А в тех условиях, какие создались теперь, можно рассчитывать - в наилучшем случае - на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям. И к тому же я убедился, Сарти, что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти. Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими - как им заблагорассудится - в их собственных интересах.
      Вирджиния вошла с миской и остановилась в дверях.
      Я предал свое призвание. И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки.
      Вирджиния. Зато теперь ты принят в ряды верующих. (Проходит в комнату, ставит миску на стол.)
      Галилей. Правильно. А теперь мне пора есть.
      Андреа протягивает ему руку. Галилей видит ее, но не пожимает.
      Ты сам уже стал учителем. Как же ты можешь себе позволить пожать такую руку, как моя! (Идет к столу.) Какой-то проезжий прислал мне двух гусей. Я все еще люблю поесть.
      Андреа. И вы теперь уже не думаете, что наступило новое время?
      Галилей. Все-таки оно наступило. Будь осторожен, когда поедешь через Германию с истиной за пазухой.
      Андреа (не в силах уйти). Что касается вашей, оценки автора, о котором мы сейчас говорили, я не знаю, что вам ответить. Но я не могу поверить в то, что ваш убийственный анализ останется последним словом.
      Галилей. Благодарю, сударь. (Начинает есть.)
      Вирджиния (провожая Андреа). Нам не очень приятны посещения старых знакомых. Они волнуют его.
      Андреа уходит. Вирджиния возвращается.
      Галилей. Как ты думаешь, кто прислал этих гусей?
      Вирджиния. Не Андреа.
      Галилей. Может быть, и не он. Какова ночь сегодня?
      Вирджиния (у окна). Светлая.
      XV
      1537 год. Книга Галилея "Discorsi" переправлена через итальянскую границу
      Поймите, люди, - так должно было случиться.
      Наука нас покинула, удрала за границу.
      А все мы, кто жадно стремился к знаниям,
      Оставшись одни, поневоле отстанем.
      Теперь науки свет вам надо сберегать,
      Употреблять на благо, не злоупотреблять.
      Чтоб против вас он не восстал,
      Чтобы огня внезапный шквал
      И вас и нас бы не пожрал.
      Небольшой итальянский пограничный городок на рассвете. У пограничного шлагбаума играют дети. Андреа и кучер ожидают, пока пограничная стража проверит документы. Андреа сидит на сундучке и читает рукопись Галилея. По
      ту сторону шлагбаума видна дорожная карета.
      Дети (поют).
      Мария на камне сидела,
      Сорочку цветную надела.
      Сорочка от грязи замшелая.
      Когда же зима наступила,
      Мария все ту же сорочку носила
      Сорочка грязна, зато целая.
      Пограничник. Почему вы уезжаете из Италии?
      Андреа. Я ученый.
      Пограничник (писцу). Запиши: "Причина выезда: ученый". Ваш багаж я должен проверить. (Роется в вещах.)
      Первый мальчик (к Андреа). Вам не стоило бы здесь сидеть. (Показывает на хижину, перед которой сел Андреа.) Там живет ведьма.
      Второй мальчик. Старая Марина вовсе не ведьма.
      Первый мальчик. Хочешь, чтобы я тебе руку вывернул?
      Третий мальчик. Конечно же, она ведьма. Ночью она летает по воздуху.
      Первый мальчик. А если она не ведьма, то почему ей никто в городе не даст и капли молока?
      Второй мальчик. Как она может летать по воздуху? Этого никто не может. (К Андреа.) Разве можно летать?
      Первый мальчик (показывая на второго). Это Джузеппе. Он совершенно ничего не знает, потому что не ходит в школу, у него нет целых штанов.
      Пограничник. Что это за книга?
      Андреа (не поднимая головы). Это книга великого философа Аристотеля.
      Пограничник (недоверчиво). Это еще кто такой?
      Андреа. Он давно умер.
      Мальчики, поддразнивая Андреа, ходят, уставившись в свои ладони, как в
      книги, словно читая на ходу.
      Пограничник (писцу). Погляди, нет ли там чего-нибудь о религии.
      Писец (перелистывая рукопись). Не могу ничего найти.
      Пограничник. Да и нечего искать. Разве кто станет открыто выкладывать то, что хотел бы спрятать. (К Андреа.) Вы должны расписаться, что мы у вас все проверили.
      Андреа нерешительно встает и, продолжая читать, уходит с пограничником
      в дом.
      Третий мальчик (показывая писцу на сундучок). Тут еще что-то есть, видите?
      Писец. Разве этого раньше не было?
      Третий мальчик. Это черт принес. Это чертов сундук.
      Второй мальчик. Да нет, это сундук проезжающего.
      Третий мальчик. Я бы туда не пошел. Она заколдовала лошадей у возчика Пасси. После метели я сам смотрел сквозь дырку в крыше и слышал, как они кашляли.
      Писец (уже подошел к сундучку, но колеблется и возвращается). Чертовы штуки! Да мы ведь и не можем все проверять. До чего бы мы тогда дошли?
      Возвращается Андреа с кувшином молока. Он садится опять на сундучок и
      продолжает читать.
      Пограничник (выходит вслед за ним с бумагами). Закрывай ящики. Итак, все проверено?
      Писец. Все.
      Второй мальчик (к Андреа). Ведь вы ученый? Скажите, разве можно летать по воздуху?
      Андреа. Погоди немножко.
      Пограничник. Можете проезжать.
      Кучер взял вещи; Андреа поднимает сундучок и хочет идти.
      Стой, а это еще что за сундук?
      Андреа (снова погружаясь в рукопись). Это книги.
      Первый мальчик. Это сундук ведьмы.
      Пограничник. Чепуха. Как бы это сна могла наколдовать сундук?
      Третий мальчик. Так ведь ей же черт помогает!
      Пограничник (смеется). Ну здесь это не действует. (Писцу.) Открой!
      Сундук открывают.
      (Невесело.) Сколько их там?
      Андреа. Тридцать четыре.
      Пограничник (писцу). Сколько тебе времени потребуется?
      Писец (начал небрежно рыться в сундуке). Да они все уже напечатаны. Так вы позавтракать не успеете. И если я стану перелистывать каждую книгу, кто тогда сбегает к кучеру Пасси, чтобы получить долг по дорожному сбору, когда его дом продадут с молотка?
      Пограничник. Да, деньги нужно обязательно получить. (Толкает ногой книги.) Э, да что там может быть такого! (Кучеру.) Езжай!
      Андреа уходит с кучером, тот несет сундучок. Они переходят границу. Оказавшись на той стороне, он засовывает рукопись Галилея в дорожный мешок.
      Третий мальчик (показывая на кувшин, который оставил Андреа). Смотрите!
      Первый мальчик. А сундук исчез! Вот видите, это все черт.
      Андреа (оборачиваясь). Нет, это я. Учись смотреть открытыми глазами. За молоко заплачено и за кувшин тоже. Пусть все достанется старухе. Да, я еще не ответил на твой вопрос, Джузеппе. На палке нельзя летать по воздуху. Для этого к ней нужно было бы по меньшей мере приделать машину. Но такой машины пока не существует. Может быть, ее никогда и не будет, ведь человек слишком тяжел. Но, разумеется, этого знать нельзя. И мы вообще еще очень мало знаем, Джузеппе. У нас все впереди!
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      {Перевод Л. Виндт.}
      Всем известно, какое благотворное влияние может оказать на людей убеждение, что они стоят на пороге нового времени. Тогда им кажется, что окружающий мир еще далеко не закончен, способен на самые отрадные улучшения, полон неожиданных и ожидаемых возможностей, словом, что податливый сырой материал в их руках. Сами они чувствуют себя как утром: отдохнувшими, сильными, изобретательными. Прежняя вера называется суеверием, то, что еще вчера представлялось бесспорным, изучается заново. Нами управляли, говорят люди, а теперь будем управлять мы.
      Ни одна песенная строка не воодушевляла рабочих на рубеже столетий, как эта: "С нами время новое идет", - с нею шагали старые и молодые, самые бедные и изнуренные и те, кто уже отвоевал себе крупицу цивилизации; все они казались себе молодыми. При "фюрере" тоже была испробована огромная соблазнительная сила этих слов, ведь он тоже возвещал новую эру. Тогда-то и обнаружилась туманность и пустота этих слов. Их неопределенность, которую использовали теперь совратители масс, долгое время составляла их силу. Новое время - это было и есть нечто такое, что проникает всюду, ничего не оставляет неизменным, но чему еще предстоит развернуться во всей полноте; оно дает широкий простор для любой фантазии, а слишком определенные высказывания могут его только ограничить. Всех радует ощущение начала, первооткрывательство вдохновляет труд зачинателя. Всех радует счастье тех, кто смазывает новую машину, прежде чем она проявит свою мощь, и тех, кто заполняет белое пятно на старой карте, и тех, кто закладывает фундамент нового дома, своего дома.
      Это чувство знакомо исследователю, делающему открытие, которое все перевернет, оратору, готовящему речь, которая создаст новую ситуацию. Ужасно бывает разочарование, когда люди обнаруживают или мнят, что обнаружили, что они стали жертвой иллюзии, что старое сильнее нового, что "факты" против них, а не за них, что их время, новое время, еще не пришло. Тогда дело обстоит не просто так же плохо, как прежде, а гораздо хуже, ибо ради своих планов они пожертвовали многим, чего теперь лишены; они дерзнули продвинуться вперед, а теперь на них нападают, старое им мстит. Ученый или изобретатель был человеком безвестным, но зато его никто и не преследовал, пока он не обнародовал свое открытие; теперь же, когда оно опровергнуто или заклеймено, он превращается в обманщика и шарлатана, увы, слишком хорошо известного; угнетаемый и эксплуатируемый теперь, когда восстание подавлено, превращается в бунтовщика, который подвергается особенно жестокому притеснению и наказанию. За напряжением следует усталость, за, быть может, преувеличенной надеждой - быть может, преувеличенная безнадежность. Те, кто не впадает в тупое безразличие, впадают в нечто худшее; те, кто не растратил энергию в борьбе за свои идеалы, теперь направляют ее против них же! Нет более неумолимого реакционера, чем новатор, потерпевший поражение; нет у диких слонов более жестокого врага, чем прирученный слон.
      И тем не менее возможно, что этим разочарованным все же суждено жить в новое время, время великого переворота. Только они ничего о нем не знают.
      В наше время фальсифицируется само понятие нового. Старое и древнее, появившись опять на повестке дня, провозглашает себя новым или его объявляют новым, когда оно подается по-новому. А подлинно новое, поскольку оно сегодня отвергнуто, объявляется вчерашним, мимолетной модой, время которой уже отошло. Новыми считают, например, методы ведения войны, а устарелым социальный строй, едва намеченный, никогда еще не осуществленный, при котором войны стали бы излишними. По-новому устанавливаются общественные классы, а мысль об уничтожении классов объявляется устарелой.
      Но и в такие времена у людей не отнимают надежду. Ее только переключают. Прежде надеялись, что когда-нибудь можно будет досыта есть хлеб. Теперь позволительно надеяться, что когда-нибудь можно будет наесться камнями.
      Среди мрака, быстро сгущающегося над горячечным миром, в кольце кровавых деяний и не менее кровавых мыслей, видя растущее варварство, которое, кажется, неудержимо ведет к, быть может, величайшей и страшнейшей из войн всех времен, - трудно вести себя так, как подобает людям, стоящим на пороге нового и счастливого времени. Разве не указывает все на приближение ночи и ничто - на зарю новой эры? И не следует ли вести себя так, как подобает людям, идущим навстречу ночи?
      Что это за болтовня о "новом времени"? Разве не устарело само это выражение? Оно доносится к нам только в реве охрипших глоток. Сейчас именно варварство маскируется под новое время. Оно заявляет, что надеется продержаться тысячу лет.
      Так не лучше ли держаться за старое время? Говорить об исчезнувшей Атлантиде?
      Когда я на сон грядущий думаю об утре, уж не думаю ли я об утре прошедшем, чтобы не думать о завтрашнем? Не поэтому ли я занимаюсь эпохой расцвета искусств и наук - эпохой трехсотлетней давности? Надеюсь, что нет.
      Сравнения с утром и ночью обманчивы. Счастливые времена приходят не так, как приходит утро после ночного сна.
      НЕПРИКРАШЕННАЯ КАРТИНА НОВОЙ ЭРЫ
      (ПРЕДИСЛОВИЕ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ)
      Когда я в Дании в годы изгнания писал пьесу "Жизнь Галилея", мне помогли при реконструкции птолемеевской системы мироздания ассистенты Нильса Бора, работавшие над проблемой расщепления ядра. В мои намерения входило, между прочим, дать неприкрашенную картину новой эры - затея нелегкая, ибо все кругом были убеждены, что наше время ничуть на новую эру не похоже. Ничего не изменилось в этом отношении, когда спустя несколько лет я совместно с Чарлзом Лафтоном приступил к американской редакции этой пьесы. "Атомный век" дебютировал в Хиросиме в самый разгар нашей работы. И в тот же миг биография основателя новой физики зазвучала по-иному. Адская сила Большой Бомбы осветила конфликт Галилея с властями новым, ярким светом. Нам пришлось внести лишь немного изменений, причем ни одного в композицию пьесы. Уже в оригинале церковь была показана как светская власть, чья идеология в основе своей может быть заменена другой. С самого начала ключом к титанической фигуре Галилея служило его стремление к науке, связанной с народом. В течение столетий народ по всей Европе, сохранив легенду о Галилее, оказывал ему честь не верить в его отречение, хотя уже издавна осмеивал ученых как односторонних, непрактичных и евнухоподобных чудаков. (Само слово "ученый" имеет слегка комический оттенок; в нем есть что-то от пассива. В Баварии люди говорили о "нюрнбергской воронке", через которую людям несколько слабоумным более или менее насильственно вливают чрезмерные дозы знаний - нечто вроде мозговой клизмы. Мудрее они от этого не делались. Даже если кто-нибудь на учености собаку съел, на это смотрели как на нечто противоестественное. "Образованные" - а этому слову присущ тот же роковой оттенок пассивной формы - говорили о мести "необразованных", о врожденной ненависти к "духу"; и действительно, к пренебрежению нередко примешивалась ненависть; в деревне и в пригородах к "духу" относились как к чему-то чуждому и даже враждебному. Но и среди "высших слоев" можно было встретить такое пренебрежение. - Существовал особый мир - "мир ученых". "Ученый" был бессильный, малокровный, чудаковатый субъект, "много о себе воображающий" и не слишком жизнеспособный.)
      ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ К АМЕРИКАНСКОЙ ПОСТАНОВКЕ.
      Надо помнить, что наша постановка осуществилась как раз в то время и в той стране, где только что изготовили и использовали в военных целях атомную бомбу, после чего всю атомную физику окутали глубокой тайной. День, когда была сброшена бомба, вряд ли будет забыт теми, кто пережил его в Соединенных Штатах. Войной, стоившей Соединенным Штатам многих жертв, была именно война с Японией. Войска отправлялись с западного берега, и туда же возвращались раненые и заболевшие азиатскими болезнями. Когда до Лос-Анжелоса дошли первые газетные сообщения о сброшенной бомбе, люди поняли, что это означает конец грозной войны, возвращение сыновей и братьев. И, однако, глубокая скорбь охватила огромный город. Автор пьесы слышал сам, как кондукторы автобусов и рыночные торговки выражали один только ужас. То была победа, но то был и позор поражения. Потом началось засекречивание гигантского источника энергии военными и политическими деятелями, что сразу встревожило интеллигенцию. Свобода исследований, обмен открытиями, международная солидарность ученых - на все был наложен запрет учреждениями, внушавшими сильнейшее недоверие. Крупные физики бегством спасались от службы своему воинственному правительству; один из самых известных ученых взял место учителя, вынуждавшее его тратить свое рабочее время на обучение элементарнейшим основам, лишь бы не работать на военное ведомство. Научное открытие стало постыдным делом.
      ХВАЛА ГАЛИЛЕЮ ИЛИ ОСУЖДЕНИЕ ЕГО?
      Некоторые физики говорили мне, и притом весьма одобрительно, что отказ Галилея от своего учения, несмотря на некоторые "колебания", изображен в пьесе как вполне разумный шаг, поскольку он дал ему возможность продолжить свои научные труды и передать их потомству. Если бы они были правы, это означало бы неудачу автора. В действительности же Галилей, обогатив астрономию и физику, в то же время лишил эти науки большой доли их общественного значения. Своей дискредитацией Библии и церкви они некоторое время стояли на баррикадах в борьбе за всякий прогресс. Правда, перелом все-таки совершился в течение последующих столетий и при их участии, но это был именно перелом, а не революция; скандал, так сказать, выродился в диспут между специалистами. Церковь, а с нею и все реакционные силы смогли отступить в полном порядке и более или менее удержать свою власть. Что касается самих этих наук, то они никогда уже не возвышались до своей тогдашней общественной роли, никогда уже не достигали такой близости к народу.
      Преступление Галилея можно рассматривать как "первородный грех" современных естественных наук. Новой астрономией глубоко интересовался новый класс, буржуазия, ибо в астрономии находили подкрепление революционные социальные течения того времени; Галилей превратил ее в строго ограниченную специальную науку, которая именно благодаря своей "чистоте", то есть своему безразличию к способу производства, имела возможность развиваться более или менее беспрепятственно. Атомная бомба и как техническое и как общественное явление - конечный результат научных достижений и общественной несостоятельности Галилея.
      По словам Вальтера Беньямина, герой пьесы - не Галилей, а народ. По-моему, это сказано слишком скупо. Я надеюсь, что из моей пьесы видно, как общество вымогает у отдельных личностей то, что ему от них нужно. Тяга к исследованиям - общественное явление, не менее прельстительное и деспотическое, чем инстинкт размножения - толкает Галилея на опасное поприще, втягивает его в мучительный конфликт с его собственной неукротимой жаждой удовольствий иного рода. Он поднимает подзорную трубу к звездам и обрекает себя на пытку. Под конец он предается своей науке как пороку, тайно и, вероятно, с угрызениями совести. При таком положении дел вряд ли можно настаивать на том, чтобы только восхвалять или только осуждать Галилея.
      "ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ" - НЕ ТРАГЕДИЯ
      Перед театрами неизбежно встанет вопрос, трактовать ли "Жизнь Галилея" как трагедию или как оптимистическую пьесу? Выбрать ли для основного тона галилеевское "приветствие новому времени" из первой сцены или некоторые моменты из четырнадцатой? По господствующим законам драматургии центр тяжести должен быть в конце пьесы. Но эта пьеса построена не по обычным правилам. В ней показано начало новой эры и сделана попытка пересмотреть некоторые предрассудки относительно начала всякой новой эры.
      ИЗОБРАЖЕНИЕ ЦЕРКВИ
      Театрам очень важно знать, что, если постановка этой пьесы будет направлена главным образом против католической церкви, сила ее воздействия будет в значительной мере утрачена. Многие из действующих лиц носят церковное одеяние. Актеры, которые пожелали бы вызвать к ним ненависть своей игрой, поступили бы неправильно. - С другой стороны, церковь, конечно, не имеет права претендовать на то, чтобы человеческие слабости священников приукрашивались. Слишком часто потворствовала церковь этим слабостям, не допуская их разоблачения. Однако цель пьесы и не в том, чтобы заявить церкви: "Руки прочь от науки!" Современная наука - законная дочь церкви, она эмансипировалась и восстала против своей матери.
      В данной пьесе церковь, даже там, где она выступает против свободы науки, действует просто как верховная власть. Поскольку наука была отраслью теологии, церковь является ее духовной властью, последней научной инстанцией. Но она же и светская власть, последняя политическая инстанция. В пьесе показана временная победа власти, а не духовенства. То обстоятельство, что Галилей нигде в пьесе прямо не высказывается против церкви, вполне соответствует исторической правде. У Галилея нет ни одного слова, которое можно бы истолковать таким образом. Если бы и было, то такой основательный сыскной орган, как инквизиция, несомненно извлек бы его на свет божий. Исторической правде соответствует и то, что величайший астроном папской римской коллегии Кристофер Клавиус подтвердил открытия Галилея (сцена VI). Правда и то, что в числе его учеников были духовные лица (сцены VIII, IX и XIII).
      Мне кажется, правильно будет взять на мушку и сатирически показать светские интересы высокопоставленных сановников церкви (это возможно в сцене VII). Но небрежное их обращение с ученым должно иметь только одно объяснение: на основании своего богатого опыта они полагают, что можно рассчитывать на беспрекословную сговорчивость и со стороны Галилея. Они не ошиблись.
      По сравнению с нашими буржуазными политиками духовные (и научные) интересы этих тогдашних политиков, право, заслуживают похвалы.
      Поэтому в пьесе не приняты во внимание те фальсификации, внесенные трибуналом инквизиции 1633 года в протокол 1616 года, которые были вскрыты в результате новейших исторических исследований, проводившихся под руководством немецкого ученого Эмиля Вольвиля. Эти подделки и сделали приговор 1633 года юридически возможным. Тому, кто понял вышеизложенную точку зрения, должно быть ясно, что автора не интересовала юридическая сторона процесса.
      Нет никакого сомнения, что папа Урбан VIII был враждебно настроен против Галилея и что под влиянием ненависти он смотрел на процесс как на свое личное дело. Пьеса оставляет это без внимания.
      Тому, кто понял точку зрения автора, должно быть ясно, что такая позиция не означает расшаркивания перед церковью XVII, а тем менее XX века.
      В этом театрализованном процессе против притеснения борцов за свободу науки показ церкви как верховной власти никоим образом не служит ее оправданию. Но именно в наши дни было бы в высшей степени рискованно ставить на борьбу Галилея за свободу науки печать борьбы против религии. Это самым нежелательным образом отвлекло бы внимание от нынешней отнюдь не церковной реакционной власти.
      ГАЛИЛЕЙ В ИСПОЛНЕНИИ ЛАФТОНА
      Чтобы показать, насколько Галилей опередил свое время, Лафтон подчеркивал, что он смотрит на окружающий мир точно чужой, смотрит как на нечто, требующее объяснения. Усмешка, с какой он наблюдал за монахами в римской коллегии, превращала их в ископаемых. Впрочем, он не скрывал, что их примитивная аргументация доставляет ему удовольствие.
      Были возражения против того, что Лафтон, произнося в первой сцене речь о новой астрономии, обнажен до пояса: публику якобы могли смутить столь одухотворенные высказывания из уст полуголого человека. Но Лафтона интересовало именно это сочетание телесного с духовным. Удовольствие, которое испытывает Галилей от того, что мальчик трет ему спину, обращалось в духовную деятельность. И в сцене девятой Лафтон подчеркнул, что Галилей снова смакует вино, услышав о смертельной болезни папы-реакционера. Его манера расхаживать взад и вперед с довольным видом, не вынимая рук из карманов, при обдумывании новых исследований граничила с непристойностью. Изображая Галилея в творческие минуты, Лафтон всегда подчеркивал своей игрой противоречивое сочетание агрессивности с беззащитной мягкостью и уязвимостью.
      Примечания
      1. Декорации на сцене не должны создавать у зрителей иллюзию, будто они находятся в комнате средневековой Италии или в Ватикане. Пусть публика все время помнит, что она в театре.
      2. Задний план должен показывать больше, чем непосредственное окружение Галилея; создаваемая таким образом историческая обстановка должна быть сделана изобретательно и артистично. При этом задний план должен оставаться только фоном. (Это достигается, например, следующими средствами: декорация сама не блещет яркими красками, а оттеняет костюмы актеров или усиливает пластичность фигур, сама оставаясь плоскостной - даже если она содержит элементы пластичности, и т. д.)
      3. Мебель и реквизит должны быть реалистичными (включая двери) и, что важнее всего, должны обладать социально-историческими приметами. Костюмы должны быть индивидуализированы и не казаться новыми. Социальные различия следует подчеркивать, поскольку в очень старинных модах нам трудно их разглядеть. Краски следует подбирать так, чтобы все костюмы составляли одно гармоничное целое.
      4. Мизансцены должны напоминать исторические картины (но не для того, чтобы историчность выступала как эстетическая приманка; это относится и к современным пьесам). Режиссура достигает этого, придумывая для отдельных эпизодов исторические заголовки. (Примеры для первой сцены: "Физик Галилей объясняет новую систему Коперника своему будущему сотруднику Андреа Сарти и предсказывает великое историческое значение астрономии". "Чтобы заработать деньги на пропитание, великий Галилей дает уроки богатым ученикам". "В ответ на просьбу Галилея о предоставлении ему средств для продолжения своих исследований университетские власти предлагают ему изобретать инструменты, которые могли бы принести выгоду". "Галилей строит свою первую подзорную трубу по указаниям одного путешественника".)
      5. Эпизоды должны разыгрываться спокойно, на широком дыханье. Следует избегать частых перемен мизансцены, сопровождаемых маловыразительными движениями актеров. - Режиссеру ни на минуту нельзя забывать, что многие эпизоды и речи затруднительны для понимания, так что основной смысл происходящего следует выражать уже самой расстановкой действующих лиц. Публика должна знать, что любой переход, движение или жест имеют определенное значение и требуют внимания. В то же время мизансцены должны оставаться вполне естественными и реалистичными.
      6. К распределению ролей церковных сановников надо подходить особенно реалистично. В намерения автора не входит дать карикатуру на церковь, но в то же время изысканная речь и "просвещенность" князей церкви XVII века не должны вводить режиссуру в искушение подыскивать для них чересчур одухотворенный типаж. В этой пьесе церковь представляет главным образом верховную власть; внешне церковные сановники должны походить на наших банкиров и сенаторов.
      7. Изображение Галилея не надо направлять на то, чтобы настроить зрителей на сочувственное "вживание" в образ; напротив, им надо облегчить возможность изумленного, критического и оценивающего отношения. Галилея следует изображать как некий феномен, вроде, например, Ричарда III, причем эмоциональное одобрение публики достигается полнокровностью этого чуждого явления.
      8. Чем серьезнее трактуется в постановке история, тем щедрее можно пользоваться юмором; чем величественнее оформление, тем камернее могут быть разыграны сцены.
      9. Сама по себе "Жизнь Галилея" может быть поставлена без существенной перестройки современного театрального стиля, вроде исторического боевика с одной заглавной ролью. Однако традиционная постановка (которая могла бы и не осознаваться постановщиками как традиционная, особенно если бы в ней были оригинальные находки) существенно ослабила бы внутреннюю силу пьесы и в то же время не открыла бы публике "более легкого доступа" к ней. Самые главные средства воздействия этой пьесы потерпят неудачу, если театр не пойдет на соответствующую перестройку. К возражению "здесь это не годится" автор уже привык: он слышал его и на родине. Большинство режиссеров ведет себя по отношению к подобным пьесам так же, как мог бы себя вести кучер по отношению к автомобилю в пору его изобретения: взявшись вести машину и не слушая практических указаний, он впряг бы в нее лошадей и не пару, разумеется, а больше - ведь новый экипаж тяжелее кареты. Если бы такому кучеру указать на мотор, он ответил бы точно так же: "Здесь это не годится".
      КОММЕНТАРИИ
      Переводы пьес сделаны по изданию: Bertolt Brecht, Stucke, Bande I-XII, Berlin, Auibau-Verlag, 1955-1959.
      Статьи и стихи о театре даются в основном по изданию: Bertolt Brecht. Schriften zum Theater, Berlin u. Frankfurt a/M, Suhrkamp Verlag, 1957.
      ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ
      (Leben des Galilei)
      Пьеса написана в 1938-1939 гг., напечатана на стеклографе в театрально-прокатных целях в 1946 г., издана в 1955 г. На русский язык пьеса была переведена Л. Копелевым в 1957 г.
      Немецкое издание сопровождалось заметкой: "Пьеса "Жизнь Галилея" была написана в эмиграции, в Дании, в 1938-1939 гг. Газеты опубликовали сообщение о расщеплении атома урана, произведенном немецкими физиками". В этой заметке содержался намек на связь идейного замысла пьесы с определенными событиями в области атомной физики. Однако эта связь не в равной степени и не в одинаковом направлении находила свое выражение в пьесе на разных этапах работы автора над ней. В этом смысле важно различать две редакции пьесы.
      Первая редакция (датская) относилась к 1938-1939 гг. Она получила известное распространение, будучи размножена на стеклографе в театрально-прокатных целях издательством Зуркампа. Вторая редакция (американская) относилась к 1945-1946 гг. Она возникла в ходе совместной работы Брехта с американским актером Чарлзом Лафтоном, впоследствии исполнителем роли Галилея: они переводили пьесу на английский язык, тщательно ее обсуждали, причем Брехт вносил существенные изменения в текст. Эта, значительно отличная от первой редакция лежит в основе всех немецких изданий и принята также в нашем издании.
      В первой редакции Галилей в известной мере является носителем положительного примера. Изображая его, Брехт имел в виду гу сложную и подчас хитроумную тактику, к которой приходится прибегать борцам-подпольщикам (в частности, антифашистам в Третьей империи) для того, чтобы донести слово правды до народа: приходится маскироваться, таиться, показной лояльностью и законопослушанием вводить власти предержащие в заблуждение. Эта подразумеваемая, подспудная параллель проливала совсем иной свет на поведение Галилея: его отречение было не позорной капитуляцией, а лишь искусным маневром. Усыпив бдительность инквизиции, Галилей тайно продолжал свои научные исследования в прежнем направлении и пересылал через специального курьера-подпольщика свои рукописи заграничным издателям.
      Во второй редакции Брехт удалил все реплики, ремарки, даже целые эпизоды и сцены и некоторых персонажей - все, что могло бы располагать к положительному истолкованию поведения Галилея.