Мэкхиту тут нечего было делать; поэтому он опять поспешил к Брауну. В управлении он его не нашел. Тогда он поехал к мосту Ватерлоо, послал Фанни к Персику и отправился к Брауну на квартиру. Но он его и там не застал.
      Фанни тотчас же узнала Персика по описанию. Они очень быстро познакомились. Персик нервничала из-за длительного отсутствия Мэка. Она пила уже третью чашку чаю. Кроме того, у нее не было при себе денег.
      Приход Фанни сначала успокоил ее, но потом ее одолели сомнения - кем приходится Фанни Мэку? Фанни было немного за тридцать; она была недурна собой. Фанни внезапно рассмеялась и сообщила Полли, что она заведует антикварной лавкой Мэка у моста Ватерлоо и что у нее больной муж и двое детей. Это сообщение, как ни странно; сразу же успокоило Полли, впрочем ненадолго.
      Хуже всего было то, что становилось уже поздно, а Полли еще предстояло купить себе подвенечное платье. Она опасалась, что ей, не дай Бог, придется провести весь вечер в затрапезном платье, и это убивало всю радость предстоящего венчания. Мэк сказал ей, что на свадьбе будет множество шикарных гостей.
      Мэк явился довольно поздно, не разыскав Брауна, и усадил обеих женщин в свою карету. Полли ни за что не хотела отпустить Фанни, хотя Мэк рассчитывал, что та уйдет. Ссылку Фанни на то, что она не одета, Полли обошла молчанием.
      Мэк взглянул на часы и выругался. Разумеется, все лавки были уже закрыты. Он отлично понимал, что Полли не следует входить в свой будущий дом в будничном платье, хотя бы даже с черного хода. Не дожидаясь ее просьб, он приказал кучеру остановиться в парке в нескольких сотнях метров от дома и пошел вперед добывать платья.
      Дело это он поручил одному из своих людей, специалисту по конфекциону, который обладал таким вкусом, что мог бы заведовать отделением у Ворта, но был для этого недостаточно солиден. На следующий день у Ворта недосчитались пяти платьев, и заведующая засвидетельствовала в полиции, что они были в числе лучших. В связи с этим Були претерпел на следующей неделе уйму неприятностей, так как в преступном мире действительно не было человека, равного ему по вкусу. Так или иначе, Мэк принес Полли в карету первоклассное подвенечное платье.
      Одно из оставшихся четырех надела Фанни, таким образом, иона была в подвенечном платье.
      Полли нашла в доме около полусотни людей, принадлежавших, судя по их внешности, к самым различным общественным слоям. Кроме некоего лорда Блумзбери, одного полковника, двух членов палаты общин, двух известных адвокатов и пастора из прихода святой Маргариты (совершившего обряд венчания в соседней комнате), она пожала честную руку целому ряду мелких коммерсантов, агентов и закупщиков Мэка - по большей части коренастых господ с брюшком. Почти все они были с женами.
      Явились на приглашение и два-три владельца д-лавок - жалкие людишки в чистеньких костюмах, с праздничным выражением лица. Они держались так, словно были экспонатами на выставке.
      Полли в общей сутолоке не успела разглядеть помещение. Она только слышала, как ее муж сказал лорду, что он арендовал этот дом у своего друга, герцога Сомерсетширского.
      По левую руку от невесты сидел старик Хоторн. Полли, которую он знал еще ребенком - она не раз приходила в банк с отцом и, покуда мужчины беседовали о делах, играла чековыми формулярами, - сообщила ему, что она и Мэк вчера поссорились с родителями, потому что Мэк не захотел пригласить никого с "фабрики". Вся эта история была шита белыми нитками, но Полтора Столетия покорно проглотили ее.
      Место справа от жениха было пока еще никем не занято.
      Брауна все не было. Мэкхит несколько раз вставал из-за стола и посылал за ним. Вся свадьба ничего для него не стоила без Брауна. Он был уверен, что присутствие полицейского чиновника произведет на Полтора Столетия неизгладимое впечатление.
      Браун пришел, когда уже подавали дичь. Он казался не очень оживленным и был одет в штатское. Мэк в глубине души разозлился на него за это.
      С Полли он был обворожителен. Она ему по-настоящему нравилась. Она сидела очень прямо, чуть разрумянившись, и разыгрывала хозяйку. Сама она ела очень мало, как и подобает невесте. Кому приятно видеть, как нежное создание поглощает целую курицу или рыбу?
      По мнению большинства гостей, сидевших в конце стола, места были распределены не совсем правильно, но никто не ставил этого в вину невесте. Ее сияющий вид примирил всех.
      Мэкхит втайне сокрушался, наблюдая за поведением гостей. Владельцы д-лавок ели весьма пристойно, памятуя, что они не у себя дома, но закупщики, само собой понятно, стеснялись гораздо меньше. Мэкхит, подсевший к ним за десертом, с неудовольствием услышал шипение их жен, которые, разумеется, терпеть друг друга не могли, и даже поймал какую-то непристойную шутку, автора коей он запомнил.
      Все же отбор, произведенный им среди его людей, был в общем и целом удачен. Никто из присутствующих не был занесен ни в один заграничный или местный альбом преступников, за исключением Груча; а Груча весь Скотленд-Ярд не опознал бы без отпечатка пальцев. Ядро гостей составляли владельцы лавок, у которых в самом деле на совести ничего не было; своим глуповатым видом они производили впечатление кристально честных людей. О'Хара имел наглость пригласить Дженни; проститутку не следовало звать на семейное торжество, кроме того, полковник наверняка знал ее. Зато такие люди, как Реди Коммивояжер, один из лучших убийц и остряков империи, чрезвычайно способствовали оживлению. В целом это было вполне приличное общество.
      После кофе Мэкхит увел Хоторна и Миллера в соседнюю комнату, где на столах и стульях еще был разбросан реквизит свадебного обряда. Браун откланялся, сославшись на служебные дела. За стаканчиком ликера трое мужчин принялись обсуждать возможность участия Национального депозитного банка в д-лавках.
      Старики пока что еще не хотели вдаваться в подробности. Они ни звуком не, упомянули о том, что их до известной степени огорчило отсутствие родителей Полли. Мэкхит, разумеется, предвидел, что это их обеспокоит, однако не дал никаких объяснений. Он был уверен, что господин Пичем рано или поздно примирится со свершившимся фактом, а молчание Полутора Столетий доказывало ему, что они понимают ситуацию и разделяют его уверенность.
      Вернувшись к гостям, они застали танцы в разгаре. Персик танцевала с О'Хара. Охотничья комната производила праздничное впечатление. Она была обставлена в стиле модерн.
      Мэк на несколько минут присел за опустевший стол. Его двойной подбородок утонул в крахмальном воротничке, его лысина побагровела, потому что и он уже выпил. Он попробовал раскинуть мозгами. В сравнительно короткое время ему удалось поразмыслить о многом.
      "Ах, - думал он примерно так, - до чего же все эти неприятности отравляют лучшие часы нашей жизни! Они точно жилы в бифштексе! Трогательнейшие сцены испакощены всевозможными заботами. Когда человек, переживает величайший внутренний подъем и преисполнен чистейших чувств, его отвлекают всякие финансовые комбинации. Я лишен возможности просто присесть и выпить свой стаканчик, вина. Попробуй я это сделать, мои гости, эти свиньи, немедленно мне все запакостят. Я должен за всем следить и не могу даже расстегнуть пояс, когда меня так пучит, И за собой я тоже должен следить - я такая же точно свинья. Все могло бы быть хорошо, если бы эти сукины дети хоть сколько-нибудь считались с переживаниями человека в лучший день его жизни. Я добрейший из людей, но если Эдс Ворюга уведет сейчас жену Чарли в соседнюю комнату, я за себя не ручаюсь. Я этого не потерплю в своем доме. Дженни тоже могла бы не приходить, она здесь ни к чему. Не могу же я сажать таких людей рядом с моей женой: это, право же, заходит слишком далеко! Полли всем нравится. Все хотят спать с ней; посмели бы они не хотеть, я бы им показал. Свиньи! Пускай довольствуются своими собственными выдрами. То есть моя-то не выдра... Как я смею говорить такие вещи - это лее подлость! Как я смею упоминать о ней рядом с ними! Она на сто голов выше их всех и меня в том числе. Я, к сожалению, тоже не из порядочных, я не светский человек в полном смысле этого слова. Но я многого добьюсь. Если дело с банком выгорит, я буду порядочным - теперь-то уж буду. Это так приятно быть порядочным, и в финансовом отношении тоже не вредно. Или почти не вредно. Или даже полезно. Вот уже опять нужно идти. Лучшие часы полны забот. Это грустно, очень грустно".
      Мэкхит пошел распорядиться насчет кареты. Зайдя в соседнюю комнату за своим саквояжем, он накрыл Були (он же Джейкоб Крючок) с женой Роберта Пилы; пришлось устроить скандал и раз навсегда запретить "подобное свинство в своем доме". Ему также не понравилось, что Персик все еще танцевала с ветреным О'Хара. Он довольно резко прекратил танцы. Но, в общем, Мэк не имел оснований жаловаться - праздник удался.
      Когда новобрачные уезжали в свадебную поездку, гости, как водится, выстроились на лестнице и махали им. Как только они уехали, часть гостей принялась чествовать Фанни в качестве второй невесты, но заметил это только Мэк, знаток человеческой души; он обернулся и поглядел в заднее окошко кареты.
      Они поспели к поезду, уходившему в Ливерпуль.
      Свадебное путешествие в данный момент не очень устраивало Мэкхита.
      Две недели назад на окраине были ограблены две какие-то лавки, торговавшие стальными изделиями. В еженедельнике "Зеркало", который именовался так потому, что редакция до тех пор держала зеркало перед глазами своих ближних, покуда те не откупались, уже несколько дней как появилась заметка - сотрудник редакции случайно купил в д-лавке лезвия для бритвы, обычно продававшиеся в ограбленной лавке. О'Хара вступил в переговоры с "Зеркалом", но Мэкхит в настоящее время не был расположен платить и спустил с лестницы одного из сотрудников редакции вместе с его зеркалом. "Зеркало" немедленно потребовало от д-лавок предъявления накладных на лезвия. Накладные, разумеется, можно было раздобыть, но этим дело все равно бы не кончилось.
      Со столовым серебром тоже не все было в порядке; ввиду крайней спешки приобретение его не обошлось без человеческой жертвы. Ребята пытались скрыть от шефа этот случай, чтобы не портить ему праздничного настроения, но Мэк все-таки кое-что пронюхал. Причиной небрежной работы, как и всегда в подобных случаях, было отсутствие денег в кассе банды.
      Когда Мэкхит узнал об убийстве, он хотел в последнюю минуту отказаться от свадебного путешествия; но это было уже невозможно. Тогда он решил по крайней мере воспользоваться путешествием, чтобы уладить кое-какие дела, и поэтому избрал Ливерпуль.
      В купе Персик выглядела очень хорошо. О'Хара был незаурядный танцор, и за те несколько секунд, что она шла от подъезда до кареты под густыми, темными каштанами, она ясно почувствовала, что это был действительно лучший день в ее жизни. Никогда еще вокруг нее не увивалось столько мужчин. Она была счастлива. Мэк, таясь от соседей, жал ее горячую руку.
      В Ливерпуле они сняли небольшой номер. Прежде чем лечь в постель, они выпили внизу бутылку бургонского. Этого не стоило делать. Поднимаясь по лестнице, Мэк почувствовал, что порядком устал.
      Он был уже не в силах по достоинству оценить новую комбинацию, а лиловый корсет, по-видимому, оказался для него делом привычным. Впрочем, всему виной была его усталость.
      Они вскоре заснули, но поздно ночью неожиданно затрещал предусмотрительно заведенный будильник, и они провели не без приятности еще один час. Уступая настойчивым расспросам, Мэк признался, что у него было в прошлом несколько интрижек (о Фанни он умолчал вовсе, а относительно Дженни признался лишь наполовину), а Персик призналась, что она однажды дала себя поцеловать Смайлзу, - правда, после упорного сопротивления, - так что в результате ее признание оказалось кульминационным пунктом всего дня и послужило фундаментом его долголетней любви к ней.
      Полли тоже была счастлива и простила Мэку его прошлое профессионального громилы, которое он открыл ей внизу за бутылкой бургонского, - он позволил ей вытащить до половины стилет из его толстой трости. Она простила ему даже его прошлые увлечения, более того - его несколько необычные привычки, как, например, чесание груди под рубашкой; по этим признакам она ясно поняла, что действительно любит своего мужа.
      Господин Джонатан Пичем получил полномочия от баронета, букмекера, домовладельца, текстильщика и ресторатора. Он встретился с Кексом на перроне.
      За всю дорогу до Саутгемптона спутники обменялись не более чем десятком слов. Кокс читал "Таймс", надев пенсне на острый нос, а Пичем тихо сидел в уголке, сложив руки на животе, в области пупка.
      Один раз маклер поднял глаза и сказал равнодушно:
      - Мафекинг держится. Крепкие ребята!
      Пичем молчал.
      "Скверно, - думал он, забившись в свой угол, - англичане набрасываются на англичан. И не только этот тип, но и те, что сидят в Мафекинге, тоже против меня. Хоть бы они уж сдались! Тогда бы не понадобилось ни свежих войск, ни кораблей, и все это дело, которое будет мне стоить головы, расстроилось бы. А теперь они сидят там, в этом ужасном климате, и изо дня в день ждут кораблей, которые я обязан купить для них на мои трудовые денежки. "Держитесь, - твердят они друг другу каждый день, - не унывайте и не поддавайтесь, ешьте поменьше, лезьте под пули, покуда старый Джонатан Пичем не купит на свои трудовые денежки корабля, который привезет вам смену". Если равняться по ним, то все это проклятое дело с покупкой судов следовало бы провести как можно скорей, а по мне - как можно медленней, стало быть, наши интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга".
      В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где спал Кокс, разбудил Пичема.
      Пичем надел брюки и вошел к Коксу. Маклер лежал в постели, натянув одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла какая-то сравнительно еще молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса.
      Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в коем случае не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою многолетнюю практику и богатый опыт и всячески подчеркивала, что она абсолютно лишена предрассудков; свидетельствовать об этом могли, по ее словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы - люди, видавшие виды и весьма требовательные. Но никто - ни даже один из членов местного суда, человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу - не осмеливался предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования.
      Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого труда находила для него сравнения, которые, если бы их можно было воспроизвести, своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу.
      Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с трудом вытолкал из комнаты переполошившихся лакеев. Затем он принялся увещевать даму, которая тем временем живописно задрапировалась в плюшевую скатерть и принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух.
      После упорной борьбы она ушла, сунув в чулок несколько кредиток, со словами:
      - Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если вы хотите привести его в такое состояние, чтобы ему не пришлось ползти из гостиницы на карачках.
      Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так как отель не был заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались в другой.
      Между тем время подошло к четырем часам утра. Они решили больше не ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать.
      Кокс испытывал настоятельную потребность выговориться. Он не стал скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость, толкнувшую его на общение с подобными отбросами общества.
      - Эти люди, - сказал он грустно и возбужденно, - теряют всякий контроль над собой, стоит только изъять их из привычного окружения. Они не выносят джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они иначе не могут. Они немедленно разражаются отвратительнейшей бранью. Длительное самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие порывы. Они не хотят работать, они даже не хотят давать что-либо действительно равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного - легкой жизни. Это то самое, что претит мне в социализме. Этот плоский материализм несносен. Величайшее счастье для такого существа - лень и безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не добьются. Они не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да, если бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все еще было бы потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в результате остается одно горькое похмелье.
      Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые тележки с овощами из гавани.
      Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал:
      - Вам следовало бы жениться, Кокс.
      Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку.
      - Может быть, и следовало бы, - сказал он задумчиво, - мне необходимо ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь?
      - Да, - сказал Пичем, не оборачиваясь.
      - Вы мне ее доверите?
      - Конечно.
      Кокс шумно вздохнул. Если бы Пичем обернулся, он заметил бы, что Кокс выглядит очень неважно. Ночное происшествие отразилось на его нервах. 4 Б. Брехт
      - У вас был бы недурной зять, - сказал он беспокойно, - я малый не промах. И я человек с устоями. Честное слово, нам не мешало бы поговорить серьезно. Понимаете, затеянное мною дело кое-чего стоит. Это настоящее, большое дело. Вы даже не понимаете, до чего оно большое. Вы сами в него влипли, и притом основательно. Я уверен, вы даже не догадываетесь, сколько я из него выжму, Пичем. Вы видели, как я работаю. Теперь, когда между нами намечается некоторое сближение, я могу без опаски открыться вам, тем более что, в сущности, все уже в порядке. Вы лично, насколько я сейчас могу судить, влетели по меньшей мере в семь тысяч фунтов. Не верите? А сколько, по-вашему, стоят те кораблики, что мы сегодня будем осматривать? Между нами: я уже знаю, сколько они стоят. Это первоклассные суда. Дешевле, чем за тридцать пять тысяч фунтов, нам, или, вернее, вам, их не удастся купить. Не обеспечь я за собой преимущественного права на их приобретение, они обошлись бы еще дороже. Вы, не подумав как следует, скажете, что между этой суммой и правительственной ценой, которая составляет сорок девять тысяч, остается еще некоторая дистанция. Это только так кажется. Новые-то суда вы купите, а старые отдадите по цене, назначенной вашим собственным экспертом. Большего они, право же, не стоят. Вы помните цену? Двести фунтов.
      Пичем давно уже обернулся. Дрожащей рукой он ухватился за гардину. Он смотрел на Кокса как на исполинскую змею.
      Кокс рассмеялся и продолжал:
      - Расходы по ремонту, взятки, мои комиссионные - все это не играло бы большой роли, если бы суда были дешевы, если бы они стоили вам одиннадцать тысяч фунтов. Но они стоят тридцать пять тысяч фунтов, и, стало быть, все выглядит совсем иначе. К тому же замена судов тоже потребует взятки - не меньше семи тысяч фунтов. Что вы обо всем этом думаете?
      В бледном утреннем свете Пичем был похож на тяжелобольного. Хуже всего было то, что он все это предвидел. Он попал в лапы к преступнику, и он об этом догадывался с первой же минуты. Если бы он был человеком образованным, он мог бы воскликнуть:
      "Что такое Эдип по сравнению со мной? Весь мир на протяжении многих тысячелетий считает его несчастнейшим из смертных, образцовой жертвой божественных палачей, самым жалким разиней из всех, рожденных женщиной. Он счастливчик по сравнению со мной! Он впутался в грязное, дело, ничего не подозревая. Вначале оно казалось выгодным... нет, вначале оно было выгодным. Спать с той женщиной было приятно; он, вечный бродяга, обрел семейное счастье, в течение нескольких лет он не знал забот о куске хлеба, он пользовался все общим уважением. А потом брак, в который он вступил, оказался непрочным, ему пришлось расторгнуть ею, он опять превратился в холостяка и потерял доступ к постели любимой женщины. Дураки и завистники преследовали его; допустим, их было много, скажем - почти все. Это неприятно. Но ведь есть сколько угодно чужих стран; для таких бродяг, как он, их всегда было сколько угодно. Себя лично ему не в чем было упрекнуть; он не сделал ничего такого, чего не следовало бы делать. Я же знал все с первой минуты, я-то и есть дурак, следовательно, я нежизнеспособен. Совершенно точно установлено, что мне можно всучить навозную муху за 1000 (тысячу) фунтов. Я не смею выйти на улицу, потому что первый встречный омнибус я приму за гонимый ветром лист. Я принадлежу к числу людей, которые платят втридорога за дубину, которой их убивают, и дают себя обжулить даже на стоимости своей могилы".
      Коксу тем временем надоело смотреть на старика.
      - Исходя из всего вышесказанного, - спокойно промолвил он, - я прямо-таки идеальный зять.
      Утренний кофе они уже пили вместе, как родственники. Пичем обронил несколько осторожных слов относительно своей торговли музыкальными инструментами. Коксу мельком припомнилась красивая кожа Персика. Потом они отправились осматривать свои новые корабли.
      Их было два - оба очень хорошие и очень дорогие. Вместе с третьим, предложенным Коксу в Плимуте, они стоили ровно тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов; не менее восьми тысяч фунтов из этой суммы составляла комиссия Кокса. Ввиду того, что Пичем перекочевал из стада баранов в сословие мясников, он не особенно возражал против цены. Он торопился домой. Сидя в ватерклозете, он подсчитал на клочке бумаги, сколько он мог бы потерять, не будь у него Полли. Но едва ли не страшней была мысль о заработках Кокса. Приблизительно прикинув их, он застонал так громко, что какой-то постоялец, проходивший по коридору, спросил, не болен ли он.
      С того дня Пичем думал уже не столько о гибельном ударе, чуть было не обрушившемся на него, сколько о тех жутких прибылях, которые он мог бы извлечь из своего родства с маклером.
      Дело было только за Персиком. О лучшем муже для нее не стоило и мечтать. Он был гением.
      При этом Пичем знал лишь малую часть планов Кокса. Многое же из того, что он, как ему казалось, знал, в планы Кокса вовсе и не входило.
      Mэкхит занимался в Ливерпуле делами. Полли впервые пошла с ним в одну из его лавок.
      Из полутемного помещения навстречу им вышел рослый небритый мужчина. Лавка была выкрашена белой краской. На полках из неотесанных досок аккуратно лежали большие рулоны материи, связки желтых домашних туфель, коробки с карманными часами, зубными щетками, зажигалками, груды ламп, записных книжек, трубок; в общем, там было не меньше двадцати сортов товара.
      Узнав, с кем он имеет дело, владелец молча распахнул низкую деревянную дверь и позвал жену. Она вышла с грудным ребенком на руках из крошечной каморки с одним окном. Полли успела заглянуть в открытую дверь - каморка была набита разнокалиберной мебелью и детворой.
      Муж и жена производили впечатление больных людей.
      Они были полны надежд. Муж был уверен, что добьется своего. Он так счастлив, что наконец-то стоит на собственных ногах. Что он взял в руки, то не так-то скоро выпустит.
      - Мой муж никому не даст себя в обиду, - сказала жена, у которой был довольно истощенный вид.
      Насколько Полли могла понять, им все же жилось не сладко. Аренда была невысока, но ее необходимо было вносить в срок. Товар, поставляемый центральным складом Мэкхита, поступал неаккуратно и неравномерными партиями, а непроданные остатки превращали лавку в склад случайных вещей. Кроме того, товаров было то слишком много, то слишком мало. Кто интересовался галошами, тому не нужны были карманные часы, но зонтик он, может быть, и взял бы. Лавки, входившие в "цепную" систему концернов, являлись опасными конкурентами д-лавок, несмотря на более высокие цены.
      Муж сказал, что ему очень трудно будет рассчитаться в конце этого месяца.
      Мэкхит спокойно и рассудительно разъяснил ему, что конкуренция больших лавочных концернов есть явление безнравственное, ибо они эксплуатируют наемную рабочую силу и, рука об руку с еврейскими банками, разрушают политику цен. Относительно крупных предприятий он его, однако, успокоил, указав на то, что положение этих роскошных на вид магазинов - хотя бы тех, что принадлежат И. Аарону - вовсе не такое блестящее, как это кажется на первый взгляд. Они, в сущности, прогнили насквозь, хоть с виду и процветают. В настоящий момент требуется одно - с удвоенной энергией возобновить борьбу со всеми этими Ааронами или как их там зовут. В этой борьбе не должно быть пощады.
      Что же касается аренды, то он обещал ссуду, кроме того - более разнообразный ассортимент товаров и в меньших количествах. Он обещал также позаботиться о более регулярной доставке. Взамен он требовал усиленной рекламы. Хорошо бы писать от руки листовки, пусть дети раздают их рабочим у фабричных ворот, бумагу даст центральный склад.
      Детей было достаточно. Полли на минуту зашла в жилое помещение.
      Там было довольно чисто, но мебель - сплошная рухлядь. На ветхой кушетке, грозившей вот-вот развалиться, лежала старуха, мать владельца лавки. Дети таращили глаза. Старуха упорно смотрела в стенку.
      Оба вздохнули свободно, выйдя на свежий воздух. Мэк резюмировал свои мысли одной фразой:
      - Либо у человека д-лавка, либо у него куча детей.
      Во вторую д-лавку (на весь Ливерпуль их было всего две) Полли не вошла; она ждала Мэка на улице. Сквозь стекло, за которым висели удивительно дешевые и элегантные костюмы, она видела Мэка, погруженного в разговор с чахоточным на вид молодым человеком, кроившим на некрашеном столе костюм. Разговаривая, он ни на минуту не отрывался от работы.
      Впоследствии Полли узнала, что этот человек получал из центра материал, столько-то метров на столько-то костюмов, причем цены на костюмы разумеется, очень низкие - были установлены заранее.
      - Наш покупатель, - говорил Мэк, - не может платить дорого.
      Если владелец лавки умело кроил и быстро сбывал товар, он имел возможность свести концы с концами. Разумеется, было бы лучше, имей он семью - даровую рабочую силу. Но это уж никого, кроме него самого, не касалось. По системе "д" никто не смел ему что-либо предписывать.
      Мэкхит рассказал Полли, что этот человек повесил на стене над гладильной доской газетную вырезку. Вырезка эта гласила: "Чем будешь прилежней, тем прибыль надежней!"
      После того как Мэкхит закупил в одном оптовом предприятии, торговавшем стальными изделиями, партию бритвенных лезвии и попросил пометить счет задним числом, все дела в Ливерпуле были закончены, и они отправились в Лондон.
      Они решили на первое время скрыть свой брак от господина Пичема, чтобы зря его не волновать. Условились, что Полли вернется домой одна, уговорит мать хранить все в тайне (она везла в саквояже бутылку коньяку) и даст Мэку знать, когда ее отец приедет из Саутгемптона.
      Но когда Полли вошла в лавку, оказалось, что господин Пичем уже вернулся из Саутгемптона; он рвал и метал по поводу того, что Полли не ночевала дома.
      Не успела она переступить порог, как мать уже вырвала у нее из рук саквояж. Она извлекла из него бутылку коньяку, купленную в Ливерпуле, комбинацию и подвенечное платье.
      Вещи эти произвели потрясающее впечатление; но кому интересны семейные сцены и кому охота знать, что сказали старики своему чаду? Выплыло наружу все - и "Каракатица", и номер в ливерпульской гостинице с двумя кроватями. Фамилия Мэкхит - отныне фамилия его единственной дочери - как громом поразила Пичема. Преступный мир Британских островов и их доминионов был раскрытой книгой для Джонатана Пичема, которого Сохо и Уайтчепел почтительно именовали Королем нищих. Он знал, кто такой Мэкхит.
      Он был не только опозорен, но к тому же и разорен. Ни эти три дома, в стенах которых на него обрушился чудовищный удар судьбы, ни источенный жучком стол, о который он невольно оперся, не принадлежали ему более. Сего' дня утром он видел в Саутгемптоне три корабля, из коих по меньшей мере один должен был быть оплачен им лично. А его дочь, последняя соломинка, валялась в кровати ливерпульской гостиницы с каким-то поганым налетчиком!
      - Я угожу в тюрьму, - бушевал он, - моя дочь посадит меня в тюрьму! Еще сегодня утром в Саутгемптоне, после бессонной ночи, я пошел и купил ей платье. Вот оно лежит в конторе. Оно стоило два фунта! Я подумал: надо ей что-нибудь подарить. Пусть видит, что о ней заботятся! Другие дети с юных лет думают о куске хлеба, у них кривые ноги, потому что им жалеют молока. Их душа отравлена, потому что они слишком рано видят теневые стороны жизни. Моя дочь пила молоко литрами, цельное молоко! Ее окружали заботой и любовью. Ее учили играть на рояле! И вот теперь первый раз в жизни я от нее тоже чего-то требую: я прошу ее выйти замуж за дельного коммерсанта, за человека с устоями, который будет носить ее на руках! Он посадит меня в тюрьму, потому что ради нее я впутался в дело, в котором ничего не смыслю, только чтобы дать ей приданое. Что она, собственно, думает, эта испорченная девчонка? Стоит мне накрыть одну из моих швей с управляющим, как она мгновенно вылетает со службы, - так я слежу за нравственностью в моем доме! А моя дочь спуталась с заведомым многоженцем и охотником за приданым! Как я теперь разведу ее с ним! Все равно она опозорена на всю жизнь. Кокс никогда этого не простит; он требует от женщины чистоты и при данном положении дел имеет право быть разборчивым!
      Персик ревела в своей розовой комнате и не решалась послать Мэку хотя бы весточку, а Мэк сидел в "Каракатице", колыбели всех зол, и ждал удобного момента, чтобы явиться к тестю с решительным визитом.
      Терпеливо или нетерпеливо, он прождал весь вечер, а наутро пошел в лавку.
      Рослый хмурый дядя с не обещающим ничего хорошего выражением лица шагнул ему навстречу и, когда Мэк назвался по имени, взял его, ни слова не говоря, за плечи и выбросил за дверь.
      Спустя два дня Персик предупредила его запиской, чтобы он, не дай Бог, не показывался; вечером она все-таки улучила минуту, выбежала, вся зареванная, на угол и сказала ему, что отец запретил ей выходить из дому. Иначе он лишит ее наследства и, кроме того, донесет на Мэка в полицию, так как он достаточно о нем знает.