Холодное молчанье. Да, молчанье!
      Не теплая душевная поддержка.
      А я-то как надеялся - в ответ
      На чуть ли не униженные просьбы
      О дружбе, о вниманье, или просто
      О дружеском участье - на взаимность!
      Напрасно я надеялся! Презренье
      Мне бросили в лицо. И даже это
      Молчание, обещанное нам
      С угрюмой неохотой, - нарушают
      При первом поводе! Куда, к примеру,
      Теперь оно девалось? А? Куда?
      Кричат о страхах, распускают басни
      Чудовищные!.. Я прошу иметь
      В виду: мое терпенье безгранично,
      Но может лопнуть!
      Бетти.
      У меня нет слов.
      Уи.
      У сердца есть слова.
      Бетти.
      Так это сердце
      Вас делает таким красноречивым?
      Уи.
      Я говорю, как чувствую.
      Бетти.
      Ужели
      Так можно чувствовать? Да, верю, верю!
      Вы убиваете от всей души!
      Вы так же искренне преступны, как
      Другие добродетельны! Обману
      Вы верите, как люди верят правде!
      Вы неизменны лишь в любви к измене!
      Честны во лжи! В корысти - бескорыстны!
      Вас доблестным порывом не подкупишь!
      Воспламеняет вас звериный пыл!
      Вас вдохновляет кровь! Насилье! Им
      Вы дышите с восторгом. Подлость вас
      Растрогает до слез. А добродетель
      Вселит в вас ненависть и жажду мести!
      Уи.
      Таков мой принцип, миссис Дольфит, - я
      Противника не прерываю, даже
      Когда меня поносят. Да, я знаю:
      В таких кругах, как ваш, - меня не любят.
      Мое происхожденье - я ведь сын
      Кварталов Бронкса - мне в вину вменяют.
      "Он деревенщина, не знает даже,
      Какою вилкой надо есть десерт!
      Ну как его в коммерцию пускать?
      Зайдет ли речь о займах, о тарифах
      И о других финансовых вопросах,
      Он по ошибке - ножик хвать! Ну, нет,
      Так дело не пойдет. Он нам не нужен!"
      Я, миссис Дольфит, прям, я называю
      Все вещи собственными именами,
      И этого мне тоже не прощают.
      Так вот, со мной враждует предрассудок,
      И победить могу я только сам
      Руками и делами. Миссис Дольфит,
      Вы связаны с торговлей овощами.
      Я тоже. Это между нами мост.
      Бетти.
      Его не перекинешь через пропасть,
      На дне которой - труп!
      Уи.
      Печальный опыт
      Внушает мне, что с вами говорить
      Мне следует по-деловому: я
      Влиятельный политик, вы - хозяйка
      Торговли овощной. Прошу ответить:
      Что вы надумали с торговлей? Жизнь
      Идет вперед, минуя наши беды.
      Бетти.
      Да, жизнь идет - и потому я людям
      Скажу о той чуме, что им грозит!
      Я мертвому клянусь: возненавижу
      Свой голос, если он произнесет:
      "Хочу обедать" или: "С добрым утром",
      А не одно и то же: "Уничтожьте
      Артуро Уи!"
      Гири (с угрозой).
      Дитя мое, потише!
      Уи.
      Мы посреди могил. Для нежных чувств
      Час не пришел. Я говорю о деле,
      А не о мертвецах.
      Бетти.
      Ах, Дольфит, Дольфит!
      Зачем меня покинул ты?
      Уи.
      Вы правы.
      Поймите, Дольфита на свете нет.
      Кто в Цицеро поднимет голос против
      Террора, издевательства, насилья?
      Потеря ваша невознаградима!
      Вы беззащитны во враждебном мире,
      Где слабый обречен. У вас осталась
      Одна последняя защита - я.
      Бетти.
      Вы смеете об этом говорить
      Вдове того, кто вами умерщвлен?
      Чудовище! Я вас ждала, я знала,
      Что вы придете обвинять других
      В злодействах черных, совершенных вами.
      "Не я, другой!", "Я ни о чем не знаю!".
      "Я изнасилован", - кричит насильник,
      "Убийство! Отомстим!" - кричит убийца.
      Уи.
      Мой план незыблем: вам нужна защита.
      Бетти (слабо).
      Он не пройдет!
      Уи.
      Увидим скоро.
      Бетти.
      Боже,
      О, защити нас от такой защиты!
      Уи.
      Какой же вы дадите мне ответ?
      (Протягивает ей руку.)
      На дружбу вы согласны?
      Бетти. Нет! Нет! Нет!
      (В ужасе убегает.)
      Появляется надпись.
      XV
      Спальня Артуро Уи в отеле "Мамот". Уи, мучимый кошмарами, ворочается в постели. На стульях сидят его телохранители, держа револьверы на коленях.
      Уи (во сне).
      О, сколько крови! Сжальтесь, тени! Прочь!
      Стена позади него становится прозрачной. Появляется дух Эрнесто Ромы; во лбу
      огнестрельная рана.
      Рома.
      И это все напрасно. Это все
      Резня, коварство, ярость и угрозы
      Все зря, Артуро. Потому что корень
      Твоих злодейств - гнилой. Им не расцвесть!
      Предательство - дурной навоз. Лги, режь,
      Пускай страдают Дольфиты и Кларки
      Своих не трогай! Слышишь, Уи! Не трогай!
      Пусть заговор твой оплетет весь мир,
      Но заговорщиков не трогай! Все
      Топчи ногами - береги лишь ноги,
      Их не топчи! Лги всем в лицо, - однако
      Не вздумай оболгать вон то лицо,
      В том зеркале! Ты мне нанес удар,
      Но ты нанес удар себе, Артуро.
      Я другом был тебе, когда еще
      Ты был известен только вышибалам.
      Теперь я перешел в небытие,
      А ты на "ты" с хозяевами жизни.
      Предательство возвысило тебя,
      Предательство тебя низвергнет. Так же,
      Как предал ты помощника и друга
      Эрнесто Рому, - так ты всех предашь,
      И так же всеми будешь предан сам.
      Зеленая земля покрыла Рому,
      Но не твое предательство. Оно
      Стоит, раскачиваясь на ветру,
      Над тихими могилами, и люди
      Взирают на него. Настанет день,
      Когда восстанут все, кого убил ты,
      Восстанут все, кого еще убьешь,
      И двинутся стеною на тебя,
      Ты, окруженный ненавистью, будешь
      Искать защиты... Да, как я искал,
      Как я кричал и проклинал, моля,
      Грози, моли. - Безмолвствует земля.
      Уи (вскакивая).
      Сгинь, гад! Стреляйте! Сгинь! Вы что, заснули?
      Телохранители стреляют в то место стены, на которое указывает Уи.
      Рома (исчезая).
      Стреляйте, я теперь неуязвим для пули.
      XVI
      Сити. Собрание чикагских торговцев овощами. Они очень бледны.
      Первый торговец.
      Шантаж! Убийство! Произвол! Грабеж!
      Второй торговец.
      А тут смиренье! Раболепье! Трусость!
      Третий торговец.
      Нет, не смиренье! В январе ко мне
      Явились в лавку двое: руки вверх!
      Я их испепелил своим презреньем
      И произнес спокойно: господа,
      Я уступаю силе, - дав понять,
      Что с ними даже знаться не желаю
      И этого одобрить не могу.
      Я был суров. Мой непреклонный взор
      Им говорил: ну что ж, берите кассу,
      Но если б не оружье ваше...
      Четвертый торговец. Верно.
      Я умываю руки! - так я сразу
      Сказал супруге.
      Первый торговец.
      Что же, значит - трусость?
      О нет, расчет! Казалось, если молча
      Отдать им кассу, душегубы эти
      Отстанут и уйдут. Не тут-то было!
      Шантаж! Убийство! Произвол! Грабеж!
      Второй торговец.
      Лишь с нами можно так. Мы - без хребта!
      Пятый торговец.
      Нет, без оружья! Я торгую свеклой,
      И я не гангстер.
      Третий торговец.
      Все-таки надеюсь,
      Что этот пес нарвется на таких,
      Которые ему клыки покажут.
      Пусть где-нибудь попробует еще раз!
      Четвертый торговец.
      Ну, скажем, в Цицеро!
      Входят торговцы овощами из Цицеро. Они белые как мел.
      Торговцы из Цицеро.
      Хелло, чикагцы!
      Торговцы из Чикаго.
      Хелло, друзья из Цицеро! Хелло!
      Каким вас ветром занесло в Чикаго?
      Торговцы из Цицеро.
      Нас вызвали сюда.
      Торговцы из Чикаго.
      Кто?
      Торговцы из Цицеро.
      Он.
      Первый торговец из Чикаго.
      Как может
      Он вызывать вас? Как он может вами
      Командовать?
      Первый торговец из Цицеро.
      Он взвел курок!
      Второй из Цицеро.
      Пришлось
      Насилью уступить.
      Первый из Чикаго.
      Проклятье! Трусость!
      Вы разве не мужчины? Разве судей
      Нет в Цицеро?
      Первый из Цицеро.
      Нет судей.
      Третий из Цицеро.
      Больше нет.
      Третий из Чикаго.
      Послушайте, бороться надо, люди!
      Остановите черную чуму!
      Не допустите, чтобы саранча
      Сожрала все.
      Первый из Чикаго.
      Второй, десятый город,
      А там, глядишь, он всю страну проглотит.
      Во имя всей страны - боритесь!
      Второй из Цицеро.
      Мы?
      За всю страну? Мы умываем руки.
      Другие пусть...
      Четвертый из Чикаго.
      А мы, болваны, верим,
      Что этот пес нарвется на таких,
      Которые клыки оскалят.
      Под звуки фанфар появляются Артуро Уи и Бетти Дольфит (в траурном одеянии), за ней - Кларк, Гири, Дживола и телохранители. Уи проходит вперед. На заднем
      плане выстраиваются телохранители.
      Гири.
      Хелло!
      Из Цицеро все прибыли?
      Первый из Цицеро.
      Да, все.
      Гири.
      А из Чикаго?
      Первый из Чикаго.
      Все.
      Гири (Уи).
      Все собрались.
      Дживола.
      Добро пожаловать, торговцы! Трест
      "Цветной капусты" вам передает
      Привет сердечный.
      (Кларку.)
      Мистер Кларк, прошу.
      Кларк.
      Я сообщу вам новость: после долгих
      Переговоров, протекавших вовсе
      Не так уж гладко (я вам выдал тайну),
      Оптовая торговля Бетти Дольфит
      Решила влиться в трест "Цветной капусты".
      Теперь все будут получать товар
      От названного треста. Очевиден
      Ваш выигрыш: поставки здесь надежней.
      У нас уже утверждены расценки
      Слегка повышенные. Миссис Дольфит,
      Вы стали членом треста, разрешите
      Я руку вам пожму.
      Кларк и миссис Дольфит пожимают друг другу руки.
      Дживола.
      Имеет слово
      Артуро Уи.
      Уи (подходит к микрофону).
      Торговцы из Чикаго
      И Цицеро! Сограждане! Друзья!
      Когда честнейший господин Догсборо
      Меня призвал - то было год назад
      И слезно умолял взять под защиту
      Чикагскую торговлю овощами,
      Я тронут был, но не совсем уверен,
      Смогу ли оправдать его доверье.
      Догсборо умер. Завещанье старца
      Известно всем. Покойный выражает
      Мне, названому сыну, благодарность
      За все, что сделал я с того момента,
      Как согласился на его призыв.
      Торговля овощами - луком, свеклой,
      Цветной капустой - в городе Чикаго
      Отныне под надежною защитой.
      Я не боюсь сказать: благодаря
      Молниеносным действиям моим.
      Потом я внял другому обращенью:
      Игнатий Дольфит упросил меня
      Взять под защиту Цицеро - вторично
      Пришлось мне согласиться. Я поставил
      Одно условье: пусть меня попросят
      Торговцы сами. Пусть они решат
      И призовут меня. Я запретил
      Оказывать на Цицеро давленье!
      Ваш город волен сам меня избрать!
      Я не желаю, чтоб цедили "ладно"
      Сквозь зубы или соглашались морщась.
      Я требую ликующего: "Да!"
      Звучащего решительно и твердо.
      И так как я сказал, чего хочу,
      А то, чего хочу, хочу сполна,
      Я снова обращаюсь к вам, чикагцы.
      Меня вы лучше знаете, и, верю,
      Вы по заслугам цените меня.
      Так вот: кто за меня? Замечу в скобках,
      Что кто не за, тот против и пускай
      Сам на себя пеняет. Все. Я кончил.
      Вы можете свободно выбирать!
      Дживола.
      Послушайте сначала миссис Дольфит,
      Вдову борца за ваши интересы!
      Бетти.
      Друзья! Теперь, когда заступник ваш,
      Мой незабвенный муж, Игнатий Дольфит,
      Ушел...
      Дживола.
      Почиет в бозе!
      Бетти. И не может
      Вас поддержать - совет мой: изберите
      Защитником своим Артуро Уи,
      Как я его избрала, в это время
      Тяжелое узнав его - и ближе
      И лучше.
      Дживола.
      Начинаем!
      Гири.
      Кто за Уи,
      Поднимем руки!
      Некоторые сразу же поднимают руки.
      Один из Цицеро.
      Ну а выйти можно?
      Дживола.
      Любой свободен делать все, что хочет.
      Торговец из Цицеро нерешительно выходит. Следом за ним - два телохранителя.
      Раздается выстрел.
      Гири.
      Так. Вы теперь! Как ваш свободный выбор?
      Все поднимают руки - каждый тянет вверх обе руки.
      Дживола.
      Шеф, выборы окончены, торговцы
      Из Цицеро, а также из Чикаго
      Взволнованно тебя благодарят
      За то, что ты встаешь на их защиту.
      Уи.
      Я принимаю эту благодарность.
      Пятнадцать лет назад, когда я, сын
      Кварталов Бронкса, безработный, начал,
      Услышав голос рока, путь в Чикаго
      В сопровожденье лишь семи надежных
      Товарищей, - мечтал я прочный мир
      Завоевать для овощной торговли.
      В то время было мало нас, кто страстно
      Стремился обеспечить этот мир.
      Теперь нас много. Прочный мир в чикагской
      Торговле овощами - не мечта,
      А грозная реальность. Чтобы мир
      Надолго обеспечить, я сюда
      Велел доставить новые орудья,
      Броневики, гранаты, пулеметы
      И сотен пять резиновых дубинок;
      Защиты нашей просят ныне все
      Не только Цицеро с Чикаго, но и
      Другие города: Детройт! Толедо!
      Бостон! Лос-Анжелос! И Вашингтон!
      Там тоже продают капусту. Флинт!
      Линкольн! Атланта! Санта-Фе! Сент-Пол!
      Шайенн! Чарлстон! Колумбия! Нью-Йорк!
      Все молят: "Защити нас, помоги!"
      Всех защитит и всем поможет Уи,
      Бой барабанов, фанфары.
      Во время речи Уи появилась надпись.
      XVII
      Цицеро. Из грузовика пробитого пулеметной очередью, выбирается обливающаяся
      кровью женщина. Шатаясь она выходит вперед.
      Женщина.
      Спасите, люди! Ради бога! Люди!
      Мой муж убит в машине! Помогите!
      Мне руку прострелили!.. Кто-нибудь,
      Скорее, бинт!.. Они нас убивают,
      Как мух, летающих над кружкой пива!
      О боже!.. Никого!.. Ах, помогите!
      Мой муж!.. Убийцы! О, я знаю, кто
      Его убил! Артуро Уи!
      (Яростно.)
      Ты изверг!
      Подонок ты, мерзейший из подонков!
      Ты грязь, которая грязнее самой
      Червивой грязи! Вошь! Ты - хуже вши!
      Уи, люди, это Уи!
      Поблизости стрекочет пулемет, и она падает.
      О, почему
      Не истребили до сих пор чуму!
      ЭПИЛОГ
      А вы учитесь не смотреть, но видеть,
      Учитесь не болтать, а ненавидеть.
      Хоть человечество и было радо,
      Отправив этих выродков налево,
      Торжествовать пока еще не надо:
      Еще плодоносить способно чрево,
      Которое вынашивало гада.
      ХРОНОЛОГИЯ
      (надписи, появляющиеся в конце каждой сцены)
      Сцена I
      1929-1932. Всемирный кризис особенно сильно потряс Германию. Когда он достиг наивысшей точки, прусские юнкеры предприняли несколько попыток получить заем от государства. Долго эти попытки оставались безуспешными. Рейнские промышленники мечтают о завоеваниях.
      Сцены II и III
      Помещики, стремясь заинтересовать президента Гинденбурта в своих нуждах, преподносят ему почетный дар - имение.
      Сцена IV
      Осенью 1932 года партия Гитлера и его личная гвардия стояли перед угрозой финансового краха, а значит, и немедленного роспуска. С решимостью отчаяния Гитлер стал рваться к власти. Но долго ему не удавалось получить аудиенцию у Гинденбурга.
      Сцена V
      В январе 1933 года президент Гинденбург несколько раз отказывался назначить лидера национал-социалистской партии на пост рейхсканцлера. Но он боялся расследования скандального дела с "восточной помощью", в котором он сам был замешан. За подаренное ему имение Нойдек Гинденбург взял государственные деньги и израсходовал их не по назначению.
      Сцена VI
      Когда рейхсканцлер генерал Шлейхер пригрозил президенту разоблачением финансовых афер и злоупотреблений, Гинденбург 30 января 1933 года передал Гитлеру власть. Следствие было прекращено.
      Сцена VII
      Судя по некоторым источникам, Гитлера обучал декламации и сценической пластике провинциальный актер Базиль.
      Сцена VIII
      В феврале 1933 года вспыхнуло здание рейхстага. Гитлер обвинил своих противников в поджоге и подал сигнал к ночи длинных ножей.
      Сцена IX
      После громкого судебного процесса о поджоге рейхстага трибунал в Лейпциге приговорил к смертной казни полусумасшедшего бродягу. Настоящие поджигатели вышли сухими из воды. Отныне германская юстиция работает на Гитлера.
      Сцены X и XI
      Близкая смерть Гинденбурта вызвала ожесточенные схватки в лагере нацистов. Влиятельные круги настаивали на удалении Эрнста Рема. Вскоре предстояла оккупация Австрии.
      Сцена XII
      В ночь на 30 июня 1934 года Гитлер совершил нападение на своего друга Эрнста Рема в гостинице, где Рем ждал его, чтобы начать совместные действия против Гинденбурга и Геринга.
      Сцена XIII
      В 1934 году австрийский канцлер Энгельберт Дольфус согласился на требование Гитлера - запретить австрийской печати нападать на нацистскую Германию.
      Сцены XIV и XV
      Оккупации Австрии предшествовало убийство Энгельберта Дольфуса, австрийского канцлера. Нацисты неутомимо вербовали в Австрии сторонников.
      Сцена XVI
      11 марта 1938 года Гитлер вступил в Австрию. В условиях нацистского террора 98 процентов избирателей голосовали за Гитлера. Германия вступила на путь завоеваний. После Австрии наступил черед Чехословакии, Польши, Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии, Франции, Румынии, Болгарии, Греции.
      ИЗ ДНЕВНИКА БРЕХТА
      10 марта 1941.
      Мне снова пришла в голову та мысль, которая родилась в свое время в Нью-Йорке, - написать пьесу о гангстерах, которая бы напомнила некоторые всем известные события. Быстро набрасываю план - 11-12 сцен. Конечно, все должно быть написано в высоком стиле.
      28 марта 1941.
      Невзирая на хлопоты о визе и подготовку к путешествию, я упорно работаю над новой "гангстерской историей". Не хватает только последней сцены. Трудно предвидеть, каким будет воздействие двойного "эффекта отчуждения" гангстерская среда и высокий стиль. Так же трудно предсказать, какое впечатление произведут пародии на классику - сцена в саду Марты Швертлейн, сцена из "Ричарда III". Познания Стефана в области связей гангстерского мира с властями мне очень полезны.
      1 апреля 1941.
      В "Уи" задача вот в чем: исторические события должны постоянно просвечивать, но, с другой стороны, гангстерское "облачение" (являющееся разоблачением) должно иметь самостоятельный смысл, потому что - теоретически говоря - оно должно воздействовать и без всяких исторических намеков; слишком тесная связь обеих линий (гангстерской и нацистской), то есть форма, при которой гангстерская линия оказалась бы только символическим выражением второй линии, - была бы непереносима: зритель постоянно доискивался бы до значения той или иной подробности, до прототипа каждого из персонажей. Это было особенно сложно.
      2 апреля 1941.
      Приходится возвращаться к уже написанному, чтобы выровнять ямбы "Карьеры Артуро Уи". Ямб у меня был очень расхлябанный - я обосновывал это частично тем, что пьеса будет ставиться только по-английски, а частично тем, что моим персонажам к лицу развинченный стих. Грета сосчитала, что из 100 стихов хромали 45, и оба моих довода назвала отговоркой. По ее мнению, опустившихся персонажей можно изображать иначе, не посредством дурных ямбов. Джазовый ямб с синкопами, которым я часто пользовался до сих пор (пятистопник, но спотыкающийся), - нечто совсем иное, он ничего не имеет общего с небрежностью - его трудно строить, он требует искусства. Но, главное, она считала, что, если ямбы не будут ровными, пострадает эффект отчуждения. Интересно, удастся ли мне сообщить стремительность эпическому, ведь не следует же думать, что оно от природы размеренно. По сути дела, и в эпосе можно замедлять действие и ускорять его, да и потрясение, и обнаженный конфликт, и столкновение противников в эпическом произведении возможны так же, как и в драматическом. Надеюсь, что моя пьеса докажет и это тоже.
      9 апреля 1941.
      Мир снова затаил дыхание - германская армия катится в направлении на Салоники с той скоростью, с какой едут ее автомашины... Кажется, что только эта армия сохранила способность двигаться, только она одна владеет игральной костью, которой в наше время важнее овладеть, чем полем битвы. Устарелые армии не могут с ней конкурировать, как древняя прялка - с современным прядильным станком "Дженни". Храбрость отступает перед твердостью шофера, неутомимость - перед точностью, выдержка - перед усердием. Стратегия стала хирургией. Вражескую страну сначала оглушают наркозом, затем "вскрывают", после чего дезинфицируют, накладывают швы и т. п. - и все это в высшей степени спокойно.
      12 апреля 1941.
      Не говоря о том, что белый стих никак не может прижиться на почве немецкого языка (ср. ужасные стихи в "Тассо"!), для меня в нем всегда чувствуется нечто анахронистическое, нечто фатально феодальное. Стоит его лишить свойственного ему придворного изысканного тона и витиеватой официальности, как он тотчас становится пустым, вульгарным - выскочкой. Заставляя гангстеров и торговцев цветной капустой говорить ямбами, я достигаю преимущественно пародийного эффекта, ибо только при этих условиях светом рампы озаряется неадекватность их победоносного возвышения, и все же там, где белый стих изуродован, искалечен, обрублен, - там образуется новая форма, которая может послужить материалом для современных стихов с нерегулярными ритмами; у этого материала еще все впереди.
      12 апреля 1941.
      Удивительно, как рукопись во время работы становится фетишем! Я нахожусь в полной зависимости от внешнего вида моей рукописи, в которую я все время что-то вклеиваю и которую эстетически поддерживаю на высоте. Постоянно ловлю себя на том, что я, меняя текст, стараюсь сохранить то же число строк - только для того, чтобы сохранить число страниц!
      Я писал "Артуро Уи", все время видя его перед собой на сцене, это доставило мне много удовольствия. Но теперь в дополнение к нему хочется написать нечто совершенно нигде и никогда не представимое на театре: "Уи. Вторая часть. Испания (Мюнхен) (Польша) Франция".
      К ПЬЕСЕ "КАРЬЕРА АРТУРО УИ, КОТОРОЙ МОГЛО НЕ БЫТЬ"
      ВВОДНАЯ ЗАМЕТКА
      "Карьера Артуро Уи, которой могло не быть", написанная в 1941 году в Финляндии, представляет собой попытку объяснить капиталистическому миру возвышение Гитлера, в связи с чем он и помещен в привычную для этого мира среду. Стихотворная форма позволяет дать масштаб героизма действующих лиц.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      В настоящее время широко распространено мнение, будто выставлять на посмеяние великих политических преступников - живых или мертвых - неуместно, да и нецелесообразно. Говорят, что на это болезненно реагирует даже простой народ, и не только потому, что он невольно причастен к преступлениям, но и потому, что уцелевшие посреди развалин не могут над этим смеяться. Стоит ли к тому же ломиться в открытые двери - таковых в развалинах слишком много; утверждают, что люди усвоили урок, - зачем еще и еще раз напоминать о нем этим несчастным? Если же урок не усвоен, то опасно возбуждать в народе смех над правителями - ведь он, народ, и без того недостаточно серьезно к ним отнесся и т. д. и т. п.
      Сравнительно нетрудно оспорить предъявляемое к искусству требование, чтобы оно проявляло осторожность относительно жестокости правителей, чтобы оно любовно полило слабый росток познания, и тем, которые показали грабли, оно показало, как пользоваться лейкой, и т. д. Можно оспорить и понятие "народ", означающее нечто более высокое, чем "население", и показать, как в головах еще живет призрак пресловутого "народного единства" - единства палачей и жертв, предпринимателей и предпринятых. Этим, однако, вовсе еще не сказано, что сатире не подобает вмешиваться в серьезные вопросы. Именно серьезные вопросы ее и занимают.
      Великих политических преступников непременно следует выставлять на всеобщее обозрение, и прежде всего на посмеяние. Ведь они прежде всего вовсе не великие политические преступники - просто их руками творятся великие политические преступления, а это далеко не одно и то же.
      Не надо бояться плоской истины, если только она истинна! Гитлера провал его предприятий не делает дураком, однако и размах его предприятий не делает его великим человеком. Господствующие классы современного государства по большей части пользуются для осуществления своих предприятий весьма заурядными людьми. Даже в особо важной области экономической эксплуатации нет необходимости в исключительных дарованиях. Трест ИГ-Фарбен, ворочающий миллиардами, использует незаурядные таланты лишь в одной-единственной форме - он их эксплуатирует; сами же эксплуататоры, кучка людей, в большинстве случаев получивших власть по наследству, сообща обладают некоторой хитростью и жестокостью, однако их невежество не наносит им коммерческого ущерба, как не помешало бы им и случайное благодушие кое-кого из них. Политические дела они препоручают людям, которые нередко отличаются еще гораздо большей глупостью, чем они сами. Гитлер в подметки не годится Брюнингу, а Брюнинг Штреземану, в военной области Лакейтель был под стать Гинденбургу. Какого-нибудь военного теоретика вроде Людендорфа, который проигрывал сражения из-за своей политической незрелости, так же нельзя возводить в ранг интеллектуального гиганта, как и эстрадного фокусника, мастера молниеносного счета. Такие люди производят впечатление величия благодаря размаху их предприятий. Однако именно этот размах свидетельствует об их ограниченности; он говорит лишь о том, что было мобилизовано великое множество умных людей, так что кризисы и войны выставляют напоказ умственный уровень населения.
      К этому надо прибавить, что и само преступление нередко вызывает восторг. О кровавом убийце Кнейзеле обыватели моего родного города не говорили иначе как с благоговением и воодушевлением, так что я и по сей день запомнил его имя. Ни к чему было даже приписывать ему обычные истории о трогательной любви к несчастной старенькой матери; его убийств было вполне достаточно.
      Историческая концепция обывателей (и пролетариев - до тех пор пока у них нет иной) - концепция по большей части романтическая. Первый Наполеон пленил нищее воображение многих немцев отнюдь не как создатель "Кодекса Наполеона", а как завоеватель, принесший в жертву миллионы человеческих жизней. Завоевателям к лицу пятна крови - это подчеркивает их мужественную красоту. Некий доктор Пехель писал в 1946 году в журнале, справедливо названном "Немецкое обозрение", о Чингисхане, что "если Pax Mongolica была куплена ценой разорения двадцати государств и жизнью многих десятков миллионов людей", то этот "кровавый завоеватель, разрушитель всех ценностей является в то же время властителем, доказавшим, что он обладал не разрушительным умом", и был уже потому велик, что не был мелочен в обращении с людьми. Необходимо разрушить это почтение к убийцам. Повседневная логика не должна отступать в тень, имея дело со столетиями; все то, что верно относительно малых обстоятельств, должно сохранять сбою правоту и касательно крупных событий. Если сильные мира сего дают возможность мелкому мерзавцу стать крупным мерзавцем, это не значит, что мы должны позволить ему занять исключительное положение, не только в свойственной ему мерзости, но и в нашем представлении об истории. В целом же, по-видимому, справедливо утверждение, что нередко трагедия относится к страданиям людей менее серьезно, чем комедия.
      ЗАМЕТКИ
      Куше: "...но в тот момент, когда "Уи" вследствие проецируемых на экран надписей приобретает недвусмысленное значение, относящееся к определенному этапу немецкой истории... приходится задать вопрос: где народ?"
      "Брехт писал (о "Фаусте" Эйслера): "Мы должны непременно исходить из справедливости положения: концепция, согласно которой немецкая история ничтожна и которая игнорирует народ как потенциальную творческую силу, такая концепция ложна".
      "Не хватает того "пустяка", который представляет "потенциальную силу народа"... Разве борьба шла только между гангстерами и торговцами? Разве Димитров (потенциальная сила, которую мы для простоты так называем) был торговцем?"
      "Уи" - пьеса-притча, написанная с намерением разрушить обычное опасно почтительное отношение к великим убийцам. Круг намеренно узок: он включает в себя только государство, промышленников, юнкеров и обывателей. Этого достаточно, чтобы осуществить авторское намерение. Пьеса не стремится дать общий, исчерпывающий анализ исторического положения в тридцатые годы. В ней нет пролетариата, и здесь его нельзя учитывать в широком масштабе, потому что в данной художественной системе всякое "еще" оказалось бы "чересчур" и отвлекло бы от постановки и без того сложных проблем. (Возможно ли подойти ближе к теме "пролетариат" и не коснуться другой - "безработица"? Или сказать о безработице и оставить в стороне вопрос об обеспечении работой и о партиях, а также об их бессилии? Одно тянуло бы за собой другое, и в итоге получилось бы гигантское сочинение, которое не достигло бы поставленной цели.)
      Проецируемые надписи - по К., они являются основанием, чтобы искать в пьесе всеобщего анализа, - как мне кажется, только усиливают черты условности, уподобляющие мир пьесы миру паноптикума.
      Кажется, что все промышленники в равной степени задеты кризисом; тогда как на самом деле слабые погибают под ударами сильных. (Но, может быть, это черта, которая потребовала бы чрезмерной детализации и которой притча поэтому может и пренебречь.)