Самоубийство Краула позволило Коксу не церемониться с Пичемом. Тем не менее он продолжал вместе с сестрой посещать госпожу Пичем и Полли. Этого было достаточно, чтобы успокоить Пичема относительно дальнейших намерений Кокса. Когда же вспыхнула забастовка докеров, Кокс и Пичем, объединенные общей работой, вновь сблизились.
      При помощи всевозможных уловок Пичем несколько раз подряд снижал заработную плату докеров. В одно прекрасное утро из двухсот человек на работу вышли только пятеро. Остальные выстроились у ворот и отгоняли рабочих, приходивших наниматься.
      Это было неприятно, более того - опасно. Разумеется! можно было, сославшись на забастовку, отсрочить оконча! тельную сдачу кораблей. Но в минуту откровенности, выя званной общими заботами, Кокс поведал Пичему, что правительство, в сущности, никогда не горело особенным желанием приобрести у КЭТС суда для перевозки войск. Оно имеет в своем распоряжении достаточный тоннаж. Однако Хейлу случайно стало известно, что в высших инстанциях не будут возражать против дополнительного приобретения транспортных средств. Когда договор был уже заключен, Хейл, главным образом во избежание неприятных расследований, добился через своих друзей распоряжения верховного командования о перевозке на вновь приобретенных судах небольшой воинской части. Эта часть, разумеется, могла быть перевезена и на других судах. Однако имущественное право Кокса на приобретение саутгемптонских судов, которое необходимо иметь под рукой до полного завершения рискованного предприятия, на днях истекало. Хейл окончательно вышел из повиновения и в любую минуту мог вновь начать свои шантажные маневры. Пичем делал все для того, чтобы работы возобновились. Прежде всего он снюхался с общественными организациями и заговорил о "вымогательстве со стороны рабочих в тяжелый для нации момент". Он уже помышлял о вмешательстве вооруженных сил.
      Он приказал мастерским в срочном порядке приступить к изготовлению военных мундиров. В первую голову он замыслил организовать большую демонстрацию инвалидов войны против забастовщиков. Старые, пострадавшие на войне солдаты защищают интересы всей нации в целом! Это, несомненно, должно было произвести сильное впечатление, в особенности на страницах газет.
      В этот напряженный момент Уолли принес известие о том, что Мэкхит в конце концов дал согласие на развод. Наконец-то, судя по всему, рухнуло ужасное препятствие, мешавшее Пичему окончательно застраховать себя от происков Кокса и, таким образом, все же обернуть в свою пользу злосчастное предприятие, которое уже несколько месяцев лишало его покоя.
      И вот тогда-то его дочь, узнавшая из уст отца о предстоящем разводе, бросила ему в лицо: "Я беременна".
      Он был вне себя.
      - И все-таки ты разведешься, - крикнул он ей в ответ, - ты разведешься и пойдешь к врачу! Ты что же, думаешь, я позволю тебе разорить меня? У меня в конце концов тоже есть нервы, и я не позволю топтать себя ногами! Если вы окончательно сорветесь с цепи, я возьму и лягу в постель, повернусь лицом к стене, и пускай все пропадает пропадом. Тогда можете отправляться в ночлежку, сволочи!
      В эти дни он не глядел ни налево, ни направо. Как собака-ищейка, он шел по следу.
      Он знал слишком мало.
      Знай он, что маклеру давно известно о злосчастном браке его дочери, знай он хотя бы, что произошло во время последнего посещения его дочерью квартиры г-на Кокса, он действовал бы иначе.
      Полли в тот же вечер поспешила в тюрьму к мужу.
      Он, разумеется, тотчас же сказал ей, что все это делается только для вида. Бракоразводный процесс длится столько времени! В конце концов достаточно выставить суду только один неосновательный повод, и в последнюю минуту все расстроится. Подать заявление о разводе все же придется, так как ее отец совсем его затравил и фактически держит в руках.
      - Он может отправить меня на виселицу, и он это сделает - ты его знаешь!
      Полли, не задумываясь, ответила, что в таком случае она должна пойти к врачу и избавиться от ребенка. В припадке отчаяния, сказала она, она призналась отцу, что беременна.
      Мэкхит испугался. Этого он не предусмотрел. Упавшим голосом, не глядя на жену, он сказал, что это, разумеется, не годится, он не станет жертвовать своим ребенком, разве только в самом крайнем случае.
      Эта проблема и в самом деле мучила его до поздней ночи, после того как Полли ушла вся в слезах и он остался один в камере. Мэкхит был хорошим семьянином, и он радовался предстоящему рождению сына; он даже начал верить, что именно забота о крошке толкнула его на все эти предприятия.
      "Ах, - думал он, - чего ради мы маемся, если в один прекрасный день приходит конец и нам даже не на кого оставить дело? Чего ради я сижу здесь, в этой камере, если не ради сына? Откуда у меня взялись бы силы все это перенести? Взяв его маленькую ручку в свою руку, я поведу его по лавкам, которые некогда будут принадлежать ему, и скажу: "Сын мой, не забывай: то, что ты видишь, стоило большого труда и прилежания! Твой отец работал из последних сил, чтобы оставить тебе все это. Он работал не только ради себя; он не требует благодарности, он в ней не нуждается, но он напоминает тебе обо всем этом для того, чтобы ты знал, как тесно мы, твой отец и ты, связаны между собой. Придет день, и твой отец умрет, а ты будешь работать дальше, памятуя о нем, о том, который... словом, так много сделал для тебя..." Так я скажу ему, и он поймет меня. Я назову его Диком".
      Сообщение Полли в самом деле произвело на него сильное впечатление. Только на следующий день он решился передать Полли, чтобы она шла к врачу, это действительно необходимо. Он надеялся, что она оттянет этот визит сколько возможно, по крайней мере на два-три дня. К тому времени он рассчитывал придумать что-нибудь такое, что сделало бы операцию ненужной. Но на всякий случай она должна быть к ней готова и не должна давать отцу поводов к подозрению.
      Он действительно не имел права отказываться от передышки" которой он добился ценой согласия на развод, чтобы иметь возможность нанести решительный удар Национальному депозитному банку.
      Он вновь стал наседать на Хоторна и Миллера, требуя от них скорейшей реорганизации банка.
      Сначала им пришлось полчаса ждать его в приемной. Так распорядился сам Мэкхит. Они сидели, несказанно подавленные, среди родственников заключенных - измученных заботами, или опустившихся, или же измученных заботами и опустившихся особ обоего пола.
      Мэкхит заорал на своих посетителей, что вся эта волынка ему надоела, он не понимает, откуда у них берется наглость затягивать его вступление в их грязную лавочку.
      Потом они совместно обсудили все, что касалось Крестона. Крестон довел до конца свою распродажу, ни у кого не попросив денег. Он все еще не переставал удивляться маневру конкурента, откупившего у него все товары. Правда, цены были значительно ниже среднего уровня...
      Широко разрекламированная "неделя" д-лавок и лавок Аарона доставляла ему немало забот, так как покупатели с нетерпением ожидали ее. О предстоящем переходе банка в руки Мэкхита он ничего не знал.
      И вот Мэкхит велел сообщить ему, что кое-какие партии товаров, приобретенные во время его распродажи, вызывают подозрение. Судя по описаниям, это те самые товары, что были похищены в Бирмингеме. Он просит Крестона предъявить оправдательные документы.
      Крестон явился к нему.
      Это был сухопарый господин, ростом в метр девяносто, питавший отвращение к мясным блюдам, духовенству и Аарону. Он был очень напуган.
      Мэкхит принял его весьма сдержанно:
      - Господин Крестон, вас привело ко мне чрезвычайно неприятное дело. Должен признаться, я не поверил своим ушам, когда мне сообщили, что во время вашей распродажи были сбыты значительные партии товара сомнительного происхождения. Надеюсь, у вас есть оправдательные документы?
      У господина Крестона не было оправдательных документов.
      Товары эти, заявил он, были куплены оттого, что они были дешевле, и еще оттого, что он после изнурительной борьбы с конкурентами нуждался в товарах. Никаких документов он не получил. У него был такой растерянный вид, словно он, вопреки глубочайшему внутреннему убеждению, съел свежую мясную котлету.
      Мэкхит обошелся с ним сурово. Елейным голосом он заговорил о честных методах конкуренции и о мудрости закона, карающего укрывателя и продавца краденого не менее строго, чем вора. Если он, Мэкхит, во время своей предстоящей распродажи и будет сбывать эти товары, то он в любой момент сможет предъявить оправдательные документы, а именно квитанции Крестона. А вот у Крестона никаких документов нет. Засим он коротко и жестко сообщил ему, что на днях вступает в правление Национального депозитного. В заключение он перечислил условия, на которых лавки Крестона могли бы войти в концерн, руководимый господином Мэкхитом и снабжаемый ЦЗТ.
      Долговязый господин Крестон чуть не свалился со стула, услыхав, что его конкурент завладел банком, который держал его, Крестона, в руках. Он сравнительно быстро оценил положение вещей.
      Надзирателю было приказано принести бумагу и карандаши. Они писали какие-то цифры и тыкали в них сигарами. Мэкхит укрепил на стене камеры зелено-голубой план Лондона; выкуривая одну толстую гавану за другой, он при помощи красного карандаша обводил жирными кружочками городские районы, подчеркивал названия площадей, вычерчивал по всему городу и пригородам сложную сеть линий. То была схема распределения д-лавок (дешевых лавок Крестона).
      Некоторые из предприятий Крестона предстояло слить, ликвидировать, превратить в звонкую монету. Мэкхит безжалостно вычеркивал их красным карандашом. Его банку нужны были "свои" деньги.
      - Не забудьте, - говорил Мэкхит Крестону, - что банк принадлежит ребенку. Его состояние расточалось безответственными людьми. Даже вклады посторонних лиц не избегли общей участи. С этим нужно покончить. Мне придется взять на себя ответственность за дела банка перед его малолетней владелицей. Я не склонен разводить сантименты, но не допущу, чтобы про меня говорили, будто я граблю детей. Дети - будущее Англии, об этом ни на минуту не следует забывать.
      Цены необходимо постепенно поднять. В рекламу следует ввести слово "качество".
      Мэкхит рассказал Фанни о своей беседе с Крестоном и набросал его портрет.
      - Это был как бы безмолвный диалог. Я спросил его: "Вы отвечаете за то, что вы сделали?" Он поспешно ответил: "Нет". - "Ага, значит, вы не намерены любой ценой отстаивать вашу самостоятельность?" - спросил я его тогда. "Нет, любой ценой не намерен", - ответил он. "Стало быть, вы предпочитаете потерпеть поражение и склонить выю под мою пяту?" - "Вот именно, - ответил он, - мне это обойдется дешевле". Он отнюдь не то, что принято называть сильным характером, а вполне разумный человек. В наше время едва ли имеет смысл кичиться своей индивидуальностью.
      Миллера и Хоторна ждало новое огорчение. Мэкхит заявил им, что он принужден требовать от Миллера письменного признания в том, что он, Миллер, на собственный страх, не ставя в известность Хоторна, в целях спекуляции растратил вклад Пичема. У банка как такового должно быть чистое имя.
      Миллер был окончательно раздавлен. Он прислонился своей старой головой к спинке стула и заплакал. Потом взял себя в руки, выпрямился и сказал со сдержанным достоинством:
      - Я не могу это сделать, господин Мэкхит. Я никогда в жизни не подпишу бумагу о том, что растратил на спекуляции доверенные банку деньги. Знаете ли вы, что это значит: доверенные? Вы отдали мне ваше состояние, заработанное тяжким трудом. Вы сказали: "Господин Миллер, вот мое состояние. Это все, что у меня есть. Я отдаю его в верные руки, берите его и распоряжайтесь им по вашему разумению и по совести! Я доверяю вам! Я честный человек, и вы честный человек". А вы предлагаете мне сказать: "Их нет. Я-то тут, а денег нет". Никогда - слышите, господин Мэкхит? - я этого никогда не скажу.
      - Но ведь вот же вы тут, господин Миллер, а денег все-таки нет!
      - Да! - сказал господин Миллер и сел с таким выражением лица, какое бывает у удивленных детей.
      Посидев еще минут пять (никто за это время не произнес ни слова), он ушел, покачивая головой и что-то бормоча про себя.
      Через два часа старик Хоторн принес бумагу. На ней красовалась подпись Миллера, ясная и четкая, точно выведенная рукой школьника.
      Взволнованным голосом Хоторн попросил Мэкхита хотя бы на первое время оставить Миллера в банке - разумеется, без оклада, - так как старик просто не знает, что сказать жене и соседям.
      Мэкхит удовлетворил эту просьбу.
      В тот же день Мэкхит торжественно вступил в Национальный депозитный банк.
      Многопудовая тяжесть свалилась с его души. Теперь пусть Аарон и Опперы узнают, что председателя ЦЗТ зовут Мэкхитом, ибо директора Национального депозитного банка тоже зовут Мэкхитом. И компаньона Крестона тоже зовут Мэкхитом.
      После обеда Полли пошла к госпоже Краул.
      Ее послал отец. Она давно уже выполняла некоторые поручения, которые он ей давал в качестве попечителя о бедных.
      Госпожа Краул была очень растрогана корзиночкой с едой и бутылкой сидра, принесенными ей Полли. Она поплакалась на КЭТС, которая конфисковала всю мебель, не бывшую "предметом первой необходимости", и на своего отца, грустно слушавшего ее речи.
      - Что мне с ним делать? - горевала она. - Он хуже малого ребенка; дети - те хоть не гадят в комнатах.
      Мой муж промотал его деньги, и у нас вообще ничего не осталось.
      - Если бы вы хоть что-нибудь наскребли, госпожа Краул, - сосредоточенно сказала Полли, - я, может быть, уговорила бы моего мужа устроить вас в одну из его д-лавок. Там бы вы по крайней мере были сама себе хозяйка. Но для этого нужен хоть какой-нибудь основной капитал.
      Она была очень мила с госпожой Краул. Покуда она сидела здесь с пустой корзиночкой на коленях, в безотрадной комнате, казалось, было светлее.
      Госпожа Краул колебалась. Тусклым взором, стараясь не смотреть на старика, обвела она свою жалкую мебель. Потом вдруг сказала:
      - У меня осталась одна надежда. Есть у него сестра; может быть, она согласится вложить кое-какую мелочь - больше у нее нет - в какое-нибудь абсолютно верное дело...
      Она обернулась к старику:
      - Как по-твоему?
      Старик не ответил. Он скорее всего ничего не понял; у него, видно, уже все путалось в голове.
      Обе женщины еще несколько минут поговорили об этом деле.
      Уходя, Полли твердо обещала выпросить у мужа лавку для госпожи Краул. Однако не успела она спуститься с лестницы, как уже забыла о данном ею обещании. Ею владела страсть нравиться всем людям без исключения.
      Как только она вернулась домой, ее позвали в контору отца. Отец сухо сообщил ей, что муж дал согласие на аборт. Он прислал некоего Груча, который сообщил об этом самому Пичему. А ей он прислал записку; она лежит у нее в комнате.
      Полли прочла записку; она была потрясена. Как мало значил для Мэкхита его сын! Потому что для него это его сын, раз он понятия не имеет о Смайлзе. Это отвратительно! Она была до того расстроена, что заявила матери: она сегодня же пойдет к врачу; она знает подходящего врача, стоить это будет пятнадцать фунтов.
      Госпожа Пичем предложила сначала испробовать хинин. В первый день следует принять три таблетки, во второй - четыре и так далее - до семи. Принимать больше было рискованно, но надо было проделать весь курс до конца и не выплевывать принятое, несмотря на звон в ушах, сердцебиение и тошноту. Однако Полли дала ей понять, Что она уже не на первом месяце беременности. Таким образом, оставался один исход - вмешательство врача.
      Они пошли к нему сразу после чая. Врач, как видно, не узнал Персика: у него была чересчур большая практика. Кроме того, он на этот раз договаривался с матерью, а для него пациентами были те, с кем он торговался о гонораре. Он сидел, окруженный своим оружием, поглаживая роскошную, мягкую, не вполне свободную от бактерий бороду, и говорил:
      - Милостивая государыня, я позволю себе обратить ваше внимание на то, что принятое вами решение находится в дисгармонии с существующими законами.
      Он так искусно владел своим голосом, что упомянутая им дисгармония казалась небесной музыкой. Но госпожа Пичем сухо перебила его:
      - Да, я знаю, цена - пятнадцать фунтов.
      Тридцать лет совместной жизни с господином Пичемом и обильное потребление горячительных напитков раскрыли перед ней тайники человеческой души.
      - Тут дело не в пятнадцати фунтах. Я, кстати, не понимаю, откуда взялась эта сумма: операция обойдется несколько дороже, - елейным голосом ответствовал доктор. - Это вопрос совести.
      - Вы говорите: операция обойдется дороже? Во сколько же она обойдется? - спросила госпожа Пичем.
      - Ну, скажем, в двадцать пять фунтов, милостивая государыня. Но прежде всего вам придется окончательно и бесповоротно решить, действительно ли вы готовы уничтожить зарождающуюся жизнь, иными словами - действительно ли в этом есть безусловная, настоятельная необходимость, как, скажем, у моих неимущих пациентов, которые просто не имеют материальной возможности содержать детей, что, разумеется, ни в коей степени не оправдывает врачебное вмешательство как таковое, но хотя бы объясняет его с человеческой точки зрения... Не так ли?
      Госпожа Пичем внимательно посмотрела на него и сказала:
      - Именно о такой необходимости и идет речь, господин доктор.
      - Ну, это, конечно, дело другое, - сказал доктор, так как госпожа Пичем и ее дочь поднялись. - Тогда попрошу вас пожаловать ко мне завтра, в три часа дня. Гонорар - на месте, чтобы не посылать счета на дом. Честь имею кланяться, милостивая государыня.
      Дамы пошли в кафе и съели по пирожному. Так как возвращаться домой было еще рано, они зашли в кинематограф.
      Это был один из тех убогих балаганов, где сеансы идут без перерыва. Зрительный зал имел форму длинного полотенца. Крошечный экран был словно иссечен дождем, и люди на нем двигались, точно в пляске святого Витта.
      Фильм назывался: "Мать, твой ребенок зовет тебя!" Начинался он с того, что некая молодая знатная дама одевалась на бал. С помощью горничной она зашнуровала на себе корсет в метр длиной и нацепила на шею и на уши несколько фунтов брильянтов. Она полюбовалась собой в стенном зеркале и пошла в детскую. Дочь ее, трехлетняя малютка, лежала в кроватке: она была больна. Врач, серьезный бородатый господин, стоял возле кроватки и щупал ребенку пульс. Он сказал молодой матери несколько слов, по-видимому весьма серьезных, но та легкомысленно рассмеялась, небрежно обняла малютку и упорхнула.
      В проходе между стульями стоял толстяк комментатор.
      - Легкомыслие и жажда наслаждений, - сказал он несколько хриплым басом, - побуждают юную мать бросить на произвол судьбы смертельно больного ребенка и ринуться в пучину пьянящих развлечений.
      На экране появился неслыханно пышный и роскошно обставленный зал, в котором довольно многочисленное общество занималось танцами.
      - Высший свет в вихре наслаждений, - одновременно пояснил бас.
      Вошла юная мать. Лакей в коротких штанах доложил о ее приходе. Мужчины повскакали с мест. Подали шампанское. Юная мать сидела между кавалерами на изящной бархатной козетке. Время от времени она шла танцевать и переходила из объятий в объятия.
      - Незаметно летят часы... - информировал публику комментатор.
      Потом на экране опять появилась детская. Малютке, по-видимому, стало значительно хуже. Она сидела в постельке и простирала ручонки к покинувшей ее маме. Внезапно она откинулась на подушки.
      - О, - сказал бас, - она умирает! О, она падает навзничь! Все кончено!
      Опять бальный зал. Запрокинув голову, юная мать осушала бокал шампанского. Вдруг задняя стена зала стала прозрачной: показалась детская; умершая маленькая девочка, такая же прозрачная, поднималась из кроватки, пока не приняла вертикального положения. У нее была пара крылышек за плечами, потому что теперь она была ангелочком. Она понеслась к своей молодой матери в бальный зал, иными словами - вынырнула из задней стены, полетела к мраморному столику, за которым пировала презревшая свой долг молодая женщина, опустилась у самого столика на пол и растаяла в воздухе.
      - Мысленно, - прогрохотал бас, - охваченная ужасом мать видит свое мертвое дитя. В облике ангела - о, как трогательно! - оно прощается с ней навеки!
      Молодая мать упала в обморок. На несколько секунд ее еще показали в гардеробе.
      - О, только бы не опоздать! - шепчет несчастная, лихорадочно накидывая что-то на себя.
      Потом опять появилась детская, в которую вбежала женщина. Она упала на колени перед кроваткой, обняла мертвую дочку и заломила руки. Все присутствующие бросились утешать ее, но она, как видно, не могла подавить боль и угрызения совести.
      Бас закончил, задыхаясь:
      - О, поздно! Счастье больше не с тобой! Его не возвратишь горючею слезой!
      Обе женщины, потрясенные до глубины души, не сводили глаз с экрана. Возле кассы они купили себе шоколаду, но уже в самом начале мелодрамы сжевали весь свой запас. Так захватил их фильм.
      Когда малютка, брошенная легкомысленной матерью, умерла в одиночестве, Полли ощутила болезненный укол в груди. В темноте она схватила мать за руку, и у обеих женщин выступили слезы на глазах, когда скончавшаяся малютка со светлыми локонами прилетела в бальный зал, простирая ручонки.
      Они вышли из кинематографа, глубоко растроганные этим произведением искусства.
      - Я не поведу тебя туда завтра! - взволнованно сказала госпожа Пичем, выйдя на улицу.
      Теперь и Полли не могла себе представить, как она смела думать об убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно легкомысленной матери в бальном зале?
      Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.
      Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку Полли и сказала, присев на край кровати:
      - Завтра с утра ничего не ешь. А то тебя вырвет после наркоза.
      Полли всю ночь снилась докторская коллекция оружия.
      Господин Пичем был очень занят.
      В тот вечер он принимал у себя адвоката Уайта и Фанни Крайслер. Пичем настаивал на том, чтобы его зять теперь назвал женщину, которая на суде могла бы подтвердить под присягой факт прелюбодеяния. Он хотел действовать наверняка.
      Мэкхит предложил взять одну девицу из публичного дома госпожи Лексер в Тэнбридже, и толстяк Уайт привел ее на Олд Оук-стрит. Она вела себя весьма непринужденно, но господин Пичем дал этой свидетельнице отвод. Он заявил, что не намерен унижать свою дочь в глазах всего света, а на самом деле, вероятно, опасался, что показания проститутки не будут приняты во внимание судом, узнав об этом, Мэкхит страшно разозлился.
      - Как он себе это представляет, мой почтенный тесть? - орал он. - С каким количеством баб он мне еще прикажет спать?
      Тем не менее он изъявил согласие выставить в качестве свидетельницы Фанни Крайслер.
      Правда, он уже проник в правление банка, но разорение Пичема все еще было ему нежелательно: он теперь рассматривал его как клиента. Если бы этот клиент как-нибудь справился со своим противником, не прикасаясь к банковскому вкладу, банк был бы очень доволен.
      В эти дни Мэкхит неоднократно задумывался: не развестись ли ему в самом деле с Полли?
      В разговоре с Гручем, которого он с обычной своей бестактностью привлек к обсуждению кандидатуры Фанни Крайслер, он изложил свои мысли в следующих выражениях:
      - Могут произойти события, которые разлучат меня с моей женой. Быть может, самым правильным было бы с моей стороны окончательно порвать с ней. Но даже если я теперь и признаю факт моей связи с Фанни, это еще ни в какой степени не означает разрыва с моей женой. Так или иначе, она от меня беременна и не станет поддаваться любому капризу и бросать меня из-за какого-то пустяка. Только самые серьезные основания могут заставить женщину в ее положении покинуть мужа. Это - преимущество, которое дает нам их беременность. Вот когда они по-настоящему привязываются. Природа, Груч, хитрая штука! Она везде возьмет свое. А почему? Потому что она изворотлива.
      Груч сидел, скорчившись, на матраце, курил и задумчиво кивал.
      - У моей жены, - задумчиво продолжал Мэкхит, - есть только одна возможность насолить мне: если она избавится от ребенка, которого носит под сердцем. Но это было бы с ее стороны так безжалостно, что мне потом было бы уже все равно - разрыв так разрыв! Я сказал ей: пускай сама решает. Я не говорил ни за, ни против. Я дал ей понять, что все зависит от нее. Это для нее серьезное испытание - испытание ума и сердца. Откровенно говоря, я не знаю, выдержит ли она его. Быть может, сейчас уже все кончено - я этого не знаю. Я даже не знаю в данный момент, носит она еще под сердцем моего ребенка или нет. Я предпочитаю не спрашивать. Я делаю вид, будто меня это вообще не интересует. Но придет время, и я спрошу: "Где твой ребенок? Что ты с ним сделала? Был ли он тебе так дорог, что ты ни за что на свете не захотела расстаться с ним, или, может быть, наоборот?" И эта минута решит все.
      Груч опять кивнул, а Мэкхит в это мгновение на самом деле поверил в то, что говорил. Это было в высокой степени свойственно ему - отдавать категорические приказания, а потом взваливать всю ответственность на тех, кто их выполнял.
      Итак, Уайт привел Фанни Крайслер к Пичему. Тот принял их, стоя в своей маленькой конторке.
      Фанни вела себя очень естественно и, как всегда, производила впечатление дамы. Она заявила, что охотно окажет господину Мэкхиту услугу, о которой он ее просит. Она ничем не связана и равнодушна к сплетням и пересудам.
      - Стоп! - резко перебил ее Пичем. - Уж не прикажете ли понять вас в том смысле, что вы готовы принести ложную присягу, лишь бы оказать господину Мэкхиту услугу? Это нас никоим образом не устраивает!
      Фанни удивленно взглянула на адвоката; тот смущенно уставился в угол убогой каморки.
      - Вы хотите, - сказала она (из всех трех сидела только она; теперь она закурила сигарету), - чтобы я вам сказала, действительно ли я жила с вашим зятем?
      - Вот именно, - подтвердил господин Пичем.
      Она рассмеялась не без приятности. Потом она повернулась к Уайту:
      - Не знаю, Уайт, в интересах ли господина Мэкхита, чтобы я об этом говорила.
      Она сознательно не назвала Уайта господином, желая подчеркнуть, что она стоит на той же ступеньке социальной лестницы, то есть принадлежит к числу клиентов Уайта.
      - В интересах господина Мэкхита или не в интересах, - сварливо сказал господин Пичем, - но я это должен знать. И моя жена - тоже, если вы не возражаете. Это дело не шуточное!
      Он отворил обитую жестью дверь и позвал жену. Та, очевидно, находилась где-то поблизости. Она явилась в ту же секунду. Сложив руки на животе, она принялась с любопытством разглядывать гостью. Она не была дамой.
      - Мисс Крайслер, - представил ей Пичем гостью, которая тотчас же положила на стол свой мундштук, но не изменила позы и по-прежнему неопределенно улыбалась. - Мисс Крайслер сообщила мне, что она до последнего времени, то есть и после женитьбы господина Мэкхита, находилась в интимной близости с ним. Так?
      - Совершенно верно, - сказала Фанни Крайслер очень серьезно. Желая быть вежливой по отношению к посторонней женщине, она небрежно добавила: - Я управляю одним из магазинов господина Мэкхита и являюсь его постоянной сотрудницей.
      После этого она встала, уложила мундштук в сумочку, кивнула и вышла. Уайт открыл ей дверь, смущенно улыбаясь.
      Впервые за много месяцев Пичем в ту ночь спал спокойно.
      Он решил на следующее же утро окончательно объясниться с Коксом, открыть ему грехопадение Полли и тут же сообщить о согласии Мэкхита на развод. Саутгемптонские корабли незачем было покупать, деньги, за исключением доли Пичема, были полностью собраны.
      Но утром, когда он брился, готовясь посетить Кокса, тот ворвался к нему и заорал, размахивая каким-то письмом:
      - Что же это вы со мной делаете, сударь? Вы уговариваете меня жениться на вашей дочери! Вы несколько месяцев подряд сводите меня с ней! Таким образом, вы обеспечиваете себе привилегированное положение в нашем предприятии и лишаете меня возможности принять против вас те же меры, что и против остальных мошенников, к числу которых вы принадлежите. А сегодня утром я узнаю, что ваша дочь давным-давно замужем и ведет бракоразводный процесс, а муж ее - преступник, сидящий, как мне сообщили, в тюрьме. Вы с ума сошли, сударь!
      Пичем стоял с намыленным лицом, с бритвой в поднятой руке перед маленьким зеркалом, подвешенным к оконной задвижке. Помочи его свисали на пол. Он глухо застонал.
      - Это ваш ответ, сударь? - ледяным тоном продолжал Кокс. - Это все, что вы мне имеете сказать? Вы хрюкаете? Вам нельзя отказать в дерзости, сударь!
      Пичем опустил бритву. У него было будничное лицо, но в этот миг на нем появилось выражение такой сильной боли, что оно стало почти красивым.
      - Кокс, - сказал он глухим голосом, - послушайте, Кокс. Как вы можете так говорить?
      И выражение боли было столь неподдельным, что Кокс сразу же выложил самое главное:
      - В течение двух часов - двух часов, Пичем! - вы сдадите деньги, собранные для КЭТС, и притом у меня в конторе. И постарайтесь не попадаться мне больше на глаза, иначе вы через шесть часов будете сидеть в тюрьме рядом с вашим милейшим зятем!
      Он вышел, выпрямившись, и у порога столкнулся с Полли и ее матерью, прибежавшими на шум. Проходя, он сказал вызывающим тоном:
      - Добрый день, госпожа Мэкхит!
      Госпожа Пичем поспешила в контору. Увидев мужа, который стоял у окна, бледный как смерть, она сразу поняла все.
      - Мы покамест еще не пойдем к врачу, - сказала она дочери спустя четверть часа.
      Пичема точно обухом по голове ударили. Он твердо рассчитывал на вожделение маклера. Он верил в него именно потому, что ему, пуританину, оно казалось таким грязным. Он твердо рассчитывал, что в душе Кокса похоть возьмет верх над материальными интересами, и поэтому презирал его. Он его недооценил...