее. Это мягко сказано. И вдобавок он намекнул, что, если бы обвиняемому пришлось выдумывать себе легенду, он выдумал бы что-нибудь получше.

Но что мог он выдумать? Его схватили на месте преступления. Вошел охранник и все увидел. Он увидел Менди Джексон, лежавшую на полу; одежда ее была изорвана, грудь в царапинах и подтеках, лицо в слезах. Какого же рода историю может предложить насильник, чтобы объяснить все это? Только грязную историю. Лучшего он не сумел выдумать в тот момент. Но не допустите ошибки, думая, что невероятность делает ее правдивой. Истиной является лишь история, которая объясняет то, что увидел охранник, а насильник просто вынужден был предложить нам иное объяснение.

Но оставим рассказы свидетелей и взглянем на мотивы. Вы помните, как во время подбора присяжных я сказала вам, что существует единственный способ понять, кто говорит правду. Это рассмотреть причины, побудившие их говорить то, что они сказали. Что могло побудить Дэвида Блэквелла сказать неправду? Да самый понятный из всех мотивов! Он обвиняется в совершении преступления. Его сейчас здесь судят. Ему угрожает обвинительный приговор, унижение и тюремное заключение за все то, что он сделал. Если вы можете придумать лучший мотив для лжи, я бы с удовольствием его выслушала.

Теперь Менди Джексон. Что двигало ею? Деньги? Где эти деньги? Что улучшится в ее жизни с сегодняшнего дня по сравнению с тем, что было у нее до того, как это случилось? Все, что она выиграла, — принародное унижение, стыд от необходимости рассказывать обо всем в присутствии полного зала незнакомых людей, огласка через газеты и телевидение. Словом, она стала еще и подлинной жертвой скандального общественного внимания. Она пошла на то, чтобы ее дети слышали унизительные подробности происшедшего с их матерью. Как может Менди Джексон что-то выиграть от этого? Поможет это ей накормить своих детишек?

Хорошо, обвиняемый сказал, что она, возможно, намеревалась потребовать с него денег. Тогда почему она этого не сделала? У нее было четыре месяца. У нее была куча времени, чтобы обратиться к обвиняемому за деньгами и потом свести свое обвинение до каких-нибудь мелочей. Неужели вы думаете, что мы могли бы притащить ее на свидетельское место, если бы она сказала, что не хочет этого? Если бы она действительно получила все, что ей было нужно, и больше не хотела, чтобы этого человека судили.

— Протест, ваша честь! Обвинение обладает правом вызова по повестке, и они могли заставить ее дать показания.

— От вызовов по повесткам можно уклониться. И неужели вы всерьез думаете, что мы могли позволить себе строить обвинение на показаниях свидетельницы, которая не желает выступать? Уголовные дела то и дело закрываются. Он знает об этом. — Нора указала на Дэвида. — Он не новичок в вопросах, касающихся системы уголовного права. Он точно знает, как обращаться с этим. Его отцу это хорошо известно.

— Протест! Это выходит за рамки данного процесса.

— Поддерживается, — сказал Уотлин. — Леди и джентльмены, не принимайте во внимание последнее замечание обвинителя.

— Он знает — я сейчас говорю о Дэвиде Блэквелле — он знает, что даже нелепая история могла бы спасти его. Ему известно, что положение, связанное с бременем доказательства, на его стороне. Обвинение обязано доказать выдвинутые положения, исключить сомнения. Если обвиняемый сумеет заронить такое сомнение хотя бы в одного из вас — он выиграл. Он делает все, что может. Отрицать, отрицать, отрицать! Не признавать ничего! Запутать фактические обстоятельства дела! Кто-нибудь, может быть, все же начнет сомневаться.

Но здесь нет места для сомнений. Не может быть.

Нора отступала все дальше и дальше, пока не зашла за спину Дэвида. Присяжные не могли теперь смотреть на нее без того, чтобы не видеть одновременно и обвиняемого. Нора подошла к нему ближе. Голос ее понизился.

— Мистер Келер просил вас взглянуть на его клиента и сказал, что подсудимый не мог сделать того, в чем его обвиняют. Хорошо, взгляните на него! Он выглядит достаточно безобидным. Здесь, на публичной сцене. А как же еще он может выглядеть? Он вовсе не дурак. Не мог же он предстать перед вами брызжущим слюной развращенным зверем. Посмотрите, и вы увидите, как старательно он подготовился к присутствию на публике.

Нора снова показала фотографию Менди Джексон. Я не видел, что она прятала этот снимок в руке. Это был тот самый снимок, который запечатлел царапины на груди жертвы. Дэвид тоже взглянул на него и отвел глаза в сторону.

— Но один человек знает, каков этот человек не на людях.

Нора медленно двинулась к присяжным, держа фотографию над головой, словно факел. Присяжные подняли глаза вверх. По мере приближения, Нора опускала снимок все ниже, пока не положила его перед ними на перила барьера.

— Вот человек, который сделал это! Вот человек, совершивший все то, о чем рассказала вам Менди Джексон. Именно он избил эту женщину, изнасиловал и внушил ей страх за ее жизнь.

Теперь только вы можете заставить его расплатиться за это!

Никто не шевельнулся в течение долгой безмолвной минуты. Как в таком большом и полном людей помещении могло быть до такой степени тихо? Впервые за все время я почувствовал вокруг себя присутствие окружавших. Я повернулся, и глаза мои встретились с глазами Лоис. Я протянул ей руку, она уже протягивала свою в ответ. Дина сидела между нами. Ей не следовало бы слышать все это. Она утратила прежнее выражение жадного, голодного любопытства к судебному процессу. Теперь она выглядела испуганной. Я почувствовал, как она дрожит. Наши с Лоис руки встретилась перед грудью Дины. Мы удержали ее на месте, иначе, думаю, Дина вскочила бы со своего места и что-нибудь крикнула. Она склонилась к нашим соединенным рукам.

— Папа, — прошептала она.

Бейлиф выводил присяжных из зала. Они опустили головы, снова смутившись общим вниманием. Или, может быть, преисполнившись чувством ответственности перед предстоящим. Двери за ними закрылись прежде, чем кто-нибудь из присутствующих шевельнулся.

Только новички дожидаются в зале возвращения присяжных. Даже самое короткое заседание длится не менее часа. Эти присяжные по истечении часа обратились с просьбой прислать им сэндвичи. Я пошел разыскивать Уотлина, Линда была со мною. «Марк», — все, что сказала она, как только впервые после ухода присяжных увидела меня. Я кивнул. Линда не смогла бы прикоснуться ко мне, пока в суде присутствуют моя жена и дети. Ей было очень трудно не делать этого. Все, что могли, мы вложили в наши взаимные кивки. Линда последовала за мной в боковой коридор. Там было пусто.

Нора огибала угол коридора впереди. Увидев меня, она делано улыбнулась. Я поспешил за ней вдогонку. Нора остановилась, тоже не боясь конфронтации.

— Ты, как всегда, великолепно поработала, Нора. Но почему у меня было такое чувство, что Дэвид вовсе не тот человек которого тебе хотелось бы обвинять?

В выражении ее лица присутствовало какое-то особое самообладание. Я никогда не видел, чтобы Нора выглядела сомневающейся.

— Я обвиняю того, кто есть, — сказала она.

— Я по-прежнему сожалею, что ты используешь такое мастерство не для службы окружного прокурора. Мне не хотелось терять тебя.

Улыбка Норы блеснула удивлением.

— Разве она не сказала тебе, в чем дело?

Я объяснила ей.

Она смотрела на Линду. Я тоже взглянул на нее. На смуглых щеках Линды вспыхнули яркие красные пятна. Она ответила Норе долгим пристальным взглядом.

— Я объяснила ей, — повторила Нора, — что мне не нравится то, что должна делать женщина, чтобы продвинуться по службе в твоей администрации.

Погрузив нас в напряженное молчание, Нора пошла прочь.

Присяжные отсутствовали в течение четырех мучительных часов. Мучительных потому, что они усилили наши надежды. Это было то, что заставляет адвоката защиты испытывать — в известной мере — чувство триумфа. «Я продержал их целых четыре часа!» Но для нашего дела это было не особенно хорошо. Генри выглядел попросту жалким. Мы все уселись кружком в моем кабинете и пустились в бесполезные рассуждения. Обычно считается, чем дольше отсутствуют присяжные, тем вероятнее, что они вынесут вердикт о невиновности. Если присяжные не могут прийти к согласию, то это означает, что у кого-то из них имеются сомнения. Но присяжные отсутствовали уже достаточно долго, для того чтобы разрешить всякие сомнения. Я все думал о том, что образ Дэвида, каким нарисовал его Генри, как очень молодого, испуганного, не способного совершить такой ужасный поступок был всего лишь мысленным. В то время как присяжные унесли с собою в совещательную комнату овеществленные образы избитого тела Менди Джексон.

Четыре часа. Я никогда не смогу понять присяжных. Как можно обсуждать что-то в течение четырех часов? У них должны были сохраниться разногласия, иначе они вернулись бы с вердиктом к ленчу. Если они затянули обсуждение на четыре часа, значит, кто-то из них колеблется. Они верили в одно, но позволяли, чтобы их убедили поверить в нечто другое. При подборе присяжных один из обычных вопросов — станет ли человек упорно стоять на своем, если обнаружит, что он единственный, кто голосует не так, как остальные? Всегда стараешься найти таких людей, которые скажут да. Но в реальной жизни все они отступают перед враждебно настроенным большинством.

Четыре часа — слишком много как для двенадцати человек, запертых в одной комнате, так и для тех, кто ожидает их возвращения. После двух часов поглядываний друг на друга и по сторонам — на стены, потолок и в газету — моя группа распалась. Генри и Линда сослались на дела. Дэвиду просто хотелось выйти из этой маленькой комнаты. Мне пришла в голову мысль: уж не думал ли он о побеге? Нет. Я точно знал, что он думает на этот счет.

Дверь на три четверти приоткрылась, и вошла Лоис, она остановилась, явно удивленная тем, что нашла меня одного.

— Где Дэвид?

— Он повел Дину в буфет, чтобы напоить ее кока-колой, но это было час назад. Вероятно, они попросту бродят сейчас по коридорам.

Лоис опустила свою сумочку на кресло. Она расстегнула жакет, сняла его, аккуратно повесила на спинку того же кресла, разгладила складки, затем подняла руки к волосам, направившись к стене так, как если бы собиралась посмотреться в зеркало, но изучив вместо этого мои сертификаты и фотографии, повернулась ко мне. Не заметно было, что она нервничает, но она не могла найти ничего достаточно ценного, что заняло ее дольше, чем на минуту.

— Как Генри сумел отговорить тебя вмешаться в это? — спросила она.

— Сказав мне правду. Что никакой пользы от этого не будет.

А вред не исключен.

— Он отлично поработал. Три часа.

Да. Это было достаточно долго, чтобы у меня снова появилась надежда. Надежда, если не на оправдательный приговор, то на то, что присяжные не придут к единому мнению. Если они не достигнут согласия, это будет означать повторный судебный процесс. Раз один состав присяжных не смог решить, виновен ли Дэвид, теперь обвинителям придется подумать над предложением. Скорее всего, они предложат условное освобождение. Дэвид пойдет на это. После такого опыта он за это ухватится.

— Три часа — это долго? — спросила Лоис.

— Похоже на то.

— Господи!

В конце концов она позволила своим рукам сомкнуться.

— Тебе было бы хуже, не имей ты возможности предпринять что-то для этого процесса.

Она закрыла глаза. На какое-то мгновение лицо ее расслабилось, обозначились складки вокруг глаз, носа и рта. Голос ее был приглушенным.

— Если бы три месяца назад кто-то сказал мне, что это так затянется, я бы подумала, что не вынесу...

Она находилась всего в нескольких футах от меня. Мне достаточно было лишь наклониться вперед и встать с кресла, чтобы Лоис оказалась совсем рядом. Я обнял ее за плечи, и она крепко прижалась ко мне. Я подумал, что она начнет плакать. Я говорил тихо, почти беззвучно — успокаивающий напев без слов.

Лоис обнимала меня так крепко, как она вряд ли делала это когда-нибудь в жизни. Долго. Дверь позади нее оставалась приоткрытой. Через какое-то время она распахнулась и вошла Линда. Она остановилась, совсем как недавно Лоис. Мне следовало что-то сказать, чтобы сгладить для нее неловкость, но я ничего не придумал и продолжал молчать и после того, как Линда быстро вышла, притворив за собою дверь.

Ничего. Ничья верность не абсолютна, подумал я. Всегда к ней что-то примешивается.

Лоис, казалось, не заметила Линды. Она немного отстранилась от меня, по-прежнему держа мои руки и глубоко дыша, но не заплакала.

— Если все сработает, этот путь будет лучшим, — сказала она. — Вот такое публичное оправдание. В этом ты был прав. Куда лучше, чем какие-нибудь закулисные интриги.

— Если все сработает... Но это не то, что имел в виду я.

Лоис кивнула.

— Как ты выдерживаешь такое ожидание? — вздохнула она.

— Ты лучше других знаешь как...

Она в последний раз сжала мою руку. Мы с нею обошли кабинет.

Через некоторое время пришел Генри. Вернулась и Линда. Все молчали. День постепенно перешел в ранний вечер. Я не представлял, что еще могли решать присяжные или какой путь избрать для решения. Существовало одно компромиссное решение, и они пошли на него.

За долгие годы я подметил в судье Уоддле одну особенность. Бейлиф приносил ему вердикт, и судье необходимо было заглянуть туда, прежде чем документ опять передавался старшине присяжных для прочтения вслух. Когда судья одобрял решение присяжных, он обычно говорил: «Прочитайте вердикт!» — тем самым как бы принимая в этом участие. Приговор выносился в его суде — значит, частично он принадлежал и ему. Когда же решение присяжных ему не нравилось, судья, как правило, говорил так: «Прочитайте ваш вердикт», — и этим как бы отгораживался от подобного решения. Юристы, знакомые с системой, берут на заметку такие моменты. Однако, чтобы понять реакцию Уотлина, всегда нужно знать, как он относится к самому делу.

Когда Уотлин получил этот вердикт, он слегка прихрюкнул. Его почти кислое выражение лица стало еще кислее. Он не посмотрел на меня и не сказал ни слова, а просто вернул документ бейлифу. Когда же вердикт снова оказался в руках старшины присяжных, Уотлин кивнул. Старшина начал читать, голос его заскрипел на первой паре слов, затем заметно окреп.

Внешние приличия были забыты. Судебный зал взорвался ревом. Дэвид слушал вердикт стоя. Я увидел, как он покачнулся — и в следующий момент каким-то образом оказался рядом с ним. Должно быть, я перепрыгнул через перила барьера. Дэвида я подхватил как раз в тот момент, когда он падал.

Глава 8

На той фазе судебного процесса, когда выносится приговор, всякая риторика стихает. Часто единственным по-настоящему спорным является вопрос о строгости наказания. Дело бывает вынесенным на суд только потому, что обвинение и защита не смогли достичь согласия. Первая фаза судебного процесса — это пробный выстрел обвинения, и лишь затем начинается реальный суд. Однако в деле Дэвида предварительная договоренность сторон в расчет не принималась. Спорным был вопрос о том, виновен подсудимый или невиновен. И ни одна из сторон не была удовлетворена тем, как присяжные этот вопрос решили.

Присяжные вроде бы пришли к решению в пользу Дэвида, найдя, что он был попросту спровоцирован. И в то же время они признали его виновным в совершении менее тяжкого преступления — обычного сексуального нападения. Другими словами, присяжные пришли к заключению, что он изнасиловал Менди Джексон, но не под угрозой смерти или серьезных телесных повреждений.

По существу это означало, что кто-то из присяжных сдался. Кто-то, может быть, и не один, голосовал за невиновность подсудимого несколько раз в течение дня, пока в конце концов кто-то другой не предложил компромисс — признать Дэвида виновным в совершении менее тяжкого преступления. Кто-то считал, что подсудимый невиновен, однако вместе с другими голосовал за его виновность. Я ненавижу присяжных. Я искал среди них лицо, выражающее недовольство и смущение собственной уступкой, но не сумел его найти.

Вердикт ограничивал возможное наказание двадцатилетним сроком. Досудебное предложение обвиняющей стороны оказалось теперь лучшим, чего они могли достичь. Я был уверен, что Нора ненавидела присяжных не меньше моего. Единственной ее надеждой добиться максимально сурового приговора была попытка убедить их в том, что Дэвид совершил самое жестокое из возможных преступлений. У обвинения не было доказательств необходимости вынесения именно такого приговора. Они явно даже не смогли отыскать свидетеля, который подтвердил бы плохую репутацию Дэвида как незаконопослушного гражданина.

Обвиняющая сторона завершила свое выступление, не предоставив каких-либо новых улик.

Дэвид был в шоке. Ночь, прошедшая после вынесения вердикта, по-видимому, была для него ужасной. Он полулежал в кресле, словно полотенце, брошенное для сушки. Генри не смог бы вызвать его сегодня в качестве свидетеля, даже если бы захотел.

У него было множество других свидетелей. Те же, кто во время процесса свидетельствовали о Дэвиде как о заслуживающем доверия человеке, вернулись теперь, чтобы подтвердить, что он является достойным кандидатом на условное освобождение. Еще один момент, который Генри необходимо было усилить, состоял в том, чтобы показать, что Дэвид заслуживает такого приговора. Для этой цели он вызвал Лоис. Как и я, она изменила свою позицию по отношению к участию в процессе. Она сидела в свидетельском кресле, сжимая свою сумочку, и выглядела старше чем вчера. Когда Генри спросил ее, не обвинялся ли когда-нибудь Дэвид в уголовном преступлении, Лоис ответила:

— Он никогда и ни в чем не обвинялся. Его ни разу ни за что не арестовывали. Он никогда и ни в какие истории не попадал.

Она выпрямилась и взглянула в сторону обвинителей, как бы приглашая их попытаться опровергнуть сказанное.

Нора вступила в перекрестный допрос со словами:

— Итак, миссис Блэквелл, вы засвидетельствовали, что ваш сын никогда не имел каких-либо дел с полицией?

— Совершенно верно.

— Но ведь Дэвид не живет с вами, не так ли?

— Да.

— Он живет отдельно уже нескольких лет?

— Да.

— В таком случае вполне возможно...

Джавьер заставил себя вмешаться и наклонился ближе к Норе. Он положил свою ладонь на ее руку. Нора что-то прошептала ему в ответ, рука Джавьера напряглась. Было видно, как побелели костяшки его пальцев. Нора стряхнула его руку, нахмурилась, но сказала:

— У меня больше нет вопросов.

Единственным спорным моментом мог быть только вопрос о том, чего заслуживало данное преступление. Присяжные могли согласиться на условное освобождение лишь в том случае, если бы они приговорили Дэвида не больше, чем к десяти годам. Я опасался, что они придут на максимум. Я уже тысячу раз видел, как такое случалось. Присяжные обвиняют кого-то в менее серьезном преступлении, затем приходят в бешенство, узнав, что могут дать за это всего лишь двадцать лет. Словом, именно столько они ему и дали — двадцать.

Во время перерыва я прошел за барьер и положил руку на плечо Дэвида. Впервые за это утро я находился к нему так близко. Он поднял ко мне свое помертвевшее лицо, и в первый раз после объявления вердикта на нем появилось какое-то выражение. Дэвид зло посмотрел на меня.

— Почему ты допустил, чтобы я прошел через все это? — сказал он.

Меня буквально отбросило назад. Я отдернул руку от его плеча.

— Это невозможно было остановить, — ответил я.

Но Дэвид на меня уже не смотрел. Вид его снова стал отрешенным.

Я опять занял свое место, чтобы наблюдать за тем, как стороны выступают с аргументами по наказанию. От обвинения первым выступил Джавьер. Казалось, он сам разделял изумление Дэвида. Во время процесса Джавьер, как всегда, был в великолепной форме. На перекрестном допросе он сумел представить нелепой версию Дэвида, неплохим было и его заключительное слово. Тем не менее теперь он, казалось, утратил былой энтузиазм. Джавьер выглядел рассеянным. Он словно стряхнул с себя гнет судебного процесса и осознал, что натворил. Его финальное выступление прозвучало неубедительно. Максимального наказания в двадцать лет тюрьмы он запросил как-то даже небрежно.

— Максимум!? — воскликнул Генри.

Он сразу же вскочил, ошеломленный безрассудством обвиняющей стороны.

— Максимум? Для кого предусматриваем мы максимальный срок наказания? Для рецидивистов. Для людей, которые явно не способны к исправлению. Для тех, кого мы попросту хотим упрятать на такой долгий срок, на какой только возможно.

Он остановился напротив стола обвинителей. Аргумент Генри скорее был направлен против них, чем в защиту Дэвида.

— Представили они вам какое-нибудь доказательство того, что Дэвид не способен исправиться? — обратился Генри к присяжным. — Привели они вам какой-нибудь довод, почему вам нельзя присудить условное освобождение по данному делу?

Вы знаете, что нередко случается на судебных процессах? Присяжные голосуют за чью-то виновность, даже несмотря на то, что у них долгое время имелись сомнения по поводу версии подсудимого, а затем, когда наступает та часть процесса, которая связана с определением наказания, неожиданно выясняется, что у него были уже три судимости за подобные проступки. Они...

— Протест, — сказала Нора. — Адвокат приводит доводы лежащие за пределами доказательств по настоящему делу.

— Поддерживается. Оставайтесь в пределах протокола.

Генри чрезвычайно легко сменил аргументацию.

— Почему специальная часть судебного процесса отведена определению наказания? Для того чтобы обвиняющая сторона смогла привести новые доказательства, почему следует вынести подсудимому самый строгий приговор.

— Протест. Снова отступление от протокола.

— Отклоняется. Это аргумент.

Это было замечание, особенно любимое судьей, — объяснить свое решение, сделав несоответствие довода делу очевидным.

— Обвинение имело все возможности, — продолжал Генри. — Оно не смогло ничего сделать в течение основной части процесса, но на этом этапе могло бы собрать все самое плохое о моем клиенте. Можно было доказать наличие у него прошлых судимостей за другие преступления. Можно было доказать, что мой клиент имеет дурную репутацию незаконопослушного гражданина. Но разве обвинители сделали это? Разве они что-нибудь вам предъявили? Нет. Это именно тот случай, который просто взывает к условному освобождению...

Генри перефразировал свое собственное доказательство для этой части процесса, продемонстрировав тем самым, что если бы Дэвид на самом деле совершил такое преступление, то это пришло бы в полнейшее противоречие со всей его прошлой жизнью. Он не заслуживал того, чтобы его отправили в тюрьму вместе со злостными преступниками. При этом Генри ловко намекнул на то, как много времени понадобилось самим присяжным, чтобы вынести обвинительный вердикт. У присяжных, должно быть, тоже имелись некоторые сомнения. И с такими сомнениями в виновности Дэвида они вдруг отправят его в тюрьму? Могут ли они решиться на такое?

Генри убедил меня. Мне подумалось, что он убедил и присяжных. Пока не начала говорить Нора. Она медленно, словно держа на плечах непомерную ношу, поднялась со своего места. Но этой ношей была вовсе не необходимость утверждать что-то, чему она сама не верила. Тяжесть ноши заключалась в том, чтобы убедить присяжных сделать то, что, по ее мнению, было необходимо. Она говорила медленно, но постепенно голос ее набирал силу.

— Настоящее дело основано на двух показаниях, одинаково данных под присягой. Менди пришла сюда и рассказала вам, что этот человек ее изнасиловал. Он расцарапал ей кожу, покрыл синяками ее лицо, разорвал на ней одежду и потом набросился на нее и взял силой. Она собрала все свое мужество, пришла сюда и рассказала вам, что он сделал с ней наихудшее, что только мужчина может сделать с женщиной. И затем этот человек, этот добропорядочный гражданин, возлюбленный сын и ценный работник — этот обвиняемый поднялся на свидетельское место и заявил, что он не делал этого, что Менди попросту выдумала сумасшедшую историю.

Хорошо, вы решали, кому из них верить. Своим вердиктом вы сказали: «Мы верим тебе, Менди. Мы верим, что он изнасиловал тебя. Мы верим, что ты была избита, запугана, опозорена и оскорблена».

Ну а теперь, что вы собираетесь сказать ей вашим вердиктом уже на этой стадии процесса? Неужели вы намереваетесь заявить: «Мы верим, что он сделал с тобой это, но мы считаем, что его преступление заслуживает лишь условного осуждения. Мы думаем, что за такой поступок он должен будет раз в месяц являться к чиновнику, надзирающему за условно осужденными, должен будет заплатить небольшой штраф и уже никогда не совершит преступления, поскольку мы сделали все, что необходимо, чтобы удержать его от этого?» Неужели вы собираетесь сказать ей: «Мы думаем, что он сделал это с тобой, Менди, но мы хотим дать ему возможность выбраться из столь сложной ситуации, всего лишь заплатив за это штраф и внося ежемесячную пошлину, как за какую-нибудь просроченную библиотечную книгу?»...

Затем Нора обратилась к присяжным с особой просьбой. Она, по ее словам, не могла сказать им почему, но просила их приговорить Дэвида к сроку не менее пятнадцати лет и одного дня. Она не могла объяснить им значение этого дополнительного дня. Затем она назвала им то, чего хотела в действительности: максимального наказания для обвиняемого. Двадцати лет тюрьмы.

Значение пятнадцати с одним днем заключалось в том, что человек, получивший пятнадцать лет или меньше, имел право оставаться на свободе под залог, пока его дело рассматривалось в апелляционном суде. Нора не могла объяснить этого присяжным, но она просила их проследить, чтобы осужденный был отправлен прямиком в тюрьму, пока Верховный суд не решит, честным ли был процесс по его делу. Мне хотелось крикнуть через весь зал: «Нет... Подарите ему эту малость, немного свободы хотя бы сейчас! Не забирайте его пока!»

На этот раз присяжным не понадобилось так много времени чтобы принять решение. Они дали Норе то, чего она хотела. Она приговорили Дэвида к шестнадцати годам тюремного заключения.

Лоис пришла той ночью ко мне в кабинет. Она, должно быть, решила, что раз я ее не ждал, то я ее и не вижу. Я сидел в самом глубоком из кресел. Мой стакан был пуст, и я сожалел, что не могу наполнить его, не двигаясь с места. Перед моими глазами неотступно стояло лицо Дэвида, обернувшегося к нам, когда бейлиф уводил его в тюрьму. Я подумал, что Дэвид выбросится из окна, но бейлиф уже закреплял наручники прямо на рукавах его синего костюма. Дэвид выглядел ошеломленным. Его глаза округлились. Он смотрел на меня, словно умоляя остановить все это. Его глаза. Его глаза были теперь повсюду.

— Что ты намерен делать? — спросила Лоис.

— Подам ходатайство о новом процессе.

— Судья дал разрешение?

— Нет.

Лоис подошла и встала прямо напротив меня.

— В таком случае, что ты сделаешь из того, что стоит предпринять?

Я не хотел поддерживать любительские надежды на меня, как на человека, способного даровать чудесное избавление. Лоис вела себя точно так же, как многие матери моих клиентов, которым я вынужден был говорить, что все кончено.

— Лоис, ничего больше сделать нельзя. Присяжные признали его виновным и приговорили к тюремному заключению. Я не могу изменить этого. Может быть, через апелляцию, но, честно говоря, я не нахожу ничего, что можно было бы обжаловать...

— Я говорю не об апелляции.

Наступила долгая пауза, хотя Лоис не двигалась. Я не поднимал на нее глаз.

— Что сделал бы ты, если бы считал его невиновным? — в конце концов спросила она.

В лице ее промелькнуло что-то, пробудившее во мне память о женщине, которую я когда-то знал. Она кого-то мне напомнила. Мне понадобилось время, чтобы осознать, что этой женщиной была сама Лоис, только двадцать лет назад, когда она была молодой матерью. Словно холодная снежная корка застыла на том забытом уже лице.

— Я не считаю, что он виновен, — устало сказал я. — Но это не...

— Но ты не знаешь, что он невиновен. Марк, подумай о Дэвиде. Обо всей его жизни. О его первом свидании. Помнишь, как он говорил, что у него жар, и он не может прийти? Он женился на первой же девушке, с которой стал встречаться, потому что он боится девушек. Он не делал этого, Марк.

Я не думал, что мне когда-нибудь придется произносить подобную речь перед собственной женой, — это после всех тех моих стычек с истеричными клиентами, о которых я ей рассказывал. Ни одна из тех историй явно не задержалась в ее памяти.

— Лоис, знаешь, сколько раз я уже слышал это? Каждый божий день кто-нибудь говорит: «Он не мог сделать этого, он всегда был хорошим мальчиком».

Она почти закричала:

— Не говори мне об этом своем проклятом суде! Это не уголовное дело номер такой-то — это твой сын. Подумай, Марк, черт побери, подумай! Отключись от воспоминаний о том, что случается постоянно. Это мальчик, которого ты знаешь. Подумай о нем! Он-не-мог-сделать-этого. Неужели ты не понимаешь?

Почему я должна объяснять тебе, какой наш Дэвид? — продолжила она после паузы, став спокойнее, но не с меньшей настойчивостью. — Я понимаю, у тебя, должно быть, застряло в мозгу, что он виновен, но как же ты мог допустить, чтобы подобная мысль пустила там корни? Поверь мне, если ты не веришь ему. Я знаю, что Дэвид невиновен. Дина знает. Знаем так, как если бы обе были там.

Мы пристально смотрели друг на друга. Не было смысла говорить что-либо. Дом, казалось, погрузился в мертвенную тишину, как только затих ее назойливый голос. Я встал. Лоис не отступила, поэтому мне пришлось обойти ее, чтобы добраться до шкафчика со спиртным. Она следовала за мной по пятам. Когда она заговорила, голос ее был таким же, как всегда.

— Давай вернемся к моему вопросу. Что ты сделал бы, если бы был уверен в его невиновности?

— В любом случае сделать ничего нельзя. Если бы мы что-то могли...

— Я говорю не о законных способах. — Она обошла вокруг, чтобы заглянуть мне в лицо. — Что, если бы обвинение согласилось удовлетворить ходатайство о новом процессе?

— Они никогда не согласятся на это.

— Не они, Марк, а ты. Ты возглавляешь прокуратуру. Ты пригласил двух обвинителей со стороны, но именно твой департамент представил обвинение против него. Что, если бы ты удовлетворил это ходатайство?

Я на какое-то время задумался над этим. Нора наверняка заявит протест, это ее право, но она же не служит в прокуратуре. Я мог бы отстранить ее, как Никсон отстранил Арчибальда Кокса. Мне это будет стоить того же, что и Никсону, но какая разница? Вот только сработает ли это?

В конце концов я отрицательно покачал головой.

— Уотлин на это не пойдет. Он решит, что это будет выглядеть так, будто и он участвовал в заговоре.

— А не мог бы ты заставить его сделать это? Есть у тебя что-нибудь, чтобы нажать на него?

Я посмотрел на Лоис даже с некоторым восхищением. Я не понимал, насколько абсолютным было ее неуважение к системе, в которой я прожил всю свою жизнь.

— Следующее, о чем ты меня попросишь, — это подделать его подпись, — сказал я.

— Да. Да, попрошу. — Лоис стояла, вцепившись в мою руку. — Помнишь, как я спросила тебя, готов ли ты сделать все для того, чтобы спасти Дэвида? Солгать, смошенничать, нарушить закон? Ты сказал да. Я поймала тебя на слове. Это была твоя клятва. Я не освобожу тебя от нее. Будь увереннее, Марк. Если ты не чувствуешь уверенности, действуй так, как если бы знал наверняка, что Дэвид невиновен. Ты не допустил бы, чтобы с ним это случилось, не так ли? Ты не дал бы ему пережить это.

Через три недели мне позвонил шериф. Нельзя сказать, что мы были друзьями, но я всегда ладил с ним, когда занимался частной практикой, и к тому же он недолюбливал моего предшественника, что сблизило нас. Мы не раз обменялись с ним взаимными услугами по работе.

— Это насчет твоего парня, — сказал шериф после предварительного вступления. — Он включен в список для отправки в ТИК.

Техасская исправительная колония. Государственная тюрьма. Эта аббревеатура теперь вызывала во мне ужас, чего не случалось раньше.

— Ему не обязательно ехать туда, пока это моя забота. Я могу продержать его здесь до конца срока, если хочешь.

— Это доброе предложение, шериф.

— Ну, будет шум, когда проведает пресса, но меня это мало волнует. Ведь иначе им просто нечем заняться.

— Хорошо...

— Но дело в том, что для него это может быть не очень хорошо.

— Попасть в Хантсвилл было бы лучше?

— Да, ты ведь знаешь, что ему после приговора нужно получить зачет о хорошем поведении. По тем правилам, по которым там отпускают досрочно, он при хорошем поведении мог бы оказаться на свободе года через два. Но ты же знаешь, что время, отсиженное здесь, в округе, не защитывается.

— Я знаю об этом.

Шериф откашлялся.

— Словом, суть в том, что, чем раньше он сядет, тем раньше выйдет. От того, что мы держим его здесь, ему никакой пользы.

По-видимому, я молчал дольше, чем мне казалось, думая о Дэвиде и колонии. Шериф принял мое молчание за сомнение.

— Если ты беспокоишься насчет его безопасности, то мне неприятно это говорить, но ты знаешь, что у нас в тюрьме за этот год было два убийства. По сравнению с этим — точно мне неизвестно — в ТИК шесть или семь, но там и заключенных в двадцать раз больше, чем тут. Вряд ли подобное может случиться с твоим парнем. Но, в сущности, его шансы лучше... я имею в виду...

Он снова откашлялся.

— И вот еще что. Я держу его достаточно изолированно, но ты понимаешь, что у нас все переполнено, и ему порой приходится водить компанию. Думаю, некоторые достают твоего парня, чтобы заручиться его поддержкой. Ничего грубого, знаешь, а просто так — досаждают. Это потому, что им известно, кто он, вот они и думают, что он может их выручить. Не представляю, как это пришло им в голову, если он с ними в одной тюрьме... Но они доставляют ему некоторое беспокойство. В ТИК была бы большая анонимность, там сидят парни со всего штата.

Я едва не сказал ему того, что думал: «Ты больше не хочешь, чтобы он содержался в твоей тюрьме, шериф, не так ли?» Но в том, о чем он говорил, был свой смысл. Дэвид никогда не получит право на досрочное освобождение, если будет сидеть в окружной тюрьме. Для этого необходимо отправиться в ТИК. Если я буду держать его поближе к дому, то удвою ему тот срок, который он должен отсидеть, а может быть, и того хуже.

Если бы он поехал туда сейчас, то мог бы освободиться уже через пару лет. Два года. В суде такой срок считался просто ерундой. Обвинители произносили это с отвращением. Два года.

— Когда отправляется партия? — спросил я.

Я приехал туда, чтобы видеть его отъезд. Лоис со мною не было. Мне пришлось обмануть ее, чтобы удержать от этого. Не было бы ничего хорошего и для Дэвида, если бы его сотоварищи стали свидетелями прощального материнского поцелуя.

В партии их было двадцать человек. Сначала, когда я оглядел колонну, я пропустил лицо Дэвида. Теперь, во всем сером, он мало чем отличался от остальных. Немного тщедушнее, моложе, чем большинство из заключенных, но там были и такие же молодые и худощавые, как он. У Дэвида был все тот же тусклый, равнодушный взгляд. Он больше уже не казался ошеломленным. Лицо его было каким-то замкнутым и ничего не выражало. Я надеялся, что он стал тверже, отсидев почти месяц в тюрьме.

Шериф тоже был там. Он велел своим помощникам отделить Дэвида от группы, после чего они начали заталкивать остальных в автобус, пока я в сторонке разговаривал с сыном. Говорить-то нам, собственно, было не о чем. Мне хотелось обнять его, но я не мог сделать этого на глазах у других заключенных. Они потом могли бы еще больше осложнить жизнь Дэвида.

— Я вытребую тебя назад, когда будет слушанье по ходатайству о новом процессе.

Это было лучшее из всего, что я смог придумать, чтобы сказать ему. Я знал, что для заключенных штата такие вызовы в суд были желанным отпуском.

— Если у тебя будет возможность выбора, попросись на работу в типографию. Это совсем неплохо, ты увидишь. Они там печатают даже собственные сочинения. Там есть компьютеры. Это было бы для тебя лучше всего.

Он пристально посмотрел на меня и снова опустил глаза. Я почти готов был заплакать. Дэвид не мог позволить себе этого рядом с автобусом, где его уже ждали.

— Мистер Блэквелл, — уважительно обратился ко мне один из помощников шерифа.

Все, кроме Дэвида, были уже на местах. Я отступил. Полицейский коснулся руки Дэвида и тот сразу же направился к автобусу. У него была шаркающая походка человека, уже привыкшего ходить скованным в колонне.

Автобус ожил, затарахтел. Это был старый школьный фургон с осевшими амортизаторами. Окна его, разумеется, были закрыты. Внутри салона, казалось, было сумрачно от испарений. Я не мог разглядеть голову Дэвида среди других, видневшихся в окнах. Многие сидели отвернувшись.

Подошел шериф и встал рядом со мной.

— У него все будет о'кей. Я послал весточку паре тамошних надзирателей, своих дружков, чтобы они за ним присматривали. Его поместят в блок для тех, кто имеет первую судимость. Там должно быть неплохо.

Автобус тронулся. Его движение почти оторвало мои ноги от земли, словно он потащил меня за собой. Когда он миновал ворота и повернул на улицу, я уже бежал к своей машине. Она была припаркована почти за полквартала, но мне не составило труда догнать фургон, старую тихоходную развалину. Я держался почти вплотную за ним, вряд ли более чем в десяти футах. Двое или трое заключенных с любопытством оглянулись. То же самое сделал и помощник шерифа, сидевший за рулем. Я видел, как он смотрит на меня в большое боковое зеркало. Двое других полицейских из машины сопровождения тоже не спускали с меня глаз всю дорогу до самого Хантсвилла.

Глава 9

От Сан-Антонио до Хантсвилла больше двухсот километров. При такой тихой езде у меня было четыре часа на то, чтобы обдумать, что я делаю. Но я думал не о будущем: взгляд мой был устремлен назад, на всю минувшую жизнь сына. Ни один из его поступков не мог подготовить меня к происшедшему. Теперь все это выглядело так, будто он всегда был чересчур опасно свободен или в конце концов слишком устал от необходимости сдерживаться. После того как я увидел Менди Джексон на свидетельском месте, мне стало намного труднее поверить в существование заговора против Дэвида. Однако время, на которое выпал его арест, совпавшее с началом моей работы в новой должности, по-прежнему казалось мне слишком уж странным совпадением. Мне пришла в голову мысль, что время это было выбрано самим Дэвидом. Я думал о нем, как о взрослом человеке, но, может быть, именно из-за того, что он так быстро вырос, в нем еще оставалось что-то от ребенка. Не мог ли он совершить такого ребячества, попытавшись привлечь мое внимание тем единственным способом, который был ему доступен?

Нет. Я снова отбросил мысль о том, что Дэвид мог быть виновен. Но слишком уж много мыслей посетило меня за те двести с лишним километров дороги. Сознание вины тяжело навалилось на меня, словно переполнив собой даже мой пустой автомобиль. Я не мог избавиться от чувства, что Дэвид расплачивается теперь за любовь, которой он не дополучил в детстве.

Когда автобус с грохотом вкатил в циклопические ворота в заборе, по верху которого проходила спираль из колючей проволоки, я повернул к административному зданию Техасской исправительной колонии. Дэвид, как я знал, какое-то время будет находиться в диагностическом центре. Может быть, в течение недели. Там проведут тестирование осужденных, проверят их сопроводительные документы, подберут тюремные блоки для размещения. Очень редко заключенные остаются прямо здесь же — печатают на машинках, подстригают кустарники или даже работают за стенами тюрьмы в домах надзирателей. Один из таких надзирателей однажды сказал мне, что самая лучшая прислуга получается из бывших убийц. «Этот ваш среднестатистический убийца, положим, убил свою жену, или своего брата или лучшего друга — и это был единственный случай в его жизни, так что для всякого, кто не является его родственником, он опасности не представляет. Большинство из них к тому же по своей природе вполне добродушные парни. Плюс к этому они обычно имеют долгие сроки, так что не приходится через два года тратить время, чтобы обучать новых. Теперь возьмем, к примеру, вора. Ты ни за что не заставишь его работать на тебя. Вор будет лгать даже своему адвокату. И он обязательно снова что-нибудь стащит. Его нельзя держать в своем доме». Мне хотелось, чтобы Дэвид оказался здесь таким же привилегированным, как те добродушные убийцы.

Луис Терман был третьим директором Техасской исправительной колонии за последние четыре года. Его предшественник был приглашен со стороны и никогда не пользовался поддержкой подчиненных. Но Терман оказался из тех парней, что прошли путь от рядового надзирателя. Я надеялся, что он окажется человеком, с которым можно договориться.

То, что он не заставил меня долго ждать в приемной, я воспринял как хороший знак. Я успел пройтись только туда и обратно по комнате, как он уже появился в дверях, приветствуя меня улыбкой и крепким, сильным рукопожатием.

— Мистер Блэквелл? Удивлен, удивлен! Надеюсь, вы здесь не для слушания по поводу досрочного освобождения? Этим занимаются в Остине, знаете ли. Да вы знаете, конечно. Кстати, мои поздравления в связи с победой на выборах. Вас ведь, помнится, избрали почти в одно время с моим повышением? Красивый город Сан-Антонио. Я езжу туда каждый год.

Этот поток дружелюбной болтовни сопровождал нас в течение всего пути в кабинет, до того, как мы расположились по обе стороны письменного стола. Посетительское кресло оказалось жестким и узким, не поощряющим к тому, чтобы долго засиживаться. Директорский стол был массивным, со столешницей не менее тридцати квадратных футов. Он был сделан из какого-то темного дерева и сверху накрыт стеклом. Бумаги и папки на нем были разложены стопками различной величины, что, должно быть, имело какой-то особый стратегический смысл. Расположение их заставляло меня думать о военной карте, расстеленной между нами. Кресло директора выглядело куда удобнее моего. Его обитая спинка на добрый фут возвышалась над головой Луиса Термана.

Это был сухопарый мужчина. Он походил на ковбоя из Западного Техаса — тот же жестковатый, прямой взгляд дальнозорких глаз. Вместо формы Терман носил белую рубашку и галстук. Подозреваю, что он всю жизнь мечтал поменять на них униформу.

— Чем мы можем быть вам полезны? При всей прелести Хантсвилла, он мало походит на туристический центр. Обычно сюда приезжают с определенной целью, особенно те, кто имеет отношение к вопросам соблюдения законности.

Я не ожидал, что приветственные речи этого славного парня так скоро закончатся. Мне хотелось не спеша перейти к своему делу, а не выкладывать его как ответ на прямой вопрос. По мере того как молчание затягивалось, взгляд директора становился все более пронзительным. Он поднял руки и заложил их за голову, и пока я колебался, застыл в этой позе, словно лежал на земле, прислушиваясь к подозрительному шелесту травы слева от себя.

— Мне бы следовало еще раньше приехать и познакомиться с вами, — сказал я, надеясь реанимировать тон недавней шутливой беседы. — Но вы знаете, как это бывает, когда займешь новый пост, — всегда оказывается слишком много дел, чтобы найти время выбраться из города. Находясь, так сказать, на противоположном конце линии связи, я должен был еще прежде написать вам, чтобы представиться. До сих пор мы с вами, похоже, общались только посредством писем «Прочти и перешли дальше!»

Это была шутка, сынок, сказал я себе.

Кожа вокруг глаз и рта Термана сморщилась, изображая признательность. Было похоже, что он сморщился от боли.

— Однако я не назвал бы свой приезд визитом вежливости, — сказал я. — Мне жаль, что это не так. Фактически это, может быть, наихудший день в моей жизни.

Казалось, в моих словах было откровенное приглашение к ответу. Но его не последовало. Терман выжидал.

— Я только что привез сюда своего сына.

Он опустил руки на стол.

— Вашего сына? — Он посмотрел через мое плечо так, будто дверь кабинета вот-вот откроется. — Где же он? Где-нибудь в здании? Почему же вы не...

— Нет. Он не со мной. По сути, это помощники шерифа привезли его сюда. Он... он осужден в Сан-Антонио. В настоящий момент он находится в диагностическом центре.

Терман поднялся.

— Сан-Антонио, — сказал он. — Все правильно. Кто-то говорил об этом, но я подумал, что он шутит. Я читал об этом в газете, но я полагал, что вы продержите его в округе Бексар до конца срока.

— Я бы так и сделал, если бы... да, если бы не зачет отсиженного времени, освобождение под честное слово и все такое. Ему рано или поздно пришлось бы приехать сюда. Я решил встретиться с вами, потому что... ему здесь не место, мистер Терман. Он не из тех парней, которые постоянно попадают в неприятные истории, потому что их отцы работают в прокуратуре. С ним ничего подобного не случалось. Он женат, имел хорошую работу. Ему не место здесь. Я со своей стороны работаю над этим, но даже кассация, по-видимому, потребует не меньше года. Может быть, ему даже придется остаться здесь до тех пор, пока он не получит право на досрочное освобождение. Я хочу облегчить ему это, насколько возможно.

— Все хотят, — сказал Терман. — Я имею в виду родителей, которые приезжают сюда, если они есть, что однако ни черта не значит. «Платите деньги в комиссариат, — вот что я им всем говорю, — и приезжайте навещать своих чад в приемные дни. Это очень помогает».

Я кивал, словно бы находя этот совет полезным. Когда Терман кончил говорить, я глубоко вздохнул и держал в себе воздух, пока мог.

— Я хочу большего, чем это. Я хочу, чтобы он с первого же дня обрел себе покровителя. Он заслуживает того, поверьте мне. Он может выполнять любую работу, которую вы ему назначите. Он работал с компьютерами, он может... Но что-нибудь за тюремными стенами было бы лучше всего. Я знаю, что у некоторых надзирателей есть работники по дому. Это было бы идеальным вариантом для Дэвида. Вам не придется тревожиться...

— Не придется тревожиться, поселив насильника в одном доме с моей женой и детьми, в то время как я каждый день нахожусь здесь? Да уж я читал об этом деле! Хотя вам в любом случае не повезло. Здесь больше нет никаких домашних работников. Разве они не знают этого? Я прекратил это маленькое мошенничество в первую же неделю, как только вступил в свою должность.

Кто это они? — подумал я. Терман, казалось, по-прежнему смотрел куда-то поверх моего плеча. Он словно прилип к углу стола, стоя неподвижно как столб.

— Вы думаете, что заслуживаете особого отношения, потому что являетесь окружным прокурором? Можете даже не рассчитывать на это. Половина окружных прокуроров штата грозятся возбудить против меня дело из-за того, что я, видите ли, недостаточно быстро принимаю их осужденных. А мы в это время трещим по швам, и на шее у нас висит бешеный федеральный судья, который сразу же начинает пыхтеть, стоит нам принять хотя бы одного заключенного сверх того, что нам положено. А теперь вы хотите, чтобы я взял одного из них за ручку, позволил ему спать в моем доме и возить моих ребятишек в кино, пока он отбывает свой срок? Вы что, за дурака меня принимаете? Возвращайтесь назад и скажите им, что это не сработало. Луис Терман не оказывает любезностей. Луис Терман все делает по закону. Вы скажите им...

— Да забудьте вы наконец об этой глупости, — почти прокричал я. — Посмотрите на меня. Я не шпионю. Это вовсе не какая-нибудь дурацкая проверка вашей честности. Если бы я пытался склонить вас к совершению чего-нибудь дурного, это в любом случае было бы понятно. Я приехал сюда по личной инициативе. Это была моя собственная идея. Ни на каком крючке вы не висите.

— Нет, я не собираюсь на него попадаться. Вы что, за дурака меня держите? Я прямо скажу вам, что сделаю для вашего сына. Ровным счетом ничего. Это то, что я делаю для всех. Он получит то, что заслужил. Что заслуживает любой насильник. А теперь убирайтесь вон из моего кабинета, и если вы оглянетесь раньше, чем выйдете отсюда, я отправлю вас в камеру. Вам просто повезло, что вы не упомянули о деньгах. Вы бы у меня мигом схлопотали срок...

— Послушайте, то, о чем я прошу вас, вовсе не преступление. Это просто свидетельство уважения, которое один служитель закона...

Он надавил на кнопку селекторной связи.

— Синди, быстро вызови ко мне двух конвоиров. Им предстоит произвести задержание.

— Хорошо, хорошо, — отступил я. — Просто забудьте об этом, забудьте, что я здесь был. Я ухожу, уже ушел.

Чего я все еще желал часом позже, так это того, чтобы Терман действительно забыл о моем визите. Я только мог надеяться, что он не станет разыскивать Дэвида. Я только испортил дело.

Позвонив шерифу Маррзу в Сан-Антонио, я сумел выяснить имя одного из надзирателей, с которым шериф говорил о Дэвиде, — того, с кем они, по его словам, были приятелями. Этот надзиратель, Эд Престон, оказался того же склада, что и шериф, он выглядел типичным техасцем, но говорил, подолгу взвешивая и обдумывая каждое слово. Благодаря этому ум доброго старого парня работал, как положено, отыскивая яркие фразы и определения, вместо того чтобы полагаться на словесные клише.

— Все правильно. Терман слышит крик подступающего к нему безумия, — сказал Эд Престон. — Мы все знаем, что он тронулся, когда еще работал простым надзирателем, но, к сожалению, с нами не посоветовались. В то время никто не принимал его всерьез, и вот теперь он отыгрывается. Тем не менее, сейчас он на дне своего последнего бункера. Гоняет полицейские машины по своей колонии. К Дню благодарения он испечется точно так же, как и другие подобные ему индюки. Между тем, однако, вы правы: навестив Термана, ничего хорошего своему парню вы не сделали. Жаль, что вы прежде не переговорили с Джеком и вместо этого не пришли сразу ко мне. И все же не давайте повода Терману схватить меня за руку в этом деле, иначе для вашего парня это будет так же плохо, как то, что сделали вы. Не обижайтесь! Постарайтесь не волноваться. Я присмотрю за ним. И поставьте Джеку Маррзу бутылку пива от моего имени.

«Постарайтесь не волноваться!» Если бы во мне сохранилась хотя бы малейшая способность смеяться, я, должно быть, рассмеялся бы. Я поблагодарил его сдержанно, как судья. И задумался над тем, какой же ответный ход придумает вывихнутый ум директора Термана.

В следующий раз я увидел Дэвида неделей позже уже сквозь стекло и решетку. Это был первый посетительский день в его постоянном теперь тюремном блоке. Блок был вовсе не со щадящим режимом для тех, кто имел первую судимость. Это был Эллис — один из самых суровых блоков. Терман явно приложил к тому свою руку. Эд Престон уже сказал мне, что сможет организовать перевод, только не сейчас, а позднее.

Эллис, как и большинство блоков, был предназначен для работающих в поле. Заключенные трудились на полях в течение всего дня: сажая, обрабатывая и собирая. Главным образом, хлопок. Ногти Дэвида почернели, в костяшки его пальцев въелась грязь, а некогда мягкие ладони покрылись волдырями. Я даже не стал спрашивать про синяк, появившийся у него под глазом.

Тот слабый налет твердости, который появился на лице Дэвида в тюрьме округа Бексар, бесследно исчез. Я надеялся, что это было только в моем присутствии. Дэвид едва сдерживал слезы.

Сначала он украдкой поглядывал по сторонам, на других заключенных, но как только убедился, что все они заняты собственными разговорами, забыл о них. Остались только мы двое с его ужасной судьбой.

— В первый раз я от него отбился. Во второй раз он вернулся уже с товарищами. Я думал, что если буду драться и подниму крик, то кто-нибудь придет, но никто не пришел. Двое из них были из Сан-Антонио. Они знали, кто я. Они шутили насчет тебя, пока делали это. Окружной прокурор затолкал их сюда, а теперь...

— Ты знаешь их фамилии? Узнай, как их имена. Я выдвину против них обвинение. Может быть, после...

Дэвид грустно рассмеялся.

— У них у всех пожизненный срок Что их может волновать? Ты не понимаешь. Здесь никто не боится закона. Закон уже сделал с ними все, что мог. Это похоже на ад. Дальше некуда падать.

Днем еще не так плохо, — продолжал Дэвид. — В поле тяжело и жарко, но у тебя есть пространство, ты можешь уединиться. Солнце попросту выжигает из тебя всякие мысли. Но когда начинает смеркаться, то я... думаю только об этом, боюсь возвращения домой. Домой! — Он содрогнулся. — Это как жить с... я не знаю. Но там нет отдыха. Это и убивает меня — постоянно находишься под надзором. — Теперь Дэвид плакал. — Тебе хочется просто умереть от усталости, но ты не можешь. Почему они не устают? Может быть, к этому тоже привыкают? Господи! Привыкнуть к этому!

Охранник ходил вдоль ряда, сообщая людям о том, что их время истекло. Дэвид увидел его краешком глаза и оцепенел. Он вытер слезы ладонями и постарался вернуть себе прежнее бесстрастное выражение.

— Что-то должно случиться. Никто не смог бы выдержать это двадцать лет, — проговорил он.

Плечи его снова затряслись.

— Скажи маме... я не знаю. Скажи ей, что все здесь не так плохо, как я ожидал. — Он нашел в себе силы улыбнуться. — Не говори ей, что оказалось намного хуже.

— Она будет тут на следующей неделе. Я увижусь с надзирателем, как только уйду отсюда. Выясни их фамилии. Дэвид, мы сумеем что-нибудь предпринять. Здесь пока еще действует закон.

Дэвид снова рассмеялся. Охранник коснулся его плеча, и он кивнул. Затем, шмыгнув носом, он постарался придать своему лицу соответствующее выражение. Может, он думал, что ему снова удалось обрести тот же вид. Но он выглядел до смерти напуганным. Я взглянул на других, тех, что поднялись со стульев вокруг. Дэвид был прав: с ними со всеми что-то случилось. Все они выглядели именно так, как я и ожидал от заключенных: спокойные покорные, — люди, возвращающиеся в свои бараки или на производственную линию. Один из них бросил взгляд на Дэвида, потом на меня. Я подумал о том, кого здесь можно подкупить или убить.

— Я сделаю, что смогу, Дэвид. Скоро ты вернешься на слушание по новому процессу. На этот раз мы продержим тебя там подольше.

— До свидания, па.

— Мы напишем, сын. Дэвид...

Он не оглянулся.

Каждая ночь дома была для меня долгой, полной дум о Дэвиде, о том, в безопасности ли он. Полночь. Мысль, что все они, должно быть, спят, потому что впереди их ожидает тяжелый день. До тех пор, пока я не убеждал себя, что Дэвид спит, я не мог уснуть сам. Сидя на кровати, я думал. Думал о тех людях, которых послал в тюрьму — и как обвинитель и как адвокат защиты, — о том, как много раз я говорил: «Двадцать лет — хорошее согласие в таком деле, как ваше. Я бы на вашем месте принял предложение». И в то время я реально не представлял себе, что такое тюремный срок. Однажды, пятнадцать лет назад, когда я еще был молодым обвинителем, мне довелось совершить экскурсию в государственную тюрьму. Там нам показали блок под названием «Стены» — старейший из блоков системы, в котором помещались самые старые заключенные. Я почти не встретил там обитателей моложе средних лет. Это было в те дни, когда люди действительно отсиживали в тюрьмах те громадные сроки, которые им присуждали. Все заключенные казались нам совершенно мирными существами — мужчины курили в кулак сигареты, стоя в кружок во внутреннем дворе, который выглядел, как школьная площадка для игр. Надзиратель показал нам кафетерий и ряд пустых камер — бетонные стены с картинками, вырванными из журналов и прикрепленными над металлическими койками. Как защитник, я два или три раза побывал в приемной комнате тюрьмы, когда получал информацию для исковых заявлений, которые кто-нибудь желал подать. Но о жизни в ТИК изо дня в день и ночь за ночью я почти не имел представления и никогда особенно не задумывался над этим. Теперь я обнаружил, что не знаю деталей, на которых я мог бы основать свои размышления о Дэвиде. Только воображение да лицо Дэвида, когда он рассказывал мне свою историю.

Я сидел в кабинете и пил, и вглядывался в темноту ночи, и мысленно переносился туда, за две сотни миль, в Хантсвилл.

— Марк?

Он не мог уцелеть. Я знал, что это будет плохо, но не осознавал, что это будет невыносимо. Может быть, существовала какая-то фундаментальная разница между ним и закоренелыми преступниками, то различие, что позволяло им принимать правила системы и выживать в таких условиях, которые должны были убить всякого, подобного Дэвиду.

— Это твое решение, Марк. Я не смогла бы этого сделать.

Если я верну его сюда, он будет в большей безопасности, но тогда ему не зачтут отсиженное время и он не получит права на освобождение под честное слово. Может быть, мне стоит вернуть его на то время, пока не решится вопрос с апелляцией? Но в его деле нет ошибки, которую можно было бы обжаловать. Во всяком случае я не заметил ни одной. Судьи в апелляционном суде заседают группами по три человека, когда решают дела. Это означает, что мне нужно заручиться поддержкой двоих, чтобы получить большинство. Но обвинение...

— Ты слушаешь меня, Марк? Ты должен обратить на это внимание. Судья Маррокуин...

Я встал из-за стола, когда Линда прикоснулась ко мне. Я не мог сосредоточиться, находясь в кабинете. Линда все еще что-то говорила, но я не воспринимал ее слов. Все слилось в общий гул. Я вышел из своего офиса. Самый короткий путь наружу — по черной лестнице, поэтому, вероятно, именно так я и спустился. Во всяком случае людей я не видел. Не думаю, что видел.

Вердикты присяжных заседателей всегда производят на меня странное впечатление. В той же степени, в какой я презираю присяжных, я уверен и в том, что они, чтобы прийти к своему решению, рушат все наши тщательно разработанные правила, — и мне это становится понятным, как только их решение обретает конкретность в моем мозгу. Может быть, они правы, игнорируя наши законы. Их обычный здравый смысл прокладывает себе путь сквозь выдуманную нами чепуху. Они решают, виновен ли или невиновен человек, тем же способом, каким все мы решаем, покупать ли нам новые автопокрышки и в какой колледж отдать ребенка. Как только присяжные приходят к согласию, я начинаю смотреть на дело с их точки зрения. Их ведь там так много. Если все двенадцать человек пришли к согласию по поводу чего-то значит, и у тысячи, по всей видимости, будет то же мнение! Когда я проигрывал дело как обвинитель, я начинал думать, что может быть, тот мой свидетель-полицейский говорил неправду. Разве у меня самого не возникали сомнения, когда я в первый раз его слушал? Проигравшим защитником я размышлял: нет это алиби весьма сомнительно, ведь так? В конце концов, они члены его семьи, они вполне могли солгать ради него. Я был близок к тому, чтобы поверить, будто присяжные объективно видят в деле что-то такое, чего не заметил я как его участник.

Это было единственным утешением, которое я смог отыскать для себя в первые дни после процесса Дэвида. Может быть, он действительно был виновен. Если это так, то правосудие выполнило свое предназначение. С Дэвидом обошлись не хуже, чем с любым виновным подсудимым, и даже намного лучше, чем со многими. Как обвинитель я был бы не удовлетворен всего лишь двадцатью годами заключения для безжалостного насильника. В случае виновности, он должен был получить не меньше того, что заслужил. У обвинителей есть стандартный афоризм, касающийся насильников: «В тюрьме ему это понравится».

Сотни тысяч людей освобождались из тюремного заключения. С Дэвидом могло произойти то же самое. Эта мысль меня поддерживала. Но когда я увидел его там, я освободился от хрупких иллюзий насчет соответствия наказаний совершенным преступлениям. Что бы он ни сделал, он не заслужил такого. В течение одной недели Дэвид уже заплатил за все тысячную цену. Закон восторжествовал. Теперь я обязан был выручить Дэвида оттуда.

Но я не мог сделать этого. Я уже не контролировал его дело. По-видимому, я теперь ничем не отличался от любого другого отчаявшегося родителя. Я имел не больше возможностей, чем все они.

Я обнаружил, что случайно забрел на Риверуолк. Рядом со зданием суда вниз вели две или три витые лестницы. Очевидно, я спустился по одной из них. Стоял еще конец лета, и все там было запружено туристами. Зачем люди приезжают в Сан-Антонио в августе — вне моего понимания, однако они приезжают и даже целыми толпами. И все они в конечном итоге оказываются на Риверуолк. Когда я был еще мальчишкой, центр Сан-Антонио являл собою мрачное, грязное место. Теперь здесь было оживленно и шумно. К тому же на реке уже никого не убивали. Мне кажется, что в дни моей молодости редкая неделя обходилась без того, чтобы из воды не выудили мертвое тело. Хотя, возможно, трупов было и не так много. Каждому из нас свойственно преувеличивать события нашей молодости.

В последние несколько лет Риверуолк расширили и удлинили. Теперь прогулочный маршрут проходит по большей части центра, мимо больших отелей, рядом со старым центром города. Тротуары тут — от широких, выложенных камнем-плитняком, до вымощенных булыжником и залитых бетоном. По реке плавают туристические баржи, а вдоль нее расположились многочисленные кафе. Река сама по себе не представляет здесь чего-то особенного. Я бы удивился, узнав, что глубина ее в какой-нибудь части города превышает три фута. Однако вода придает всему окружающему особую праздничность. К тому же вид реки располагает к раздумьям.

Толпы к этому не располагают. Я обнаружил, что забрел в шумное море криков и голых локтей. Больше того — я затесался в какую-то фотографирующуюся группу. Среди ярких рубашек и шорт в своем темном костюме я выглядел здесь, как призрак смерти. Множество глаз за солнечными очками пристально разглядывали меня. «Извините», — бормотал я снова и снова, ощупью двигаясь в том направлении, откуда пришел. Я торопливо прокладывал себе путь сквозь гуляющие толпы, без конца сталкиваясь и извиняясь.

В прошедшие годы Риверуолк вывели за границы центральной части города по направлению к старому оружейному заводу, Мельнице пионеров и дальше, в Кинг-Уильям, район красивых старых домов, порой очень ветхих или уже превратившихся в руины. Эта часть маршрута была малолюдной. Здесь не было ни магазинов, ни баров. Только сама река да редкие старые дома по берегам. Тут было чересчур солнечно, поскольку тротуары не успели обрасти тенистыми деревьями. Но я переношу солнце намного лучше, чем толпу. Я направился именно в эту часть Риверуолка и уже вскоре оказался в одиночестве. За квартал впереди шел другой одинокий путник, опустив голову, сунув руки в карманы. Через минуту он свернул и поднялся по лестнице на уровень улицы. Я остался в полном одиночестве.

Я отказался от законных путей спасения Дэвида и обдумывал незаконные. Я мог вызвать его назад, в Сан-Антонио, для слушаний по его ходатайству о новом процессе, и шериф, вероятно, отпустил бы его под мою опеку, если бы я об этом попросил. После этого... Но после этого была долгая жизнь. Принес бы я какую-нибудь пользу Дэвиду? Он, вероятно, бросился бы за первым проблеском свободы. Но останется ли он благодарен мне потом, когда ему исполнится сорок, а он все еще будет находиться в бегах с нависшим над ним приговором, с тюремным сроком, который он давно бы уже отсидел, если бы не мое вмешательство? Два или три года тюрьмы на одной чаше весов — против всей оставшейся жизни Дэвида на другой.

А что, если впереди у него уже нет жизни? Что, если его убьют в тюрьме? Такое случается. Существовало и еще кое-что о чем тоже стоило побеспокоиться. СПИД. За последний год от СПИДа умерли больше десятка заключенных. Вскоре это могло превратиться в настоящую эпидемию. Дэвид мог быть уже инфицирован. Он мог...

Я ускорил шаг. Мои кулаки в карманах были крепко сжаты. По спине струился пот. Солнце над головой слепило глаза. Стоило оступиться, и я мог оказаться в реке. Это показалось мне совсем неплохой альтернативой.

Под сенью моста я замедлил шаг. Его арка высилась над моей головой. Свернув влево, я оказался в таком месте, где высота моста не превышала моего роста. Я прислонился воспаленным лбом к его холодным камням и закрыл глаза.

Позади меня послышались шаги. Тяжелый стук каблуков эхом раскатился под сводом моста. Я ждал, когда шаги затихнут. Вместо этого они стали неторопливыми, приблизились, миновали меня и остановились.

Мне в голову пришла забавная мысль, что это, должно быть, грабитель. Вероятно, я выглядел лучшим объектом для грабежа на всей реке. Если у него окажется пистолет, то я решил сопротивляться. Может быть, Дэвида отпустят на мои похороны? Затем Лоис могла бы решить, что с ним делать дальше. Я знал, что именно сделает Лоис.

— Мистер Блэквелл?

Проклятье! Я не открывал глаз в надежде, что он сейчас уйдет. Я не узнал голоса, но все равно не хотел разговаривать ни с кем из знакомых. Репортер, адвокат, один из моих ассистентов. Я уже давно пришел к мнению, что все они для меня бесполезны.

— Мистер Блэквелл, это...

— Не мог бы ты пойти к черту?!

— Это ради вашей же пользы.

Я ничего не ответил, лишь повернулся к нему спиной, пока он не прибавил:

— И ради вашего сына.

Я обернулся, уже готовый замахнуться. Теперь я был уверен, что это адвокат. Никто не отважился бы достать меня в такое время, кроме своего же брата-юриста.

Его внешний вид меня остановил. Привязавшийся оказался маленьким человечком лет пятидесяти. Все в нем было маленьким: его белые усики, хорошо начищенные ботинки, пиджак в мелкую клеточку, шляпа. На нем была — Господи помилуй! — фетровая шляпа с крохотным пером за ленточкой.

— Если ты хочешь попросить о какой-нибудь услуге, то учти: я шмякну твою голову о тротуар, а потом окуну в эту реку и стану держать до тех пор, пока ты не захлебнешься.

Я был похож на хулигана-громилу, нависшего над ним. Я надеялся, что у него все равно хватит наглости попросить меня о чем-то, и мне было интересно: приведу я в исполнение свою угрозу или нет.

Он был абсолютно невозмутим.

— Ваш сын осужден по ложному обвинению, — сказал он. Это оказало на меня большее действие, чем если бы он ударил меня кулаком поддых.

Он подождал, пока мой гнев стихнет, затем продолжил:

— Уборщица солгала. На слушании по вашему ходатайству она под присягой откажется от своих показаний, но лишь при одном условии.

— Кто вы?

— Я представляю здесь своего клиента, мистер Блэквелл. Больше вы уже никогда меня не увидите. Я связался бы с вами и раньше, но у меня впервые появилась возможность застать вас одного. У вас слишком многочисленный штат, должен я вам заявить.

— Кто...

— Но это я сказал совсем некстати. Пожалуйста, выслушайте меня очень внимательно. Это единственное предложение, которое будет вам сделано. Вот что вы должны предпринять, чтобы вернуть своему сыну свободу. В вашем департаменте находится на рассмотрении дело человека по имени Клайд Малиш. Мне нужно повторить это имя?

— Нет.

— Вы должны сделать так, чтобы это дело исчезло. Просто закрыть его недостаточно. Закрытое дело всегда может быть возобновлено, как вам, конечно, известно. Вы должны убедиться, что оно закрыто в связи с несправедливым решением о его возбуждении. Выдвинуты спорные соображения. Но как вы это сделаете — ваше личное дело. Вы окружной прокурор. Вы несомненно, найдете на то подходящий способ. Доказательства тоже можно разрушить. — Он жестом показал, что предпочитает обойтись без лишних советов. — Вам лучше действовать побыстрее, потому что время, подходящее для вашего ходатайства о новом судебном процессе, быстро истечет. Если вы хотите, чтобы показания уборщицы...

Никто из нас не двигался. Он стоял достаточно близко от меня, так что я мог бы дотянуться до него рукой. Ожидая услышать, что он добавит, я изучал его. Франтоватый маленький мужчина, однако манжеты его белой рубашки несколько потерты. Я даже подумал, не приобрел ли он эту одежду специально для нынешней роли. Но решил, что нет; все эти вещи слишком хорошо на нем сидели. Следующая мысль, которая у меня появилась, — кто написал его речь?

— Вы понимаете? Все чрезвычайно просто. Вы это делаете — и приходит уборщица и дает показания. Приговор по делу вашего сына будет аннулирован. Вы этого не делаете — и ваш сын остается там, где он есть. Все происходит автоматически. Никаких обменов, впредь все будет хорошо. Вам не обязательно давать согласие сейчас. Мы узнаем по вашим действиям: согласны вы или нет. Я не уполномочен отвечать на вопросы, но если что-то осталось для вас неясным, я могу повторить.

— Где гарантии, что все произойдет согласно этому плану? Почему я должен оказывать Клайду Малишу такую услугу, не будучи уверенным, что что-то получу взамен?

Маленький человек склонил голову набок.

— Вы хотите сказать, что не готовы ухватиться за эту соломинку? Какой же вы после этого отец?

Первой мыслью было, что лучше: отвести его в офис или найти подходящее место дальше по реке? А может, воспользоваться одним из брошенных домов на Кинг-Уильям? Он явно уже сказал все, что должен был сказать, не добавив к этому собственного мнения. И вдруг я понял, насколько счастливым себя чувствую. Может быть, это казалось мне счастьем лишь в сравнении? Или это была чисто психическая реакция? Я задышал намного глубже, и мышцы мои расслабились от прилива свежей крови. Возможность наконец что-то предпринять была для меня облегчением, близким к оргазму.

— Ничего другого мне не остается, — серьезно сказал я, вынимая руки из карманов. — Интересно, если...

— Хорошо, — с сожалением в голосе перебил маленький щеголь, и его рука, в свою очередь, вынырнула из кармана его клетчатого пиджака.

Он не был жителем Сан-Антонио. Все мои сомнения на этот счет мгновенно развеялись. Ковбои из округа Бексар предпочитают «магнум» 35-го или же 45-го калибра. Те пистолеты, которые любили носить Клинт Иствуд и Мэтт Диллон. Этот был не больше 32-го. Может быть, даже 22-го. Он должен оставлять такие маленькие аккуратные дырочки. Мой собеседник отступил назад.

— Разве это не глупо выглядит? — сказал он. — Отчаянные головы под мостом. Вы...

Он заставил себя остановиться.

— Кто вы? — снова спросил я, и он дал мне тот же ответ:

— Вы больше меня не увидите.

Он уходил прочь, полуобернувшись и держа свой изящный пистолетик низко, хотя и достаточно твердой рукой.

Когда маленький незнакомец был от меня в десяти футах, я последовал за ним. Пистолет его не особенно меня сдерживал. Я не думал, что он стал бы стрелять, и не был уверен, что он попал бы, если бы выстрелил. Помимо всего прочего, я сильно сомневался, что ему удалось бы меня убить.

Маленький человек был не настолько быстр, чтобы убежать от меня, да и на реке ему некуда было скрыться. Когда он зашагал быстрее, я тоже прибавил шагу. Он раздраженно оглянулся и погрозил пистолетом. Я остановился.

Поискав под ногами, я нашел на краю тротуара камень размером с кулак и поднял его. Камень оказался довольно увесистым, словно бейсбольный мяч. Я немного поигрывал, когда еще учился в старшем классе.

Маленький человек не выпускал меня из виду. Он воспользовался возможностью увеличить разрыв между нами, но это встревожило меня не больше, чем его пистолет. Я бросился за ним.

Через мост, под которым мы находились, проходила пересекавшая реку улица. Витая лестница сбоку от моста вела на ее уровень. Маленький человек начал взбираться по ступеням. Я достиг подножия прежде, чем он преодолел половину лестницы. То, что она была витой, заслоняло для меня цель, но и у него со мной была та же проблема. Я пробежал по ступеням, надеясь, что он тоже побежит, когда доберется до верха, а не станет ждать, чтобы попытаться уложить меня в упор. Если бы он помчался дальше, то я, без сомнения, сумел бы остановить его. На такой дистанции — футов в пятнадцать или около того — мой камень стал бы таким же точным оружием как и его пистолет. В тогдашнем моем состоянии — с раздувавшимися легкими и стуком крови в висках — я был уверен, что даже получив пару пуль, все равно сумею достать беглеца.

Добравшись до верха, он действительно побежал. Я немного приостановился, когда сам оказался там, чтобы увидеть, воспользуется ли он каким-то укрытием или просто повернется и начнет целиться.

Он снова с сожалением посмотрел на меня. Я расстроил его своим ребячеством. Стоя возле открытой дверцы автомобиля, он оглянулся на меня и печально покачал головой. Машина уже тронулась, когда он запрыгнул в нее. Прежде чем она проехала мимо меня, я выскочил на улицу и едва не ухватился за бампер. Споткнувшись, я остановился и запустил вдогонку камень. Он отскочит от заднего стекла. Оглянулся только маленький человек. Водителя я не успел разглядеть — виден был лишь его затылок.

— Я хочу видеть его, и именно сейчас.

— Мистер Блэквелл, здесь не место говорить о таких вещах. Терман пронюхает об этом — и тогда его не остановишь. Почему бы вам просто не доверить мне...

— Мне совершенно все равно, кто услышит об этом, а у вашего сумасшедшего директора не будет времени на свои мелкие реванши. Мой сын не виновен.

Эд Престон, казалось, был в замешательстве.

— Хорошо, мистер Блэквелл, но здесь это ровным счетом ничего не меняет. Почему большинство людей, с которыми вы разговариваете...

— Я имею в виду, что у меня есть доказательства. Перестаньте уговаривать меня. Дэвид тут больше не останется. И я намерен встретиться с ним сейчас же.

Надзиратель изучал мое лицо в течение долгой минуты.

Пытаясь запугать Престона, я выглядел так же смехотворно, как и тогда, когда наступал на маленького щеголя, но только совсем по другой причине. Эд Престон был на два дюйма выше меня и по крайней мере на пятьдесят фунтов тяжелее. И к тому же с его пояса, прямо под самой его рукой, свисала тяжелая дубинка.

После долгого изучения он отвел от меня взгляд и как раз на такое время, чтобы посмотреть на охранника и кивнуть.

— Ваш конец, — сказал мне надзиратель, — и мой тоже, вы подумайте над этим.

Синяк начал желтеть. Никаких новых отметин я у Дэвида не заметил, но выглядел он другим человеком. Месяц назад его лицо еще сохраняло нечто, напоминавшее мальчишескую округлость. Теперь его щеки ввалились. Под ввалившимися глазами проступили густые тени. Руки также стали словно чужими. Они загрубели, под ногтями была уже, казалось, вечная грязь. Это были руки человека более взрослого, бывалого, но менее податливого.

Какой актрисой оказалась Менди Джексон! И где только они отыскали ее?

Дэвид походил на человека, изнуренного болезнью, — не то чтобы он казался побитым или до смерти измученным, но создавалось впечатление, будто он угасал изнутри. Что пугало меня больше всего — так это то, что теперь он выглядел человеком, способным выжить в тюрьме.

— Больше ничего не случилось, Дэвид? У тебя все в порядке?

Он пожал плечами.

— Я не собираюсь рассказывать тебе свои истории все двадцать лет. Меня оставили в покое. К счастью, здесь всегда имеется свежая партия парней.

— Ты узнал фамилии тех, которые... напали на тебя?

Он посмотрел мне в глаза тяжелым взглядом.

— Ты думаешь, я хочу, чтобы кто-нибудь узнал их фамилии? Тебе хочется, чтобы мама с Диной пришли посмотреть и на этот судебный процесс?

Его взгляд буравил меня насквозь. Ни разу в жизни он не смотрел на меня так долго. Во взгляде присутствовала какая-то сила, которой не было раньше, но было в нем и что-то болезненное. Я пожалел, что не могу дотянуться до его руки.

— Дэвид, у меня есть доказательство, что уборщица солгала.

Он порывисто задышал. Казалось, он снова испугался. Пальцы его начали шарить по пустому столу в поисках чего-то, за что можно ухватиться, но ничего не найдя, сжались в кулаки.

— Менди?

— Да.

— Не говори мне этого. Не пытайся меня успокоить. Это надежное доказательство?

— Над ним еще требуется поработать, но все же оно достаточное, чтобы с него можно было начать. Я собираюсь забрать тебя отсюда. Назад в округ Бексар. Это будет тюрьма, но это не будет...

Он встал.

— Сегодня?

— Нет, не сегодня. У меня пока еще нет соответствующей санкции.

Он повернулся ко мне спиной.

— Дэвид, послушай. Я решил, что тебе нужно сделать. Побей кого-нибудь.

Он полуобернулся, глядя на меня поверх плеча.

— Неважно, кого именно. Чем меньше провокации, тем лучше. Одну из новых рыбешек или одного из... тех, кого ты уже знаешь. Сделай это на глазах у охраны. Убедись наверняка, что охранник тебя видит.

Впервые оживление мелькнуло в его глазах.

— Меня бросят в одиночку, — сказал Дэвид.

— Да, и к тому времени, когда тебе можно будет выйти оттуда, я приеду и заберу тебя.

Он задумался. Он почти улыбнулся. Но затем внезапно остыл.

— Я потеряю все время, что мне засчитали.

— Я же сказал тебе, что теперь это уже неважно.

— Это легко говорить, когда ты по ту сторону решетки.

— Я выручу тебя, Дэвид, клянусь, я сделаю это. Я потяну за все ниточки, какие только мне известны. На этот раз...

Теперь настала моя очередь задуматься.

— Я считал, что ты уже сделал это, — сказал Дэвид.

Я поднялся и прислонил ладони к стеклу. Охранник, стоявший в углу пустой комнаты, подошел ближе.

— Дэвид! — окликнул я.

Я не мог позволить ему снова уйти от меня через ту внутреннюю дверь, в тот мир, где я не мог до него дотянуться, где я не в состоянии был хоть что-то сделать для него.

Но в Дэвиде, когда он от меня уходил, не чувствовалось колебаний. Шаги его стали легче, чем тогда, когда он вошел сюда. Я еще долго стоял, прижавшись к стеклу, после того как та дверь закрылась.

Все произошло именно так, как об этом рассказывал Дэвид. Нелепая история оказалась правдой. Он был невиновен, и он сидел в тюрьме. Я беспрестанно рисовал себе сцену такой, какой она была в действительности. Слова превратились в живую картину: женщина входит в его кабинет и начинает рвать на себе одежду, царапать собственную грудь. Стремительно мчась назад в Сан-Антонио, я думал о Менди Джексон. Один из моих следователей, Джек Пфистер, уже все проверил и обнаружил, что детей ее забрали из школы, но в доме никого не было. Там все оставалось нетронутым, но сами жильцы отсутствовали. Это было единственным подтверждением того, что маленький человек говорил правду. Конечно, она могла куда-то уехать или взять отпуск после суда. У меня не было никаких свидетельств, подтверждающих рассказанную мне историю. Мне они были не нужны, но Уотлин их обязательно потребовал бы.

Я все еще с трудом верил, что она могла так убедительно свидетельствовать и оказаться такой обманщицей. Только Дэвида, Лоис и Дину она не смогла одурачить. Я вспомнил весь накал и ужас ее свидетельских показаний. И ненависть в ее глазах, которая никак не могла быть поддельной. Я думал, что она ненавидит Дэвида, но оказалось, что не его, а кого-то другого. Того человека, который заставил ее выйти на свидетельское место. Клайда Малиша. Вероятно, под угрозой была жизнь ее детей. Что другое могло заставить женщину разыграть подобный спектакль? Я понял, что нельзя ненавидеть ее. Миссис Джексон сама являлась одной из жертв общего заговора. Однако она не была в тюрьме. Если мне самому придется побеспокоить ее и припугнуть, то я сделаю это ради Дэвида.

Если смогу ее найти.

— Появилась надежда, — сказал я Лоис.

Мне пришлось нарушить святость ее занятий, чтобы сказать это. Я не знаю, что она там делала, — вероятно, писала своему сенатору. Лоис, как я был уверен, не отказалась от борьбы, но она не советовалась со мной. Может быть, она наняла хорошего адвоката.

— Что ты имеешь в виду?

Я рассказал ей про маленького франтоватого человека с пистолетом. Мне пришлось подумать: говорить ли ей или это значило бы подать ту же ложную надежду, на что так обиделся Дэвид. Но я не мог хранить это в тайне от Лоис. Это все равно должно было рано или поздно выясниться, и если бы я умолчал, то в глазах Лоис это выглядело бы как предательство. Словом, я рассказал ей все, но как можно проще, опустив детали.

— Ты запомнил номер машины? — спросила Лоис в конце моего рассказа.

— Машина, разумеется, краденая. — Я знал, что так и окажется, раз они позволили мне ее увидеть, и изменил предмет разговора. — Я уже сказал Дэвиду. Попробовал убедить его не волноваться.

Лоис не выказала и тени того энтузиазма, которого я от нее ожидал. Она сидела в кресле за письменным столом, ссутулив плечи. Я думал, что по крайней мере возможность реабилитации сына воодушевит ее.

— Но ведь тут все равно ничего нельзя сделать, — сказала она.

— Нет, конечно же, кое-что сделать можно. Прежде всего, привезти Дэвида сюда. Я получу судебное решение о его возвращении для слушания по ходатайству. К тому времени, когда мы его получим, я, может быть, сумею отыскать доказательства, что Дэвида оклеветали. Может быть, Менди Джексон откажется от своих показаний, когда я ее найду. Сделать можно многое.

Я воодушевился, стоя в дверях, я жестикулировал и почти подергивался от прихлынувшей энергии. Казалось, я весь заряжен ею. Лоис по-прежнему сидела ссутулившись. Она смотрела на меня странным взглядом, в котором все еще не было и намека на радость. Она не могла позволить себе надеяться. Я понял это. В конце концов она кивнула, отпуская меня. Я заторопился, чувствуя смутную тревогу, но сгорая от нетерпения действовать. Мне было жаль, что Лоис не могла хоть немного успокоиться от того, что я сумел, как мне казалось, вновь оживить ход событий. И все равно она все сама увидит!

— Ты хочешь сказать, что он не пожелал подписать это? Что здесь не так?

— Здесь все так, Марк. Это решение суда, оно написано по стандарту. Я представила ему этот документ, и он сказал нет.

— Где, в его кабинете или в суде? Был там еще кто-нибудь?

— Разве это имеет значение? — спросила Линда.

— Не знаю. С Уоддлом ничего нельзя знать наверняка. Там не было поблизости какого-нибудь репортера?

— Не помню. В пределах слышимости не было никого. Я подошла к судейскому столу. С документом все в порядке, Марк. Уоддл начал хмуриться, как только меня увидел. Он просто покачал головой и вернул мне бумагу.

— Не хотел ли он встретиться со мной?

— Нет.

Линда, насупившись, смотрела на меня. Я на минуту задумался о ее состоянии. Я послал ее выполнить простую задачу, по сути — поручение для клерка, и она не смогла этого сделать. Она знала, насколько это важно. Ей я тоже рассказал про маленького человека. Даже прежде, чем Лоис.

— Не волнуйся, Линда. Ты все сделала правильно.

— Я знаю.

— Уоддл попросту вынужден думать о том, что за этим всем кроется. Где документ?

— Я пойду с тобой.

— Нет. Он не захочет иметь свидетелей. Кроме того, это будет выглядеть так, будто ты побежала за старшим братом, чтобы он накостылял ему.

— Я не нуждаюсь...

— Я знаю. Спасибо, Линда. Есть еще кое-что, чем тебе предстоит заняться в мое отсутствие.

Судья Уотлин сидел в своем кабинете. Мне стало любопытно, как долго он уже был здесь. Я понял, он ждал меня, потому что с ним никого не было — никого из тех неизбежных подлиз, которые вечно толпились в очереди у его зада. Он все еще был в своей мантии, как будто только что на несколько минут покинул судейское кресло, чтобы уточнить какой-нибудь закон.

— Привет, Блэки. Чем могу быть полезен?

Собственно говоря, Уотлин был первым, кто начал называть меня этим ненавистным мне прозвищем. Хотя совершенно справедливо. Думаю, что я тоже был первым, кто назвал его судьей Уоддлом.

— Я пришел, чтобы немного пополнить свое юридическое образование, судья. Ты явно обнаружил в том судебном решении какие-то технические ошибки, которые ускользнули от меня. Я пришел, чтобы у тебя поучиться.

Уотлин не был наделен непроизвольным смехом, смех возникал у него лишь тогда, когда судья решал, что это будет уместным ответом в той или иной ситуации. Теперь Уотлин был похож на неудачную мультипликацию: маленькие жесткие глазки на его лице никак не сочетались со смеющимся ртом. Когда веселье затихло, он вытер глаза и сказал:

— Блэки, мы с тобой оба знаем, что вся моя юридическая консультация не займет и минуты. Насколько я знаю, в твоей бумаге все в полном порядке. Ничего незаконного.

— Следовательно...

— Дело во времени. Черт побери, сколько он просидел — неделю? И ты уже хочешь, чтобы я вернул его назад? — Он покачал головой. — Это и по сегодняшний день остается шумной историей. Репортеры все еще рыщут вокруг, ищут, куда бы вставить свой зонд. Но до сих пор мы ничего им не дали, Блэки, потому что все было сделано по закону. Пусть это немного затихнет, и мы вернем его сюда на слушание.

— Судья, я думаю, что твоя тревога...

Уотлин взял со стола лежавший перед ним документ.

— Это твое видоизмененное ходатайство о новом процессе — кстати, я не совсем уверен, что время для него пришло, но пока забудем о нем — это довольно сомнительная штука, как ты понимаешь. У тебя действительно есть новое доказательство? Что-нибудь такое, что ты в состоянии доказать, или просто какой-нибудь...

— Пока я еще не могу доказать этого, Джон. Я всего лишь ухватился за ниточку. Но я и не прошу назначить слушание на сегодня. Где-нибудь через неделю, может быть, две...

Он кивнул. И снова попытался вернуть мне бумагу.

— Вот что я подумал, — сказал он. — Мы вызовем обвиняемого назад, в округ Бексар, когда будем реально готовы к слушанию. Точно так, как мы сделали бы это для любого другого осужденного уголовного преступника.

Я не протянул руки за документом, который он мне совал.

— Он не уголовник, — сказал я.

Уотлин вздохнул.

— И что же, каждый шаг пути будет похож на этот, Блэки? Я понимаю, каково тебе сейчас, но все равно придется смириться и позволить делу идти своим ходом. Твой контроль простирается только до этих пор. Теперь все уже кончилось. Ты должен...

— Послушай, — перебил я. — Все совсем не так, Джон. Я знаю, что Дэвид невиновен. У меня есть доказательства.

Он посмотрел на меня скептически.

— Если у тебя есть доказательства, тогда, конечно, давай проведем слушание. Я буду более чем рад...

— Они еще недостаточно веские. Кое-кто шантажирует меня. После процесса ко мне подошли и сказали, что Менди Джексон откажется от своих показаний, если я окажу кое-кому услугу.

Судья задумался над этим. Он вовсе не был тугодумом. Он переварил информацию и нашел в ней слабое место даже быстрее, чем я решил, что скажу дальше.

— Тот факт, что она откажется от показаний, вовсе не означает, что она сказала неправду в первый раз, — заявил он.

— Я знаю. Это одна из проблем в моем доказательстве, вот потому-то я еще и не совсем готов к слушанию. Но мне известно, что Дэвид говорил правду. Понимаешь, Джон? Я говорю не о законном доказательстве. Я знаю, что он невиновен, — а он, мой сын, находится в тюрьме.

Уотлин понимающе кивнул. Его собранные в комок губы слегка шевелились, отражая внутренний диалог. Мы, юристы, не обязаны особенно задумываться над тем, что такое тюрьма. Для устрашения заблудших, осужденных условно мы используем полицейского, а для того, чтобы они обратились с ходатайством об условном освобождении, — в первую очередь тюрьму. Мы наслаждаемся, присуждая долгие сроки заключения, или оплакиваем их, но для нас — все это только цифры. Адвокаты со стажем видят, как их клиенты уходят и возвращаются совершенно невредимыми и нераскаявшимися. Мы уже давно отказались от веры в то, что тюрьма способна кого-то исправить.

Судьи еще больше удалены от всего этого. Они видят мелькающих перед ними людей, они принимают заявления об отмене приговоров по условному освобождению или виновности и меняют их на приговоры о тюремном заключении — по сути дела, убеждаясь, что все эти люди готовы к Техасской исправительной колонии. Судебные залы ежедневно переполнены подсудимыми, вид которых говорит о том, что им совершенно все равно, где они проведут ночь — на улице или в камере. Уотлин же никогда не был и адвокатом защиты: ему не приходилось беседовать с клиентом сквозь прутья решетки, в душной огороженной комнате, пропитанной запахами тюрьмы.

Единственный брак Уотлина был недолгим и бездетным, что в дальнейшем уменьшило способность судьи к состраданию. Я не смог вспомнить, когда он последний раз встречался с Дэвидом до суда.

— Ты видел его там? — спросил он.

— Да. Уже избитого и изнасилованного.

Уотлин слегка содрогнулся, но ничего не сказал. Он с сочувствием прикоснулся к моей руке. Затем взгляд его вильнул в сторону, и я почти увидел, как мысли его перенеслись к вопросу о том, как воспримет общество тот факт, что он окажет мне такую услугу. Губы Уотлина снова стянулись в гузку.

— Все это выяснится уже в один из ближайших дней, судья. Люди узнают, что Дэвид был отправлен за решетку лишь потому, что кому-то хотелось надавить на меня.

Мне не нужно было "говорить ничего, кроме этого. Про себя я думал о том, что бывают герои и негодяи, простаки и интриганы. Уотлин понял, в какую из этих категорий попадет судья, у которого была возможность встать на сторону истинного правосудия и который упустил этот шанс из личных соображений. Он не отвечал, будто вовсе не слышал меня, будто давно готов был подписать судебное решение просто так, исключительно из беспокойства за судьбу Дэвида. Может быть, он действительно переживал за него? Я не знал, что в Уотлине оказалось сильнее: его сострадание или личная заинтересованность, но я знал, что то и другое было на моей стороне.

Уотлин не отпустил бумагу сразу, как только мои пальцы прикоснулись к ней.

— Ты понимаешь, что я тебе сейчас передаю, так ведь, Блэки? Частицу своей карьеры. Может быть, это вовсе и не погубит меня, но я не привык упускать свой шанс с такой легкостью. Вот почему я сижу здесь третий срок. Ты не стал бы лгать мне, ведь так?

Да. Ложь, лесть — что угодно, лишь бы пробиться сквозь твою бесчувственность, — мысленно сказал я себе.

— Я надеялся, что ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы спрашивать об этом, Джон, — торжественно произнес я вслух.

Мы кивнули друг другу: мужчины, понимавшие, что такое честь.

Мне понадобилось четверть часа, чтобы доставить документ шерифу и добиться, чтобы два его помощника тут же отправились с этой бумагой в Хантсвилл. Они должны были добраться туда до наступления темноты. Возвращаясь в здание суда, я чувствовал, что сбросил несколько фунтов.

Ну, а затем я решил заняться тем, что мне было велено: я сел разрушать дело Клайда Малиша.

Глава 10

Это не случайное совпадение, что его процесс был назначен через два дня после моей встречи с тем маленьким франтом. Они хотели, чтобы у меня осталось время только для действий, а не для того, чтобы я успел составить какой-то план. Я намекнул обвинителям, что неплохо бы подтолкнуть материалы к суду, но им и не нужно было ничего предпринимать. По делу Малиша прошло уже столько слушаний, что оно числилось одним из первых в судебном списке, и его адвокат объявил о своей готовности к процессу.

Я пришел в зал суда, чтобы посмотреть на слушание. Судья Маррокуин взглянул на меня с одобрением. Мы были политическими соратниками, единственными людьми в зале, не скрывающими своих симпатий, даже членами одной партии. Помимо всего прочего, он знал, насколько важным был процесс Малиша. И в глазах судьи мое присутствие здесь придавало этому уголовному делу еще большую значимость. Подразумевалось непременное освещение в прессе. Всякий избранный на свой пост чиновник любит встречать в газетах собственное имя. Судья Маррокуин был далек от того, чтобы считаться исключением. Он учтиво кивнул мне. Мои глаза устремились на Клайда Малиша. Он сидел в окружении своих адвокатов. Справа от него находился некто Майрон Сталь, адвокат, который вел исключительно его дела. Он не занимался уголовными делами, и я не был с ним знаком. Он был одним из тех, кто вызывал у меня недоумение: для чего они вообще стали адвокатами, если не желали вести никаких судебных дел. По другую сторону от обвиняемого сидел Джо Уайт, практикующий адвокат, которого наняли специально для этого процесса. Это был пятидесятилетний мужчина с внешностью ростовщика; не особенно сведущий в статье закона, под которую подпадал данный случай, он, тем не менее, способен был вцепиться в глотку всякому обвинителю уже в предварительном заявлении.

Они одновременно говорили что-то Клайду Малишу. Поскольку оба склонились к нему, Малиш казался на голову выше их. Он отрешенно смотрел куда-то и явно их не слушал, не кивал им и не отвечал. Он походил на скакового рысака-чемпиона, которого успокаивали двое его жокеев.

Я кое-что знал о Малише. Как напомнила Линда, одно время я собирался вести это дело сам. Рассеянный с виду, Клайд Малиш значился мелким бизнесменом, владевшим двумя магазинами электробытовой техники в захудалых районах города. Но тогда каким образом он мог жить в доме площадью пять тысяч квадратных футов, иметь шесть автомобилей, ранчо в горах, прислугу, которую отличали играющие мускулы? Малиш был бизнесменом, все верно, но только ни к чему из того, что он делал, слово «мелкий» не подходило. Крупнейший импортер наркотиков в Южном Техасе, он ни разу не приближался к ним ближе десяти миль. Малиш был весьма предусмотрительным человеком, и оказался намного умнее среднего торговца марихуаной. Он сообразил, что может получать от своих клиентов не только прибыль. Наркоманам воровать, что рыбе плавать. Клайд Малиш говорил им, где и что нужно украсть. Прошло по меньшей мере лет десять с тех пор, как он создал из своих покупателей армию гангстеров. Он организовывал их налеты и расплачивался с ними наркотиками, которые сам приобретал по низким ценам, отчего и прибыль его была намного больше, чем у обычного скупщика краденого. Мощный денежный поток позволил Малишу создать целую сеть побочных ручейков в виде грабежей, корпоративного шпионажа и, вне всякого сомнения, еще дюжины всякого рода мелких предприятий, о которых полиции ничего не было известно. И никому еще ни разу не удалось завести против Малиша сколько-нибудь серьезного дела — нынешнее было первым.

Я смотрел на Малиша сбоку и очень хотел, чтобы он повернулся. Мне хотелось увидеть его лицо. Знал ли он хотя бы, как выглядит Дэвид? Я подошел ближе и почувствовал, как мои кулаки сжались. Майрон Сталь раздраженно взглянул на меня. Клайд Малиш нет.

Он определенно знал, что сегодня его дело будет назначено к суду, и специально оделся для этого. Малиш был в новом дешевом костюме и тупоносых черных ботинках, начищенных для такого случая, но со стоптанными каблуками. Он напоминал фермера, отказывающего себе во всем ради сына-выпускника.

Понадобился час, чтобы разделаться с заявлениями защиты и вызвать кандидатов в присяжные. Я все это время оставался на виду. Помимо всего прочего, мне хотелось, чтобы Малиш знал, что я несу ответственность за все то, что должно здесь произойти. Казалось, он не замечал меня. Прежде чем ввели группу присяжных, он занял свое место за столом защиты и смотрел по сторонам с таким видом, будто ошеломлен собственным присутствием здесь. Майрон Сталь незаметно исчез еще до того, как начался подбор присяжных, и я поступил точно так же.

— Что ты намерен поручить мне? — спросила Линда.

Я отрицательно покачал головой.

— Я хочу тебе помочь, — настаивала она.

— Не беспокойся, тебе еще хватит важных преступников, которыми предстоит заняться. Ты можешь приняться за следующее дело.

Я сидел не за столом, а развалился на диване в другой части кабинета. Линда стояла рядом, но я вел себя с нею так же, как Клайд Малиш со мной. Я смотрел не на нее, а в пустой угол потолка.

— Чем это закончится?

— Я не могу позволить себе роскошь продумать все это до конца, — сказал я.

— Черт побери, Марк, ты всегда считал, что видишь за два квартала вперед. Обычно так оно и случалось, поэтому все срабатывало прекрасно. Но сейчас ты имеешь дело с человеком, который всегда видел за три квартала. И он сделает все, что захочет. Все.

— В таком случае, мне, возможно, и вовсе не стоит загадывать на будущее. Может быть, он попадется на свою собственную удочку.

Линда с отвращением выдохнула. Она выглядела донельзя встревоженной, и я представлял себе, как выгляжу сам, развалясь на диване. Линда была на моей стороне. Может быть, она даже любила меня, но она не доверяла мне. И мне сложно было объяснить ей свои чувства. Я и сам не мог в них разобраться, пока не вернулся из судебного зала в свой кабинет. Я был почти счастлив. Меня переполняло чувство свободы и непренужденности. Я освободился от груза сомнений в невиновности Дэвида. Все остальное было неважно. Клайд Малиш может что-то предпринять? Но у меня было больше возможностей, чем у него.

В полдень того же дня я снова был в зале суда, чтобы посмотреть, как приводят к присяге заседателей. Это все, что мне требовалось узнать, но я остался и дальше. Обвинение вызвало своего первого свидетеля, полицейского, который первым оказался на месте преступления — ограбления дома в северной части города. Его свидетельские показания едва не усыпили меня: разбитое оконное стекло, отсутствие следов крови и отпечатков пальцев, перечень похищенных вещей, — но присяжные, похоже, слушали с интересом. Любопытно, подумал я, многих ли из них когда-нибудь грабили? Теперь уже невозможно подобрать присяжных так, чтобы хоть один из них в прошлом сам не оказывался жертвой преступления.

Это был конец судебного дня. Судья Маррокуин не отличается энтузиазмом в работе и обычно занимает сторону обвинения. Он знал, что обвинители предпочтут изложить суть дела в один день, чтобы присяжные не забыли за ночь детали.

Снова Клайд Малиш, казалось, игнорировал мое присутствие, но судебные адвокаты знали, что я здесь, а мои подчиненные — в особенности. Вряд ли им доставляло удовольствие иметь за спиной окружного прокурора. Хотя Фрэнку Мендиоле это, должно быть, нравилось — такой уж ненормальный он был. Я уверен, что он опрашивал свидетеля-полицейского так долго именно потому, что знал: босс наблюдает за его работой.

Он изобразил удивление, увидев меня, но, тем не менее, громко произнес мое имя и поздоровался за руку. Мерилин Эббетс, его сообвинитель, похоже, испытывала к нему чувство омерзения. Мы подождали, пока команда «нехороших» парней прошла мимо нас к выходу, и только после этого я спросил:

— Надежное дело?

— Могло бы быть и лучше, — сказал Фрэнк. — Но мы его все равно достанем.

— Пойдемте в мой кабинет, и там вы мне все расскажете.

Они удивились, но, конечно, пошли. Фрэнк начал рассказывать.

Ему всего лишь тридцать, он самый молодой из старших обвинителей. Это честолюбивый мальчишка, но вовсе не такой умный, как ему кажется. До сегодняшнего дня он относился ко мне со снисходительным уважением. Я участвовал в выборной кампании как судебный обвинитель, но Фрэнк знал меня только в качестве защитника. Он, по-видимому, должен был испытывать ко мне чувство благодарности за то, что я дал ему эту работу, возможно, так оно и было, но это его явно тяготило. Он сам был профессиональным обвинителем, но никогда никем иным. Мерилин немного задержалась в коридоре, но была достаточно близко, чтобы все слышать. В моем кабинете она развернула кресло так, чтобы видеть лица нас обоих. Она знала о репутации Фрэнка: о том, что к нему нельзя поворачиваться спиной и оставлять одного в кабинете, если хозяин этого кабинета может сделать что-то хорошее для него и что-то плохое для тебя.

Я снова спросил о том, надежное ли это дело. Фрэнк оказался в сложном положении: ему хотелось подчеркнуть уверенность в себе и в то же время показать, что если он выиграет, то исключительно благодаря своим талантам, а не природе или особенностям дела.

— Я, конечно, участвовал в процессах полегче, — сказал он, — но и этот мы можем вытянуть.

— На чем вы строите доказательства? Насколько я понимаю, сам Клайд Малиш в окно не лазил?

Фрэнк улыбнулся.

— Он был организатором. Владельцем дома является врач, с которым Клайд Малиш однажды вел дела, — что-то вроде инвестиций. Грабители, кроме обычных вещей, забрали некоторые документы, интересовавшие Малиша. И он же скупил все награбленное.

— Наркотики?

— Да, и наркотики. А так большей частью телерадиоаппаратура: стерео, видеомагнитофоны и прочая.

Я обернулся к Мерилин.

— Каким образом тут завязан Малиш?

Она медленно начала объяснять. Мерилин больше Фрэнка тревожила причина моих расспросов. Она не могла понять, что за ответы я хочу от них получить.

— Разумеется, это бумаги, которые были похищены. И свидетельство соучастника, — сказала она.

Я поднял брови.

— Самого грабителя?

— Да.

— Звучит неплохо. Где он?

На самом деле мне это было известно.

— В моем кабинете, — сказал Фрэнк. — Мы подумали, вдруг он понадобится сегодня?

Я одобрительно кивнул.

— Приведите его. Если позволите, мне бы хотелось провести предварительный допрос.

Они переглянулись. Мерилин подошла к двери и попросила Пэтти послать служащего за свидетелем. Минуту мы ждали в молчании. Оба они теперь выглядели смущенными. Наконец Фрэнк откашлялся и спросил:

— Вы все еще намерены сами вести дело?

Я отмахнулся от этой идеи.

— Я не стану встревать сейчас, когда процесс уже начался. Мне просто любопытно, что за дело было бы у меня. Если вы возражаете, я не буду вставать между вами и свидетелем...

— О! Нет-нет, что вы?

— Как я понял, вы его уже основательно подготовили к допросу?

— Конечно, — сказал Фрэнк. — На нем держится все дело.

Но он по-прежнему выглядел смущенным, когда грабитель, волоча ноги, вошел в комнату. Фрэнк посмотрел на него, отнюдь не как на своего успевающего ученика. Свидетеля трудно было назвать располагающим к себе молодым человеком. Если они считали, что этот парень может выйти на свидетельское место, им следовало бы одеть его получше. Грабитель был в каких-то рябых штанах и клетчатой рубашке. Это был очень худой молодой мексиканец с шапкой непокорных волос, глаза его скользили по предметам, не задерживаясь на них.

— Присаживайтесь, — сказал я голосом радушного хозяина.

Фрэнк подвинул ему кресло.

— Как вас зовут?

— Джесси.

— Джесси? Прекрасно. Если ваша фамилия когда-нибудь станет известна, я тоже смогу ее узнать. Мне сказали, что ты самый важный свидетель, Джесси. Ты когда-нибудь раньше свидетельствовал в суде?

Он кивнул, глядя на свои колени.

— Один раз, — пробормотал он.

— Неужели? Значит, ты уже не в первый раз выступаешь с показаниями против кого-то?

— Нет. Я свидетельствовал для себя.

— Для себя? Ты имеешь в виду, что тебя уже за что-нибудь судили?

Фрэнк Мендиола подался вперед.

— Мы, естественно, сами поднимем этот вопрос сразу прямо в начале заседания. У него две судимости в прошлом.

— Две? Сколько же тебе лет, Джесси?

— Двадцать шесть.

Он по-прежнему не смотрел на меня. Хотя теперь взгляд его поднялся до уровня моего письменного стола. Он, должно быть, оценивал ручку и подставку для карандашей.

— Те два преступления — это все, что ты совершил?

Он пожал плечами.

— Я кололся. Иногда меня забирали. Бывало, я делал плохо. Теперь все, я этого не делаю.

— Ты бросил эту привычку после того, последнего ограбления?

— Да.

— И теперь ты хочешь свидетельствовать против Клайда Малиша в связи с ограблением, в котором участвовал. Вы ведь действительно сделали это, не так ли, Джесси? Проникли в дом доктора.

Он согласно кивнул, однако возразил мне:

— Это офис.

— Офис? А я думал, что это был его дом.

Я вопросительно взглянул на своего подчиненного.

— Это и то и другое, — объяснил Фрэнк. — На первом этаже его кабинет, приемная и все такое плюс кухня. Наверху — жилые комнаты и спальни. Это большой старый особняк в Аламо-Хайтс, прямо на Бродвее.

Джесси снова дополнил информацию:

— Нам нужен был его офис. Из-за наркотиков.

— Это была мысль мистера Малиша?

— Нет, что касается наркотиков, то это я сам. Я тогда еще кололся, понимаете, поэтому, как...

— У-гу. А какая часть плана принадлежала мистеру Малишу?

— Он сказал нам, куда залезть. И бумаги. Ему нужны были бумаги.

— Да, насчет бумаг. Что это было? Контракты? Документы?

— Бумаги, мистер. Я не знаю, какие...

— Вы нашли их?

— Да.

— Вы отдали их Малишу?

— Да, вроде отдали.

— Как это вроде?

— Я передал их его человеку.

— Карлу Стенглу, — вставил Фрэнк Мандиола. — Он работает на Малиша.

Я безучастно взглянул на него и снова повернулся к допрашиваемому.

— А сегодня в суде ты видел мистера Малиша?

— Ага. Я не хотел подходить к нему близко без надобности.

— Как он выглядит, Джесси?

— Белый парень. Вроде как высокий. Небольшой живот.

— Сколько ему лет?

— Он старый. Ему лет пятьдесят, не меньше.

Я повернулся к судебным обвинителям.

— До настоящего момента я так и не понял, кого он описывает: Клайда Малиша или Джо Уайта. Поразмыслите над этим. Сам бы я предпочел с этим не связываться. Не стоит чересчур уж рассчитывать на парня.

— Он его знает, — немного раздраженно заметил Фрэнк. Грабителю же он сказал: — Расскажи, как Малиш велел тебе сделать это.

Свидетель чуть оживился. В конце концов он сообразил, что в данный момент как бы выступает в суде или по крайней мере репетирует.

— Это было в том заведении в южной части. Просто кабак. Мексиканские блюда на вынос; может, столов шесть в зале. Мы встретились там в среду утром, когда там никого не было. Нам подали такое. Мистер Малиш заказал картошку и яйца, а я — чоризо. Парень, который был с ним...

— Он помнит подробности того завтрака, — сказал я обвинителям.

— Да. Мистер Малиш как бы ни причем сидел в другом конце комнаты и ел, а парень, который был с ним, подошел ко мне, и мы условились насчет работы. Он записал адрес на салфетке.

— У тебя сохранилась эта салфетка?

— Нет, мистер. Салфетка? На ней он попросту объяснял. Но адрес он сказал и сказал, что бумаги, которые нужны мистеру Малишу, лежат в письменном столе в офисе. Он говорил, что мы можем взломать замок. Потом он сказал, что доктора в воскресенье не будет в городе, так что никаких проблем. Ну, мы поговорили о гонораре, немножко поспорили насчет этого.

— А что все это время делал Малиш?

— Просто жрал такое и притворялся, что не смотрит на нас. Но в конце он вдруг подходит к моему столу и говорит: «Все понял?» И я сказал ему: «Ясное дело, приятель. Ты что думаешь, для меня это впервой?»

— Короче, ты сделал работу в воскресенье?

— Да. В воскресенье. Я и Эрни Валенсиано.

— Тоже наркоман?

— Да, мистер, но только он не как я — он не исправился.

— Ответь мне, Джесси. Вот ты один из тех, кто совершили это ограбление. Ты знаешь, чем это тебе грозит?

Он рассмеялся.

— Да ничего хорошего мне не будет, я думаю.

— Обвинители пообещали тебе смягчить приговор, если ты засвидетельствуешь, что за всем этим стоял Клайд Малиш?

— Да. То есть никто не приходил и не говорил мне это в открытую, но я сам догадался.

— У тебя две судимости, Джесси. Если против тебя выдвинут еще одно обвинение, ты будешь считаться рецидивистом. Ты знаешь, под какую статью это подпадает?

— Ха! — саркастически хмыкнул он. — Любому известно, чего эта гадость стоит. От двадцати пяти до пожизненного.

Я кивнул.

— Двадцать пять — это минимум. А тебе сколько лет, Джесси? Двадцать шесть?

Он закивал так решительно, что едва не запрыгал в кресле. Он, казалось, был счастлив. Мы добрались до той части разговора, которая ему нравилась.

— Но они снимут мне «рецидив», после того как я выступлю со свидетельскими показаниями. Я получу где-то, может, лет десять...

— Это они тебе сказали?

Мерилин раздраженно вмешалась:

— Говори то, что мы тебе велели, Джесси.

Сразу же, будто она нажала кнопку на затылке робота, Джесси выпалил:

— Никакого договора у нас не было. Они ничего мне не обещали.

— Правильно. А как насчет полицейских, Джесси? Они тоже тебе ничего не обещали?

Он обернулся за помощью к Мерилин. Она только пристально на него посмотрела.

— Они сказали, что это поможет моему делу, знаете ли... если я не буду упираться. Они сказали, что им нужен только мистер Малиш. Поэтому, если я хочу облегчить свою участь...

— Они первыми назвали имя мистера Малиша?

Джесси, казалось, был озадачен.

— Похоже, да. А вообще не знаю, может, и я.

Теперь он попросту ломал голову в поисках правильного ответа.

Он взглянул на судебных обвинителей, но Фрэнк смотрел на Мерилин, а та отвернулась в сторону.

— Они знали о бумагах, понимаете, они знали, что эти бумаги были нужны ему.

— Правильно, хорошо.

Видя мой энтузиазм, грабитель повеселел.

— У нас есть эти документы? — спросил я у адвокатов.

— У нас имеется свидетельство доктора, что бумаги исчезли после ограбления, — сказала Мерилин без тени торжества. — И он также засвидетельствует, что в них указывалось на то, что Малиш являлся совладельцем здания, которое использовал в качестве мастерской для переделки краденого. Имени Малиша в документах нет, но это соглашение, имевшееся у доктора, подтверждало, что Малиш вложил туда деньги. После того как мастерская подверглась полицейскому налету, Малишу, естественно, захотелось получить эти документы. Поэтому...

Я просто представил себя присяжным, пытающимся осмыслить все эти выверты. После долгой молчаливой паузы я повернулся и с улыбкой посмотрел на ретивого свидетеля.

— Спасибо, Джесси. Теперь тебе лучше поторопиться домой или куда там еще, где ты будешь в безопасности сегодня вечером. Завтра тебе предстоит трудный день.

Он встал улыбаясь и впервые за все время посмотрел мне в глаза. Он решил, что держался наилучшим образом. Улыбка исчезла с его лица, когда Фрэнк Мендиола сказал ему:

— Возвращайся в мой кабинет. У нас сегодня еще много работы.

Грабитель глубоко вздохнул и, выходя из комнаты, оглянулся, ища одобрения. Я улыбнулся, но партнеры-обвинители не пожелали даже взглянуть на него. Когда дверь закрылась, я сказал:

— Ты тянешь пустышку, Фрэнк. Сам я не хотел бы, чтобы моя карьера зависела от такого дела.

Можно было почти видеть, как внутри у него все оборвалось.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что много бы на это не поставил. Я, разумеется, сожалею, что служебные обязанности не позволили мне принять участие в этом процессе. Что у вас есть для подтверждения его показаний?

Это не просто обычная мера предосторожности. В Техасе это установлено законом. Если обвинение основывается на показаниях соучастника, эти показания должны быть подкреплены доказательством участия обвиняемого в данном преступлении.

Фрэнк отбарабанил:

— Мы имеем показания доктора насчет документов. Есть свидетельство кассира ресторана, который помнит, как Клайд Малиш завтракал в то утро вместе с Джесси.

— Могу представить, во что превратит его Джо Уайт на перекрестном допросе. Что еще?

— Мы имеем... ох!

— Самая веская улика, — напомнила ему Мерилин. — Некоторые вещи, похищенные при ограблении, некоторые были обнаружены в здании, принадлежащем Малишу.

— Вот это уже куда ни шло! Во всяком случае звучит неплохо. Что у нас есть, чтобы доказать, что это здание принадлежит ему? Документ?

— Документы слишком запутаны всякими посредническими контрактами и закладными по найму. Но у нас имеется арендное соглашение с подписью Малиша.

Я откровенно поморщился.

— Здание кто-то арендовал?

— Да, но Малиш имел право доступа. Это один из складов самообслуживания, и у Малиша имелись ключи от некоторых его отделений.

Я сидел молча, делая вид, что обдумываю все это. Я дал им возможность понаблюдать за мной.

— Словом, у вас есть следующее, — в конце концов заключил я. Я уже большее не говорил «мы». — У вас имеются Малиш и Джесси — рецидивист и исправившийся наркоман, который, возможно, скажет что-то из того, что было предложено ему полицейскими, дабы он не угодил в тюрьму в третий раз за свою короткую жизнь. Вы имеете доказательство, что оба они однажды утром оказались в одном ресторане, и Малиш сказал Джесси два слова по пути к выходу. У вас есть заявление жертвы ограбления, где говорится о пропаже документов, которые нужны были Малишу, но самих этих документов у вас нет. Вы имеете свидетеля, отдавшего эти бумаги — нет, какие-то бумаги, потому что их содержания он не знает, — кому-то другому, но не Малишу. И последнее: у вас есть некоторые из похищенных вещей, обнаруженных в здании, которое, возможно, принадлежит Малишу, но арендовано кем-то другим. Я ничего не пропустил? В таком ли состоянии находилось дело, когда я собирался вести его? Не потеряли мы какого-то свидетеля или что-то еще?

— Вы же знаете, какая здесь ситуация, Марк, — сказал Фрэнк с пылом продавца, опускающего последние ставни на окнах. — Он же не вел ежедневных записей всего этого дерьма. Похоже, это первый случай за последние десять лет, когда Клайд Малиш подошел так близко к статье за соучастие в уличном преступлении. Конечно, он побеспокоился о защите. Присяжные поймут это. Мы знаем, что именно должны доказать. Если все это лишь совпадения, то этих совпадений слишком много, чтобы он сумел найти всему объяснение.

— Может быть.

— Кроме того, мы получше подготовим к завтрашнему дню Джесси. Джо Уайт не сможет подлавливать его так, как это только что проделали вы. Он не так хорош в перекрестном.

— Не обманывайся, — сказал я. — Джо, конечно, не самый большой мастер своего дела, но очевидное он видит.

— К тому же... гм... — Фрэнк смутился. — Не хочу вас обидеть, но кое-что из того, о чем вы спрашивали, можно было опротестовать. Мы могли бы воздержаться от ответов.

— Однако ты не можешь запретить ему задавать вопросы. В этом я больше чем уверен.

Я предоставил им возможность несколько секунд попотеть над тем, что я сказал. Заметив, что Фрэнк уже готов снова заговорить, я заметил:

— Ты ведь знаешь, какая у нас вторая проблема? Вы ведь имеете дело с уголовным преступлением второго разряда.

— Что? Почему? Нет, первого. Кража из жилого помещения. Это...

Фрэнк пришел в замешательство от того, что ему приходится объяснять мне простейшие пункты уголовного права.

— Да. А ты помнишь дефиницию понятия «жилое помещение»? А, Фрэнк?

— Это... Я не знаю, у меня нет при себе уголовного кодекса. Но я помню, что это место, предназначенное для проживания в нем, для сна или...

— Правильно. А там был офис. Жилая часть дома находилась наверху. Твой главный свидетель даже ни разу не упомянул о том, что он сам или его напарник — некий гражданин Джо — поднимались на второй этаж.

— Но так оно и было. Именно так мы поставим вопрос. Именно там они взяли стерео и другие вещи.

— Все правильно. Но разве Клайд Малиш помогал им, поощрял это преступление, руководил ими или совершал что-то еще, что можно квалифицировать как соучастие? Нет. Ничего, кроме бумаг, ему не было нужно. Это сказал Джесси. А бумаги находились в офисе. На мой взгляд, офис здесь фигурирует как нежилое помещение. Получается — хищение второго разряда.

— Я видела, что с этим может возникнуть проблема, — сказала Мерилин.

Фрэнк взглянул на нее так, будто она только что обвинила его в приставании к малолетнему. К ребенку-мальчишке.

— Ты видела? Тогда какого черта ты не...

— И предположим следующее, — оборвал я, — предположим, они найдут его виновным только в подстрекательстве к грабежу. Это понижает его преступление еще на разряд. Теперь речь идет уже о третьем разряде правонарушений. От двух до десяти лет. И неужели вы предполагаете, что у Клайда Малиша для прикрытия зада не найдутся свидетели его хорошей репутации, которые назовут его святым южного района и скажут, что он, безусловно, заслуживает того, чтобы предоставить ему еще один шанс?.. Вы знаете, сколько денег он перечислил церквям и сиротским приютам в прошлом году? Ты задумывался о том, что тебе придется допрашивать монахинь, Фрэнк? Черт побери! Если он получит обвинение по третьему разряду, я бы сам дал ему условное освобождение, особенно с учетом того обстоятельства, что обвинение будет основано на словах Джесси, грабителя и исправившегося наркомана, внезапно осознавшего свою вину.

— Что же вы посоветуете? — спросила Мерилин.

Фрэнк просто сидел совершенно ошеломленный. Час назад он чувствовал себя так уверенно, готовясь к процессу по делу о небольшой краже, как вдруг все это превратилось в дело первостепенной важности, поставило под угрозу всю его карьеру.

— Я вовсе не уговариваю вас что-то предпринять. Я не вмешиваюсь в судебные процессы. Разве такое случалось? Я всего лишь говорю, что нам нужно. Мне не хотелось бы, чтобы вы работали вслепую. Смотрите, — я конфиденциально понизил голос. — Вам известно все о Клайде Малише, не так ли?

Они согласно кивнули.

— Вы знаете, что мы пытаемся сколотить на него сразу дел восемь. Вам известно, что он стоит за половиной ограблений и автомобильных краж в городе и еще — Бог знает — за какими делами? То, что нам нужно от первого нашего дела, — это нокаут. Это должно быть сильное обвинение. Условное освобождение проблем не решит. Если Малиш получит условный срок, он останется здесь, такой же довольный и нахальный. Он по-прежнему будет заправлять всем, но станет осторожнее и — будьте уверены — рук не замарает. Мы уже никогда не достанем его во второй раз. Он должен сесть в тюрьму. Понимаете? В тюрьму!

Я ораторствовал и в то же время говорил искренне. Они подались вперед в своих креслах. Моя рука легонько дрогнула, когда я указал ею на воображаемого Клайда Малиша.

— Если он сядет в тюрьму, все его дело развалится. Никто больше не сможет управлять организацией так, как он. А вот если он вдруг поймет, что неуязвим, — это катастрофа. Люди непременно будут свидетельствовать против него, только если почувствуют, что у нас на него имеется что-то серьезное. Вы улавливаете? Надо поджечь его дом и бить крыс, когда они начнут выскакивать на улицу.

Именно этого мы и хотим от вас. Лучше закрыть дело сейчас, чем вынести на суд и получить условное освобождение. Или — избави Боже! — оправдательный приговор. Он выйдет на свободу — и это будет конец всем нашим планам. Если впредь мы выдвинем против него обвинение, это будет выглядеть щекоткой из чувства мести. Мы, скорее всего, не сумеем добиться даже того, чтобы выдвинуть обвинение. Закрыть дело будет намного предпочтительней. Если мы это сделаем, то он, может быть, станет даже наглее. Беспечнее.

Я устало откинулся в кресле. Они явно нервничали и по-прежнему с надеждой смотрели на меня, ожидая указаний.

— Наше первое дело против него должно быть твердым, как скала, — заключил я.

— Так значит... — смущенно начала Мерилин.

Я поднял руки.

— Как поступить — это решать только вам. Я не знаком с делом так, как вы. Следовательно, вам и карты в руки. Я просто хотел, чтобы вы знали, что поставлено на карту.

Они переглянулись. Фрэнк начал было говорить, но осекся. Мерилин тоже попыталась с тем же успехом. Впервые с тех пор, как они вошли в мой кабинет, они выглядели настоящими партнерами. Они даже стали походить на мужа и жену.

Больше я не сказал ни слова. Мерилин и Фрэнк тоже молчали. Когда они вышли в приемную, я услышал их спорящие голоса.

Оставшись в кабинете один, я не ощутил удовлетворения. Я чувствовал себя каким-то пауком, плетущим свою паутину за письменным столом. Это было далеко от торжества.

Решение не было тяжелым. Я присутствовал в суде на следующее утро, когда судья Маррокуин предложил Фрэнку вызывать своего свидетеля, а Фрэнк вместо этого поднялся и заявил:

— Ваша честь, штат Техас принял решение о снятии обвинения по данному делу.

Испуганные лица присутствовавших должны были показаться комичными всякому, кто находит удовольствие в таких вещах. Лицо Клайда Малиша не дрогнуло. Что за хладнокровный субъект! Он даже не глянул в мою сторону. Казалось, он так же, как и все, смущен неожиданным поворотом событий. Его адвокату пришлось не единожды склониться к нему и объяснить, что он свободен. Подсудность была снята в самом начале процесса, и это означало, что данное обвинение уже никогда не может быть ему предъявлено. Обвиняющей стороне такая возможность предоставлялась только однажды.

Малиш медленно поднялся. Какое-то мгновение казалось, что он собирается пожать Фрэнку руку, но Фрэнк первым покинул зал. Малиш присоединился к словесной схватке присяжных, которые проталкивались к выходу. Он поговорил с двумя из них, при этом шутовски пожимая плечами. «Я не знаю, в чем дело, ребята, я сам ни бум-бум в этом». Я наблюдал за ним все то время, пока он шел к выходу, но Малиш так и не оглянулся. У самого меня в кармане лежало прокурорское ходатайство о закрытии дела. Не решись Фрэнк, и я сделал бы это сам. Но так было лучше. Меньше указывало на мое участие, на то, что за ниточки дергал окружной прокурор. По крайней мере я не дал Малишу повода, хотя бы для этого триумфа.

Для меня это было горьким торжеством.

— Что ты собираешься делать? — спросила Линда.

Я даже не заметил, когда она появилась рядом.

— Я имею в виду для него, — сказала она.

Ответ Линда прочла в моих глазах.

Тем не менее, мы занялись обсуждением более насущных дел. Я сообщил Линде, что хочу, чтобы она начала готовиться к новому слушанию.

— Мне не хотелось бы, чтобы участвовал еще кто-то, даже Генри. Больше никто не должен знать, чем мы располагаем. Как ты думаешь, Менди Джексон даст нужные нам показания? Согласится она признать свое лжесвидетельство?

— Полагаю, да, — медленно проговорила Линда. — Клайд Малиш, по всей видимости, может заставить ее сделать это. У него по-прежнему что-то есть против нее. Но я бы скорее предпочла...

— Ты поговоришь с нею, когда мы ее отыщем. Кажется, она доверяет тебе. Скажи ей...

Линда кивнула. Я советовал ей то, что она уже сама намеревалась сделать. У Линды снова был клиент. Она моментально оставила в стороне всю остальную часть дела, как только решила, что для Менди Джексон будет лучше.

— Я скажу ей, что нам известно, что именно заставило ее солгать тогда. На этот раз ей будет легче, потому что она будет чувствовать поддержку службы окружного прокурора. Скажу, что мы не хотим принуждать ее рассказывать новую историю. Мы попросту устраним опасность, заставившую ее солгать, и она сможет сказать правду. Ей будет страшно, Марк. Нам следует...

— Нам надо не допустить, чтобы Малиш или кто-то из его головорезов общался с ней. И пусть она знает...

— Что мы готовим против них дело как раз на основании того, что она сделала по их приказу. Она будет свидетельствовать для нас, Марк. Ты видел, какая это сильная женщина. И как только разрешение на новый процесс будет получено, на основании показаний дело против Дэвида должно быть прекращено.

Да. В самую точку. Это очень легко осуществить. Двадцатиминутное выступление главной свидетельницы. Даже ее письменных показаний будет вполне достаточно для ходатайства о новом слушании. Сам Клайд Малиш уже давно сделал бы это. В отличие от нас, он не стал бы тратить время на то, чтобы решить, что делать дальше и как будет лучше для каждого. Он бы уже начал действовать.

Линда откашлялась. Мы шли пешком в двух кварталах от здания суда. Было время ленча. Она остановилась в нескольких шагах от входа в ресторан.

— Позволит ли он нам действительно до нее добраться? — сказала она.

Это был голос уныния, и ей самой он не нравился.

— Марк, я не хочу... Но зачем ему теперь выполнять обещанное. Он получил все, что ему было нужно.

Линда понимала, что тот же вопрос приходил в голову и мне, но никто из нас не произносил его вслух.

У меня был ответ — единственный, который я нашел, чтобы ответить себе:

— Он был бы глуп, не сделай этого, не так ли? Он ничем не рискует, доведя сделку до конца. Другое дело, если он этого не сделает, тогда что-то могу предпринять я.

— Например?

Я уклонился от ответа. Линда последовала за мною в ресторан. За столом она снова откашлялась.

— Мне пришло на ум еще кое-что. Если обвинение по делу Малиша такое слабое, как ты доказывал, зачем ему так беспокоиться, добиваясь его закрытия?

— Это было не такое уж безнадежное дело, — сказал я.

Я пересказал Линде всю сцену с Фрэнком и Мерилин.

— Я представил его им как нечто безнадежное, но таким образом можно представить любое дело. Грабитель Джесси, к примеру, выглядел бы намного лучше на свидетельском месте, чем перед моим столом. Мне не стоило труда вкрасться к нему в доверие, притворившись, что я на его стороне. Он был бы намного осторожнее с Джо Уайтом и не стал бы говорить тех глупостей. Могу себе вообразить...

— И все же...

— Почему? Потому что Клайд Малиш не из тех, кто любит рисковать. Он не собирался отдавать свою судьбу в руки присяжных. Кроме того, ты спросила, зачем ему так беспокоиться, а он вовсе и не беспокоился. Он посадил Дэвида с такой же легкостью, с какой ты, например, отправила бы письмо. Даже еще легче. Просто приказал, чтобы это сделали. Нужно было всего лишь найти кого-то вроде Менди Джексон и зажать ее в тиски...

Я все еще думал о ней. Какой рычаг использовал против нее Малиш? Вероятно, ее детей. Может быть, что-то из прошлого ее покойного мужа, что поставило их в рискованную ситуацию. Муж, убитый при наркосделке, вполне мог быть связан с Малишем. Когда Менди согласится дать показания, нам нужно будет защищать и ее. Она сама могла бы стать рычагом, который я использую уже против Малиша. Освобождение Дэвида не будет означать, что дело закончилось. И медлить с этим не стоит.

— Ты не очень переживай, — сказала Линда.

Я посмотрел на нее, сидевшую на фоне плаката на стене. Она изучающе глядела на меня. Почему — неожиданно пришло мне в голову. Ты ведь знаешь точно, что у меня на уме, разве не так, Линда?

— Не стоит судить о вещах по их номинальной стоимости, — сказала она.

Не думаю, что это касалось меня.

Действовать было нечего, оставалось только ждать. Как сказал тот маленький франт, остальное произойдет автоматически. Я со своей стороны сделал все, теперь осталось дожидаться, когда Клайд Малиш выполнит свою часть договора. По крайней мере Дэвид снова находился в местной тюрьме. Казалось, он почувствовал облегчение, вернувшись «домой». Странная вещь: шесть месяцев назад мысль о тюрьме ужаснула бы. Теперь по сравнению с Хантсвиллом вынести это казалось не так уж трудно Это мне так казалось, разумеется. Я виделся с Дэвидом каждый день, но он не проявлял особого радушия. Он снова спрятался под маской полного безразличия.

Лоис тоже встречалась с ним ежедневно, только не в то время когда это делал я. На следующий после отмены суда над Малишем день я ушел с работы пораньше, чтобы забрать из школы Дину, так как Лоис отправилась в тюрьму. Подъехав к зданию школы, я увидел Дину с компанией девочек. Мальчишка, проходивший мимо, что-то сказал ей, и Дина слегка повернулась, небрежно ответив ему через плечо. Все это выглядело как-то очень по-взрослому. В следующий момент она заметила меня и подбежала — при этом юбченка ее взлетала кверху, а лицо раскраснелось, как у пятилетки. Но, когда она уже сидела рядом со мной, я обратил внимание на то, как высоко она теперь держит голову, а вечные ссадины на ее коленках куда-то исчезли. Обычно мы любим говорить, как быстро летит время, но если вы хотите собственными глазами увидеть, как это происходит, заведите ребенка. Я по-прежнему думал о Дине, как о малышке. А она уже в пятом классе, и я попросту свыкся с тем, что, когда мне случается заезжать днем домой, ее не бывает. Дэвид вырос где-то за моей спиной. Я думал, что с Дины я не спускаю глаз.

— Они нашли Менди Джексон? — спросила она.

Дине было известно лишь это — и ровно столько же знала Лоис, — что я отыскал какое-то новое доказательство и хотел противопоставить его показаниям Менди Джексон.

— Пока нет.

Интересно, что понимала Дина в вопросе об изнасиловании? Поначалу мне казалось, что ее уверенность в невиновности Дэвида была лишь способом не задумываться над преступлением, в котором его обвиняли. Понимала ли она то, о чем сообщалось в «новостях»? Я был уверен, что да. Она уже не была маленькой девочкой. Сколько времени должно пройти, прежде чем она узнает всю сагу о своем брате? А когда это случится, что подумает она о моем участии в ней?

— Что сегодня было в школе? — спросил я.

Дина округлила глаза, и мы оба рассмеялись.

— Я уверен, что ты знаешь еще далеко не все.

— Но довольно многое, — сказала она.

— Да ну? Каков главный предмет бразильского экспорта?

Она взглянула на меня не без некоторого раздражения.

— И когда же тебе в последний раз пригодились эти знания?

Поистине она удивила меня.

— Знаешь, когда я читал о бразильском экспорте, мне и в голову не приходило, когда такая информация сможет мне понадобиться.

— Ты вырос в менее рациональный век, — сказала Дина, и мне пришлось пощекотать ее, пока она не захихикала.

— А если серьезно, — сказала она, снова надевая на себя маску самоуверенности, — когда я смогу увидеться с Дэвидом?

— Когда он выйдет оттуда.

— Нет, я имею в виду...

— В тюрьму ты не поедешь.

Совсем нечасто мне случалось говорить с ней непреклонным отцовским тоном. Около минуты Дина сидела в мрачном раздумье.

— Может быть, я случайно подкину вам какую-нибудь идею?

— Дина.

— Да?

Молчание между нами сделалось напряженным. Я подождал, пока это напряжение ослабнет и обнял рукою плечи дочери. Она придвинулась ко мне ближе. Плечи ее были все еще такими хрупкими. Рука моя казалась такой тяжелой рядом с ними.

— В каком году произошла битва за Новый Орлеан?

Лучшее из всего, что можно сказать о нем, — это то, что он недолго держал меня в состоянии тревожного ожидания. На следующее утро, около шести, я купил на улице газету и уселся с нею на диван. Странно, что я узнал эту новость из газеты. Но все стало известно только в полночь, и еще никто не успел сообщить мне об этом. Репортаж был помещен на первой странице под соответствующим заголовком. Событие это не привлекло бы к себе какого-то особого внимания, если бы не было связано с недавней печально известной историей. Ее имя было Менди Джексон. Не так давно она являлась главной свидетельницей в судебном процессе по делу Дэвида Блэквелла, ныне отбывающего свой шестнадцатилетний срок в Техасской исправительной колонии. Судьба Менди Джексон оказалась намного печальней. Два малолетних брата, игравших в дренажной канаве наподалеку от своего дома в восточной части города, нашли ее ранним утром. Рядом с нею лежал шприц, выпавший из ее руки. Передозировка убила ее так быстро, что у нее хватило времени только на то, чтобы вытащить иглу из вены.

Глава 11

— Я здесь, чтобы увидеться с Майроном Сталем.

— В настоящий момент его нет. Вам назначена встреча?

— Нет, но он встретится со мною в любом случае. Я побеседую с ним сейчас же, если он у себя.

Она встала между мной и дверью в кабинет.

— Сэр, если вам не назначена аудиенция, то я не смогу записать вас на прием к мистеру Сталю. Если вы оставите записку...

Я рассмеялся и прошел мимо нее, совершенно не заботясь о том, уйдет ли она сама с моего пути или мне придется ее отстранить.

— Стойте! — закричала она тоном полицейского, ожидая немедленного повиновения. На меня это подействовало не больше, чем шепот. Она перешла к угрозам:

— Если вы сейчас же не выйдете, я буду вынуждена...

— Позвонить в полицию? — Я повернулся. — Что ж, звоните. Подождем вместе.

Я сунул ей в нос удостоверение.

— Я окружной прокурор. И мистер Сталь встретится со мной именно сегодня. Он не должен быть далеко. Где бы он ни находился, вы позвоните ему и скажете, что, чем быстрее он прибудет, тем меньше у него будет неприятностей. Я подожду его здесь.

Я не стал дожидаться ответа. Секретарша замешкалась, должно быть, не сообразила сразу, что сказать. Я проследовал в кабинет Сталя и закрыл за собою дверь. Через несколько минут вспыхнул огонек на телефонном аппарате. Я смотрел на него, пока он не погас. У меня не было намерения копаться в бумагах, лежавших на столе. Ни один юрист не оставит на виду изобличающих документов. Кроме того, это был кабинет адвоката Клайда Малиша, а не его самого. Майрон Сталь, возможно, не имел никакого отношения к сговору с Менди Джексон, разве что являлся советчиком Малиша. Я понятия не имел о честности Майрона Сталя. Я даже не знал, знает ли он, что это такое. Мне было известно лишь то, что он имел мерзкого клиента.

Я прошелся по комнате. Кабинет приятно удивил меня старинным джентльменским стилем. Деревянный письменный стол казался почти антикварным, но без признаков обветшалости. Перед ним стояли резные кресла, обитые кожей. На двух дубовых картотечных шкафах красовались крепкие замки. Стены кабинета были обшиты панелями. Позади стола находились два окна. Противоположная стена была увешана сертификатами и фотографиями в рамках. Устав ходить, я подошел к ней поближе. Там висели обязательная адвокатская лицензия и диплом юридической школы. Я с удивлением узнал, что Сталь был выпускником Виргинского университета. Остальные сертификаты являлись стандартными удостоверениями от правоведческих ассоциаций и гражданских союзов — ничего особо замечательного, просто обычные знаки того, что в течение определенного количества лет он выполнял те или иные функции. На одной из фотографий, самой нечеткой, Джон Ф. Кеннеди здоровался за руку с Майроном Сталем. Оба они выглядели очень молодыми. Я взглядом поискал фотографию Клайда Малиша.

Сталь, по-видимому, занимал этот кабинет с давних пор. Одна из фотографий и памятная табличка над нею не полностью перекрывали темнеющий прямоугольник на стене. Заметив это, я увидел и другие признаки того, что фотографии недавно перевешивали. Очевидно, хозяин кабинета был деятельней меня. Все, что было в моем кабинете, никогда не меняло первоначальных мест. Некоторые предметы даже все еще стояли на полу, прислоненные к стенам.

Я закончил осмотр. Одно из резных кресел попалось мне на пути, и я пинком отшвырнул его в сторону. Это принесло своего рода удовлетворение. Я пнул его снова, придвинув на этот раз к письменному столу. Я надеялся, что та крутозадая мисс из приемной решит, что я устроил погром. В этом было столько же смысла, сколько и в моем присутствии здесь.

Чувство времени изменило Майрону Сталю. Если бы он еще минут десять вел себя соответственно собственной фамилии, я бы, не утерпев, хлопнул дверью, буркнул секретарше, чтобы ее шеф мне перезвонил, и убрался бы восвояси. Но вышло по-иному: он появился в кабинете в тот самый момент, когда я готов был это сделать.

Он вел себя на редкость обходительно. Улыбка, которой он меня встретил, была намного радостнее, чем та, которой заслуживал человек, вторгшийся в его кабинет. Профессиональная вежливость.

— Мистер Блэквелл, — сказал он. — Как неожиданно! Я надеялся, что в будущем... — он осекся, вынужденный отскочить с моего пути. Но я ринулся не к нему, а к двери. Сертификаты и фотографии задрожали на стене, когда эта дверь захлопнулась. Майрон Сталь ретировался за адвокатскую баррикаду — свой письменный стол. Его полосатый костюм-тройка вполне сочетался со столом и всей обстановкой кабинета. Сталю недоставало только котелка да штиблет. Они сидели бы на нем отменно. Сталь был худощавым мужчиной среднего роста с маленькими изящными руками. Ему было по меньшей мере за сорок. Вероятно, на сегодняшний день он считал себя человеком, у которого за спиной осталось пугающее количество лет.

— У меня информация для твоего клиента.

— Какого кл...

— Заткнись! Для Клайда Малиша. Смысл данного сообщения в том, что если он решил, будто все закончилось, то глубоко заблуждается. Он должен сделать так, чтобы мой сын вышел из тюрьмы. Я скажу тебе то же самое, что сказал мне его посланец: «Как он это сделает, неважно». Найдите какое-то новое доказательство, представьте свидетеля, который знает, как Менди Джексон замыслила весь этот план, возьмите у него письменное показание — все что угодно. Это не будет изучаться особенно пристально, он может явиться и с подделкой. Малиш обязан это сделать. Если он не согласится, я лично достану его. В следующий раз стоит ему только шевельнуться, я уже буду ждать. Если даже мне придется сфабриковать улику, чтобы завести на него дело, я пойду и на это. Все, что бы мне ни пришлось сделать, я...

Сталь открыл было рот, и наши зубы лязгнули почти одновременно. Я метнулся к нему. Он отпрянул, но кресло задержало его, и этого оказалось достаточно, чтобы я успел ухватить лацканы его пиджака. Я замолчал, едва не задохнувшись от ярости. Гнев, копившийся во мне неделями, готов был выплеснуться наружу, поглощая все мои мысли. Когда я говорил о необходимости что-то сделать, мне представлялось, что следует достать Клайда Малиша. Возможно, было бы лучше убить Майрона Сталя. Прямо здесь, собственными руками. Это было бы лучшим посланием Малишу. Зачем грозить через кого-то, если можно кое-что ему показать? Мои пальцы были уже на горле адвоката и судорожно сжимались.

Вместе с тем ко мне вернулась способность говорить. Выражение гнева, вытесненное страхом, исчезло из глаз Сталя. Он вырвался от меня и посмотрел на письменный стол — в поисках оружия для защиты или атаки, догадался я. Наши взгляды сошлись на медном ноже для бумаг.

Сталь одернул на себе сорочку.

— Насколько я понимаю, это связано с осложнениями, возникшими у вашего сына? Хорошо, хорошо!

Он поднял обе руки, удерживая меня от следующего шага, и я остановился.

— Я передам ему. Это все, что я могу сделать. Если вы думаете, что мистер Малиш послушается моего или чьего бы то ни было совета, — значит, вы его не знаете. Но я, разумеется, передам ему то, что вы сказали.

Он повернулся и обогнул угол стола с таким выражением, будто глубоко задумался. Может, так оно и было, но на всякий случай он держался через стол от меня. Внезапно я почувствовал, насколько все это было смешно. Напасть на Майрона Сталя. Как нас учили в школе: задира всегда трус. Если я в самом деле ослеплен гневом, то почему не погнался за самим Клайдом Малишем?

— Ладно, — прорычал я. — Скажи ему, что времени у него осталось совсем немного. Каждый день, который Дэвид проведет в тюрьме, обернется для Малиша годом.

Я зло посмотрел на Сталя, и он тут же снова поднял руки, но теперь они уже не тряслись. Он сообразил, что время для каких-то моих действий миновало. Мне даже показалось, что он слегка улыбнулся. Не насмешливо, а скорее по-товарищески. Мы оба адвокаты, словно бы говорил он, — нам не стоит подобное принимать всерьез.

Я не ответил на его улыбку и удовлетворенно отметил, как он отступил, когда я обогнул стол. Но, как и в прошлый раз, целью моей была дверь. Если бы мне на ум пришла еще какая-нибудь мелодраматическая угроза, я остановился бы в дверном проеме и высказал ее. Но кончилось тем, что я только еще раз с силой хлопнул дверью, заставив секретаршу подпрыгнуть в кресле, и большими быстрыми шагами миновал приемную, словно впереди меня ожидало какое-то неотложное дело.

Когда силуэт здания суда появился в моем ветровом стекле, у меня возникло внезапное желание свернуть в сторону, но я не знал, куда еще поехать. Переполненный гневом, я не представлял, на что излить его. Вернуться в суд значило сложить оружие и залечь подобно раненому зверю, ищущему укрытия.

День только начался. О смерти Менди Джексон в офисе вряд ли было известно.

Линда снова сидела за моим столом, но не работала. Она просто пристально смотрела куда-то "перед собой. Газета лежала рядом. Увидев меня, Линда быстро вскочила с кресла и, подбежав, обняла меня. Мы долго стояли, прижавшись друг к другу. Руки мои обмякли — вместе с гневом меня оставили силы. Через какое-то время я почувствовал, что энергия Линды как бы перетекает в меня, заполняя образовавшуюся во мне пустоту. Теперь я мог уже покрепче прижать ее к себе. Я утратил надежду на немедленное освобождение Дэвида, а Линда потеряла своего «клиента». Менди Джексон. Я не забывал, что и это убийство прибавилось к счету Клайда Малиша.

— Мне очень жаль, — сказал я.

— Нам следовало действовать быстрее.

Голос Линды прозвучал глухо.

— Если мы начнем сейчас прикидывать, как я прошляпил это дело, мы никогда ни до чего не доберемся.

Когда Линда меня отпустила, щеки ее были мокрыми. Но теперь в ней было больше решимости, чем когда я вошел в кабинет.

— Где ты был? — спросила она, и я рассказал ей обо всем, стараясь быть кратким.

Мне хотелось услышать, что она думает об этом. Я хотел, чтобы Линда дополнила и помогла мне разработать мой план.

Мы заговорили спокойнее. Линда даже начала делать записи. У нас уже никогда не могло быть показаний Менди Джексон. Какие же доказательства мы имели? Разговор наш создал иллюзию продуктивности. Но нам по-прежнему оставалось только ждать. Ждать результатов вскрытия от медэксперта. Ждать отчета следователей, которые углубились в прошлое Менди Джексон в поисках какой-нибудь ее связи с Клайдом Малишем. И еще я пока тщетно надеялся, что Малиш так или иначе даст о себе знать, надеялся, что моя вспышка в офисе его адвоката будет иметь какие-то последствия.

Я впал в такое безнадежное отчаяние, что оно походило на физическую боль, — будто в моем теле поселилось какое-то маленькое животное, которое теперь пыталось прогрызть себе путь наружу. Теперь я уже наверняка знал, что Дэвида оклеветали. Я точно знал, как это было сделано, и ничего не мог изменить. В дни, последовавшие за смертью Менди Джексон, я в каком-то отрешенном состоянии продолжал появляться на работе. Я брал папки с делами, подписывал заявления, а затем словно призрак бродил меж людей и стен. Тем не менее призраком я не был. Плоть моя оставалась слишком материальной. Но стены суда утратили для меня свою надежность. Я проходил по зданию, совершенно не напрягая ни зрения, ни памяти. Битва теперь перенеслась из его стен на улицы. В старом кирпичном здании суда делать было уже нечего.

Я убедился в этом, отвечая на все возраставший поток записок от судьи Уотлина. Как только я вошел в его судебный зал, он объявил перерыв в заседании, бросил на меня суровый взгляд и покинул кресло. Я обошел кругом, через комнаты его клерков, и обнаружил Джона в дверях своего кабинета, уже поджидавшим меня. Он захлопнул за мной дверь. Выглядел он так, будто нас разоблачили в каком-то заговоре.

— Черт побери! Блэки! Она мертва! — Уотлин схватил меня за руку. — Отвечай мне быстро, ничего не выдумывая. Имеешь ты какое-нибудь отношение к этому?

— К убийству Менди Джексон? Ты с ума сошел? Она должна была стать моей свидетельницей. Она была нужна мне, потому и погибла.

Уотлин прошел по кабинету, казалось, он немного успокоился. Логика была его повелительницей. Он поверил мне не слепо, а потому что я привел веское объяснение.

— Но теперь твое доказательство к ходатайству о новом процессе так же мертво, как и она. Разве у тебя не было предчувствия...

— Я не сумел найти ее. Неужели ты думаешь, что я не искал? Может быть, она была все это время у них, еще до того как они начали меня шантажировать. Но подумай, разве ты сам не видишь? Это и есть доказательство. Они убили ее, чтобы она не смогла отказаться от своих показаний. Это подтверждает то, что она собиралась отказаться. Неужели ты...

Судья взглянул на меня.

— Это несложно — приписать какие-то слова мертвой свидетельнице, — сказал он. — Но это всего лишь умствование. С какой стати кто-то в это поверит? Почему кто-то должен поверить даже в то, что это убийство? Обычный случай с передозировкой, какие происходят каждый день.

— Нет, не обычный, Джон. Она не была наркоманкой. Наркоман не удержался бы на работе в течение нескольких лет. И вдобавок не стал бы ходить в университет по вечерам. Когда она могла бы...

— Успокойся, Блэки. Характер человека — вовсе не доказательство. Тебе нужно иметь что-то посолиднее этого.

Я замолчал, чтобы Уотлин увидел, что я не взбешен. Когда он сосредоточил на мне свое внимание, я спросил:

— Я действительно должен это сделать, Джон? А если там больше уже ничего нет? Ты дашь разрешение на новый процесс, основываясь лишь на моих показаниях?

Он наклонился ко мне и проникновенно сказал:

— Не проси меня сделать это, Блэки. Ты же понимаешь, что я обязан отказать тебе. Посуди сам: единственная свидетельница теперь мертва. Разрешение на новый процесс в таких обстоятельствах будет равнозначно закрытию дела только на основе твоего ничем не подтвержденного заявления, и это после того, как присяжные уже признали твоего сына виновным.

— У них по-прежнему остается ее первое показание. Они могли бы пересмотреть дело.

Уотлин скорчил гримасу.

— Ты не хуже меня знаешь, насколько бесполезным бывает показание, прочитанное каким-нибудь помощником прокурора, да еще драматическим голосом, проглотив половину слов. Я не могу пойти на это. Дело относится к разряду первостепенных. Оно уничтожит нас обоих.

Я не переживал за свою политическую карьеру. Так что у нас с судьей было не особенно много общего.

— Кроме того, — продолжал он, — даже если я поверю тебе, что я, конечно, и делаю, все, что у нас есть, — это какой-то незнакомец, сказавший тебе, что свидетельница изменит свои показания. Ты даже не сможешь доказать существование какой-то связи между ним и ею. Может быть, он попросту решил воспользоваться твоей сложной ситуацией? Нельзя получить разрешение на новый процесс, основанный лишь на двойном показании с чужих слов.

— Но я же закрыл дело против Клайда Малиша. Это тоже своего рода доказательство.

— Это доказывает только то, что ты что-то сделал. Может быть, ты разозлился и все это придумал, а дело закрыл для того, чтобы подкрепить свою версию. Извини, Блэки, но люди скажут именно это. И, кроме того, дело закрыл вовсе не ты.

Уотлин был прав. Дело против Клайда Малиша закрыл Фрэнк, к тому же по причинам, ничего общего не имевшим с тем маленьким франтом, вооруженным пистолетиком. Свою связь со всем этим я запрятал чересчур хорошо.

Все, чего требовал сейчас Уотлин, — прикрытия. Месяц назад я сумел бы взглянуть на дело с его точки зрения. Он не выступал против меня. Он искал моей помощи. Он почти умолял меня о ней.

— У тебя есть версия, Блэки, теперь достань доказательство. У тебя есть штат сотрудников, есть следователи. Принеси мне какое-нибудь доказательство. Дай мне хоть малейший резон для принятия твоего ходатайства, и ты получишь разрешение на новый процесс. Принеси мне доказательство!

Именно это я и пытался сделать. Результаты вскрытия трупа Менди Джексон ничего не дали мне. Я сказал медэксперту, что подозреваю убийство, но он никак не подтвердил этого.

— Имеются несколько синяков, но это могло быть и от самой передозировки. Или чего-то еще. Я вот что тебе скажу. У нее не было пристрастия к наркотикам. Во всяком случае она не кололась. Никаких следов от уколов, а они первое время остаются обязательно.

— А если бы она была наркоманкой, могла бы такая доза убить ее?

— Такая доза убила бы кого угодно, — сказал он. — Этого хватило бы на троих. В ее венах оказалась не какая-нибудь дрянь, которой торгуют на улицах. В шприце оставалось достаточно, чтобы мы могли провести анализ. Героин был чистейшим, чище я не видел. Неразбавленный.

— Следовательно, это было убийство. Кто бы ни дал ей этот наркотик, он знал, что такая доза убьет ее.

— Или это был энтузиазм дилетантки, — сказал медэксперт. — Если она кололась впервые, то могла и не знать, сколько вещества нужно взять.

Я просто слушал. Появился новый след. Чистый, неразбавленный героин, какого никогда не видели ни наркоманы, ни средней руки наркоторговцы. Но Клайд Малиш мог доставать его бочками. Хотя пока для доказательства этого явно было недостаточно.

Три моих следователя не сумели обнаружить какой-то связи между Менди Джексон и Клайдом Малишем. Он сам проложил дорожку к ней и сам же ее уничтожил. Никаких следов не осталось. Покойный муж Менди Джексон явно был связан с Малишем, но никому не удалось бы что-то выжать из этого. Дело было слишком давним.

Через три или четыре дня после ее смерти, пройдя сквозь регистрационный зал, я в своем обычном полурассеянном состоянии уже поднял было руку к жужжащему замку двери, не обратив внимания на какого-то старика, наклонившегося к окошечку секретаря. Даже то, что старик назвал мое имя, едва отпечаталось в моем сознании. Но затем он вдруг произнес магическое слово — женское имя. «Аманда», — сказал он.

В следующее мгновение я уже был за спасительной дверью. Отойдя за спину секретарши, я прислушался к тому, что говорил старик. Секретарша посмотрела на меня и взглядом отпустила своего собеседника. Защита босса была одной из ее обязанностей.

Старик был чернокожим. И когда я присмотрелся к нему, то убедился, что он не так уж и стар. Он принадлежал к тому же народу, что и Менди, и был согбен тяжкой работой и жизнью. Толстые вены на его руках сбегали к ладоням, пальцы которых были сжаты и немного скрючены. Он был почти лыс, с тяжелой челюстью и тонкой шеей, и дать ему можно было от пятидесяти до тысячи. Вел он себя совсем не агрессивно. Он умолял секретаршу позволить ему встретиться со мной, явно не зная меня в лицо. Спустя минуту я открыл боковую дверь и предложил ему войти.

— Я не отниму у него много времени, — сказал он, когда мы шли по коридору.

Я сказал ему, кто я. Он не остановился и не отступил в сторону, но замолчал и то и дело искоса поглядывал на меня. Когда я закрыл за ним дверь кабинета, вид у него был откровенно растерянный.

— Вы были знакомы с Менди Джексон, — подсказал я ему.

— Я всегда называл ее Аманда, — сказал он извиняющимся тоном. — Такое красивое имя, грешно им не пользоваться.

— Вы родственники, — догадался я.

— Она была моей племянницей. Мое имя Грегори Стиллуэлл. Я... Мы об этом говорили, и в конце концов я подумал, что лучше всего поехать мне. Ее мама... ее мама, она просто не может... Другие... Видите ли, мы знаем про случай с Амандой и вашим сыном и все такое, но теперь она мертва, и, похоже, никто ничего не делает. И мы подумали, что, может быть, вы...

— Вы подумали, что я сказал своим людям, чтобы они не беспокоились по поводу ее смерти?

Казалось, он чувствовал себя чрезвычайно неловко. Я понял, как много мужества понадобилось ему, чтобы прийти сюда.

— Полицейские говорят, что они сейчас занимаются расследованием этого, — продолжал он, опустив глаза. — Но мы, знаете ли, решили, что это дело не особенно их волнует. Женщина, которая посадила в тюрьму сына окружного прокурора... Может быть, они решили...

Было бы жестоко позволить ему говорить дальше.

— Менди не сажала в тюрьму моего сына, — сказал я. — Мне известно, кто стоял за всем этим. И я знаю, как она умерла.

При упоминании ее имени он словно окостенел. Впервые он посмотрел мне в глаза.

— Аманда не могла убить себя тем героином. Она ненавидела наркотики. После того как тот дурак, ее бывший муж, погубил себя из-за них, она возненавидела их еще больше. Она очень боялась, что ее дети пойдут по той же дорожке. Она бы никогда-никогда за миллион лет...

— Я верю вам. Она не делала с собой этого.

Когда он закрыл глаза, по щеке его скатилась одинокая слеза.

— Жаль, что вы не знали Аманду. Мы так боялись, что вы думаете, будто она заслуживала того, что с нею случилось. Но Аманда... она была необыкновенная. Ее папа чистил ботинки, чтобы зарабатывать на жизнь. Шестьдесят лет чистить ботинки, говоря: «Спасибо, сэр!» — за четверть доллара, что тебе дадут. Что касается меня, то я землекоп. Я за свою жизнь повыкопал столько грязи из ям, что ее хватило бы на то, чтобы засыпать этот город. Вся наша семья жила так: мы работали, но сроду никуда не выбивались. Но Аманда... она была первой из нас, кто окончил школу. Затем колледж. Для этого ей понадобились годы, но она это сделала. В конце концов она оказалась очень близко к тому, чтобы выбиться в люди. Она не стала бы отказываться от этого ради какого-то героина.

Казалось, наша семья никогда не выкарабкается на свет. За сотню лет, с самого рабства, никто из нас, кроме Аманды, и двух шагов из этого рабства не сделал. А теперь как будто кто-то сказал: «Нет, вы зашли слишком далеко. Я превращу эту девчонку в ничто!» Сначала — изнасилование, а потом она умирает в канаве, и никто не разбирается с этим делом, потому что ей пришлось свидетельствовать против вашего сына. Но она никогда...

Я сидел рядом с ним перед письменным столом. Мы оба склонили головы, словно на богослужении. Я мог говорить очень тихо, и он все равно меня слышал.

— Менди сказала неправду, когда свидетельствовала против моего сына.

Он посмотрел на меня так, что мне показалось, будто одна из его лапищ вот-вот сожмется в кулак и он ударит меня по лицу.

— Она никогда... — начал он.

— Она сделала это. Но только потому, что ее заставили. Ей нельзя было отказаться.

Грегори Стиллуэлл пристально смотрел на меня. Он забыл о различии между нами. Он смотрел так, словно правда была запрятана где-то в глубине моих глаз и он мог вытащить ее оттуда своим взглядом. Я рассказал ему о маленьком франтоватом человеке, который разговаривал со мною под мостом, и о том деле, которое я закрыл. Я рассказал ему о том, как необходимо мне было поговорить с Менди, что и стало причиной ее смерти.

— Кто? — спросил он.

Похоже, он поверил всему. Только в своем рассказе я не назвал ему имени человека, чье дело было мною закрыто.

— Я назову его, если вы пообещаете, что ничего не предпримите в связи с этим. Чтобы добраться до него, мне понадобится ваша помощь. Если вы займетесь им сами, то ничего не добьетесь — он слишком хорошо защищен. И вы можете лишить меня возможности до него добраться.

Ему нелегко было дать мне такое обещание. Он еще некоторое время смотрел на меня, затем отвернулся, глядя в угол.

— Аманда не имела к этому никакого отношения, — пробормотал он. — Просто случилось так, что она оказалась в том месте, и как только он получил от нее, что хотел, он выбросил ее, будто бумажную куклу. И подстроил все так, будто она какая-нибудь последняя наркоманка, хотя именно это она и ненавидела больше всего на свете.

— Вероятно, вам будет очень нелегко, зная все, ничего не предпринимать. Может быть, мне лучше не называть имя?

— Самое горькое я уже знаю, — сказал он. — Если даже мне будет известно его имя, хуже теперь не станет. Но что вы собираетесь сделать с этим человеком?

— Мой сын все еще находится в тюрьме. Чтобы освободить его, я обязан доказать, что тот человек действительно это сделал. Так что я имею самый веский мотив.

Он кивнул.

— И вы докажете, что он убил Аманду только потому, что это было частью его плана?

Я пожал плечами. Я не пытался его обманывать.

— Если этот человек такой дурной, как вы говорите, то он не остановился бы перед убийством какой-то чернокожей девчонки. И еще он наверняка должен знать, что вы постараетесь до него добраться.

Он оценивающе посмотрел на меня.

— Может быть, вы лучше скажете мне это имя, потому что свой шанс вы упустили?

Ему трудно было отказать в логике.

— Дайте обещание, — потребовал я.

— Я обещаю.

— Его зовут Клайд Малиш. Мне нужно, чтобы ваша семья узнала то, чего никто другой знать не может.

— Так этот Клайд Малиш добрался до Аманды?

— Да.

— Я могу сказать это прямо сейчас. Ее дети. Больше ничто не могло бы заставить Аманду соврать. Она не боялась ничего, кроме этого. Ее пугала единственная вещь на свете: что ее дети пойдут по дорожке своего папаши. А ее парень, Пол, как раз уже в том возрасте, когда Аманде приходилось беспокоиться, с кем он водит дружбу.

— Я думал о детях. Но, может быть, вы сумеете выяснить, кто разговаривал с нею?

Он кивнул.

— Я сделаю все, что смогу. Я бы с радостью чем-то помог вам ради Аманды. И если ваш план не сработает...

Мы поднялись. Я сказал:

— Я еще до вашего прихода знал, каким человеком была Аманда. Нанятый мной следователь проследил ее жизнь со школьной скамьи до ее последнего дня и не нашел ничего дурного. Я постараюсь привлечь Клайда Малиша к ответственности за то, что он сделал с нею, даже если к моему сыну это не будет иметь никакого отношения.

Он долго смотрел на меня, пока, набравшись сил, не сказал:

— Я верю вам. Мне совсем не важно, что вам приходится делать это в первую очередь ради вашего сына.

В дверях мы попрощались за руку. Его ручища была весьма мощной, но он не стал превращать рукопожатие в соревнование.

— Я рад, что пришел, — сказал он и удалился.

Я почувствовал, что напряжение понемногу отпускает. Когда бессилен закон, если ничего нельзя сделать именем закона — к тому же для закона было несколько поздновато, — преступника все равно ждет заслуженное возмездие.

И все-таки это не решало моей проблемы: как доказать то, что случилось на самом деле. Никакого ключа к решению не было. Проходили дни, и ни одна из ниточек, которые я вытягивал, не приносила результатов. Пришел сентябрь с незаметно минувшим Днем независимости. У меня не было ни уик-эндов, ни рабочих дней. Откровенно сникнув, я просиживал дни за своим рабочим столом. Перестал навещать Дэвида. Я не мог поехать к нему, не имея хоть какой-то надежды, которую мог бы ему дать, а у меня ее не было.

Глава 12

Я вернулся к изучению толстенного досье в центральном архиве: досье на Клайда Малиша. Наш специальный отдел завел этот архив для особенно сложных и запутанных дел. Там хранились выданные по нашему запросу протоколы банковских операций, свидетельские заявления, полученные нами копии сделок и контрактов. Это была огромная куча бумаг, по большей части ни о чем не говоривших. Там можно было собрать своего рода «дело» на любого преуспевающего или разорившегося бизнесмена, если в том возникала необходимость. Я уже готов был отказаться от этой затеи, но когда ни одно из других расследований ничего не дало, я снова зарылся в эти бумаги.

Банковские записи являли Малиша как бизнесмена с большим ежемесячным доходом, однако вовсе не огромным — не таким, каким он был в действительности. Досье явно указывало на то, что большая часть прибыли укрывалась. К примеру, многие из тех, кто постоянно находились в доме Малиша, выдавали себя за его друзей, работавших где-то вне дома и по случайным контрактам. Мы же пришли к выводу, что Малиш попросту хорошо платил им наличными.

Интуитивно я решил поискать, нет ли в деле записей о том, какие гонорары Малиш выплачивал своему адвокату, Майрону Сталю. Сумма, которую человек получает за выполнение юридической работы, как правило, указывает и на то, какая ее часть является противозаконной. Нам пришлось заключить, что Малиш стремился создать впечатление, будто все это лишь деловые расходы. Год назад он выплатил Сталю пятьдесят пять тысяч долларов. Так выходило по документам. Я предположил, что неофициально Сталь получил сумму по меньшей мере вдвое превышавшую эту. Пятьдесят пять тысяч — это примерно тот гонорар, который выплачивали своим консультантам крупные юридические фирмы. Мои главные обвинители, к примеру, получали почти столько же.

Когда-то Малиш по дешевке скупил недвижимость, которая теперь, как выяснилось, приносила ему весьма солидные доходы. Деловые контракты обеспечивали его долю в распределении прибылей. И он не собирался попадаться, как Ал Капоне[7]: Малиш исправно платил все налоги.

Занимаясь этими подсчетами, я пришел к ошеломляющему открытию. Цифры имеют свою собственную ужасную симметрию, которая исключает какие бы то ни было человеческие соображения. Мне показалось вполне резонным, что человек предпочитает охранять эту структуру. Каким способом — не имело значения. Цифры безразличны к преступлению или боли. В подобных уравнениях тюремное заключение Дэвида, смерть Менди Джексон — всего лишь стрелки на общей блок-схеме. Я легко представил себе, как человек, видя перед собой лишь цифры, мог отдавать приказы, которые должны были привести к определенным результатам.

Но все же существовали несообразности, которые не имели смысла с этой точки зрения. Линда первой указала на них.

— Почему все-таки он направил это против тебя? — спросила она. — Почему не против Фрэнка или Мерилин? Что ни говори, но они были столь же уязвимыми. Зачем ему понадобилось шантажировать самого окружного прокурора?

— Я не объявил, что собираюсь вести это дело лично.

— Но ведь ты не успел даже начать его. Фрэнк мог с таким же успехом убедить тебя закрыть дело, как ты убедил его. Словом, почему именно ты?

Досье было разложено по всему моему столу. Я указал Линде на документы так, будто там лежал сам Малиш, усмехавшийся мне в лицо.

— Этот парень не из тех, кто не заботится о последствиях. Он добивается того, чего хочет, самым надежным из способов, веря, что сумеет исправить недостатки впоследствии. Подумай о том, как он проделал все это. Он мог связаться со мной сразу же после ареста Дэвида и пообещать, что свидетельница откажется от своих показаний, если я проявлю сговорчивость. Но вместо этого он допустил, чтобы дело дошло до суда, а Дэвид попал в тюрьму. Этому мерзавцу безразлично, кто...

— Вполне возможно, что, если бы он столь явно предупредил тебя, ты сумел бы отыскать связь между ним и Менди Джексон еще до того, как дело вынесли на суд. В этом случае он утратил бы свое преимущество.

— Но тогда я не смог сделать этого. Не могу и сейчас.

Линда пожала плечами. Во время затянувшейся паузы она молча смотрела на листы компьютерной распечатки, а я смотрел на нее. Скулы Линды, казалось, выдавались больше, чем когда-либо. За ужином, который мы позднее провели вместе, она лишь поковырялась в тарелках. Подняв глаза, она пару раз пыталась сказать что-то, но, покачав головой, вновь замолчала. Она выглядела совершенно потерянной. Мне подумалось, что я знаю почему. Линда стремилась помочь мне в столь запутанном положении, и в то же время ей хотелось вытащить меня из трясины, вернув все на прежние места. Она понимала, что это невозможно. Дело Дэвида принимало такой оборот, словно ему никогда не суждено было закончиться. Между нами навсегда должен был остаться этот клин — мой сын и его проигранный процесс.

Попытка успокоить меня выглядела бы так, будто она пытается встать между мной и членами моей семьи, и это тогда, когда они особенно во мне нуждались. Обычно Линда спрашивала меня о Лоис случайно и по обязанности, а вот о Дине всегда говорила с неподдельным интересом. Случайные упоминания о моей семье указывали на отсутствие у Линды чувства ревности. Однако последние несколько дней она перестала упоминать о них. Напряжение, возникшее в этой части моей жизни, было для нее очевидным. Но Линда не способна была обмануть другую женщину и воспользоваться нашим семейным кризисом, чтобы увести меня. Она видела, что я по-прежнему остаюсь с Лоис, и знала, что подобные кризисы иногда сближают супругов. Когда-то это не имело значения. Мы с Линдой привыкли к тому, что она ничего не нарушала в моем доме. Теперь же в жизни у меня больше не осталось ниш, ни больших ни маленьких. Вся она оказалась разорванной сверху донизу. Мои привязанности и мои утраты оказались выставлены на всеобщее обозрение.

Однажды вечером я попросту не вернулся домой. Я позвонил Лоис, но мне не пришлось даже особенно извиняться. Казалось вполне естественным, что я просто вышел ранним вечером из офиса, завез Линду в гастроном, а потом поехал к ней. Я не был в ее доме целую вечность, однако вошел туда с легкостью. Открыв шкаф, я нашел там вешалку для своего костюма. На дне одного из ящиков — свои старые джинсы.

Линда сидела за столом и разливала выпивку, пока я готовил ужин. Она так давно жила одна, что уже не занималась этим для себя. Мне же приходилось делать это частенько. Я был семейным человеком. Разрозненность ее кухонной посуды заставила меня загрустить. За столом я спросил:

— Почему ты никогда не выходила замуж?

— Никогда? Разве я уже умерла?

Я продолжал смотреть на нее так, будто она ничего не ответила; через минуту губы ее скривились в деланной усмешке.

— А за кого мне было выходить? За адвоката?

— Может быть, за преступника.

— Это одно и то же. Ты знаешь людей, с которыми я знакома. За кого же из них я могла выйти замуж? Тебе повезло, что ты встретил свою пару до поступления на юридический факультет, Марк, и остался с нею. К тому же, что я могла внести в свой брак? Одержимость своей работой? Или свою полную опустошенность, которую мог бы заполнить мой супруг?

— Еще все впереди, Линда. Кто мы, как не футбольные игроки: в тридцать пять уходишь на пенсию и начинаешь тратить свой страховой полис.

— Может быть, и так.

Но сказав это, она улыбнулась, и в мерцании свечей лицо ее приобрело какое-то девчоночье выражение.

— Что это? — спросила она, уставясь в овощное блюдо.

— Цветная капуста. Очень хорошо замаскированная.

— Цветная капуста? Вы, белые люди, очень странно относитесь к еде.

Позднее, когда я уже убрал тарелки, Линда, нахмурившись, посмотрела на свой бокал с вином и сказала:

— Я по-прежнему думаю о Клайде Малише. Некоторые вещи все еще кажутся мне бессмысленными. Как бы то ни было, он бизнесмен. Он должен был поступать...

Я покачал головой и снова наполнил бокал Линды.

— Это вовсе не деловой ужин.

— Нет? — Она опять улыбнулась. — А какой же?

Я не ответил, потому что не знал ответа. Мы чокнулись и посмотрели в окно на задний дворик, который, я уверен, был так же не знаком Линде, как и мне.

После ужина во мне возникло странное чувство. Я развалился на диване, вместо того чтобы, дождавшись подходящей минуты, встать и уйти. Прошли годы с тех пор, когда мы с Линдой оставались вместе на всю ночь. Это происходило в других городах, во время наших деловых поездок. Теперь же при мысли о том, что впереди нас ожидали долгие ночные часы, мы стали медлительными и сонными. Мы продолжали потягивать вино из бокалов, мы беседовали о наших минувших днях — совместных и все же разных для каждого. Я больше не задавал Линде никаких серьезных вопросов.

Я не знаю, сколько было времени, когда я включил магнитофон и продолжал стоять рядом, до тех пор пока Линда не присоединилась ко мне, улыбнувшись моему безумию. Очень долго это был просто танец. Мы сбросили наши туфли. Потом после длинной паузы медленно начали раздевать друг друга. Одежда наша легко отлетала в стороны, покуда мы не поняли, что танцуем обнаженными. Но даже тогда мы еще долгое время всего лишь обнимались, просто покачиваясь, но уже стоя на месте. Мы держались за руки. Щека Линды лежала на моем плече. Я чувствовал себя удивительно молодым. Это было не похоже на свидание и еще меньше на любовный роман. Это скорее походило на начало молодой супружеской жизни, по-прежнему немного странной, но скрепленной долговременным взаимным обязательством.

Как только я увидел Лоис, мне сразу же стало ясно, что она готова к конфронтации. За минуту до того, как она заговорила, я попытался установить ограничение для самого себя и прежде всего в том, что я ей скажу, однако Лоис удивила меня.

— Я сейчас еду к Дэвиду, — сказала она. — Что мне ответить ему, если он спросит?

— Скажи ему... скажи ему, что я продолжаю работу, что я говорил с семьей Менди Джексон и нанял трех следователей...

Лоис качала головой.

— Что мне ответить ему на вопрос, почему ты не приехал?

— Я навещал его. Я просто не рассказывал тебе о каждом...

— Но ты не был у него неделю. Он все говорит мне. Ты был слишком занят!

Ударение, сделанное ею на последних словах, заставило меня предположить, что наша беседа уходит от темы. Я заговорил неторопливо, придерживаясь предмета разговора.

— Честно говоря, Лоис, в деле Дэвида мало что изменилось. Я уже почти в конце нескольких путей, которые абсолютно ничего мне не дали. Я начинаю думать, что самое лучшее, что можно сделать сейчас, — это просто подать ходатайство о новом судебном процессе. В конце концов, мои свидетельские показания тоже будут некоторым доказательством. Я надеюсь, что должен возникнуть протест со стороны общественности, который убедит Уотлина в том, что с политической точки зрения ему лучше будет дать разрешение на этот суд. А сейчас я думаю над тем, как управлять мнением прессы, что кажется мне важнее самого слушания. Я полагаю, что можно сделать Дэвида достаточно привлекательной фигурой для того...

Я остановился.

Лоис кивала головой так, что я понял — она меня больше не слушает. Сегодня она была одета по-деловому: костюм и туфли на каблуках. Лицо ее приняло такое выражение, которого ничто из сказанного мной уже не могло изменить. Тем не менее я сделал попытку ее успокоить.

— Я навещу его после обеда, — сказал я.

— Возможно, тебе лучше не делать этого.

Слова эти застали меня врасплох. Лоис продолжила:

— Когда ты не приходишь, он волнуется, но встречи с тобой, по-видимому, угнетают его еще больше. По крайней мере он знает, что я верю ему. Со мной он может говорить свободно.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что ты ему веришь? Я тоже верю ему. Господи! Да я точно знаю, что он невиновен. Вспомни, ведь именно передо мной тот маленький мужчина размахивал пистолетом.

— Да.

Я не был уверен, что Лоис смотрела на меня с презрением: для этого в ее решительном взгляде присутствовало слишком много разочарования. Но ее взгляд словно удерживал меня на месте.

— Однако до того, как это произошло, ты все же не был уверен, — сказала она. — Понадобилось доказательство, чтобы ты убедился в его невиновности. От меня же это потребовало только веры.

Внезапно я почувствовал себя страшно уставшим.

— Я сожалею. У меня действительно были сомнения. Если бы эту историю рассказывал не Дэвид, я бы и на секунду не поверил в нее. Даже зная Дэвида, это нелегко было сделать. Как это у тебя не возникло сомнений, Лоис? Скажи мне. Как ты сумела отмести их, едва только они появились? Научи меня, как делать это. Пожалуйста, я хочу понять.

— Ты не сможешь, — ответила она. — У тебя не должно было их быть с самого начала.

— Хорошо, но теперь этого не изменишь.

— В самом деле, даже это, в общем-то, не имеет значения. Вопрос в том, что ты не сделал ничего, несмотря на свои обещания. Помнишь, Марк? Когда после того, как человек под мостом направил на тебя пистолет и рассказал, что случилось в действительности, ты пришел ко мне, и твои глаза светились. Ты был счастлив. Ты ожидал, что и я почувствую себя счастливой. Ты сказал, что теперь без всяких сомнений знаешь, что нужно делать. Помнишь? Неужели ты не понял, Марк, что это объяснило мне? Это подтвердило, что ты уже раньше мог бы что-то сделать для Дэвида, если бы верил ему.

— Нет! Это абсолютно не соответствует действительности. Я тогда сделал все, что мог.

— Сделал ли? Все ли, что ты, по твоим словам, мог сделать? Солгать, смошенничать, сфабриковать улику? Да ты, в конце концов, мог бы рассказать какую-нибудь историю о человеке под мостом и независимо от того, произошло ли это на самом деле или нет.

Глаза мои округлились.

— Нет, — сказала Лоис. — Такое даже не могло прийти тебе в голову. Но если бы ты был уверен в невиновности своего сына, ты все же что-нибудь да сделал бы. Я бы и сама что-то предприняла. Но у меня нет той власти, что есть у тебя.

Я рассмеялся.

— Власть... Если бы ты только могла понять...

Она сделала движение в мою сторону.

— Будь я хоть один день окружным прокурором, это дело никогда бы не дошло до суда.

Мне оставалось лишь покачать головой. Невозможно убедить в чем-то человека, чьим аргументом является невежество.

Лоис тоже поняла, что это безнадежно.

— Мне не стоило даже и заговаривать об этом, — сказала она. — Я просто хотела заставить тебя увидеть, что ты сейчас обязан что-то сделать. Ты должен. Прежде чем зайдет солнце. Прежде чем Дэвиду подстроят в тюрьме еще что-нибудь, Марк. Теперь ты понимаешь?

Она плакала. Не демонстративно, без всхлипов. Две слезы, такие же строгие, как ее костюм, скатились по щекам Лоис. Если бы я не был уверен, что этим оттолкну ее, я встал бы и обнял жену. Но время на то давно миновало. Я сделал все, что мог, чтобы успокоить ее — с расстояния в пять футов.

— Я понимаю, Лоис. Я уже совсем близок к тому, чтобы получить все, что мне необходимо. Я почти у цели. Поверь мне.

Поверь мне, хотя это неправда, добавил я мысленно. Но я не желал, чтобы Лоис подталкивала меня к действиям. Может быть, это было чувство молодости, которое вселилось в меня после вечера, проведенного с Линдой. Я ощутил, что у меня действительно есть власть, что я не какая-нибудь беспомощная уличная жертва. Малиш допустил ошибку, напав на меня. Мне следовало дать ему понять это.

Когда я позвонил ему, он сам подошел к телефону. Это уже само по себе являлось победой. Многим ли удавалось пробиться через всех его посредников, чтобы поговорить с ним напрямую?

— Малиш слушает, — прорычал он.

На какое-то мгновение я усомнился в этом. Нет, не в том, что он мог говорить со мною лично. У меня возникло сомнение, что злобные тучи, нависшие надо мною долгие месяцы, в действительности могли быть сконцентрированы в одном человеке, в одном реальном живом существе, потевшем и волновавшемся на другом конце телефонной линии.

— Это Марк Блэквелл. Мне бы хотелось встретиться с вами.

— По какому поводу?

Он оказался наглецом. Если бы он мог привести меня в еще большее бешенство, чем то, в котором я уже находился, то его реплика сделала бы это.

— Ну, скажем, по поводу Менди Джексон.

— Кого?

— Не стоит ходить вокруг да около, Малиш. Я даю тебе шанс выпутаться из этого. Ты приедешь?

Он заколебался.

— Куда?

— В мой офис. Здесь будет достаточно конфиденциально.

Всю последовавшую затем долгую паузу я слышал его дыхание.

Интересно, было ли мышление Малиша таким же тяжеловесным?

— Позвольте перезвонить вам позднее, — резко сказал он, и связь оборвалась.

Я пристально разглядывал телефонную трубку, которую держал в руке. В сущности, он не мог быть настолько глуп, как казался. Это не было похоже на человека, чья жизнь лежала передо мною на столе, разбросанная по листам распечатки. Я подумал, что существует что-то такое, что я обязан сделать как можно быстрее. Отправить кого-нибудь к его дому, чтобы убедиться, что Малиш не сбежал? А может, мне хотелось, чтобы он скрылся? Еще одно доказательство...

Через полтора часа вокруг его дома уже были мои люди, и я ждал от них звонка, как вдруг Клайд Малиш позвонил мне сам. Он не уехал. Он и не собирался покидать свой дом.

— Я разговаривал с моим адвокатом, — пробурчал он. — Он сказал мне, чего я не должен делать, поэтому теперь я говорю это вам: оформляйте свое приглашение официально. У меня нет ни малейшего желания приезжать к вам по доброй воле. У вас достаточно материала на меня, чтобы выписать ордер, так вот и выписывайте. Мне ничего не известно о том, о чем вы спрашивали, и я не вижу оснований помогать вам что-то там выуживать. Так что приятного вам времяпрепровождения.

— Это глупо. Не хотите же вы в самом деле...

— Такой уж я есть — глупый парень. Вот почему я плачу людям за то, чтобы они подсказывали мне, что нужно делать. Adios!

И снова я держал в руке мертвую телефонную трубку. Мне почти хотелось рассмеяться. Раньше я кипел от гнева, теперь же я был попросту ошарашен.

Я воспользовался его советом. Я раздобыл ордер. На Малиша у меня ничего не было, но я знал, что нужно, и знал судей. За какой-то час я получил ордер на его арест.

Мои сыщики начали оттеснять друг друга, спеша взяться за такое дело. Я был уверен, что оно придется по вкусу этим ковбоям. Наиболее ретивых из них я отверг и назначил трех самых вдумчивых, включая Джека Пфистера, который имел несчастье обладать достаточным воображением, чтобы представить себе, куда он отправляется.

— Ни в кого там не стреляй, не надевай на него наручники и не стаскивай лицом вниз с лестницы. Действуй так, будто ты просто приглашаешь его на чашку чая, но имей все остальное про запас, если это понадобится.

— Добро, — сказал Джек.

Он все еще, скривив губы, смотрел на ордер. Я прибавил:

— Поставь полицейскую машину у ворот, когда вы войдете в дом.

— О, я думаю, в этом нет необходимости, — возразил Джек, однако, казалось, заметно повеселел, когда я настоял.

— Пошли, Джек, он всего лишь мерзкий торговец наркотиками, — сказал один из сыщиков.

Джек посмотрел на меня. Его взгляд выразил мнение Джека о своих помощниках и сопровождающих, и они вышли — сержант Буря и его хладнокровные коммандос. Если в доме Малиша дела примут дурной оборот, мне предстояло стать самым близким родственником на похоронах. Я подумал о том, не злоупотребил ли я своей вновь обретенной обновленной властью. Поразмыслив над этим секунды две, я вернулся к другим занятиям.

Проблем не возникло. Загудел зуммер внутренней связи.

— Джек и мистер Малиш прибыли, — произнес голос Пэтти словно это был один из очередных, заранее запланированных визитов.

Когда они вошли, я ждал их, сидя за своим столом. Малиш был без наручников, и Джек его не держал. Он стоял сзади, на почтительном расстоянии в один-два шага и вполне бы мог сойти за моего дворецкого.

Я молча сидел, просто глядя на доставленного. Клайд Малиш выглядел довольным.

— Я сам посоветовал вам сделать это, — сказал он.

Джек заметил:

— Он в порядке, босс, — имея в виду, что Малиш безоружен. Я кивнул, подав бровями едва заметный знак, указывающий в сторону двери, и Джек удалился. Малиш по-прежнему стоял. Речи, которые я заготовил, скорее зависели от его реакции, чем от моего вступления. Я молчал.

В конце концов он без всякой враждебности сказал:

— Давайте так: вы попросту расскажете мне, в чем дело, а я посмотрю, смогу ли я вам чем-то помочь.

— Я уже сообщил, что именно вы должны сделать. Дать мне горючее, чтобы я мог спалить выстроенное вами здание.

Метафоры явно не были его стихией. Я выразился более определенно:

— Вы обязаны представить какое-нибудь доказательство того, что Менди Джексон солгала. Свидетеля, письменное заявление, кого-то, кто скажет, что случайно подслушал, как она планировала это. Вы в состоянии кого-то найти. Мы знаем, что люди согласятся лжесвидетельствовать для вас. Потребуется совсем немного, чтобы добиться нового процесса по делу моего сына. Вам нет необходимости самому впутываться в это. С вами я разберусь позднее.

Из всего сказанного мной Малиш выудил только одно слово.

— Ваш сын? Ох! Теперь я понял.

Он заметил поблизости кресло и сел. Оглядел кабинет.

— Я нахожусь под арестом? — спросил он скорее с любопытством, чем с раздражением. — Нельзя ли попросить у вас чего-нибудь попить? Я как раз вылез из бассейна, когда прибыли ваши ребята.

— Что вы предпочитаете?

Я подумал о баре, который завели здесь мои служащие и о существовании которого я, по их мнению, не подозревал.

— Что, если я попрошу диетическую кока-колу? — сказал Малиш. — В долг или что-то вроде этого.

Я заказал ему диетической кока-колы. Пэтти поинтересовалась, не нужно ли мне еще чего. Это был слишком прозрачный намек. Когда принесли бокал, Малиш опустошил сразу половину. Следовало ожидать, что он пьет именно так.

— В чем задержка? — спросил я. — Мне казалось, что я выразился достаточно ясно.

— Эй, я только здесь понял, — сказал Малиш. Он сделал успокаивающий жест рукой. Казалось, он погрузился в размышления. — А почему вы обратились с этим ко мне? Я не говорю, что не могу помочь, но вы могли бы сделать это и сами.

Я не нашелся, что ответить. Я чувствовал себя так, будто вмешался в чужую беседу: здесь отсутствовала какая-то связь. Интересно, не подумал ли Малиш, что этот кабинет прослушивается?

— Теперь, когда я понял, о чем речь, я могу вам посочувствовать. Послушайте, у меня самого есть парень. Он уехал в Калифорнию и превратился в бродягу с побережья. Говорит, что собирается стать кинорежиссером, но выглядит, как настоящий босяк. Я знаю, что чувствуешь, когда твои дети попадают в беду. Ты с ума сходишь из-за них, но согласен сделать все, чтобы их выручить. Я понимаю.

Разумеется, он понимал это. Он именно на это и рассчитывал, не столько в моем случае, сколько в случае с Менди Джексон. Я сказал:

— Точно так, как будто ты сам попадаешь в беду и делаешь все, чтобы из нее выбраться. Верно?

— Вы намекаете на то мое дело? — спросил он и небрежно махнул рукой. — Это ерунда. У вас, ребята, никогда ничего и не было. Не обижайтесь, Я даже удивился, что это так далеко зашло.

— Замолчи! — Он заставил меня вскочить с кресла. — Ты, сукин сын! Не говори мне о том, что это было обычное дело. Не говори, что тебе пришлось всего лишь принять меры предосторожности. После того, что ты сделал...

Он поднялся мне навстречу. Я приблизился к нему, но это было не то же самое, что схватить за лацканы Майрона Сталя и с удовольствием увидеть страх на его лице. Малиш не отступил и отвел мои руки в стороны, так что я едва не упал на него. Он был на десять лет старше меня, но, возможно, где-то на один дюйм повыше и вовсе не так мягок, каким казался в своей помятой спортивной рубашке в цветочек. Лицо его превратилось в гранит. Он выглядел именно так, как и должен был выглядеть, — человеком, выстроившим из ничего целую преступную империю потому что никому не позволил остановить себя.

Он продержал меня на расстоянии достаточно долго, чтобы напомнить, что моя физическая победа ни к чему не приведет, даже если мне и посчастливится достичь ее. Кончилось тем, что стоя вплотную к Малишу, я старался выглядеть грозным.

— Ты создал этот план, Малиш. Ты можешь и разрушить его.

— Пошел ты в задницу! Я не собираюсь бегать ради тебя с высунутым языком. Это дерьмо стоит ровно столько же, сколько и твой паршивый ордер. За какого дурака ты меня принимаешь? Если я...

Когда открылась дверь, он повернул к ней лицо, так что я не мог видеть его выражения, но я видел лицо Линды, когда она смотрела на Малиша. Она выглядела испуганной. Когда она перевела взгляд на меня, в глазах ее мелькнул ужас.

— Что еще за дьявольщина! — прорычал Малиш, прежде чем Линда придумала, что сказать. Он отскочил от меня. — Ты проворонил дело, поэтому выдумал дурацкий план, чтобы заставить меня подделать свидетельское показание? Это все равно что поджечь у меня на пороге пакет с собачьим дерьмом и дожидаться, пока я туда вляпаюсь. Научись получать шишки, сынок. Ты проиграл. И ты ничего с этим не поделаешь.

— Вот тут ты ошибаешься. Очень ошибаешься!

— Да ну? Хорошо, давай посмотрим. Ты, ас, действовал так, что хуже не придумаешь. И в следующий раз, когда тебе захочется увидеть меня, не утруждай себя фальшивыми ордерами. Просто приди и постучись в мою дверь. Я посмотрю, впускать ли тебя.

Он прошествовал к выходу, оттолкнув попавшееся ему на пути кресло. Я двинулся вслед за ним. Я не знал, что собирался сделать. Может быть, швырнуть ему вдогонку еще одну пустую угрозу. Инерция моего движения была так слаба, что Линда остановила меня, просто взяв за руку.

— Марк!

Я услышал, как хлопнула дверь приемной. Пусть он уходит. Я чувствовал себя так, будто его плевок стекал по моему лицу.

— Что он делал здесь, Марк? Этот человек опасен! К чему ты пытался его принудить?

Это был хороший вопрос.

Чего я действительно ожидал от него? Признания? — спрашивал я сам себя. Это была глупая идея — тащить Малиша сюда. Я был уверен, что у него нет оружия, но ведь и я не был вооружен. Я вернулся к изучению его досье. Это привело меня к другим уголовным делам, предположительно связанным с делом Малиша, — многие из их героев-наркоманов были осуждены уже давным-давно и, вне всякого сомнения, теперь уже вышли на свободу. В разгар этой бумажной работы у меня появился непонятный зуд, словно какая-то старая блоха очнулась от своей зимней спячки и прыгнула на меня.

Майрон Сталь снова посетил мои мысли. Если мне и не удалось запугать Малиша, то со Сталем это получилось, хотя могла ли быть в этом какая-то польза? Могла! Сталь долгие годы являлся юридическим представителем Малиша. Если он был хоть отчасти адвокатом, то должен был иметь что-то на своего клиента. Конечно, у этой улицы два конца. Малиш для Майрона Сталя был больше, чем просто клиентом. Малиш платил за все, от роскошного викторианского костюма Сталя и до чистки его ботинок Человек мог пристраститься к этому денежному потоку, а это не перешло во что-то большее, чем простое представительство интересов своего клиента. После стольких лет сотрудничества их связь должна была стать скорее чем-то вроде партнерства или брака.

Мне не удалось собрать из кусочков всю схему, но я осознал кое-что иное, сидя однажды вечером в одиночестве в своем кабинете и размышляя над взаимоотношениями «клиент — адвокат». Я раздумывал о способах, которыми мы служим нашим клиентам. Мы с Генри — Дэвиду. Нора и Линда — Менди Джексон, Майрон Сталь — Малишу. Я размышлял о том, как далеко нам порою приходится заходить. Когда я осознал это, то понял, что постоянно упускал из вида одного из игроков, о котором мне никогда не суждено было забыть, потому что он целился в меня из пистолета. Когда я подумал о его участии в заговоре, этот человек внезапно занял именно то место, которое ему принадлежало.

Разумеется, подумал я. Тот маленький щеголь был адвокатом.

Глава 13

Что-то чувствовалось в самой манере его речи и той полудюжине фраз, которые он употребил в разговоре, «Я представляю здесь своего клиента». «Выдвинуты спорные соображения». Это была речь юриста. Я отметил это бессознательно, потому что привык слышать людей, которые говорят подобным образом. Вот почему все юристы рано или поздно начинают говорить именно так: ведь мы слышим этот язык постоянно.

Было там и еще одно, что едва не произнес тот маленький франт. То, что он начал говорить, когда выхватил разозлившись пистолет. «Вы...» — это все, что он сказал. Тогда мне подумалось, что он хочет сказать что-то насчет меня, но гораздо логичнее было предположить, что он намеревался сообщить нечто более важное. Вот почему он и остановился — контраст между репликами мог стать ключом к опознанию его собственной персоны. Кто за этим «вы»? Адвокаты по уголовным делам? Техасцы?

Почти следом за открытием профессии моего маленького собеседника пришла догадка, подсказанная его специальностью, его возрастом и перевешенными фотографиями в кабинете Сталя.

Я не помнил года выпуска, но запомнил юридическую школу. Я сам сделал несколько необходимых звонков. Через день (я настоял, чтобы материалы были высланы мне срочно и наложенным платежом) я уже имел на своем рабочем столе нужную мне фотографию. С лупой в руках я чувствовал себя неким Шерлоком Холмсом, но без нее было не обойтись. Лица мужчин на фотографии — тогда там обучались только мужчины — были недостаточно отчетливы, а я искал двоих, которые прожили почти тридцать лет с тех пор, как этот снимок был сделан. Юридический факультет оказался настолько любезен, что вместе с фотографией выслал и расшифровку, так что мне не пришлось тратить времени на поиски Майрона Сталя. Он выглядел на редкость молодо: волосы его были так густы, что, очевидно, не слушались расчески, а улыбка настолько обаятельна, что просвечивала сквозь его торжественно-важную мину. Он еще не провидел своих грядущих дней. Я долго смотрел на юного Майрона, прежде чем перевести лупу дальше.

В первом ряду перед ним стоял франтоватый маленький человек. Он не выглядел ни франтоватым, ни маленьким там среди своих сверстников по юридической школе, хотя крохотные усики были у него уже тогда, в не склонную к украшательству эпоху Эйзенхауэра. Я нашел в списке его имя. Саймон Хоторн. Имя, предопределившее его франтоватость и ему подходящее[8]. Я еще долго и пристально разглядывал молодого юриста, прежде чем вызвать в кабинет Джека Пфистера и передать эту фотографию ему.

Майрон Сталь был из тех, кто вполне могли вывесить фотографию выпускного курса своего юридического университета на стене собственного кабинета. Она, вне всякого сомнения, там и висела, до тех пор пока хозяин не нанял для выполнения определенной работы одного из своих бывших однокашников. Сталь не хотел, чтобы след этого мог привести к нему или к его работодателю. Почему он просто не воспользовался услугами какого-нибудь местного головореза из когорты Малиша, чтобы угрозами принудить меня к закрытию дела? Потому что оставался риск, что я узнаю его или смогу отыскать по снимку из альбома в полицейском архиве. Может быть, Сталю даже нравилась мысль, что объяснение статей закона я получу от юриста.

И к тому же его старый однокурсник Саймон Хоторн вполне подходил для такой работы. Джек собрал досье на Хоторна быстро и без особого труда. Его имя было известно в Юридической ассоциации штата Виргиния. В начале семидесятых Хоторна вынуждены были исключить из нее. Главным образом за причастность к махинациям с налогами, хотя Хоторна подозревали и еще кое в чем. Ему удалось избежать тюрьмы, но это лишило его средств к существованию, и по меньшей мере последние десять лет он переживал тяжелые времена. Мне вспомнились его потрепанные манжеты. Маленький щеголь, должно быть, обрадовался, получив работу от своего бывшего сокурсника.

Достаточно ли этого? Или нет? Так трудно проникнуть в мысли человека, который пытается догадаться, о чем думают другие.

Линда сидела молча и глядела на что-то позади меня. Она так же напряженно размышляла, как и я.

— Я хочу сказать, что это" именно то звено, которого нам недостает, чтобы подобраться к Малишу. Но достаточно ли будет его для Уотлина? Его хватило бы, будь уверен судья, что все в округе считают, что ему следует дать разрешение на новый процесс. Да еще если бы мы доказали, что этот план достаточно зловещ и очевиден. Что ты об этом думаешь?

— Я не уверена, — медленно проговорила Линда. — Возможно, если бы ты поговорил с ним, убедил его в том, что он будет первым, кто открыл этот большой заговор...

— Не имеет смысла еще раз с ним разговаривать. Он очень ясно дал понять, чего хочет, — доказательства, которым он смог бы прикрыть свою задницу. В следующий раз я намерен встретиться с ним не иначе, как по разные стороны от судейского барьера.

Линда кивала.

— Может быть, я... — начала она, но замолчала.

Я наблюдал за нею. Линда по-прежнему не смотрела на меня — во всяком случае открыто — с тех пор, как я сообщил ей, что выяснил, кем был тот маленький франт. Она выглядела встревоженной, смущенной. Казалось, эта новость заставила ее ум метаться в слишком уж многих направлениях, чтобы она смогла определить, что ее окружает. Я опробовал на ней еще одну свою идею.

— Может быть, мне в первую очередь следует обратиться к прессе? Это хорошая история. Она уже и раньше была на слуху у всего города.

— Нет, — сказала Линда, и она была права. — Если ты попробуешь этот путь и ничего не выйдет, ты лишишься важного преимущества: знания того, чего, по мнению других, ты знать не можешь. Не обращайся к прессе до тех пор, пока не почувствуешь, что иного выхода не осталось. Если ты потом решишь, что твою информацию лучше использовать частным образом, — пути назад уже не будет.

Она смотрела на меня, пока я не кивнул, согласившись с нею.

— Но это отбрасывает нас назад, к изначальному вопросу. Как нам воспользоваться этим?

Мы вертели вопрос и так и этак, пока он не был самым тщательным образом измочален, но никаких ответов не нашли. Прежде чем уйти, Линда взяла меня за руки и сказала:

— Марк, не предпринимай ничего, не поговорив прежде со мной. Обещай мне.

— Ты не доверяешь моему здравому смыслу?

Она открыла рот, чтобы, как я догадался, возразить, однако изменила намерение еще до того, как заговорила.

— В этом — нет. Тебе самому не стоит ему доверять. Ты бы на моем месте сказал то же самое.

— Хорошо. Я не стану действовать сгоряча.

Она быстро обняла меня, так, будто торопилась попрощаться. Словно бы знала, чего стоит мое обещание. Понадобился лишь один толчок, чтобы нарушить данное ей слово, и это ожидало меня дома.

— Я пришел! — крикнул я.

Ответа не последовало. Иного я и не ожидал, за исключением, может быть, того, что Дина выбежит мне навстречу. Затем до меня донесся голос Лоис, громкий, учитывая расстояние.

— Мы в кабинете, дорогой!

Казалось, прошло много времени, с тех пор как в нашем доме собирались гости. Я задумался над тем, кто бы это мог быть, и надеялся, что это ненадолго. Возможно, поэтому я и вошел с портфелем в руке, желая показать, что у меня много работы.

Эта мысль заняла, по-видимому, лишь мгновение, потому что Лоис продолжила:

— Только я и Дина.

Она была молодцом, Лоис. Она сразу же сообщила буквально все, что мне следовало знать, однако я оказался недостаточно бдительным, чтобы понять намек.

Короче, я оказался более чем напуган, когда вошел в кабинет и увидел мужчину в лыжном шлеме с прорезями для глаз. Я замер как вкопанный, сделав всего лишь шаг в глубь кабинета. Я почувствовал себя так, будто меня внезапно раздели донага. Всей кожей я вдруг ощутил это состояние обнаженности. Даже холодок пробежал по всему моему позвоночнику. Иногда такое впечатление производит оружие. Пистолет лежал у него на коленях. Он поднял его, как только я появился в комнате.

Бандит развалился в кресле справа от софы, в трех футах от нее. Дина и Лоис, прижавшись друг к другу, сидели в самом центре этой софы. Перед ними стоял кофейный столик. Рука Лоис обнимала плечи Дины. Лоис сумела занять положение между Диной и мужчиной в шлеме-маске. Она взглянула на меня с выражением минутной надежды, но это выражение исчезло сразу же, как только Лоис увидела мое окаменевшее лицо.

— Мы ждем вас, — почти весело сказал бандит.

Это был голос человека молодого, беспечного и абсолютно уверенного в себе. Он был из разряда тех юных жизнерадостных социопатов, которыми были переполнены наши судебные залы.

— Честное слово, вы уж слишком допоздна работаете, — продолжил он.

— Да, но теперь я уже здесь.

Я прошел в кабинет, заставив его пистолет двигаться вслед за мной. Я пожалел, что замер в дверном проеме, когда только увидел этого молодчика. Меня и Лоис с Диной разделяла целая комната. Я попытался подойти ближе, чтобы пронырнуть к кофейному столику, встав между ними и бандитом да еще использовав своей портфель в качестве щита. Но если бы даже мне и удалось остановить первую пару пуль, что сделала бы тогда Лоис? Она все равно не могла бы выбраться из кабинета.

Это было совершенно не похоже на мой поединок с тем маленьким франтом, когда я был странно уверен в себе под дулом его пистолета. На этот раз я испугался до смерти. Мои руки тряслись.

— Что вы хотите от меня? — сказал я, будто намереваясь пройти мимо него к софе.

Он встал.

— Во-первых, я хочу, чтобы ты положил свой портфель.

Я сделал это, наклонившись и мягко опустив портфель на пол.

— Хорошо. Вот теперь мы можем поговорить.

Он подошел очень близко ко мне, ткнув дулом пистолета в мой живот. Парень был почти таким же высоким, как и я. Лицо его оказалось в футе от моего. Прозрачность его карих глаз в дюймовых прорезях особенно пугала из-за того, что остальную часть лица скрывала маска: две дыры одна в другой — в этом было что-то зловещее.

Я попытался отступить назад, надеясь, что бандит последует за мной. Вместо этого он схватил меня за руку и удержал на месте, снова многозначительно ткнув в меня пистолетом. Он притянул меня ближе к себе, словно своего любовника, и горловым шепотом передал порученное ему сообщение:

— Оставь в покое Клайда Малиша. Не ищи себе неприятностей. Ты закрыл дело, а теперь прекрати так же и расследование. Понял?

Я выдохнул, потом набрал полную грудь воздуха. Должно быть, я вообще впервые вздохнул с тех пор, как вошел в кабинет. Внезапно я ощутил слабость, скорее от чувства облегчения, чем от страха. У бандита было сообщение для меня. Он пришел лишь для того, чтобы меня запугать. Он не собирался стрелять в кого-то из нас. Малишу я нужен был живым — и напуганным, — для исполнения его приказа.

— Да, — сказал я. — Передайте мистеру Малишу...

Но бандит пришел сюда не для того, чтобы поддерживать двусторонний контакт. Он перебил меня:

— Я заберу ребенка, для уверенности, что ты сделаешь так, как тебе сказано.

— Нет! — одновременно вскрикнули мы с Лоис.

Выражение глаз в плоских прямоугольниках маски, изменилось. Бандит улыбался.

— Да, — сказал он тихо.

Он вытянул правую руку, ту, что была без пистолета, по направлению к софе, над кофейным столиком.

— Пошли, девочка. Это ненадолго. В машину.

Он по-прежнему смотрел на меня, все еще уткнув пистолет в мой живот. Другая его рука повисла в пространстве — он был уверен, что Дина возьмет ее. Дина съежилась на софе. Даже ее глаза, казалось, глубоко запали. Она уже ничем не напоминала маленькую взрослую девушку. Она была всего лишь перепуганное дитя. Маленький ребенок.

— Пошли, пошли, — сказал бандит, нетерпеливо перебирая пальцами.

Он повернулся, чтобы взглянуть на Дину. Я решил воспользоваться этим, но прежде чем успел шевельнуться, голова его снова повернулась ко мне. Он опять ухмыльнулся. Мои намерения были ему понятны.

— Хочешь, чтобы мне пришлось пристрелить кого-то из твоих близких? — сказал он через плечо.

Дина издала глубокий вздох. Фигурка ее сразу же обрела свою плоть и кровь вместо той картонной неподвижности, в которой она находилась. Она оттолкнулась от сиденья.

Однако ее мать двигалась быстрее. Лоис наклонилась и взяла руку бандита — глаза его зажмурились в улыбке: он был уверен, что это Дина. Лоис наклонилась ниже и впилась зубами в его кисть.

Бандит вскрикнул. Я заметил, как сжались челюсти Лоис. Вся она напряглась, словно намерилась откусить его пальцы. Парень в маске тут же забыл обо мне. Он с силой рванулся, приподняв Лоис с места, повернулся к ней и поднял пистолет, намереваясь ударить ее по голове. На этот раз я действовал быстро. Размахнувшись, я и изо всех сил ударил парня в висок.

Я попал в черепную кость. Костяшки моих пальцев звучно хрустнули. Бандит покачнулся. Колени его подкосились, и он рухнул на кофейный столик.

— Беги! — крикнул я Дине, но она осталась на месте, словно парализованная страхом.

Все мы, казалось, на мгновение застыли. Я не видел, где пистолет и куда он направлен. Бандит скатился со столика на пол, неожиданно оказавшись с моей стороны. Теперь он лежал вверх лицом. Пистолет по-прежнему был в его руке. Парень направил его прямо на меня. Я рванулся, чтобы выбить оружие из его руки, но и у него было не особенно много пространства для маневра. Он выстрелил.

Я упал на спину. Бандит промахнулся, но он снова целился в меня, и на этот раз мне было не дотянуться до него, чтобы попытаться ударить. Я отпрыгнул в сторону, дуло пистолета последовало за мной. Оно было совсем рядом — настолько, что я смог разглядеть, как повернулся барабан с патроном.

Однако бандит допустил еще большую ошибку, чем я. Он забыл про Лоис. Ей не пришлось даже и двигаться. Она лишь подхватила столик за край и перевернула его. Столешница оказалась на груди парня, перекрыв ему, словно гробовой крышкой, обзор, а ребром стола его сильно стукнуло по руке с пистолетом. Бандит выстрелил и снова промазал.

Кофейный столик был не тяжелым и не мог причинить парню какой-то вред. Я этому помог, с силой наступив каблуком на руку, сжимавшую пистолет. Пальцы бандита хрустнули. Он опять вскрикнул и выдернул руку из-под моего ботинка, но уже без пистолета. Я наклонился, чтобы подхватить оружие, однако царапающая по полу рука парня добралась туда первой. Прежде чем он успел ухватить пистолет, я ногой отбросил его в сторону — достаточно далеко, чтобы до него можно было дотянуться.

Бандит столкнул с себя столик и вскочил на ноги. Я видел, какое-то мгновение он раздумывал над тем, не расправиться ли со всеми нами, но все же вместо этого метнулся к двери. Линда бросилась ему под ноги, однако не успела. Когда он пробегал мимо меня, я размахнулся, но почти промазал, сумев ударить его только в плечо. Однако удар этот неожиданно оказался действенным. Парень споткнулся о мой портфель, который по-прежнему мирно стоял посреди комнаты. Бандит упал вниз лицом, и я навалился на него сверху. Я поднял его голову обеими руками и ударил об пол. Не будь этот проклятый кабинет застелен ковром, я, по-видимому, убил бы парня. Во всяком случае я намеревался сделать именно это. Но вышло по-иному: бандит опомнился от удара и снова увильнул от меня, попросту выполз на коленях. Он был очень сильным молодым мужчиной.

И быстрым. Пошатываясь, он вскочил на ноги и оказался за дверью прежде, чем сумел подняться я. Вставая, я услышал какое-то движение за спиной. В течение долгой прошедшей минуты в кабинете, казалось, царила мертвенная тишина, словно все мы были последними обитателями в этом мире. Теперь же он снова наполнился звуками. Я бросился за человеком в маске. Страх мой превратился в бешенство. Я хотел вонзить свои пальцы в глотку бандита. Где-то в глубине сознания я все еще видел Дину, съежившуюся на софе, и его руку, протянутую в ожидании, когда Дина подойдет. И еще ту его ухмылку под маской.

Входная дверь заставила бандита замешкаться, и я догнал его. Я снова нанес ему удар, на этот раз под ребра. Парень резко охнул, но не упал. К полной моей неожиданности он выбросил назад локоть и ударил меня в челюсть. Я рухнул на пол. Бандит распахнул дверь и захлопнул ее передо мной, когда я падал. К тому времени, когда я опять оказался на ногах, он пробежал уже половину двора. Я почувствовал, что выдохся.

Внезапно Лоис оказалась рядом со мной в проеме двери. Она задержалась, поднимая пистолет, и теперь встала на крыльце, вытянув перед собою обе руки, и выстрелила. Бандит пригнул голову и побежал быстрее, направляясь к живой изгороди, которая отделяла наш двор от соседского. Лоис выстрелила еще раз. Отдача подбросила ее руки вверх, но Лоис опять опустила их, стреляя еще, еще и еще — до тех пор, пока не кончились патроны. Зубы Лоис были стиснуты, и по щекам ее сбегали слезы. Руки ее оставались неподвижными и твердыми, а лицо оживляло выражение ярости. Она ненавидела бандита сильнее, чем это когда-нибудь сумел бы сделать я. Он, по сути, должен был упасть замертво только от силы ее ненависти.

Я вернулся в дом. Дина шла мне навстречу из кабинета. Ее всю трясло, как в ознобе. Я схватил и обнял маленькое тельце дочери так крепко, что, наверно, мог бы раздавить ее.

— Моя девочка, моя девочка, — повторял я. — Моя крошка.

Не думаю, что той ночью меня посещали какие-то мысли, но позднее я вспомнил эту сцену, как стоял, изо всех сил прижимая к себе Дину, мы оба плакали, — и тут мне открылась маленькая истина: ведь именно это чувство все время испытывала Лоис к Дэвиду.

Глава 14

Полиция, разумеется, не нашла никаких следов парня. Через пару домов от моего обнаружили угнанный автомобиль, и это означало, что бандиту пришлось возвращаться домой пешком. Домой к Клайду Малишу, я имею в виду. Мы провели эту ночь под охраной полицейских: один находился перед входом в дом, а другой расположился в кабинете. Дина спала между мной и Лоис, если только кто-то из нас вообще спал.

Мы даже не стали заглядывать в альбом с фотографиями преступников. Как мы могли опознать бандита лишь по глазам и росту? Я был убежден, что узнаю его, если когда-нибудь снова увижу эти глаза, но я не особенно надеялся, что такое может случиться. Тем более учитывая то, что он успел сообщить мне о порученном ему задании. Его босс не преминет расквитаться с ним за допущенную оплошность.

Но я беспокоился вовсе не о парне в маске.

На следующее утро я опять сидел в своем рабочем кабинете, пытаясь найти способ добраться до Клайда Малиша. Это было совсем нелегко, поскольку я вряд ли мог рассуждать здраво. У меня было одно желание — чтобы Малиш был мертв, чтобы он лежал в земле вместе со своими людьми и уже больше никогда не угрожал моей семье. И так или иначе я обязан был найти способ убрать его. Теперь я мог обвинить его, если не в чем-то ином, то по крайний мере в попытке похищения ребенка при отягчающих обстоятельствах. Бандит хотел застрелить меня, так что, может быть, это была еще и попытка предумышленного убийства. Однако единственной уликой были слова, которые шепотом проговорил преступник: «Оставь в покое Клайда Малиша». Лоис даже не слышала, как он сказал их, хотя она, конечно, согласится засвидетельствовать, что слышала. Но у меня не было желания превращать случившееся в свидетельские показания. Вовсе не в судебном зале я хотел бы видеть Клайда Малиша. Это я уже пробовал в случае с Дэвидом.

Я мог бы добиться ареста Малиша и на этот раз на законном основании. Но что потом? Он смог бы выплатить любую сумму залога, какую бы я ни выхлопотал. Единственными свидетелями по предъявленному ему обвинению стали бы Лоис, Дина и я.

Дина и Лоис не были бы в безопасности, даже если бы Малиш находился в тюрьме. В качестве альтернативы я мог добиться, чтобы в его доме произвели обыск, но с какой целью? Пистолет бандита был у нас.

Когда приехала Лоис, я как раз начал обдумывать возможности, связанные с Майроном Сталем. Первой была мысль об ордере на обыск его офиса — вместо обыска дома Малиша. Однако там у него вряд ли хранился какой-нибудь компромат. А как с самим адвокатом? Его, как мне помнилось, можно было запугать. И если бы я сумел убедить его, что империя Малиша вот-вот рухнет, сделал бы он то, что нужно? Предал бы своего клиента? Почему нет? Но как устроить это? Какое обвинение я мог бы выдвинуть против Сталя лично?

Когда открылась дверь кабинета, загудел зуммер внутренней связи. Пэтти выпалила:

— Ваша жена. — И я увидел, что так оно и было.

На этот раз Лоис оделась не как обычно, не в деловом стиле. Ничто не напоминало, что этот человек занимается вопросами недвижимости. На ней были легкие вельветовые брюки, теннисные туфли и обычная желтая кофточка с короткими рукавами. Она походила на модную даму, которая следит за людьми, выполняющими какую-то физическую работу, к примеру, уборку квартир.

— Где твой телохранитель? — спросил я.

— Я отослала его, куда ему заблагорассудится. Мне не хочется, чтобы он сегодня весь день ходил за мной.

— А как Дина?

— Она в безопасности. С большой неохотой она согласилась не ходить в школу.

Лоис улыбнулась легкой светлой улыбкой, той улыбкой, какую я привык видеть у нее в последние годы. Она, как всегда, сохраняла самообладание. С годами Лоис не становилась бесчувственнее. Я был уверен, что вся сила ее эмоций, которую она скрывала, тратилась ею еще где-то. После того как я увидел ее бешеную ненависть к бандиту, я понял, что эмоциональности в натуре Лоис не убавилось.

Лоис закрыла за собой дверь кабинета.

— Когда... если ты вечером вернешься домой, — сказала она, то нас с Диной там не будет.

— Возможно, это совсем неплохая идея, покуда все не уляжется. Будет лучше, если вы на время уедете...

— Не пытайся сделать вид, что ты не понял, Марк. Мы никогда туда не вернемся. Во всяком случае пока у тебя есть ключ. Я ухожу от тебя и забираю с собой Дину.

Она приготовилась произнести речь, и я что-то ответил ей, неважно, что именно, лишь бы она продолжала.

— Я не была несчастной, даже последние пару лет, — сказала Лоис. — Мы могли бы жить так всегда. Я думала, что ты по крайней мере обеспечиваешь нашу безопасность. Прошлым вечером я убедилась, что даже это неправда.

— Прошлый вечер — из ряда вон выходящий, такое никогда не может повториться, — примиряюще сказал я.

— А почему я должна быть уверена в этом? Где Дэвид, Марк? Разве все уже закончилось?

Что, если бы тот вечер оказался одним из тех, когда ты не возвращаешься домой, Марк? Я сидела там, в том кабинете напротив громадного парня с пистолетом, считая минуты, и гадала, хочется ли мне вообще, чтобы ты вошел в дверь. Но думала я и о том, что станет делать тот бандит, если пройдет еще время, а ты так и не появишься? Я думала: сумеет ли Дина выбежать из комнаты, если я встану между ним и дочерью, когда он начнет стрелять? Нет никакого смысла для меня в том, чтобы жить под угрозой еще раз пережить нечто подобное, Марк. Это не имеет никакого отношения ко мне и Дине. Почему мы должны...

— Лоис, такое нельзя предусмотреть заранее. Неужели ты действительно думаешь, что это может случиться снова? Это экстраординарное происшествие, даже не из тех, что обязательно происходят раз в жизни...

— Мы прожили нашу жизнь, Марк. Ты понимаешь, что дело вовсе не в этом. Просто случившееся заставило меня в конце концов встать и уйти. Что-нибудь даже менее серьезное, чем это, рано или поздно могло превозмочь силу моей инертности.

— Лоис, если ты подождешь всего лишь несколько...

— Мы ждали уже очень долго, Марк Может быть, мне следовало сказать это в первый же раз, когда ты задержался на работе или когда ты пропустил семейное торжество, потому что был сильно занят, но я здесь не для того, чтобы обвинять. Я тоже нашла для себя другие интересы. Нет ничего удивительного в том, что люди, поженившиеся в двадцать лет, имеют мало общего, когда им становится по сорок пять. Я думала, что мне будет достаточно Дины и дома, но это оказалось не так, Марк. Мы не настолько стары, чтобы прийти к такому примирению ради простого удобства или сохранения видимости...

Она говорила еще минуту или около того. Она не пыталась убедить меня, не убеждала и себя. Во всем этом мы с Лоис убедились уже давным-давно. Я думал, что мы достигли согласия, но мы всего лишь отказались от игры.

Пока она говорила, я пережил порыв влечения к ней, стремления обнять ее и сказать, что все еще может вернуться, мы можем начать сначала. Но все это осталось в прошлом. Я терял не Лоис, а самого себя. Она была подругой моей юности, она была женой мне в дни моей зрелости. Если Лоис уйдет — я сразу же почувствую себя старым. Но если я тем или иным способом удержу ее, это будет обманом. Мы заплачем, обнимемся, хорошо поужинаем и займемся любовью, а на следующей неделе мы опять будем сидеть в этом тихом кабинете, отвернувшись друг от друга и пребывая каждый в своем мире.

Всякий раз, когда нам приходится делать выбор, мы делим наш мир пополам, затем со следующим выбором делим надвое оставшуюся половину и так снова и снова, покуда мир наш не превратится в ничто. Наступает время для принятия главного решения, и ты вдруг обнаруживаешь, что этот выбор уже сделан. Когда я в первый раз предпочел работу дому, это не казалось мне важным решением, но прецеденты тому существовали как в жизни, так и в юриспруденции. Ко времени, когда Лоис закончила говорить, я примирился с ее уходом. Но оставался еще один, более трудный, вопрос. Я обязан был прояснить его, прежде чем Лоис выйдет.

— Я не позволю тебе забрать у меня Дину, — сказал я.

Это лишило ее хладнокровия. Она не повысила голоса, но глаза ее вспыхнули злобой. Лоис подошла ко мне, ткнув в меня пальцем так, словно это был пистолет.

— Даже и не думай спорить со мной из-за этого, — резко проговорила она.

Я что-то пробормотал, но Лоис буквально набросилась на меня.

— Значит, теперь ты решил стать родителем? Когда же это ты являлся им для Дины? Где ты был вчера вечером? Кто остается с нею, когда она болеет? Когда ты в последний раз взял отпуск или просто ушел с работы пораньше ради дочери? Я даже не думала, что у тебя хватит наглости...

Лоис закрыла глаза. Когда она заговорила вновь, голос ее понизился, но сказанное предназначалось не мне.

— Я ведь обещала себе, что не унижусь до мелодрамы, — сказала она.

Глаза ее открылись.

— Им нужен кто-то, кто верит в них, Марк Когда в жизни Дины наступит критический момент, сможешь ли ты хотя бы поверить тому, что она тебе скажет? Или ты подвергнешь ее перекрестному допросу, чтобы выяснить правду? Ты так мало знаешь Дину, что даже...

— Сколько еще ты намерена выливать на меня все это? Я не виноват в том, что у меня не было твоей слепой веры в Дэвида. Вера — это то, что либо есть, либо нет. Если бы у тебя была та же профессия, что и у меня, если бы ты услышала все эти отказы от признания вины, увидела, какие неправдоподобные вещи совершаются людьми под влиянием момента-момента...

Лоис качала головой. Она позволила бы мне договорить, но внезапно я понял, что мне нечего больше сказать ей. Я подумал о Дине. О том, как я забирал ее после школы и какое у нее было лицо, когда она еще издалека замечала меня. Будет ли у нее еще когда-нибудь такое же искреннее выражение радости при виде своего отца?

После того как я в течение нескольких минут не произнес ни слова, Лоис сказала:

— Я не верю, что твои поступки превращают всех в циников, Марк. С Линдой этого не случилось.

Было странно слышать, как Лоис упоминала имя Линды, словно бы обе они объединились против меня. Лоис продолжила:

— Порой ты принимал решение быть тем человеком, которым сделала тебя твоя профессия.

Мой ребенок. По иронии судьбы я привык к тому, чтобы видеть каждый предмет с разных сторон. Прошлым вечером я был переполнен любовью к Дине, целиком охвачен ею. Но даже тут Лоис оказалась права. Я не знал, например, есть ли у нас что перекусить, когда Дина возвращалась из школы, или обедала ли она вообще. Я не знал, когда Дина готовит свои уроки. Моменты моего прозрения не могли устоять против каждодневной самозабвенной любви Лоис. Ее преимущество передо мной было бы таким же очевидным на бракоразводном процессе, как оно было доказано фактами повседневной жизни.

— Хорошо. Пусть она пока останется с тобой. И не возвращайтесь домой в течение одного или двух следующих дней. Меня там тоже не будет. Когда все это закончится, если ты не изменишь своего решения, мы снова поговорим.

— Я хочу, чтобы это было решено сегодня же. Не спорь со мною, Марк Дина — единственное существо, которое есть у меня в жизни. Я думаю, что Дэвид потерян для нас обоих.

Это была самая грустная минута нашего разговора: мое осознание того, что я уступил, а Лоис даже не почувствовала, настолько далеки мы стали друг от друга. Она больше не читала мои мысли. Мне пришлось высказаться напрямую:

— Я не стану судиться с тобой из-за Дины.

Лоис откинула голову назад и очень пристально посмотрела на меня, гадая, какую новую тактику я избрал. Спустя минуту она кивнула. Может быть, по выражению моего лица она все же сумела прочитать, если и не искренность сказанного, то силу крушения, которое во мне произошло. Однако то, что главный вопрос был решен, заставило ее задуматься и еще кое о чем.

— Что ты имеешь в виду, говоря один или два дня? Что должно произойти так скоро?

— Я еще не знаю. Но я уверен, что, когда это случится, ты услышишь.

— Марк...

Мы стояли в пяти футах друг от друга. Лоис не знала, что сказать, либо чувствовала, что говорить не стоит. Я кивнул ей прощаясь. Лоис уходила, не колеблясь, она не сделала шага ко мне, прежде чем повернуться. Она вышла так же стремительно, как и появилась.

Кабинет показался мне на редкость пустым. Это ощущение пустоты обступило все здание, все эти тихие комнаты со шкафами, такими же пустыми, как мой дом. Я подумал о том, как кто-то рыщет сейчас по нему в поисках какого-нибудь знака, указывающего на время нашего возвращения, и надежного места, где можно спрятаться и ждать. Мы сыграем над ним забавную шутку.

Мы с Лоис могли бы и дальше жить спокойно, до тех пор, пока не подрастет Дина, а может быть, и до самого конца. Существует множество браков, точно таких же, как наш, мирно продолжающихся, не потревоженных никакими чрезвычайными событиями вроде тех, что случились с нами. Но один человек вторгся вдруг в наши жизни и разрушил их. Я перестал думать о каких-то юридических тонкостях, о законных действиях. Теперь я дожидался только наступления темноты.

У меня по-прежнему оставался пистолет того бандита. Каким-то образом нам удалось не упомянуть при полицейских об оставленном оружии. Я не хотел, чтобы они расследовали то обстоятельство, что Лоис стреляла вдогонку парню. Возможно, при этом у меня на уме было и еще что-то, потому что в то утро по пути на работу я подкупил к пистолету патронов.

В течение дня меня не особенно беспокоили. Я мог только предполагать, скольким хотелось расспросить о событиях, происшедших прошлым вечером в моем доме, однако это не удалось никому. Пэтти, должно быть, подслушала часть сцены, устроенной Лоис. Вероятно, она отгоняла посетителей от моего кабинета. В этом не было необходимости: я вполне мог бы с ними управиться. Фасад здания не пострадал. Я находился уже вне дома.

На ужин у меня остался недоеденный сэндвич, принесенный мне еще к ленчу. Мне казалось, что я слышу затихающий гул здания, когда люди покидали его, выключая люстры в кабинетах. В пять часов здесь наступал отлив, который действительно можно было слышать: обычный смех уходящих служащих. Прошло уже много времени после пяти, прежде чем я вылез из-за стола. Какая-то мысль неотступно царапалась в моем мозгу, пока я в конце концов не понял, что это была мысль о необходимости позвонить домой и сказать Лоис и Дине, что я немного задержусь. Даже после того, как я осознал суть этого импульса, желание позвонить сохранилось.

Я как раз закончил свои приготовления, когда вошла Линда. Я знал, что она еще здесь. Линда заметила лежавший на столе пистолет. Она увидела, что я переоделся в джинсы, теннисные туфли и легкую куртку. Рука Линды замерла на дверной ручке.

— До тебя уже дошла новость? — спросил я.

— Предполагалось, что ты поговоришь со мною, прежде чем что-то сделать, — сказала она.

— Я еще ничего не сделал.

В нижней части моей куртки, слева, имелся внутренний карман. Я сунул туда пистолет вниз стволом. Из-за этого длинного ствола рукоятка торчала наружу и пришлось прикрепить ее над карманом дополнительной полоской ткани. Куртка сидела на мне довольно неуклюже, но, когда я застегнул молнию, стало вполне сносно.

— Ты кто, Джеймс Бонд? — спросила Линда. — Легкий тон ей не дался. — Тебе нужна помощь полиции, а не это, Марк.

— Дело зашло слишком далеко, чтобы можно было рассчитывать на полицию, Линда. Он целился из пистолета в мою дочь. Что ты сделала бы на моем месте?

Линда продолжала пристально смотреть на меня. Я отвернулся, разглядывая свою куртку во внутреннем зеркале шкафа.

— Я иду с тобой, — сказала Линда.

— Нет.

— Да. Иначе я позвоню в полицию, чтобы они остановили тебя.

— Нет, ты этого не сделаешь. Ты не сможешь меня удержать.

— Неужели? Я не смогу? Вспомни, когда в последний раз кому-нибудь удалось запугать меня настолько, чтобы я не сделала того, что хотела?

Какое-то мгновение я пытался придумать, как задержать ее, но мои мысли, сосредоточенные на одном, не желали менять направление. С дьявольским упорством мой мозг продолжал размышлять над задуманным.

— Переодевайся опять в свой костюм, — сказала Линда.

Я вопросительно посмотрел на нее. Она раздраженно продолжила:

— Перелезать через забор в этих твоих теннисных туфлях и с лицом, вымазанным черной краской, не имеет смысла. Если ты хочешь добраться до Малиша, ты должен выглядеть официально. Давай, Марк, используй лучшее оружие, которое у тебя есть.

Предложенный ею способ был столь же разумен, как и мой, может быть, даже разумнее. Я не знал, я просто не мог думать. Поэтому я сделал так, как велела Линда. Я вынул пистолет из его импровизированной кобуры, положил рядом с ним на стол свою куртку и сбросил теннисные туфли. Линда дождалась, пока я в своем переодевании зашел уже достаточно далеко, потом удалилась. Спустя три минуты, она снова вернулась, уже сама переодевшись в брюки и туфли на низком каблуке.

— Сможешь ли ты бегать во всем этом? — критически спросил я.

— Не поддерживай я форму, ты давно уже оставил бы меня.

В голосе ее прозвучала знакомая мне горячность.

— Ну хорошо. Пошли?

— Подожди. Отдай мне пистолет.

Оружие лежало теперь во внутреннем кармане моего пиджака. Я крепче прижал пистолет к своему боку. Линда нетерпеливо махнула рукой.

— Положим его в мою сумочку. Они обыщут тебя. Женщину они, возможно, обыскивать не станут. Я буду держаться поближе к тебе.

— Я все еще не уверен, что войду прямо с парадного. Говоря это, я передал пистолет Линде. Она положила его в свою сумку.

— Это единственный разумный путь, — сказала она. — Если тебя обнаружат крадущимся по двору и заглядывающим в окна — а так обязательно и случится: там имеются не только охранники, но и собаки, — тебе не удастся пройти и через три комнаты Клайда Малиша. Они наверняка застрелят тебя на том самом месте, где найдут. Но если ты постучишься в его парадную дверь, имея рядом меня, во вполне официальном виде, ты, возможно, и сумеешь свидеться с Малишем. По крайней мере ты будешь жив до тех пор, пока они не выяснят, кто еще знает о твоем визите.

— Ты говоришь так, как будто давно уже все обдумала.

— Полагаю, обдумала это лучше тебя, — единственное, что ответила мне Линда.

На улице было ветрено. Середина сентября в Сан-Антонио, солнце зашло пару часов назад, температура опустилась ниже девяноста градусов. Наши лица обдувал знойный ветер. Луны на небе не было. Малиш жил за городом, там, где уличные фонари уже не светили. Когда мы оставили их позади, ночь по сторонам от наших фар казалась на редкость темной. Линда вела автомобиль, склонившись над рулем так, что огни приборной панели делали тени на ее лице глубже и рельефней. Она походила на какую-нибудь обитательницу Америки доколумбовых времен.

— Что мы сделаем, когда доберемся туда? — спросил я, перехватив у нее тот же самый вопрос.

Линда уклончиво ответила:

— В этом по-прежнему нет смысла. Что касается дела Дэвида...

— Если ты встанешь на место Малиша, то смысл разглядишь. Когда зайдешь так далеко, то, естественно, считаешь, что все тебя до смерти боятся.

— Что касается дела Дэвида, — настойчиво повторила Линда, — оно по крайней мере отличается некоторой тонкостью. Для этого потребовалось...

— А когда все сорвалось, он решил действовать обычным способом.

— Но это вовсе не было провалом. Разве могло получиться еще лучше?

— Это сорвалось, потому что не разрешило окончательно проблем, — сказал я. — Он знал, что я буду продолжать его преследовать.

— Вот именно. Он же знал, что ты не отстанешь от него, пока Дэвид находится в тюрьме.

Я представил себе того человека в доме площадью пять тысяч квадратных футов. Сколько у него может быть людей? Я ожидал, что их там целая армия, хотя, возможно, и нет. Малиш был не на войне, или это была война совсем другого рода. Линда оказалась права: с нею мне будет легче добраться до Малиша. Хотя потом ее присутствие могло бы создать для меня некоторые сложности.

— Подожди минутку, — сказал я ей, когда мы были уже рядом с домом, однако Линда подъехала прямо к сторожке.

Дорогу нам преградили кованые металлические ворота. Сам дом был едва различим за деревьями. К нам вышел частный охранник в униформе. Я узнал знаки отличия этой организации. Сторож выглядел совсем не так, как я ожидал.

— Окружной прокурор желает встретиться с мистером Малишем, — сказала ему Линда.

Казалось, охранника это немного успокоило. Он вернулся в сторожку, и через минуту ворота открылись без его вторичного появления. Линда провела машину сквозь аллею величественных деревьев. Я подумал о том, можно ли вышибить ворота изнутри. Я вовсе не думал о бегстве. Эта беспокойная мысль возникла как-то сама по себе.

У входной двери нас встретил человек, по внешнему виду которого нельзя было сказать, вооружен он или нет. Это был мексиканец в черных брюках и просторной гаубериновой рубашке. Несмотря на то, что выглядел он не совсем по-разбойничьи, нос парня свидетельствовал, что его обладатель побывал в нескольких боксерских поединках или футбольных матчах, а весь его вид только подтверждал это впечатление. Я внимательно пригляделся к его глазам. Линда что-то сказала парню по-испански, как я понял, вроде: «Мы уже здесь», — но два-три слова, которыми обмениваются природные испаноязычные собеседники, часто, мне кажется, содержат скрытый смысл, которого я не способен уловить.

— Мы прибыли для встречи с Клайдом Малишем, — сказал я, чтобы перевести беседу на английский.

Мексиканец кивнул.

— Я должен обыскать вас, — сказал он.

— Ты знаешь, кто я?

— Я знаю, у кого работаю, — ответил он и начал охлопывать меня сверху донизу.

Я развел руки в стороны, чтобы облегчить ему задачу.

Линда оказалась права. Он не стал обыскивать ее сумочку. Он ее попросту отобрал.

— Когда вы будете уходить... — сказал он и положил сумочку на верхнюю полку шкафа. Дверца шкафа захлопнулась. Линда бросила на меня взгляд.

Клайда Малиша мы нашли в кабинете. Молодой парень ввел нас туда и сразу же вышел. Для кабинета это была большая комната, — письменный стол, диван и два кресла с подголовниками свободно умещались в ней, не создавая ощущения тесноты. Это был скорее кабинет спортсмена, чем ученого. Лишь на одной стене висела книжная полка. На остальных были развешены чучела фазана, двух уток и голова оленя. Тела птиц замерли в полете. Олень казался погруженным в раздумье: свои рога он нес легко, будто шляпку.

Малиш тоже был в гаубериновой рубашке, только светло-голубой. Для своих шестидесяти лет он выглядел вполне здоровым. Его седые волосы отчетливо оттеняли загар в открытом вороте рубашки. Стол Малиша походил на шведское бюро и стоял у дальней стены кабинета. Малиш привстал в кресле, чтобы приветствовать нас.

— У вас еще один ордер? — спросил он меня, словно не замечая Линды.

Кабинет занимал одну из передних комнат дома. В стене напротив двери имелись два окна. К моему удивлению, двор за ними не освещался. За лишенными штор окнами стояла аспидно-черная темнота ночи.

— Я пришел, чтобы ответить на переданное тобой сообщение, — сказал я.

Малиш молча посмотрел на меня. Он по-прежнему сидел, сложив руки на коленях.

— Прошлым вечером в моем доме человек в маске упомянул твое имя, — продолжил я.

— Я читал об этом. Странное дело. И что же, он убеждал вас оставить меня в покое?

— Об этом в репортаже не говорилось.

Малиш выглядел спокойным.

— Не все новости я узнаю из газет. Послушайте, очень хорошо, что вы с этим делом обратились прямо ко мне. Я тоже хотел бы выяснить, что происходит. Я ищу этого мерзавца. Мне не нравится, когда люди попусту треплют мое имя. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Что именно вы намерены предпринять для обеспечения безопасности семьи мистера Блэквелла? — спросила Линда так, словно являлась моим доверенным лицом.

Я смотрел на те самые окна. Сначала я обрадовался, увидев их, — значит, чтобы выбраться отсюда не придется проходить через весь дом, — в то же время за окнами могла таиться опасность. На улице было слишком темно, а комната была ярко освещена. Кто-то уже мог стоять под окнами, наблюдая за мной. Я поискал глазами какие-нибудь шторы, которые можно было бы задернуть, но и это, возможно, могло послужить для кого-то сигналом тревоги.

Впрочем, все это не имело значения. Я просто должен был сделать то, ради чего пришел, не думая сейчас о последствиях.

Линда опять оказалась права, я не был Джеймсом Бондом. Мне пришлось сказать: «Я прошу прощения», — и снять пиджак.

— Разумеется, — сказал Малиш, — располагайтесь, как вам будет удобно.

Я аккуратно вытащил правую руку из рукава, затем снова сунул ее туда и выхватил пистолет.

Я-то планировал, что он сам соскользнет мне в ладонь, но это было не в кино, и ничего из моей затеи не вышло, — пистолет застрял в рукаве.

— Эй! — вскрикнул Малиш и вскочил. — Я думал...

— Это Техас, — оборвал я его. — Неужели ты думал, что у меня всего один пистолет?

— Марк!!!

Линда приблизилась ко мне.

— И твой человек обыскал меня недостаточно старательно. Ты была права, Линда.

— Марк, — вновь повторила она.

Линда встала прямо передо мной. Я сделал шаг в сторону, чтобы не выпустить Малиша из поля зрения.

— Не вмешивайся, Линда. Я не хотел, чтобы ты сюда ехала, но ты настояла.

— Если ты хотя бы шевельнешь рукой, я тебя тут же пристрелю, — сказал я Малишу.

Он поднял руки, держа их ладонями наружу.

— Мне все-таки надо было позвонить в полицию, — заметила Линда.

Она снова встала между мной и Малишем. Я был вынужден обойти ее. Линда оказалась рядом со мной, и я едва мог наблюдать за ней краем глаза.

— Потому-то ты здесь, чтобы не сделала этого. А теперь уйди с дороги.

— Марк, не будь сумасшедшим. Что ты собираешься сделать? Застрелить его?

— Да. — Я не сказал Линде про Лоис. Она не знала, что мне уже нечего терять. После того как я нажму курок, мне не нужно думать о том, что будет дальше. Дина в безопасности. Я оставил Лоис письмо, где подробно объяснил, что следует предпринять, чтобы освободить Дэвида. Письмо само по себе, возможно, могло послужить дополнительным доказательством, как и убийство Клайда Малиша.

— Послушайте... — Малиш протянул руки к моему пистолету.

Он уже больше не казался загорелым.

Линда тоже говорила что-то — они перебивали друг друга. Линда то и дело переводила взгляд с моего лица на руку. Я тоже смотрел на нее — она была белой и твердой, как мрамор. В кабинете было душно. Почему его не проветривали? Не был ли внешне здоровый Малиш одним из тех парней, которые никогда не могли согреться?

Линда резко произнесла мое имя и знаком призвала Малиша к молчанию. Он подчинился ее приказу, словно застенчивый клиент.

— Послушай, Марк, — повторила Линда. — Он ведь не один.

— Конечно, не один. Кто-то другой организовал арест Дэвида, чтобы добиться закрытия его дела. — Я указал пистолетом на Малиша. — И вчера вечером кто-то ткнул мне в живот револьвер, велев оставить Малиша в покое. Кто же еще мог это сделать?

— Но это же чистейший идиотизм. Зачем бы он стал делать такую глупость?

— Потому что это его стиль работы. Он любит использовать грубую силу.

— Нет. Он не настолько глуп, чтобы устраивать все то, что произошло? Подумай сам: разве это сработало? Посылать кого-то с пистолетом в твой дом? Наоборот, это привело тебя в бешенство. Заставило прийти сюда. Он вполне мог предвидеть такую реакцию. Он не стал бы...

— Послушай, приятель, я не пользуюсь такими методами, — сказал Малиш. — Нанимать кого-то, чтобы он велел тебе Прекратить расследование? Это действительно глупо. Можно ли всерьез надеяться, что ты отстанешь после того, как с твоей семьей сделали такое? Я уверен, что нет.

— Ты не стал бы пытаться остановить расследование, но ты не отказался бы окончательно уладить дело с выдвинутым против тебя обвинением. Правильно?

Нет, оказывается Малиш тоже способен был согреваться. По лицу его градом катился пот. Можно было ожидать, что люди его профессии довольно часто оказываются под дулом пистолета.

Наверно, и Малиш мог бы уже привыкнуть к этому. По всей видимости, такого просто давно уже с ним не случалось.

— О, мистер, я неплохо уладил то дело, но вовсе не так, как вы думаете. Все было сделано куда надежней. Вы что, на самом деле верите, что ваш вшивый взломщик собирался выйти на свидетельское место и дать против меня показания? Вы думаете, у него хватило бы духу на это?

— Под угрозой пожизненного заключения, да.

— Не смешите! Пожизненного! Да что он получил бы? Ну, может, лет восемь. Вы в самом деле верите, что он собирался донести на меня, а затем по согласованному признанию отправиться на «десятку» в Техасскую колонию, в то время как я точно знал бы, где он находится? Не пытайтесь обмануть старого обманщика! Я имел маленького Джесси у себя в кармане еще до того, как обвинение было вынесено. Он сидел в этой самой комнате и говорил: «Да, мистер Малиш. Ни о чем не беспокойтесь, мистер Малиш». Он собирался прикинуться на свидетельском месте и вытащить это дело прямо из-под вас. Я решил, что вы все знаете, потому и закрыли дело. Ну а теперь? Разве тут больше смысла, чем в той нелепой истории с арестом вашего сына и той оклеветавшей его черномазой девчонкой, которой я сроду не видал? Неужели я доверил бы уборщице, с которой даже не был знаком, такое дело? Мог ли я рассчитывать на то, что присяжные осудят его лишь на основе ее показаний? Я не такой доверчивый парень, приятель!

Да, неплохая версия, но у Малиша было достаточно времени, чтобы выдумать ее. Линда ухватилась за это, как за поддержку.

— Помнишь, Марк, мы ведь говорили, что не все в этом деле стыкуется? Зачем понадобилось делать это таким окольным путем, зачем надо было бесить самого окружного прокурора, если они могли осуществить тот же план против его помощника, у которого не было достаточно сил для ответного удара? Мы говорили, что во всем этом не было смысла.

Да, мы говорили. Я слишком увлекся этой болтовней, в то время как мне следовало действовать. Лоис была права. Я едва слушал рассуждения Линды.

Она говорила уже не так быстро, и Малиш опустил руки. Мгновения ужаса прошли для них обоих. Я уже достаточно долго стоял с пистолетом, и напряжение заметно уменьшилось. Но оба они не знали, что я последние пять минут пытался убить Клайда Малиша. Линда, увлекшись своей адвокатской ролью, уже не стояла между нами. Малиш теперь был открыт для моего выстрела, и я пытался воспользоваться этим. Если бы курок моего пистолета прожимался легко, Малиш к тому времени был бы уже мертв. Это был мой собственный пистолет, но я давно из него не стрелял и запамятовал, как с ним обходиться. Я уже отвел курок на какую-то долю дюйма и старался продвинуть его дальше, но не мог. Я был убежден в виновности Малиша, но мой палец, по всей видимости, с этим не соглашался.

Меня удерживала лишь бесповоротность моего решения. Никаких апелляций не будет, никаких новых доказательств не появится. Если я кого-то убью, моя карьера рухнет. Это могло явиться следствием моей логической ошибки. Я ждал, чтобы услышать то, что они должны были сказать, я хотел услышать хотя бы один довод, способный убедить меня в моей ошибке. Я не услышал этого и еще сильнее надавил на курок.

— И способ, каким это было сделано, — продолжала рассуждать Линда. — Упрятать Дэвида в тюрьму, прежде чем вступить в контакт с тобой. Мы говорили об этом, помнишь? Как будто все специально было придумано для того, чтобы тебя разозлить.

— Или довести до безумия. Заставить сделать то, что они велели, без всяких вопросов. Если бы они предложили мне это, когда Дэвид был выпущен под залог, неужели бы я стал действовать так быстро? Все у них сработало, Линда, вот о чем ты постоянно забываешь. Для него все вышло просто замечательно. Именно так, как и было задумано.

— Я сумел бы остановить это, если бы знал, — сказал Малиш.

Он пытался взывать ко мне, как человек к человеку, как отец к отцу, — точно так, как он уже делал однажды в моем кабинете. Он действовал, исходя из неверной посылки, что я воспринимаю его в качестве родственного мне человеческого существа.

— Я не позволил бы твоему парню пройти через такое, — сказал он.

Малиш допустил ошибку, упомянув про Дэвида. Это заставило меня вспомнить лицо сына, которое я видел сквозь решетку, его дрожащий голос, когда он рассказывал мне о своих первых днях в тюрьме. Я поднял пистолет. Мне хотелось услышать, как точно так же задрожит голос Малиша. Он сжался от страха, доставив мне подлинное удовольствие.

— Тебе ведь мало что известно, верно? — сказал я ему. — Для человека, который, по всей видимости, имеет такие хорошие источники, ты поразительно несведущ.

Как и в тот день у меня в кабинете, когда он притворялся, будто не подозревает, зачем я приказал привезти его туда, ссылка на неосведомленность была не только непростительна, но и обнаруживала самую мерзкую форму самозащиты.

— Ты, слизняк! — почти закричал я. — Может, ты...

— Марк!

Линда снова встала между нами. Она положила ладонь на мою руку. Пистолет почти касался ее груди. Я наблюдал за Малишем поверх ее плеча и думал, не бросится ли он к двери. Мне хотелось, чтобы он попытался сделать это.

— Марк, — еще раз сказала Линда.

Она сильнее прижала к себе пистолет.

Я на мгновение посмотрел ей в лицо.

— Вот почему я не хотел, чтобы ты ехала со мной, — сказал я. — Вот почему не сказал, что у меня есть второй пистолет. Ты никогда даже не допускаешь мысли о чьей-то виновности. Тебе нужны доказательства, в которых я не нуждаюсь. Ты будешь настаивать на его презумпции невиновности и на предоставлении ему всех прав, независимо от того, насколько очевидно сделанное им. Это не какое-то проклятое уголовное дело, Линда, не что-то теоретическое. Это мой сын. Ты не имешь к этому никакого отношения. Отойди в сторону!

Линда стояла на своем.

— Именно потому, что это касается Дэвида, мы и обязаны знать правду.

Я не хотел спорить с нею.

— Просто уйди с моей дороги, Линда.

Она не двинулась, и я попытался отстранить ее. Это оказалось непросто. Она сопротивлялась. Она продолжала говорить. Малиш говорил тоже. Мир был переполнен словами. Я старался оттолкнуть Линду, а она упиралась, прижимаясь ко мне. Я произнес ее имя, а она сделала вид, что не слышит. Рука ее лежала на пистолете.

— Нет! — крикнул я ей.

Мой палец все еще был на курке. Пальцы Линды приблизились к нему.

Я отвел назад другую руку. Кулак мой был сжат. Увидев это, Линда отпустила пистолет и отступила. На лице ее не было и тени испуга.

— Ты думаешь, я забочусь о нем? — Она указала на Малиша. — О его правах? Черт с ними, с его правами! — Она отошла в сторону. — Пожалуйста. Стреляй. Ну давай же, стреляй!

Наступила короткая молчаливая пауза. Оба они одновременно выдохлись. И я почувствовал, что в комнате стало прохладней.

Кондиционер в конце концов сделал свое дело. Я стоял на удивление спокойный, глядя Линде в глаза.

— Ты только что сам сказал, — произнесла она. — Ему мало что известно. Ты этому не веришь, иначе ты давно бы уже убил его.

Нет, я верил. Я верил, но не понимал. Существовало то, чего я не мог понять, в чем я не находил смысла. Вот почему я и не нажал курок. Сделай я это, и мне уже никогда бы не получить ответ на тот маленький вопрос.

Вопреки моему желанию Линда заставила меня задуматься. Она владела этим искусством.

И в следующий момент я совершенно неожиданно понял, что здесь было не так.

— Просто не торопитесь, — сказал вдруг Малиш. — Вы оба умные люди. Обдумайте все это.

Он был забавный парень, этот Клайд Малиш. Даже покрывшись потом и с трясущимися руками, он не мог позволить себе избавиться от этих самых «умных» людей.

Они с Линдой были слишком озабочены, чтобы понять всю комичность ситуации. Когда я заговорил, они оба посмотрели на меня так, будто меня внезапно подменили и они видят меня впервые.

Я ослабил давление на курок. Я вообще убрал с него палец.

— Мне больше не нужно думать, — сказал я. — Я знаю, что нужно делать. Будет лучше, если ты позвонишь своему адвокату.

Глава 15

Когда Майрон Сталь вошел к нам, вид у него был весьма профессиональный. Время близилось к полуночи, но он был в костюме-тройке. Лицо его выражало мрачную обеспокоенность, но не более.

Мы по-прежнему находились в кабинете. Я разрешил Малишу воспользоваться домашним телефоном, однако не выпускал его из поля зрения и никому не позволил войти в комнату. Теперь на окнах задернулись шторы. Благодаря этому кабинет казался намного меньше.

— Должен заявить, что это не совсем то, чего я ожидал, — сказал Сталь. — Пистолет действительно вам необходим?

— Да. Я пришел арестовать чрезвычайно опасного преступника. Это ваш клиент, и он попросил разрешения посоветоваться с адвокатом. Я позволил ему позвонить вам. Речь идет об уголовном деле. Вы сами желаете представлять интересы клиента или предпочитаете вызвать для этой цели кого-то еще?

— Я сам займусь этим, — сказал Сталь.

Щелчок языком.

Он бросил беспокойный взгляд на Малиша, однако подходить к нему не стал.

— Какое выдвинуто обвинение?

— Попытка киднэпинга при отягчающих обстоятельствах. Но это только пока.

Тихо, хотя и не слишком, Сталь шепнул Малишу:

— Говорил же я вам, что не стоит трогать его дочь.

— Я расцениваю ваши слова как доказательство, — сказал я и повернулся к Линде. — Ты согласна, что это улика?

— Да, считаю.

— Нет, — пробормотал Сталь, в первый раз встревожась и в волнении перебирая пальцами. — Предполагается, вы этого не слышали. Это... сведения, не подлежащие разглашению, поскольку разговор происходил между подзащитным и его адвокатом.

Линда отрицательно покачала головой.

— Нет, когда при разговоре присутствует кто-то еще, эти сведения таковыми не являются. И вы это прекрасно знали, когда говорили.

— Что?

— Речь идет не о подзащитном и его адвокате, — вмешался я. — Доказательство это свидетельствует не против Клайда Малиша, а против тебя, Майрон.

Знойный ветер швырял песчинки в окна, казалось, это бьются о стекло насекомые, стараясь влететь внутрь или выбраться наружу.

— Против меня? — после затянувшейся паузы переспросил Сталь. — Я не являюсь участником какого бы то ни было заговора, — продолжил он. — Просто я присутствовал при обсуждении вариантов и посоветовал воздержаться от противозаконных действий. И больше ничего.

— Все было сделано слишком грубо, — перебила его Линда. — Каждый шаг плана, разработанного для мистера Малиша. Ведь такой способ действий неминуемо должен был привести Марка в бешенство. Вывести его из себя. А его общественное положение давало ему возможность для нанесения ответного удара.

— Кто же на самом деле был заинтересован в том, чтобы помочь Клайду Малишу и одновременно подставить его под удар? — спросил я.

Малиш за все это время не произнес ни слова. Он снова опустился в кресло и сидел там, пристально глядя на своего адвоката. Сталь не смотрел на него.

— Глупости, — сказал он. — Малиш убедил вас в собственной невиновности и сдал вам меня в качестве жертвы. Но это никогда не сработает. У вас нет доказательств. В этом деле их вообще нет.

— Мы имеем логическое доказательство, — возразила Линда. — Хотя бы тот факт, что, когда сейчас мы предоставили вам выбор, либо самому представлять интересы мистера Малиша, либо подыскать для такого серьезного дела опытного адвоката по уголовным делам, как вы сделали это для его судебного процесса, вы предпочли последнее. А ведь такой осмотрительный человек, как вы, наверняка поступил бы наоборот. Однако вы пожелали заняться делом сами. Вам хотелось находиться поближе к расследованию, чтобы суметь предать вашего клиента, как вы пытались это сделать, притворившись, что проговорились.

— Глупости, — повторил Сталь. — Неужели вы в самом деле думаете, что сможете добиться обвинительного вердикта со столь неосновательной уликой, как вырвавшееся с испуга слово?

Я едва не рассмеялся. Меня заботило вовсе не обвинение. Я думал, что Сталь достаточно умен, чтобы сообразить это, увидеть, что все изменилось и изменилось решительно.

— Мне давно следовало подумать о тебе, — сказал я Сталю, отвлекая его от очередного косого взгляда в сторону своего работодателя. — Еще когда я впервые вызвал Малиша к себе в офис. Кстати, прежде чем приехать, он консультировался со своим адвокатом — то есть с тобой — и решил добровольно туда не являться, чем разозлил меня еще больше. Вот почему, когда мне его доставили, он даже не знал, что за чертовщина происходит. Он понятия не имел, зачем я его вызвал. Тогда я, разумеется, не обратил на все особого внимания, но это мне запомнилось, потому что выглядело слишком уж естественно. Ему не было смысла притворяться. Он должен был знать, чего я хочу, — так зачем же изображать неосведомленность? Ведь я-то уже говорил с его адвокатом. Говорил с тобой, Майрон. Я уже приезжал в твой офис, где схватил тебя за горло и сказал, что собираюсь достать Малиша любым способом, какой будет более подходящим.

И какого дьявола адвокат стал бы утаивать такого рода информацию от своего клиента, скрывать, что окружной прокурор решил до него добраться? Это могло произойти только в одном случае — если адвокат не слишком заботится об интересах этого самого клиента.

На этом месте я прервал себя, и снова наступила тишина.

— Нет, конечно, я все сообщил ему, — заявил Сталь, но общего молчания это не нарушило.

Я мог бы назвать Сталю еще некоторые несоответствия, которые стали очевидны, как только мы поняли, что он стоял за планом с Менди Джексон в большей мере, чем сам Малиш, но вместо этого я позволил сработать наступившей тишине. Эта тишина, казалось, исходила от Клайда Малиша, который сидел неподвижно, пристально глядя на своего адвоката. Оба они, конечно, знали правду: предупредил ли Сталь Малиша об объявленной мною войне.

Молчание нарушила Линда.

— У нас имелось немало указаний на то, что мистер Малиш имел отношение и к тюремному заключению Дэвида и ко всему остальному. Но многие из них вели и к вам, мистер Сталь. Взять того же низенького человека с пистолетом, оказавшегося вашим сокурсником. Едва мы перестали думать о вас и мистере Малише как о едином целом, и все сразу же встало на свои места. И тут же у нас возникла мысль, не предает ли адвокат своего клиента.

— Зачем бы я стал это делать? — спокойно возразил Сталь.

Он снял очки и начал протирать их носовым платком.

— Вы же знаете, кто он. Ради чего я пошел бы на такой риск?

— Ради денег, конечно. — Это я снова вступил в беседу. — От огромных незаконных доходов Малиша ты получал лишь малую долю. Мы знаем, что он много платил тебе. Думаю, еще больше передавалось из рук в руки. Это было много, но недостаточно для тебя. Разве не так? Он говорит, что ты недавно просил у него прибавки и он отказал тебе. И я понимаю его. С какой стати платить тебе больше? Куда бы ты мог уйти? После двадцати лет, которые ты работал только на Клайда Малиша, твое реноме не могло быть особенно впечатляющим. Но ты не был доволен тем, что получал от Малиша. И ты разработал план. Если бы Клайда Малиша убили или посадили в тюрьму, ты остался бы единственным наследником его деловых интересов. Ты не такой крепкий парень, как он, но ты знал дело. Обо всем остальном мистер Малиш расскажет мне сам. Это был изящный план, — закончил я.

Да, это на самом деле было так. Я почти восхищался им — естественно, конечно, как остроумным логическим решением. Правда, для Клайда Малиша план этот был чересчур тщательно продуман. Как сказал сам Малиш, было бы слишком рискованно полагаться на то, что Дэвид будет осужден на основании показаний Менди Джексон. Малиш не мог рассчитывать на ее неожиданно раскрывшиеся артистические способности. Но для Майрона Сталя это не имело значения. Даже если бы Дэвида оправдали, Сталь мог подбросить мне информацию, что за этой попыткой стоял Малиш. Уже одно это настроило бы меня против его клиента. А это было как раз то, чего и хотел Сталь, — чтобы против Малиша выступил представитель закона, обладающий наибольшей властью в округе.

На свидетельском месте Менди Джексон неожиданно оказалась истинной актрисой. Такая страстность, глубина страданий! Должно быть, Сталь пригрозил, что с ее детьми произойдет нечто ужасное. Я вспомнил тот взгляд ненависти, который она устремила на Дэвида. Но вовсе не Дэвида видела она в тот момент. Это был Майрон Сталь, или Клайд Малиш, или какой-то иной безжалостный манипулятор, который, как она думала, загнал ее на свидетельское место. Дэвид был всего лишь невинным адресатом ее ненависти.

— Существует еще один интересующий меня момент, — сказал я. — Было ли убийство Менди Джексон предусмотренной частью плана? Или это уже импровизация? То, как это было сделано, заставляет меня думать, что все планировалось заранее. Передозировка наркотика как причина ее смерти снова вела к Клайду Малишу. Это была самая большая из твоих ошибок, Майрон. То, что ты сделал с Дэвидом, не идет ни в какое сравнение с этим. Независимо от всего остального, это было предумышленное убийство. Сам бы ты не взялся за это. Должно быть, ты кого-то нанял. Это делает убийство предумышленным. Более того, я готов держать пари, что убийца нашел Менди не в дренажной канаве. Он ее туда перенес. Это уже чистый киднэпинг, что подтверждает предумышленность. Ведь так? — спросил я у Линды.

— Вы не сможете доказать, что я имею ко всему этому хоть малейшее отношение, — сказал Сталь.

— Ты что, не знаком с уголовным кодексом, Майрон? Чтобы получить смертный приговор, не обязательно самому нажимать на курок. Вот только сейчас в нашем штате ожидают казни три преступника, их даже не было в городе в момент совершения убийства. И тем не менее, им предстоит умереть за это преступление. Точно так же, как и тебе. Я тебе это обещаю. Когда я вызову на свидетельское место двух осиротевших детей для опознания фотографии их матери...

— Твой путь слишком длинный.

Мы все испуганно переглянулись, показалось, что вдруг заговорило чучело оленя. Это впервые за последние полчаса подал голос Клайд Малиш. Мы все к нему повернулись, однако он обращался лишь ко мне.

— Ты говоришь, что он умрет за это, но ты не можешь быть абсолютно уверен. Как долго осужденные дожидаются дня казни? Сколько из них проходят через два или три повторных слушания? Даже если все идет как положено, требуется пять лет на то, чтобы они получили иглу. Ты и впрямь собираешься ждать столько времени?

Все теперь смотрели на меня. По-прежнему я один здесь был вооруженным, но пистолет держал небрежно, направив дуло в пол. Однако не это привлекло ко мне их внимание.

— А что хочешь предложить ты?

— Просто уходите. Уходите из этого дома. И все будет решено.

Я задумался над этим. Я вовсе не был шокирован таким предложением, как следовало бы. Я шел сюда с мыслью об убийстве. Когда дошло до этого, я заколебался, так как не был до конца уверен в виновности Малиша. Сейчас в виновности Сталя я не сомневался.

Майрон заметил мою нерешительность.

— Я уйду вместе с вами, — поспешно проговорил он.

Я убрал пистолет в карман и поднялся с кресла. Поднялся и Малиш.

— У меня нет полномочий забирать тебя, — сказал я. — Нет ордера на арест.

Линда согласно кивнула. Сталь попытался пройти вместе с нами к двери, но Малиш остановил его, положив руку ему на плечо. Выходя, я услышал несвязные мольбы адвоката.

За дверью оказался экс-боксер. Он поспешно убрал руки за спину, скользнул взглядом по моим пустым ладоням и решительно посмотрел мне в глаза. Должно быть, Майрон Сталь тоже его видел. В голосе адвоката прозвучало отчаяние, когда он бросил свою козырную карту:

— А как же ваш сын?! — прокричал он.

Я остановился.

— А при чем тут мой сын? — спросил я не оборачиваясь.

— Вы что, так и оставите его в тюрьме? Я единственный, кто способен его освободить. Я засвидетельствую, что Менди Джексон солгала. Я дам показания обо всем заговоре.

Я медленно закрыл дверь кабинета перед самым носом экс-боксера, так что мы снова оказались вчетвером. Когда я обернулся, Клайд Малиш неодобрительно покачивал головой.

— Я тоже могу это сделать. Любой может дать такие показания. Если даже мне не удастся вытащить вашего парня сразу же, я могу наладить его жизнь в колонии. Ему станет там легче. Это я могу сделать. А когда он выйдет, дам ему работу.

— Неужели вы и вправду хотите этого? — спросил Сталь. — Чтобы ваш сын работал на гангстера и оказался в ловушке, как и я? Ведь больше никто не примет его, если обвинение не будет снято. Вы это понимаете.

— Заткнись, ты! — прикрикнул Малиш.

Он с силой ударил Сталя по щеке, так что тот покачнулся. За весь вечер это было первым насилием — даже странно, что оно выглядело неуместным.

— Он прав, — возразил я Сталю, — показания может дать кто угодно.

— Но не убедительные. Неужели вы собираетесь положиться на кого-нибудь из его тупоумных головорезов? Ведь на карту поставлена судьба вашего сына!

Теперь он говорил быстро, но без отчаянья в голосе. У него на все были готовы ответы. Глаза его смотрели на меня умоляюще.

Линда уже была не на моей стороне. Она поддерживала Сталя.

Она взяла с письменного стола Малиша бумагу и ручку и протянула все это адвокату.

— Пишите, — приказала она.

Сталя не пришлось просить дважды. Он опустился на диван, подвинул к себе кофейный столик и приготовился писать.

— Начните так. — Линда сделала паузу. — Мое имя Майрон Сталь. Я юрист и знаю свои права. Я имею право хранить молчание...

— Это не дело, — прорычал Клайд Малиш.

Сталь начал писал быстрее. Мы сыграли с ним в «доброго и злого полицейского», но я не знал, подыгрывает ли он нам или делает это искренне. Для меня это не имело значения.

Линда продолжала диктовать. Ее взгляд был устремлен на меня, и я время от времени кивал ей. Кое от чего Сталь уклонился. Все мы дружно воздерживались от лишних реплик. Нам от него нужны были подробности, которые показывали бы его виновность. А ему хотелось сформулировать это таким образом, чтобы сказанное свидетельствовало о руководящей роли Клайда Малиша, стоящего за всем заговором. И еще Сталь наотрез отказался признать свое участие в убийстве Менди Джексон. Даже страх перед Малишем оказался здесь недостаточно веской дубинкой. Однако для моих целей это особого значения не имело. Он дал нам детали, факты, которые можно было проверить для подкрепления его версии. Каким образом и где он познакомился с Менди. Ее мать видела Сталя, в то время еще не зная, кто он такой. Она должна была его вспомнить.

Облеченное в слова, все это снова казалось нереальным. Я даже не в состоянии был вызвать в своем воображении образ Менди Джексон или даже Дэвида. Как далек он был от всего этого! А Лоис и Дину еще труднее было представить вовлеченными в эти события. Их они никак не должны были бы коснуться. Вооруженный бандит, появившийся в нашем доме, был последней уловкой Сталя, решившего, что я не очень тороплюсь возложить на Клайда Малиша ответственность за историю с Менди Джексон. И это сработало: это привело меня в дом Малиша с пистолетом в руках.

Было уже поздно, когда Сталь наконец закончил свое признание, хотя оно и заняло всего лишь две рукописные страницы. Но подписать этот документ адвокат отказался.

— Нет. Тогда вы уйдете и бросите меня здесь.

Высокий голос его удивительным образом окреп.

— Да ты подумай сам, — сказал я ему, — какая нам от того польза, если придется объяснять, при каких обстоятельствах это признание было получено. Ты полагаешь, мне хочется выйти на свидетельское место и сказать: «Затем мы оставили его там и никогда уже больше не видели»? Разве это не твое заявление известной доли убедительности?

Но Сталь не желал подписывать бумагу.

— Только когда мы выйдем отсюда, — настаивал он.

Линда кивнула с особой живостью. Я сдался.

— Пошли!

— С чего это вы решили, что можете здесь командовать? — заявил Клайд Малиш.

Я мог бы опять продемонстрировать свой пистолет. Но вместо этого я подал знак Сталю, и он поспешно встал рядом со мной. Когда я открыл дверь, боксерского вида страж все еще находился в коридоре. Сталь проскользнул мимо мексиканца раньше меня. Следующей я вывел Линду. Похоже, она что-то пробормотала в сторону экс-боксера, но я не был в этом уверен, а по его лицу этого было не понять.

Странно, что всех нас беспокоило, пока мы шли по длинному коридору к входной двери. Я догадывался, что было у всех на уме. Мы тревожились не о том, что можем получить пулю в спину. Мы думали о признании, лежавшем в моем кармане. Я размышлял о том, как подкрепить рассказ Сталя доказательствами и как избавить этот рассказ от впечатления, что он получен с помощью силы. Сталь думал, что ему удастся все уладить, как только факты, свидетельствующие о том, при каких обстоятельствах это признание сделано, будут вынесены на суд. Но каким образом объяснить, что ему оказались известны некоторые детали, как отделаться от этого? Мы оба — нет, все трое — мысленно проговаривали свои выступления в суде, понимая, что происшедшее могло выглядеть и так и эдак, когда снова будет воспроизведено в холодных строках свидетельских показаний. Выходя из дома Клайда Малиша, все мы прокручивали в уме факты. Все мы снова были адвокатами.

Глава 16

В зале суда было шумно от голосов, хотя я ожидал, что народа будет больше. Там, конечно, присутствовало множество репортеров и юристов, но большой процесс всегда привлекает и публику — люди просто приходят посмотреть на представление. Так было на суде по делу Дэвида. Но с повторными процессами такого обычно не случается.

Это было утро понедельника. Уотлин уже огласил список дел, но ни одно из них пока не было назначено к слушанию. Наше дело было в числе первых. В ложе присяжных было полно заключенных, а адвокаты еще вели переговоры с обвинителями. Мы провели наше слушание между подводными камнями обычного судебного понедельника, словно солдаты, которые на поле битвы вершат свой военно-полевой суд.

Дэвид находился не с заключенными, хотя и прибыл вместе с ними. Он был в костюме и сидел за столом защиты. Лоис, держа его за руку, сидела рядом. Но Дэвид смотрел на заключенных с таким выражением, будто недоволен, что его выделили из этой толпы в сером. Он очень сильно изменился за те недели, что прошли со дня суда. В нем уже не было прежних надежд. Более того, в лице его появилось сознание тщетности всякой надежды.

Двери открылись, шум в зале возрос, затем постепенно стих — и судья Уотлин снова занял свое место. Лоис выскользнула из-за барьера, чтобы присоединиться к Дине и Виктории, сидевшим в первом ряду, а проходя мимо меня, коснулась моей руки. Лоис с Диной снова жили в нашем доме. Я накануне был там на ленче и провел с ними весь день. После ленча, пока Дина делала вид, что готовит уроки за столом в гостиной — и прислушивалась к каждому моему слову, — я объяснил Лоис, что должно было произойти сегодня.

— А что, если он все равно не даст разрешения на повторный процесс? — спросила Лоис.

Этого я еще и сам не решил. Принять предложение Клайда Малиша облегчить жизнь Дэвида в тюрьме; устроить Дэвиду побег; убить Уотлина, чтобы возобновленное ходатайство на повторный суд рассматривал уже другой судья, — иных вариантов не было. О возможности каких-то законных мер я даже не думал. Это был последний шанс, который я предоставлял нашей судебно-правовой системе.

— Слушается дело «Штат Техас против Дэвида Блэквелла», — бесстрастно объявил Уотлин, словно видел это дело впервые. — Стороны готовы?

— Обвинение готово, — отозвалась Нора Браун.

Она по-прежнему представляла интересы штата. Джавьера нигде видно не было. Я слышал, что у них произошла ссора из-за того, что они не сошлись во мнении по позиции обвинения в этом деле. Нора явно вышла победительницей.

— Защита готова, — объявила Линда.

Можно было ожидать, что человек, так недавно представлявший департамент окружного прокурора, запутается и по привычке скажет «обвинение», однако нужные слова прозвучали в устах Линды вполне естественно.

Генри сидел среди публики, вне всякого сомнения, недовольный своим отстранением. Я не мог объяснить ему причины. Дело в том, что это слушание требовало от адвоката буквально пройти на цыпочках через представленные суду доказательства. Только тот, кому были известны все факты, мог избежать опасных мест, а мне не хотелось ни с кем делиться этими фактами. Я доверял только Линде.

— Защита вызывает Марка Блэквелла, — сказала Линда.

Я принял присягу так торжественно, словно не имел намерения ее нарушить, и занял место свидетеля. Я смотрел только на Линду. Все другие лица, находившиеся за барьером, включая и судью, действовали на меня раздражающе. У Дэвида был безнадежный взгляд, а Нора ждала своей очереди напасть на меня.

— Пожалуйста, назовите свое имя и профессию.

Кресло свидетеля всегда бывает жестким и неудобным. Всякий, кто располагается в нем спокойно, просто глуп. Это акт высшего доверия — отдать себя в руки такого мастера допроса, как Линда. Когда она провела меня сквозь необходимое представление суду, я снова уселся.

— Я хочу, чтобы вы рассказали о событиях, происшедших вечером в среду шестнадцатого сентября. Где вы были в тот вечер?

— Из своего офиса я поехал в дом человека по имени Клайд Малиш.

— С какой целью?

— Вечером предыдущего дня моя жена, дочь и я подверглись в нашем доме угрозам со стороны вооруженного мужчины в лыжном шлеме, скрывающем лицо, который велел мне прекратить расследование по делу мистера Малиша. Я поехал, чтобы лично встретиться с Клайдом Малишем по поводу случившегося.

— Это была единственная причина вашего визита?

— Нет. У меня также имелись основания считать, что Клайд Малиш стоял за делом по обвинению моего сына и другими событиями, связанными с этим обвинением, в том числе и угрозой с применением оружия, которой подвергся я сам.

— Когда это произошло?

Я объяснил обстоятельства своего столкновения с франтоватым маленьким человеком. Я засвидетельствовал, что действительно способствовал закрытию дела против Клайда Малиша, что явилось следствием этого столкновения. Пока я говорил, Нора, не глядя в мою сторону, бешено записывала.

Мы вернулись к событиям вечера прошлой среды.

— Кто присутствовал там? — спросила Линда.

— Клайд Малиш, я и вы, Линда Аланиз. Затем по звонку мистера Малиша прибыл его адвокат Майрон Сталь.

Раздался шепоток со стороны присутствовавших среди публики юристов, которые знали, что статус Линды как потенциальной свидетельницы делает нежелательным ее участие в деле в качестве адвоката Дэвида. Однако эту проблему мы уже решили в кабинете судьи до начала слушания. Дэвид хотел, чтобы его защищала Линда и никто иной. И Нора не возражала. Упустить возможность столкнуться лоб в лоб с Линдой? Нет, у Норы не было никаких возражений.

Линда приблизилась ко мне.

— То, что я вам передаю, зарегистрировано в качестве вещественного доказательства защиты номер один. Вам известен этот предмет?

— Да, это признание, которое в тот вечер сделал и подписал Майрон Сталь.

— При каких обстоятельствах это произошло?

— Клайд Малиш отрицал свою причастность к делу против моего сына Дэвида и прочим угрозам, которые последовали за судебным процессом. Обсудив ряд обстоятельств, мы поняли, что виновником происшедшего является не мистер Малиш, а его адвокат Майрон Сталь. Мистер Малиш позвонил Сталю, тот приехал, и после того как мы предъявили последнему некоторые из доказательств, он признался, что стоял за событиями, приведшими к аресту Дэвида и его осуждению.

Волнение в зале усилилось. Все, что я мог видеть, — это макушки репортеров, склонившихся над блокнотами. Гул, должно быть, возрос еще больше, потому что Уотлин призвал присутствующих к тишине, но я не обращал на него внимания. Мои глаза были устремлены на Линду, словно я мог умереть, упустив ее взгляд.

— Кто предложил, чтобы признание мистера Сталя было оформлено в письменном виде?

— Это было мое предложение.

— Почему вы это сделали?

— Для сегодняшнего слушания. То, что он говорил, доказывало, что мой сын не виновен в преступлении, за которое его осудили. Я хотел, чтобы это признание было сделано в письменном виде.

— А вы не думали о том, чтобы использовать это письменное заявление для обвинения Майрона Сталя?

— Об этом я не думал. Я думал лишь о Дэвиде.

— Не находился ли Майрон Сталь под арестом, когда делал это заявление?

— Нет. Я ни разу в жизни никого не арестовывал.

— Не был ли он каким-то образом принужден к этому?

— Нет.

— Не делал ли он этого признания под угрозой?

— Нет.

— Не было ли ему обещано какое-то снисхождение или еще что-то, имевшее для него ценность, за это признание?

— Нет.

— Ваша честь, мы предлагаем вещественное доказательство защиты номер один в качестве улики и передаем его в руки обвинения для любых возможных возражений.

— Которые у меня, разумеется, есть, — проговорила Нора и поднялась. Не глядя на Линду, она приняла из ее рук признание Майрона Сталя. — Ваша честь, это заявление фальсифицировано. Оно было сделано в экстремальных условиях принуждения, когда жизни писавшего в случае отказа угрожала опасность...

Я протестую против того, чтобы защитник выступала с показаниями, ваша честь. Если защитник хочет занять место свидетеля и настаивает на личном присутствии во время... Я всего лишь информирую суд о том, что намерено доказывать обвинение во время представления вещественных доказательств. — Нора говорила так, словно инструктировала студента-юриста. В заключение своих слов она бросила взгляд в сторону Линды, и это был взгляд абсолютного презрения.

— Передайте это заявление сюда, — сказал Уотлин. — Я вынужден воздержаться от признания его приемлемости, пока не увижу, что оно содержит в себе все указанные факты.

Он взял документ у Линды и спокойно начал его просматривать. Судьям позволено это делать. Если он решит, что данное доказательство не может быть принято, это будет означать, что он не принял во внимание его содержание. Очередная судебная фикция. Я видел, как приподнялись брови Уотлина, когда он дошел до конца первой страницы.

— Продолжайте, — сказал он вдруг почти сердито, как будто испугавшись того, что его губы шевелились при чтении.

Вскоре меня уже передали Норе. Я перевел твердый взгляд с Линды на нее. Но поначалу Нора не смотрела на меня. Она перечитывала свои записи, пока не нашла нужного.

— Этот Клайд Малиш... Чем он занимается?

— Он владеет двумя магазинами электробытовой техники, насколько мне известно.

— Это его единственное дело?

— Это единственное, что мы в состоянии доказать.

— Вы имеете в виду, что он находится под следствием, которое ведет служба окружного прокурора?

Нора посмотрела на меня. Взгляд ее был дружелюбным.

— Да.

— В чем же он подозревается?

— Наркотики, главным образом.

— Главным образом? А что еще?

— Различного рода хищения, грабежи, мошенничество.

— Вы упомянули лишь о преступлениях, не связанных с насилием, — сказала Нора. — Не подозревался ли он когда-нибудь в более тяжких преступлениях?

— Да, несомненно.

— Вооруженные ограбления?

— Да.

— Разбойные нападения?

— Возможно.

— Убийства?

— В одном или двух.

— В самом деле? — спросила она. — Клайд Малиш подозревался в делах, связанных с убийствами?

— Да. Хотя ни в одном из этих дел, насколько мне известно, он лично не участвовал, лично не нажимал на курок, однако...

— Люди оказывались убитыми? — исказив мою мысль, спросила Нора.

Ее знаменитое чувство юмора вкрадывалось в перекрестный допрос лишь тогда, когда она старалась усыпить бдительность свидетеля.

— Да, — ответил я.

— Фактически Клайд Малиш подозревался в целом ряде преступлений. Он находился под следствием при ваших предшественниках по службе окружного прокурора, он находился под следствием у вашей администрации, и не кажется ли вам, что он, вне всякого сомнения, останется под следствием и у вашего преемника?

При слове «преемник» среди публики раздались негромкие вздохи — реплику Норы оценили по достоинству. Уотлин не стал призывать присутствующих к тишине.

— Вам это известно не хуже, чем мне, миз Браун. Наверняка именно вам пришлось бы выступить его обвинителем, если бы Хью Рейнолдсу удалось хотя бы завести на него дело.

Она улыбнулась мне.

— И это тот самый человек, в чьем доме вы провели небольшую приятную беседу с Майроном Сталем, результатом которой стало вот это «признание», которое вы теперь пытаетесь предложить суду.

Я пожал плечами.

— Не было ли там еще кого-то из служащих Малиша? — продолжила Нора, бросив косой взгляд на Линду.

— В комнате с нами — нет, — ответил я.

— Но в доме другие люди были?

— Насколько я могу судить, да. По крайней мере тот человек, что впустил меня в дом.

— Он был вооружен?

— Я не видел оружия.

— Это большой дом, не так ли?

— Намного больше моего.

— Если бы Майрон Сталь отказался сделать признание, ему пришлось бы проделать долгий путь до входной двери, верно?

— Этот путь был бы достаточно долгим независимо от того, сделал бы он что-то или нет.

— Но никто не говорил ему открыто, что он не сможет проделать этот путь, если не подпишет свое признание?

— Никто не говорил ему этого ни открыто, ни каким-то иным образом.

Нора сделала паузу, успокоилась и бесстрастным голосом спросила:

— Не выглядел ли он испуганным?

Я заколебался.

— Вид у него, конечно, был смущенный. Но вот испытывал ли он страх или нет...

— Призывы к высказыванию предположения, ваша честь, — спокойно вступила в разговор Линда.

Это был ее первый протест. Спасать меня было пока не от чего.

— Поддерживается, — сказал Уотлин.

— А вы на его месте боялись бы? — спросила Нора.

— Протест! Это не имеет отношения к делу.

— Вне всякого сомнения, — согласился Уотлин. — Вам следует лучше продумывать свои вопросы, — обратился он к Норе.

— Я не уверена, что в состоянии делать это с таким свидетелем, ваша честь. — Она снова обернулась ко мне. — Вы знали, что обстоятельства, сопутствовавшие этому признанию, вызовут вопросы, не так ли?

— Я мог это представить.

— В таком случае, почему вы допустили, чтобы оно было написано в подобном месте? Почему вы держали мистера Сталя в доме находящегося под подозрением главаря гангстеров, где мистер Сталь оказался в ловушке, когда делал свое признание? Не потому ли все и произошло, что в любой другой обстановке он не стал бы писать этого фальшивого заявления?

Линда шевельнулась, но я сделал едва заметное движение рукой, и она воздержалась от возражения.

— Во-первых, — спокойно сказал я, — я не держал мистера Сталя где бы то ни было. Просто его признание прозвучало именно там, где мы находились и куда он, кстати, приехал сам по доброй воле. А всякий, кому когда-либо случалось выслушивать признание, понимает, что, если подозреваемый начал говорить, не стоит просить у него тайм-аут и увозить его куда-то в другое место. В подобных случаях ему просто дают высказаться.

Но отвечая на ваш главный вопрос, я должен сознаться, что действительно сделал кое-что в отношении потенциально принудительной обстановки. После того как было написано признание, я не дал ему подписать этот документ там же. Я забрал Майрона Сталя с собой в машину и, лишь когда мы отъехали на несколько миль от дома Клайда Малиша и убедились, что нас никто не преследует, разрешил ему поставить там свою подпись. Вот почему на признании стоит подпись только одного свидетеля, то есть моя. И тут Майрон Сталь подписал эту бумагу в обстановке далекой от того, чтобы она могла внушить ему какой-то страх.

Сталь, конечно, попытался отречься от сделанного им признания, но он уже знал, что ему все равно придется отказываться от этого документа в целом, так что будет он подписан или нет — большого значения не имело.

Нора посмотрела на меня так, будто я попросту перепачкал дерьмом все свое свидетельское показание. «Продолжай, продолжай!» — было написано на ее лице. Я снова с невинным видом взглянул на нее. Публика при этом видела только мое лицо.

— Как далеко вам пришлось отъехать от дома Клайда Малиша, чтобы уже не испытывать каких-то опасений? — спросила Нора.

Ни Линда не сочла нужным заявить протест, ни я — ответить.

В конце концов Нора ступила на ту прямую, которую мы предвидели. Мы знали, куда она ведет — или должна будет привести.

Нора понизила голос и с сочувствием спросила:

— Все ваши действия — поездка в дом Клайда Малиша и получение признания от Майрона Сталя — проистекали от вашего беспокойства за судьбу сына, не так ли?

— Я никогда не отрицал этого.

— Дэвид был обвинен в сексуальном нападении и приговорен к тюремному заключению, верно я говорю?

— Да.

— Вы ездили к нему в тюрьму?

— Да.

— Больше одного раза?

— Да.

— Вы боялись за него, когда он там находился?

— Разумеется, боялся.

Я не смотрел на Дэвида, я пристально вглядывался в лицо Норы. Давай, напрашивайся на это! Выкладывай все на стол, Нора! — думал я.

— Фактически вы добились его перевода назад, в тюрьму округа Бексар, в ожидании дня повторного слушания?

— Я способствовал тому, чтобы его сюда вернули.

— Вы встречались с ним в этой тюрьме?

— Да. Несколько раз.

— Здесь ему было не многим лучше, чем там, не правда ли?

— Это нелегко решить.

— В любом случае вы хотели, чтобы он был освобожден? — спросила Нора. «Это было бы естественным желанием каждого на вашем месте», — говорил ее тон.

— Конечно, хотел.

— Вы сделали бы едва ли не все, чтобы помочь ему оттуда выбраться? Так ведь?

Это был риторический вопрос. Ее не волновало, каким окажется мой ответ. Но она не ожидала того, который я для нее приготовил.

— Не все, — сказал я. — К примеру, я мог бы вышвырнуть вас из этого дела и назначить одного из своих обвинителей — кого-нибудь, кто присоединился бы к ходатайству о новом судебном процессе. Тогда все стало бы намного проще.

— Хотелось бы посмотреть, как бы это у вас получилось, — совсем непрофессионально вырвалось у Норы.

— О, это я сумел бы! — ответил я ей.

Можно было видеть, что за вопрос крутится у нее на языке. Было заметно и то, как она вглядывается в меня, пытаясь что-то прочитать на моем лице. И все-таки она спросила. Она задала вопрос, ответа на который даже не знала. Я думаю, что это произошло лишь потому, что ей очень уж хотелось его узнать.

— И почему же вы этого не сделали? — спросила она.

— Потому что мне хотелось, чтобы против выступила именно ты. Потому что всякому известно, что ты лучшая из обвинителей. И если при таком оппоненте ходатайство будет удовлетворено, все поймут, что это произошло лишь потому, что Дэвид действительно невиновен, а не благодаря каким-то закулисным сделкам. И еще потому, что всякий знает, какая ты жестокая, холодная и бесчувственная сука, что ты беспокоишься только о том, чтобы выиграть дело, а потому никогда не пойдешь на такую сделку, если она будет означать, что кто-то окажется вычеркнутым из списка преступников.

Судебный зал взорвался именно так, как это обычно бывает в таких случаях. Сначала раздался одновременный вдох, как бывает когда видят приближение скандала или слышат грубое оскорбление. Потом последовали смешки, возгласы и даже выкрик: «Вот это верно!» Уотлин не особенно старался вернуть зал к порядку. Я же по-прежнему смотрел на Нору. Выражение ее лица было странным — сожалеющим, но отнюдь не заискивающим. Такое выражение характерно для питчера, который издали смотрит на игрока, отбившего его мяч, а затем возвращается и выбирает биту побольше.

Я тешил себя надеждой, что мое свидетельское показание было самым драматичным на слушании. У нас оставались другие свидетели, включая Лоис. Я заранее поднатаскал ее в искусстве лжесвидетельствования.

— Держись просто. Все случилось именно так, как и случилось, за исключением того, что ты слышала, как он сказал: «Оставь в покое Клайда Малиша», — что произошло уже в самом конце, как раз перед дракой.

Лоис проделала это прекрасно: точно, чисто и очень уверенно. Не думаю, что кто-нибудь мог усомниться в ее искренности. Кроме Норы. Лоис была матерью Дэвида — то, что она сказала, не шло в расчет. Нора прошла этот пункт, не задав ей ни единого вопроса.

Наступил тяжелый момент: у нас не было больше свидетелей, и нам пришлось объявить о завершении выступлений. В таких случаях всегда кажется, что ты что-то забыл. Уотлин все еще не объявил, принял ли признание Сталя, а без этого мы не имели ничего. Нора вызвала лишь одного свидетеля — Майрона Сталя.

Я знал, что он будет выступать, но в здании его не видел. Он вошел в зал через боковую дверь, сопровождаемый двумя полицейскими офицерами. Они заняли места среди публики, по случайному совпадению рядом с Клайдом Малишем — у него имелась своя пара телохранителей, которые маячили у задней двери в зал. Сталь прошел на свидетельское место.

Мне он казался какой-то юркой куницей в мужском костюме. Я старался взглянуть на него глазами присутствующих, особенно мне хотелось увидеть его через очки Уоддла. Судья старался смотреть на Сталя не только глазами тех, кто находились в зале, но и того громадного большинства людей, которых здесь даже не было. А мне никак не удавалось отделить наружность Майрона Сталя от того, что, как мне было известно, он сделал. Я видел, с какой нравственной трещиной был этот человек. Наблюдая, как он поднимается на свидетельское место, я удивлялся, что той темной ночью не предоставил его заботам Клайда Малиша.

Сталь, как всегда, сохранял вид настоящего профессионала. Безукоризненный костюм. Холеность хорошо отдохнувшего человека. Если он и был чуть встревожен, то это выглядело всего лишь беспокойством занятого человека, которому неожиданно нарушили распорядок дня.

— Пожалуйста, назовите ваше имя и профессию.

— Майрон Сталь. Это пишется с непроизносимым «эйч». Я адвокат.

— Вы практикуете здесь, в округе Бексар?

Сталь был свидетелем обвинения, однако Нора разговаривала с ним не особенно дружелюбно. Она перешла к своему излюбленному методу — «исключительно факты и ничего кроме».

— Да.

— Вы знакомы с человеком по имени Клайд Малиш?

— Да. Он является моим клиентом.

— Как давно вы представляете его интересы?

— О Господи! Шестнадцать... семнадцать лет.

Сталь взглянул на Линду. Она сидела, подавшись вперед и положив локти на стол, и смотрела на свидетеля. Дэвид тоже смотрел на него. Я не мог представить себе, что он чувствовал в тот момент.

Сталь откашлялся и снова перевел взгляд на Нору.

Она сразу же перешла к делу.

— Могу я подойти к свидетелю, ваша честь? Мистер Сталь, я передаю вам документ, зарегистрированный как вещественное доказательство защиты номер один. Вы узнаете это?

— Да.

— Что это такое?

— Это заявление, которое я написал в доме Клайда Малиша вечером в прошлую среду, шестнадцатого сентября.

— Вы сделали это по доброй воле?

— Разумеется, нет.

— Тогда почему вы это сделали?

— Если бы я не сделал этого, моя жизнь оказалась бы под угрозой.

— Кто угрожал вам?

— Мистер Малиш. Марк Блэквелл, окружной прокурор. Она тоже там была, — неожиданно добавил он, кивнув на Линду.

Нора могла обойтись и без этого добавления. Ей оно было ни к чему.

— Как они угрожали вам?

— Мистер Малиш сказал: «Нам нужно признание. Ты сделаешь его».

— И только? — спросила Нора.

Тон ее ясно говорил, что уж она-то сумела бы воспротивиться такому давлению.

— Я сказал, что не сделаю этого, и попытался уйти, но, когда я подошел к двери, в коридоре стоял человек, не пожелавший меня выпустить. За поясом у него был пистолет. Я вернулся и сказал что-то вроде: «Что все это значит?» — и тогда мистер Малиш заявил: «Говорю тебе, что ты это напишешь». Было весьма понятно, что он имел в виду, можете мне поверить.

— Как вы это поняли?

— Я понял, что буду убит, если не сделаю того, что он требовал.

— Принимал ли мистер Блэквелл какое-нибудь участие в этом?

— Он просто сидел там, глядя на меня, — так же, как смотрит сейчас. Было совершенно ясно, что он не станет вмешиваться.

Нора опять вернулась к заявлению Сталя.

— Пожалуйста, просмотрите это, мистер Сталь.

Он начал читать, затем отложил свое признание в сторону.

— Я уже читал это раньше. Я сам это написал.

— Какая часть этого заявления соответствует действительности?

— Очень незначительная. — Он еще раз взглянул на бумаги. — Мое имя действительно Майрон Сталь, и я адвокат. Все остальное сплошная фикция.

— Выражайтесь более определенно, мистер Сталь. Вы нанимали Аманду Джексон для дачи ложных показаний против Дэвида Блэквелла?

— Нет. Я не знаю ни миссис Джексон, ни Дэвида Блэквелла.

— Не убивали ли вы впоследствии Менди Джексон или не организовывали ли вы ее убийства?

— Разумеется, нет. Как и все, я прочитал об этом в газете. Мне очень жаль, конечно, но я мало что...

— Вы нанимали человека по имени Саймон Хоторн для того, чтобы он угрозой принудил Марка Блэквелла закрыть дело против Клайда Малиша?

— Нет и нет.

Затем последовали еще отрицания и обвинения. Сталь все больше выглядел оскорбленным. Но была в нем и растерянность. Он смотрел на судью и горестно качал головой. Я не мог понять, какое впечатление он производил. Но, по правде говоря, он не походил на убийцу или заговорщика. Он казался слишком несчастным. Когда Сталь смущенно поеживался в свидетельском кресле, это выглядело так, будто весь мир ополчился против него. Я подумал, что мы допустили ошибку. Следовало сделать так, чтобы он больше походил на жертву.

Не слишком забивай его, мысленно проговорил я, когда Нора передала свидетеля Линде. Первый вопрос Линды был достаточно безобиден, но в голосе ее чувствовался металл. Она не стала атаковать Сталя со стороны, которая была у него надежно защищена. Сталь отлично понимал, что для Линды он только враг и не больше. Он уселся в кресло и пристально посмотрел на нее. Он не собирался ей уступать ни в чем.

— Мистер Сталь, какого рода бизнесом занимается Клайд Малиш?

— Изначально это была поставка электробытовой техники. И инвестиции.

— Он ежегодно оплачивал ваши профессиональные услуги?

— Да. По сути, он платил мне ежемесячно.

— Какую сумму?

Сталь высокомерно поднял подбородок.

— Это потребует от меня разглашения конфиденциальных сведений, составляющих тайну адвоката и его клиента.

— Нет, этого не произойдет. И как все мы знаем, конфиденциальность такого рода сведений зависит от клиента. Клайд Малиш присутствует в зале и может возразить, если это понадобится. Ваша честь...

— Отвечайте на вопрос, — сказал Уотлин.

Сталь с обидой посмотрел на судью. Губы его жеманно поджались.

Мой Бог! — подумал я. Он попросту не хочет говорить о том, сколько получает, в присутствии полного зала незнакомых ему людей. Что за амбициозный жалкий человек! Видит ли это еще кто-нибудь?

— Это приблизительно шестьдесят тысяч долларов в год, — в конце концов проговорил Сталь.

— Спасибо. А Клайд Малиш является вашим единственным клиентом?

— Нет.

— Кто же остальные?

— Они, вероятно, предпочтут, чтобы их имена не назывались. И они не присутствуют здесь, чтобы заявить о своем праве на конфиденциальность. Я полагаю, что обязан сделать это от их имени. Я уверен, все мы хорошо это понимаем.

— Сообщение их имен не нарушит ничьих прав. Просто назовите нам имя любого клиента, чьи интересы вы представляли в течение последнего года.

Нора встала.

— Я не вижу, какое это может иметь отношение к слушаемому делу, ваша честь, — сказала она.

— Хорошо. Если вы не в состоянии ответить на этот вопрос, я задам вам другой, — сказала Линда свидетелю.

Она решительно оспорила содержащееся в протесте Норы «стороннее замечание», и Уотлин разрешил ей продолжить опрос.

— Для чего поставщику электробытовой техники платить адвокату по шестьдесят тысяч в год за обычные юридические услуги?

Сталь был готов к этому.

— Он также является и инвестором, как я уже говорил. Я помогал ему покупать и продавать собственность, советовал, куда лучше вкладывать деньги, составлял контракты. Всякие дела такого рода.

— И за это он платит вам шестьдесят тысяч в год? За составление контрактов?

— За все, что я перечислил, и за многое другое.

— Вы упомянули об уголовном деле против мистера Малиша, которое было закрыто. А вы...

— Я этим делом не занимался. Он нанимал для этого адвоката по уголовным делам.

— Но вы иногда присутствовали в суде, не так ли? Этого Сталь отрицать не мог.

— Это не значит, что я был участником дела, — раздраженно сказал он. — В этом судебном зале тоже находится сейчас множество людей, которые не имеют отношения к данному слушанию.

— Следовательно, вы никоим образом не участвовали в преступной деятельности Клайда Малиша?

— Нет.

— Но вы знали о ней?

Сталь заколебался, не решаясь ответить.

— Нет. Да... о том деле я знал. И, естественно, до меня доходили слухи.

— Но вы не принимали в том деле участия?

— Нет.

— Он платил вам по шестьдесят тысяч в год исключительно за составление контрактов. Имеются ли у него на жалованье другие адвокаты?

— Нет, насколько мне известно.

— А вы никак не связаны с его преступной деятельностью?

— Ваша честь... — начала Нора.

— Давайте перейдем еще к одному вопросу, — сказала Линда. — Вы засвидетельствовали, что не были знакомы с Менди Джексон.

— Именно так.

— Известно ли вам, что Виолетта Уэнтуэрт, мать Менди Джексон, уже выступала здесь сегодня с показанием, в котором...

— Я протестую, ваша честь. Это является нарушением правила — комментировать свидетельские показания другого свидетеля.

— В таком случае предположим, — сказала Линда, как бы показывая студенту-юристу, как следует формулировать свой вопрос, — предположим — чисто гипотетически, — что за два месяца до ареста Дэвида Блэквелла кто-то видел вас вместе с Менди Джексон. Смогли бы вы дать этому какое-то объяснение?

— Да. — Сталь был доволен собой. — Я сказал, что не был знаком с этой леди, но я не говорил, что никогда не встречался с ней. Однажды я действительно побывал в ее доме. Я не помню, присутствовала ли при этом ее мать, но, вполне возможно, она была там.

Я обернулся и через несколько рядов посмотрел на Грегори Стилвела, сидевшего рядом с матерью Менди. Он, я уверен, был одет в свой единственный черный похоронный костюм. Рука его обнимала плечи сестры, но его внимание было сосредоточено на происходящем. Он не ответил на мой взгляд, как бы храня в тайне факт нашего знакомства. Или взгляд его был так прикован к Майрону Сталю, что никого больше он уже не видел.

— Почему вы оказались там? — спросила Линда у Сталя.

— Я был там по указанию мистера Малиша, чтобы предложить миссис Джексон работу.

— Работу? В качестве уборщицы?

— Нет, в качестве бухгалтера. Она была, насколько я знаю, студенткой колледжа. Мистер Малиш сказал мне, что желает воспользоваться ее услугами.

— Она приняла предложение?

— Нет. Она пришла в страшное негодование, когда я упомянул имя мистера Малиша. Уходя, я решил, что это была совершенно бесплодная затея.

— Не только это, согласитесь, но и совершенно знаменательное совпадение, что за два месяца до того, как она обвинила Дэвида Блэквелла в изнасиловании, вы побывали в ее доме, то есть в доме женщины, оказавшейся в центре заговора, свою причастность к которому вы так упорно отрицаете?

Сталь казался невозмутимым.

— Если это совпадение, то оно и не может быть чем-то иным.

— Если?..

Тон его голоса сделался доверительным. Он делился с нами соими мыслями.

— Позднее мне пришло в голову, что меня направили туда с единственной целью: создать неопровержимую улику, что я встречался с миссис Джексон. В последовавшем затем уголовном деле мистера Малиша ему необходимо было ложно обвинить меня в том, что именно я являлся инициатором этого плана, — что, кстати, мистер Малиш и делает сейчас.

Линда на мгновение задержалась на этом. Просто замечательно, когда свидетель строит теории.

— Значит, вы полагаете, что существовал заговор, имевший целью арест Дэвида Блэквелла и осуждение его за изнасилование, которого он не совершал?

— Мне об этом ничего не известно.

— Но зачем Клайду Малишу понадобилось подставлять для этого вас, мистер Сталь? Разве не мог бы какой-нибудь менее ценный для него работник занять ваше место в этом ложном обвинении? Кто-нибудь, стоивший ему меньше шестидесяти тысяч долларов в год?

— Я не знаю.

Сталь не продумал достаточно далеко все детали, когда предложил свое объяснение тому обстоятельству, что его видели в доме Менди Джексон. Теперь он раскаивался в этом.

— Итак, либо существовал заговор, имевший целью несправедливое обвинение Дэвида, либо ваш контакт с обвинившей его женщиной — перед тем как это обвинение было выдвинуто — замечательное совпадение.

— У меня протест, ваша честь, — заявила Нора. — Прежде всего, это вообще не вопрос. А если вопрос, то это призыв к обдумыванию ответа.

— В таком случае не отвечайте, — сказала Линда. — Давайте перейдем к тому факту, что Марк Блэквелл имел под мостом стычку с вашим бывшим однокурсником, мистер Сталь. В своем заявлении вы признали, что наняли Саймона Хоторна для этой цели. Это правда?

— Нет.

— Вы хотите назвать это другим замечательным совпадением?

— Нет. Я бы назвал это обычной ложью.

Зал суда снова загудел. Я почувствовал, как в моем затылке разливается тепло.

— Я не видел доказательств того, что это произошло в действительности, — продолжал Сталь. — Они включили это в мои показания, чтобы инкриминировать мне вину. Заметьте, что, кроме самого мистера Блэквелла, свидетелей данного инцидента не существует.

Сталь снова выглядел довольным собой.

Я посмотрел на судью, чтобы понять, успел ли тот заметить выражение самодовольства на лице Сталя, характерное для человека, который сумел отыскать отличное объяснение случившемуся. Но Уотлин не смотрел на свидетеля. Не смотрел он и на меня. Взгляд его был устремлен через зал, а склоненная голова свидетельствовала, что судья внимательно слушает, являя собой образец беспристрастности.

Линда больше не причинила Сталю особого вреда. Я думал, что он понесет больший урон. Я не понимал, как кто-то мог верить этому человеку. Если только этот человек не полный глупец. Но прежде всего Сталь был больше похож на жертву заговора, чем на его вдохновителя.

Один из сидевших в зале во всем поверил Линде. Дэвид пристально вглядывался в лицо Сталя. И я заметил, что Сталь не мог смотреть на него. За Дэвидом наблюдали бейлифы. И еще одного человека не надо было убеждать. Клайд Малиш тоже не сводил глаз со своего адвоката. Сталь был преследуемой добычей. Независимо от исхода слушания. Невзирая на защиту полиции. Мы с Клайдом Малишем не пришли к согласию по поводу судьбы Сталя. Я не сумел бы остановить его, если бы даже захотел. И вряд ли мне удалось бы выдвинуть против него обвинение. Он будет осторожнее. Аккуратнее Майрона Сталя.

Что уж говорить о дядюшке Менди, Грегори Стиллуэлле. Мне не хотелось бы оказаться на месте Майрона Сталя, даже за все деньги Клайда Малиша.

Нора немножко доработала линию обвинения при повторном прямом допросе свидетеля. Линда в свою очередь задала Сталю лишь короткую серию вопросов.

— Вы не были знакомы с Менди Джексон? — начала она.

— Строго говоря, нет. Та единственная короткая встреча...

— Судьба этой женщины ничего не значила для вас?

— Не совсем так, — сказал Сталь. — Как я уже говорил, мне было жаль...

— Вы сами ее не убивали?

— Нет. Я...

— Следовательно, вы организовали это убийство? Вы наняли того, кто сделал ей инъекцию, ввел смертельную дозу героина...

— Нет!

— ...что, как и предполагалось, убило ее, а затем убийца сбросил тело в сточную канаву? Женщину, чья судьба не волновала вас и вина которой была лишь в том, что она случайно имела доступ к Дэвиду Блэквеллу.

— Нет, нет и нет. Я никогда...

— Но кто-то сделал это, не так ли, мистер Сталь?

— Не обязательно. Она могла сделать это сама. Может быть, она неправильно отмерила дозу и потому...

— Если вы впервые в жизни собрались принять героин, мистер Сталь, разве вы не выбрали бы для этого какое-нибудь другое место, а не дренажный канал?

— Я... я бы никогда... — заикаясь начал Сталь.

Он склонился вперед, едва не падая с кресла.

— Может быть, кто-то, с кем она была, запаниковал...

— У меня больше нет вопросов.

— Запаниковал и отнес ее туда, сбросил тело...

Сталь вытянул руки, словно в мольбе или словно сам нес это тело. Голос его сорвался на последнем слове, и он умолк. Сталь посмотрел вниз, будто в конце концов действительно увидел тело Менди Джексон. Казалось, он вот-вот разрыдается. Скорее всего в тот момент он видел перед собой свое собственное тело.

— Вы можете занять место в зале, — сказал ему Уотлин, и, прежде чем Сталь поднялся, Нора добавила:

— Обвинение закончило свое выступление.

Это было так неожиданно, что, когда я сообразил, то увидел, что стою на ногах, поднимая руку, словно школьник, рвущийся к доске. Мне хотелось, чтобы это слушание продолжалось дальше, чтобы оно длилось бесконечно. Уотлин окинул меня тяжелым, безжизненным взглядом. Я вспомнил все, что было между нами. Мне пришлось почти запугивать его даже для того, чтобы пораньше перевести Дэвида из тюрьмы на это слушание. Я не хотел оставлять все это в руках Уотлина. Я подумал, что, когда он удалится в своей кабинет, я последую за ним, предложу ему все, что он захочет. Свою отставку, свою поддержку...

— Адвокаты могут быть свободны, — сказал Уотлин. — Я не нуждаюсь в заключительных аргументах. Факты достаточно просты, и все законные возражения хорошо изложены в кратких выступлениях обеих сторон.

Майрон Сталь покинул свидетельское место и сел в зале рядом со своим полицейским эскортом. За барьером судебного зала остался один Уотлин, фигура которого возвышалась за судейским столом. Выражение его лица было суровым и одновременно каким-то мирным. Он знал, что намерен сделать.

— Я ожидал, что настоящее решение будет очень трудным, — сказал он. — Но оказалось, что оно на редкость простое. Я думал, что мне придется на какое-то время подвергнуть этот вопрос серьезному рассмотрению. Как выяснилось, в этом нет необходимости.

Закон, касающийся разрешения на повторный процесс в связи с вновь обнаруженными доказательствами, предельно ясен. Доказательство должно быть таким, чтобы обвиняемый при всем старании не в состоянии был обнаружить его в период, предшествовавший первому процессу. В данном случае доказательство отвечает этому требованию. Следующий момент. Доказательство должно быть убедительным, чтобы у суда составилось мнение, что присяжные, услышав это доказательство на судебном процессе, могут счесть возможным изменить предыдущий вердикт.

Уотлин слегка передвинул свои руки, лежавшие перед ним на столе. Мой Бог! — подумал я. Он читает заранее приготовленную речь. Все, что только что здесь произошло, не имело абсолютно никакого значения. Он уже все решил, прежде чем услышал хотя бы одно слово из свидетельских показаний.

— Но существует одно необходимое предварительное условие, — торжественным голосом продолжал Уотлин. — Доказательство, естественно, должно быть правдоподобным. Только процессуальный суд решает, заслуживает ли доверия представленное при ходатайстве о новом процессе доказательство.

Доказательство, предложенное суду на этом слушании, может быть буквально названо неправдоподобным с точки зрения его законности. Данный суд за двадцать лет своей судебно-правовой деятельности ни разу не слышал о заговоре, который хотя бы отдаленно напоминал тот, на существовании которого настаивает защитник в слушаемом деле. Обвинитель правильно указала на то, что на обвиняемого возложено тяжелое бремя доказательства выдвинутых им заявлений, прежде чем будет дано разрешение на новый процесс. В данном слушании бремя доказательства является даже более тяжелым благодаря необычной природе вновь обнаруженных улик.

Джон, Джон! Я сделаю все что угодно. Дай мне еще немного времени, мысленно молил я. Принеси мне настоящее доказательство, незримо умолял он в ответ. И я сам видел теперь, что принесенных улик было недостаточно. Но ведь там больше ничего не было. Ах, Джон, думал я. Если бы у тебя был сын.

— Очевидность конфликта между обвинением и защитой не вызывает сомнений. Здесь нет каких-то трудноуловимых различий в восприятии. Защита утверждает, что преступный сговор имел место. Обвинение говорит, что это нонсенс. Трудный вопрос, связанный с этим спором, заключается в противоречии между двумя свидетелями, каждый из которых имеет веские, вполне объяснимые мотивы для лжесвидетельствования. Сын Марка Блэквелла был обвинен в серьезном преступлении и приговорен к тюремному заключению. Майрон Сталь обвиняется в организации этого судебного приговора, что уже само по себе является серьезным правонарушением. Оба свидетеля — служители правосудия. Если бы они так решительно не противостояли друг другу, я по долгу службы был бы почти обязан верить им обоим. Но в данном случае я не могу этого сделать. Они занимают диаметрально противоположные позиции. Это единственная сложность, которая наличествует в этом деле. У обеих сторон имеются подтвержденные фактами и уличающие доказательства, но все эти доказательства недостаточно убедительны или объяснимы.

Уотлин по-прежнему не смотрел на меня. У него не хватало на это духу. Но затем, к моему удивлению, он все же это сделал. Приняв властный вид, он окинул взглядом публику за моей спиной. Задержал взгляд на стае газетных репортеров. Затем опустил его на меня. Выражение лица Уотлина при этом не изменилось.

— Следовательно, единственным вопросом является вопрос о правдоподобии. Ответить на него сложно, и, тем не менее, именно это делает мое решение удивительно легким.

Он не собирался идти моим путем. Он хотел защитить самого себя. Но дело было не во мне. Речь шла о Дэвиде. Это свобода Дэвида была поставлена на карту, а не моя или Уотлина репутация.

— Я знаю Марка Блэквелла уже двадцать лет, — продолжал Уотлин. — И ни разу не слышал, чтобы кто-либо усомнился в его честности. Я не побоюсь сказать, что он никогда прежде не имел такого побудительного мотива для лжи, как сегодня. Но я не в состоянии поверить, что именно этот мотив руководил им в его свидетельском выступлении. Я проработал десять лет в качестве процессуального судьи, занимаясь тем, что отличал правду от неправды. Вне всякого сомнения, я допускал ошибки. Но никогда раньше я не имел такого преимущества, как личное знакомство со свидетелем, что наличествует в данном деле. Я верю свидетельскому показанию мистера Блэквелла. Я верю, что ему было сообщено о том, что его сын осужден по ложному обвинению. Я верю, что он пытался найти основания, по которым это обвинение было выдвинуто. И я верю, что он достиг цели, обнаружив их.

Это делает второе требование, предъявляемое здесь в соответствии с законом, столь же достижимым. Если бы доказательство, которое я сегодня услышал, было выслушано присяжными, мог ли их вердикт оказаться иным? Вне всякого сомнения, да. Я никоим образом не намерен оспаривать справедливость решения, вынесенного теми двенадцатью присяжными. Их вердикт абсолютно соответствовал тем обстоятельствам, что им были представлены. Они слышали лишь то, что слышали. Но тогда они не были знакомы со всеми фактами!

Разрешение на новый процесс дается. Сумма залога устанавливается на том же уровне, что и до суда. И в заключение я бы настоятельно советовал обвинению подумать, может ли тот же обвинитель вновь быть использован в предстоящем процессе. Я не могу сказать, к какому решению придут присяжные, но я знаю, как буду вести этот процесс я.

Это все. Стороны настоящего судебного слушания свободны.

Мое сердце отчаянно колотилось. И тут я все понял. Мои тревоги были совершенно напрасными. Уотлин с самого начала намерен был дать разрешение на новый процесс. Пока я занимал место свидетеля, он умолял: «Принеси мне доказательство», — но это нужно было ему лишь для прикрытия, для того, чтобы его решение выглядело справедливым. Даже если бы я оказался единственным свидетелем, Дэвид все равно бы выиграл. Для судьи этот вопрос по-прежнему был политическим. Я являлся чиновником, которого выбрала общественность. Это означало, что некоторое время назад более половины избирателей в округе одобрили мою кандидатуру. Может быть, также одобряли и сейчас. Если я достаточно хорошо покажу себя на этом слушании, я, несомненно, сохраню симпатии этого магического пятидесяти одного процента. А кто такой Майрон Сталь по сравнению со мной? Да никто! У него нет абсолютно никакого политического веса. Должно быть, для судьи Уотлина это решение оказалось несложным.

Возможно, я ошибался. Возможно, решение Уотлина основывалось на доказательстве, и никакие иные соображения для него значения не имели. Этого я не узнаю никогда.

Я был ближе всех к Дэвиду и оказался первым, кто обнял его. Наверно, я кричал от радости, но я был не единственным. Я притянул Дэвида к себе и сжал в объятиях так сильно, как только смог. Казалось, будто он снова обрел материальность, после того как долгие месяцы находился в призрачном состоянии. Он тоже обнял меня в ответ.

— Не представляю, как это тебе удалось, — сказал он мне на ухо. — Я даже не знаю, радоваться мне или беситься от злости. Я не...

— Хочешь радуйся, хочешь бесись, — ответил я ему. — Ты можешь делать что угодно. Теперь ты свободен.

— Пристегни их к своей заднице, — добавил я, обращаясь к бейлифу, который стоял с наручниками возле Дэвида. Бейлиф выглядел смущенным.

— Думаю, без наручников мы, пожалуй, можем и обойтись, — сказал он. — Но мы должны вернуться в тюрьму.

— Черта с два! Ты слышал, что говорил судья? Он восстановил освобождение под залог. Эту сумму я уже заплатил.

— И все равно ему нужно вернуться туда для снятия с учета. Это займет около часа.

Теперь рядом с первым стоял и другой, такой же смущенный и такой же неумолимый.

— Вы не заберете его, — сказал я.

И тут появился шериф. Их босс. Он поздоровался со мной за руку. Все же у меня было много друзей. Шериф пожал руки бейлифам, и они сразу вспомнили, что их еще ждут дела где-то еще.

— Разделайся с бумагами, — сказал мне шериф, подмигнул и удалился.

Еще одна оказанная мне любезность.

Казалось, Дэвид почувствовал облегчение. Он повернулся. Мне представилось, что его глаза ищут Лоис, но первой он увидел Вики. Она стояла — олицетворение спокойствия посреди всеобщего хаоса. Дэвид не стал заключать жену в объятия. Он смотрел на нее так, как будто старался вспомнить, кто это. Я внезапно осознал, что ни разу не слышал о том, навещала ли Вики Дэвида в тюрьме, но решил, что она все же делала это.

Появилась Лоис. Она перехватила Дэвида.

— Мы уходим отсюда, — сказала она. Затем подтолкнула Дэвида к Вики, а сама приблизилась ко мне.

— Не ходи с нами, Марк, — сказала она так тихо, чтобы только я мог услышать ее. Она сказала это по-доброму, не зло. — Я собираюсь увезти его подальше отсюда и постараюсь сделать так, будто ничего этого никогда не было. У нас будет лучший ленч из всех, что когда-либо бывали в жизни. Где-нибудь в другом месте, которое будет совершенно непохожим на тюрьму, он подумает, что попросту очнулся от долгого дурного сна. Если там будешь ты, он не сможет этого забыть.

— А ты думаешь он когда-нибудь сумеет сделать это?

— Думаю, что смогу ему помочь. Позволь Дэвиду уйти, чтобы поблизости не было никого, связанного с этим зданием, Марк. Я вовсе не хочу причинять тебе боль. Но ты был здесь, и когда это началось и когда закончилось. Может быть, если на этот раз тебя с нами не будет, ему станет легче...

— Хорошо.

Она улыбнулась мне.

— Спасибо. Приходи ужинать вечером. Домой. — Лоис вспомнила: — К ней домой. В... ну, ты знаешь, Марк...

Я подумал, что она собирается сказать мне о том, кого мне брать и кого не брать с собою.

— Да?

— Ты был великолепен на месте свидетеля, — сказала она. Лоис ухитрилась пробиться с Дэвидом сквозь публику и дальше, к двери. Он не оглянулся на меня. Может быть, он считал, что я иду с ними. Репортеры облепили его, словно мухи. «Забыть», — криво усмехнулся я. Лоис по-прежнему бывает порой трогательно наивной. Годы не изменили ее. Она вела Дину за руку. Дина оглядывалась назад. Она улыбнулась, махнула мне рукой и жестом пригласила присоединиться к ним. Я покачал головой и улыбнулся. Я проследил, как маленькая группка добралась до двери и исчезла за нею.

Я все еще находился за барьером. Я повернулся и увидел, что Уотлин покинул зал. Но он должен был вернуться. Мой взгляд остановился на заключенных, сидевших в ложе присяжных. Я всматривался в них внимательней, чем когда-либо раньше. У единственного из заключенных, который ответил на мой взгляд, были глубоко посаженные глаза и руки, испещренные татуировкой. Среди этих людей в сером не было по-детски испуганных лиц, не было никого, кто выглядел бы так, будто не принадлежал к их числу.

В деле Дэвида самым необычным был сам Дэвид, вид — никак не виновного. На его месте мог оказаться любой другой выхваченный наугад житель страны. Факты в деле тоже были необычными, но приемы игры, которая привела Дэвида за тюремную решетку, — необычными не были: честолюбивый обвинитель, привыкший побеждать на процессах; судья, у которого на уме нечто большее, чем дело как таковое; свидетель с кошмарной историей.

Люди, уходя, поздравляли меня, но их приветствия с каждой минутой становились все торопливее. Это было утро понедельника, дня, который не мог быть упущен. Адвокаты беседовали с заключенными. Судебные обвинители уже снова разложили перед собой на столе дела, назначенные к слушанию. Судебный зал снова наполнялся гулом.

Линда как всегда стояла рядом со мной. Только однажды, когда этого никто не мог видеть, она взяла мою руку и сжала ее.

Свежее заявление Линды об отставке все еще лежало на моем столе.

— Насладись этим триумфом, — сказал я ей. — У защиты их бывает немного.

Линда изучала меня взглядом, отыскивая, как я догадался, следы раны, оставленной Лоис. После того как я заговорил, она улыбнулась.

— Не слишком рано для ленча? — спросил она.

На нас никто не обращал внимания. Кто-то склонился над страницами уголовного дела, кто-то с кем-то спорил. Поразительно легко, словно его и не прерывали, суд продолжал свою обычную работу.

— Давай уйдем наконец из этого проклятого здания! — сказал я.