Я бежал сквозь дождевую завесу вниз по склону Оленьего Рога с мальчиком на руках. Зеленые молнии сверкали между деревьями. Молнии над Оленьим Рогом — дело вполне привычное, но эти были нечто совсем иное. Бесшумно прорезая облака, они пролетали низко, обшаривая ущелья, поросшие кустарником, и влажные долины, наполненные ежевикой и ядовитым плющом. Тонкие, зеленые, голодные змеи, они словно кого-то искали.

Я знаю, они искали мальчика, с которого все это началось.

Он заглядывал мне в лицо, прильнув к моей куртке, точно лемур, в то время как я опрометью бежал вниз по склону. Глаза у него были цвета меди. Сейчас в них светился страх, но не смутный, как можно было ожидать от ребенка его возраста, а осмысленный. Мальчик допытывался своим нежным и пронзительным голоском:

— Зачем хочут нас убить?

— Не бойся, — говорил я и все бежал и бежал, преследуемый зеленой молнией.

В эту историю я оказался втянутым благодаря доктору Каллендеру, окружному инспектору здравоохранения. Меня зовут Хэнк Темпл, я редактор, владелец, очеркист, репортер и наборщик газеты «Известия Ньюхейла», выходящей в Ньюхейле и обслуживающей весь окружающий его горный район. С доктором Каллендером и шерифом Эдом Беттсом мы старые друзья. Однажды жарким июльским утром у меня зазвонил телефон. Звонил доктор, который говорил таким голосом, как будто был чем-то ошеломлен.

— Хэнк? — сказал он. — Я в больнице. Не хочешь ли забежать сюда на минутку?

— А кто ранен?

— Никто. Просто я подумал, что кое-что может заинтересовать тебя.

Доктор был осторожен, потому что все, что говорится по телефону в Ньюхейле, становится общественным достоянием. Но в его голосе звучала такая тревога, что у меня побежали мурашки по спине.

— Конечно, зайду, — сказал я. — Прямо сейчас.

Ньюхейл — маленький высокогорный городок. Он расположен в верхней долине Аппалачей и представляет собой беспорядочное скопление старых красных кирпичных зданий с арками на тонких деревянных столбах и новых каркасных домов, скучившихся вокруг приземистого здания местного муниципалитета. Город делится пополам горной рекой. Сыромятня, мельница да кое-какие шахты поблизости — вот главные достижения местной промышленности. Линия гор тянется от хребта Танкхэннок на востоке и уходит вверх к Козьему Холму на западе. Над всем господствует Олений Рог, окутанный туманом облаков.

Ни больших денег, ни хоть какой-то славы невозможно добиться в Ньюхейле, но были причины, заставляющие меня жить здесь. Девушка, на которой я хотел жениться, не могла понять их, ведь довольно трудно объяснить женщине, почему вы предпочитаете шесть полос газеты маленького городка, принадлежащих вам лично, объемистой «Нью-Йорк Таймс», где вы всего лишь сотрудник. Я оставил всякие попытки ее убедить, и она вышла замуж за одного типа в сером фланелевом костюме, и теперь всякий раз, когда я берусь за удочку или охотничье ружье, я радуюсь за нее.

Больница у нас солиднее, чем можно было бы ожидать, потому что она обслуживает почти весь округ, расположена больница на вершине Козьего Холма, достаточно далеко от сыромятни, и представляет собой старое здание с двумя флигелями, пристроенными позже. Я застал доктора Каллендера в его кабинете с Боссертом. Джим Боссерт — постоянный практикующий врач больницы, молодой парень, который, как говорится в старой пословице, знает больше, чем может стащить осел. В то утро он выглядел так, как будто не был уверен, как его зовут.

— Вчера, — сообщил доктор, — одна из девиц Тэйта принесла своего ребенка, маленького мальчонку. Меня не было, я проверял колодцы около Пайнкреста. Но я его видел раньше. Очень симпатичный парнишка.

— Развитый, — сказал Боссерт, нервничая. — Слишком развитый для своих лет. И физически тоже. Отличная мускулатура. А цвет кожи…

— Что же в нем особенного? — спросил я.

— Что-то странное. Сам не понимаю. Парнишка выглядел так, словно его пропустили через мясорубку. Его мать сказала, что другие ребята напали на него и избили и что он не вставал с постели несколько дней, так что она решила отнести его к нам. Ей самой-то от силы девятнадцать. Я сделал рентген.

Боссерт взял со стола два снимка и сунул мне. Руки его дрожали.

— Я сам себе не поверил. Подождал Каллендера, чтоб он тоже взглянул.

Я посмотрел на снимки. Они изображали маленький хрупкий скелет и обычные контуры внутренних органов, и только после того, как я вгляделся как следует, я заметил в них нечто необычное. Во-первых, было слишком мало ребер. Сочленения суставов выглядели странно Даже на мой взгляд профана, а сами органы были безнадежно перепутаны.

— Некоторые органы, — сказал доктор, — мы не можем даже определить. Среди них есть такие, которых мы никогда раньше не видели и о которых понятия не имеем.

— И все-таки ребенок с виду вполне нормальный, — сказал Боссерт. — И исключительно здоровый. Он должен был получить серьезные повреждения после этого избиения, а он только чуть-чуть прихворнул. Тело у него, должно быть, гибкое и упругое, как стальная пружина.

Я положил снимки обратно на стол.

— Но ведь существует обширная литература по анатомическим аномалиям.

— О, да, — ответил доктор. — Двойные сердца, перевернутые желудки, лишние руки, ноги, головы — почти любое отклонение, какое только может прийти на ум. Но не такое, — он склонился над снимками и постучал по ним пальцами. — Это не отклонение от чего-то. Это нечто отличное от всего. И это еще не все.

Он придвинул ко мне микроскоп.

— Вот, Хэнк. Образец крови. Джим пытался определить группу. Мы не смогли. Такой группы не существует.

Я уставился на них. Их лица горели, глаза сверкали, они дрожали от возбуждения, и внезапно до меня тоже дошло.

— Постойте-ка, — сказал я. — Вы хотите мне сказать…

— Это нечто, — сказал доктор Каллендер, — нечто такое…

Он тряхнул головой. Я увидел в его глазах отблеск славы. Я увидел, что Каллендер стал десяти футов ростом и стоит на пьедестале из медицинских журналов. Я увидел, как он обращается к затаившей дыхание аудитории. То же самое я прочитал в глазах Боссерта.

У меня были свои планы на этот счет. «Известия Ньюхейла», внезапно прославившиеся среди всех газет, и некий Генри Темпл, со скромным достоинством отвешивающий поклоны при вручении ему Пулитцеровскои премии за журналистику.

— Здорово, — сказал Боссерт. — Ведь этот мальчишка не урод. Он — нечто новое. Это какая-то мутация. Почти новый вид. Одна только группа крови…

Кое-что пришло мне в голову, и я перебил его.

— Послушайте, — сказал я. — Вы уверены, что не допустили ошибки или чего-то в этом роде? Как же может кровь мальчика так сильно отличаться от крови его матери? — Я поискал подходящее слово. — Несовместимость. Он не мог бы родиться.

— Тем не менее, — мягко сказал доктор Каллендер, — он родился. И тем не менее такой группы не существует. Мы ее исследовали — и вместе, и поодиночке. Будь любезен, пойми хорошенько, о чем мы говорим, Хэнк. Кровь мальчика, вероятно, была совместимой с кровью его матери. Может быть, это более развитый тип. Универсально совместимый! Это только одна из многих деталей, которые надо изучить и проверить.

Он снова взял рентгеновские снимки и посмотрел на них с выражением священного экстаза в глазах.

Я зажег еще одну сигарету. Теперь руки у меня дрожали, как у них. Я наклонился вперед.

— Хорошо, — сказал я. — Что нужно сделать в первую очередь?

Автофургончик доктора, на котором было написано «Окружная служба здравоохранения», пыхтел и подпрыгивал на поворотах крутой грязной дороги. Джиму Боссерту пришлось остаться в больнице, а я сидел рядом с доктором, сгорбившись и потея от нетерпения. Дорога шла вверх, огибая хребет Танкхэннок. Справа от нас тянулись в гору густые леса, а слева густые леса шли книзу. Олений Рог висел на севере, как занавеска.

— Надо поосторожнее, — говорил доктор. — Я отлично знаю этот народ. Если они поймут, что мы пытаемся из них что-то выудить, нам никогда не увидеть этого парнишку.

— Ты-то с ними столкуешься, — сказал я. — А кстати, никто не упоминал про отца мальчика? Он существует?

— Ты не знаешь девиц Тэйта?

— Нет. Я только проезжал через Ручей Опоссума.

— Значит, ты проезжал через него слишком быстро, — сказал доктор, ухмыляясь. — При всем при том они неплохие девчонки, — добавил он задумчиво. — Они мне по-своему нравятся. Двое из них даже состоят в законном браке.

Мы все еще неслись через жаркие зеленые тени, оставив далеко позади центры цивилизации вроде Ньюхейла, и наконец в отдаленном ущелье впереди увидели пасущееся на склоне немногочисленное худосочное стадо, а затем и сам поселок Ручей Опоссума.

В нем было четыре старых дома, расположенных вдоль берега ручья. На одном висела вывеска: «Бакалея», — и рядом горел газовый фонарь. На крылечке сидели два старика.

— Тэйты, — сказал доктор, глядя вперед, — живут не в самом поселке, а дальше.

Еще два поворота дороги, которая превратилась теперь в тропинку с двумя колеями, привели нас к деревенскому почтовому ящику с надписью «Тэйт». Дом, стоящий позади него, основательно обветшал, но в большинстве окон имелись стекла. Только труба наполовину обвалилась. Гнилые доски обшивки были залатаны кусками толя. В углу двора женщина стирала белье в старой оцинкованной лохани. На коньке крыши торчала телевизионная антенна. В загончике, справа от входной двери, похрюкивала свинья с поросятами, а сзади располагался амбар. Сквозь деревья виднелись хижина, обитая толем, и неказистый сарай — возможно, это были дома замужних дочерей. Сидевший в качалке на крыльце старик уставился на нас, и старая собака, лежавшая у его ног, тяжело поднялась и залаяла.

Мне хорошо известны семьи, подобные Тэйтам. Они заготавливают зерна ровно столько, чтобы хватило на прокорм свиньям, и срывают плодов не больше, чем чтобы съесть их за один раз. Молодые зарабатывают главный образом пушным промыслом во время охотничьего сезона, а старики — продавая лунный свет. Теперь у них есть электричество, и они могут позволить себе радио и даже телевизор. Горожане считают их ленивыми и неумелыми. На самом деле такая беззаботная жизнь им нравится, заниматься же тяжелой работой им, напротив, неинтересно — работа мешает им наслаждаться жизнью.

Наш фургончик въехал во двор и остановился. Собаки, дети и взрослые сейчас же заволновались.

— Вот он, — сказал мне доктор под их шумный галдеж и хлопанье дверьми. — Тощий малыш с рыжими волосами, спускается со ступенек.

Мальчик был действительно странный. У остальных Тэйтов волосы были прямые, светло-каштановые или же золотистые. Его волосы были густые и курчавые, и их рыжий цвет имел еще какой-то оттенок. В лучах солнца можно было даже сказать, что серебряный. У Тэйтов были голубые глаза. Его глаза были цвета меди. И я понял, что имел в виду Джим Боссерт, говоря про цвет его кожи. Тэйты были красивые и загорелые, и он тоже, но это была другая красота, другой оттенок загара.

Он был еще маленький. По сравнению с прочими детьми Тэйтов, мускулистыми и ширококостными, походка у него была легкая, уверенная и грациозная не по-детски; он выглядел как газель среди молодых коз. У него была узкая голова и высокий череп, глаза серьезные и не по летам умные. Только в линии рта было нечто детское, застенчивое и мягкое.

Мы вылезли из машины. Ребятишки — их было не меньше дюжины — остановились, как по команде, и начали изучать свои босые ноги. Женщина отошла от лохани, вытирая руки юбкой. Из дома показались несколько женщин.

Маленький мальчик остался около ступенек. Рука его была теперь в руке миловидной девушки. Судя по описанию Боссерта, это и была его мать. Возрастом чуть больше девятнадцати, красивая, с высокой грудью и широкими бедрами, она была одета в узкие джинсы и мужскую рубашку, в сандалии на босу ногу, и пучок светлых волос свисал ей на спину.

Доктор обратился ко всем, представив меня как друга из города. Они были вежливы, но настороженны.

— Я хочу поговорить с Салли, — сказал он, и мы переместились к крыльцу.

Я старался не глядеть на мальчика, чтобы блеском глаз не выдать своего интереса. Доктор был несдержан и прямодушен, и это могло помешать. Я чувствовал, как мурашки побежали у меня по коже, когда я придвинулся ближе к мальчику, — отчасти от возбуждения, отчасти от ощущения, что это существо, отличное от меня, другой биологический вид. На лбу у ребенка красовался темный синяк, и я вспомнил, что другие дети побили его. Не было ли причиной их возмущения его отличие от них? Неужели они чувствовали это отличие без анализа крови и рентгена?

Мутация. Странное слово. Еще более странно, что она проявилась здесь, в этих местах. Ребенок уставился на меня, и июльское солнце холодком обдало мне спину.

Доктор заговорил с Салли, и она улыбнулась. У нее была честная дружелюбная улыбка. Рот ее был широким и откровенно чувственным. Она выглядела неприхотливой и притягивала, как летняя лужайка. Интересно, что за странная причуда генетики сделала ее основательницей совершенно иной расы?

Доктор сказал:

— Это и есть тот мальчик, которого вы привозили в больницу?

— Да, — сказала она, — но теперь ему лучше. Доктор наклонился и заговорил с мальчиком.

— Ну, — сказал он, — а как же тебя зовут, молодой человек?

— Звать Билли, — серьезно ответил он дискантом, который звучал приятно, словно звенящие вдали колокольчики. — Билли Тэйт.

Женщина, отошедшая от лохани, сказала с нескрываемой неприязнью:

— И вовсе он никакой не Тэйт.

Она представилась как миссис Тэйт и была, очевидно, матерью и бабушкой этого многочисленного выводка. У нее недоставало большей части зубов, а на голове неопрятно торчали седые волосы. Доктор не обратил на ее слова внимания.

— Как поживаешь, Билли Тэйт? — спросил он. — И откуда у тебя такие славные рыжие волосики?

— От его папочки, — сердито сказала миссис Тэйт. — Оттуда же, откуда у него эта воровская походка и желтые глаза, как у паршивой собаки. Вот что я вам скажу, доктор: если увидите человека, похожего на этого мальчишку, скажите ему, чтобы он явился и забрал свое добро.

Гром, прогремевший на покрытой облаками вершине Оленьего Рога, прозвучал аккомпанементом, идеально подходящим к ее словам. Словно это раздался зловещий смех Бога.

Салли спрыгнула с крыльца и схватила мальчика на руки.

Я посмотрел на доктора, он посмотрел на меня, а Салли Тэйт закричала на свою мать:

— Нечего своим грязным языком болтать о моем ребенке!

— Так нельзя говорить с ма, — сказала одна из старших сестер. — Ведь она же права.

— А! — сказала Салли. — Ты так думаешь? — Она повернулась к доктору, щеки ее стали белыми, глаза горели. — Они натравливают своих детей на моего ребенка, доктор, и знаете почему? Завидуют. Мы у них в печенках сидим, потому что у них у всех дети — большие неуклюжие увальни, которые только и умеют, что жрать, и такие же прожорливые мужья, которые с ними обращаются как со свиньями.

Гнев ее в момент достиг апогея; было ясно — эта ссора продолжается давно, возможно с тех пор, как родился ребенок.

А может быть, даже раньше, судя по тому, что она сказала потом.

— Завидуете, — сказала она своим сестрам, обнажая зубы. — Да уж, каждая из вас просто из кожи лезла, чтобы попасться ему на глаза, но на сеновал он позвал меня. Меня! И если он когда-нибудь вернется, то спать будет со мной и так часто и долго, как он этого захочет. И пусть кто-нибудь только попробует сказать что-нибудь плохое о нем или о ребенке!

— Вы говорите, — произнес доктор, не обращаясь ни к кому в отдельности, — что мальчик очень похож на своего отца?

— Точная копия, — нежно ответила Салли, целуя рыжие локоны с таким странным серебристым оттенком. — Конечно, хотелось бы снова увидеть этого человека, плевать мне, что они там говорят, доктор. Я вам скажу, он был красивый.

— Красивый тот, кто поступает красиво, — пояснила миссис Тэйт. — Нехороший он был, я сразу поняла, как его увидела.

— Что ты, ма, — сказал мистер Тэйт, — да ты у него из рук ела! — Смеясь, он повернулся к доктору Каллендеру: — Она бы сама на сеновал с ним пошла, если бы он ее попросил, факт! Разве не так, Гарри?

Гарри ответил, что так, и все засмеялись.

Миссис Тэйт с яростью произнесла:

— А вы, мужчины, лучше бы добились, чтобы ваш папочка делал что-нибудь для семьи, а не устраивали бы дурацкие представления перед чужими людьми.

— То есть, — сказал мистер Тэйт, — лучше бы нам всем стирать свое грязное белье при людях, которых это не касается. — Он вежливо повернулся к доктору: — Наверно, у вас была какая-то причина, раз вы сюда приехали. Может, я чем могу помочь?

— Так вот оно что, — неуверенно произнес доктор и посмотрел на мальчика. — Вы говорите, он в точности похож на отца?

«Раз так, — подумал я, — какая тут может быть мутация? Мутация — это нечто новое, отличное от родителей. Если он — точная копия, то его строение и цвет передались по наследству. А если строение и цвет наследственные, возможно, группа крови и внутренние органы…»

На Оленьем Роге снова загремел гром. И я подумал: «Значит, его отец тоже мутация». А доктор спросил:

— Кто же был этот человек, Салли? Я всех в этих горах знаю, но никогда не встречал никого, кто бы соответствовал этому описанию.

— Его зовут Билл, — сказала она, — так же, как мальчика. Фамилия — Джонс. Так он говорил.

— Врал он все, — сказала миссис Тэйт. — Он такой же Джонс, как и я. Это-то мы выяснили.

— Как он сюда попал? — спросил доктор. — И откуда? Он что-нибудь говорил об этом?

— Он сюда приехал, — сказала миссис Тэйт, — в грузовике от какой-то мастерской электроприборов — кажется, Гровера в Ныохейле. Он говорил, что это новая мастерская, что они осматривают все телевизоры в наших местах и предлагают бесплатную починку и настройку, если обойдется меньше пяти долларов. Это для рекламы фирмы. Так что я дала ему посмотреть наш телевизор, и он почти час с ним провозился и ни цента не спросил. Телевизор после этого работает хорошо. На том бы дело и кончилось, да Салли все вертелась у него под ногами, вот он ее и приметил. Начал ездить да ездить — и вот видите, что получилось.

Я сказал:

— Никакой мастерской Гровера в Ныохейле нет. И никогда не было.

— Мы это выяснили, — сказала миссис Тэйт. — Когда мы узнали, что будет ребенок, то пробовали найти мистера Джонса, но оказалось, что он все о себе наврал.

— Мне-то он говорил, откуда приехал, — мечтательно сказала Салли.

Доктор спросил нетерпеливо:

— Откуда же?

Причудливо изогнув губы, чтобы произнести незнакомые звуки, Салли сказала:

— Грилианну.

Глаза доктора широко раскрылись.

— Это еще что за дьявольщина?

— Нет такого места, — сказала миссис Тэйт. — Даже школьный учитель не мог найти его в атласе. Просто очередное вранье.

Но Салли прошептала:

— Грилианну. Он так это говорил, что слово звучало точно название одного из самых прекрасных мест на свете.

Над Оленьим Рогом расползлась грозовая туча. Ее края затенили солнце. Сверкали молнии, и раскатывался гром. Я сказал:

— А можно взглянуть на ваш телевизор?

— Отчего же, — сказала миссис Тэйт. — Можно. Только не испортите его. Чего бы он ни натворил другого, а уж телевизор-то он хорошо настроил.

— Не испорчу, — пообещал я.

Поднявшись по покосившимся ступенькам, я обогнул старика и его разжиревшую собаку. Прошел в гостиную, где царил беспорядок: из дивана торчали пружины, на полу не было коврика, а шестеро ребятишек, похоже, спали на старой латунной кровати в углу. Телевизору было, вероятно, года четыре, но он был самый большой и самый лучший из тех, какие выпускались в то время. Покрытый лоскутом красной материи, в комнате он почитался едва ли не за святыню.

Я снял заднюю стенку и заглянул внутрь. Сам не знаю, что я ожидал там увидеть. Просто мне показалось странным, чтобы человек пошел на мошенничество с грузовиком и на даровую починку телевизора. Какая-то выгода в этом наверняка была. В устройстве телевизоров я не очень-то разбирался, но даже на мой неопытный взгляд было ясно, что мистер Джонс сделал с внутренней схемой что-то странное.

Совершенно неизвестный компонент находился на внутренней стенке — небольшое приспособление, размерами не больше чем в два моих ногтя.

Я установил заднюю стенку и включил телевизор. Как и говорила миссис Тэйт, работал он очень хорошо. Лучше, чем ему полагалось. У меня было странное подозрение, что мистер Джонс сделал так, чтобы не надо было больше звать никакого мастера. У меня было подозрение, что этот компонент чем-то важен для мистера Джонса.

Интересно, сколько таких штук он установил в телевизорах по всему округу и, главное, для чего.

Я выключил телевизор и вышел. Доктор все еще разговаривал с Салли.

— …Он хочет сделать еще кое-какие анализы, — услышал я его слова. — Я могу взять тебя и Билли прямо сейчас.

Салли, казалось, пребывала в сомнении и собиралась что-то сказать. Но решение за нее уже было принято. Мальчик закричал диким голосом:

— Нет! Нет!

С неистовой силой молодого животного он вырвался из рук матери, прыгнул на землю и бросился к лесу с такой скоростью, что никто не смог бы его поймать.

Салли улыбнулась:

— Он испугался всех этих блестящих аппаратов и странных запахов, — сказала она. — Он не хочет возвращаться. А разве с ним что-нибудь неладно? Тот доктор сказал, что он здоров.

— Дело не в этом, — неохотно продолжал Каллендер. — Просто он хочет кое-что уточнить насчет рентгена. Это может оказаться важным на будущее. Ну вот что, Салли. Поговори-ка ты с мальчиком, а я приеду через денек-другой.

— Ладно, — сказала она. — Поговорю.

Доктор поколебался, потом сказал:

— Если хотите, я могу поговорить с шерифом насчет того, чтобы этого человека нашли. Раз это его ребенок, он должен что-то выплачивать на его содержание.

В ее глазах мелькнуло выражение тоски и задумчивости.

— Я всегда думала — возможно, если бы он знал о ребенке…

Миссис Тэйт не дала ей время закончить.

— Да и впрямь, — сказала она, — поговорите-ка с шерифом. Пора кому-нибудь что-нибудь сделать, прежде чем этот щенок сам станет мужчиной.

— Что ж, — сказал доктор, — попробуем.

Напоследок он бросил разочарованный взгляд на лес, где скрылся мальчик, мы попрощались, сели в фургон и уехали. Небо над нами совсем потемнело, а воздух стал тяжелым от запаха дождя.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я наконец.

Доктор покачал головой:

— Будь я проклят, если знаю. Очевидно, внешние данные — наследственные. Если и другие…

— Тогда и отец — мутант. Просто мы должны учесть еще одно поколение.

— Такое объяснение проще всего, — сказал доктор.

— Разве есть какое-нибудь другое?

Доктор не ответил. Мы переезжали Ручей Опоссума, и начинался дождь.

— А что с телевизором? — спросил он.

Я рассказал.

— Надо прихватить Джада или ребят из электромастерской, чтобы они взглянули и сказали, в чем дело.

— Чем-то пахнет, — сказал доктор. — Воняет будь здоров.

Молния сверкнула так ярко и ударила так близко, что в моем сознании исчезло все, кроме огромной бледно-зеленой вспышки. Доктор взвыл. Фургончик перевернулся на дороге, покрытой тонкой пленкой грязи, и я увидел, как деревья устремляются на нас, а их верхушки наклоняются под внезапным ветром, так что казалось, будто они буквально прыгают вперед. Грома не было. Это я запомнил, не знаю уж почему. Фургончик задел за деревья. Послышался треск. Дверь распахнулась, я вывалился наружу и сквозь мокрое сплетение хлещущих ветвей упал на уходящую из-под ног землю. Я так и продолжал катиться по склону вниз, пока не оказался на дне ущелья. Я лежал там, ошеломленный, глядя снизу вверх на фургон, повисший у меня над головой. Я видел, как через раскрытую дверцу показались ноги доктора. Но тут сверкнула еще одна молния.

Она поглотила фургон, и деревья, и доктора в шаре зеленого огня, и когда вспышка погасла, деревья были выжжены и краска на опрокинутом фургоне пошла пузырями, а доктор катился и катился вниз по склону, очень медленно, как будто устал и не хотел торопиться. Меньше чем за три фута от меня он остановился. Волосы и одежда у него тлели, но это его не беспокоило. Его больше уже ничто не беспокоило! Во второй раз тоже не было никакого грома, хотя молния сверкнула совсем рядом.

Дождь поливал доктора тяжелыми струями, гася тлеющий огонь.

Джим Боссерт только что вернулся с освидетельствования тела доктора Каллендера. Впервые он мне почти понравился, таким больным и убитым он выглядел. Я придвинул к нему бутылку. Он отпил из нее, потом зажег сигарету и присел, дрожа.

— Это была молния, — сказал он. — Никакого сомнения.

Эд Беттс, шериф, сказал:

— Хэнк все еще настаивает, что это было нечто странное.

Боссерт покачал головой:

— Молния.

— Или сильный электрический разряд, — сказал я. — Ведь это одно и то же, правда?

— Ты же видел, как она ударила, Хэнк.

— Дважды, — сказал я. — Дважды.

Мы сидели в кабинете Боссерта в больнице. Был вечер, приближалось время ужина. Я потянулся к бутылке, а Эд спокойно сказал:

— Ты же знаешь, что может натворить молния… Несмотря на старую пословицу.

— В первый раз она промахнулась, — сказал я. — Просто промахнулась. Во второй раз — нет. Если бы меня не выбросило, я бы тоже погиб. И никакого грома не было.

— Вы были оглушены, — сказал Боссерт. — Вас оглушил первый удар.

— Она была зеленая, — сказал я.

— Шаровые разряды часто бывают зеленые.

— Но не простые молнии.

— Причуда атмосферы. — Эд повернулся к Джиму: — Дайте ему что-нибудь и отправьте домой.

Боссерт кивнул и поднялся, но я сказал:

— Нет, я еще должен написать о докторе для завтрашней газеты. Пока.

Разговаривать мне больше не хотелось. Я вышел, сел в машину и поехал в город. Я остановился у магазина и купил еще бутылку, чтобы скоротать ночь. При этом меня не покидало ощущение чего-то холодного и враждебного, и я думал о зеленой беззвучной молнии, и о мелких деталях, не имеющих отношения к телевизору, и о серьезном умном детском личике, которое было не совсем похоже на лицо взрослого мужчины. Человека из Грилианну.

Я приехал к себе, в старый дом, где теперь не живет никто, кроме меня. Я написал некролог о докторе, а когда закончил, было темно и бутылка почти опустела. Я улегся спать.

Мне приснилось, будто доктор Каллендер позвонил мне и сказал:

— Я нашел его, но ты не спеши.

Я сказал:

— Но ведь ты же умер. Не звони мне, доктор, пожалуйста, не звони.

Телефон все звонил и звонил, и через некоторое время я наполовину проснулся и понял, что звонит он на самом деле. Было без одиннадцати минут три.

Звонил Эд Беттс.

— В больнице пожар, Хэнк. Я подумал, что тебе надо знать. Южное крыло. Приезжай.

Он повесил трубку, а я начал натягивать одежду на свинцовый манекен, который был мною. Южное крыло. Это там, где рентген. Это там, где лежат снимки внутренних органов мальчика.

«Любопытное совпадение», — подумал я.

Я ехал вслед за воем сирены на Козий Холм сквозь ясную прохладную ночь. Половинка луны светила серебром на хребты, а Олений Рог стоял спокойный и торжественный на фоне звезд.

Когда я прибыл на место, из главного здания эвакуировали пациентов. Люди бежали с вещами в руках. Пожарные кричали и боролись с пламенем. Я подумал, что им уже не спасти южное крыло. Хорошо, если удастся спасти больницу.

Сзади, крича и лязгая, спешил на помощь еще один взвод пожарных. Я отошел в сторону и поглядел вокруг, чтобы видеть, куда ступаю. Мой взгляд привлекло какое-то прерывистое движение, примерно в десяти футах ниже по склону. Смутно в отраженных отблесках пламени я увидел девушку.

Стройная и гибкая, как газель, она крадучись пробиралась между деревьями. Волосы у нее были короткие и курчавые. В свете пожара их рыжий цвет странно отливал серебром. Она увидела меня, а может, услышала, вздрогнула и замерла на пару секунд. Глаза ее сверкнули медными искрами, как сверкают глаза животного. Потом она повернулась и побежала.

Я помчался за ней. Она бежала быстро, но и я не отставал. Потому что думал о докторе.

Я настиг ее.

Вокруг нас под деревьями было темно, но пламя пожара и луна освещали открытое место, где мы оказались. Она не сопротивлялась, повернулась ко мне лицом, легкая и оцепеневшая, отстраняясь возможно дальше от меня, когда мои руки схватили ее за плечи.

— Что вам надо от меня? — запыхавшись, спросила она высоким голосом. Он обладал странным акцентом и был приятным, как птичье пение. — Пустите меня!

Я спросил:

— Кем вы приходитесь мальчику?

Она вздрогнула. Я увидел, как глаза ее расширились, а потом она повернула голову и посмотрела в темноту под деревьями.

— Пожалуйста, отпустите меня, — сказала она, и я понял, что какой-то новый страх овладел ею.

Я встряхнул ее, чувствуя под своими ладонями хрупкие плечи девушки; я готов был эти плечи сломать, готов был мучить ее, мстя за доктора.

— Доктор! Кто убил его? — спросил я у нее. — Расскажите мне. Кто это сделал и как?

Она изумленно уставилась на меня.

— Доктор? — повторила она. — Не понимаю. — Наконец-то она начала сопротивляться. — Пустите! Вы делаете мне больно.

— Зеленая молния, — сказал я. — Сегодня утром был убит человек. Мой друг. Я хочу знать об этом.

— Убит? — прошептала она. — Да нет же! Никто не был убит.

— А вы подожгли больницу, разве не так? Зачем? Почему эти снимки были такой угрозой для вас? Кто вы? Откуда…

— Тс-с-с! — сказала она. — Слушайте!

Я прислушался. Снизу к нам приближались какие-то звуки, тихие, осторожные.

— Меня ищут, — прошептала она. — Пожалуйста, пустите меня. Я ничего не знаю о вашем друге, а пожар… он был… необходим. Я же не хочу никому причинить вреда, а если они обнаружат, что вы…

Я поволок ее назад, в тень под деревьями. Там стоял огромный старый клен с сучковатым стволом. Мы спрятались за него, одной рукой я обхватил ее талию, при этом голова девушки оказалась на уровне моего плеча, правая же моя рука прикрывала ей рот.