Мешок Мурри мы опустошили первым, хотя кот был достаточно умен, чтобы не радоваться этой утрате, понимая, насколько для нас ценны каждая водорослевая лепешка, каждый клочок крысиного мяса, которые мы с каждым днем делили на все меньшие и меньшие порции.
Я начал утрачивать свою уверенность в нем как в проводнике. В конце концов, хотя кошки и бродили далеко от островов, занятых их семьями, но я не видел впереди ни намека на возвышенность, никакого отклонения от бескрайней плоскости равнины. Мы шли ночами. И всегда Мурри казался уверенным в направлении. Выжженная белая равнина вокруг нас была цветом и твердостью подобна кости, и, хотя мы не видели вокруг ночного мерцания песка, нас сопровождало призрачное свечение этой каменистой земли.
Прошло уже пять дней с тех пор, как мы покинули наш остров, когда нам открылся обнадеживающий излом в линии горизонта. Через час после того, как мы пустились в путь на пятую ночь, мы нашли следы тех, кто отважился пройти этой же дорогой прежде нас. Кости людей и животных, со следами зубов на них, были разбросаны вокруг. Три фургона до сих пор стояли с запряженными в них обглоданными тушами яксов. Какой-то торговый караван нашел здесь свой конец. Я шел между мертвыми, не в силах различить, где чьи останки, настолько они были изгрызены.
Без особой надежды я стал вытаскивать из фургонов открытые мешки. Они были почти что разодраны в клочья. Я подозревал, что в них были съестные припасы. Но два тюка оказались нетронутыми, и, когда я их развернул, в них обнаружились мешочки, набитые драгоценными камнями, необработанными и потому почти бесцветными. Кура достаточно хорошо выучила меня, чтобы я отдавал себе отчет в ценности своей находки. Еще там лежали пачки записок о продажах, и их я взял. Если мне удастся спастись, найденное мной надо будет вернуть наследникам тех, кто погиб здесь.
Еще я нашел два кинжала и меч — дорогостоящий товар, — это я подобрал охотно. Хотя мечом я владел куда хуже, чем мои отец и брат, но хороший клинок в руке все же в известной степени ободрил меня, и я остался более чем доволен находкой.
Мурри рыскал вокруг места катастрофы, затем подошел ко мне.
— Гладкокожий… кот… другой…
— Другой?
Я позволил ему проводить себя к месту, где одной кучей лежали пять скелетов. Среди обломков костей сверкали драгоценные камни. Но это было еще не все — два черепа лежали, уставившись в небо пустыми глазницами. И самая середина лба каждого из них почернела и крошилась пеплом, словно побывав в огне.
Я опустился на колени, чтобы осмотреть их, но не коснулся ни одного из них ни рукой, ни посохом. Кости были чистыми, я не понимал причин их смерти.
На них могли напасть песчаные коты, но тут не было ни одного кошачьего скелета…
— Здесь! — Мурри двумя большими шагами оказался возле еще одного скелета, явно принадлежавшего одному из его сородичей. Огромный череп был обуглен с затылка, как если бы животное погибло, убегая от зрелища чужой смерти.
Кто убивает огнем? Мы держим огонь в светильниках и факелах, носим с собой в фонарях, заключаем в полых головах придорожных каменных фигур, чтобы их глаза светили ночным стражам торговых путей.
Я мог представить, как какой-нибудь отчаявшийся путешественник из моих сородичей хватается за факел как за последнее оружие. Кот мог погибнуть так. Но ведь и мои мертвые сородичи носили такие же страшные отметины.
— Другие коты? — спросил я Мурри.
— Мы чтим мертвых, — коротко ответил он.
— Но почему тогда?.. — Я кивнул на найденный им скелет.
Моего ночного зрения хватало, чтобы увидеть, как шерсть на его загривке встает дыбом. Он зарычал.
— Это зло.
Он отвернулся и подобрал зубами длинный обрывок одного из мешков, мотнул головой так, что он упал прямо на голую кость. Краем этот клок лег на обугленную дыру.
Пламя бывает красным, желтым, многих оттенков этих цветов, как скажет вам любой, кто наблюдал за пляской его языков.
Но этот лоскут охватило нечто совсем иное — оно было серым, словно эта земля высасывала цвет и жизнь даже из огня. Но это странное пламя взвилось, и клок съеживался, испуская смрад гари. Когда последний его кусочек превратился в золу, осталась только черная дыра и ни малейшего признака чего-то, что могло все еще притаиться там в ожидании. Я видел, как это произошло. Но такого не рассказывал ни один путешественник, а их я слушал жадно, как тот, кто стремится к знанию, но все не решается отправиться в путь, чтобы добыть его самому.
Теперь я вернулся к двум черепам, на которых было такое же клеймо странного огня. На этот раз я наколол лоскут на конец своего посоха и осторожно стряхнул ткань так, чтобы она упала на человеческий череп.
Снова вспыхнул огонь — но теперь с тошнотворным зеленоватым оттенком — и вскоре уничтожил все, что я ему скормил. Две разновидности огня? Или один, выглядящий по-разному потому, что различались его жертвы?
Что же произошло…
Я попятился, споткнулся о кости якса, упал на спину, на мгновение став совсем беспомощным, словно один из тех ярких блестящих жуков, которых время от времени продают торговцы из Вапалы.
Снова…
Звук, стонущий звук, затем мелодия, словно кто-то, заблудившийся в этом пустынном месте, напевает свою собственную погребальную песнь.
Мурри резко обернулся. Он смотрел в сторону от зловещего поля битвы.
Опять — теперь это было монотонное длительное гудение, на фоне которого несколько раз прозвучала музыкальная фраза, как будто кто-то повторял припев. Когда я опомнился от первого потрясения, я узнал инструмент — кто-то играл на арфе кифонгг и напевал траурную песнь, которая так уместно звучала в этих землях.
— Живой! — Мурри весь подобрался.
Кто-то сумел избежать резни? Закон дороги был прост — я должен был выследить уцелевшего.
Или — я еще раз глянул на обугленные черепа — это ловушка?
Мурри уловил мою мысль. Возможно, она уже приходила ему в голову.
— Ловушки нет. Жизнь, пещера, еда. — Он был нетерпелив.
Я спрятал свои находки в мешок. Теперь больше, чем когда-либо, мне хотелось добраться до каких-нибудь представителей власти, которым я мог бы рассказать о нашей находке. Слегка опираясь на посох из-за того, что острые камни впивались мне в ноги, я следом за Мурри двинулся в ночь.
Тоскливый напев оборвался так же внезапно, как и начался. Мы миновали предательскую поверхность края пустоши и снова увидели светящиеся волны песчаных дюн. Здесь широкие мохнатые лапы Мурри оказались много быстрее моих ног, и я отстал от него на приличное расстояние, когда заметил впереди искорку света. Она горела так высоко в небе, что поначалу показалась мне звездой, но она была слишком яркой для этих блеклых маяков ночи, которые давно уже не помогали мне в пути.
Мы подошли к первой увиденной нами скале. И через мгновение я понял, что это не природное образование. Скорее, это был обломок дорожной статуи кота, голова и плечи которой отвалились и лежали частично раздробленной массой у ее подножия.
Неподалеку возвышалась другая дорожная статуя, причем не просто невредимая, но с зажженным в ее голове огнем, и от глаз ее расходились два желтых луча. Она была искусно выполнена, и на ней был ошейник, отделанный потускневшими драгоценными камнями, сильно источенный песчаными бурями, как и кольца на кончиках ушей статуи. Но по очертаниям фигуры можно было понять, что она изображает песчаного кота, а не безобидного котти, с которыми мы всегда рады делить свое жилище.
Статуя смотрела несколько в сторону от меня, так что я ясно видел только один глаз. Когда мы прошли мимо нее, местность начала понижаться, и нам пришлось пробираться по осыпающемуся песку, в котором Мурри временами тонул почти по брюхо, а я — по колено. Темнота ночи скрыла от нас, что мы спускаемся в огромную чашу. И кот с горящими глазами был не единственным, кто стоял здесь на страже. Мы встретили еще трех таких же, и у второго из них глаза тоже пылали в ночи.
Мы перебрались через склоны дюн и вышли на более ровное место. Тут был воздвигнут целый клан котов — одни со следами времени, другие все такие же прямые и высокие, какими были когда-то высечены. Неподалеку от нас свечение песка рассекала темная полоса — без сомнения, берег одного из островов!
Мурри высоко поднял голову, насторожил уши и расширил ноздри. Мои чувства были много слабее, но я слишком хорошо знал этот запах, чтобы ошибиться, — впереди были яксы! Хотя это отнюдь не значило, что мы пришли к внешнему посту какого-то владения, поскольку эти покрытые густой шерстью животные свободно бродят, где хотят.
Мы подошли туда, где из песка вырастала скала. Мурри издал тихое урчание. Вода! Где-то не слишком далеко впереди находился водоем с водорослями, и там было то, в чем мы больше всего нуждались.
Но мы все еще не были совсем обессилены этой нуждой. Мурри возглавил путь, одним прыжком оказавшись на выступе скалы, и я с большим трудом последовал за ним.
Я услышал фырканье якса, который, должно быть, учуял наш запах. Мурри медленно крался по поднимающемуся вверх уступу, выпустив когти, чтобы цепляться за все выемки и трещины, не упуская ни малейшего возможного преимущества.
— Саааааааааа! — Это был почти что кошачий рев, и вниз по склону, в каком-то дюйме от моей незащищенной головы, скатился камень в два кулака величиной. Я распластался по скале так, что моя щека впечаталась в камень.
Мускусный запах яксов был сильным. Я почти что мог слышать цоканье их копыт.
— Саааааа! — снова раздался крик сторожащего стадо пастуха. Сколько раз я сам так кричал, занимаясь тем же самым?
— Мы пришли с миром! — Мне пришлось дважды облизать губы, прежде чем я смог выкрикнуть эти слова. — Права путника, пастух! Мы предъявляем их!
Права путника для песчаного кота? Любому показалось бы глупым даже предположить такое.
— Саааааааа! —Без сомнения, голос удалялся. Пастух хорошо выполнял свой долг, отгоняя подопечных животных подальше от нас.
Моя рука схватилась за камень, достаточно надежно, чтобы я смог подтянуться. Я выбрался на ровную площадку, оперся на колено, затем выпрямился на слегка дрожащих ногах и огляделся по сторонам.
Пять яксов, два из которых были совсем еще телятами, убегали прочь. Мне они уже казались размытыми пятнами.
— Привет тебе, — снова попытался я. Чтобы подтвердить правоту своего требования, я добавил: — Я Хинккель из Дома Клаверель. Я прохожу соло.
— Ты носишь оружие. — Голос был слабый, подрагивающий, словно им в последнее время редко пользовались.
— Только то… — начал было я, но вспомнил то оружие, что мы подобрали в разоренном лагере, — только то, что может понадобиться человеку в этих краях.
— Ты идешь вместе с приносящим смерть. — Упрек звучал в его голосе, ставшем похожим на жалобное хныканье.
— Я иду вместе с другом, — твердо ответил я. — Это мой кровный побратим. Мурри, — позвал я кота, — это друг…
— Песчаный кот не водит дружбы с гладкокожими, — заспорил он.
— А кто, по-твоему, я? —возразил я. Что мог понять из нашего разговора затаившийся в тенях чужак, я не знал. Но, вернувшись к жизни после такой близости смерти, я не собирался сдаваться.
— Кровью, что связывает нас, — теперь я говорил только с Мурри, — поклянись, что мы пришли с миром, как требует закон этой земли.
Ответом мне было молчание, и отчаяние мое росло. Если после этой первой улыбки судьбы Мурри собирается отдалить меня от моих сородичей…
— Мурри, я жду!
— И умереть? — ответил кот.
— Смерть! Слишком много уже было смертей! — Мой голос поднялся почти до крика.
Опять мимо моей головы пронесся брошенный камень.
— Я пришел с миром, — проворчал Мурри. — Но этот тип, разумеется, не понимает кошачью речь!
Воцарилась тишина, нарушаемая только цокотом копыт маленького стада.
— Тогда оставайтесь.
Слова потерялись в тяжелом кашле, и я услышал шорох, поняв, что говоривший с нами человек ушел. Вся напряженная готовность покинула мое тело, и я даже не сел, а скорее рухнул на камень, положившись на свой слух, который говорил мне, что хотя бы прямо сейчас на нас никто не нападет.
12
Первые полосы бледного предрассветья стирали с неба звезды. Дважды я окликал Мурри, но кот не отвечал. Я был уверен, что он отправился на охоту, а яксы не бывают легкой добычей, тем более если встретить сразу нескольких животных. Их густая шерсть и так дает им кое-какую защиту, и тяжелые рога, которыми они, опустив голову, встречают любое нападение, весьма опасны, а так яксы обычно и сражаются, причем самцы и бесплодные самки окружают телят и их матерей. Мурри, хотя и казался огромным по сравнению с котти, еще далеко не достиг ни величины, ни силы своих родителей.
Вокруг не прозвучало ни единого звука, кроме шороха, свидетельствовавшего о том, что окликнувший нас из темноты человек удалился, как и животные, чей запах так притягивал Мурри. Где-то неподалеку находился водорослевый водоем, и я чувствовал его запах, несмотря на слабость моего обоняния в сравнении с нюхом Мурри. И мое тело так жаждало того, что он сулил, что я не мог это больше выдерживать.
Теперь настал мой черед пробираться среди высоких скальных пиков. Когда вокруг посветлело, я увидел, что многие из них обработаны зубилом и молотком. Больше чем половине был придан образ котов-стражей, обращенных мордами к мертвой пустоши, из которой я пришел.
Первые были выполнены грубо, у ваятеля явно не хватало мастерства, но, продвигаясь вглубь, я увидел, что это мастерство росло, словно скульптор учился на собственных ошибках. Но сходство их поз и поворотов головы, несомненно, указывало на общность их авторства.
Наконец я подошел к целому ряду котов, втиснутых в проход между двумя высокими стенами. Они были не так прочно установлены, и, скорее всего, их высекали где-то в другом месте и перетаскивали сюда, устанавливая на стены один против другого.
Я сбросил свой мешок, привязав к нему конец веревки, и начал подниматься наверх. Шершавый камень обдирал мне кожу, еще не до конца зажившую после тягот путешествия. Однако я упрямо взобрался к голове самого крупного кота и оттуда посмотрел вниз.
Тут действительно был пруд с водорослями, но за ним плохо ухаживали. Растения не подрезали, как обычно делается, чтобы наиболее пригодные в пищу виды водорослей — хлеб и вода моего народа — росли лучше, не вытесняясь прочими, а кое-где съедобные водоросли были так сильно обглоданы, как будто стадо кормилось все время на одном и том же месте.
У пруда стояли яксы, и в свете разгорающегося утра я заметил, что животные совсем запущены, хотя они и не были более мелкими особями диких видов. Их густая шерсть свалялась, у некоторых животных она просто волочилась по земле, добавляя водоросли и даже мелкие камни к грузу, от которого они сами освободиться не могли. То и дело кто-нибудь из животных коротко жалобно мычал, пытаясь добраться до тяжелого колтуна и безуспешно колотя копытом по спутанному и грязному кому шерсти.
Не было никаких признаков присутствия людей, за исключением некоего подобия хижины на противоположном берегу пруда — конечно, ни один уважающий себя человек не назвал бы это домом. Стены представляли собой безумное нагромождение камней разного размера, сваленных друг на друга или вбитых в образовавшиеся при этом щели. Крыша была относительно ровной и с зеленовато-синим пятном на ней, ярко выделявшимся на фоне красно-желтого жилковатого камня.
Такой плетеный ковер мог быть привезен только из Вапалы, где, как говорили, растут настоящие растения, а не только те, что в прудах, растения с высокими стеблями, радующие взгляд разными цветами.
От Мурри по-прежнему ничего не было слышно, что меня беспокоило, но яксы сбились в кучу. То и дело молодой бычок мотал головой и мычал, скорее тревожно, чем с вызовом.
За дверью этого сооружения возникло какое-то движение, и наружу вышел человек, держа в руке корзину для водорослей. Он был тощ и стар, и единственным нарядом его была юбка из обтрепанных лоскутов тряпья, как если бы этот предмет одежды был собран из остатков изношенного гардероба.
Волосы его стояли клочковатыми космами, их спутанные пряди спадали на острые костлявые плечи, придавая ему вид песчаного демона из детских сказок. В руке у него был посох, много короче моего и без металлических наконечников и лезвий. Когда он поковылял вниз к пруду, стало ясно, что посох ему нужен для опоры.
— Старейший… — Своим произношением, несмотря на скрипучие нотки в голосе, он скорее походил на представителя какого-нибудь Дома, чем на простого торговца. Я не знал, как обращаться к нему. — Старейший, я не враг тебе.
Он склонил голову к плечу, как будто так мог лучше слышать меня.
— Значит, не вапаланец. Определенно кахулавинец. Торговец? Ты отбился от каравана? Это забытое место, тут ты помощи не найдешь. Здесь был… — Он помолчал, нахмурившись. Его брови были кустистыми, и тяжело нависали над глазами, один из которых был затянут мутной пленкой, — Здесь был песчаный кот…
— Он мне почти что брат. Его народ оказал мне помощь, когда я в ней нуждался. Они приняли меня как друга.
— Таааааак… — Он тянул это слово, пока оно не превратилось в шипение вроде того, что издавал Мурри. — И я полагаю, теперь ты скажешь, что ты — будущий император? Если трудно быть человеком, насколько, должно быть, сложнее быть правителем. Прошло много времени. Древние — Карсаука и, судя по слухам, Закан — тоже скоро пробудятся. Но здесь для тебя ничего нет, хотя ты и носишь эту подвеску. Оставь меня с миром. У меня нет ничего в помощь героям, какими бы могучими они ни были.
— У тебя есть то, что и у любого другого, старейший. Я не герой, но мне нужна еда и вода…
— Если ты действительно сын Высшего Духа, тот самый Карсаука, который снова грядет, как утверждают древние песни… — он снова нахмурился, словно пытаясь что-то вспомнить, — то кто может отказать тебе? Много песен выросло из твоих деяний.
И тут он сделал то, чего я никак не ожидал от этого старика. Он запрокинул голову и запел. И голос его не был загрубевшим, не срывался и даже не напрягался. Если закрыть глаза, можно было представить себе, что это поет бард, достойный трапезничать за императорским столом:
От песка возьми свет.
У скал научись силе.
В бурю ступай без защиты.
В стране есть то, что придет.
И в нем удерживаются две жизни.
Та, что ушла, и та, что настанет.
Иди же быстро избранных путем,
Ибо время теней близится,
И лишь тот, кто разделяет жизнь, может жить ею.
Я узнал эту песню, не ее саму, а чем она была — головоломкой. Вапаланцы, которые считают себя единственным по-настоящему цивилизованным народом из всех пяти, любят вкладывать в слова скрытый смысл, понятный лишь немногим. Некоторые Дома и общества отточили это искусство до такой степени, что лишь горстка людей во всей стране их понимает, а из обитателей других королевств никто не может даже надеяться уловить их смысл.
Когда его последние слова слабым эхом растаяли в отдалении, бард тяжело оперся на посох, словно песня отняла у него последние силы. Он пристально смотрел на меня, как если бы я был его соотечественником в достаточной степени, чтобы распутать его загадку.
— Несомненно, — искренне сказал я, — это дар барда. Я никогда не слышал ничего подобного…
— Никогда — это, пожалуй, верно. — Насмешливая нотка прозвучала в его голосе, охрипшем снова и даже сильнее, чем прежде, видимо, от чрезмерного напряжения. — Есть барды и барды, странник. Все великие из них родом из Вапалы. — Он продолжал смотреть на меня из-под кустистых нависающих бровей, словно ждал возражений.
— С этим я соглашусь, господин бард. Также еще раз поклянусь, что я не собираюсь причинять зло ни тебе, ни чему-либо тебе принадлежащему, У меня нет власти предъявлять права гостя. Но этот остров лежит в пределах моей страны, а значит, связан законами моего народа…
— Право гостя, — Он произнес эти слова так, словно пробовал их на вкус. — Но ты путешествуешь с одним из убийц пустыни. Он тоже предъявляет права гостя?
— Мурри. — Я повысил голос, стараясь выговорить его имя настолько близко к произношению песчаных котов, насколько позволяли мне человеческие губы и гортань.
Он появился, словно возникнув из самих скал — настолько его шкура сливалась цветом с их поверхностью. Он подошел ко мне, я положил руку ему на голову, и он повернулся так, чтобы тоже смотреть на барда. Затем, к моему удивлению, он открыл рот, и из его горла полилось мелодичное мурлыканье — смесь песен, которые многажды повторялись на празднике кошачьего народа.
— Облако.., зла… не из ночи… — складывались в слова его ворчание и рык. Бард подался вперед, и его морщинистое лицо приняло недоверчивое выражение,
Ни один клинок не может убивать и защищать одновременно,
Две битвы как одна — как и было —
И снова случится.
Закан восстает, выпуская когти, чтобы разрывать.
Где же тогда ЗАКОН?
Бард, слушая, отбивал посохом ритм. Прежде чем эхо голоса Мурри стихло, он сказал:
— Стар я, котенок, и некогда я был известен многим, поскольку охотился за древнейшими песнями и пел их снова. Это было праздной забавой, и во многих таились загадки, которые мы не могли решить. Но среди нас знаком мастерства считалось помнить их и пытаться разгадать. Чем, кем был на самом деле Закан?
— Утрачено. — Он покачал головой, и длинные волосы барда хлестнули его по плечам.
— Но они скажут нам, эти исследователи старых историй, что ничего не утрачено, а просто скрыто на время и снова явится, возможно, волей случая, даже по неосторожности. Барду достаточно поговорить с бардом, даже если один из них покрыт мехом или безоружен. — Он отступил на шаг. — Войдите же свободно в земли Дома Кинрр, вы, пришедшие из пустыни. — Он взмахнул истертым концом посоха, подцепив им сгусток водорослей, которые предложил нам как дар гостеприимства, позволяющий нам по меньшей мере десять дней свободно жить в его владениях.
Однако в этой сделке он терял очень мало, поскольку я сразу же после этого занялся делом. Я привел в порядок водорослевые плантации, пересадив и укрепив свежую поросль. Я также занялся его яксами — расчесал их шерсть, срезал дурно пахнущие колтуны и вычистил животных. Срезанную шерсть я выполоскал и расчесал.
Хижина Кинрра тоже нуждалась в уборке, чем я и занялся — наверное, это произошло впервые за долгие годы. Ее хозяин в это время сидел на скале и так пристально смотрел туда, откуда я пришел, что я и сам невольно несколько раз оборачивался в ту сторону, но не видел ничего, кроме песка и скал. Он же никак не объяснил мне, что именно высматривает.
Мурри отправился на охоту. Видимо, из вежливости он не принес с собой никакой добычи, когда вернулся. Он сказал мне, что на этом островке есть своя доля опасностей, преимущественно у другого водоема, который притягивал к себе крыс.
Убираясь в хижине, я нашел арфу кифонгг, которая в свое время явно была инструментом мастера. Кинрр следил за мной, пока я с почтением рассматривал ее, а затем велел мне принести ее ему. И неожиданно начал урок.
Как и все дети, я в свое время учился играть на кифонгге, но я не проявил достаточных способностей, чтобы заставить отца продолжить уроки. Теперь я осознал, что попал в компанию настоящего мастера-музыканта, которому нужны не только слушатели, но и ученик.
К моим пальцам снова возвращалась гибкость, и я выполнял все упражнения, которые он мне задавал. В основном потому, что Кинрр не спускал с меня глаз, я достиг такого уровня мастерства, о каком и не мечтал.
Наверное, из-за того, что Кинрр слишком долго прожил в одиночестве, неожиданное общество оказалось для него чем-то вроде оборванной привязи. Но хотя мой наставник между припадками музицирования рассказывал мне о величии Вапалы и Алмазного двора, он никогда не говорил мне о том, что заставило его покинуть всю эту роскошь, а я предпочитал не спрашивать. Однако было понятно, что там он занимал высокое положение и был близко знаком с влиятельнейшими из владык, вершивших великие дела.
Казалось, ему доставляет удовольствие описывать мне в подробностях придворные церемонии, прерывая их перечисление обрывками слухов. И пока я слушал, мне все больше и больше казалось, что высокий двор на самом деле был местом обитания масок — что никто там не был и не хотел быть собой, а их скрытые за лицами помыслы двигались странными путями.
Существовало шесть главных Домов, которые уже несчетные поколения удерживали свое положение и власть. Были и другие, моложе, на которые Шесть взирали с чувствами, варьирующимися от легкого презрения до издевки, выражающейся в замысловатых интригах с целью их ниспровержения.
Я решил, что Кинрра, скорее всего, коснулось подобное уничтожение одного из младших Домов, и поэтому ему и пришлось бежать из Вапалы.
Для стороннего наблюдателя основные занятия двора сводились к бесконечным скучным церемониям, о которых Кинрр рассказывал в мельчайших подробностях. Одежда, действия, даже пол участников подобных взаимодействий очень сильно влияли на их успех. Чтобы развлечь его, я устроил ему что-то вроде кукольного театра, где разыграл кусочки из этой бесцельной пьесы. Но он отнесся к этому очень серьезно и был так расстроен моими многочисленными ошибками в словах и действиях, что я приложил все свои усилия, чтобы исполнить все так, как он хотел.
Мурри это показалось скучным. Некоторое время он наблюдал за нами с выступа скалы, затем тихо исчезал — обычно шел охотиться на крыс.
Так проходили дни. Часто я подумывал о том, чтобы двинуться дальше, но с каждым днем становилось все заметнее, что Кинрр слабеет. Ему было все труднее заботиться о себе — что уж говорить о дюжине яксов, которые от моего ухода залоснились и стали послушными.
Как-то ночью мы сидели на гребне скалы, глядя на звезды — вернее, это я смотрел, а Кинрр пытался показать мне ориентиры, которых сам видеть уже не мог, и потому говорил резко, как в тех случаях, когда пытался вбить в мою глупую голову основы дворцового этикета.
— Хинккель, ты не создан для отшельничества. Куда ты пойдешь?
Я ответил ему честно:
— У меня есть что-то вроде дара обращения с животными, Кинрр. Наверное, неплохо будет отправиться в Вапалу, как ты мне и советовал, и попытаться поступить в ученики к укротителю зверей.
— Укротителю! — Он захихикал, хлопая в ладоши, как ребенок, когда тот радуется какой-то проказе, — Да, ты будешь укротителем зверей, и редкостным, надо сказать! — Он неожиданно сменил тему. — Император угасает. Перед твоим приходом тут был торговый караван, который сбился с дороги из-за бури. Они привезли новости… много новостей. Когда император умрет, будет избрание…
На этот раз настал мой черед смеяться.
— Старейший, если ты предполагаешь, что я вызовусь пройти испытания, ты слишком плохого мнения о моем здравом смысле. Я был последним в своем, Доме, настолько жалким в глазах моего отца, что он вряд ли будет сильно горевать, если я не вернусь. Я не воин, я не из тех, о чьих деяниях поют барды. Нет, я сделан не из того теста, из какого лепят героев. И мне это вполне подходит.
Я пошел проверить стадо и убедиться, что крысы не вышли на охоту. Но по дороге я улыбался, думая о том, каким стало бы лицо моего брата, если бы взглянул на соискателей на императорских испытаниях и увидел среди них меня.
13
Я никак не мог решиться покинуть старика. Хотя я пытался, иногда даже напрямик, выяснить, не мог бы кто-нибудь из его Дома о нем позаботиться, он уклонялся от ответа. Иногда просто вставал и уходил или закрывал глаза и задремывал, как случается со стариками.
На прочие темы он говорил очень охотно. Чем дольше мы были вместе, тем больше он рассказывал. Порой он начинал говорить так, словно выступал перед учениками, и неожиданно задавал вопросы, вынуждая меня внимательно прислушиваться к его словам.
Мурри в основном держался за пределами видимости, хотя, когда старик крепко засылал, он приходил ко мне. Песчаный кот становился все нетерпеливее. Покинув по обычаю своего народа родной остров, он хотел найти себе собственную территорию.
Хотя его и не было видно, он иногда лежал, в тени рядом, и мне казалось, что он понимает многое из сказанного Кинрром. Но кота больше всего восхищали пение барда и его игра на кифонгге.
Я, конечно, никогда не достигну такого мастерства, чтобы добиться места барда перед главой какого-либо Дома, но все же я играл лучше, чем большинство тех, кого я слышал, и это не пустое хвастовство. Мы, во Внешних землях, все любим музыку, от рокота барабанов, возвещающих о приближении бури, до песенок, которыми утешают капризничающих детей, мы окружены музыкой с самого рождения. Я до последнего слова знал около полусотни песен — как родословные речитативы, которые должен уметь рассказывать каждый ребенок Дома, так и очень старые стихи, которые дети используют как считалки в играх.
Однако, как я понял, в сравнении с Кинрром я не знал ничего. Но многие из его песен я сумел запомнить, хотя песни-загадки не имели смысла и, наверное, прошло уже много столетий, как они его утратили.
Когда Кинрр давал мне кифонгг, я пытался настраивать ее так, чтобы звучание напоминало кошачьи песни, которые я слышал на их празднике. Кинрр во время этих упражнений мог закрыть глаза, но при этом без труда отбивал рукой основной ритм, когда я пытался вернуть эти мелодии к жизни.
— Таааааак, — сказал он как-то утром, — вот что послужило основой Плача Ласре. Вот.
Он взял инструмент и стал пощипывать струны, сначала с сомнением, затем все увереннее, так что даже я уловил нить предполагаемой мелодии.
— Что такое Плач Ласре? — спросил я, когда он закончил и застыл, бережно держа в руках арфу и глядя куда-то мимо меня на плавно переходящие друг в друга краски скал.
— Это легенда. — Он резко выпрямился и стал заворачивать инструмент в его шелковое покрывало. Кинрр мог сам ходить в лохмотьях, но со своей любимой кифонгг обращался куда лучше. — Легенда, — повторил он, словно убеждая самого себя. — С древних времен осталось много преданий, мальчик. Большинство из них — откровенный вздор.
