Глава 9

В холмы пришло лето; фруктовые деревья в саду покрылись белыми и розовыми цветами. Моргейна шла по саду, вспоминая весну на Авалоне и деревья, подобные белым и розовым облакам, и ее переполняла тоска. Близилось летнее солнцестояние; Моргейна вычислила это и с печалью поняла, что время, проведенное на Авалоне, в конце концов перестало сказываться на ней — она больше не чуяла смену времен года всем своим естеством.

«Стоит ли лгать себе? Дело не в том, что я все позабыла или что я не чую смены времен года, — я просто не позволяю себе это чувствовать». Моргейна бесстрастно взглянула на себя со стороны — темное роскошное платье, приличествующее королеве… Уриенс отдал ей все платья и драгоценности, принадлежавшие прежде его покойной жене, да и у нее самой было много украшений, оставшихся от Игрейны; Уриенсу нравилось видеть ее в дорогих убранствах, достойных королевы.

«Некоторые короли казнят государственных преступников или отправляют их на рудники; если королю Северного Уэльса нравится увешивать преступницу драгоценностями, выставлять напоказ и именовать королевой — он в своем праве, не так ли?»

И все же ее переполняло ощущение потока времени, ощущение наступившего лета. У подножия холма пахарь негромкими возгласами подгонял быка. Завтра — летнее солнцестояние.

На следующее воскресенье священник выйдет в поле с факелами и вместе со служками пройдет процессией по всей округе, распевая псалмы и благословляя поля. Бароны и рыцари побогаче — все они были христианами — убеждали простой люд, что это более подобает христианской стране, чем старые обычаи, когда крестьяне жгли костры в полях и взывали к Владычице. Моргейна пожалела — уже не в первый раз, — что принадлежит к королевскому роду Авалона. Лучше бы она была простой жрицей…

«Я по-прежнему находилась бы там, была бы одной из жриц, выполняла поручения Владычицы… а здесь я словно моряк, потерпевший кораблекрушение и выброшенный на неведомый берег…»

Моргейна резко повернулась и зашагала через цветущий сад; она шла, опустив глаза, чтобы не видеть больше яблоневого цвета.

«Весна приходит за весной, а за ней в свой черед настает лето с его плодами. И только я остаюсь одинокой и бесплодной, как христианские девственницы, запертые за монастырскими стенами». Моргейна изо всех сил боролась со слезами — в последнее время они постоянно готовы были вырваться на волю — и все-таки одолела. За спиной у нее заходящее солнце заливало поля красноватым светом, но Моргейна не смотрела назад; здесь же все было серым и пустым. «Таким же серым и пустым, как я».

Когда Моргейна ступила из порог, одна из ее дам обратилась к ней:

— Госпожа моя, король вернулся и ждет вас в своих покоях.

— Да, я так и думала, — сказала Моргейна, отвечая скорее себе, чем даме. Головная боль тугим обручем охватила ее голову, и на миг Моргейна задохнулась, не в силах заставить себя войти во тьму замка, что всю прошедшую холодную зиму смыкалась вокруг нее, словно западня. Затем она строго велела себе перестать дурить, стиснула зубы и прошла в покои Уриенса; полураздетый король растянулся на каменном полу, а камердинер растирал ему спину.

— Опять ты себя изводишь, — сказала Моргейна, едва удержавшись, чтоб не добавить: «Ты ведь уже не юноша, чтобы так носиться по окрестностям».

Уриенс ездил в соседний город, разбирать тяжбу о каких-то спорных землях. Моргейна знала, что теперь королю хочется, чтобы она посидела рядом с ним и послушала новости, привезенные из поездки. Она уселась в свое кресло и принялась вполуха слушать Уриенса.

— Можешь идти, Берек, — сказал он слуге. — Моя леди сама принесет мне одежду.

Когда камердинер вышел, Уриенс попросил:

— Моргейна, ты не разотрешь мне ноги? У тебя получается лучше, чем у него.

— Конечно, разотру. Только тебе нужно будет пересесть в кресло.

Уриенс протянул руки, и Моргейна помогла ему подняться. Она поставила королю под ноги скамеечку, опустилась на колени и принялась растирать его худые, мозолистые стариковские ступни, и растирала до тех пор, пока кровь не прилила к коже и они не стали снова выглядеть живыми. Затем она достала флакончик и растерла искривленные пальцы Уриенса ароматическим маслом.

— Вели своим людям пошить тебе новые сапоги, — сказала Моргейна. — Старые, должно быть, треснули и натерли ногу — видишь, тут водянка?

— Но старые сапоги так хорошо сидят на ноге, а новые вечно жмут, пока их не разносишь, — возразил Уриенс.

— Делай, как тебе угодно, мой лорд, — сказала Моргейна.

— Нет-нет, ты, как всегда, права, — сказал король. — Завтра же велю дворецкому снять мерку.

Моргейна отложила флакон с ароматическим маслом и взяла старые, потерявшие форму мягкие сапоги. Она подумала: «Может, он понимает, что эти сапоги могут оказаться для него последними, и потому ему так не хочется с ними расставаться?» Моргейна не знала, что будет означать для нее смерть короля. Она не желала ему смерти — в конце концов, она не видела от него ничего, кроме добра. Моргейна надела Уриенсу на ноги удобные домашние туфли и встала, вытирая руки полотенцем.

— Ну что, тебе лучше, мой лорд?

— Спасибо, дорогая, все просто замечательно. Никто не ухаживает за мной так хорошо, как ты, — отозвался Уриенс. Моргейна вздохнула. Когда он обзаведется новыми сапогами, то наживет и новые неприятности; как он вполне справедливо предполагал, новые сапоги окажутся тесными и будут натирать ноги точно так же, как и нынешние. Возможно, Уриенсу стоило бы отказаться от поездок и сидеть дома, но на это он не пойдет.

— Тебе следовало отправить Аваллоха разбираться с этим делом, — сказала она. — Ему надо учиться править своим народом.

Старший сын Уриенса был ровесником Моргейны. Он уже долго ждал возможности царствовать, а Уриенс, похоже, намеревался жить вечно.

— Конечно, конечно, — но если бы я не поехал, люди бы подумали, что король о них не заботится, — отозвался Уриенс. — Но, возможно, следующей зимой, когда дороги станут скверными, я так и сделаю…

— Хорошо бы, — сказала Моргейна. — Если у тебя снова появятся ознобыши, твои руки могут совсем отказать.

— Я ведь уже старик, — добродушно улыбнувшись, сказал Уриенс, — и с этим ничего не поделаешь. Как ты думаешь, будет у нас на ужин жареная свинина?

— Будет, — сообщила Моргейна. — И еще ранние вишни. Я позаботилась.

— Ты просто замечательная хозяйка, дорогая, — сказал Уриенс и взял жену под руку. Они вместе вышли из комнаты.

«Он считает, что это любезно — так говорить», — подумала Моргейна.

Все домашние Уриенса уже собрались на вечернюю трапезу: здесь был Аваллох, его жена Мелайна, их маленькие дети, Увейн, смуглый и долговязый, три его сводных брата и священник, их наставник. Ниже за длинным столом сидели рыцари и их дамы и старшие слуги. Когда Уриенс и Моргейна заняли свои места и Моргейна велела слугам нести ужин, младший ребенок Мелайны принялся капризничать.

— Бабушка! Я хочу к бабушке на колени! Хочу, чтоб бабушка меня кормила!

Мелайна — изящная темноволосая молодая женщина, находившаяся на позднем сроке беременности — нахмурилась и велела:

— Конн, успокойся сейчас же!

Но малыш уже заковылял к Моргейне. Моргейна рассмеялась и взяла его на руки. «Не очень-то я похожа на бабушку, — подумала она. — Мы с Мелайной почти ровесницы». Но внук Уриенса любил ее, и она прижала малыша к себе; курчавая головка уткнулась ей в грудь, а в руку вцепились чем-то перемазанные пальчики. Моргейна нарезала свинину мелкими кусочками и стала кормить Конна из своей тарелки, а потом вырезала для него кусочек хлеба в форме свиньи.

— Вот видишь, так ты можешь съесть еще больше свинины… — сказала она, вытирая жирные пальцы, и сама принялась за еду. Моргейна поныне почти не ела мяса; она макала хлеб в мясную подливу — и только. Она быстро, раньше всех, покончила с едой, откинулась на спинку кресла и принялась тихонько что-то напевать Конну, а тот, довольный, свернулся у нее на коленях. Через некоторое время Моргейна заметила, что все прислушиваются к ее пению, и умолкла.

— Пожалуйста, матушка, спой еще, — попросил Увейн, но Моргейна покачала головой.

— Нет, я устала. Что это там за шум во дворе?

Она поднялась из-за стола и велела слуге посветить ей. Слуга встал у нее за спиной, высоко подняв факел, и Моргейна увидела, что во двор въехал всадник. Слуга всунул факел в подставку на стене и бросился к всаднику, чтобы помочь ему спешиться.

— Мой лорд Акколон!

Акколон вошел в дом. Алый плащ вился у него за спиной, словно поток крови.

— Леди Моргейна, — произнес он и низко поклонился. — Или мне следует говорить — госпожа моя матушка?

— Пожалуйста, не надо, — нетерпеливо сказала Моргейна. — Входи, Акколон. Твой отец и братья будут рады видеть тебя.

— А ты, леди?

Моргейна прикусила губу. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

— Ты — сын короля, а я — дочь короля. Неужто я должна напоминать тебе, как заключаются подобные браки? Не я это затеяла, Акколон, и когда мы с тобой разговаривали, я понятия не имела…

Она умолкла. Акколон мгновение смотрел на нее снизу вверх, потом склонился над ее рукой.

— Бедная Моргейна, — произнес он так тихо, что даже слуга не мог этого расслышать. — Я верю тебе, леди. Так значит, мир… матушка?

— Только если ты не будешь звать меня матушкой, — отозвалась она с вымученной улыбкой. — Не такая уж я старая. Ладно еще, когда меня так зовет Увейн…

Но тут они вошли в зал, и Конн, завидев ее, закричал:

— Бабушка!

Моргейна невесело рассмеялась и снова взяла малыша на руки. Она чувствовала, что Акколон смотрит на нее; она уселась на свое место, посадив ребенка на колени, и молча стала слушать, как Уриенс приветствует сына.

Акколон сдержанно обнял брата, поклонился его жене, опустившись на колено, поцеловал руку отца, затем повернулся к Моргейне.

— Избавь меня от дальнейших любезностей, Акколон, — резко сказала она, — у меня грязные руки. Я кормлю ребенка, а с ним невозможно не перемазаться.

— Как скажешь, госпожа, — отозвался Акколон и сел за стол. Служанка подала ему тарелку. Но все то время, пока он ел, Моргейна чувствовала на себе его взгляд.

«Должно быть, Акколон до сих пор сердит на меня. Еще бы: утром он попросил моей руки, а вечером увидел, как меня обручили с его отцом; наверняка он считает, что я не устояла перед искушением — зачем выходить замуж за королевского сына, когда можно заполучить короля?»

— Ну, нет, — сказала она, слегка встряхнув Конна, — если хочешь сидеть у меня на коленях, веди себя смирно и не хватайся за мое платье жирными руками…

«Когда он видел меня в последний раз, я была одета в алое. Я была сестрой Верховного короля, и за мной тянулась слава колдуньи… А теперь я — бабушка с перемазанным малышом на коленях, я веду домашнее хозяйство и ворчу на старика-мужа за то, что он отправился в дорогу в старых сапогах и натер себе ноги». Моргейна до боли остро чувствовала каждый седой волосок у себя на голове, каждую морщинку на лице. «Во имя Богини, с чего это вдруг меня должно волновать, что обо мне думает Акколон?» Но ее действительно это волновало, и Моргейна это знала. Она привыкла, что молодые мужчины смотрят на нее и восхищаются ею, а теперь она внезапно почувствовала себя старой, некрасивой, никому не нужной. Моргейна никогда не считала себя красавицей, но до сих пор она всегда сидела среди молодежи, а теперь ее место было среди стареющих почтенных дам. Она снова прикрикнула на расшалившегося малыша, — Мелайна спросила Акколона, что творится при дворе Артура.

— Ни о каких великих свершениях не слыхать, — сообщил Акколон. — Думаю, на наш век их уже не осталось. Двор сделался тихим и скучным, а сам Артур отбывает епитимью за какой-то неведомый грех — он не прикасается к вину даже по праздникам.

— Королева не собирается подарить ему наследника? — поинтересовалась Мелайна.

— Пока не слыхать, — сказал Акколон. — Хотя одна из ее дам перед турниром сказала мне, будто ей кажется, что королева забеременела.

Мелайна повернулась к Моргейне.

— Ты ведь хорошо знаешь королеву, — правда, госпожа моя свекровь?

— Знаю, — согласилась Моргейна. — Что же касается этого слуха — ну, Гвенвифар всегда считает себя беременной, стоит ее месячным запоздать хоть на день.

— Король — дурак, — заявил Уриенс. — Ему давно следовало бы отослать ее и взять другую женщину, которая родила бы ему сыновей. Я прекрасно помню, какой воцарился хаос, когда люди думали, что Утер умер, не оставив наследника. Нужно твердо знать, к кому перейдет трон.

— Я слыхал, — заметил Акколон, — что король назначил наследником одного из своих кузенов — сына Ланселета. Мне это не очень нравится: Ланселет — сын Бана Бенвикского, а зачем нам нужен чужестранный Верховный король?

— Ланселет — сын Владычицы Озера, — твердо произнесла Моргейна, — потомок древнего королевского рода.

— Авалон! — с отвращением воскликнула Мелайна. — Здесь христианская страна. Какое нам дело до Авалона?

— Куда большее, чем ты думаешь, — сказал Акколон. — Я слыхал, что многие помнят Пендрагона и не слишком радуются тому, что двор Артура сделался Христианским. И еще люди помнят, что Артур, восходя на престол, дал клятву поддерживать Авалон.

— Да, — подтвердила Моргейна. — И он носит священный меч Авалона.

— Похоже, христиане не ставят это ему в вину, — сказал Акколон. — Мне вспомнились кое-какие новости: Эдрик, король саксов, принял христианство и вместе со всей своей дружиной крестился в Гластонбери. А потом он поклялся Артуру в верности, и все саксонские земли признали Артура Верховным королем.

— Артур — король над саксами? Ну и чудеса! — поразился Аваллох. — Я слыхал, будто он говорил, что будет разговаривать с саксами только на языке меча!

— И все-таки случилось так, что король саксов преклонил колени, а Артур принял его клятву, а потом протянул ему руку и помог подняться, — сказал Акколон. — Возможно, он женит сына Ланселета на дочери сакса и покончит с войной. А мерлин теперь сидит среди советников Артура, и говорят, будто он — такой же добрый христианин, как и все они!

— Гвенвифар, должно быть, счастлива, — заметила Моргейна. — Она всегда твердила, что бог даровал Артуру победу при горе Бадон именно потому, что он шел в бой под знаменем с изображением Святой Девы. А еще я слыхала, как она сказала, что бог продлил его дни для того, чтобы он мог привести саксов под руку церкви.

Уриенс пожал плечами.

— Я, пожалуй, не позволю ни единому вооруженному саксу стоять у меня за спиной — даже если он напялит на себя епископскую митру!

— Да и я тоже, — согласился Аваллох. — Но если вожди саксов примутся молиться и думать о спасении души, они, по крайней мере, перестанут устраивать налеты на наши деревни и аббатства. А что касается епитимьи и поста — как ты думаешь, что такого может быть у Артура за душой? Я сражался в его армии, но я никогда не входил в число соратников и плохо его знаю. Но он всегда казался мне на редкость хорошим человеком, а столь длительную епитимью могли наложить только за небывало тяжкий грех. Леди Моргейна — ты ведь его сестра, ты, наверное, должна знать.

— Я его сестра, а не его духовник, — огрызнулась Моргейна, поняла, что ответ вышел чересчур резким, и умолкла.

— У любого человека, пятнадцать лет провоевавшего с саксами, найдется за душой множество такого, в чем он не рад будет признаться, — сказал Уриенс. — Но мало кто столько думает о душе, чтобы вспоминать об этом всем, когда война закончилась. Всем нам ведомо убийство, разорение, кровь и резня невинных. Но даст Бог, на нашем веку войн больше не будет, и теперь, раз мы заключили мир с людьми, у нас будет больше времени, чтобы достичь мира с Господом.

«Так, значит, Артур до сих пор отбывает епитимью, и старый архиепископ Патриций до сих пор держит его душу в заложниках! Хотелось бы мне знать — рада ли этому Гвенвифар?»

— Расскажи нам побольше о дворе! — попросила Мелайна. — Как там королева? Во что она была одета? Акколон рассмеялся.

— Я мало что смыслю в дамских нарядах. Какое-то белое платье, шитое жемчугом — ирландский рыцарь Мархальт привез его в подарок от короля Ирландии. Элейна, как я слыхал, родила Ланселету дочь — или это было в прошлом году? Сын у нее уже был — это его назвали наследником Артура. А при дворе короля Пелинора случился скандал — его сын Ламорак съездил с поручением в Лотиан и теперь твердит, что хочет жениться на вдове Лота, старой королеве Моргаузе…

— Парень, должно быть, рехнулся! — хохотнул Аваллох. — Моргаузе же лет пятьдесят, если не больше!

— Сорок пять, — поправила его Моргейна. — Она на десять лет старше меня.

И зачем только она сама поворачивает нож в ране? «Я что, хочу, чтобы Акколон понял, какая я старая — вполне подходящая бабушка для отпрысков Уриенса?..»

— Он и вправду рехнулся, — согласился Акколон. — Распевает баллады, носит подвязку своей дамы и вообще страдает всякой чушью…

— Думаю, эта подвязка сгодится лошади вместо недоуздка, — заметил Уриенс.

Акколон покачал головой.

— Отнюдь. Я видел вдову Лота — она до сих пор красива. Конечно, она не девочка — но кажется, это лишь придает ей красоты. Меня другое удивляет: что такая женщина могла найти в зеленом юнце? Ламораку едва сравнялось двадцать.

— А что юнец мог найти в даме почтенных лет? — не унимался Аваллох.

— Возможно, — рассмеялся Уриенс, — дама весьма сведуща в постельных забавах. Конечно, в том можно усомниться — ведь она была замужем за стариком Лотом. Но наверняка у нее были и другие учителя…

Мелайна покраснела.

— Пожалуйста, перестаньте! Разве такие разговоры уместны среди христиан?

— Были бы они неуместны, невестушка, с чего бы твоя талия так раздалась? — поинтересовался Уриенс.

— Я — замужняя женщина, — отозвалась пунцовая от смущения Мелайна.

— Если быть христианином — означает стыдиться говорить о том, чего никто не стыдится делать, то упаси меня Владычица когда-либо назваться христианкой! — отрезала Моргейна.

— Однако, — подал голос Аваллох, — это все-таки нехорошо: сидеть за трапезой и рассказывать непристойные истории о родственнице леди Моргейны.

— У королевы Моргаузы нет мужа, которого эта история могла бы оскорбить, — сказал Акколон. — Она — взрослая женщина и сама себе госпожа. Несомненно, ее сыновья только рады тому, что она завела себе любовника, но не торопится выходить за него замуж. Разве она, кроме всего прочего, не является герцогиней Корнуольской?

— Нет, — отозвалась Моргейна. — После того, как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуолльской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.

И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон — но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне».

— Полагаю, моя дорогая, — сказал Уриенс, — по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.

Моргейну захлестнула вспышка ярости.

«Только через мой труп! — подумала она. — Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла — он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка — и никто не будет мною командовать…» В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… «Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов — и он ею подавится!»

— А теперь расскажите мне здешние новости, — сказал Акколон. — Весна выдалась поздняя — я видел пахарей в полях.

— Но вспашка почти закончена, — сказала Мелайна, — и в воскресенье люди будут благословлять поля…

— И выбирать Весеннюю Деву, — подал голос Увейн. — Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, — обратился он к Моргейне. — Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю, почему — это ведь так красиво…

Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:

— Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть — чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, — это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева — воспоминание о… — нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!

— Были времена, — сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, — когда Весенней Девой — равно как и Хозяйкой урожая — была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.

Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.

Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:

— Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!

— Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, — заметил Акколон.

— Нет, — заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, — она не настолько красивая. А вот наша матушка — красивая. Правда, Акколон?

— Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, — поспешно вмешался Уриенс, — но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.

«Нет, — подумала Моргейна. — Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…»

Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону — комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.

— Тебе ничего не нужно?

— Ничего, — отозвался Акколон. — Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец — счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.

— Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! — взорвалась Моргейна. — Я же тебе сказала: у меня не было выбора!

— Но ты дала слово мне!

Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.

— Сделанного не воротишь, Акколон.

Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку — почти угрожающе:

— Я не считаю, что между нами все кончено, леди!

Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:

— Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправится на отдых!

— Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.

— Нет, — отозвался он, — завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение — здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?

Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне — факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.

— Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!

Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.

— Конечно, ты права, — тихо сказал он. — Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.

Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно, и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.

День летнего солнцестояния выдался ясным. Моргейна, проснувшись на рассвете, сразу же поняла, что хоть она и не раз говорила себе, будто перестала чуять подобные вещи, но нынешнее лето что-то пробудило в ней. Одевшись, она бесстрастно взглянула на спящего мужа.

Она вела себя, как дура. И зачем только она безропотно приняла слова Артура? Побоялась поссорить его с другим королем? Если он не в силах удержать свой трон без помощи женщины, возможно, он вообще его недостоин. Он отступник, он предал Авалон. Он отдал ее в руки другого отступника. А она покорно согласилась со всем, что они решили за нее.

«Игрейна позволила, чтобы вся ее жизнь стала разменной монетой в политике». И в душе Моргейны шевельнулось нечто, умершее или уснувшее с того самого дня, когда она бежала с Авалона, унося в своем чреве Гвидиона, — внезапно оно пробудилось и зашевелилось, медленно и вяло, словно спящий дракон, движение столь же тайное и незримое, как первое движение плода в чреве; эта неведомая сила произнесла, негромко и отчетливо: «Если я не позволила Вивиане, которую любила всей душой, использовать меня подобным образом, почему я должна покорно склонить голову и позволить, чтоб меня использовали в интересах Артура? Я — королева Северного Уэльса и герцогиня Корнуома, где имя Горлойса до сих пор что-то да значит, и я принадлежу к королевскому роду Авалона».

Уриенс застонал и неловко повернулся.

— О Господи, у меня все тело ноет, а каждый палец на ногах будто набит больными зубами! И зачем только я вчера скакал так быстро? Моргейна, ты не разотрешь мне спину?

Первым побуждением Моргейны было бросить в ответ:

«У тебя есть дюжина дворецких, а я тебе жена, а не рабыня!» Но она сдержалась и вместо этого с улыбкой произнесла:

— Да, конечно, — и послала пажа за ее флаконами с ароматическими маслами.

Пускай Уриенс считает ее по-прежнему уступчивой. В конце концов, целительство тоже входит в обязанности жрицы. Конечно, это лишь самая малая часть ее обязанностей, но зато оно даст ей доступ к мыслям и планам короля. Она размассировала Уриенсу спину и втерла в больные ноги целебный бальзам, выслушивая при этом тонкости спора о земельных владениях, который вчера решал король.

«При Уриенсе любая могла бы быть королевой. Ему только и нужно, что приветливое лицо да добрые руки, которые могли бы за ним ухаживать. Ну что ж, это у него будет — до тех пор, пока мне это будет выгодно».

— Похоже, денек выдался отличный для благословления урожая. День летнего солнцестояния дождливым не бывает, — сказал Уриенс. — Владычица озаряет свои поля, чтобы освятить их; по крайней мере, во времена моей молодости, когда я был язычником, говорили, что Великий Брак не должен вершиться в грязи.

Он хохотнул.

— Однако я помню один случай — я тогда еще был зеленым юнцом, — когда дожди лили десять дней подряд. Мы с жрицей перемазались в грязи, словно свиньи!

Моргейна невольно улыбнулась; действительно, картина ей представилась презабавная.

— Богиня способна шутить даже посредством ритуала, — сказала она. — Кроме того, ее зовут, среди прочих имен, и Великой Свиньей, и все мы — ее поросята.

— Ах, Моргейна, хорошие тогда были времена! — сказал Уриенс. Потом его лицо напряглось. — Конечно, все это было давно — теперь люди желают, чтоб короли были величественны и достойны. Те времена ушли и более не вернутся.

«В самом деле? Сомневаюсь», — подумала Моргейна, но промолчала. Ей вдруг подумалось, что Уриенс, пока был помоложе, был достаточно силен, чтобы противостоять волне христианства, накатывающейся на эти земли. Если бы Вивиана приложила побольше усилий для того, чтобы возвести на трон короля, который не зависел бы от священников… Но кто мог знать, что Гвенвифар окажется набожна сверх всякой меры? И почему мерлин бездействует?

Если мерлин Британии и мудрецы Авалона ничего не предпринимают для того, чтоб остановить эту волну, что грозит затопить нашу землю и смыть все древние обычаи и древних богов, то за что же ей упрекать Уриенса?