.. и т. д.) Мы должны найти такую позицию, с которой наш рассказчик может подвергнуть критике эту взволнованность. Только если рассказчик встанет на некую определенную точку зрения, он окажется в состоянии имитировать взволнованную интонацию шофера; например, если он будет нападать на шоферов за то, что они слишком мало делают для сокращения своего рабочего дня. ("Он даже и не член профсоюза, а случится беда начинаются волнения: "Я, мол, уже десять часов сижу за баранкой!").
      Чтобы достичь этого, то есть чтобы заставить актера встать на какую-то определенную точку зрения, театр должен осуществить ряд мероприятий. Если театр увеличит "угол зрения", показав шофера не только в момент несчастного случая, но и в других ситуациях, он нисколько не уйдет в сторону от своего образа. Он только создаст другую ситуацию на основе того же образа. Можно представить себе другую сцену такого же типа, как _уличная сцена_, в которой будет достаточно мотивирован показ возникновения эмоций, объясняющих характер шофера, или такую сцену, которая будет давать материал для столкновения интонаций. Чтобы не выходить за пределы сцены образца, театр должен разрабатывать лишь такую технику игры, которая помогает подвергнуть эмоции критике со стороны зрителей. Это, разумеется, не значит, что зрителю следует принципиально мешать разделить те или иные эмоции, изображаемые на сцене; однако такое разделение эмоций - это лишь определенная форма (фаза, следствие) восприятия критики. Рассказчик в театре, актер, должен овладеть такой техникой, которая позволит ему передать интонацию изображаемого с известным отдалением от него, с некоторой сдержанностью (так, чтобы зритель мог сказать: "Он волнуется напрасно", "поздно", "наконец-то" и т. д.). Словом, актер должен оставаться рассказчиком; он должен показывать изображаемого как чуждого ему человека, в своем исполнении он не должен забывать об этих "_он_ это сделал, он это сказал". Актер не должен доходить до _полного превращения_ в изображаемое лицо.
      Существенный элемент _уличной сцены_ - та естественность, с которой уличный рассказчик ведет себя в двойственной позиции; он постоянно дает нам отчет о двух ситуациях сразу. Он ведет себя естественно как изображающий и показывает естественное поведение изображаемого. Но никогда он не забывает и никогда не позволяет зрителю забыть, что он не изображаемый, а изображающий. То есть то, что видит публика, не есть некий синтез изображаемого и изображающего, не есть некое самостоятельное, противоречивое третье существо, в котором слились контуры первого (изображающего) и второго (изображаемого), как это нам демонстрирует привычный для нас театр в своих постановках. Мнения и чувства изображающего и изображаемого не идентичны.
      Мы подходим к одному из своеобразных элементов эпического театра, так называемому _эффекту очуждения_. Речь идет, говоря коротко, о технике представления событий и отношений между людьми как чего-то необычного, требующего объяснения, не само собой разумеющегося, не просто естественного. Смысл приема заключается в том, чтобы дать зрителю возможность плодотворной критики с общественных позиций. Можно ли установить, что "эффект очуждения" нужен нашему уличному рассказчику?
      Легко себе представить, что произойдет, если он не воспользуется им. Тогда может возникнуть следующая ситуация. Один из зрителей может сказать: если пострадавший, как вы говорите, ступил на мостовую с правой ноги... Но рассказчик может прервать его и заявить: я показал, что он ступил на мостовую с левой ноги. Во время спора относительно того, начал ли он при показе с правой или с левой ноги и как на самом деле ступил пострадавший, показ может быть изменен так, что возникнет "очуждение". Теперь, когда изображающий начнет тщательно следить за своими движениями, когда он совершает их осторожно и, вероятно, замедленно, он осуществляет "эффект очуждения", то есть он очуждает эту деталь события, ее важность возрастает, она становится странной, удивительной. Выходит, что "эффект очуждения" эпического театра оказывается нужным и уличному рассказчику. Иначе говоря, "очуждение" встречается и в повседневной, не имеющей ничего общего с искусством, оценке естественного театра на перекрестке. Легко осознается как элемент всякого уличного показа непосредственный переход от изображения к комментарию, который характерен для эпического театра. Уличный рассказчик постоянно, когда только ему представляется возможным, прерывает свою имитацию объяснениями. Хоры и надписи, проецируемые на экран в эпическом театре, непосредственное обращение актеров этого театра к публике - в принципе те же самые.
      Как всякий заметит, и, надеюсь, не без удивления, я не назвал среди элементов, определяющих нашу _уличную сцену_, а значит, и _сцену эпического театра_ никаких элементов собственно искусства. Наш уличный рассказчик мог успешно осуществить свой показ, обладая способностями, которыми практически обладает "всякий человек". Как обстоит дело с _художественной ценностью эпического театра_?
      Эпический театр стремится найти свой прообраз даже на обычном уличном перекрестке, то есть вернуться к простейшему, "естественному" театру, к общественному действию, движущие силы которого, средства, цели практические, земные. Уличная сцена не нуждается в таких заклинаниях, характерных для театральной жизни, как "стремление к самовыражению", "вживание в чужую судьбу", "душевное переживание", "стремление к игре", "радость от игры воображения" и т. п. Так что же, _эпический театр_ не нуждается, значит, в искусстве?
      Лучше поставим вопрос сначала иначе, то есть: нужны ли нам художественные способности для целей нашей _уличной сцены_? Легко ответить на этот вопрос утвердительно. В показе на перекрестке тоже есть элемент искусства. В какой-то степени каждый человек обладает художественными способностями. Когда занимаешься "большим искусством", не мешает помнить об этом. Несомненно, способности, которые мы называем художественными, могут в полной мере проявиться в, пределах, обусловленных нашим прообразом _уличной сценой_. Они будут воздействовать как художественные способности и в том случае, если не выйдут за эти пределы (например, если не произойдет _полного перевоплощения_ изображающего в изображаемое лицо). _Эпический театр_ требует настоящего искусства, и его нельзя представить себе без художников и актерской игры, воображения, юмора, сочувствия - без всего этого и без многого другого он не может существовать. Он должен быть развлекательным, он должен быть поучительным. Как может из элементов _уличной сцены_ родиться _произведение искусства_, если мы не опустим и не прибавим ни одного элемента? Как может получиться из нее _театральная сцена_ с ее вымышленным сюжетом, обученными актерами, возвышенной речью, гримом, сыгранностью отдельных персонажей? Нужно ли нам усовершенствовать все эти элементы, если мы хотим перейти от показа "естественного" к показу "искусственного"?
      Но, быть может, дополнения ж нашему прообразу, которые мы делаем, чтобы создать _эпический театр_, действительно весьма элементарны? Опровергнуть это можно довольно кратким рассуждением. Возьмем _сюжет_. В нашем несчастном случае на улице не было ничего вымышленного. Но ведь и обычный театр имеет дело не только с вымыслом - вспомним исторические пьесы. И ведь на перекрестке тоже может быть представлен некий сюжет. Может случиться и так, что наш рассказчик скажет: "Шофер виновен потому, что дело было так, как я сейчас покажу". И он может, придумав иной ход событий, изобразить их. Возьмем _заученный текст_: наш уличный рассказчик может предстать в качестве свидетеля перед судом и там в точности повторить реплики изображаемых им лиц, которые он, может быть, записал и выучил наизусть. Тогда он тоже произносит заученный текст. Возьмем заученную игру _нескольких лиц_: такой комбинированный показ сам по себе осуществляется не только в художественных целях; вспомним о практике французской полиции, которая заставляет главных участников преступления повторить перед полицией основную, решающую ситуацию. Возьмем грим. Небольшие изменения внешности, например взъерошенные волосы, всегда могут иметь место в пределах показа нехудожественного характера. Помада тоже используется не только для целей театра. Может быть, в _уличной сцене_ известную роль сыграли усы шофера. Усы могли оказать влияние на свидетельские показания его спутницы, предположенной нами. Наш рассказчик может это сделать явным, передавая показания спутницы и одновременно поглаживая воображаемые усы. Таким образом, рассказчик может во многом обесценить показания спутницы. Однако переход к настоящим усам в _театральной сцене_ может представить известные затруднения, подобные тем, что появляются и при _переодевании_. При некоторых обстоятельствах наш рассказчик может надеть шапку шофера - например, если он хочет показать, что тот был, скажем, пьян (шапка у него сидела набекрень); конечно, он может это сделать лишь при определенных обстоятельствах (смотри выше замечание о _пограничных инцидентах_!). Однако при показе мы можем представить себе несколько разных положений, при которых переодевание окажется необходимым, чтобы различить изображаемых персонажей. При этом мы будем иметь дело лишь с ограниченным переодеванием. Не должно возникать иллюзии, будто бы изображающие тождественны изображаемым. (_Эпический театр_ может разрушить эту иллюзию преувеличенным переодеванием или такой одеждой, которая будет особенно бросаться в глаза как некая самоцель.) Кроме того, мы в данном случае можем установить другой прообраз, который в этом пункте заменит нам прежний: уличный показ так называемых бродячих уличных торговцев. Эти люди, продавая галстуки, представляют как небрежно, так и щеголевато одетого молодого человека; с весьма немногочисленным реквизитом и используя небольшое число приемов, они ставят сценки, в сущности налагая при этом на себя те же ограничения, какие налагает на рассказчика наш несчастный случай (надевают перчатки, шляпу, галстук и, размахивая тросточкой, изображают щеголя, но при этом говорят о нем в _третьем лице_!). Уличные торговцы к тому же используют стихи в тех же пределах, которые нам ставит наша схема. Они используют твердый, свободный ритм, о чем бы ни шла речь, - о продаже газет или подтяжек.
      Изложенные соображения свидетельствуют о том, что мы можем удовольствоваться нашим прообразом. Между естественным эпическим театром и искусственным _эпическим театром_ существенной разницы нет. Наш театр на уличном перекрестке примитивен; он не представляет собой значительного явления, если говорить о поводе, по которому он возник, о его целях и средствах. Но он, несомненно, полон смысла: его общественная функция вполне отчетлива и определяет все его элементы. Причиной представления является некое происшествие, которое можно по-разному истолковать, которое может повториться в той или иной форме и которое еще не окончилось, ибо может иметь последствия, так что оценка его имеет значение. Цель представления облегчить оценку происшествия. Этому соответствуют средства представления. _Эпический театр_ - высокохудожественный театр со сложным содержанием исполняемых пьес и более значительной социальной целью. Утверждая _уличную сцену_ как прообраз _эпического театра_, мы сообщаем последнему отчетливую общественную функцию и устанавливаем для _эпического театра_ критерии, по которым можно определить, идет ли речь о событии, исполненном смысла, или нет. Прообраз имеет практическое значение. Он дает возможность режиссерам и актерам, работающим над подготовкой спектакля со сложными частными задачами, художественными проблемами, социальными проблемами, проверить, не затуманилась ли общественная функция всего театрального аппарата в целом, осталась ли она достаточно отчетливой.
      О ТЕАТРАЛЬНОСТИ ФАШИЗМА
      Томас. Мы недавно говорили о том, каким образом создать театр, где изображения общественной жизни и взаимоотношений людей дали бы зрителям ключ к решению их собственных социальных проблем. Мы решили рассмотреть самый заурядный, тысячами повторяющийся случай из жизни, который хотя и не предназначается для театра, не разыгрывается артистами и не преследует никаких художественных целей, все же использует художественные, театральные средства и вместе с тем представляет собой зарисовку, которая должна вручить зрителям ключ к пониманию запутанной ситуации. Мы отыскали для этого короткую сцену на уличном перекрестке, где свидетель несчастного случая показывал прохожим, как вели себя участники происшествия. Из числа приемов, к которым прибегал этот человек, изображая случившееся, мы выделили несколько элементов, которые могут представить интерес для нашего театрального искусства. Теперь же обратимся к другой категории театрализованных представлений, которые устраиваются не деятелями искусства и не в интересах искусства, но также происходят тысячами в клубах и на улицах. Рассмотрим театральность в поведении и выступлениях фашистов.
      Карл. Полагаю, что такого рода экскурс также предпринимается в интересах театра, но должен признаться, что мне от этого слегка не по себе. Как сейчас размышлять о театре, когда жизнь так ужасна? Чтобы жить, то есть попросту оставаться в живых, теперь требуется большое искусство, - кто сейчас станет размышлять о том, как сделать, чтобы само искусство не умирало? Уже одна твоя последняя фраза показалась мне недопустимо циничной в эти дни.
      Томас. Это чувство мне понятно. Но мы же сами определили назначение театра, к созданию которого стремимся: оно в том, чтобы помогать людям жить. Рассуждая о театральности в поведении угнетателей, мы рассматриваем это явление не только с позиций специалистов театрального дела, но также и с позиций угнетенных. Глядя на муки человечества, вызванные людьми, мы задумываемся над тем фактом, что наше искусство способно служить насилию. Мы же намерены поставить наш театр на службу борьбе против эксплуатации человека человеком. Для этого мы должны досконально изучить, какие средства у нас в ходу, и потому нам лучше всего рассмотреть эти средства там, где они используются дилетантами с целью художественного воздействия, коль скоро мы сами, напротив, стремимся использовать свое профессиональное искусство для нехудожественных целей.
      Карл. Неужто ты полагаешь, что театр воспроизводит не только события общественной жизни, но также и средства, с помощью которых эти события обычно воспроизводятся "в жизни"?
      Томас. Да, таково мое убеждение. А теперь я предлагаю посмотреть, каким методом игры пользуются современные угнетатели, но не в театрах, а на улице и в клубах, в своих квартирах, а также на дипломатических встречах и в залах совещаний. Говоря об их методе игры, мы исходим из того, что они не только' ведут себя так, как этого требуют непосредственные задачи, выполняемые ими, но вместе с тем сознательно разыгрывают определенный спектакль на глазах у всего мира, стараясь уверить публику в необходимости своих затей и благородстве своих поступков.
      Карл. Обратимся прежде всего к мелким инсценировкам, к которым столь привержены национал-социалисты. Как правило, они стремятся театрализовать определенные явления, не обладающие четко очерченной внешней формой. Классическим примером в этом отношении может служить поджог рейхстага. Коммунистическая опасность здесь драматизирована, из нее извлечен сценический эффект. Другой пример - день 30 июля, когда фюрер самолично застал на месте преступления нескольких педерастов, и политическое течение, расходившееся с гитлеровцами лишь в деталях, было представлено как зримый, реальный и грозный заговор. А теперь перейдем к самим театральным приемам. Нет сомнения, что фашисты ведут себя подчеркнуто театрально. Они питают к театральности особое пристрастие. Они откровенно толкуют о _режиссуре_ и вообще используют множество средств, заимствованных непосредственно из театра: прожекторы и музыкальный аккомпанемент, хоры и даже неожиданности. Много лет назад один артист рассказывал мне, что Гитлер брал уроки у мюнхенского придворного актера Базиля и тот обучил его не только дикции, но и манере держаться. Фюрер выучился ходить, как ходят, вернее, шествуют на сцене герои, не сгибая коленей и ставя на пол разом всю ступню, что придает походке величественность. Там же он научился живописно скрещивать руки на груди и там же освоил свою прославленную, чуть небрежную позу. В этом есть что-то смешное, не правда ли?
      Томас. Этого я бы не сказал. Верно то, что перед нами - попытка обмануть народ, поскольку с трудом заученные, совершенно несвойственные человеку жесты и осанка выдаются за естественные привычки великого мужа, за врожденное проявление его величия и неповторимой оригинальности. К тому же он подражал актеру, который, появляясь на сцене, всякий раз вызывал у зрителей смех неестественностью своего поведения, выспренностью и кривляньем. Может быть, это и смешно, но само по себе стремление человека усовершенствовать свой облик, подражая чужим образцам, не смешно, хотя в данном случае образец, взятый для подражания, был смешон. Подумай о тех бесчисленных и абсолютно разумных молодых людях, нимало не склонных ни к позе, ни к обману, которые в те же времена стремились подражать поведению киногероев. И здесь встречались дурные образцы, но бывали и хорошие. Я предлагаю не слишком задерживаться на стараниях Гитлера освоить импозантную осанку и героическую позу и перейти к рассмотрению тех театральных средств, которые не были непосредственно заимствованы им и прочими субъектами его толка из театра, хотя современный театр в числе других использует также и эти средства. Я хотел бы проследить за тем, как он _представительствует_.
      Карл. Да, займемся, пожалуй, этим вопросом. Рассмотрим его поведение, когда он играет роль примерного гражданина. Роль истинного немца, роль героя, которому должен подражать всякий юноша!
      Томас. Я имел в виду не только это одно. Эта сторона его поведения очевидна. В основе ее те же попытки произвести впечатление на окружающих. Так, ой подражает Зигфриду, несколько видоизменив, однако, этот образ, с тем чтобы придать ему известный налет светскости, - все это особенно наглядно проступает на фотографиях, где он запечатлен раскланивающимся с кем-нибудь (будь то с Гинденбургом, Муссолини или со знатными дамами). Роль, которую он играет (ценителя искусств, обожающего истинно немецкую музыку; безвестного солдата первой мировой войны; веселого; щедрого хозяина и примерного немца; государственного мужа, с достоинством переносящего скорбь), - индивидуально разработанная роль. В противоположность римскому диктатору (тот любит сниматься за кладкой кирпича, за пахотой, с фехтовальной шпагой в руках, за рулем машины), он недвусмысленно выражает свое презрение к физическому труду. "Фюрер" обожает позу знатока. Весьма примечателен снимок, запечатлевший его приезд в Италию (Венецию). По всей вероятности, он сделан в момент, когда Муссолини показывал ему город. Наш Маляр строит из себя обремененного делами и деловитого коммивояжера, являющегося вместе с тем _тонким знатоком архитектуры_ и наряду со всем этим сознающего, что шляпа с мягкими полями ему не к лицу и лучше ее не надевать, как бы ни светило солнце. Во время своего визита в Нейдек к старому, больному Гинденбургу он перед объективом фотоаппарата изображает _обаятельного гостя_, взявшего на себя обязанность развлекать хозяев. Судя по всему, хозяин дома и его внук не смогли держаться перед объективом так же непринужденно, как наш Маляр, и потому внесли в задуманную сцену известную дисгармонию. Разумеется, у фюрера великое множество функций, и ему не всегда удается выдерживать цельность образа. Зато он мог бы похвалиться другой сценой, где он вносит свою лепту в фонд "зимней помощи". Он держит в руке несколько бумажек, и одна из них сложена таким образом, что остается лишь просунуть ее в щель кружки для сбора денег. Однако жесты героя этой сцены типичны для всякого обывателя: кажется, будто фюрер нехотя достал из кошелька какую-то мелкую монету. На торжестве в Танненберге, посвященном памяти солдат, павших в 1914 году, он единственный из всех присутствующих - ухитряется изобразить на своем лице искреннюю скорбь, хотя при этом вынужден держать на коленях цилиндр! Вот это уже образец мастерства в лучшем смысле этого слова. Но поглядим, что же дальше. Посмотрим, как он держится, произнося те пространные речи, которые служат обоснованием или подготовкой какой-нибудь очередной резни. Понимаешь ли, мы должны рассмотреть его метод во всех случаях, когда он старается заставить зрителей вжиться в его образ, и сказать себе: да, и мы поступили бы точно так же. Короче - везде, где он выступает просто, как _человек_, добиваясь, чтобы публика восприняла его поступки как само собой разумеющиеся, естественные человеческие поступки, и стремясь таким образом заручиться ее эмоциональной поддержкой. Это весьма любопытный метод.
      Карл. Бесспорно. Вместе с тем он существенно отличается от того, которым пользуется на углу улицы уже упомянутый нами свидетель несчастного случая.
      Томас. Да, весьма существенно. Можно было бы даже сказать, что это различие в первую голову обусловлено несравненно большим сходством первого метода с методом игры, который мы наблюдаем на сцене. В обоих случаях возникает вживание зрителя в образ действующего лица, и это-то и принято считать важнейшим достижением искусства. Умение увлечь зрителя за собой и сплотить публику в едином порыве - вот то, чего требуют от искусства.
      Карл. Должен признаться, меня несколько пугает такой поворот. Мне кажется, что ты пытаешься всячески связать эффект вживания с проделками этого темного субъекта, чтобы опорочить этот метод. Конечно, верно, что он добивается подобного вживания в собственный образ, но ведь того же добивались и весьма достойные люди.
      Томас. Бесспорно. И все же, если метод вживания будет опорочен, ответственность за это скорее падет на него, чем на меня. Однако мы не сможем двигаться дальше, если нас будет сковывать страх: а что из всего этого получится? Давайте же бесстрашно, или, напротив, устрашаясь на каждом шагу, изучать, каким образом тот, о ком мы говорим, использует художественный метод вживания! Поглядим, к каким трюкам он прибегает! Возьмем, для примера, его манеру произносить речи. Чтобы облегчить вживание, он всякий раз, начиная речь, призванную послужить сигналом или обоснованием для каких-либо государственных акций, старается вызвать у самого себя такое настроение, которое понятно и доступно любому человеку. В принципе речи государственных деятелей никогда не носят импульсивного, спонтанного характера. Эти речи обрабатываются по многу раз в разных аспектах и приурочиваются к определенным датам. Подходя к микрофону, оратор обычно не ощущает никакого особого воодушевления, ни тем более гнева, ликования и так далее. Как правило, оратор, стало быть, удовлетворяется тем, что зачитывает свою речь с известной торжественностью, стремясь придать возможно большую убедительность своим аргументам. Но Маляр и ему подобные поступают иначе. Сначала с помощью разного рода трюков вызывается и подогревается интерес публики к этой речи, а публикой должен стать весь народ. Распускают слухи, будто совершенно невозможно предвидеть, что же скажет фюрер. Потому что он будет говорить не от имени народа, он ведь не только рупор народных чаяний. Он еще и человек, индивидуум, герой спектакля, и он пытается заставить народ, вернее, публику, воспринять его слова как свои собственные. Точнее заставить народ разделить его чувства. Поэтому все зависит от того, насколько сильными окажутся его чувства. Чтобы распалить себя, Маляр выступает как частное лицо, обращающееся к другим частным лицам. Он спорит с разными людьми, иностранными министрами и политическими деятелями. Создается впечатление, будто он вступил в единоборство с этими людьми из-за каких-то свойств, присущих этим людям. Он осыпает их гневной бранью на манер гомеровских героев, бурно выражает свое негодование, давая понять, что он с трудом сдерживается, чтобы попросту не схватить своего противника за горло; окликая его по имени, он вызывает его на бой, издевается над ним и так далее. Он подчиняет себе эмоции слушателя, и тот разделяет торжество оратора, вживается в его образ. Очевидно, что Маляр (как зовут его многие, потому что он усердно замазывает краской трещины в стенах разваливающегося дома) владеет актерским методом, с помощью которого он может заставить публику едва ли не слепо идти за ним. Пользуясь этим методом, он принуждает человека отказаться от собственной точки зрения ,и встать на его - Гитлера точку зрения, позабыть о собственных интересах, чтобы вникнуть в его Гитлера - интересы. Он побуждает зрителей углубиться в его душевный мир и следить за его переживаниями, он заставляет их "участвовать" в его заботах и триумфах и мешает им составить себе какое бы то ни было критическое суждение, да и вообще какое бы то ни было собственное представление об окружающем мире.
      Карл. Ты хочешь сказать, что он не пользуется аргументами?
      Томас. Этого я отнюдь не хочу сказать. Напротив, он все время пользуется аргументами. Он играет человека, аргументирующего свою точку зрения. После какой-нибудь фразы, которая, по существу, завершена и уже преподнесена громовым голосом как бесспорная и неопровержимая истина, он любит вдруг с рассеянным видом проговорить: "потому что" и, чуть передохнув, взяться за перечисление доводов. Со стороны кажется, будто человек торопится подкрепить только что выдвинутые утверждения первыми попавшимися доводами. Многое из того, что он подверстывает под свое пресловутое "потому что", в сущности, не является аргументом, и порой одна лишь сопровождающая его высказывания жестикуляция придает этому видимость довода. Сплошь и рядом, увлекшись, он обещает (можно сказать, самому себе) привести три довода, иногда даже пять, шесть, - по всей очевидности, не дав себе труда предварительно подсчитать свои "аргументы". Затем он "приводит" их в указанном числе или в несколько ином, - сплошь и рядом недостает одного "аргумента" или, наоборот, один из них оказывается лишним. Для него важно другое - побудить зрителя, вживающегося в его образ, встать в положение аргументирующего лица, то есть человека, пользующегося аргументами, иными словами, человека, ищущего аргументов.
      Карл. Ну, и чего же он таким образом достигает?
      Томас. Он достигает того, что его поведение представляется публике вполне естественным и закономерным. Он такой, какой он есть, и все (те, кто вживается в его образ) - такие же, как он. Он не может поступать иначе, а значит, и все другие не могут поступать иначе и должны поступать так, как они поступают. И без того его приверженцы уверяют, что он следует СБОИМ путем как лунатик или как человек, повторяющий однажды уже пройденный путь. Таким образом он прослыл стихийным порождением природы. Сопротивляться ему было бы противоестественно и в конечном счете даже невозможно. Есть у него свои слабости, но и то только потому, что человеческому роду, блистательным представителем коего он является, вообще свойственны слабости, и это слабости, присущие всем, слабости неизбежные. "Я - всего-навсего ваш рупор, - любит он повторять, - приказ, который я вам отдаю, это, в сущности, приказ, который вы сами отдаете себе!"
      Карл. Разумеется, я понимаю, насколько опасно вживаться в его образ, коль скоро он увлекает народ на опасный путь. Но мне кажется, что, в сущности, ты стремишься доказать не только то, что иной раз опасно вживаться в образ (как, например, в образ Маляра), а что вживание опасно само по себе, независимо от того, способен ли тот, в кого ты вживаешься, подобно фюреру, увлечь тебя на опасный путь или нет. Ведь верно?
      Томас. Да, верно. Верно еще и потому, что вживание мешает тому, кто становится его жертвой, определить, действительно ли этот путь небезопасен.
      Карл. Отчего же не всегда удается добиться вживания? Мы знаем, что существует широкий круг людей, которые наблюдают за тем же Маляром с холодной настороженностью и ни на один миг не. согласятся встать на его точку зрения.
      Томас. Он не может заставить вжиться в свой образ тех, чьи интересы он беспрестанно попирает. Но его неудача объясняется также и тем, что они постоянно охватывают мысленным взором всю картину окружающей действительности, а его рассматривают только как ничтожную ее частицу.
      Карл. И только эти люди способны по-настоящему вскрыть закономерности, определяющие его поведение?
      Томас. Да.
      Карл. Что ж, эти люди не вживаются в образ Маляра потому, что сознают противоположность между его интересами и своими собственными. Но не значит ли это, что они могли бы без труда вжиться в образ такого человека, который защищал бы их интересы?
      Томас. Конечно. Но в этом случае они не смогли бы вскрыть закономерности, определяющие его поведение. Возможно, ты спросишь: коль скоро человек ведет своих сторонников по правильному пути, может быть, в этом случае не опасно слепо следовать за ним? Но это свидетельствовало бы о полном искажении понятия "правильного пути". Человек ни при каких условиях не должен ходить на привязи. В своей жизни человек не столько "держит путь", сколько ходит. Потому-то понятие "правильная ходьба" лучше понятия "правильный путь". Самое замечательное свойство человека - это его способность к критике; она, эта способность, породила величайшие достижения, решающим образом улучшила жизнь. Тот же, кто вживается в образ другого человека, и притом без остатка, тем самым отказывается от критического отношения к нему и к самому себе. Вместо того чтобы бодрствовать, он бродит по земле как лунатик. Вместо того чтобы делать что-то, он позволяет что-то проделывать с собой. Он - существо, с которым и за счет которого строят свою жизнь другие, сам же он никак не строит свою жизнь. Ему только кажется, будто он живет, в действительности он прозябает. Ему попросту навязывают определенный образ жизни. Поэтому метод театральной игры, взятый на вооружение фашизмом, не может рассматриваться как положительный образец для театра, если ждать от него картин, которые дадут в руки зрителей ключ к разрешению проблем общественной жизни.
      Карл. Трудно согласиться с этим выводом. Он отвергает практику театра, сложившуюся в ходе многих столетий.
      Томас. Неужто ты воображаешь, что Маляр оригинален в своей деятельности?
      РЕЧЬ АКТЕРА О ПРИНЦИПАХ ИЗОБРАЖЕНИЯ МЕЛКОГО НАЦИСТА