Но тем не менее вся Италия вплоть до последнего конюха заражена дурным примером этого флорентийца и болтает о фазах Венеры. Пока еще никто из них не задумывается о других вещах. Ведь многое в жизни для них в тягость. Много такого, что освящено церковью. Но что же произошло бы, если бы все они, необузданные, грешные, стали верить только своему разуму? А ведь этот безумец объявляет единственным верховным судьей именно разум. Усомнившись однажды в том, что Солнце остановилось по велению Иисуса Навина, они обратили бы свои грязные сомнения и на церковные сборы. С тех пор как они стали ездить по морям - впрочем, я ничего не имею против этого, - они уже полагаются не на господа бога, а на медную коробку, которую называют компасом. Этот Галилей, еще будучи юношей, писал о машинах. С помощью машин они хотят творить чудеса. Какие чудеса? Бог, во всяком случае, им уже не нужен, но какие же это должны быть чудеса? Например, не будет больше различия между верхом и низом. Они в этом больше не нуждаются. Аристотель, с которым они, кстати говоря, обращаются как с дохлой собакой, сказал - и это они цитируют, - что если бы ткацкий челнок сам ткал и цитра сама играла, то мастеру не нужны были бы подмастерья и господам не нужны были бы слуги. И вот сейчас им кажется, что они уже достигли этого. Этот негодный человек знает, что делает, когда пишет свои астрономические труды не на латыни, а на языке торговок рыбой и торговцев шерстью.
      Папа. Это свидетельствует об очень плохом вкусе. Я скажу ему.
      Кардинал-инквизитор. Он подстрекает одних и подкупает других. В портовых городах Северной Италии мореплаватели все настойчивее требуют звездные карты господина Галилея. Им придется уступить; это деловые интересы.
      Папа. Но ведь эти карты основаны на его еретических утверждениях. Речь идет именно о движении некоторых созвездий, о движении, которое оказывается невозможным, если отрицать его учение. Нельзя же предать проклятию его учение и принять его звездные карты.
      Кардинал-инквизитор. Почему же нет? Иначе поступить мы и не можем.
      Папа. Это шарканье действует мне на нервы. Простите, что я все прислушиваюсь.
      Кардинал-инвизитор. Может быть, это скажет вам больше, чем могу сказать я, ваше святейшество. Неужели все они должны уйти отсюда, унося в сердцах сомнение?
      Папа. Но, в конце концов, ведь этот человек - величайший физик нашего времени, светоч Италии, а не какой-нибудь путаник. У него есть друзья: версальский двор, венский двор. Они скажут, что святая церковь стала выгребной ямой для гнилых предрассудков. Нет, руки прочь от него!
      Кардинал-инквизитор. Практически нам не придется заходить слишком далеко. Он человек плоти. Он немедленно уступит.
      Папа. Да, он склонен к земным наслаждениям больше, чем кто-либо другой из известных мне людей. Он и мыслит сластолюбиво. Он не может отвергнуть ни старое вино, ни новую мысль. Однако я не хочу осуждения научных данных. Я не хочу, чтобы звучали враждебные боевые кличи: "За церковь!" и "За разум!". Я разрешил ему издать книгу, поставив одно условие, чтобы в конце было указано, что последнее слово принадлежит все же не науке, а вере. Он выполнил это условие.
      Кардинал-инквизитор. Но как? В его книге спорят глупец, который, конечно, защищает воззрения Аристотеля, и умный человек, конечно, представляющий господина Галилея. И кто же, ваше святейшество, как вы думаете, произносит это заключительное суждение?
      Папа. Что еще за новости! Кто же выражает наше мнение?
      Кардинал-инквизитор. Уж конечно, не умный человек.
      Папа. Какова наглость! Однако этот топот невыносим. Что там, весь свет собрался?
      Кардинал-инквизитор. Не весь, но его лучшая часть.
      Пауза.
      Папа (уже в полном облачении). В самом крайнем случае пусть ему только покажут орудия.
      Кардинал-инквизитор. Этого будет достаточно, ваше святейшество. Господин Галилей ведь разбирается в орудиях.
      XIII
      Галилео Галилей отрекается от своего учения о вращении Земли по требованию
      инквизиции 22 июня 1633 года
      День тот июньский скоро угас,
      А был он так важен для вас и для нас.
      Разум вышел из мрака вперед
      И стоял у дверей весь тот день напролет.
      Дворец флорентийского посла в Риме. Ученики Галилея ожидают известий. Маленький монах и Федерцони играют в шахматы по-новому (делая ходы через всю
      доску). В углу Вирджиния на коленях читает молитву.
      Маленький монах. Папа его не принял. Теперь с учеными диспутами покончено.
      Федерцони. В этом была его последняя надежда. Да, правдой оказалось то, что он ему сказал много лет тому назад в Риме, когда еще был кардиналом Барберини: ты нам нужен. Теперь они его заполучили.
      Андреа. Они убьют его. "Беседы" останутся недописанными.
      Федерцони (смотрит на него искоса). Ты думаешь?
      Андреа. Да, потому что он никогда не отречется.
      Пауза.
      Маленький монах. Когда по ночам не спится, в голову лезут всегда какие-то посторонние мысли. Сегодня ночью, например, я все время думал о том, что ему не нужно было покидать Венецианскую республику.
      Андpea. Там он не мог бы написать свою книгу.
      Федерцони. A во Флоренции он не смог ее издать.
      Пауза.
      Маленький монах. И еще я думал - оставят ли они ему его камешек, который он все время носит в кармане. Его камень для доказательств.
      Федерцони. Там, куда они его уведут, носят одежду без карманов.
      Анд pea (кричит). Они не осмелятся! Но даже если так, он не отречется. "Кто не знает истины, тот просто глуп, но кто знает истину и называет ее ложью, тот преступник".
      Федерцони. Я тоже не верю этому, и я не хотел бы жить, если он поступит так. Но ведь у них сила.
      Андреа. Не все можно сделать силой.
      Федерцони. Может быть.
      Маленький монах (шепотом). Он просидел в тюрьме двадцать три дня. Вчера его вызывали для большого допроса, а сегодня заседание. (Заметив, что Андрей прислушивается, говорит громче). Когда я пришел к нему сюда в тот раз, через два дня после декрета, мы сидели вон там, и он показал мне на маленькую статую Приапа в саду, у солнечных часов, - вон она видна отсюда, и он сравнивал свой труд со стихотворением Горация, в котором тоже ничего нельзя изменить. Он говорил о своем чувстве красоты, которое побуждает его искать истину. И он вспомнил девиз: Hieme et aestate, et prope et procul, usque dum vivam et ultra {Зимой и летом, вблизи и вдали, пока я живу и после смерти (лат.).}. И он подразумевал искания истины.
      Андpea (обращаясь к маленькому монаху). Ты рассказывал ему, как он стоял перед римской коллегией, когда они испытывали его трубу? Расскажи ему!
      Маленький монах качает головой.
      Он был таким же, как всегда. Уперся руками в свои окорока, выпятил брюхо и заявил: "Я прошу вас быть разумными, господа". (Смеясь, копирует Галилея.)
      Пауза.
      (Показывает на Вирджинию.) Она молится, чтобы он отрекся.
      Федерцони. Оставь ее. Она совсем запуталась с тех пор, как они с ней поговорили. Они вызвали сюда из Флоренции ее исповедника.
      Входит субъект, который следил за Галилеем во дворце великого герцога
      Флоренции.
      Субъект. Господин Галилей скоро прибудет сюда; ему может понадобиться постель.
      Федерцони. Его отпустили?
      Субъект. Ожидается, что в пять часов господин Галилей выступит на заседании инквизиции с отречением. Тогда зазвонят в большой колокол собора Святого Марка и текст отречения будет прочтен всенародно.
      Андpea. Я не верю этому.
      Субъект. Ввиду большого скопления людей на улицах господина Галилея проведут через садовую калитку позади дворца. (Уходит.)
      Анд pea (внезапно повышая голос). Луна это Земля, и она не имеет собственного света. И Венера тоже не имеет собственного света. И тоже подобна Земле и движется вокруг Солнца. А четыре луны вращаются вокруг Юпитера, который находится на высоте неподвижных звезд, но не прикреплен ни к какой сфере. И Солнце является центром вселенной, и оно неподвижно, а Земля - не центр и не неподвижна. И показал нам это он.
      Маленький монах. И никакое насилие не может сделать невидимым то, что уже было увидено.
      Молчание.
      Федерцони (глядит в окно на солнечные часы в саду). Пять часов.
      Вирджиния молится громче.
      Андреа. Я не могу больше ждать! Слышите, они обезглавливают истину.
      Андреа и маленький монах зажимают уши. Но звона колокола не слышно. После короткой паузы, заполненной бормотанием Вирджинии, Федерцони отрицательно
      качает головой. Андреа и маленький монах опускают руки.
      Федерцони (хрипло). Ничего. Уже три минуты шестого.
      Андреа. Он устоял!
      Маленький монах. Он не отрекся.
      Федерцони. Нет. Какое счастье!
      Они обнимаются. Они безмерно счастливы.
      Андреа. Не все можно сделать насилием! Насилие не всевластно. Итак, глупость можно победить; она не так уж неуязвима! Итак, человек не боится смерти.
      Федерцони. Вот теперь действительно начинается время науки. Это час ее рождения. Подумайте только, если бы он отрекся!
      Маленький монах. Я не говорил об этом. Но я так боялся. О, я маловер!
      Андреа. А я знал это.
      Федерцони. Если бы он отрекся, это все равно что если бы после утра опять наступила ночь.
      Андреа. Если бы скала назвала себя водой,
      Маленький монах (становится на колени и плачет). Господи, благодарю тебя!
      Андреа. Но сегодня все изменилось! Человек подымает голову. Измученный страданиями, он говорит: я могу жить. Какая победа достигнута тем, что один человек сказал - нет!
      В это мгновение раздается звон большого колокола собора Святого Марка.
      Все стоят оцепенев.
      Вирджиния (подымается). Колокол Святого Марка! Он спасен, он не проклят!
      С улицы доносится голос герольда, читающего отречение Галилея.
      Голос герольда. "Я, Галилей, учитель математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от того, что я утверждал: что Солнце является центром вселенной и неподвижно на своем месте и что Земля не является центром и не является неподвижной. Я отрекаюсь от этого, отвергаю и проклинаю с чистым сердцем и нелицемерной верою все эти заблуждения и ереси, равно как и все заблуждения и любое иное мнение, которое противоречит святой церкви".
      Наступает тьма.
      Когда снова становится светло, все еще слышен звон колокола, затем он
      прекращается. Вирджиния вышла. Ученики Галилея остались.
      Федерцони. Он никогда не платил тебе за работу как следует. Ты не мог купить себе штанов, не мог сам печататься. Ты все терпел, потому что ведь это была "работа для науки".
      Андреа (громко). Несчастна та страна, у которой нет героев!
      Входит Галилей. Он почти до неузнаваемости изменился за время процесса. Он слышал слова Андреа. Несколько мгновений, стоя в дверях, он ждет, что с ним поздороваются. Но ученики отступают от него, и он идет медленно,
      неуверенными шагами, так как плохо видит; подходит к стулу и садится.
      Я не могу смотреть на него. Пусть он уйдет.
      Федерцони. Успокойся.
      Андреа (кричит Галилею). Винный бурдюк! Обжора! Спас свою драгоценную шкуру? (Садится.) Мне худо.
      Галилей (спокойно). Дайте ему стакан воды.
      Маленький монах приносит Андреа стакан воды. Никто не обращает внимания на Галилея, который, молча прислушиваясь, сидит на стуле. Издалека слышен
      опять голос герольда.
      Андреа. Теперь я могу идти, если вы мне поможете.
      Они ведут его к двери. Голос Галилея останавливает их.
      Галилей. Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях.
      Перед опущенным занавесом читают:
      "Разве не ясно, что лошадь, упав с высоты в три или четыре локтя, может сломать себе ноги, тогда как для собаки это совершенно безвредно, а кошка без всякого ущерба падает с высоты в восемь или десять локтей, стрекоза - с верхушки башни, а муравей мог бы даже с Луны. И так же как маленькие животные сравнительно сильнее и крепче, чем крупные, так же и маленькие растения более живучи. И теперь, я полагаю, господа, вы понимаете, что дуб высотою в двести локтей не мог бы обладать ветвями в такой же пропорции, как дуб меньшего размера, и природа не могла бы создать лошадь, которая была бы величиной в двадцать лошадей, или великана в десять раз большего, чем обычный человек, без того, чтобы не изменить пропорции всех членов, особенно костей, которые должны быть укреплены во много раз больше, чем это обычно для нормальной пропорциональной величины. Общепринятое мнение, что большие и малые машины одинаково прочны, очевидно, является заблуждением".
      Галилей. "Discorsi"
      XIV
      1633-1642. Галилео Галилей живет в загородном доме вблизи Флоренции, вплоть
      до своей смерти оставаясь пленником инквизиции.
      "Discorsi"
      С тысяча шестьсот тридцать третьего до
      тысяча шестьсот сорок второго года
      Галилео Галилей
      Был пленником церкви до дня смерти своей.
      Большая комната, в ней стол, кожаное кресло, глобус. Галилей, одряхлевший и полуслепой, очень тщательно производит опыт с деревянным шариком на изогнутом деревянном желобе. В передней сидит на страже монах. Стук в ворота. Монах отворяет, входит крестьянин, несущий двух ощипанных гусей. Из
      кухни выходит Вирджиния. Ей теперь примерно сорок лет.
      Крестьянин. Белено их здесь отдать. Вирджиния. От кого это? Я не заказывала гусей.
      Крестьянин. Велено сказать - от проезжего. (Уходит.)
      Вирджиния изумленно смотрит на гусей. Монах берет их, недоверчиво осматривает и ощупывает. Потом, успокоенный, возвращает. Вирджиния идет к
      Галилею, неся гусей за шеи.
      Вирджиния. Какой-то проезжий передал тебе подарок.
      Галилей. Что именно?
      Вирджиния. Разве ты не видишь?
      Галилей. Нет. (Подходит.) Гуси. Кто прислал, не сказано?
      Вирджиния. Нет.
      Галилей (берет одного гуся в руки). Тяжелый. Я бы съел еще кусочек гуся.
      Вирджиния. Ты не мог уже проголодаться. Ведь ты только что ужинал. И что это опять с твоими глазами? Неужели ты даже иа таком расстоянии не видишь?
      Галилей. Ты стоишь в тени.
      Вирджиния. Вовсе я не стою в тени. (Уходит в переднюю, унося гусей.)
      Галилей. Не забудь к нему тмину и яблок. Вирджиния (монаху). Необходимо послать за глазным врачом. Отец, стоя у стола, не смог увидеть гусей.
      Монах. Пусть сначала монсиньор Карпула даст мне на это разрешение. Он опять сам писал?
      Вирджиния. Нет. Он диктовал мне свою книгу, вы же знаете это. Вы уже получили страницы сто тридцать первую и сто тридцать вторую; это были последние.
      Монах. Он старая лиса.
      Вирджиния. Он не делает ничего, что противоречило бы предписаниям. Он раскаялся совершенно искренне. Я слежу за ним. (Отдает ему гусей.) Скажите там, на кухне, чтоб печенки поджарили, добавив одно яблоко и одну луковицу. (Проходит в большую комнату.) А теперь мы подумаем о наших глазах и быстренько перестанем возиться с этим шариком и продиктуем еще кусочек нашего еженедельного письма архиепископу.
      Галилей. Я себя не совсем хорошо чувствую. Почитай мне немного из Горация.
      Вирджиния. Только на прошлой неделе монсиньор Карпула, которому мы столь многим обязаны, - на днях он опять прислал овощи, - говорил мне, что архиепископ каждый раз его спрашивает, как тебе нравятся вопросы и цитаты, которые он тебе посылает. (Села, приготовилась писать под диктовку.)
      Галилей. На чем я остановился?
      Вирджиния. Раздел четвертый: что касается отношения святой церкви к беспорядкам в арсенале Венеции, то я полностью согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков...
      Галилей. Да. (Диктует.) Согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков, а именно, что куда лучше выдавать им во имя христианской любви к ближнему похлебку, чем -платить им больше денег за канаты для колоколов. Поелику представляется более мудрым взамен их корысти укреплять их веру. Апостол Павел говорит: "благотвори с радушием". Ну как, тебе нравится?
      Вирджиния. Это чудесно, отец.
      Галилей. А тебе не кажется, что в этом можно усмотреть иронию?
      Вирджиния, Нет, архиепископ будет очень рад. Он такой практичный.
      Галилей. Я полагаюсь на твое суждение, Что там еще?
      Вирджиния. Прекрасное изречение: "Когда я слаб - тогда я силен".
      Галилей. Толкования не будет.
      Вирджиния. Но почему же?
      Галилей. Что там еще?
      Вирджиния. "...И уразуметь превосходящую разумение любовь Христову...". Послание апостола Павла к эфесянам, глава третья, стих девятнадцатый.
      Галилей. Особенно благодарен я вашему преосвященству за дивную цитату из послания к эфесянам. Побуждаемый ею, я нашел в несравненном творении святого Фомы "Подражание Христу" (цитирует наизусть): "Он, кому глаголет вечное слово, свободен от многих расспросов". Смею ли я по сему поводу обратиться к вам по личному делу? Меня все еще попрекают за то, что некогда я написал книгу о небесных телах на языке простонародья. Но ведь это отнюдь не означало, что я тем самым хотел предложить, чтобы и книги на значительно более важные темы, такие, как, например, богословие, также писались на наречии продавцов макарон. Объясняя необходимость богослужения по-латыни, обычно говорят, что благодаря всеобщности этого языка все народности слушают одну и ту же святую мессу. Но такая аргументация представляется мне не совсем удачной, ибо дерзкие насмешники могли бы возразить, что, таким образом, ни одна из народностей не понимает смысла слов. Я, однако, считаю, что священные предметы вовсе и не должны быть общепонятны и всем доступны. Латынь, звучащая с амвона, оберегает вечные истины церкви от любопытства непосвященных, пробуждает к себе доверие, когда произносится священникамивыходцами из низших сословий, - с интонациями местного говора... Нет, вычеркни это...
      Вирджиния. Все вычеркнуть?
      Галилей. Все после слов "продавцов макарон".
      В ворота стучат. Вирджиния выходит в переднюю. Монах открывает. Входит
      Андреа Сарти. Теперь он уже мужчина средних лет.
      Андреа. Добрый вечер. Я уезжаю из Италии, чтобы вести научную работу в Голландии; меня просили посетить его, чтобы я мог сообщить о "ем.
      Вирджиния. Не знаю, захочет ли он тебя видеть. Ведь ты никогда не приходил. Андреа. Спроси его.
      Галилей узнал голос Андреа. Сидит неподвижно. Вирджиния входит к нему.
      Галилей. Это Андреа?
      Вирджиния. Да. Сказать ему, чтоб уходил?
      Галилей (после паузы). Веди его сюда.
      Вирджиния вводит Андреа.
      Вирджиния (монаху). Он не опасен. Он был его учеником. А теперь он его враг.
      Галилей. Оставь нас вдвоем, Вирджиния.
      Вирджиния. Я тоже хочу послушать, что он расскажет. (Садится.)
      Андреа (холодно). Как вы поживаете?
      Галилей. Подойди ближе. Чем ты занимаешься? Расскажи о своей работе. Я слышал, ты занимаешься гидравликой.
      Андреа. Фабрициус из Амстердама поручил мне узнать, как вы себя чувствуете.
      Пауза.
      Галилей. Я чувствую себя хорошо. Мне уделяют много внимания.
      Андреа. Меня радует, что я могу сообщить о том, что вы чувствуете себя хорошо.
      Галилей. Фабрициус будет рад услышать это. Можешь сказать ему, что я живу с достаточными удобствами. Глубиной моего раскаяния я заслужил благорасположение моих руководителей настолько, что мне разрешено в известной мере вести научные работы под духовным надзором.
      Андреа. Да, мы тоже слышали, что церковь довольна вами. Ваше полное подчинение подействовало. Уверяют, что церковные власти с удовлетворением отметили, что, с тех пор как вы покорились, в Италии не было опубликовано ни одной работы с новыми утверждениями.
      Галилей (прислушиваясь). К сожалению, существуют и такие страны, которые уклоняются от покровительства церкви. Я опасаюсь, что эти осужденные учения продолжают развиваться там.
      Андреа. И там ваше отречение также вызвало такие последствия, которые весьма радуют церковь.
      Галилей. Вот как?
      Пауза.
      Ничего нового у Декарта? В Париже?
      Андpea. Есть новое. Узнав о вашем отречении, Декарт спрятал в ящик свой трактат о природе света.
      Продолжительная пауза.
      Галилей. Я все беспокоюсь о тех моих ученых друзьях, которых я некогда увлек на неверный путь. Надеюсь, что их вразумило мое отречение?
      Андpea. Чтобы иметь возможность вести научную работу, я намерен уехать в Голландию. То, чего себе не позволяет Юпитер, того, уж наверно, нельзя позволить быку.
      Галилей. Понимаю.
      Андреа. Федерцони опять шлифует линзы в какой-то миланской лавке.
      Галилей (смеется). Он не знает латыни.
      Пауза.
      Андреа. Фульганцио, наш маленький монах, отказался от науки и вернулся в лоно церкви.
      Галилей. Да.
      Пауза.
      Мои руководители предвидят, что скоро у меня наступит полное душевное оздоровление. Я делаю более значительные успехи, чем предполагалось.
      Андреа. Так.
      Вирджиния. Слава и благодарение господу!
      Галилей (грубо). Погляди, как там гуси, Вирджиния.
      Вирджиния, рассерженная, выходит. Монах заговаривает с ней, когда она
      проходит мимо него.
      Монах. Этот человек мне не нравится.
      Вирджиния. Он не опасен. Вы же слышите сами. Мы получили свежий козий сыр. (Уходит.)
      Монах идет вслед за ней.
      Андрея. Мне предстоит ехать всю ночь, чтобы завтра на рассвете пересечь границу. Могу я уйти?
      Галилей. Я не знаю, зачем ты пришел, Сарти. Чтобы растревожить меня? Я живу осторожно и думаю осторожно с тех пор, как очутился здесь. Но все же бывает, что вдруг примусь за старое.
      Андреа. Я не хотел бы вас волновать, господин Галилей.
      Галилей. Барберини сказал, что это прилипчиво, как чесотка; он и сам не избежал этого. Я опять писал.
      Андреа. Да?
      Галилей. Я закончил книгу "Беседы".
      Андреа. Ту самую? "Беседы о двух новых отраслях науки: механика и падение тел"? Здесь?
      Галилей. Мне дают бумагу и перья. Мои руководители не глупцы. Они знают, что укоренившиеся пороки нельзя истребить за один день. Они оберегают меня от вредных последствий, забирая и пряча каждую новую страницу.
      Андреа. О господи!
      Галилей. Что ты сказал?
      Андреа. Значит, вам позволяют пахать воду! Вам предоставляют бумагу и перья, чтобы вы были спокойны! И как же вы только могли писать, зная, "уда это идет?
      Галилей. О, я ведь раб моих привычек.
      Андреа. "Беседы" в руках монахов! А в Амстердаме, в Лондоне, в Праге так жаждут их иметь!
      Галилей. Да, мне кажется, что я слышу, как там скулит Фабрициус, требуя свою долю; сам-то он в Амстердаме в безопасности.
      Андреа. Две новые отрасли науки все равно что утрачены!
      Галилей. Однако и Фабрициуса и других несомненно ободрит, если они узнают, что я рискнул последними жалкими остатками своих удобств и снял копию, так сказать, тайком от самого себя, использовав малые толики света, в лунные ночи последних шести месяцев.
      Андреа. У вас есть копия?
      Галилей. Мое тщеславие до сих пор удерживало меня от того, чтобы ее уничтожить.
      Андреа, Где она?
      Галилей. "Если твое око соблазняет тебя, вырви его". Кто бы ни написал это, он понимал жизнь лучше, чем я. Мне кажется, что было бы верхом глупости отдать эту рукопись. Но раз я уж так и не сумел удержаться от научной работы, то вы могли бы ее получить. Рукопись лежит в глобусе. Если ты решишься увезти ее в Голландию, ты, разумеется, примешь на себя всю ответственность. В случае чего ты скажешь, что купил ее у кого-то, кто имел доступ к оригиналу, хранящемуся в святейшей коллегии.
      Андрея (подошел к глобусу. Достает рукопись). "Беседы"! (Перелистывает рукопись. Читает.) "Мое намерение заключается в том, чтобы создать новую науку, занимающуюся очень старым предметом - движением. С помощью опытов я открыл некоторые свойства, которые заслуживают того, чтобы о них знали".
      Галилей. Что-то же мне нужно было делать со своим временем.
      Андpea. Это станет основанием новой физики.
      Галилей. Спрячь за пазуху.
      Андреа. А мы думали, что вы переметнулись. И я громче всех обвинял вас!
      Галилей. Так и следовало. Я учил тебя науке, и я же отверг истину.
      Андреа. Это меняет все. Все.
      Галилей. Да?
      Андpea. Вы спрятали истину. Спрятали от врага. Да, и в нравственности вы на столетия опередили нас.
      Галилей. Объясни это, Андреа.
      Андреа. Мы рассуждали так же, как люди толпы: "Он умрет, но не отречется". Но вместо этого вы вышли из тюрьмы: "Я отрекся, но буду жить". Мы сказали: "Ваши руки замараны". Вы ответили: "Лучше замараны, чем пусты".
      Галилей. "Лучше замараны, чем пусты"! Звучит реалистически. Звучит по-моему. Новой науке - новая нравственность.
      Андреа. Я первым должен был бы понять это! Мне было одиннадцать лет, когда вы продали венецианскому сенату подзорную трубу, изобретенную другим. И я видел, как вы нашли для этого же прибора бессмертное применение. Ваши друзья качали головой, когда вы склонялись перед мальчишкой во Флоренции, а наука приобрела аудиторию. Ведь вы всегда смеялись над героями. Вы говорили: "Страдальцы нагоняют на меня скуку". Вы говорили: "Несчастье проистекает из неправильных расчетов" и "Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая".
      Галилей. Да, я припоминаю.
      Андpea. И когда, в тридцать третьем году, вы сочли нужным отречься от одного популярного тезиса вашего учения, я должен был понять, что вы просто отстранялись от безнадежной политической драки, с тем чтобы продолжать ваше настоящее дело - науку.
      Галилей. Которая заключается...
      Андреа. ...в изучении свойств движения, являющегося матерью машин; именно они сделают землю такой благоустроенной, что можно будет отказаться от неба.
      Галилей. Вот именно!
      Андреа. Вы обрели время, чтобы создать научный труд, который могли создать только вы. Если бы вы погибли в огненной славе костра, то победителями были бы они.
      Галилей. Они и есть победители. И нет таких научных трудов, которые мог бы создать только один человек.
      Андреа. Почему же вы тогда отреклись?
      Галилей. Я отрекся потому, что боялся пыток.
      Андреа. Нет!
      Галилей. Они показали мне орудия.
      Андреа. Значит, не было обдуманного расчета?
      Галилей. Не было.
      Пауза.
      Андреа (громко). Наука знает только одно мерило - вклад в науку.
      Галилей. И я внес этот вклад. Добро пожаловать в сточную канаву, мой брат по науке и кум по измене! Ты ешь рыбу? Есть у меня и рыба. Но воняет здесь не от рыбы, это я сам провонял. Я продаю, ты покупаешь. Вот он, священный товар, перед которым нельзя устоять, - книга! При виде ее текут слюни, в них тонут проклятия. Великая вавилонская блудница, мерзостная смертоубийственная тварь разверзает чресла, и все становится иным. Да будет свято наше мошенническое, всеобеляющее, одержимое страхом смерти содружество!
      Андpea. Страх смерти свойствен человеку! Человеческие слабости не имеют отношения к науке.
      Галилей. Нет?! Дорогой мой Сарти, даже в моем нынешнем состоянии я все же чувствую себя способным дать вам несколько указаний о том, что имеет отношение к науке, которой вы себя посвятили.
      Короткая пауза.
      (Сложив руки на животе, говорит поучающим академическим тоном.) В свободные часы - у меня теперь их много - я размышлял над тем, что со мной произошло, и думал о том, как должен будет оценить это мир науки, к которому я сам себя уже не причисляю. Даже торговец шерстью должен заботиться не только о том, чтобы самому подешевле купить и подороже продать, но еще и о том, чтобы вообще могла вестись беспрепятственно торговля шерстью. Поэтому научная деятельность, как представляется мне, требует особого мужества. Наука распространяет знания, добытые с помощью сомнений. Добывая знания обо всем и для всех, она стремится всех сделать сомневающимися. Но князья, помещики и духовенство погружают большинство населения в искрящийся туман - туман суеверий и старых слов, - туман, который скрывает темные делишки власть имущих. Нищета, в которой прозябает большинство, стара, как горы, и с высоты амвонов и кафедр ее объявляют такой же неразрушимой, как горы. Наше новое искусство сомнения восхитило множество людей. Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей. И эти корыстные насильники, жадно присваивавшие плоды научных трудов, внезапно ощутили холодный, испытующий взгляд науки, направленный на тысячелетнюю, но искусственную нищету. Оказалось, что ее можно устранить, если устранить угнетателей. Они осыпали нас угрозами и взятками, перед которыми не могут устоять слабые души. Но можем ли мы отступиться от большинства народа и все же оставаться учеными? Движения небесных тел теперь более легко обозримы; но все еще непостижимы движения тех, кто властвует над народами. Благодаря сомнению выиграна борьба за право измерять небо. Но благодаря слепой вере римская домохозяйка все время проигрывает борьбу за молоко. Однако, Сарти, та и другая борьба связаны с наукой. Человечество, бредущее в тысячелетнем искристом тумане, слишком невежественное, чтобы полностью использовать собственные силы, не сможет использовать и тех сил природы, которые раскрываете перед ним вы. Ради чего же вы трудитесь? Я полагаю, что единственная цель науки - облегчить трудное человеческое существование. И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, что накопляют знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса. Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности, Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади. При этих совершенно исключительных обстоятельствах стойкость одного человека могла бы вызвать большие потрясения. Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей - торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества!