Глава 27

– А вот и „Грязная утка”, милочка, – сказал лудильщик, подводя свою лошадь, запряженную в кибитку, к коновязи на Йорк-роуд и указывая коротким замусоленным пальцем на трактир.

– Но здесь написано „Черный лебедь”! – воскликнула Эмма, прочитав название на вывеске, качавшейся на ветру. Надпись дополнялась картинкой с изображением белого пруда, по которому плавало некое грубое подобие черного, как смоль, лебедя. Его шея была так неуклюже изогнута, что он с большой натяжкой походил на эту изящную птицу.

Жена лудильщика, загорелое морщинистое лицо которой выглядывало из-под шапки черных цыганских кудрей, захохотала, немало удивив этим Эмму.

– Ну да, девушка. Так в Лидсе прозвали „Черного лебедя” – „Грязная утка”. Разве до тебя не дошло? – Она опять засмеялась, обнажив несколько золотых зубов, засверкавших так же ярко, как золотые серьги в ее ушах, выглядывавшие из-под надетого на макушку шарфа в красно-белую клетку.

– Дошло, – ответила Эмма, весело улыбаясь.

Она прижала к себе свою сумочку и осторожно ступила на землю. Лудильщик подал ей большой кожаный чемодан. Эдвин вчера принес его и пять фунтов стерлингов и оставил в ее комнате. Девушка подняла глаза на лудильщика и его жену-цыганку и сказала очень серьезно и бесконечно вежливо:

– Большое спасибо, что подвезли меня от самого Шипли. Это было очень мило с вашей стороны.

– Да нет, барышня, ну что вы, это было совсем нетрудно, – любезно отозвался лудильщик. – Рад услужить такой прекрасной молодой леди, как вы.

Он стегнул лошадь вожжами, и ветхая кибитка тронулась. Горшки и сковородки бились о ее стенки, весело гремя и позвякивая в такт старым расшатанным колесам. Жена лудильщика обернулась и прокричала:

– Всех благ тебе в Лидсе, красавица!

– Спасибо, – крикнула Эмма, махая вслед удаляющейся кибитке.

Она немного постояла на улице, а потом, взяв чемодан, глубоко вздохнула и распахнула тяжелую двустворчатую дверь. В верхнюю часть двери вместо дерева были вставлены темные стекла с изображением лилий и лебедей. Девушка сразу оказалась в узком темном коридоре, в котором сильно пахло кислым пивом, табачным дымом и тошнотворным газом из светильников на стенах. Стены были оклеены тусклыми коричневыми обоями, лишь усиливавшими отталкивающее впечатление от не слишком приветливой обстановки, несмотря на горящие газовые фонари.

Эмма с любопытством огляделась. Объявление, тщательно написанное крупными буквами, приколотое к стене, гласило: „Женщины в платках сюда не допускаются!” Это предупреждение показалось ей зловещим. На противоположной стене красовалось отталкивающее изображение разъяренного быка в столь же уродливой витиеватой позолоченной рамке. Критически взглянув на всю эту гнусность, Эмма содрогнулась от отвращения. Перед ней были еще одни двустворчатые двери с таким же темным стеклом. Она ускорила шаг и вошла в них. Эмма остановилась у входа в то, что, очевидно, и являлось главным баром. Он был ярко освещен и несравненно более весел, благодаря цветным обоям и эстампам, выполненным сепией. В углу стояло пианино. Бар был пуст, не считая двух занятых дружеской болтовней мужчин, прислонившихся к задней стене и отхлебывавших свою порцию пены. Пристальным взглядом Эмма окинула все вокруг, ничего не упуская. Из главного бара выходили еще две комнаты. Табличка, повешенная над входом в одну из них, объявляла ее салуном, вывеска над другой называла ее пивной. В пивной она разглядела рабочего, игравшего в одиночестве в дротики, и двух пожилых мужчин. Они сидели за столом и были поглощены игрой в домино, выпуская клубы дыма из маленьких глиняных трубок, зажатых в прокуренных до желтизны зубах.

Теперь взгляд Эммы обежал сам бар. Несколько широких зеркал, повешенных на задней стене, превозносили достоинства светлого эля Тетли и другого местного пива в черно-золотых этикетках. Бесчисленное количество бутылок со спиртным сверкало напротив увешанной зеркалами задней стены, ниже были выставлены огромные бочки с пивом. Длинная и широкая стойка из красного дерева была отполирована до блеска, и ее поверхность сверкала, как сами зеркала. За этим прилавком из красного дерева едва виднелась копна светлых волос. Эмма уверенно прошла через комнату, ее каблучки слегка постукивали по деревянному полу. Краем глаза она заметила, что двое мужчин разглядывают ее, но, не отвлекаясь, продолжала смотреть строго перед собой.

Дойдя до стойки, она поставила чемодан, продолжая сжимать сумочку в руках. Светлая шевелюра маячила почти под стойкой. Эмма откашлялась.

– Извините, – произнесла она.

Голова повернулась, обнаруживая жизнерадостное, честное и открытое лицо. Это было бледное, с румянцем лицо, чрезвычайно хорошенькое, с ямочками на полных щеках. Под светлыми изогнутыми бровями пританцовывали веселые карие глаза.

– Да, милочка? – отозвалась светловолосая дама, медленно и несколько тяжеловесно выпрямляясь из-под стойки. В руках она держала пивную кружку и тряпку.

Эмма онемела от изумления. Это приятное, весьма миловидное лицо с ямочками на щеках и эта белокурая головка в изящных локонах увенчивали чрезвычайно полное тело к тому же ошеломляюще высокого роста. Это невероятное тело было втиснуто в ярко-желтое ситцевое платье с глубоким прямоугольным вырезом и рукавами с буфами. Богатырская грудь, широкий разворот плеч поражали с первого взгляда, как и длина ее пухлых бледно-розовых мягких рук.

Дама вопросительно смотрела на Эмму, и та учтиво сказала:

– Я ищу мисс Рози. Мне сказали, что она здесь барменша.

Розовое лицо расплылось в широкой дружеской улыбке, также весьма притягательной и полной естественного очарования.

– Ну, вы ее нашли, милочка. Это я Рози. Чем могу служить, мисс?

Эмма почувствовала, как спало напряжение, сковывавшее ее. Она обнаружила, что сама непроизвольно улыбается в ответ сияющей Рози.

– Блэки О'Нил – мой друг. Он сказал, что у вас можно оставить письмо для него. Передайте его скорее ему или его дяде Пэту.

„Эге-ге! – подумала Рози, пряча понимающий взгляд, – Значит, Блэки опять продолжает эти штучки с девушками. Каков! Ну конечно, он знает, как их подцепить, – заметила про себя Рози. – Эта – настоящая красавица”. Рози опустила тряпку со стаканом на стойку и сказала:

– Да, милочка, я могу передать письмо Блэки. Только вот беда: вам от этого никакого толку. Видите ли, его нет в Лидсе. Он уехал вчера. Вы чуть-чуть опоздали. Да, он уехал в Ливерпуль, а дальше пароходом в Ирландию. Что-то вроде навестить старого священника, тот плох, возможно, при смерти, так сказал мне Блэки перед отъездом.

– О Господи, – выдохнула Эмма, и огорчение так явно отразилось на ее лице, что Рози не могла этого не заметить.

Величественная, как Юнона, барменша положила пухлую кисть с толстыми пальцами на руку Эммы.

– Вы в порядке, милочка? Я вижу, вы очень бледны. Как насчет стаканчика бренди, рому или настойки, быть может? Вы знаете, это взбодрит.

Эмма затрясла головой, пытаясь унять вспыхнувшее в душе беспокойство.

– Нет, спасибо, мисс Рози. Я не пью спиртного, – пробормотала она.

Возможность не застать Блэки никогда не приходила ей в голову. Она была так потрясена, что с трудом могла говорить.

– Тогда, может, стаканчик чудного лимонада? – продолжала Рози, участливо глядя на Эмму. – Он освежает, вы кажетесь мне такой утомленной.

Не дожидаясь ответа, Рози откупорила бутылку лимонада и наполнила стакан. Эмме не хотелось тратить деньги на лимонад. Ей был дорог каждый пенни; все же она не желала обидеть отказом Рози, которая была столь добра и дружелюбна.

– Благодарю вас, – тихо произнесла Эмма и открыла свою сумочку. – Пожалуйста, сколько с меня?

– Нет, девочка, ничего. Это за счет заведения. За счет Рози, – ответила та, ставя сверкающий стакан перед Эммой. – Ну-ка, хлебни. Это не смертельно, – подшутила она и рассмеялась.

Вдруг ее веселое лицо посерьезнело: девушка побелела как полотно, и Рози сразу заметила, что ее маленькая ручка в кружевной перчатке дрожала, когда она брала стакан.

– Эй, Эрри! Принеси-ка, будь любезен, табурет из пивной, слышишь? – крикнула Рози одному из мужчин в дальнем углу бара. – Мне кажется, эта молодая леди едва держится на ногах.

– Сейчас, Рози, – отозвался мужчина, которого звали Гарри. Он тут же появился с высоким табуретом в руках. – Вот, голубка, усаживайся, – сказал он и, прежде чем вернуться к товарищу, одарил Эмму теплой улыбкой.

– Спасибо, – с благодарностью отозвалась Эмма и взобралась на табурет. Новость об отъезде Блэки, сообщенная Рози, огорчила ее, голова у нее закружилась.

Рози оперлась локтями на стойку и с участием посмотрела на Эмму. Радостное выражение исчезло с ее лица, сменившись озабоченностью.

– Послушай, милочка, я знаю, это не мое дело, но у тебя что-то случилось? Мне кажется, ты чем-то расстроена.

Эмма в нерешительности умолкла. Скрытная от природы, она хорошо помнила старую поговорку северян: „язык за зубами – мудрость в голове” – и вовсе не была расположена что-то кому-то поверять. Ум ее работал споро, с обычной для нее сметливостью. Она оказалась в незнакомом месте, в большом городе. Она не знала, куда ей идти. Блэки уехал в Ирландию, и некому было прийти ей на помощь. Немного поразмыслив, она пришла к решению. Она доверится Рози, но лишь отчасти. И в самом деле, у нее не было выбора. Но сначала ей было необходимо еще кое-что выяснить, это было жизненно важно.

Она посмотрела на Рози таким же пристальным взглядом и, вместо того чтобы сразу поведать о своих затруднениях, чего, вероятно, ожидала от нее барменша, спросила:

– А как насчет дяди Блэки – Пэта? Могу я его увидеть и, возможно, узнать, когда вернется Блэки? Ведь он вернется?

– Да, милочка, Блэки вернется через пару недель или около того. Он сказал, что уезжает где-то на полмесяца. Но тебе нет никакого смысла идти к дяде Пэту. У него в Донкастере много работы на строительстве. Я думаю, он уехал на время.

Эмма тяжело вздохнула и уставилась на стакан с лимонадом. Рози терпеливо ожидала, не желая показаться назойливой, но любопытство разбирало ее, и она настойчиво спросила:

– Почему ты не расскажешь мне о своих неприятностях, милочка? Может быть, я смогу помочь.

Лишь на секунду заколебавшись, Эмма ответила:

– Я действительно в трудном положении. Я ищу место, где можно остановиться. Какой-нибудь постоялый двор. Возможно, вы посоветуете мне что-нибудь, мисс Рози?.. Поэтому я искала Блэки.

– Что ты, девочка, все „мисс Рози” да „мисс Рози”! Мы здесь с этим особо не церемонимся. Все зовут меня Рози. Просто и понятно. А что же ты не скажешь, как тебя зовут? А то всё… подруга какого-то друга.

Эмма вспомнила об отце. Возможно, он ищет ее. Но она оставила записку, и он подумает, что она уехала в Брэдфорд, и ничего не будет знать ни о „Грязной утке”, ни о Блэки. Она была в безопасности.

– Эмма Харт. – Отозвалась она и, к своему собственному изумлению, добавила: – Миссис Харт.

У Рози округлились глаза.

– Так ты замужем? – спросила она, а про себя подумала: „А где же муж?”

Эмма кивнула, не уверенная, что не скажет сейчас что-нибудь подобное. Она поразилась сама себе больше, чем Рози.

– Ну что же, мы уже ближе знакомы, и я знаю о твоих проблемах. Давай присядем и прикинем. Тебе нужно где-нибудь остановиться. Мгм… Дай-ка мне поразмыслить. – Рози наморщила лоб, взгляд ее был задумчивым.

– А что, если на постоялом дворе, где живет Блэки? Может, мне пойти туда? – подсказала Эмма. Она немного успокоилась, мысли ее прояснились.

– Ни в коем случае, детка! – воскликнула Рози с такой горячностью, что Эмма отшатнулась. – Я не могу позволить такой хорошенькой молодой леди, как ты, отправиться в эту мерзкую, Богом забытую дыру, – это у реки, знаешь, недалеко от Лейландз. Там полно жулья, просто жуть. Нет, милочка, это совсем не подходит.

Рози нахмурилась и принялась сосредоточенно размышлять, как же помочь этой девушке. Еще мгновение – и ее лицо вновь обрело радостное выражение, она улыбнулась:

– Придумала. Ты можешь зайти к миссис Дэниел. Она сдает комнаты в своем доме. Это недалеко отсюда. Ты запросто дойдешь пешком. Я запишу для тебя адрес. Скажешь ей, что тебя прислала Рози из „Грязной утки”. Там тебе будет вполне надежно. Она бывает чуток грубовата, миссис Дэниел, но, по правде, она очень добра.

– А во сколько обойдется комната? – тихо спросила Эмма.

Рози окинула ее проницательным взглядом.

– У тебя не густо денег, милочка? – допытывалась она, чувствуя симпатию к Эмме.

Девушка опять заметно смутилась, она явно огорчилась, не застав Блэки. „Что у них за дела? – гадала Рози, уставившись на Эмму. – Да еще девушка сказала, что замужем. Да уж, тут все непросто, сразу не поймешь”.

Эмме было заметно любопытство Рози. Она откашлялась и ответила просто:

– Да, у меня есть несколько фунтов.

Она говорила доверительно, но незаметно для себя крепче сжимала ручку сумки, которую не выпускала с момента отъезда из Фарли, с того раннего утра. Там были все скопленные ею пенни и кое-что из украшений.

Рози успокоила Эмму ослепительной улыбкой:

– Ну, тогда все не так плохо! А миссис Дэниел – честная и порядочная женщина. Она не станет тебя обирать. Думаю, она запросит с тебя за комнату пять шиллингов в неделю. Мне кажется, за эти деньги она тебе готовить не будет. Но ты сможешь покупать еду сама. В магазине, что в конце ее улицы, есть рыба с жареным картофелем, а мимо дома ходит торговец и продает с лотка пироги и горох.

– Я разберусь, – промолвила Эмма, с трудом сглотнув слюну. Все эти дни от простой мысли о еде ее тошнило. По утрам ее мучило головокружение, порой продолжавшееся целый день. – Я благодарна вам за помощь, Рози, – сказала она. – Большое спасибо. Уверена, что комната миссис Дэниел окажется прекрасной.

– Ну конечно, милочка. Она опрятная и приличная. Послушай, посиди и отдохни. Я схожу в соседний зал, возьму клочок бумаги и напишу для тебя адрес миссис Дэниел. – Рози помолчала и добавила: – Ты ведь не из Лидса, Эмма, так?

– Нет, Рози.

– Тогда я напишу тебе все подробно. Как туда добраться. Я сейчас.

– Спасибо, Рози, вы так добры.

Рози поспешила в соседний зал, множество мыслей роилось в ее голове. Ее очень занимала эта появившаяся откуда ни возьмись девушка. В сущности, она была заинтригована ею. В Эмме Харт было что-то такое… Рози застыла посреди комнаты, подбирая подходящее слово для описания Эммы. Достоинство! Да, вот именно. Она была прехорошенькая. „Такое личико!” – подумала Рози с немалым удивлением. Ведь она никогда прежде не видела столь поразительного лица. Девушка и в самом деле была красавица. Но ее красота была особая, необычная.

– Это не простая девушка, девчушка из рабочих. Это уж наверняка! – громко заявила Рози пустой комнате.

Рози Миллер считала себя глубоким знатоком людей. Ей пришлось столкнуться в пивной с их превеликим пестрым множеством, и она считала, что никто не сможет ввести ее в заблуждение. Да, ведь она настоящая леди. Взять хотя бы, к примеру, как Эмма говорит. В ее речи не было ни местного говора, ни жаргона. Лишь слабый йоркширский акцент проскальзывал в ее учтивом голосе. Да не только это, еще ее прекрасная манера держаться.

– Воспитание, – с пониманием произнесла Рози. „А ее одежда, – думала она, разыскивая листок бумаги и карандаш. – Хотя черное платье и было чуть старомодным, – признала барменша, – но элегантного покроя и сшито из хорошей ткани. А кремовая шляпка определенно была из настоящей Ливорнской соломки, цветочки, украшавшие ее, были из чистого шелка”. Уж Рози понимала в одежде. Она знала в ней толк, и ей доводилось видеть светских дам, носивших подобные шляпки. Это было в Лондоне. А каковы были модная кожаная сумка с каркасом из черепахового панциря и кружевные перчатки! Конечно, все это принадлежало приличной леди, как, к примеру, ее янтарные бусы. Рози оценила чемодан, увиденный ею на полу. „Дорогой, это видно, и сделан из натуральной кожи. Да, она наверняка из господ”, – сделала вывод Рози. Она послюнила карандаш и принялась тщательно выводить адрес миссис Дэниел. Рози писала и, заинтригованная еще больше, раздумывала, что нужно было этой Эмме Харт от Блэки О'Нила, ирландского работяги. Без сомнения, этот малый был смазливым парнем. И все же, он был простой трудяга. „Так что же могло их связывать?” – спрашивала себя Рози, теряясь в догадках.

– А вот и я! – воскликнула Рози, вырастая за стойкой. „И все же она выглядит такой печальной”, – подумала Рози, скользнув по Эмме взглядом. Эмма вздрогнула, отвлеченная от своих раздумий. – Вот адрес, а еще я написала, как добраться до дома миссис Дэниел, – продолжала Рози, протягивая бумажку Эмме.

– Спасибо, Рози. – Эмма прочитала записку. Дорога оказалась очень простой.

Рози вышла из-за стойки, придавая лицу доверительное выражение.

– Я уже говорила, не подумай, будто я сую нос не в свое дело, но ты по-прежнему выглядишь такой расстроенной, милочка. Может, я чем-то смогу тебе помочь? Мы очень дружны с Блэки. И, платя добром за добро, хотела бы помочь одному из его друзей, особенно, к слову сказать, оказавшемуся в трудном положении.

Эмма молчала. У нее не было никакого желания открывать Рози свои истинные неприятности, но, с другой стороны, та была добросердечной женщиной и, очевидно, родилась в Лидсе. Эмме пришло в голову, что кое в чем она могла бы дать ей совет.

– Да, я действительно в затруднительном положении, Мне нужно найти работу, – объяснила Эмма, подняв на Рози глаза.

– Ах, милочка, я не знаю, где могла бы прекрасная молодая леди, как ты, найти в Лидсе работу. – Рози придвинулась ближе, понизила голос и, не удержавшись, спросила: – А где твой муж, милочка?

Эмма не была застигнута врасплох. Она приготовилась к этому очевидному вопросу в отсутствие Рози, после того как сказала, что замужем.

– Он в Королевском флоте. А сейчас несет службу в Средиземном море. Остается еще шесть месяцев. – Это было сказано так невозмутимо, так уверенно и доверительно, что Рози ей поверила.

– И у тебя нет никого из родных?

– Нет, совсем, – соврала Эмма.

– Но где же ты жила раньше? – спросила Рози, не сводя с Эммы пристального взгляда.

Полностью осознавая растущий интерес Рози к ней, Эмма ответила:

– У его бабушки. Недалеко от Райпона. Мой муж сирота, как и я. Его бабушка недавно умерла, и теперь я одна, пока Уинстон в море. То есть пока он не приедет домой в отпуск. – Несмотря на то, что уже наврала с три короба без умысла и к своему же огорчению, Эмма старалась, насколько это возможно, придерживаться правды. Это было проще, и, что важнее, легче запоминать на будущее.

– Вот оно что, – кивая, вымолвила Рози. – А как же ты познакомилась с Блэки? – Она больше не могла сдерживать разбиравшее ее любопытство.

– Блэки выполнял какую-то работу для бабушки моего мужа, – на ходу соображала Эмма. – Он всегда был добр, работал у нас сверхурочно за очень скромную плату. Знаете, он хорошо относился к старой леди. Он тоже понимал, что ей недолго оставалось жить на этом свете. Я говорила ему тогда, что если она умрет, то я поеду в Лидс искать работу. И Блэки мне посоветовал найти его.

Эмма прервалась и, чтобы выиграть время, отхлебнула лимонаду. Она была весьма поражена своей способностью ко лжи, а также умению складывать такие длинные небылицы. С другой стороны, ей нужно было продолжать и делать это убедительно.

– Блэки полагал, что я могла бы найти работу в тех новых магазинах, что продают дамские наряды. Он думал, что образованный человек, вроде меня, пригодился бы в магазине. Еще я могу шить и подгонять одежду.

– Что ж, это мысль, – согласилась Рози, очень довольная собой. Она оказалась права, решив, что эта девушка из светского сословия. Для нее сразу было очевидным, что Эмма могла познакомиться с Блэки, лишь когда тот занимался в их доме ремонтом. „Обедневшее мелкопоместное дворянство – вот каково происхождение Эммы Харт”. – Я скажу, что тебе следует делать, – с сочувствием продолжала Рози. – В понедельник утром, спозаранку, иди на Бриггейт. Ты ее легко отыщешь. Это большая улица. Там чудные модные пассажи и много новых магазинов. Может быть, ты и найдешь свободное место. – Рози прервалась на полуслове. В пивную вошла группа мужчин и направилась к стойке. Она вздохнула и по-доброму улыбнулась Эмме: – Посиди немного, если хочешь, Эмма. Сейчас появится работа. У меня немного будет времени, чтобы поболтать с тобой, милочка.

– Благодарю вас, но я лучше пойду к миссис Дэниел и договорюсь насчет комнаты. – Эмма встала и ослепительно улыбнулась. – Еще раз спасибо, Рози, за вашу помощь. Я вам очень признательна.

Рози кивнула:

– Ах, ну что ты, девочка, и вправду не за что. Эй, пока ты здесь, не теряй со мной связи! Если съедешь от миссис Дэниел – дай мне знать. Тогда я смогу передать Блэки, где ты. И заходи, навещай меня, если будет одиноко или понадобится что-нибудь, милочка.

– Да, обязательно, Рози. Еще раз спасибо. До свиданья. – Эмма взяла чемодан и, еще раз ослепительно улыбнувшись, вышла из пивной.

Ее провожал нежный волоокий взгляд застывшей в задумчивости Рози.

– Господи, я надеюсь, что все у нее будет хорошо, – сказала Рози сама себе. – Такая прелестная девушка. И совсем одна в этом мире.

Рози надеялась увидеть ее вновь. Было в Эмме Харт что-то особенное.

Выйдя из пивной, Эмма внимательно прочитала данную ей Рози бумажку, сунула ее в карман и решительно отправилась на поиски дома миссис Дэниел. На самом деле многие комнаты сдавались внаем и поблизости от „Грязной утки”, но Рози намеренно выбрала для Эммы меблированные комнаты миссис Дэниел. Хотя и было это намного дальше, чем она растолковала. Рози хотела увести девушку из этого отвратительного района Лидса. Йорк-роуд со всех сторон была окружена такими скотскими местами, где и взрослый мужчина не был в безопасности, не говоря уж о беззащитной девушке. Таким образом, собственный страх Рози перед этим районом, подобно руке покровителя, уберег Эмму.

Большинство улиц, отходивших во все стороны из этих обширных отвратительных трущоб, были безопасны, но в то же время узки и уродливы, темны, убоги, с домами, притиснутыми впритык, – суровое наследие Викторианской эпохи, жалкий приют для рабочего сословия. Эмма сосредоточенно выискивала названия улиц, торопилась как могла, ибо этот огромный город, полный людской суматохи, телег и лошадей, экипажей и трамваев, был незнаком ей и приводил в замешательство после спокойствия деревушки Фарли. Нет, робости ока не испытывала. Так или иначе, она не замедляла шаг, чтобы посмотреть на достопримечательности, не застывала перед ними в удивлении. Эмма была основательно занята лишь одной проблемой: устроиться с жильем, найти работу и дождаться возвращения Блэки. Вот в таком порядке. Она не смела думать о чем-то еще, и меньше всего – о ребенке. Она настороженно смотрела вперед, замечая на ходу названия улиц. В одной руке она мертвой хваткой держала свою сумочку, в другой сжимала ручку кожаного чемодана. Вот уже тридцать минут она шла быстрым шагом, не останавливаясь, чтобы перевести дыхание. У нее вырвался вздох облегчения. Прямо перед ней была улица, на которой находился дом миссис Дэниел. Указания Рози оказались точными. Теперь в первый раз Эмма остановилась, опустила чемодан и вытащила из кармана бумажку – дом ее будущей хозяйки был под номером пять. Эта улица тоже оказалась мрачной, все тут говорило о бедности, но, когда Эмма подошла к пятому номеру, у нее вырвался радостный возглас. Дом был выше, чем ожидала Эмма, неширок, зажат своими соседями. Викторианские стены чернели заводской сажей, многолетней копотью фабричных труб. Но за сверкающими стеклами свежо белели кружевные занавески, а дверной молоток ярко сиял в слабых лучах послеполуденного солнца. Все три ступени, ведущие в дом, за долгие годы были вытерты до серебристой белизны. Края их ярко желтели, по-видимому, ежедневно обновляемые наждачным камнем.

Эмма почти взлетела по ступеням и несколько раз постучала в дверь латунным молотком. Немного погода дверь открылась. Седоволосая худощавая женщина с угрюмым выражением желтоватого морщинистого лица строго посмотрела на Эмму.

– Что вам угодно? – властно спросила она.

– Простите, могу я поговорить с миссис Дэниел?

– Это я, – отрывисто ответила женщина.

Эмма была настойчива, ее нисколько не устрашил и не обескуражил мрачный тон и негостеприимные манеры этой женщины. Любой ценой она должна была получить здесь комнату. Сегодня. У нее больше не было времени бродить по Лидсу и глазеть по сторонам. Итак, она улыбнулась своей самой лучезарной улыбкой и инстинктивно вошла в тот очаровательный образ, который и не замечала за собой до этого мгновения.

– Рада познакомиться с вами, миссис Дэниел. Меня зовут Эмма Харт. Меня прислала к вам Рози из „Грязной утки”. Она полагала, что вы окажете любезность сдать мне комнату.

– Я беру на пансион только джентльменов, – отрезала миссис Дэниел, – меньше хлопот. Кроме того, все занято.

– Ах, неужели! – тихо пробормотала Эмма, и взгляд ее огромных глаз застыл на женщине. – А Рози была так уверена, что у вас для меня найдется комната. Даже малюсенькая вполне подошла бы. – Эмма не сводила с нее глаз. – Ведь это очень большой дом?

– Это так, но обе мои лучшие спальные комнаты сданы. Есть только плохонькая мансарда, но я никогда не сдаю ее.

У Эммы упало сердце, но ее улыбка не дрогнула.

– Быть может, миссис Дэниел, вы надумаете сдать мне эту мансарду? Я ничуть не буду вам в тягость. Рози отрекомендует меня, если…

– Дело не в этом, – резко оборвала ее женщина. – Все занято, я уже сказала. – Она окинула Эмму суровым взглядом. – Я сдаю два помещения, и оба уже заняты. – Она собралась закрыть дверь.

Эмма вновь обаятельно улыбнулась.

Миссис Дэниел, не спешите, пожалуйста. Вы бы очень выручили меня, сдав мансарду на две-три недели. Или на тот срок, какой удобен для вас. В это время я смогла бы подыскать что-нибудь еще. Рози была так уверена, что вы сделаете мне это одолжение. Она так хорошо говорила о вас и отзывалась самым лучшим образом. Рози сказала, что здесь мне будет надежно, что вы добрая и порядочная женщина.

Миссис Дэниел не отвечала, но слушала со вниманием.

– Видите ли, я не местная, – торопилась Эмма, решив не упустить ее заинтересованности. Еще ей хотелось убедить женщину в том, что у нее не будет хлопот, и рассеять ее явную враждебность к жиличкам. – Я жила недалеко от Райпона, у бабушки моего мужа, а недавно она умерла. – Эмма заметила тень изумления на лице хозяйки при упоминании о муже, но, прежде чем та успела что-нибудь сказать, Эмма пояснила: – Мой муж служит в Королевском флоте. Он ушел на шесть месяцев в дальнее плавание. Я была бы благодарна, если б смогла остановиться у вас, всего лишь на несколько недель. У меня было бы время подыскать для нас место к тому моменту, когда мой милый муж приедет в отпуск. Женщина молчала, явно размышляя над рассказом Эммы. Эмма лихорадочно соображала. Ее уговоры, лесть и обаяние не возымели никакого действия. Быть может, призвать к ее жадности?

– Я могу заплатить вам за месяц вперед, миссис Дэниел. К тому же немного свободных денег всегда кстати, ведь так? За мансарду, которую вы никогда не сдаете, – подчеркнула Эмма и приоткрыла свой кошелек.

Гертруда Дэниел, бездетная вдова, была не так груба, какой казалась с первого взгляда. На самом деле ее непреклонный нрав и угрюмое лицо скрывали искреннее доброе сердце и тонкое чувство юмора. Как бы то ни было, у нее было непреодолимое желание закрыть дверь перед носом девушки. Деньги ее не интересовали. И она не любила квартиранток. Одни неприятности от них. Хотя что-то было в этой необыкновенной девушке, к тому же она сказала, что замужем. Нехотя и к своему величайшему удивлению, она произнесла:

– Давайте-ка лучше зайдем. Я не хочу обсуждать это на пороге, когда все соседи смотрят из-за своих драных занавесок. Нет, я не буду сдавать вам мансарду, знаете ли. Но, возможно, я предложу вам что-то другое, попробуйте.

С этими словами она распахнула дверь шире и пропустила Эмму в крошечный коридор, указывая дорогу в гостиную. Гертруда Дэниел была в сильнейшем смятении. Она никак не могла понять, что побудило ее впустить в дом эту девушку. Она нарушила свой принцип. Ее муж, Берт, сбежал с проживавшей у них квартиранткой. Теперь Берт уже давно лежал в сырой земле. Тем не менее с тех пор она не сдала комнату ни одной женщине и не собиралась делать этого сейчас.

Гостиная была благоговейным хранилищем викторианского дурного вкуса. Она была битком набита диванчиками из конского волоса, стульями и безделушками из красного дерева. Лиловая шенильная ткань покрывала стол, фортепьяно и широкую этажерку. Везде, где только не было старинных вещиц, стояли фикусы в горшках. Со стен в глаза бросались самые отвратительные копии знаменитых полотен масляной живописи. Ярко-красные гобелены из шерстяного бархата, покрывавшие стены, резали глаза.

– Садитесь, – все так же сурово произнесла миссис Дэниел.

Эмма поставила чемодан на отталкивающего вида красно-лиловый турецкий ковер и, сжимая в руках сумку, присела на краешек стула с сиденьем из конского волоса. Она отчаянно пыталась придумать что-то необыкновенно весомое, стремясь хоть как-то польстить миссис Дэниел, но та прервала ее размышления.

– Это лучшая комната, – горделиво сказала хозяйка, – вы не согласны?

– О да, действительно. Она прекрасна, – быстро ответила Эмма самым искренним тоном, подумав, до чего же она ужасна.

– Вам она и вправду нравится? – спросила миссис Дэниел, и голос ее теперь зазвучал нежнее.

– Конечно! Очень! – Эмма огляделась. – Да, это одна из самых изящных комнат, что мне доводилось видеть. Она великолепна. У вас превосходный вкус, миссис Дэниел, – изливалась Эмма, припоминая слова, так часто употребляемые в прошлом Оливией Уэйнрайт. Она одарила миссис Дэниел сияющей восхищенной улыбкой.

– Еще бы, она чудесна. Большое спасибо. – Миссис Дэниел необычайно гордилась своей гостиной, ее лицо впервые смягчилось.

Это не осталось незамеченным Эммой, и она решила воспользоваться моментом. Она не спеша открыла сумку.

– Миссис Дэниел, не окажете ли вы любезность сдать мне мансарду? Как я и говорила, я заплачу вперед. Если вы сомневаетесь насчет денег, то я…

– Нет, дело не в этом, – прервала ее миссис Дэниел. – Если Рози вас рекомендует, то я знаю, что с деньгами у вас порядок.

Гертруда Дэниел колебалась. Она окинула Эмму изучающим взглядом. Она тщательно ощупывала ее глазами с того самого момента, когда открыла дверь. Как прежде и Рози, она тотчас же обратила внимание на одежду девушки. Платье было чуть старомодным, но приличным. Она все больше замечала манеры девушки, правильность и изысканность ее утонченной речи. Она, должно быть, из света, решила хозяйка, и прежде чем смогла себя одернуть, произнесла:

– Что ж, не знаю, подойдет ли мансарда такой молодой изящной леди, как вы. Но раз вы в данный момент никуда не торопитесь, я покажу ее вам. Запомните – возможно, это лишь на несколько недель.

Будто гора свалилась у Эммы с плеч, ей захотелось обнять эту женщину, но она сдержалась и была абсолютно спокойна.

– Как вы добры, миссис Дэниел. Я так обязана вам, – ответила она самым благородным тоном, в который раз подражая Оливии Уэйнрайт.

– Ну что ж, идемте, – сказала хозяйка, поднимаясь. Она обернулась и с тенью усмешки посмотрела на Эмму из-под приподнятых бровей. – Откуда такая молодая приличная леди, как вы, может знать Рози из „Грязной утки”? – Эта несуразица озадачила ее.

„Ближе к правде, как оно есть”, – подсказал Эмме внутренний голос. Ничуть не запнувшись, она ответила:

– Один рабочий, что занимался ремонтом в доме бабушки, знал, что ее дни сочтены. Я как-то говорила ему, что надеюсь когда-нибудь переехать в Лидс, подыскать дом для нас с Уинстоном, моим славным мужем, и по возможности найти работу в каком-нибудь магазине. Он был дружелюбен и подсказал мне зайти к Рози сразу по приезде в Лидс. Он был уверен, что она поможет.

Гертруда Дэниел внимательно слушала, размышляя над рассказом девушки. Она говорила с такой прямотой и искренностью, конечно, все сказанное было правдой. В этом был смысл. Она кивнула, удовлетворенная открытостью девушки.

– Да, я понимаю. Рози – добрая женщина. Она всегда готова помочь. Разумеется, приличным людям. – Она опять кивнула и жестом пригласила Эмму следовать за ней.

Мансарда действительно была невелика и нехитро обставлена, но опрятна. Здесь были узкая кровать, платяной шкаф, умывальник у окошка под самым карнизом, комод, стул и маленький стол. Он тоже был чист, ни единого пятнышка. Эмма ухватила все это беглым взглядом.

– Я беру ее, – выпалила она.

– Три шиллинга в неделю, – настороженно произнесла нараспев хозяйка. – Это может показаться дорого, но это самая разумная плата, которую я могу с вас взять.

– Да, вполне приемлемая, – согласилась Эмма и открыла сумочку. Она отсчитала месячную плату. Девушка хотела быть уверенной, что не останется без крыши над головой до приезда Блэки.

Миссис Дэниел взглянула на деньги, положенные Эммой на стол. Она сразу заметила, что девушка заплатила вперед за целый месяц. Гертруда не была уверена, что ее устроит пребывание девушки на весь этот срок. Она почти против воли взяла двенадцать шиллингов и положила их в карман.

– Благодарю вас. Я схожу за вашим чемоданом.

– Ах, не беспокойтесь, пожалуйста. Я сама принесу его, – начала было Эмма.

– Меня это не затруднит, – ответила миссис Дэниел, шумно спускаясь по лестнице.

Она почти тотчас вернулась с чемоданом и внесла его в мансарду. Гертруда разглядела, что он из натуральной кожи. Она внимательно осмотрела его, и внезапная мысль пришла ей в голову, когда она поднималась по лестнице.

Она остановила на Эмме суровый взгляд и промолвила:

– Есть еще кое-что, о чем я забыла вас предупредить. Поскольку я смогу прибирать только в двух комнатах у джентльменов, вам придется самой убирать свою постель и наводить порядок в мансарде. – Она пробежала взглядом по Эмме, стоявшей к ней лицом, такой стройной и красивой, явно утонченной. Глаза ее сузились. – Мне кажется, что вы вели легкую, беззаботную жизнь с самого рождения, если позволите мне так выразиться. Вы знакомы с домашней работой?

Лицо Эммы осталось невозмутимым.

– Я легко могу научиться, – заметила она, боясь сказать лишнее слово или рассмеяться.

– Рада это слышать, – сухо ответила хозяйка. – Кроме того, я не готовлю еды, знаете ли. Не только из-за трех шиллингов в неделю. Вам известно, каковы сегодня цены. – Миссис Дэниел продолжала рассматривать молчавшую девушку, окруженную ореолом покоя и благородства, и добавила, сама не зная, почему: – Но вы можете пользоваться моей кухней, если хотите, при условии, что будете убирать за собой. Я найду местечко в буфете, и при желании вы можете держать там свою посуду и прочее.

– Благодарю вас, – произнесла Эмма, едва сдерживая душивший ее смех.

– Что ж, я оставляю вас, можете распаковывать чемодан. – Миссис Дэниел кивнула уже более добродушно и затворила за собой дверь.

Зажав рот рукой, Эмма прислушалась к удаляющимся глухим шагам хозяйки, пока те не затихли. Она пролетела через мансарду к кровати и зарылась лицом в подушку, стараясь не расхохотаться во все горло. Слезы текли по ее лицу. „Знакома ли я с домашней работой!” – билась неотвязная мысль, и приступы смеха вновь подкатывали к горлу. Но наконец ее веселье улеглось, и она села, вытирая слезы со щек. Эмма стянула кружевные перчатки. Она взглянула на свои руки и усмехнулась. Может, они и не были красны и шершавы от работы, но они едва ли походили на руки леди. Еще бы. „Хорошо, что я всегда оставалась в перчатках, – подумала она, – возможно, меня подвели бы руки”.

Теперь Эмма встала и подошла к умывальнику, посмотрела на свое отражение в зеркале. Это черное платье и кремовая шляпка достались ей из гардероба Оливии Уэйнрайт, и их благородство было несомненно. Начав однажды, она уже без труда могла подражать до мелочей выговору Оливии. В сущности, говорить в любезной манере было для нее вполне естественно, ведь у нее был хороший слух, и она занималась с Эдвином. Тот лудильщик со своей женой-цыганкой, Рози и миссис Дэниел – все верили в то, что она молодая изящная светская дама, хотя и из обедневших. И это не случайно. Именно это впечатление она стремилась произвести, стараясь создать этот образ с первой минуты.

Еще до отъезда из Фарли Эмма настроилась предстать в Лидсе, а затем и жить там в качестве молодой леди, которая со временем станет благородной дамой. И притом богатой. Она вновь улыбнулась, но теперь улыбка была циничной, а глаза ее, потемневшие от глубоких раздумий, на мгновение показались холодными, как изумруды, – так поразительно было это сходство. Она еще покажет этим Фарли, но сейчас она не будет на этом останавливаться. Время для нее было драгоценно, его предстояло планировать точно и использовать до минуты. В счет шло каждое мгновение. Она будет работать по восемнадцать часов в день, семь дней в неделю, если это потребуется для достижения ее цели – кем-то стать. Стать состоятельной женщиной.

Она резко отвернулась от зеркала, сняла шляпку, положила ее на сундук, быстро подошла к кровати. Грязь вызывала в ней такое отвращение, что это стало навязчивой идеей. Комната казалась тщательно прибранной, и она решила осмотреть белье. Стеганое одеяло было старым, но не изношенным. Она откинула его и внимательно взглянула на простыни. Они были не новы; действительно, местами тщательно заштопаны, но без единого пятнышка, недавно выстираны и выглажены. Чтобы окончательно успокоиться, она разворошила всю постель, вплоть до матраца; придирчиво осмотрела его, перевернула и, облегченно вздохнув, быстро, с присущей ей сноровкой, заправила.

Несмотря на усталость, она открыла чемодан и бережно разложила вещи в платяном шкафу и комоде. В нижнем ящике комода она нашла два чистых лицевых полотенца. Она взяла их, и ее взгляд упал на книги, лежавшие в глубине ящика. Сгорая от любопытства, она достала одну. Это был томик стихов Уильяма Блейка в красном кожаном переплете с красивыми тиснеными иллюстрациями. Она открыла его и взглянула на чистый лист в начале. Она медленно произнесла вслух:

– Книга Альберта Х. Дэниела.

Она положила ее на место и посмотрела на другие тома в таких же шикарных переплетах. Ее губы произносили незнакомые имена: Спиноза. Платон. Аристотель. Она бережно вернула их на место, с интересом гадая, кем же был этот Альберт X. Дэниел, и думая, сколько радости доставило бы Фрэнку держать в руках книги, подобные этим.

Фрэнк. Малыш Фрэнки. У нее перехватило дыхание, она тяжело опустилась на стул, сердце колотилось в груди. Она подумала об отце, и печаль с примесью растущей тревоги нахлынула на нее, опустошая и лишая сил. Эмма откинулась на спинку стула. Сегодня утром она оставила ему записку, что отправляется в Брэдфорд поискать место получше в одном из шикарных особняков. Она объясняла, что у нее были какие-то сбережения, чтобы продержаться несколько недель. Дочь уговаривала его не волноваться и обещала вскоре вернуться, если не найдет подходящей вакансии, и добавляла, что в случае удачного обустройства она напишет ему и сообщит свой адрес.

– Что же мне написать? – спросила она себя с беспокойством. Она не знала. И у нее были более важные проблемы в предстоящие дни. Выжить – это прежде всего.

Глава 28

Эмма пробыла в Лидсе уже почти неделю, но до сих пор не смогла найти работу. В последние четыре дня она прилежно заходила в каждый магазин на Бриггейт и близлежащих улицах в поисках хоть какой-нибудь должности, готовая приняться за самую черную работу. Но свободных мест не было вовсе, и это усиливало ее тревогу и страх. Упорно, с раннего утра до самых сумерек, она топтала тротуары Лидса, те самые тротуары, что, по словам Блэки, были вымощены золотом, но Эмме с каждой минутой они казались все тверже и грязнее.

За эти четыре дня девушка хорошо изучила центральные районы города, благодаря своей удивительной памяти и прекрасной способности ориентироваться. Несмотря на жестокое разочарование и отчаяние, охватывавшее ее порой, жизнь в Лидсе казалась ей волнующей и даже захватывающей. Она также обнаружила, к своему немалому удивлению, что не испытывала никакого страха перед этим громадным центром деловой и культурной жизни, так точно описанным Блэки больше года назад. Огромные здания, внушающие благоговение своими невероятными размерами, казалось, лишь слегка угнетали Эмму, когда в понедельник утром она отважно вышла из меблированных комнат миссис Дэниел, решив во что бы то ни стало найти себе работу. Девушка быстро свыклась с окружавшими ее гигантами, которые легко могли бы внушить ужас более впечатлительному человеку, чем была она, Эмма. Ведь она видела суть этих необъятных сооружений: достижения в промышленности и успехи прогресса, воплощения денег и, несомненно, власти. И ее горячее сердце неизменно билось чаще, радуясь тем безграничным возможностям, которые они предлагали, и ее пылкая устремленность крепла, ибо в силу своего богатого воображения и оптимистического настроя Эмма искренне верила, что все может осуществиться.

Универмаги и заводы, товарные склады и плавильные цеха, ситценабивные фабрики и здания всевозможных учреждений возвышались над ней, подавляя мрачной архитектурой, испещренные и закопченные грязью делового города. Как ни странно, они напомнили ей о болотистых вересковых пустошах, ведь эти монолиты коммерции были так же непоколебимы, неукротимы и вечны. И такая необъяснимая и необыкновенная сила чувствовалась в этих необузданных громадах, что воодушевление и надежда снисходили на нее от этих неподвижно устремленных ввысь зданий, расчеркивающих небо Лидса, пятого по величине города Англии. Инстинктивно она поняла, что ее будущее – здесь. Со свойственным молодости энтузиазмом она решила, что это должно быть несметное состояние в совокупности с той несокрушимой властью, которую она так отчаянно желала взять в свои маленькие, но цепкие ручки, чтобы удержать ее навсегда.

В это утро Эмма устало брела по улице и неожиданно оказалась перед городской ратушей. В изумлении она остановилась, восхищенная ее строгим величием. Множество широких ступеней вело к внушительному южному фасаду. Четыре белых каменных льва гигантских размеров охраняли его порталы у коринфских колонн, вздымавшихся на головокружительную высоту. Это было квадратное здание, увенчанное удивительной башней, которую поддерживали еще несколько колонн, вторивших тем, что украшали южный фасад. Башня смотрела на все четыре стороны циферблатами часов из-под необычного, дерзкого по замыслу купола. Это огромное, темное, по-викториански тяжеловесное здание, по-готически устремленное ввысь, отнюдь не казалось уродливым. Эмма решила, что оно красиво и даже изящно и, без сомнения, было самым замечательным из всего увиденного ею в Лидсе. Она смотрела на него не отрывая взгляда, и в ее глазах загорались искорки удивленного восторга. Эмма не могла знать, что его архитектор, Катберт Бродерик, был также влюблен в богатство и власть, и его городская ратуша, открытая королевой Викторией в 1858 году, была вершиной выражения этой любви. Тем не менее с ее редким даром восприятия, Эмма интуитивно поняла, что это здание было олицетворением всей сути этого города. Она продолжала пристально разглядывать городскую ратушу, и в голове ее пронеслась ясная непреодолимая мысль: либо этот город поглотит тебя, либо ты покоришь его. С присущей ей уверенностью в себе, нисколько не колеблясь, она тут же решила, что победа будет за ней.

Эмма зашагала прочь от городской ратуши, скользя взглядом по окружавшим ее зданиям, и думала. Это всего лишь строения, наполненные людьми, такими же, как и ты. Нет, не как ты, Эмма Харт. Ты – особенная. Однажды ты станешь важной фигурой, – она так горячо верила в это, что это поддерживало ее, придавало сил и мужества, подстегивало.

Она рискнула зайти еще в несколько универмагов, лишь для того чтобы вновь и вновь услышать то же самое – свободных мест нет. Тоскливо вздыхая, она шла вдоль по Болэйн, иногда замедляя шаг, снова и снова очарованная пышным убранством витрин: платья и шляпки, обувь, сумочки и драгоценности, мебель и украшения и много всего другого, столь же роскошного, сколь и необходимого. И при виде этих изысканных заведений ее План с большой буквы – как ей разбогатеть – начал принимать очертания. Всегда будучи убедительным по замыслу, он до сих пор оставался смутным, неясным, неопределенным. Теперь она вдруг с огромной уверенностью поняла, что же она предпримет на самом деле – чем реально станет ее План. У нее будет магазин. Собственный. Магазин, торгующим предметами первой необходимости, тем, что ежедневно нужно людям. Вот так. Торговля. Она займется торговлей. Вероятно, сначала магазин будет небольшим. Но будет расти. Она осуществит это. Она разволновалась. У нее будет больше чем один – два, а может быть, и три магазина, и она будет богата. Взбодренная этой мыслью, она прибавила шагу. Ее проницательный, находчивый и плодотворный ум спешно и без устали, как и всегда, планировал и рассчитывал ее будущее.

Лидс был и остается крепким и полным жизни городом, и его улицы в эту рабочую пятницу, как обычно, бурлили толпами спешащих по своим делам людей. Трамваи с грохотом разбегались от Хлебной Биржи во все стороны, даже в отдаленные районы города. Гарцующие лошади везли к месту назначения в прекрасных экипажах знатных леди и джентльменов. Чувства независимости и того, что только ты сможешь себе помочь, преуспевания, индивидуальности, трезвого йоркширского расчета и усердия были всему здесь так свойственны и так передались Эмме, что сразу буквально заразили ее. Ритм и мощь жизни города лишь служили опорой и поддержкой столь присущим ей чертам, ибо с ее энергией, упорством, живостью, с ее волей и честолюбием, она, сама того не ведая, была воплощением этого города. Без сомнений, это был ее город. Она всегда чувствовала это и теперь была абсолютно в этом убеждена.

Она решительно направилась к городскому рынку в Киркгейт. Это крытое помещение необъятных размеров представляло собой неописуемое смешение прилавков и продавцов, торгующих всеми товарами, какие только можно вообразить: горшками и кастрюлями, кухонной утварью, фарфором, тканями, а также всевозможными продуктами, которые можно было купить и отнести домой, а можно и съесть на месте. Там были и заливные угри, и пироги с мясом, мидии и устрицы, возы фруктов, фигурного печенья и яблочных ирисок. Она остановилась у дешевого базара „Маркс и Спенсер”, ее внимание привлекла вывеска „Не спрашивай цену, она лишь пенни!” Девушка пробежала взглядом по товарам на витрине. Они были разложены рядами, во всей красе представленные взору покупателя, и стоили совсем недорого. Она задумалась, запоминая все увиденное. Она отметила, что идея устройства этого дешевого базара была проста и гениальна одновременно. Эмма чуть помедлила, осматривая товары, где было все: от восковых свечей и чистящих средств до игрушек, канцелярских принадлежностей и галантереи. Так, все еще размышляя о базаре, она зашагала прочь. Уже было два часа, и она чувствовала, как нарастает терзающий ее голод. Она купила с рыбного лотка порцию мидий и устриц, обильно полила их уксусом, посыпала перцем и тут же съела. Эмма вытерла руки носовым платком и отправилась на Нортстрит, где располагались швейные мастерские. Утром одна из продавщиц в магазине готового платья в пассаже Торнтон посоветовала ей попытать там счастья. „Идите туда засветло. В тех местах неспокойно”, – предупредила ее девушка.

Это был жаркий, душный день. Небо было мрачное и, казалось, нечем дышать на этих узких, переполненных улицах. Эмма обмахнула лицо рукой и расстегнула воротник своего зеленого ситцевого платья, чувствуя, как изнуряющий зной волнами поднимается от раскаленного тротуара. Она спряталась в тени здания и, почувствовав себя немного лучше, продолжила путь. Она должна была найти какую-нибудь работу, чтобы продержаться до рождения ребенка. Потом она будет работать, если понадобится, днем и ночью, чтобы накопить денег на свой первый магазин. Она улыбнулась, и было в ее улыбке незнакомое до сих пор ликование. Усталость в ногах забылась, утомление рассеялось, и она твердо и уверенно шла дальше, ничуть не сомневаясь в своем успехе. У нее не было выбора. Она не могла потерпеть неудачу.

Она уже давно оказалась на Норт-стрит, следуя наставлениям продавщицы. Швейные мастерские, на деле небольшие фабрички, отыскивались без труда. Их названия были хорошо видны снаружи. Вот уже три попытки в трех мастерских – и три отказа. „Попробуйте у Коэна! – крикнул ей вслед мужчина в последней мастерской. – Это на боковой улочке, в конце Норт-стрит!” Эмма поблагодарила его и вышла. Она нашла Коэна через несколько минут, но опять услышала: „Извини, милочка, никакой вакансии”. Она приостановилась в конце этой улочки и оглянулась на Норт-стрит. Она решила, что пойдет прямо, пока не выйдет на Йорк-роуд. Начинало смеркаться, и она подумала, что разумней было бы вернуться как можно быстрее в дом миссис Дэниел. Ночью она отдохнет, а завтра утром все начнет снова, опять поиски этой работы, от которой зависело все.

Тяжело дыша, Эмма шла вдоль улицы, застроенной почти впритык высокими зданиями. Она была уже почти в конце ее, когда почувствовала резкий удар в плечо, к ногам упал камень. Ошеломленная, она быстро развернулась. Чуть поодаль двое неряшливо одетых парней скалились ей в глупой ухмылке. Она погрозила им кулаком. „Шалопаи!” – крикнула она. Они захохотали в ответ и набрали полные пригоршни камней. Эмма замерла, потом решила бежать, но быстро поняла, что камни предназначались не ей, и мальчишки метили не в ее сторону. Она с ужасом увидела, что эти нечестивцы забрасывали камнями поскользнувшегося и упавшего мужчину средних лет. Тот попытался подняться, но споткнулся и под градом камней съежился у стены, тщетно пытаясь закрыть руками лицо. Эти паршивцы с гиканьем и дикими воплями бешено осыпали его камнями, и конца этому не было видно. Сверток мужчины откатился в сторону, очки валялись на земле, Эмма видела, что один из камней угодил ему в лицо и щека у него в крови.

Эмма была вне себя от возмущения при виде этой отвратительной и бессмысленной жестокости. Она рванулась вперед. Гнев всколыхнул в ней силы, и с непреклонным и беспощадным лицом она двинулась на обидчиков.

– Убирайтесь или я позову полицейского! – крикнула она, вновь потрясая кулаком. Она была крайне взволнована и совсем не ощущала страха. – Мелкие пакостники! – продолжала она, ее голос звенел. – А ну-ка, убирайтесь прочь или я крикну полицейского! Закон знает, как быть с такими как вы, вам придется не сладко!

Двое мальчишек смеялись над ней, высовывая языки, строя мерзкие рожи и выкрикивая всякие глупости, но, по крайней мере, они оставили в покое того мужчину. Эмма всегда была бесстрашной, но сейчас была в такой ярости, что стала просто неукротимой. Она схватила булыжник и произнесла угрожающе:

– А не хотите ли немного вашего лекарства?

Она занесла руку и была готова запустить камень, когда, к ее удивлению и огромному облегчению, парочка оборванцев, кривляясь на ходу и выкрикивая гадкие ругательства, пустилась наутек. Эмма бегом вернулась к мужчине, с трудом вставшему на колени. Она крепко взяла его за руку и помогла подняться. Это был живой, крепкий, жилистый человек невысокого роста. У него были волнистые черные волосы с сединой на висках и не столь густые на макушке, тонкие черты лица и блестящие черные глаза.

Непреклонное выражение на лице Эммы сменилось сочувствием, и она спросила с беспокойством:

– Вы ранены, сэр?

Он покачал головой, вынул из кармана носовой платок и вытер кровь с ободранной щеки.

– Нет, я не ранен, – ответил он, моргая. – Благодарю вас, юная леди. Вы очень добры. – Он моргнул опять и, щурясь, посмотрел на землю. – Вы не видите моих очков? Они упали в этой маленькой неудачной стычке.

Эмма нашла его очки, тщательно осмотрела их и протянула ему.

– Ну, по крайней мере, они целы, – сообщила она с ободряющей улыбкой.

Мужчина поблагодарил ее и надел очки.

– Так-то намного лучше. Теперь я вижу, – сказал он. Эмма нагнулась и подняла его сверток. Это был бумажный мешок, из которого выпала и полетела в грязь белая булка. Эмма подняла и обдула ее, попыталась стряхнуть рукой приставшую грязь.

– Не очень запылилась, – успокоила она, кладя булку в бумажный мешок с прочей снедью и протягивая его хозяину.

Мужчина подобрал маленькую черную ермолку, водрузил ее на голову и задумчиво, с возрастающим интересом посмотрел на Эмму. Его голос был полон благодарности, когда он произнес:

– Еще раз благодарю вас, юная леди. Это было очень смело с вашей стороны прийти мне на помощь. Для моего спасения. – Он улыбнулся, и его глаза засветились признательностью. – Немногие мужчины ввязались бы в потасовку в этих местах, не говоря уже о юной леди, такой, как вы. Да, действительно, у вас доброе сердце и вы полны бесстрашия. Да вы просто совершили подвиг! Весьма похвально! – Он смотрел на нее с неприкрытым восхищением. Он был немало удивлен ею.

Хотя этот человек говорил по-английски с очень правильным выговором и четко произносил слова, Эмма уловила легкий акцент, но откуда он – не поняла. Наверняка он приезжий, решила она и, нахмурившись, спросила:

– Почему эти ужасные мальчишки швыряли в вас камнями?

– Потому что я еврей.

Эмма не знала, что означало быть евреем, но, как обычно, не показывая своего неведения в любом деле, она повторила, не придавая значения его объяснению:

– Но что же побудило их бросать в вас камнями? Человек спокойно выдержал ее вопрошающий взгляд.

– Потому что люди всегда боятся того, чего не понимают, что мм неизвестно, необычно или чем-то отличается. Этот страх неизменно превращается в ненависть. Бессмысленную, безрассудную ненависть. В этих местах ненавидят евреев и издеваются над ними. – Он покачал головой. – Эх, как странно положение человека в обществе, разве не так? Есть люди, ненавидящие без всякого повода. Они всего лишь просто ненавидят. Они не осознают, что их неоправданная ненависть неизбежно обратится против них самих и разрушит их духовно. Да уж, в конечном счете это – саморазрушение.

Его слова, произнесенные с такой глубинной тоской и в то же время совершенно беззлобно, так тронули Эмму, что она почувствовала приступ острой боли в сердце. Значит, ее ненависть к Эдвину была несправедливой? „Нет, – настаивал внутренний голос. – Эта ненависть оправданна, не о ней говорил этот добрый человек. У тебя есть все причины, чтобы чувствовать то, что ты ощущаешь. Этот вероломный Эдвин Фарли предал тебя”. Она откашлялась и тихонько тронула мужчину за руку.

– Мне очень жаль, что люди ненавидят вас и пытаются оскорбить. Как это ужасно, что вам приходится жить в таких… таких… – Она умолкла, подыскивая нужное слово.

– Гонениях, – подсказал мужчина. Привычная и давняя печаль быстрой пеленой заволокла его взор, затем легкая горестная улыбка заиграла на его благородном лице. – Эх, а ведь эта маленькая суматоха ничто по сравнению с погромами. Когда эти грубияны и громилы действительно сходят с ума, то становятся ужасно несносными. Немилосердными. Нападают на нас и наши дома. Нам достаются не только презрительные насмешки, но и побои, выбитые окна и много разных грубостей. – Он устало покачал головой, и тут лицо его прояснилось. – Но постойте, это не ваши проблемы, юная леди. Я не должен обременять вас этим.

Эмма была поражена и взволнована всем сказанным, она также была в смятении от того странного спокойствия, с которым этот человек воспринимал столь ужасное положение.

– Но, быть может, полиция смогла бы остановить их? – закричала она, и ее голос стал непривычно резким от гнева.

Человек криво улыбнулся:

– Вряд ли. Временами они пытаются прекратить это, но в основном, делают вид, что ничего не замечают. Лидс не такой уж законопослушный город в наше время. Мы, как можем, заботимся о себе сами. Держимся друг за дружку. Потихоньку занимаемся своими делами. Избегаем стычек, они легко могут перерасти в опасные конфликты. – Теперь он явственно увидел ужас в глазах девушки и недоумение на лице. С неожиданной проницательностью он спросил:

– Вы не знаете, кто такие евреи, юная леди, так?

– Не совсем, – начала Эмма и запнулась, сознавая – и смущаясь от этого, – какая она невежда.

Заметив ее стеснение, мужчина тихо спросил:

– Вы хотите узнать?

– Да, пожалуйста, я об очень многом хочу узнать.

– Тогда я расскажу вам, – заявил он с мягкой улыбкой. – Евреи – это народ, происходящий от иудеев и израильтян, от племени Израиля. Наша религия называется иудаизм. Она основывается как на Ветхом завете, так и на Торе.

Эмма внимательно слушала, и мужчина замечал живой интерес на ее лице и ум в ее прекрасных глазах. Он также полностью ощутил ее сочувственное отношение и терпеливо продолжал:

– Вы знаете вашу Библию, юная леди?

– Кое-что, – ответила Эмма.

– Тогда вы, возможно, читали книгу Ветхого завета об Исходе. Вы, конечно же, знаете Десять Заповедей? – Она кивнула утвердительно, и он продолжал: – Эти Десять Заповедей были даны нашему народу Моисеем, когда он вывел нас из Египта и основал еврейскую нацию. Христианство тоже зиждется на иудаизме. Вы этого не знали?

Хотя Эмме совсем не хотелось выглядеть неучем, она чистосердечно призналась:

– Нет, не знала.

Горящие черные глаза мужчины испытующе смотрели на нее:

– Иисус Христос был евреем, и Иисус тоже был гоним. – Он вздохнул, и это был долгий и скорбный вздох. – Я полагаю, что мы, евреи, кажемся странными остальным людям, потому что наши обычаи, правила приема пищи и форма богослужения сильно отличаются от других. – Он улыбнулся своим мыслям и добавил тихо, почти шепотом: – Но, возможно, мы не так уж и отличаемся, если не думать об этом.

– Конечно, не отличаетесь! Но люди бывают глупы и невежественны! – страстно воскликнула Эмма, уловив смысл его слов и тотчас вспомнив о безумных классовых различиях самой Англии, порождавших неменьшую жестокость и кошмарную несправедливость. Девушка быстро взглянула на собеседника.

– Так, значит, вы из страны евреев, сэр? – спросила она, подразумевая акцент, слегка окрашивающий его речь.

– Нет-нет. Видите ли, за прошедшие века евреи разбрелись по всему свету. Они пришли в Испанию, Германию, Россию, Польшу и многие другие страны. Я сам родом из Киева, из России. Большинство евреев, живущих в Лидсе, тоже выходцы из России или из Польши. Мы приехали сюда, спасаясь от тех ужасов и тревог, что причиняли нам еврейские погромы. Я получил боевое крещение в своей собственной стране, и, как бы ни было нам тяжело здесь временами, все равно здесь не так страшно, как в России. В Англии жить хорошо. Слава Богу, мы здесь свободны.

Человек замолчал, проникнувшись тем, как серьезно и терпеливо девушка слушала его рассказ, и его внезапно осенила мысль:

– Вы наверняка не из Лидса, иначе знали бы, что здесь живет много евреев-переселенцев и что нас многие презирают.

– Я не знала, – подтвердила Эмма и добавила: – Я приехала из Райпона.

– А, вы из провинции. Тогда понятно! – Он хохотнул, и его грустные глаза неожиданно засияли. – Ну, юная леди, не стану вас дольше задерживать своими рассуждениями о евреях. Еще раз примите мою самую искреннюю благодарность. Да благословит вас Господь и сохранит до конца ваших, дней.

Эмма вздрогнула от этого упоминания о Боге, которого она больше не признавала и в которого не верила, но, понимая, что этот человек хочет ей добра, она ответила ему дружелюбной улыбкой:

– Пустяки. Мне это ничего не стоило. Была рада помочь вам, сэр.

Мужчина учтиво поклонился и пошел своей дорогой. Однако через несколько шагов он зашатался и, схватившись за грудь, оперся о стену. Эмма тут же подбежала к нему:

– Вам нехорошо? – Она заметила, что его лицо стало белым как полотно и исказилось от боли, губы посинели, а на лбу выступил пот.

– Нет, все в порядке, – ответил он сдавленным голосом, с трудом переводя дыхание. Чуть погодя он прошептал: – Боль уже прошла. Может, что-то с желудком.

Но Эмма подумала, что он очень неважно выглядит. Он казался совсем разбитым и больным.

– Вы живете далеко отсюда? – настойчиво спросила девушка. – Я отведу вас домой.

– Нет-нет! Вы и так много для меня сделали. Пожалуйста, прошу вас. Я хорошо себя чувствую. Не беспокойтесь.

– Где вы живете? – упорно настаивала Эмма.

– На Империал-стрит. – Он не мог не улыбнуться, с трудом превозмогая боль. – Весьма неудачное название для маленькой бедной улочки, ее вряд ли можно считать королевской в любом смысле этого слова. Она находится в районе Лейландз, в десяти минутах ходьбы отсюда.

Сердце Эммы упало при упоминании об этом квартале. Она слышала, что там было опасно, там было гетто, но она не выдала своих чувств, стараясь казаться спокойной.

– Пойдемте же! Я провожу вас домой. Мне кажется, вы не совсем здоровы, и вам может понадобиться моя помощь, если на вас опять нападут, – убеждала девушка.

Старый еврей был совершенно потрясен ее предупредительностью и готовностью вновь прийти ему на помощь, но, не желая причинить ей беспокойства, он изо всех сил старался отговорить ее. Эмма же, несмотря на его возражения, распорядилась по своему усмотрению. Крепче сжав свою сумочку, она отобрала у мужчины сверток, цепко взяла его за руку, к вдвоем они медленно пошли вверх по улице.

Острая боль в груди медленно проходила, и, когда дыхание восстановилось, мужчина почувствовал себя лучше. Он внимательно разглядывал девушку, которая помогала ему с такой заботой и так великодушно. Никогда еще чужой человек не одаривал его такой добротой. Он покашлял, унимая нахлынувшие чувства, и тихо произнес:

– Вы так добры и внимательны. Я очень признателен вам. – Он остановился, повернулся к ней лицом и протянул ей руку. – Меня зовут Абрахам Каллински. Окажите мне честь, назвав ваше имя.

Эмма сунула сверток под локоть и взяла его руку. Он крепко пожал ее тонкие пальцы.

– Меня зовут Эмма Харт.

Он заметил серебряное кольцо на ее левой руке:

– Миссис Харт, я полагаю?

Эмма кивнула, но ничего не сказала. Будучи человеком вежливым и тактичным, Абрахам Каллински уважал право других на личные тайны и воздержался от лишних вопросов.

Они шли ровным, спокойным шагом, Эмма поддерживала его под локоть, и по дороге он еще многое рассказал ей о себе, так как был общителен, разговорчив и красноречив. Эмма с ее пытливым умом и неутолимой жаждой познания слушала его с живым интересом, всецело внимая ему. Она узнала вскоре, что в 1880 году он отправился из Киева в Роттердам, а оттуда – в Гулль, крупнейший морской порт Йоркшира.

– Как многие другие евреи из России и Польши, я приехал в Лидс, намереваясь продолжить свой путь в Ливерпуль, а уже оттуда – в Америку, – объяснял он. – Так или иначе я был вынужден остановиться на время в Лидсе, чтобы заработать денег на билет в Америку. Евреи должны идти к другим евреям, и по прибытии я сразу же отправился в Лейландз, где проживает большинство евреев-переселенцев, в надежде найти ландсманна, то есть земляка из той же страны, говорящего на моем языке. Я легко нашел работу, ведь здесь среди евреев такие добрые, по-родственному сердечные отношения. Мы стараемся помогать друг другу. – Он засмеялся, что-то вспомнив. – Эх, я был молод тогда. Двадцати лет от роду. В двадцать один счастье улыбнулось мне, и я встретил ту юную леди, что стала моей женой. Она родилась в Лидсе Ее родители сбежали из России много лет назад. И таким вот образом, миссис Харт, я остался в этом городе. Я так никогда и не добрался до Америки. Ну что ж, вот мы и пришли! – Он обвел рукой вокруг. – Вот здесь я прожил последние двадцать пять лет, хотя и не постоянно в одном доме.

Эмма огляделась, ее взгляд с нескрываемым любопытством касался всего вокруг с того момента, как они вошли в Лейландз. Это было сплетение невзрачных улочек, темных внутренних дворов и грязных тупиков. Домики жались друг к другу, будто ища защиты. Эмма содрогнулась при виде такой убогости и нищеты, когда они перешли Байрон-стрит и направились в самое сердце гетто. Босоногие дети в заплатанных одежонках играли посреди Империал-стрит, а мужчины торопливо шли по своим делам, понурив голову и отводя глаза. Как странно они выглядят, эти бородатые мужчины в широкополых шляпах и длинных сюртуках. Они совершенно отличаются внешне от мистера Каллински, больше похожего на истинного англичанина. При этой мысли Эмма улыбнулась, ведь он только что сказал ей, что родился в России.

Абрахам Каллински остановился перед домом в самом конце Империал-стрит. К удивлению Эммы, он оказался больше и выше остальных и в отличном состоянии. Ставни были открыты, на окнах висели белые накрахмаленные занавески.

– Вот мой дом, – показал он, и его лицо озарилось такой радостью, что Эмма была тронута. Он расправил плечи, и гордость зазвучала в его голосе.

– Ну вот, теперь все у вас будет хорошо, – сказала Эмма, – мне было очень приятно вас слушать, мистер Каллински. Было очень интересно. Надеюсь, вы чувствуете себя лучше. До свиданья, мистер Каллински. – Она протянула ему сверток, милая улыбка играла на ее лице.

Абрахам Каллински смотрел на эту девушку, которая не была еврейкой и так великодушно пришла к нему на помощь, отнеслась с большим сочувствием, посвятила ему уйму времени. Сочувствие было здесь редкостью. Он взял ее за руку, желая удержать.

– Пожалуйста, зайдите на минутку, пожалуйста. Я хочу познакомить вас с моей женой, миссис Харт. Ей захочется поблагодарить вас. Она будет вам очень признательна за оказанную мне помощь, столь бескорыстную. Прошу вас.

– Ах, мистер Каллински, в этом нет никакой необходимости. И мне нужно идти.

– Пожалуйста, только на минуту, – упрашивал он с кроткой мольбой в глазах. – На улице жара, и вы устали. Позвольте нам пригласить вас в дом. Быть может, вы выпьете чашку чая и передохнете.

Эмма притомилась, ей хотелось пить, но ей не хотелось быть назойливой. К тому же ей вовсе не улыбалось оказаться одной в Лейландз, особенно ближе к вечеру.

– Я действительно не могу, – начала Эмма нерешительно. Больше всего ей хотелось воды.

Заметив ее колебания, Абрахам Каллински взял инициативу в свои руки. Он подвел Эмму к двери и распахнул ее.

– Ну же, идемте, – настаивал он, – небольшая передышка пойдет вам на пользу.

Он провел ее в дом. Они прошли прямиком в просторную кухню, которую, как показалось Эмме, использовали не только по этому назначению. Женщина, стоявшая у плиты, обернулась на шум открывающейся двери. Глаза ее широко распахнулись:

– Абрахам! Абрахам! Что с тобой случилось? – воскликнула она, бросаясь навстречу и все еще сжимая в руках ложку. – Да у тебя вся одежда в грязи, и посмотри на свое лицо! Ах, Абрахам, на тебя напали! – Она взяла его за руку, страдание и страх смешались на ее лице.

– Погоди, Джанесса, не расстраивайся, – произнес он самым ласковым голосом и нежно посмотрел на нее, он обожал жену. – Я не ранен. Лишь небольшая царапина. Пустяковая стычка, вот и все. Я поскользнулся и упал на Норт-стрит, а двое хулиганов швырнули в меня камнями. Ты знаешь, как это бывает. – Поддерживая Эмму под локоть, он пропустил ее вперед. – Это госпожа Харт, Джанесса. Эмма Харт. Она спасла меня, а им задала такого перца, что те пустились наутек, забыв о камнях. А потом проводила меня до дома, она такая отважная.

Джанесса Каллински отложила в сторону ложку и крепко пожала руки Эммы.

– Мне так приятно познакомиться с вами, миссис Харт. Благодарю вас! Спасибо, что выручили моего мужа. Это было так великодушно, так бесстрашно! Вы и сами могли легко пострадать. – Она улыбнулась Эмме с искренней благодарностью и продолжала задушевным тоном: – Пожалуйста, проходите! Садитесь. Позвольте мне предложить вам что-нибудь. Вам жарко, и вы устали.

– Я тоже счастлива познакомиться с вами, – вежливо отозвалась Эмма. – Спасибо, миссис Каллински. Будьте добры, дайте мне, пожалуйста, стакан воды. – Джанесса подвела Эмму к стулу и почти силой усадила.

– Конечно, я с радостью подам вам стакан воды, но вы также должны выпить чаю с лимоном. Пожалуйста, отдохните немного.

Каллински тут же появился с водой. Эмма с нетерпением приняла стакан и неожиданно почувствовала, как уютно присесть после долгих и утомительных хождений по улицам. Она лишь сейчас начала ощущать, как сильно устала.

Абрахам подошел к жене, готовившей ужин в другом конце кухни, и отдал ей сверток.

– Здесь хала, Джанесса. Боюсь, она упала на улице, когда я споткнулся, но не думаю, что она испортилась. – В его глазах блеснул огонек. – Даже не помялась. – Он посмотрел на Эмму. – Извините, пожалуйста, я на минуту. – Он склонил голову со свойственной для него степенной учтивостью и ушел наверх.

Эмма обежала взглядом кухню. Она была просторна и мила, более чем прилично обставлена: диван и несколько мягких стульев, буфет, широкий стол в окружении еще шести стульев. Стол ярко сиял белоснежной скатертью в затухающем послеполуденном свете и был накрыт на четверых. Привлекательные обои были строгого вкуса, а ковер на полу – хорошего качества, как и вся прочая обстановка. Эмма наблюдала, как Джанесса приготовила чай и разлила его по стаканам. Она была выше и стройнее своего мужа, с хорошей фигурой. Ее свежее личико было скорее мужественным, чем красивым, округлое, со славянскими чертами, с мягкими полными губами. Прямые черные блестящие волосы были отброшены назад и локонами спускались по ее шее, из-под тонко очерченных темных бровей смотрели голубые глаза. На ней было черное ситцевое платье и чистый белый фартук, прибавлявшие царственности ее величию. Эмма подумала, что ей уже под сорок.

Через несколько минут вернулся Каллински. Он уже отчистил пыль с брюк, сменил пиджак и промыл ссадину на щеке. Он вымыл в раковине руки, что-то негромко сказал жене и подошел к Эмме. Джанесса принесла чай на небольшом подносе. Она подала один стакан Эмме.

– Я знаю, это взбодрит вас лучше, чем вода, госпожа Харт, – пробормотала она и села напротив Эммы.

Эмма поблагодарила ее и отхлебнула чаю. Это был изысканный напиток. Лимонный аромат шел от плавающей в нем дольки лимона. Чай был сладкий и горячий. Эмме никогда прежде не приходилось пить чай с лимоном, но она удержалась от этого замечания, желая, как обычно, выглядеть сведущей и светской юной леди.

Миссис Каллински все свое внимание обратила на мужа.

– Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь, Абрахам? Приступов нет? Больше нет болей в груди? – Она не могла скрыть своей тревоги.

Каллински взглядом предупредил Эмму и быстро ответил:

– Нет-нет! Ничего такого, Джанесса. Пожалуйста, не волнуйся. Я совершенно оправился от падения.

Жена нахмурила лоб и задумалась, но, кажется, поверила словам мужа. Абрахам отхлебнул чаю и спросил Эмму:

– Вы далеко живете от Лейландз, миссис Харт?

– Совсем рядом. Вы знаете „Грязную утку” на Йорк-роуд? – уточнила девушка. Каллински кивнул. – Так вот я живу в получасе ходьбы оттуда, на другом конце этой улицы, в противоположную сторону от Лейландз.

– А, понятно, – ответил хозяин дома. Он посмотрел на часы. – Уже позже, чем я предполагал. Когда вернутся мои сыновья, а придут они совсем скоро, они проводят вас домой. В этих местах небезопасно для одинокой молоденькой дамы.

Эмма хотела было отказаться, но тотчас увидела здравый смысл этого предложения. Ей не хотелось подвергаться опасности в гетто и близлежащих кварталах, поэтому она сказала:

– Спасибо. Думаю, это превосходная идея.

– Это самое малое, что мы можем сделать, – вставила миссис Каллински. – Мы ведь не хотим, чтоб ваш муж волновался за вас. – Затем она добродушно заметила: – Без сомнения, вы очень торопитесь домой, чтобы приготовить ужин.

Эмма откашлялась, не ответив, всегда осторожная, когда предстояло довериться чужим людям. Но Джанесса Каллински приветливо смотрела на нее, и Эмма неожиданно для себя произнесла:

– Нет, мне не нужно готовить мужу ужин. Он служит в Королевском флоте. Когда он в море, как сейчас, я живу одна.

– Одна! – воскликнула миссис Каллински, и ее лучистые глаза заволокла тревога. – У вас нет семьи? – Мысль о том, что эта девушка живет в Лидсе без родных, привела в ужас Джанессу, привыкшую жить в большой, сплоченной и дружной общине, где все помогали друг другу и каждый защищал соседа.

Эмма покачала головой:

– Нет, Бабушка мужа умерла недавно. У нас больше никого не осталось. – Она заметила, как огорчилась миссис Каллински, и поспешила добавить: – Но ведь мы вдвоем. И у меня все в порядке. Правда. Я живу в хорошем доме в спокойном районе. Мне сдает комнату очень милая женщина.

Супруги обменялись быстрыми понимающими взглядами. Абрахам кивнул в ответ на молчаливый вопрос жены, который она, как обычно, задала ему взглядом своих выразительных глаз. Джанесса Каллински наклонилась вперед, сложив пальцы рук, ее широкое лицо сияло благожелательностью.

– Если вам не надо немедленно идти домой, если у вас нет других неотложных дел, может быть, вы останетесь и разделите с нами праздничный ужин? Нам будет чрезвычайно приятно.

– Ах нет, я не могу. Право же, не могу, – возразила Эмма. – Вы очень добры. Но я никак не могу. – Она покраснела, опасаясь, как бы гостеприимные хозяева не подумали, что она напрашивается на приглашение. – Благодарю вас. Вы очень добры. Но я не хочу надоедать вам.

– Чепуха! – воскликнул Абрахам. – Вы вовсе не будете надоедать. Боже правый, после всего, что вы для меня сделали сегодня! – Он поднял руки перед собой и, поведя несколько раз ладонями вверх, продолжал: – Как же нам отблагодарить вас? Пожалуйста, оставайтесь на праздничный ужин, окажите нам эту честь.

Увидев недоумение на лице Эммы, он объяснил:

– В субботу у нас праздник – Шаббат. Он начинается на закате в пятницу, и мы всегда отмечаем начало священного дня за праздничным столом.

– Понятно, – кивнула Эмма. Беспокойный огонек зажегся в ее глазах, и взгляд ее обратился к часам на каминной полке.

Абрахам проследил за ее взглядом и кивнул, тотчас угадав, о чем она думает:

– Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! Наши сыновья проводят вас домой после ужина. – Его слова звучали убедительно. – С ними вы будете в безопасности, даже если уже стемнеет.

– Но я… – начала было Эмма.

– Решено, миссис Харт, – мягко, но все же с решительным видом вмешалась Джанесса. – Вы выглядите усталой. Конечно же, из-за этих передряг с хулиганами. Еда поддержит вас. Восстановит силы. Вам понравится. – Она подалась вперед и похлопала Эмму по руке. – У нас всего много. Больше, чем нужно, чтобы накормить еще одного человека, такую почетную гостью. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно, а когда придут Дэвид и Виктор, они тоже будут вам очень рады. И поблагодарят за помощь их отцу. Да-да, они будут польщены, если вы разделите с нами праздничный ужин.

Эмма уступила под напором доброты и убедительности доводов миссис Каллински. К тому же она снова почувствовала голод, а в доме миссис Дэниел ее не ожидало ничего особенно вкусного. И из кипящих на плите горшков доносились восхитительные манящие запахи.

– Благодарю вас. Буду счастлива к вам присоединиться, если не помешаю.

Каллински просияли, и Джанесса вскочила и подлетела к плите, чтоб проследить за кипящим в кастрюлях ужином. Заглянув во все кастрюли, она вновь обратилась к Эмме:

– Я думаю, вы прежде не пробовали еврейских блюд, но вам непременно понравится. – Она повернулась, держа в руке крышку от кастрюли, и утвердительно кивнула. – Да, я знаю, вам очень понравится. На первое будет куриный суп с шариками из мацы, они похожи на йоркширские клецки, только поменьше, а затем жареный цыпленок с хрустящей корочкой, золотистый и сочный, с морковью и другими овощами из супа. А напоследок – медовые лепешки и чай с лимоном. Да, все это вкусно, вот увидите… – Джанесса умолкла, недоговорив, и повернулась к двери. Дверь открылась, и женщина просияла от удовольствия и гордости, когда вошли ее сыновья. Увидев Эмму, сидящую у камина, они остановились и, немало удивившись, с интересом воззрились на нее.

– Дэвид! Виктор! Идите познакомьтесь с нашей гостьей. Почетной гостьей, ведь она сегодня вызволила вашего отца из беды самым чудесным образом. Замечательная девушка, – сообщила Джанесса, шумно закрывая кастрюлю крышкой. Она вытерла руки кухонным полотенцем и поспешила к своим сыновьям. Затем энергично провела их в комнату. – Ну же, мальчики, это Эмма Харт. Миссис Харт. – Она подвела их к Эмме, сияя от радости. – Это Дэвид, – сказала она, представляя юношу повыше. – А это Виктор.

Каллински-младшие поздоровались с Эммой за руку и поблагодарили ее за то, что она пришла на выручку отцу. Затем они прошли в другой конец кухни и сели рядышком на диван.

Глаза Дэвида сузились, когда он заметил выступивший на щеке отца сине-черный кровоподтек, сама же щека отекла и распухла. Он тихо и почтительно обратился к Абрахаму:

– Что случилось, отец? – Но в глазах юноши зажегся недобрый свет, и он изо всех сил старался сдержать нарастающий гнев. Он знал, что это опять было делом рук ярых антисемитов.

Тот не спеша рассказал о случившемся, не упуская ни малейшей детали и с жаром превознося отважный поступок Эммы. Пока он говорил, Эмма с растущим интересом смотрела на юношей, сравнивая их.

Дэвид и Виктор Каллински были совершенно непохожи друг на друга, как неродные. Дэвид, старший, которому уже исполнилось девятнадцать, был высок, как и его мать, и хорошо сложен. Джанесса одарила его своими красивыми синими глазами, но синева его глаз была темнее и глубже. Овал и черты его красивого открытого лица говорили о славянском происхождении его матери. От отца он унаследовал шапку черных волнистых волос и его легкость в общении, но, в сущности, Дэвид Каллински был даже более общительным, живым и энергичным, чем Абрахам. Дэвид был и инициатором, и исполнителем, честолюбивым, умным и заводным. Если в его быстрых синих глазах и был легкий отблеск цинизма, о нем заставляло забыть добродушие его широкой улыбки и дружеская манера поведения. Дэвид был умен, обладал интуицией и всей душой своей, всем сердцем стремился к единственной цели – добиться успеха. И, прекрасно зная истинную суть человеческой натуры, он жил, руководствуясь лишь одним-единственным правилом: выживает достойнейший. Но он стремился не просто выжить, а обрести богатство и жить на широкую ногу.

Шестнадцатилетний Виктор был небольшого роста, как цыпленок, хрупкий, и этим он немного походил на своего отца. У него были, как у матери, прямые блестящие черные волосы, но в остальном он не был похож ни на кого из своих родителей. Его большие карие глаза смотрели ласково, а лицо его было спокойным и добрым, не очень выразительным, но миловидным. Его спокойное лицо, как зеркало, отражало его внутренний мир: Виктор Каллински был тихим отзывчивым мальчиком. Лишь одним его характер походил на характер отца: Виктор, как и Абрахам, был необычайна терпелив и прекрасно понимал бренность человеческого бытия, это понимание было зрелым и тем более удивительным для такого молодого человека. Он был мыслителем и мечтателем, в его груди была душа поэта. Лучше всего Виктор чувствовал себя, когда в одиночестве читал книги, или рассматривал в музее великие полотна, или слушал музыку Малера и Бетховена. Он был по природе замкнутым и даже робким и не без труда вступал в разговор, а особенно с людьми незнакомыми. Виктор украдкой смотрел на Эмму из-под длинных черных ресниц, и на губах его играла мягкая улыбка. Он думал о том, какая сострадательная, должно быть, эта девушка, и о том, что ее сегодняшний поступок лишь укрепил его святую веру в то, что суть человечества – доброта. Как и его отец, Виктор был начисто лишен горечи и желчности.

Дэвид, более смелый и самоуверенный из братьев, первым заговорил с Эммой:

– Вы проявили недюжинную храбрость, вступившись за моего отца и отогнав тех парней. Хотя вы и не еврейка, да? – заметил он с присущей ему прямолинейностью. Он быстро окинул ее с головы до пят проницательным взглядом своих синих глаз и был потрясен тем, как кротко она сидела на стуле, покорно сложив руки на коленях.

– Нет, я не еврейка, – ответила Эмма. – Но я не вижу никакой разницы. Я бы помогла любому, попавшему в беду И уж конечно, тому, на кого набросились, как на вашего отца.

Дэвид кивнул.

– Однако немногие бы так поступили, – кратко заметил он, гадая, почему же такая изящная девушка оказалась в этих местах. Он хотел уже спросить, когда его мать позвала Эмму:

– Миссис Харт, пойдите вымойте руки, потом умоются мальчики, и мы будем ужинать. Скоро сядет солнце. – Джанесса прошла к столу и поставила еще один стул для Эммы. Она не отходила от него, пока Эмма, а потом и юноши не закончили умываться.

Все вместе они встали вокруг большого, превосходно накрытого стола, – семья Каллински и Эмма.

– Сначала мама освятит свечи, – прошептал Дэвид. Эмма стояла не шелохнувшись и внимательно смотрела и слушала, внимая всему происходящему. Джанесса зажгла две белые свечи и тихо произнесла над ними молитву на незнакомом языке, совершенно непонятном для Эммы. Затем они сели за стол, Дэвид учтиво подвинул стул для Эммы, а Виктор для матери. Заметив, что вся семья склонила головы, Эмма последовала их примеру. Краем глаза она видела, как Абрахам освятил красное вино в маленькой чашке, вновь произнеся молитву на том диковинном иностранном языке. Девушка не знала, что это был иврит. Старший Каллински отхлебнул глоток вина и прочел молитву над халой, которую Эмма сама же спасла на улице.

– Отец прочел молитву, и теперь, преломив хлеб, мы можем поесть, – опять пояснил ей Дэвид. Глава семьи преломил хлеб и пустил его по кругу, а Джанесса поставила на стол дымящиеся чашки с супом, пахнувшим необычайно вкусно. И трапеза началась.

Пока все ужинали, Эмма прониклась гармонией и безмерной любовью, царившей в этой семье. Девушка отдыхала душой, ведь вся обстановка была такой теплой и благожелательной, и Эмма чувствовала себя так свободно и была окружена такой заботой и добрым вниманием, что ее переполнила благодарность и горло перехватило от нахлынувших чувств. Одна мысль не давала ей покоя: „Почему же евреев ненавидят? Ведь они такие чуткие и кроткие люди, и добрые, и деликатные. Это неслыханно, как к ним относятся!” И эти чувства Эмме Харт предстояло пронести через всю жизнь, стойко защищая своих друзей-евреев, то и дело возмущаясь и скорбя от крайних проявлений неприкрытого расизма, как язва, поразившего Лидс на долгие годы.

Жареная курица, как и суп, была безупречно приготовлена и изумительно вкусна. И Эмма впервые с тех пор, как уехала из Фарли, почувствовала, что наелась и даже переела. Девушка вдруг поняла, что ела очень мало всю эту неделю, что жила в Лидсе. Она решила исправить это, поскольку понимала, что должна поддерживать свои силы.

За столом много говорили о самых разнообразных вещах, пленивших Эмму. Больше всего рассказывали говорливый Дэвид и его чуть менее словоохотливый отец. Изредка Джанесса тихо роняла несколько слов и кивала Эмме в знак согласия или отрицательно качала головой и все время мягко улыбалась, радуясь тому, что рядом с ней, дома, все любимые ею люди, наслаждаясь той ощутимой любовью, что разлилась вокруг нее, и праздничным настроением семейного ужина. Виктор едва вымолвил и слово, но он иногда улыбался Эмме, и его карие глаза глядели ласково, дружелюбно и застенчиво.

Чуть позже, подавая на стол медовые лепешки и чай, Джанесса обратилась к Эмме, подмигивая своими синими глазами:

– Надеюсь, вам понравилась наша еврейская еда, ведь правда, Эмма Харт?

В глазах Эммы тоже так и плясали огоньки.

– Да-да, очень, миссис Каллински. Было очень вкусно. И, пожалуйста, зовите меня просто Эммой.

Все согласно кивнули и улыбнулись ей в ответ.

– Почтем за честь, – сказал Абрахам, как всегда, степенно и учтиво.

Когда они пили чай, Дэвид краем глаза наблюдал за Эммой, сидевшей рядом с ним. Как и все остальные, он заметил благородную осанку и хорошие манеры Эммы, а также и то, что ее платье, хоть и хлопчатобумажное, было прекрасно сшито. Юноша сгорал от любопытства. Наконец он спросил:

– Я не хочу показаться излишне любопытным или невоспитанным, но скажите, что же вы все-таки делали сегодня днем на Норт-стрит? Слава богу, что вы там оказались. Но все же это не самый подходящий район для прогулок.

В ответ на проницательный взгляд Дэвида Эмма одарила его светом своих сверкающих глаз.

– Я искала работу, – негромко сказала она. Воцарилась полнейшая тишина, и четыре пары глаз уставились на Эмму. Молчание нарушила Джанесса:

– Такая девушка, как вы?! Искала работу в том ужасном районе! – Она задохнулась, как громом пораженная.

– Да, – тихо подтвердила Эмма. Поскольку все они в изумлении не сводили с нее глаз, она сочла необходимым объясниться и принялась рассказывать ту же самую историю, что выдумала для Рози и повторила госпоже Дэниел. Эмма завершила свой рассказ словами: – И за прошедшую неделю я побывала во всех галантерейных магазинах Лидса. Я искала место продавщицы, но безуспешно. И потому сегодня я решила попытать счастья на Норт-стрит в швейных мастерских. Но и там я ничего не нашла. Я как раз вышла от Коэна и направлялась домой, когда увидела, что мальчишки нападают на мистера Каллински.

Три пары глаз семьи Каллински тотчас оторвались от Эммы и воззрились на Абрахама, и снова именно Джанесса сказала:

– Абрахам! Абрахам! Ты должен что-нибудь сделать для Эммы.

– Конечно, должен и сделаю, – ответил тот, широко улыбаясь Эмме, сидящей рядом с ним. Он похлопал ее по руке: – Вам не нужно больше утруждать себя поиском работы. Приходите в понедельник утром, ровно в восемь часов, в мою швейную мастерскую, и я дам вам работу, Эмма. Уверен, мы сможем подыскать что-нибудь подходящее. – Он взглянул на Дэвида. – Разве ты не согласен, сын?

– Согласен, отец. Для начала Эмма может поработать метальщицей петель. Это не так уж трудно, – ответил тот.

Эмма так удивилась, что почти лишилась дара речи, но быстро обрела его вновь:

– Ах, благодарю вас, мистер Каллински! Это было бы чудесно! – Она внимательно на него посмотрела. – Я быстро научусь и буду усердно работать. – Девушка помедлила и покачала головой. – Я и не знала, что у вас есть швейная мастерская.

Абрахам хохотнул:

– Откуда ж вы могли узнать? Как бы то ни было, а она стоит на улице Рокингем, около Кэмп-роуд. Дэвид напишет вам точный адрес. Это не очень большая мастерская. У нас работает около двадцати человек. Но мы неплохо преуспеваем, раскраивая.

– Что значит „раскраивая”? – спросила Эмма, сбитая с толку этим выражением и, как всегда, стремясь выяснить все непонятное.

Абрахам добродушно улыбнулся:

– Ну да, конечно, вам незнакомо это слово, поскольку вы не знаете портняжного ремесла. Это означает, что мы, как и большинство еврейских швейных мастерских в Лидсе, выполняем работу для крупных торговцев мужской одеждой, таких как Бэрран и другие. Мы сторонние подрядчики.

– Понятно, – откликнулась Эмма. – Вы шьете костюмы для крупных торговцев, а они уже продают их. Я правильно поняла?

– Не совсем, но пусть объяснит Дэвид. Он один из тех в этой семье, кто живет и дышит, ест и спит с мыслями о портновском ремесле.

Дэвид заразительно засмеялся:

– Это не совсем верно, папа. – Он откинулся на спинку стула, вполоборота повернувшись к Эмме. – Мы не шьем костюмы целиком. Мы раскраиваем и сдаем определенную часть костюма, положим, рукава, или борта пиджака, или лацканы, или спинки пиджака, а иногда и брюки. Мы кроим и шьем все, что только ни закажут нам на данную неделю большие фабрики.

Эмма, как всегда живо, поинтересовалась:

– Но почему так? Мне кажется, это странный метод. Разве не проще сшить костюм целиком в одной мастерской?

Дэвид ухмыльнулся:

– Нет, этот метод довольно необычен, но он не усложняет дела, потому что все очень хорошо организовано. К тому же так дешевле и быстрее. Используя этот метод, крупные производители могут изготавливать гораздо больше костюмов. Они на своих фабриках просто собирают из разрозненных частей единое целое. Эта идея была разработана маленьким портным-евреем по имени Герман Фрэнд. Она произвела переворот в легкой промышленности и способствовала тому, что Лидс стали отмечать на картах как крупнейший в мире центр по производству готового платья. И эта отрасль расширяется с каждым годом. – Его глаза заблестели от возбуждения. – Я утверждаю, Эмма, что портновское ремесло однажды сделает Лидс еще более известным и безмерно богатым. Это действительно так, и я собираюсь участвовать во всем этом.

– Вот такие у него мысли, у этого сына моего, – удивленно произнес Абрахам, с недоверием качая головой.

Эмма очень заинтересовалась, как всегда при упоминании о деньгах и новых идеях.

– А этот человек, Герман Фрэнд, где он почерпнул эту идею? Расскажите мне еще о нем, Дэвид.

– Кто знает, что натолкнуло его на эту мысль? – произнес он, пожав плечами. – Но это, несомненно, была идея, которая заработала. Так или иначе, а у Германа Фрэнда была своя маленькая мастерская, и он кроил и шил для фабрики Джона Бэррана, первого торговца готовым платьем, основавшего дело в Лидсе, как только Зингер изобрел швейную машинку. Это гиганты, и они, кстати, тоже неевреи. Фрэнд разработал систему разделения труда, когда работал на Бэррана. Он разделил пошив одного костюма на пять или шесть операций. Это сразу же снизило стоимость производства готовых изделий и, как я уже говорил, увеличило выпуск продукции. Это также означало, что Бэрран и другие крупные предприниматели, освоившие эту систему, могли теперь продавать костюмы по более низким ценам. Основным стал объем производства, и это сделало цену приемлемой для рабочего люда. Фрэнд стал наделять работой других евреев-владельцев мелких швейных мастерских, и эта идея обросла, как снежный ком.

Эмма заметила:

– Простая идея, но, как многие простые идеи, очень разумная.

Дэвид кивнул в знак согласия, немного ошеломленный этим выводом. Он еще больше удивился, когда Эмма продолжила:

– Как грошовый базар Маркса и Спенсера на рынке Лидса. Вот это действительно блестящая идея: разместить все товары в разных отделах, выставить их так, чтобы каждый мог их увидеть, рассмотреть и выбрать. И они установили такие низкие цены. Дэвид, разве вы не согласны, что все это очень умно?

– Конечно же! – Он улыбнулся. – Вы не знали, что Михаил Маркс тоже еврей-переселенец, приехавший из Польши? Он начинал с одного прилавка на рынке Лидса десять лет назад. Недавно он объединился с Томом Спенсером, и теперь они развернули грошовые базары по всему Лидсу, они уже проникают и в другие города. Однажды их сеть будет развернута по всей стране. Вот увидите!

Эмма не сводила глаз с Дэвида, рот ее был приоткрыт от изумления, и от волнения разрумянились ее бледные щеки. Ока оказалась права. Лидс – то самое место, где можно сколотить состояние. И она сказала:

– Я верю, что все возможно, если у человека есть хорошая идея и он готов упорно трудиться.

– Вы совершенно правы, Эмма, – отозвался Дэвид. Он начал рассказывать еще об одном человеке, преуспевшем в делах, и Эмма с интересом его выслушала.

Дэвид и Эмма могли бы проговорить всю ночь напролет, ведь они оба горели честолюбием и энергией и, что самое удивительное, обладали потрясающей прозорливостью, столь редкой в их юном возрасте. Они интуитивно почувствовали это и бессознательно потянулись друг к другу. Но в этот самый момент Абрахам взглянул на часы и сказал:

– Я думаю, вам, мальчики, пора проводить Эмму домой. Мне тоже очень приятно ее общество, но уже становится поздно, и мне не хотелось бы, чтоб вы ходили по улицам, когда закрываются все пивные. Полагаю, что это опасно.

– Да, мне нужно собираться, – согласилась Эмма и отодвинула свой стул. – Но сначала я должна помочь миссис Каллински убрать со стола и вымыть посуду.

– Нет-нет, это не обязательно, Эмма. Мой муж прав. Мальчики должны проводить вас домой немедленно. Дэвид, не забудь написать для Эммы адрес мастерской, а затем вам надо идти, – рассудила Джанесса.

Эмма поблагодарила Каллински-старших за гостеприимство и чудный ужин, а еще горячее за работу, столь необходимую ей, чтобы выжить. Она пообещала быть в мастерской в понедельник в восемь часов утра и аккуратно убрала бумажку с адресом в сумочку.

Они довольно долго шли к дому госпожи Дэниел, но Эмма чувствовала себя в безопасности, ведь рядом с ней шел молчаливый Виктор, а с другой стороны – говорливый Дэвид. Они не наткнулись ни на какую шайку, Эмма не заметила, как быстро пролетело время в разговорах с Дэвидом обо всем на свете, но больше всего о портновском ремесле. Молодые люди настояли на том, чтобы довести Эмму до самой двери дома госпожи Дэниел.

Дэвид и Виктор были хорошо освещены светом газового фонаря, стоящего чуть поодаль. Эмма переводила взгляд с серьезного Виктора на смеющегося Дэвида и думала: „Они такие разные, но оба такие искренние”. Девушка подала руку Виктору:

– Спасибо, что проводили меня до дома. До свидания, – попрощалась она.

Виктор крепко пожал ей руку:

– Спокойной ночи, Эмма. И спасибо за помощь отцу. Это было благое дело.

– Да-да, благое! – подхватил Дэвид, взяв девушку за руку. – Увидимся в понедельник, ранним солнечным утром. Спокойной ночи, Эмма!

Когда Эмма вставила ключ в замок, юноши развернулись и пошли домой. Но Дэвид вдруг остановился и опять подбежал к девушке.

– Мы одинаково думаем, Эмма. – Его голос уверенно звучал в тишине. – Я знаю, мы станем друзьями. Добрыми друзьями.

Эмма внимательно слушала его и верила ему. Она кивнула:

– Я тоже так думаю, Дэвид.

Он открыл для нее дверь и, когда она благополучно вошла в дом, легко сбежал по ступенькам и поспешил за Виктором, ожидавшем его на другом конце улицы.

Дэвид Каллински и не ведал тогда, что произнес самые что ни на есть пророческие слова. Он и Эмма действительно были похожи, ведь оба они горели желанием добиться успеха.

И в эту душную ночь в августе 1905 года началась дружба, которой суждено было продлиться более полувека. Они вместе и каждый по-своему будут карабкаться наверх, борясь с жестокой нуждой, сражаясь со всевозможными предрассудками, стараясь достичь большего и лучшего. Этим восхождением и своими достижениями они увлекут за собой весь город. Они оставят неизгладимый след в истории Лидса не только своими потрясающими успехами как короли коммерции, но и безграничной помощью другим. Именно Эмма Харт, Дэвид Каллински и еще горстка добросовестных, энергичных и мечтательных евреев и евреек породят величие этого города.

Глава 29

Дни летели, сливаясь в недели. Сентябрь, сменивший август, незаметно подошел к концу, вот уже наступила середина октября, но Блэки так и не вернулся в Лидс. Эмма недоумевала, что могло его так задержать в Ирландии. Ее беспокойство особенно усиливалось, когда она оставалась одна в своей маленькой комнатке в мансарде. Но Эмма надеялась, что с ним ничего не стряслось. Она с нетерпением ждала возвращения Блэки не только как своего лучшего друга, но и, сама того не сознавая, потому что он связывал ее с прошлым.

Блэки О'Нил остался единственным духовным связующим звеном между нею и ее прошлой жизнью, с ее семьей, которую она любила и по которой скучала. Конечно, испытываемое ею периодически беспокойство было вполне искренним и касалось только благополучия Блэки, поскольку Эмма не была приучена жалеть себя. Кроме того, благодаря собственным усилиям, она сумела устроиться совсем неплохо. У нее была работа в швейной мастерской Каллински и комната в доме миссис Дэниел, и, несмотря на временность и даже призрачность своего теперешнего благополучия, оно давало Эмме приятное чувство защищенности.

Домовладелица, с каждым днем становившаяся все более сердечной и менее капризной, неожиданно заявила Эмме, что та может без сомнения рассчитывать на нее и дальше. Наблюдательной миссис Дэниел не потребовалось много времени, чтобы заметить благопристойность, гордость и хорошее воспитание Эммы. Достаточно было взглянуть на то, как она себя повела, столкнувшись в холле с двумя джентльменами, снимавшими в доме комнаты с пансионом. Вежливо, но сдержанно раскланявшись с ними, Эмма быстро, не теряя достоинства поднялась в свою комнату. С этой девушкой не будет хлопот, подумала Гертруда Дэниел, а вслух сказала: „Вы можете оставаться в моем доме сколько захотите, милочка”. При этих словах тестоподобное лицо миссис Дэниел расплылось в улыбке, и она почти с нежностью пожала Эмме руку чуть выше локтя.

У Каллински Эмма зарабатывала достаточно, чтобы прилично себя содержать, а главное – не трогать своих небольших сбережений. Тратя деньги лишь на самое необходимое и предпочитая поэтому передвигаться только пешком, она вечерами валилась с ног от усталости. Но несмотря на свою бережливость, Эмма старалась покупать себе вкусную и питательную еду. Ей хватило благоразумия сообразить, что она любой ценой должна поддерживать свои силы и энергию. Если она перестанет заботиться о себе, то быстро ослабеет и не будет в состоянии работать. Эта мысль приводила ее в ужас. К тому же она ждала ребенка, и о нем тоже надо было думать.

Работала Эмма в маленькой швейной мастерской на Роккингем-стрит с восьми утра до шести-семи вечера. С первого дня она буквально наслаждалась этой работой. Дела у Абрахама Каллински шли достаточно успешно, он не был тираном, и, наверное, поэтому никому из служащих не приходило в голову злоупотреблять его добросердечием. Они могли слегка запаздывать на работу, им не запрещали разговаривать во время рабочего дня или продолжительности перерывов на чай или ленч. Служащим платили сдельно, и этой платы им хватало на жизнь. Со своей стороны, Абрахам тоже был доволен: мастерская приносила доход, обещавший со временем осуществить его мечту о большом швейном предприятии. Поэтому он не считал нужным погонять служащих, как говорится, не жалея хлыста.

Девушки-мастерицы в большинстве своем были уроженками здешних мест, и, несмотря на то, что все работавшие мужчины были евреями, атмосферу мастерской пронизывал дух товарищества, то и дело раздавались дружеские шутки, перекрывающие порой стук швейных машин. Эмма, сидя по колено в обрезках ткани и клочьях ваты за длинным деревянным столом, трудилась с проворством и неутомимостью, поражавшими самых закаленных девушек. Все они были общительными, даже склонными к грубому юмору, но очень добрыми. Говорили они на особом лидсском диалекте, но Эмма хорошо их понимала, поскольку лидсский говор имел много общего с близким ей йоркширским диалектом, широко распространенным в шахтерских районах. Сама Эмма старалась говорить правильно, подражая мелодичной речи Оливии Уэйнрайт и даже чуть пародируя ее. Она никогда не позволяла себе опускаться до грубого говора своих товарок, зная, что дурные привычки легче приобрести, чем потом от них избавляться. На первых порах девушки поддразнивали ее за хорошо поставленный голос: „Говорит, будто ножом по стеклу режет”. Эмма улыбалась в ответ и воспринимала их насмешки с таким дружелюбием, что ее вскоре оставили в покое и стали принимать за свою. Но никто из девушек так и не смог привыкнуть ни к ее утонченной красоте, ни к ее хорошим манерам. Они продолжали искоса бросать на нее восхищенные взгляды и тихо благоговели перед ней, хотя Эмма этого не замечала.

Абрахам особенно внимательно следил за Эммой. Он никогда не забывал ее сострадания и редкой смелости. Он полюбил эту молодую женщину, как дочь, но ни разу не дал ей повода почувствовать его особое к ней расположение. Эмма постоянно ощущала незримое присутствие Виктора рядом с собой, особенно, когда у нее не все ладилось с работой. Но она не замечала, с каким обожанием в его кротких глазах он смотрит на нее. Но Дэвид превзошел их всех. Именно он взял ее под свою опеку с самого первого дня, когда в понедельник утром поставил ее на обметывание петель. Его не удивило, что всего за несколько дней она мастерски освоила эту операцию и стала одной из самых проворных и умелых работниц. Почувствовав в ней ум и поразительную способность к обучению, он стал ставить Эмму на раскрой тканей в те дни, когда отсутствовал постоянный закройщик. Раскатав на длинном раскройном столе рулон прекрасного йоркширского сукна и разметив его мелом по бумажной выкройке, Дэвид принимался с удивительным проворством орудовать ножницами, попутно объясняя Эмме, что к чему.

Под руководством Дэвида Эмма быстро научилась кроить рукава, лацканы, борта и спинки сюртуков, а потом и брюки, всегда рассчитывая на его совет и помощь, если у нее что-нибудь не получалось. К середине сентября она уже могла самостоятельно скроить и сшить костюм целиком, не прибегая к помощи Дэвида. Абрахам изумлялся ее невероятной работоспособности и поражался тому, как быстро она освоила все тонкости шитья. Он буквально лишался дара речи, видя ее мастерство, сосредоточенность и неукротимую анергию. Виктор тихо обмирал, а Дэвид ухмылялся, как чеширский кот. Он разгадал ее натуру сразу, с первой их встречи, считая эту встречу не случайностью, а счастливым даром судьбы. „Эмма Харт – не девушка, а чистое золото”, – говорил он и готов был поставить на это последний шиллинг. В своих планах на будущее он отводил Эмме не последнюю роль.

Джанесса Каллински, очарованная Эммой точно так же, как остальные члены семьи, обожала ее и постоянно приглашала на вечерние обеды накануне еврейской субботы. Но Эмма с врожденной деликатностью скрупулезно регулировала свои визиты, не желая злоупотреблять их гостеприимством или показаться навязчивой и невоспитанной, хотя ей очень нравилось бывать в этом еврейском доме, где царили любовь и душевная теплота. Всякий раз, принимая приглашение, она обязательно захватывала с собой какой-нибудь подарок. То это был букет цветов, купленный на рынке, то баночка сваренного ею на кухне миссис Дэниел джема, а однажды – даже шоколадный мусс, приготовленный в точном соответствии с рецептом Оливии Уэйнрайт и доставленный в дом Каллински в Лейланде в лучшей хрустальной вазе миссис Дэниел. Мусс произвел настоящий фурор и был встречен потоком восторженных возгласов членов семьи Каллински, на все лады расхваливавших кулинарные таланты Эммы, заслужив также одобрительный отзыв миссис Дэниел.

Впрочем, большую часть своего свободного времени Эмма проводила в одиночестве. И не потому что работа в мастерской слишком утомляла ее, просто в Лидсе ей было некуда пойти в гости, кроме Каллински, и поэтому обычно, приготовив ужин на задней кухне, она поднималась к себе в мансарду. Вечерами она иногда подолгу шила, переделывая на себя старые платья из гардероба Оливии, оставшиеся ей после того, как миссис Уэйнрайт, похоронив свою сестру Адель Фарли, уехала в Лондон. Вся эта одежда, конечно, знавала лучшие времена, но благодаря Эмминой изобретательности и мастерству она могла еще неплохо послужить новой хозяйке. Ее первоначальное качество и элегантность не вызывали сомнений, и Эмме оставалось лишь перелицевать обтершиеся воротнички и манжеты, зашить или заштопать порванные места, вывести пятка. Она обновила шерстяной серый костюм, красное шелковое платье, всевозможные юбки и блузки, а кроме того – доставшиеся ей от матери черное шерстяное пальто и черное платье. Эмма тщательно следила за тем, чтобы ее ограниченный гардероб был всегда опрятным и приличным. В ближайшие несколько лет она не собиралась приобретать себе новую одежду.

Время от времени Эмма читала книги из того, что удавалось найти в нижнем ящике комода. Ей далеко не все было понятно в философских произведениях, но эти книги занимали ее, и она могла подолгу сидеть над каждой фразой, пока смысл прочитанного не становился ясен. Эмма жаждала учиться, и одной из немногих покупок, которые она себе позволила, стал словарь. Но ее самой любимой книгой оставался томик стихотворений Уильяма Блейка. Она регулярно перечитывала его, громко декламируя полюбившиеся строфы и тщательно выговаривая трудные слова, особое внимание уделяя развитию и улучшению своей речи. Так или иначе, Эмма Харт ни минуты не теряла зря, постоянно занимаясь самосовершенствованием.

В свои первые несколько недель в Лидсе Эмма почти не спала, ибо все ее мысли были заняты будущим ребенком. Но в один прекрасный день она вдруг поняла, что совершенно бессмысленно переживать из-за события, которое произойдет не раньше следующего марта. Это была пустая трата времени, а его Эмма ценила превыше всего. У нее еще будет время думать о нем тогда, когда он родится, и только тогда ей придется решать, как жить дальше. Эмма надеялась, что родит девочку, так как боялась, что мальчик будет похожим на Эдвина Фарли, и она его за это возненавидит. Бедное дитя не виновато, убеждала она себя, но все равно каждый день про себя повторяла: „Я знаю – это будет девочка”, и это успокаивало ее.

Эмма дважды навещала Рози в пивной „Грязная утка” и в последний раз оставила ей конверт с вложенной туда запиской для Блэки, в которой сообщала ему, как ее можно найти. Написала она и отцу. В письме она сообщила, что еще не подыскала подходящее место в Брэдфорде, хотя и надеется, и пообещала вскоре дать знать о себе. Разумнее всего было бы отправить письмо именно из Брэдфорда, а не из Лидса. Конечно же, ей было безумно жаль тратить деньги на билет, однако инстинкт самосохранения победил в ней, и она отправилась в Брэдфорд, проштемпелевала конверт на тамошнем главном почтамте и ближайшим поездом возвратилась в Лидс.

И вот субботним октябрьским утром Эмма уселась за стол в своей мансарде и принялась за очередное, полное новой лжи письмо отцу. Почерк у нее был острый, аккуратный. Необходимость лгать на первых порах очень угнетала Эмму, но она убедила себя, что это – ложь во спасение, чтобы успокоить отца, защитить его от той ужасной правды, которая заставила бы его стыдиться за нее. На этот раз она решила сочинить для него самую простую историю.

„Дорогой папа! – тщательно вывела Эмма. – Мне очень, стыдно что с сентября я ни разу тебе не написала. Все это время я усердно искала работу и теперь рада сообщить, что мне удалось получить место у… – здесь Эмма остановилась, подыскивая фамилию, достаточно распространенную для того, чтобы ее владельца было нелегко отыскать. – … у миссис Смит. Я ее личная гувернантка. Сегодня мы с нею уезжаем в Лондон и вернемся не раньше чем через месяц. Когда я попаду обратно в Брэдфорд, то обязательно постараюсь навестить вас. Не беспокойся обо мне, папа. У меня все в порядке. Люблю тебя, Фрэнка и Уинстона. Остаюсь всегда твоей любящей дочерью. Эмма. P. S. Вкладываю фунт для вас”. Эмка вложила однофунтовую купюру в письмо, тщательно его заклеила и налепила почтовую марку.

Она торопливо оделась, выбрав черное платье, бывшее когда-то ее вечерней униформой в доме Фарли, а теперь кокетливо украшенное снежно-белыми кружевными воротничком и манжетами. В свое время Эмма долго колебалась, имеет ли она право забрать платье с собой, покидая Фарли.

„Не будет ли это воровством?” – не раз она спрашивала себя. В конце концов с чистой совестью она уложила его в чемодан Эдвина. „Семейство Фарли свое уже получило, а платье все равно не налезет на тупую Энни”, – решила она. Стоило Эмме выйти из дома, как настроение у нее изменилось к лучшему. Был чудесный осенний день, стояло настоящее бабье лето. Сияло солнце, по голубому, словно отполированному небу скользили легкие шелковистые облака. Какой волшебный день, подумала Эмма, вдыхая свежий, но необыкновенно мягкий для октября воздух. Она быстро дошла до городской площади, пересекла ее и, зайдя на городской вокзал, купила билет до Брэдфорда. Ей повезло – поезд стоял у перрона, и Эмма немедленно забралась в него. Когда поезд не спеша допыхтел наконец до Брэдфорда, Эмма выпорхнула из вагона, добежала до почты и с такой быстротой вернулась на вокзал, что успела вскочить на обратный поезд до Лидса.

Отправив письмо, Эмма почувствовала облегчение. Теперь еще месяц она сможет не писать отцу, и у нее будет достаточно времени, чтобы сочинить для него еще какую-нибудь новую историю. И хотя лживость была противна ее характеру, Эмма знала, что вплоть до рождения ребенка ей придется пользоваться разными уловками, чтобы не волновать отца. Он все равно будет тревожиться за нее, но не так сильно, как если бы она сохраняла полное молчание. Она должна будет и дальше регулярно подавать ему весточки о себе, и тогда, возможно, отец не станет пытаться отыскать ее. Да он и не знает, где ее искать. Отец верит, что она в Брэдфорде, а там могут быть сотни миссис Смит. Как всегда, думая об отце, Эмма ощутила острое чувство вины.

Путешествие в Брэдфорд и обратно заняло несколько часов, и, сходя с поезда на городском вокзале в Лидсе, Эмма почувствовала голодные спазмы в желудке. Чувство голода было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Она направилась прямо на рынок, где купила большую порцию мидий, буквально плавающих в уксусе и перце, утолив проснувшуюся у нее с запозданием тягу к чему-нибудь остренькому. Проглотив мидии, она перешла к прилавку пирожника и раскошелилась на только что испеченный мясной пирог, пышущий жаром, источающий чудесный аромат, нежный и пышный. Самозабвенно поглощая его на ходу, Эмма совершила беглый обход рынка и направилась к центру города. Субботними вечерами она имела обыкновение бродить по главным улицам Лидса, разглядывая витрины и запоминая выкладку товаров. Она зашла в несколько шикарных магазинов полюбоваться интерьером и посмотреть, что покупают люди. Как всегда, заходя в магазин, она ощутила внутреннюю дрожь. Ей нравились суета, яркие краски, множество искусно выставленных товаров, щелканье кассовых аппаратов, ухоженные лица элегантных покупательниц. Она была просто не в силах ждать, когда у нее появится собственный магазин. „Нет, не магазин, а магазины”, – поправила она себя, рассматривая коллекцию зимних шляп, ни одна из которых, кстати, не пришлась ей по вкусу. Не понравилось Эмме и то, как они были выставлены.

Пробродив несколько часов, Эмма решила, что ей пора домой. Ее ждала штопка и другие неотложные дела, уставшие ноги горели. Едва она вошла в парадную дверь, как перед ней выросла миссис Дэниел, появившаяся из-за поворота узкого, плохо освещенного коридора, ведущего в заднюю кухню. Ее острые глазки насмешливо блеснули, когда она воскликнула:

– А вас спрашивал какой-то джентльмен!

Эмма окаменела, сердце ее бешено забилось. Отец? Уинстон? Боже, им удалось ее отыскать? „Не глупи, – успокоила она себя, – скорее всего, это Дэвид Каллински. Он уже был здесь однажды, когда принес послание ей от своей матери. Тогда миссис Дэниел не было дома, и она его не видела. Да, должно быть, это приходил Дэвид,” – решила Эмма и как можно более спокойно спросила:

– О, это правда? Он не назвал себя, миссис Дэниел?

– Нет, но он оставил вот это. – Миссис Дэниел извлекла конверт из кармана передника.

– Спасибо. – И Эмма решительно шагнула на лестницу.

– А вы разве не собираетесь вскрыть его? – спросила миссис Дэниел. Ее откровенное разочарование позабавило Эмму.

– Ну конечно, собираюсь, – холодно улыбнувшись, ответила та. Она грациозно склонила голову в сторону домовладелицы. – Пожалуйста, извините меня, миссис Дэниел.

Не удостоив ее еще одним поклоном, Эмма вспорхнула вверх по лестнице. Сердце ее рвалось из груди. Она сразу узнала почерк Блэки, но, естественно, не собиралась доставлять миссис Дэниел удовольствия наблюдать ее смущение при получении письма от мужчины, который определенно не был ее „мужем Уинстоном, моряком славного Королевского флота”, о котором было столько переговорено.

Уже у себя в комнате Эмма дрожащими пальцами вскрыла конверт и сразу увидела подпись. Да, это был Блэки, и он ждал ее сегодня в пять в „Грязной утке”. Эмма бросилась на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и закрыла глаза. Счастье и чувство облегчения переполняли ее.

Точно в четыре, как только пробили старинные часы в холле, Эмма спустилась по лестнице и выскользнула из дома, пока миссис Дэниел не успела перехватить ее с вопросами и своим несносным любопытством. Внешне Эмма выглядела спокойной, ко внутри у нее все замирало при мысли о том, что она вновь увидит Блэки О'Нила. Как же она по нему соскучилась! Только сейчас Эмма по-настоящему поняла, насколько дисциплинированность и умение контролировать себя были нужны ей, чтобы не впасть в отчаяние от своего полного одиночества здесь, в Лидсе, и она гордилась тем, что научилась управлять своими чувствами.

Эмма так решительно шагала к своей цели и была столь погружена в свои мысли, что не обращала внимания на мужчин и женщин, провожавших ее взглядами, пока она шла по тротуару в сторону Йорк-роуд, где находился паб „Грязная утка”. Она нарядилась в тщательно отремонтированный ею серый шерстяной костюм, простой и элегантный. Длинная, прямая до колен и слегка расклешенная книзу юбка. Облегающий жакет с закругленными плечами и узкими лацканами. Костюму было уже почти пять лет, и он уже вышел из моды в Лондоне, но не в Лидсе. Главное – костюм выглядел дорогим. Под жакет Эмма надела голубую шелковую блузку, давно выброшенную Оливией Уэйнрайт, с выглядывавшими из-под жакета белыми кружевными воротничком и манжетами. На лацкан Эмма приколола подаренную ей Блэки зеленую стеклянную брошку, которая была ее единственным украшением, не считая простого серебряного материнского кольца, которое Эмма носила на среднем пальце левой руки. Ее туалет довершали белые вышитые перчатки и черная кожаная сумочка-ридикюль с жесткой черепаховой окантовкой.

Эмма была на пятом месяце беременности. Она чувствовала, что ее грудь и бедра слегка располнели, но постороннему взгляду ее состояние пока еще было не заметно. Костюм плотно облегал ее гибкую фигуру, подчеркивая ее природную грацию. Ее великолепные волосы, отливающие золотом в лучах пополуденного солнца, были зачесаны наверх и собраны в сложное сооружение на макушке. Эмма сегодня соорудила из своих глянцевых локонов новую прическу, которая не только делала ее выше собственных ста шестидесяти пяти сантиметров, ко и придавала всему ее облику удивительную воздушность. Она не шла, а словно летела на крыльях. Эмма чувствовала себя так, как будто она заново родилась на свет, и ее радостное настроение было заметно даже прохожим.

Когда до места встречи осталось совсем немного, Эмма замедлила шаг: ей не хотелось прийти в паб раньше Блэки. Она заранее сочинила историю, которую собиралась ему рассказать. Будь это раньше, она бы устыдилась своей неискренности, но сейчас, во время беременности, чувство самосохранения брало верх, а ее врожденная осторожность росла с каждым днем. Ей меньше всего хотелось, чтобы в Фарли узнали о ее местонахождении, а это могло произойти, если бы Блэки узнал всю правду и по-рыцарски бросился на ее защиту. Поэтому Эмма, довольно искусно чередуя правду с вымыслом, сочинила историю, достаточно правдоподобную, чтобы заморочить ему голову. И хотя она знала эту историю назубок, сейчас она повторяла ее про себя на ходу.

Навстречу Эмме вниз по Йорк-роуд маршировала с песнями под барабанный бой группа женщин из Армии спасения, выглядевших довольно представительно в своих длинных черных формах и шляпках, похожих на шлемы. Чтобы избежать общения с ними и необходимость выслушивать традиционную проповедь о пагубности алкоголя, Эмма быстро завернула в паб. В крайнем случае, если Блэки еще не пришел, она сможет поболтать там с Рози. Решительно толкнув тяжелую входную дверь, Эмма двинулась вперед по узкому коридору, пахнущему прокисшим пивом и табачным дымом. Перед внутренними качающимися дверями она вдруг остановилась как вкопанная: был отчетливо слышен голос Блэки среди шума и гвалта, царившего в пивной. Эмма шагнула вперед и встала в дверях, прислонившись к створке.

Да, это был он – настоящий ирландский красавец. Черные курчавые волосы обрамляли его загорелое лицо, черные глаза весело искрились, белоснежные зубы блестели между розовыми губами, даже через марево, стоявшее в воздухе от газовых светильников, был виден его ослепительный взгляд. Пианист наяривал „Дэнни бой”, а Блэки стоял рядом, прямой и гордый, положив руку на пианино, и его волшебный баритон плыл над звоном стаканов и гулом голосов. Чтобы не засмеяться, Эмма рукой в перчатке прикрыла рот. Такого Блэки еще не знала, впрочем, она никогда и не видела его в такой обстановке. Ну и представление он тут устроил, изумилась Эмка, пораженная его видом.

Действительно, в Блэки О'Ниле погиб неплохой актер. Для этого природа наградила его всем необходимым: представительной внешностью, обаянием, врожденным чувством стиля, глубокой эмоциональностью и чисто животным магнетизмом. Когда все эти качества, сливаясь, проявлялись в полной мере, Блэки становился поистине неотразимым. А в данный момент так оно и было! В нем не было ничего от дешевого фиглярства, это был его звездный час, но и сейчас он вовсю старался на глазах у наэлектризованной им же толпы. Дойдя до последней строфы старинной ирландской песни, Блэки отступил от пианино, наклонился вперед, согнувшись почти пополам, а затем резко распрямился во весь свой богатырский рост, расправил широкую грудь, набрал воздуха и, выбросив вперед руку, триумфально закончил:

Как всегда, его голос проник в самое сердце Эммы, и пока его затухающие раскаты волнами накатывались на нее, горло ей перехватила сладкая грусть, которую она всегда испытывала, слушая пение Блэки. В зале не было равнодушных: Эмма увидела, как вокруг затрепетали в воздухе прикладываемые к повлажневшим глазам носовые платки. Публика неистово аплодировала, и Эмма услышала, как стали выкрикивать на разные голоса:

– Давай еще одну, парень!.. Как насчет „Менестреля”?.. Спой нам, Блэки!

Блэки раскланивался, скаля зубы в улыбке, и снова кланялся, явно наслаждаясь своим успехом. Он уже собрался выступить с еще одним музыкальным номером, но вдруг заметил Эмму.

– Потом, ребята! – крикнул он и несколькими широкими шагами пересек зал. Пробравшись сквозь толпу, сгрудившуюся у пианино, Эмма продолжала робко стоять у дверей, сжимая в руках сумочку. Блэки возник перед ней, возвышаясь, словно башня. Его глаза быстро и оценивающе ощупали ее. Блэки был явно изумлен решительными переменами в ее облике, но старался не подать виду. Он быстро пришел в себя и со своим обычным энтузиазмом воскликнул:

– Эмма! Как чудесно снова видеть тебя, крошка! Правда, это самое.

Блэки подхватил ее и поднял вверх – такая у него была привычка. Потом поставил Эмму на пол и не выпуская из рук, глядя в ее запрокинутое лицо сказал:

– Ну, ты выглядишь гораздо привлекательнее по сравнению с прошлым разом, когда мы виделись. Ты прямо настоящая леди, ей-богу!

Эмма рассмеялась:

– Спасибо, Блэки, я тоже очень рада видеть тебя.

Он широко улыбнулся ей, не пытаясь скрыть свою радость.

– Пошли, крошка. Давай пройдем в Салун-бар. Там, я думаю, потише, чем здесь, и мы сможем лучше поговорить. Да там и более подходящее место для такой юной леди, как ты.

Весело подмигнув Эмме, Блэки спросил:

– А что ты хочешь выпить?

– Лимонад, пожалуйста, – ответила Эмма.

– Жди меня здесь, – скомандовал он и устремился к стойке. Эмма проводила его взглядом. Она не видела Блэки с весны, почти девять месяцев, и нашла, что он тоже изменился. Он выглядел повзрослевшим и, хотя его веселый нрав постоянно давал о себе знать, Эмме показалось, что он стал сдержаннее и даже серьезнее, чем обычно. Рози, облаченная в платье из оранжевого атласа, плотно облегавшего ее необъятное тело, с широкой улыбкой до ушей, издали приветливо кивала Эмме, и та ответила на приветствие. Очень скоро Блэки вернулся с напитками в руках, сказал, чтобы она шла за ним, и двинулся вперед, раздвигая плечами плотную толпу посетителей в главном зале.

В Салун-баре было довольно пустынно и тихо. Эмма сразу же почувствовала себя удобнее, чем в пивной. Она с любопытством огляделась вокруг. Блэки нашел для них столик в углу, поставил на него напитки, как заправский джентльмен, пододвинул Эмме кресло и уселся напротив. Отпив глоток пива из кружки, накрытой шапкой пены, он бросил внимательный взгляд поверх стекла на Эмму. Потом поставил кружку на стол и, подавшись вперед, спокойным, рассудительным голосом спросил:

– Ну, и что все это значит? Что такая малявка, как ты, делает в Лидсе? Мне кажется, я давно сказал, что это место не для тебя, пока ты не повзрослеешь. Да, именно так я тебе говорил, Эмма Харт!

Эмма быстро взглянула на него.

– Я поступаю так, как надо.

– Ну конечно, достаточно посмотреть на тебя. Я думаю, что ты никогда не была так счастлива. Ладно, оставим это. Так что заставило тебя покинуть Фарли?

Эмма была еще не готова откровенничать с ним и пропустила вопрос мимо ушей.

– Да, я была счастлива, – согласилась она и, меняя тему разговора, продолжила: – Я не знала, что ты уедешь. Я так соскучилась по тебе, Блэки. Почему ты так долго был в Ирландии? Я уже думала, что не увижу тебя никогда.

Его лицо погрустнело. Глубоко вздохнув, он сказал:

– Ах, крошка, крошка! Умирал мой хороший друг, отец О'Донован, старый священник, которого я действительно любил и который научил меня всему, что я знаю. Я оставался рядом с ним до самого конца. Грустное это было дело, право, очень грустное.

Он покачал головой, глаза его затуманились, и, казалось, его кельтская душа вновь погрузилась в траур. Эмма дотронулась до него своей изящной ручкой.

– Мне очень жаль, Блэки, правда. Я понимаю, как ты, должно быть, расстроен.

Помолчав немного в знак сочувствия, Эмма тихо проговорила:

– Теперь я понимаю, почему тебя так долго не было.

– Нет, крошка. Отец О'Донован, прими, Господи, его душу, умирал всего пару недель, но потом мне пришлось провести часть отпуска с моими кузенами, которых я не видел почти год. А затем дядюшка Пэт написал мне, что я должен как можно скорее прибыть в Англию, только вчера я приехал в Лидс. Была пятница, вечер, и я, конечно, зашел выпить кружечку. Тут Рози подает твою записку. Я был так поражен. Меня просто как громом ударило, если хочешь знать.

Он с любопытством посмотрел на нее и закончил:

– Ладно, крошка, оставим это. Так все-таки почему ты решила покинуть Фарли?

Эмма обожгла его взглядом и тихо сказала:

– Перед тем как я скажу тебе причину, ты должен пообещать мне кое-что.

Блэки уставился на нее, пораженный не столько ее ответом, сколько серьезностью ее тона.

– И что бы это могло быть?

Эмма спокойно выдержала его прямой взгляд.

– Ты должен обещать мне, что не расскажешь ни моему отцу, никому другому, где я.

– А почему это такой секрет? Разве твой отец не знает, где ты?

– Он думает, что я живу в Брэдфорде, – пояснила Эмма.

– Ах, Эмма, это нехорошо. Ну как я могу не сказать твоему отцу, где ты?

– Блэки, ты еще не дал мне обещания, – ледяным тоном настаивала Эмма. Он вздохнул.

– Ну ладно, если ты так просишь. Всеми святыми клянусь, что ни одной живой душе не скажу, где ты!

Весь вид ее говорил об удовлетворении, когда просто и спокойно, без тени смущения она произнесла:

– Спасибо, Блэки. Я уехала из Фарли, потому что у меня будет ребенок!

– Иисус! – взорвался Блэки. – Ребенок! – Он с таким трудом произнес это слово, будто оно было иностранным.

– Да, в марте, и я должна была уехать, потому что тот парень, отец ребенка, бросил меня, – так же спокойно сообщила Эмма.

– Он так поступил с тобой! – заревел Блэки, и лицо его побагровело. – Богом клянусь, я душу из него выну! Да, именно так и будет! Завтра же мы едем в Фарли, встречаемся с твоим отцом и с его отцом. И, видит Бог, он женится на тебе. Я его в лепешку расшибу, но заставлю пойти с тобой в церковь!

– Тихо, Блэки! – сказала Эмма, пытаясь хоть как-то утихомирить его. – Это бесполезно. Когда я сказала этому парню, что попалась, он обещал жениться на мне и сказал, что я могу не волноваться. Но, знаешь, что он сделал буквально той же ночью?

– Нет, крошка, не могу себе представить, – пробормотал Блэки сквозь стиснутые зубы. Мысль о том, что кто-то посмел опозорить Эмму, приводила его в бешенство. Впервые в жизни он испытывал желание кого-то убить. Эмма внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– Он сделал ужасную вещь, он сбежал, чтобы поступить в Королевский флот. – Глаза Эммы расширились, и осипшим от волнения голосом она продолжала: – Он выкрал повестку из блокнота моего брата Уинстона, выдал себя за него и был таков. Когда он не пришел ко мне в Фарли-Холл, как обещал, я спустилась в деревню, чтобы разыскать его, и именно его отец сообщил мне, что он сбежал из дому. Он даже показал мне его записку. Ну что я могла поделать, Блэки? Я не решилась ничего рассказать его отцу, а своему и подавно. Поэтому я и сбежала в Лидс.

– Но, может быть, твой отец поймет тебя… – начал было Блэки, стараясь говорить спокойно.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнула Эмма, побледнев. Она поняла, что он может уцепиться за эту мысль, и потому ей надо было любым путем убедить его в том, что она должна оставаться в Лидсе. – Это причинит ему боль. А если учесть, что он еще не пришел в себя после маминой смерти, то это известие просто убьет его. Я не хочу приносить беду на порог родного дома. Думаю, что это самый лучший выход из положения. – Немного успокоившись, Эмма добавила: – Поверь мне, Блэки, я хорошо знаю своего отца. Он ужасно вспыльчив и устроит в деревне грандиозный скандал. Это разрушит и мою жизнь, и жизнь моего отца, да и повредит ребенку. Для всех будет лучше, если он ничего не узнает. Он не вынесет позора.

– Да, крошка, вижу, ты уперлась. – Он пристально посмотрел на нее. Насколько Эмма могла судить, Блэки вовсе не был шокирован ее откровением. Удивлен, конечно, – да и, конечно же, возмущен трусостью парня, бросившего ее в беде. Но он был снисходителен к людским слабостям, особенно к слабостям такого рода, и был не из тех, кто рвется судить других. Но все же, глядя на нее, он все больше расстраивался. Ему вдруг показалось, что в этой истории не все чисто. Интуитивно он чувствовал, что в рассказе Эммы таится чудовищный обман, хотя он не был в этом абсолютно уверен. Он еще раз пристально посмотрел на нее. Ее лицо казалось правдивым. Эмма невинными глазами смотрела на него, весь ее облик дышал красотой и свежестью. Блэки отбросил терзавшие его сомнения и сдержанно спросил:

– Ну, а что ты собираешься делать, когда ребенок родится? Что ты будешь делать с ребенком, Эмма?

– Я еще не знаю, Блэки, придумаю что-нибудь. Пока мне надо успокоить отца – пусть думает, что я уехала в Брэдфорд, чтобы получше устроиться. Когда ребенок родится, я, конечно, съезжу к нему, чтобы он знал, что со мной действительно все в порядке. А до тех пор я буду с ним переписываться, так что он не будет слишком тревожиться за меня.

Не давая Блэки возразить ни слова, Эмма обрушилась на него с рассказами о письмах, которые она посылала домой из Брэдфорда, и обо всем, что случилось с нею в Лидсе, нарисовав более радужную картину, чем она была на самом деле.

Внимательно слушая ее, Блэки понял, что произошедшие в ней перемены гораздо глубже, нежели простое изменение внешности. Почти неуловимые, тем не менее перемены эти были, и их нельзя было отнести только за счет модельной прически или элегантной одежды, которая, конечно же, в свое время принадлежала дамам из господского дома Фарли. Что-то важное произошло внутри самой Эммы. Ну, что же, так должно быть, решил он. Эмма готовится стать матерью, да и все другие события последних месяцев должны были отразиться на ней. И тут он отчетливо понял: это больше не та тщедушная девчонка с вересковой пустоши. Эмма превратилась в молодую женщину, причем очень хорошенькую. Каким-то чудом ей удалось сразу превратиться в леди. Нет, конечно, не сразу. Это происходило с ней постепенно в последние полтора года, но заметил он это только сейчас. Блэки усмехнулся, ему стали понятны восторги Рози, когда та говорила об Эмме.

Мелодичный голос Эммы прервал его размышления.

– Семья Каллински очень добра ко мне. Я надеюсь познакомить тебя с ними. И мне нравится работа в швейной мастерской. Ты знаешь, у меня все отлично получается. Мне хорошо в Лидсе, уверяю тебя.

– Я верю тебе, Эмма, но ты не смотришь вперед, – возразил Блэки и с жаром спросил: – Интересно, а как ты собираешься работать и присматривать при этом за ребенком?

– Я тебе уже сказала, что буду думать об этом позже! Сейчас же мне надо зарабатывать деньги, чтобы прожить самой и поднакопить немного к рождению ребенка.

Она наклонилась к нему, крепко сжала его руку и убедительно сказала:

– Пожалуйста, не волнуйся. Любую проблему можно решить.

Эмма улыбнулась. Ее лицо, находившееся так близко от него, очаровало Блэки, который вновь подумал о ней как о женщине, и сердце его забилось чаще. Он увидел ее совсем другими глазами, чем прежде. Ни секунды не раздумывая, Блэки заявил:

– Я нашел это решение, Эмма! Выходи за меня! Ты будешь в безопасности под моей защитой. Я позабочусь о тебе и о ребенке. Выходи за меня, крошка!

Эмма была ошеломлена. Она в упор смотрела на него, не в силах вымолвить ни одного слова. Впервые после того, как она уехала из Фарли, Эмма почувствовала, что в ней что-то надорвалось – так она была тронута любящим и бескорыстным жестом Блэки. Она потупила голову, и слезы потекли у нее по щекам, капая на руки, пока она искала в сумочке платок. Эмма вытерла глаза и дрожащим голосом промолвила:

– О, Блэки, как это трогательно с твоей стороны – просить меня выйти за тебя замуж. Это просто замечательно!

Она помолчала, прямо глядя в его горящие глаза, а потом добавила:

– Но я не могу так поступить. Было бы нечестным портить тебе жизнь, повесив на шею жену с чужим ребенком. В конце концов, у тебя есть собственные планы. Ведь ты собираешься стать то ли джентльменом, то ли миллионером. Зачем тебе сейчас брать на себя ответственность за семью? Нет, я не могу сделать то, что ты предлагаешь, Блэки.

И хотя Блэки сделал это предложение под влиянием момента, полностью не осознав своих истинных чувств к Эмме, но, даже понимая умом справедливость всего сказанного ею, он ощутил острое, как удар кинжала, разочарование. Сжимая ее маленькую руку, он убеждал ее:

– Но ты не сможешь жить одна. Со мною тебе будет лучше всего, поверь мне!

– А как насчет тебя самого, Блэки О'Нил? Будет ли тебе со мной лучше всего? Я уверена, что нет. Я не могу так поступить с тобой. Нет, я не пойду за тебя замуж. Вот мой ответ. Но все равно я тебе благодарна. Я польщена и горжусь твоим предложением. Честное слово, Блэки!

Эмма робко улыбнулась, слезы еще блестели у нее на ресницах. Блэки понял, что решение ее окончательное, но не мог с уверенностью сказать, был ли он им расстроен или нет. Противоречивые чувства переполняли его. И все-таки он сказал:

– Ну, хорошо, крошка, не будем об этом больше говорить, по крайней мере сейчас. Но запомни – мое предложение остается в силе, невзирая ни на что!

Эмма не смогла удержаться от смеха.

– Ах, Блэки, Блэки, ну что мне с тобой делать!

Его гнев постепенно остывал, ушли все сомнения в правдивости ее истории, и он рассмеялся вместе с ней. Несколько минут спустя он сказал:

– Я знаю, что тебе делать, крошка. Сейчас ты пойдешь вместе со мной и покушаешь в одном из тех кафе, о которых я тебе рассказывал. А потом я поведу тебя в варьете. Там сегодня выступает Веста Тилли, и представление тебе, надеюсь, понравится. Ну как, Эмма? Уверен, что тебе необходимо немного развлечься для разнообразия. Что ты на это скажешь? Принимаешь мое приглашение?

– Да, я буду рада пойти с тобой. Спасибо, Блэки, я… – Эмма поколебалась и застенчиво закончила: – Я рада, что ты вернулся в Лидс. Я чувствую себя гораздо лучше, зная, что ты рядом.

Длинная верхняя губа Блэки дернулась в сердечной улыбке, обнажив блестящие белые зубы.

– Да, я твой друг, Эмма, – подтвердил он. – И я рад, что ты доверилась мне. Теперь я знаю, что ожидает тебя в ближайшие месяцы, и могу кое-что спланировать, чтобы всегда быть рядом, если я тебе понадоблюсь. Но сегодня вечером мы не станем больше говорить о твоих проблемах, будем когда придет время, не раньше. А теперь пошли в город. Я собираюсь как следует развлечь тебя, дорогая!

Эмма улыбнулась, лицо ее оживилось. Все ее невзгоды волшебным образом рассеивались, когда Блэки был рядом с нею. Она с самой первой их встречи на вересковой пустоши всегда чувствовала себя в безопасности с ним, инстинктивно чувствуя, что он готов защитить ее.

Блэки вслед за Эммой из Салун-бара вошел в битком набитый главный зал. Он с трудом сдерживался, видя, какими восхищенными взглядами провожают ее мужчины. Он выпрямился в полный рост и высоко задрал подбородок. „Неплохо она смотрится, просто отлично, любой мужчина будет горд и счастлив пройтись рядом с ней”, – подумал он.

В этот момент Блэки О'Нил остановился как вкопанный, пристально глядя на ее прямую спину и изящно склоненную голову. Он вдруг понял, что показалось ему неправдоподобным в ее рассказе. Ведь эта история совершенно не соответствовала всему тому, что было известно об Эмме Харт, которая сейчас грациозно скользила перед ним. Ее никогда и никто не видел гулявшей с деревенскими парнями. Никогда! Сама мысль о возможности этого казалась нелепой до невероятности. „Тогда кто же отец ребенка?” – недоумевал он, совершенно ошеломленный. Но он понял и то, что сегодняшним вечером об этом спрашивать Эмму нельзя. Заставив себя выкинуть из головы внезапно пришедшую новую и неожиданную догадку, Блэки изобразил на лице вежливую улыбку и бросился догонять Эмму. Он схватил ее за руку и увлек за собой на улицу, болтая на ходу в присущей ему восторженной манере и стараясь обрести душевное равновесие. А глаза его горели внутренним огнем.

Глава 30

Блэки и Эмма сидели в трамвае, который вез их в Армли, живописную деревушку, расположенную на холме, примерно в получасе езды от города. На дворе стоял пронизывающе холодный день начала января 1906 года. Эмма забилась в угол сиденья, отвернувшись от своего спутника, и в зябкой тишине ему был виден только ее прекрасный профиль.

„Иисус, Святые Мария и Иосиф! Порой она бывает до жестокости упряма!” – с раздражением подумал Блэки. Он украдкой взглянул на нее и тут же отвернулся, боясь посмотреть ей прямо в лицо. Он все отлично понял без слов. Она упорно отказывалась от этой поездки с того самого дня, две недели назад, когда он впервые заговорил с ней об этом. Ему пришлось израсходовать все свои доводы и все свое ирландское красноречие, чтобы вынудить ее согласиться. Порой он не мог понять Эмму: перед ним была настоящая молодая леди с весьма сложным характером, куда более упрямая, чем он думал раньше. Вместе с тем он не мог не признавать ее блестящий ум и многостороннюю одаренность. И притом – слава Всемогущему – частенько она проявляла и достаточную гибкость, и готовность к любым компромиссам!

Блэки снова взглянул на нее. Удивительно, но суровое выражение лица отнюдь не портило ее красоту. Напротив, оно придавало ей притягивающую властность. Сегодня она зачесала волосы назад и заплела их в косы, двумя полукружиями спускавшиеся на шею, соединив их на затылке большим черным тафтовым бантом. На голове у нее был берет из шотландки в черно-зеленую клетку, отлично гармонирующий с шарфом, который ей подарил Блэки на Рождество. Берет был изящно сдвинут набекрень, а концы длинного шарфа были небрежно переброшены через плечи черного шерстяного пальто. На руках Эммы, крепко сжимавших черную сумочку, были темно-зеленые, бутылочного цвета, перчатки, связанные для нее Рози. Темно-зеленые тона берета и шарфа еще больше оттеняли ее изумительные зеленые глаза и подчеркивали алебастровую белизну ее не тронутого косметикой лица. Одним словом, Эмма, находившаяся на последних месяцах беременности, выглядела безупречно.

Трамвай с грохотом вырвался из центра и направился в сторону Армли. Блэки, обозревая окрестности через окно, терпеливо ждал, когда Эмма сменит гнев на милость, молясь про себя, чтобы это произошло до того, как они приедут. Он хотел, чтобы ребенок поскорее родился, и тогда Эмма смогла бы съездить в Фарли. Несмотря на то, что она довольно спокойно, без лишнего волнения переносила свое теперешнее состояние, Блэки знал, что все равно ее тревожат мысли об отце и младшем брате. Она даже сумела вовлечь его в процессе пересылки ее писем к отцу, заставляя Блэки искать любую оказию. Эмма решила и дальше поддерживать вымысел о своих частых разъездах с мифической миссис Смит, объясняющих ее отсутствие в Брэдфорде. К счастью, Блэки смог посодействовать ей в ноябре и декабре, когда несколько его приятелей ездили на поиски работы в Лондон. Они охотно, без лишних вопросов согласились сдать на тамошней почте Эммины письма. И все же Блэки не мог промолчать.

– Твой отец будет удивлен, почему ты не даешь ему свой адрес, – сказал он Эмме.

– Ничего подобного, – резко парировала Эмма. – В ноябрьском письме я ему сказала, что мы с моей хозяйкой уезжаем в Париж, а в декабрьском – что я сопровождаю ее в Италию. Пока он получает весточки от меня, все будет в порядке.

Блэки изумленно уставился на нее, поражаясь изворотливости ее ума.

Похоже, что у тебя все продуманно на все случаи жизни, – сухо заметил он. Его замечание осталось без ответа, и разговор на эту тему сам собой прекратился.

Он еще раз посмотрел на нее, пододвинулся ближе, обнял Эмму за плечи и, притянув ее к себе, осторожно сказал:

– Я надеюсь, что ты все-таки решилась переехать в Армли.

Он ожидал резкой реакции в ответ, но ее не последовало. Осмелев, Блэки продолжил:

– Тебе будет намного лучше жить у Лауры Спенсер. Поверь мне, крошка. Дело в том, что после смерти матери она ищет постояльцев, кого-то, кто смог бы взять на себя часть расходов на содержание дома. Чудесный домик, кстати сказать. Небольшой, конечно, но уютный и в хорошем состоянии. Ее покойный отец служил мастером в типографии, а мать работала ткачихой, одним словом, это вполне достойные люди, у которых кое-какие денежки водились. Это сразу видно по дому, мебели и всему остальному, к тому же Лаура поддерживает все в лучшем виде.

Он помолчал, следя за выражением ее лица, и, ободренный, двинулся дальше:

– Там тебе будет по-настоящему удобно. И, я тебе уже говорил об этом, Лаура сможет устроить тебя на фабрику Томпсона, всего в миле от Армли, где она работает сама. Не понимаю твоего упрямства, Эмма.

Она неожиданно повернулась и пристально на него посмотрела, ее зеленые глаза сверкали от гнева.

– Я не желаю, чтобы меня срывали с этого места! Я только-только научилась шить, а теперь ты требуешь, чтобы я бросила Каллински и стала работать на фабрике, учиться ткать. В этом нет никакого смысла, Блэки. И, кроме того, мне нравится у миссис Дэниел. Она была так добра ко мне все это время, а еще – я могу пользоваться ее кухней.

– Но у Лауры в твоем распоряжении будет весь дом, и это еще не все. Она живет всего в десяти минутах ходьбы от фабрики, а ты сейчас почти три четверти часа идешь до мастерской и столько же обратно. Слишком много ходьбы для тебя в такую плохую погоду. Даже Каллински видят толк в моем предложении, а Дэвид на днях мне сказал, что они после рождения ребенка будут счастливы принять тебя назад. Мне кажется, что ты ничего не теряешь. Ты волевая и благоразумная девушка, Эмма, и я желаю тебе только добра.

Блэки тяжело вздохнул. Он почти убедил Эмму, но впервые в жизни она проявляла нерешительность.

– Ну, я просто не знаю…

Блэки сразу заметил ее колебания и не преминул воспользоваться представившимся случаем, спокойно сказав:

– Послушай, я тебя прошу только об одном: ты должна все хорошо продумать и взвесить все преимущества моего предложения, перед тем как окончательно принять решение. – Он взял ее за руку. – И, пожалуйста, будь любезной с Лаурой. Она мой хороший друг, и мне не хотелось бы, чтобы ты была с ней грубой или высокомерной.

– Грубой! Я вообще никому и никогда не грублю! Ты это знаешь лучше кого бы то ни было. И я вовсе не высокомерна, Блэки О'Нил! – вспыхнула Эмма.

Блэки слишком поздно осознал свою ошибку и, чтобы как-то сгладить ее, возможно мягче сказал:

– Эмма, дорогая моя, я знаю, что ты вовсе не заносчива, но иногда создается впечатление, что ты… скажем так… чуточку надменна.

– Это я-то?! – протянула она, нахмурясь и прикусив губу от обиды. Эмма была поражена этим заявлением Блэки, она и сама не подозревала, что может кому-то показаться высокомерной. Ей казалось, что сдержанность и холодность были порождены избытком перегружавших ее проблем и планов, и ничем иным. Она замолчала, переживая все сказанное им и чувствуя себя совершенно подавленной.

Понимая, что обидел ее, Блэки кротко заметил:

– Тебе понравится Лаура. Она прелестная девушка, и я знаю, что ты ей понравишься тоже, Эмма. Не сомневайся, крошка.

– А я в этом совсем не уверена, если иметь в виду все сказанное тобой только что, – возразила Эмма.

Блэки несколько принужденно рассмеялся.

– Давай забудем об этом. Единственное, что от тебя требуется – попытаться проявить хоть капельку твоего обаяния. – Он скова пожал ей руку. – Армли – прелестное маленькое местечко и такое спокойное. Оно особенно великолепно летом, когда все цветет. Там есть парк, где по воскресеньям играет духовой оркестр и где так принято гулять. А поблизости находится госпиталь Святой Марии, в котором ты сможешь родить, когда подойдет время. И еще там полно магазинов, чтобы не мотаться за покупками в Лидс. В общем, в Армли есть все, что тебе нужно.

Эмма недоверчиво посмотрела на него.

– Магазины… А я думала, что Армли – крошечная деревушка. Там не может быть много магазинов.

– О, их там полным-полно, крошка. Видишь ли, Армли на самом деле не так уж и мал. В этом городке довольно много красивых домов, особняков, в которых живет денежный люд, фабриканты и тому подобное. На Таун-стрит, например есть хорошие магазины, которые снабжаются солидными поставщиками. Я видел их еще раньше, когда навещал Лауру, да ты и сама увидишь их, когда мы будем идти к ее дому.

– Расскажи мне поподробнее об этих магазинах. – У Эммы, появился интерес в глазах.

Видя, что он смог полностью завладеть ее вниманием, и заметив перемену в ее настроении, Блэки заговорил возбужденно, стараясь как можно сильнее заинтриговать ее:

– Дай мне подумать… На главной улице я видел бакалейную, мясную и зеленую лавки. Еще там есть магазин, торгующий продуктами из свинины, винная лавка, рыбный магазин, молочная Кини, аптека и газетный киоск. Кроме того, я заметил мануфактурный магазин, галантерейный и обувной магазины, а еще – прекрасный магазин женского платья, крошка. Эта Таун-стрит такая оживленная улица, ну прямо как Бриггейт. По-моему, тамошние магазины торгуют всем чем угодно!

Эмма внимательно его слушала, и ее предвзятое мнение относительно аренды домика Лауры менялось прямо на глазах.

– Расскажи мне еще про это местечко. Например, какой оно величины и сколько там жителей?

– Ах, Эмма, любовь моя, теперь ты меня с ума сведешь своими вопросами. Должен сознаться, что не знаю точно ни размеров Армли, ни сколько там живет народу. Должно быть, немало, если магазины не прогорают. Потом, там есть несколько церквей и часовен, школа, и не одна, так что людей в округе хватает. Да это процветающий городок, будь уверена. Лаура мне рассказывала, что у них там работает публичная библиотека и есть три клуба: для либералов, для консерваторов и рабочий. Да, чуть не забыл, в Армли есть даже тюрьма, кстати, на вид совершенно жуткая темница.

Блэки подмигнул Эмме.

– Там еще полно пабов. По крайней мере, я лично знаком не меньше чем с шестью.

– Уж это ты знаешь точно! – Эмма рассмеялась, впервые с того момента, как они тронулись в путь.

– Ну и что в этом плохого, если молодой ирландский балбес любит пропустить пинту-другую или опрокинуть иногда стопку доброго ирландского? – шутливо спросил Блэки, с выражением оскорбленной невинности на лице, и решительно потянул ее за руку.

– Все, крошка, пошли, мы приехали. Сейчас ты сама увидишь Армли.

Трамвай остановился на станции, находившейся на полпути к вершине холма. Блэки проворно спрыгнул на землю и помог выбраться Эмме.

– Поосторожнее, милая! Здесь сломана подножка, а я не хочу, чтобы у тебя случился выкидыш, и мы лишились нашей Тинкер Белл, – сказал он, крепко сжимая Эммины пальцы.

– Тинкер Белл??

– Да, Тинкер Белл. Так я зову про себя твою девочку. Помнишь, Тинкер Белл из “Питера Пэна”? Ты разве не просила меня подобрать ей подходящее имя?

Она рассмеялась.

– Конечно, помню. Но откуда ты взял, что это будет именно девочка?

– Потому, что ты сама постоянно мне твердишь об этом.

Блэки пропустил ее руку себе под локоть, а сам засунул руки в карманы своего нового темно-синего пальто и сказал:

– Вон там, наверху, район Тауэрс, где живут богачи. – Он кивнул головой в направлении прекрасного шоссе, усаженного деревьями по обочинам. – А Таун-стрит прямо перед нами. Теперь смотри под ноги, а то сегодня скользко.

– Да, конечно, Блэки. – Она, дрожа, теснее прижалась к нему. Холодный, колючий северный ветер дул с вершины холма. Эмма посмотрела вверх. Морозное льдистое небо нависало над ними, бледное зимнее солнце, словно крошечная серебряная монетка, небрежно брошенная в дальнем углу бескрайнего и пустого небосвода, было едва видно. Теперь, когда трамвай остановился, наступила какая-то странная тишина. Ни людей, ни экипажей не было видно вокруг в это холодное и безрадостное воскресенье.

– Вот парк „Чарли кейк”, – сообщил он ей, показывая на треугольный участок по другую сторону дороги. – Летом это будет прекрасное местечко, где ты сможешь посидеть с Тинкер Белл, наблюдая за прохожими.

– У меня не будет времени сидеть где бы то ни было ни с какой Тинкер Белл, – вскипела в душе Эмма, хотя и сказала это мягким тоном. Она скептически посмотрела на него. – Парк „Чарли кейк”! Что за странное название. Ручаюсь, что ты сам его выдумал.

– Ну вот, почему ты никогда не веришь моим словам? Если и дальше так будет продолжаться, девушка, я буду звать тебя Эмма-неверующая. Он действительно так называется, можешь не сомневаться. Лаура рассказывала мне, что много лет назад некий человек по имени Чарли торговал здесь пирожками[1] с лотка, и вот почему…

– … Парк назвали именно так, – закончила Эмма вместо него, весело улыбаясь. – Я верю тебе, Блэки. Такое название невозможно придумать.

Он усмехнулся, но ничего не сказал, и они молча пошли дальше. Эмма с интересом оглядывалась по сторонам. Они как раз проходили мимо вереницы домов, выстроившихся в ряд вдоль Таун-стрит и напомнивших ей сцену из сказки. Громадные пласты пушистого снега сползали с коньков красных крыш. Срываясь с водостоков, они вздымались вверх бесчисленными льдинками, сверкающими и переливающимися в прозрачном воздухе. Снег и лед волшебным образом преображали мирные маленькие строения в гигантские пряничные дома. Заборы, ворота и голые черные деревья, сплошь покрытые изморозью, напоминали Эмме серебряные украшения на сказочном рождественском торте. Свет керосиновых ламп и отблески пламени от каминов, вырывавшиеся из окон, струйки дыма, курившегося над трубами, были единственными признаками жизни на Таун-стрит. Дома казались уютными и гостеприимными. Эмма представила себе картинки счастливой жизни в каждом из этих домов: родителей, отдыхающих после обеда перед пылающим камином; сидящих рядом розовощеких детей, которые жуют яблоки, апельсины или орешки; царящую атмосферу всеобщей любви и благоденствия. Эмма вспомнила об отце и Фрэнке, и страшная тоска прошила все ее существо, ей больше всего сейчас захотелось оказаться вместе с ними в их маленьком домике в Фарли и так же посидеть у жарко натопленного камина.

– Вот и первый магазин, Эмма! – воскликнул Блэки, и его голос неожиданно громко прозвучал в тишине. – Теперь они будут по всей дороге до пересечения Таун-стрит с Бренч-роуд. Видишь, крошка, разве я тебя обманывал?

Эмма проследила за его взглядом, ее охватило волнение, а грусть сразу куда-то исчезла. Они прошли мимо рыбной лавки, галантереи, аптеки, шикарного магазина женского платья, и Эмма воочию увидела действительно прекрасный торговый квартал. Все это показалось ей необыкновенно интересным и заманчивым. Здесь и в самом деле проще завести свой магазин. И арендная плата будет ниже, чем в Лидсе, как всегда логично рассуждала она. Вот бы открыть свой первый магазин в Армли вскоре после рождения ребенка! И это будет ее стартом! Эмма так загорелась этой идеей, что к тому моменту, как они подошли к дому Лауры, в своих мечтах она уже была владелицей собственного магазина и отчетливо видела его заполненным замечательными товарами. Блэки сколько угодно может не верить Эмме, но лично у нее нет никаких сомнений, что ее ждет непременный успех. Ее первый магазин действительно будет в Армли, а она начнет налаживать разъездную торговлю. Вот где настоящие деньги! А Блэки пусть говорит, что хочет.

Они шли по улице, вдоль которой стояли опрятные дома с террасами. Выкрашенные в зеленый цвет двери, сверкающие стекла окон, ухоженные садики и черные железные ворота придавали им респектабельный вид. Перед самым домом Лауры Спенсер одна мысль, словно обухом, ударила Эмму.

– А что ты рассказал обо мне Лауре? – спросила она. Блэки уставился на нее с легким недоумением на лице.

– Ну конечно же, именно то, что ты велела ей сказать, – вполне мирно сказал он. – Ту самую историю, которую ты всем рассказываешь: ты – миссис Харт, жена моряка, готовящаяся стать матерью, и близкий друг Блэки О'Нила.

Эмма, улыбнувшись, кивнула ему, и они по садовой дорожке направились к дому. Эмму очень интересовало, что представляет собой Лаура, но еще больше она была озабочена другим: ей хотелось произвести хорошее впечатление на хозяйку дома.

Эмма вдруг обнаружила, что Блэки рассказал о своей подруге совсем немного, и сейчас, когда они стояли у порога ее дома, она довольно смутно представляла себе, что ее ждет там. Она была приятно удивлена, увидев девушку, открывшую им дверь и радостно приветствовавшую их. Лицо Лауры Спенсер было тонким и просветленным, как лицо Мадонны, ее глаза светились такой доверчивостью, улыбка была столь мила и прелестна, что Эмма ощутила: перед ней человек, безусловно отличающийся от всех, кого она когда-либо встречала.

Лаура ввела их в дом, ругая при этом ужасную погоду, сочувствуя, что они так перемерзли в дороге, и выражая радость, что они все-таки благополучно добрались. Грациозным движением она приняла у них пальто, шарфы и берет Эммы, повесила все это на вешалку у двери и провела их в гостиную к креслам, стоявшим полукругом перед пылавшим камином. Затем она взяла Эммины руки в свои и сказала:

– Я так рада познакомиться с вами, Эмма! Блэки говорил мне о вас столько хорошего. Боже, у вас совершенно замерзли руки! Садитесь скорее ближе к огню, дорогая, и хорошенько прогрейте свои косточки.

– Я тоже очень рада знакомству с вами, Лаура, – ответила Эмма.

Боясь показаться невоспитанной и не решаясь поэтому пристально осматривать комнату, Эмма все же обратила внимание на неброские обои в бело-голубую полоску, темно-синие бархатные шторы на окнах, несколько предметов красного дерева, недорогих, но тщательно, до блеска натертых воском, другие изящные вещи. Комната была небольшой, но опрятной и совершенно непохожей на чудовищно неряшливую гостиную миссис Дэниел. Здесь от всего убранства веяло комфортом и солидностью.

– Прошу прощения, что у меня еще не все готово, – извиняющимся тоном обратилась к ним Лаура. – Дело в том, что я была вынуждена навестить свою больную подругу и задержалась у нее дольше, чем рассчитывала. Я вернулась буквально за несколько минут до вашего приезда. Тем не менее чайник уже закипает, так что скоро будем пить чай.

– Все в порядке, Лаура, не смущайся. Мы никуда не спешим, так что делай все так, как тебе удобно, дорогая моя.

Он произнес эти слова таким мягким и прочувственным тоном, что Эмма с интересом взглянула на него. Она обратила внимание, как изменились его манеры и выражение лица. Это была сама любезность и почтение. Эмма поняла, что изысканный стиль поведения Лауры пробуждает в людях их лучшие качества.

– Извините меня, но я вынуждена оставить вас на пару минут, – произнесла Лаура своим неясным голосом, сервируя стол к чаю. – Мне надо закончить кое-какие приготовления на кухне.

Они что-то пробормотали в знак согласия, а Блэки спросил:

– Ты не возражаешь, если я закурю трубку, Лаура?

На полпути к двери она обернулась, приветливо улыбнувшись, кивнула головой:

– Конечно же, нет. Пожалуйста, чувствуй себя как дома, и вы тоже, Эмма.

Со своего наблюдательного поста у камина Эмма разглядывала Лауру, хлопотавшую в маленькой, смежной с гостиной кухне. На ней было бледно-голубое платье до пола, с длинными рукавами и большим белым квакерским воротником. Хотя платье было слегка поношенным и местами даже заштопано, его простота и скромный цвет подчеркивали женственность и целомудрие Лауры. „Она прелестна”, – подумала Эмма, явно заинтересованная этой высокой, стройной девушкой, которую, казалось, окружала некая духовная аура.

Тонкие, классические черты лица Лауры и хрупкая фигура придавали ей немного болезненный вид. Возможно, на чей-то менее проницательный взгляд, Лаура, с ее неброской внешностью, могла показаться даже простоватой и многие могли бы не согласиться с Эммой. Но Эмма отметила изысканность ее лица, как будто изваянного из дрезденского фарфора, придававшую особую утонченность лику Лауры, золотистое сияние, исходившее от ее соломенного цвета волос и окружавшее ее мерцающим ореолом, кротость и мудрость, наполнявшие ее прекрасные лучистые глаза, напоминающие глаза лани. Тут Эмма поняла, в чем суть очарования Лауры – в чистоте и невинности, которым дышал весь ее облик.

Эмма не ошиблась в своем выводе. Действительно эти черты были главными в Лауре. Зло просто отскакивало от нее. Лаура была ревностной католичкой. Вера, которую она никогда не обсуждала со своими друзьями и не пыталась навязывать им, составляла стержень ее бытия. Бог для Лауры не был чем-то далеким и непознаваемым. Его присутствие ощущалось ею постоянно как нечто вечное и всеобъемлющее.

Сидя в уютной гостиной Лауры и прислушиваясь к ее веселому щебетанию, доносившемуся из кухни, Эмма еще до конца не осознала сбои впечатления, но каким-то сверхъестественным образом душевные качества Лауры находили волшебный отклик в ее собственной душе, и она испытывала чувство глубокой умиротворенности. Эмма пристально и неотрывно смотрела на Лауру и повторяла про себя: „Я хочу, чтобы она подружилась со мной! Хочу ей понравиться! Хочу жить в этом доме вместе с нею!”

– Что-то ты сегодня молчалива, крошка. Это непохоже на тебя, мне кажется. Обычно ты такая болтушка, – сказал Блэки.

Эмма вздрогнула – он напугал ее.

– Я просто задумалась, – ответила она.

Блэки улыбнулся и запыхтел своей трубкой. Эмма была явно очарована Лаурой, и это его не могло не радовать.

– Не мог бы ты принести чайник на кухню, чтобы я могла заварить чай, – попросила Лаура.

– Конечно могу, крошка! – воскликнул Блэки. Он снял кипящий чайник с полки в камине и большими шагами пересек комнату, заполнив ее небольшое пространство своей крупной фигурой.

– Не могу ли я тоже чем-нибудь помочь? – спросила Эмма, также поднимаясь с кресла.

Лаура выглянула из двери кухни.

– Нет, спасибо, Эмма, все уже готово.

Через секунду она вошла в гостиную с подносом, уставленным тарелками с угощением. Блэки следовал за нею с заварным чайником в руках.

Присаживаясь к столу, Эмма подумала о том, как красиво Лаура сумела его сервировать.

– У вас прекрасный вкус, Лаура. Стол выглядит очаровательно, – похвалила Эмма и улыбнулась ей. Та, похоже, была весьма довольна этим неожиданным комплиментом.

– Да это просто королевское угощение, – сказал Блэки, оглядывая в свою очередь стол. – Но тебе вовсе не следовало затевать все это. Тебе и так хватает работы с церковными делами и благотворительностью.

– Это не составило никакого труда для меня, Блэки. Ты же знаешь, что я обожаю готовить и принимать гостей. Теперь прошу к столу и ухаживайте каждый за собой сам. Я думаю, что вы просто умираете с голоду после путешествия из Лидса по такому холоду. Уверена, что ты нагулял аппетит, Блэки.

– Это точно, – ответил он и, следуя, ее совету, взял сандвич. За чаем его красноречие расцвело пышным цветом, и девушки непрерывно хихикали, слушая его истории, которые он рассказывал с известным артистизмом, проявлявшимся всякий раз, когда он хотел кого-нибудь развлечь. Актер в нем не умирал никогда, и он так разговорился, что ни Эмме, ни Лауре не удавалось вставить в разговор ни словечка, хотя Лаура иногда мягко поправляла, если его произношение становилось чересчур неправильным, и Эмма обнаружила, что эта нежная девушка, несмотря на свою сдержанность, наделена чувством юмора, а за ее мягкими манерами чувствуется ясный и твердый рассудок.

Лауре тоже понравилась Эмма. Вначале она была ошеломлена ее сияющей красотой, но потом, готовя чай и украдкой наблюдая за ней, Лаура убедилась в том, что в этой красоте больше очарования юности, нежели величественности. Она заметила также ум, светившийся в необыкновенных зеленых глазах Эммы, и утонченный овал ее лица. Блэки рассказывал ей, что Эмма ютится в неудобной мансарде и тратит часы на ходьбу до работы и обратно. Он беспокоится о здоровье Эммы, и в этом нет ничего удивительного, подумала Лаура. Она нуждается в материнской заботе: как-никак седьмой месяц – и никого рядом. Лауру переполняло сестринское чувство к Эмме.

Во время чаепития Блэки размышлял о девушках, сидевших по обе стороны от него за чайным столиком. Он любил их обеих, хотя и по-разному, и благодарил судьбу за то, что они понравились друг другу. Он знал это наверняка, несмотря на то, что они были такие разные и внешне, и по темпераменту. Он бросил взгляд на Лауру, промокавшую в этот момент губы салфеткой. Да, Лаура была именно такой – хрупкой, как фарфор, застенчивой, душевной, часто безоглядно самоотверженной. Краешком глаза он взглянул на Эмму. Рядом с нежным очарованием Лауры ее красота казалась дикой и необузданной. В ней было даже что-то пугающее, и он не раз убеждался, какой жестокой и изворотливой могла быть Эмма, когда обстоятельства вынуждали ее к этому. Но все же, невзирая на все различия, в них были и общие черты – цельность, храбрость и способность к состраданию. Возможно, это будет способствовать тому, чтобы они подружились, думал он. Кроме того, Блэки был уверен в том, что Лаура, хотя ей шел двадцать второй год и она всего на несколько лет старше Эммы, сумеет нежно, по-матерински присматривать за нею. С другой стороны, он надеялся, что присутствие в доме живой и энергичной Эммы поможет Лауре преодолеть чувство одиночества, испытываемое ею после смерти матери, умершей четыре месяца назад.

Эмма с энтузиазмом рассказывала Лауре о своих занятиях шитьем в мастерской Каллински, и ее трепещущий голос привлек внимание Блэки. Он повернулся и посмотрел на нее. Оживленное лицо Эммы сияло в ярком свете гостиной и дышало жизнью. Да, любой мужчина будет ослеплен ее внешностью, подумал он, и, как это часто с ним случалось в последнее время, его вновь заинтересовало, кого же она все-таки ослепила восемь или девять месяцев назад. Он до сих пор не осмеливался спросить Эмму, кто в действительности был отцом ее ребенка. Он отогнал от себя эту мучившую его мысль и сосредоточился на том, как ему направить разговор двух женщин к другой теме – к поступлению Эммы на фабрику Томпсона. Неожиданно Лаура, будто прочитав его мысли, сказала:

– Вы с таким жаром говорите о швейном деле, Эмма, что ясно, насколько оно вам нравится. Я услышала, вы освоили его быстро и мастерски. Мне кажется, что вам не составит труда научиться и ткацкому ремеслу… – Лаура сделала паузу, не желая, по своему обыкновению, показаться безапелляционной в своих суждениях.

– А что, ткать – это очень сложно? – осторожно спросила Эмма.

– Нет, вовсе нет. Когда вы познакомитесь поближе с технологией этого дела, уверена, что оно покажется вам не слишком трудным. Поверьте мне.

Эмма кротко взглянула на Блэки и снова обратилась к Лауре:

– А вы уверены, что действительно сможете устроить меня на работу к Томпсону?

– Да, абсолютно! – воскликнула Лаура. – Я завтра же поговорю с мастером, и вы сможете начать в любое время, когда захотите. Они ищут новых девушек для обучения и готовы поставить вас к станку хоть сейчас, естественно, пока в роли ученицы.

Эмма подумала долю секунды и, приняв решение, приступила прямо к делу.

– Не согласились бы вы разделить этот дом со мной? Я не причиню вам много хлопот и, конечно, буду платить свою долю, – сказала она, не отрывая пристального взгляда от Лауры.

Ангельское личико Лауры осветила довольная улыбка, ее глаза лани загорелись.

– Ну конечно, Эмма, я рада буду принять вас. В любом случае, мне действительно трудно содержать этот дом одной, но мне не хотелось бы с ним расстаться – ведь я провела здесь большую часть жизни. Вы составите мне восхитительную компанию – я давно ищу человека, близкого мне по духу и столь же приятного, как вы.

Она подалась вперед, взволнованно сжала руку Эммы и продолжила успокаивающе:

– А еще мне кажется, что вам, в вашем положении, будет лучше всего здесь со мной. Я позабочусь о вас, Эмма. И Блэки, я думаю, согласится.

– Само собой разумеется, – вмешался тот, довольный таким оборотом дела.

– Теперь, если позволите, я покажу вам остальную часть дома и ту комнату, что будет вашей, Эмма, – продолжала Лаура.

Проведя их по крутой и узкой лестнице, она открыла дверь на площадке.

– Вот эта комната, – произнесла Лаура с ослепительной улыбкой. Проскользнув вперед, она зажгла свечу на шкафу.

– До чего же она прелестна и удобна! – заявил Блэки, остановившись в дверях и подталкивая Эмму вперед. Она обернулась к нему:

– Да, это именно так!

Большую часть комнаты занимала огромная пышная кровать, накрытая лоскутным покрывалом. Стены были выкрашены белым, а на полу перед кроватью даже лежал ковер.

– Это была спальня моих родителей, – сказала Лаура и, слегка смутившись, добавила: – Я надеюсь, она понравится вам, Эмма. Места много и есть двуспальная кровать, я думаю, ваш муж сможет останавливаться здесь, когда будет приезжать в увольнение.

Эмма раскрыла было рот, но тут же закрыла его, увидев лицо Блэки.

– Э-э, думаю, он еще не скоро приедет домой. Он сейчас в море, так что об этом еще рано думать, – сказал тот.

Он осматривался по сторонам, лихорадочно ища повод сменить тему, и быстро, давясь словами, заговорил:

– Вот, Эмма, ты обратила внимание на пустое место перед окном, вон там, между гардеробом и умывальником? Там можно будет поставить рабочий столик, чтобы шить по заказам разных леди, как ты собиралась. Помнишь, ты мне говорила об этом? И Лаура не будет против. Правда, Лаура, дорогая?

Он надеялся, что ему удалось увести разговор в сторону от неприятного вопроса об этом проклятом мифическом муже Эммы.

– Вовсе нет, мне это совсем не помешает.

Лаура взглянула на Эмму, которая, не успев разгладить морщинок, набежавших на ее гладкий лоб, внимательно разглядывала комнату.

„О Боже! Ей не нравится дом”, – обеспокоенно подумала Лаура, но, не желая оказывать никакого давления на Эмму, торопливо сказала:

– Здесь немного прохладно. Не спуститься ли нам вниз? Вы можете дать мне ответ позже, Эмма. Нет никакой нужды принимать решение прямо сейчас, сию минуту.

Эмма заметила тень испуга на лице Лауры и схватила ее руку.

– Мне нравится комната! Правда! Я была бы счастлива жить здесь с вами, Лаура, если мне это окажется по средствам.

Они вернулись в гостиную. Блэки уселся перед камином, вытянув ноги к огню, а Лаура, достав книгу, в которой она вела учет расходов по дому, присоединилась к ним.

– Рента составляет четыре шиллинга в неделю. Значит, ваша половина составит два шиллинга, Эмма. Потом, надо прибавить расходы на дрова и уголь зимой и на керосин для ламп. Я буду очень вам признательна, если вы согласитесь их разделить со мной. Все это вместе составит пять шиллингов в неделю зимой, но летом будет меньше.

– Пять шиллингов! – воскликнула Эмма. Лаура уставилась на нее, и беспокойное выражение вновь появилось в ее глазах.

– О, дорогая, это слишком дорого? Может быть, я смогу…

– Нет, это совсем немного, – перебила ее Эмма, – я ждала намного большего. Это просто великолепно. Еще бы, я сейчас плачу миссис Дэниел по три шиллинга за ее мансарду.

Лаура вопросительно взглянула на Эмму, а Блэки прорычал:

– Я всегда говорил, что эта кровожадная женщина бессовестно грабит тебя. Ах, Эмма, Эмма! Ты могла бы переехать к Лауре еще несколько недель назад, когда я просил тебя об этом.

– Спокойно, Блэки, не надо так волноваться, – весело, но твердо сказала Лаура и протянула расчетную книгу Эмме.

– Вы можете сами просмотреть все цифры. Мне хотелось бы, чтобы вы убедились в том, что сколько стоит.

Эмма не хотела этого делать, но та настаивала на своем. Бегло взглянув на нее, Эмма через мгновение вернула ей – она была абсолютно уверена, что эта девушка не собирается на ней зарабатывать.

– Лаура, пожалуйста! Я не хочу продираться сквозь все эти цифры. Я уверена в вашей скрупулезности. Больше того, может быть, вы просите с меня слишком мало? Я не желаю, чтобы вы из-за меня терпели убытки.

– Этого совершенно достаточно, уверяю вас, – сказала Лаура и положила расчетную книгу на место, в ящик буфета, после чего продолжила:

– Блэки говорил, что я не возьму с вас ни пенни за тот первый месяц, пока вы будете учиться ткать?

– Нет, я так не могу. Это несправедливо! – вскрикнула Эмма, но Лаура осталась непреклонной.

– Вы не будете мне платить, пока не получите первую зарплату.

Она заметила, что лицо Эммы залилось краской от чувства ущемленной гордости. Понимая, что та не хочет принимать милостыню, и не желая дальше смущать ее, Лаура быстро заметила:

– Вы только заплатите мне два шиллинга за ренту. Это – на счастье.

Эмма неохотно согласилась, не желая обижать Лауру, но про себя решила, что заплатит ей все пять шиллингов, взяв их из своих сбережений.

– Тогда все решено. Эмма переедет в следующую субботу. Я сам перевезу ее, будьте уверены, – заявил Блэки, принимая на себя все заботы по переезду. Он внимательно посмотрел на них обеих.

– Вот видите, я был прав, когда надеялся, что все образуется и вы понравитесь друг другу.

Эмма улыбнулась, но ничего не сказала. Она была счастлива, что приняла решение перебраться в Армли и поселиться у Лауры. Ее переполняло чувство умиротворенности, и она расслабилась, сидя в кресле, неожиданно испытав такое облегчение и такую уверенность в будущем, как никогда. Она знала – теперь все будет в порядке, и ни минуты сейчас в этом не сомневалась, но не думала, что до конца дней не сможет забыть свою первую встречу с Лаурой Спенсер. Годы спустя она поймет, что Лаура была единственным по-настоящему хорошим человеком из всех, кого она встречала на своем пути, и что она глубоко любила ее.

В следующую пятницу Эмма с грустью распрощалась с товарищами по работе в швейной мастерской, которые глубоко сожалели об ее уходе, и с семьей Каллински, куда ее пригласила Джанесса отужинать. После ужина Джанесса подсела к Эмме.

– Я хочу, чтобы ты мне обещала, что обратишься ко мне, если будешь нуждаться в чем-то в ближайшие месяцы. Армли не так далеко отсюда, и я смогу тотчас же приехать, – сказала она.

– О, миссис Каллински, это так мило с вашей стороны, благодарю от всего сердца.

При расставании было пролито немало слез, и лишь Дэвид остался невозмутимым. Он знал, что их пути еще пересекутся, и со своей стороны был намерен всячески этому способствовать. Эмма оставила ему свой адрес в Армли и сама пообещала написать ему, как только устроится. Даже миссис Дэниел прослезилась, прощаясь, и тоже просила ее не терять с нею связи.

В понедельник Лаура повела Эмму на фабрику Томпсона. С первого мгновения, как она вошла сюда, Эмма возненавидела это место так же сильно, как в свое время полюбила маленькую фабричку Абрахама Каллински. Здесь не было и намека на чувство товарищества и взаимопомощи, не слышались шутки и смех, грубые и придирчивые надзиратели то и дело ходили между станками. Эмму постоянно подташнивало от зловония, исходившего от сырой шерсти, непрерывный стук челноков оглушал ее. На третий день работы она была совершенно подавлена несчастным случаем, которому стала свидетельницей. Сорвавшийся со станка челнок угодил прямо в лицо одной из работниц и убил ее. Такие аварии здесь были не редки.

В лице Лауры Эмма обрела хорошего преподавателя, терпеливого и точного в своих объяснениях. Тем не менее ткацкое дело казалось Эмме трудным, и она постоянно боялась сотворить так называемый „треп”, когда сотни нитей обрывались и перепутывались на станке. Чтобы устранить это, требовались многие часы, терялось драгоценное время и ткачихам потом приходилось работать в бешеном темпе, чтобы наверстать упущенное. Но Эмма была внимательна, и за все время, что она проработала на фабрике, ей удавалось избежать „трепа”.

Эмма со свойственной ей добросовестностью была настойчива в учебе, поскольку знала: пока у нее нет другого выхода, кроме как стать умелой ткачихой, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Как и предсказала Лаура, Эмма, с ее смекалкой и ловкостью, меньше чем за месяц освоила эту профессию. Ее самоуважение росло по мере того, как приходило мастерство, хотя Эмме по-прежнему не нравилось работать в этой унылой обстановке под жестким контролем.

Они с Лаурой начинали работу в шесть утра и заканчивали в шесть вечера. Рабочие дни текли уныло и безрадостно для Эммы. Шли недели, и она все сильнее ощущала тяжесть носимого ею ребенка, чувствовала себя уставшей и изможденной. Ее пугали ноги, постоянно отекавшие от долгого стояния за станком, и порой она думала, что может родить прямо здесь, на полу фабрики. Только Лаура скрашивала ее существование, и Эмма не переставала думать, что бы с нею было без постоянной поддержки и преданности Лауры.

Однажды вечером во вторник, в конце марта, Эмма отчетливо почувствовала приближение родов, и Лаура отвела ее в госпиталь Святой Марии на Хиллтоп. После десятичасовых страданий Эмма, в свои неполные семнадцать лет, родила девочку, чему она была безмерно рада.

Глава 31

Эмма сидела перед камином в гостиной, угрюмо глядя перед собой. Ее голова была занята одной единственной мыслью, вытеснившей все остальные. С этой мыслью она жила все последние дни с момента рождения дочери. У Эммы хватало и других забот, но волнение за судьбу ребенка затмевало все остальное. Необходимо было принять решение, касавшееся его ближайшего будущего, и оно не терпело отлагательства.

Ее зазнобило – она внезапно ощутила, как холод от замерзших ног поднимается все выше и выше и вот уже охватывает ее целиком. Она тяжело зашевелилась в кресле, и это состояние было так не обычно для нее, всегда такой подвижной, потом взяла кочергу и в сердцах воткнула ее в дрова, сложенные в камине, словно вымещая на них все зло за свою беспомощность. Дрова раскатились по сторонам, вспыхнули, и гостиная озарилась яркими отсветами пламени, подчеркивавшими чистоту и уют комнаты.

Отсветы пламени осветили ее дочку, лежавшую у нее в ногах в самодельной колыбельке, которую Эмма соорудила из ящика, и утопавшую в толстом шерстяном одеяле и пышных подушках. Девочка лежала на боку, ее пушистые серебристо-светлые волосики мерцали в свете камина, круглое розовое личико было обращено к Эмме, тонюсенькие пальчики сжаты в крошечный кулачок, поднесенный к маленькому ротику.

„Это мой ребенок! Он частичка меня, моя плоть и кровь! Разве я смогу его когда-нибудь бросить на произвол судьбы?” – подумала Эмма. Внезапно ею овладело острое чувство протеста, желание добиться своей цели наперекор обстоятельствам, которые пока складывались не очень-то благоприятно.

– Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, – как заклинание, прошептала Эмма. – Никогда! У тебя будет все самое лучшее, что только можно приобрести за деньги в этом мире! Я обещаю это тебе!

Она еще какое-то мгновение понаблюдала за своей дочерью, которой сегодня исполнилось уже четыре дня, и снова повернулась к огню. Никакие жертвы, на которые она способна пойти, не будут чрезмерными, если от них зависят безопасность и безбедное существование ее дочурки. Эмма решительно взяла в руки фланелевую ночную сорочку, которую она сейчас шила, и решив больше не заглядывать далеко вперед, принялась за шитье. Да, надо жить именно так: шаг за шагом, день за днем, по кирпичику возводя здание своей жизни. Другого пути у нее нет.

По мере того, как она накладывала свои идеальные стежки на шитье, атмосфера уныния, не свойственная Эмме, сгущалась вокруг нее. Она понимала, что не сможет оставить при себе ребенка, как бы ей этого ни хотелось. Она должна ходить на фабрику и зарабатывать себе на жизнь, и нет никого, кто бы присмотрел за ребенком в течение дня. Мысли о том, чтобы отдать ребенка на усыновление или сдать его в сиротский приют у нее даже не возникало. Выход возможен только один. Эмма не была от него в восторге, но, так как другие варианты отпадали, проведя несколько бессонных ночей, она все же приступила к реализации своего плана, взвешивая все за и против. Противоречивые мысли метались в ее голове почти с той же скоростью, с которой летала игла в ее руках, продолжавших обметывать рубец шва на ночной сорочке.

– Эй! Есть кто-нибудь дома?

Эмма испуганно подняла глаза. Дверь отворилась, и в комнату вошел Блэки О'Нил. На улице стоял ветреный мартовский день, и свежий ветер разрумянил его и так загорелые щеки и растрепал черные волосы, превратив их в копну перепутанных завитков, От него исходил дух веселья и счастья, и он показался Эмме ужасно самодовольным. В руках он держал несколько пакетов.

– Блэки! Я не ждала тебя так скоро! – с удивлением воскликнула Эмма. Она отложила шитье и встала, машинально поправляя свою прическу, находившуюся в идеальном порядке.

Блэки широко улыбнулся, показав белоснежные зубы, и швырнул все на стол, нежно обнял Эмму своими громадными ручищами и привлек ее к себе.

– Ну, после родов с тебя просто картинки можно писать, такой здоровой и красивой ты выглядишь, – заметил он, оценивающе ее разглядывая.

Эмма, скрывая беспокойство, заставила себя улыбнуться, но ничего не произнесла в ответ. Блэки, явно не замечая ее удрученного вида, с энтузиазмом продолжил:

– Я тут принес кое-что для ребенка в подарок. Пустяки, но тебе должно понравиться.

Он указал взглядом на вещи, лежавшие на столе.

– О, Блэки, ты слишком щедр! Вовсе не к чему тебе тратить на ребенка все свои деньги. Ты ведь на прошлой неделе уже купил мне шаль.

– Думаю, что деньги и существуют для того, чтобы их тратить.

Он стянул с себя пальто и направился к вешалке у двери, чтобы повесить его.

– Дела у нас с дядюшкой Пэтом на этой неделе идут лучше некуда. Мы получили три серьезных заказа, и нам придется нанять еще людей, чтобы справиться с ними. Да, успех прямо-таки витает в воздухе вокруг О'Нилов, – он повернулся к Эмме и подмигнул ей.

– Кроме того, вчера мне подвалило счастье, так сказать, нежданно-негаданно. Я выиграл на скачках в Донкастере. Вот так, крошка. Так что сегодня утром я сказал себе: поскольку тебе повезло на этой неделе, Блэки О'Нил, и в кармане у тебя завелись лишние денежки, ты обязан поделиться своим успехом с Эммой. И поутру я отправился на Бриг-гейт и купил там немного вещичек для моей дорогой Тинкер Белл.

– Я рада, что ты выиграл, Блэки, но не лучше ли было тебе отложить эти деньги на постройку того большого дома, о котором ты всегда говоришь? – спросила прагматичная, как всегда, Эмма.

Это позабавило Блэки, и он пожал плечами.

– В один прекрасный день у меня будет хороший григорианский дом, Эмма, а те несколько шиллингов, которые я истратил сегодня, не имеют никакого значения.

Он наклонился всем своим большим телом и опустился на колени рядом с колыбелькой, осторожно глядя на ребенка.

– А разве не это – самое дорогое? Ну просто маленький ангелочек, ей-богу.

С чрезвычайной осторожностью он погладил по одеялу. Ребенок шевельнулся и открыл глаза, хлопая длинными светленькими ресничками. Девочка загукала и задвигала ножками под одеялом. Блэки просиял.

– Ты посмотри, крошка, мне кажется, что она уже узнает своего дядю Блэки, честное слово!

– Кажется, да. Она прелестный ребенок и так хорошо себя ведет. Ни разу не заплакала с того дня, как мы вернулись из госпиталя Святой Марии. – Эмма взглянула на стол. – Спасибо тебе за подарки.

– Ерунда! – воскликнул Блэки, вскакивая на ноги и выпрямляясь во весь рост. – Давай, Эмма, распаковывай их. Начнем с этого.

Он протянул ей самый большой сверток. Эмма села в кресло и развернула его.

– Боже мой, какая прелесть! – воскликнула Эмма, вынимая розовое вязаное пальтишко, отделанное розовыми лентами.

Блэки так и расцвел от счастья.

– Здесь еще шапочка и сапожки, – сказал он, протягивая Эмме другой сверток. – Надеюсь, что они будут ей впору. У меня были сомнения с размерами, поскольку я не привык покупать вещи для такого крошечного существа. – Он обеспокоенно посмотрел на Эмму. – Как ты думаешь, они подойдут ей?

– Да они просто превосходны! Спасибо тебе, Блэки.

– Разверни еще этот, последний. Ты знаешь, крошка, здесь не такие практичные вещи, как пальто или шапочка, но, думаю, тоже нужные, если мы считаем, что у Тинкер Белл должны быть игрушки.

Эмма нетерпеливо сорвала бумагу, и у нее в руках оказался белый плюшевый ягненок с большим розовым ошейником и колокольчиком на шее.

– Ой, какой хорошенький! А тут еще и погремушка! – Она потрясла полированным костяным кольцом, к которому тоже был прикреплен колокольчик.

Положив ягненка и погремушку в колыбель рядом с ребенком, Эмма встала и поцеловала Блэки.

– Спасибо, ты так добр к нам.

Эмма была тронута его вниманием и заботой, с которой он выбрал одежду и игрушки.

– Э, все это пустяки, любовь моя. Кстати, а куда подевалась Лаура? – спросил он, озираясь по сторонам.

– В католической церкви сегодня благотворительный базар, а она стоит за одним из прилавков. К чаю она должна вернуться. Ты, конечно, останешься, не так ли? Мы просим тебя об этом.

– Ну, конечно, останусь.

Он уселся в кресло напротив Эммы и похлопал по карманам в поисках сигареты. Закурив, Блэки спросил:

– А когда ты собираешься снова на фабрику, крошка?

Эмма помолчала немного и медленно подняла голову.

– Это зависит от меня самой. Мастер сказал Лауре, что я могу целую неделю не выходить на работу после госпиталя. Там как раз сейчас не очень много работы, да, впрочем, фабрике все равно, когда я приду, ведь это за мой счет. Они же не должны мне платить, пока я не работаю.

– Надеюсь, что ты именно так и поступишь, – заметил Блэки, внимательно глядя на нее.

– Лаура тоже так считает. Она беспокоится о моем здоровье, но я хорошо себя чувствую, правда, Блэки, и могла бы уже в понедельник пойти на работу, но…

Она принялась разглядывать свое шитье и упавшим голосом продолжила:

– Но, тем не менее я не думаю, что пойду на фабрику. У меня есть дела, которые обязательно надо сделать на следующей неделе.

Эмма потупилась, не вдаваясь в дальнейшие разъяснения. Блэки не стал ее расспрашивать, зная, что это может рассердить ее. Эмма не всегда бывала расположена к откровенности, и он был приучен не приставать к ней с лишними расспросами. Минуту спустя Эмма сказала:

– Так, значит, твои дела идут хорошо?

– Да, это так! И ты знаешь, у меня уже есть план дома моей собственной конструкции. – Он усмехнулся. – Ну, это еще не совсем целый дом. Мы должны пристроить крыло к уже существующему дому для одного заказчика из Хэдингли. Человек, которому принадлежит дом, должен сказать, оказался настоящим джентльменом. Ему понравились мои идеи, и он сказал, чтобы я продолжал прорабатывать свой проект. И еще одна приятная новость: вечерние классы в школе проектировщиков собираются сделать бесплатными. Вот так-то, крошка!

– Это прекрасно, Блэки.

Эмма сказала эти слова так равнодушно, что Блэки сразу встревожился, заметив ее отстраненное выражение лица и явное отсутствие интереса к его рассказам. Он внимательно посмотрел на нее и заметил глубокую грусть в ее зеленых глазах и жесткую складку у рта. „Даже не столько жесткую, сколь горестную”, – решил он. Ему хотелось узнать, что ее так расстроило, но он снова удержался от расспросов. Продолжая говорить о крыле дома, которое ему предстоит спроектировать и построить, Блэки украдкой следил за ней. Наконец он не выдержал и спросил:

– Почему ты выглядишь так грустно, дорогая? На тебя это не похоже.

Она не ответила.

– Послушай, Эмма, у тебя такое унылое лицо, прямо как пасмурный день. Что тебя так расстроило?

– О, ничего, ровным счетом…

Она немного поколебалась, а потом выговорила:

– Просто меня немного тревожит, что ребенок до сих пор не окрещен.

Блэки в изумлении уставился на нее. Потом откинулся назад и громко расхохотался. Эмму, очевидно, задел его смех, но он уже не мог остановиться.

– Что я слышу! Она озабочена, что ребенок не окрещен! – повторил он за нею, стараясь не улыбаться. – Я просто не верю своим ушам, Эмма. Какое это для тебя имеет значение, если ты месяцами твердила мне про свой атеизм.

– Да, я атеистка и не изменила своих взглядов в этом вопросе! – закричала Эмма. – Но я не считаю себя вправе решать за свою дочь и не крестить ее. Когда девочка вырастет, она, возможно, будет верующей, и тогда она сможет затаить обиду на меня за то, что я не окрестила ее.

Блэки увидел, что Эмма рассержена всерьез, и спросил:

– А почему бы тебе не пойти к викарию церкви Христа и не уладить это дело?

– Да не могу я этого сделать, пойми же наконец! – резко перебила его Эмма, и холодно взглянула на него. – Викарий потребует свидетельство о ее рождении, так всегда делается, и он сразу увидит, что она, не… незаконнорожденная, и откажется крестить ее. Кроме того, я не желаю ни его, ни кого либо еще посвящать в свои дела.

– Хорошо, Эмма, если ты не хочешь идти в церковь Христа, то я не знаю, что нам тогда делать. Мне кажется, что другого решения нет – ты не сможешь окрестить ее, вот и все!

– Да, я и сама прекрасно знаю и поэтому не собиралась говорить с тобой об этом, пока ты сам не спросил, что меня огорчает. Ты прав, тут ничего не поделаешь. Мне остается лишь одно – надеяться, что мой ребенок в один прекрасный день не разгневается на меня.

«Если ребенок когда-нибудь рассердится на тебя, то только из-за незаконности своего рождения, а не из-за крещения, точнее – из-за отсутствия такового», – подумал про себя Блэки, но вслух произнес:

– Ты так непоследовательна, крошка. Послушай, Эмма, если это для тебя так много значит, то почему бы нам не отнести ребенка в церковь в любой другой части Лидса, где тебя никто не знает, и не окрестить ее там? Тогда не будет иметь значения, что кто-то увидит ее метрику.

– Нет, нет! Я не хочу, чтобы еще хоть одна живая душа знала, что она незаконнорожденная, – огрызнулась Эмма.

Внезапно Блэки осенила великолепная идея.

– Я придумал! Мы окрестим ее прямо здесь и немедленно.

Он вскочил на ноги и решительно шагнул к раковине на кухне.

– Думаю, что вода Лидсской корпорации достаточно хороша для крещения. Принеси мне какую-нибудь емкость, – весело крикнул он.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что мы сами окрестим ее? Я не понимаю тебя, – нахмурилась Эмма.

– Раз ты так волнуешься, что она не окрещена, то я собираюсь это сделать сам, прямо сейчас. Поднеси ее к раковине, да пошевеливайся, – торопил ее Блэки, стоя в дверях кухни.

Лицо Эммы выражало недоверие.

– Это сделаешь ты?! Но будет ли оно правильным, я имею в виду крещение? Будет ли оно настоящим?

– Верь в это, и крещение будет таковым. Делай, что я говорю, – скомандовал Блэки. – Я справлюсь с этим не хуже любого викария или священника. В конце концов, хоть я и не очень праведный католик, но еще верю в Бога, и ты об этом знаешь. Я могу не ходить в церковь, Эмма, но я никогда не терял веры. Никогда, поверь мне. Бог живет в каждом из нас, я глубоко уверен в этом. Я чувствую Его в своем сердце, а это важнее всего. Чувствовать, что Его любовь и Он сам навечно с нами.

Эмма удивилась, но поверила каждому его слову, а Блэки продолжал свою прочувственную речь:

– Я не думаю, что Он разгневается на меня за то, что я в сложившихся обстоятельствах взялся за это дело. И Он примет девочку в число возлюбленных своих детей. Верь в это и Он придет. Его собственный сын, Иисус, говорил: «Сострадайте детям малым, пришедшим ко мне, и не отталкивайте их, ибо так вы приближаете Царство Божие». Поверь мне, что важны само крещение и дух любви, его окружающий, а кто и где произвел его – не имеет значения. Нам не нужны ни церковь, ни священник, Эмма.

– Я верю тебе, Блэки, и хочу, чтобы ты крестил ребенка.

– Вот теперь я узнаю свою Эмму, – сказал он. – Тогда возьми и принеси сюда ребенка.

Блэки подошел к раковине, набрал теплой воды в кувшин, а затем поспешил к буфету и выдвинул ящик в поисках полотенца. Эмма тем временем взяла девочку из самодельной колыбели и баюкала на руках, нежно поглаживая ее по крохотному личику и приговаривая:

– Ты малышка моя родная.

Эмма была глубоко взволнованна близостью ребенка. Внезапно лицо Эдвина Фарли встало перед ее глазами: «Если бы Эдвин не был так жесток! Если бы он мог увидеть сейчас свое дитя, он бы так же полюбил его, как я». К своему ужасу, Эмме не удавалось полностью вычеркнуть из памяти ни лицо Эдвина, ни любое воспоминание, связанное с ним. Она могла неделями не думать о нем, а если иногда и вспоминала его, то только со жгучей ненавистью. Но после рождения ребенка воспоминания об Эдвине часто посещали ее. Занятая непрошенными мыслями о нем, Эмма была так обескуражена, что забыла об осторожности.

Блэки с противоположной стороны комнаты спросил:

– А как ты собираешься назвать нашу Тинкер Белл? Ты уже придумала ей имя?

Поглощенная своими размышлениями Эмма не стала долго раздумывать. Имя это буквально висело на кончике ее языка, и она машинально произнесла:

– Эдвина… – Как только это имя сорвалось с ее губ, Эмма окаменела, пораженная собственной оплошностью. «Что заставило меня назвать это имя?» – негодовала она на себя. Ведь у нее никогда не было намерения назвать ребенка именем Эдвина. Еще много недель назад она решила дать дочери имя Лаура. Эмма чувствовала себя так, будто из нее выкачали всю кровь.

У Блэки отвисла челюсть, и он изумленно уставился ей в спину. Он видел, как она вся напряглась и на ее острых лопатках натянулся тонкий шелк надетой на ней белой блузки. Он повторил про себя названное ею имя и мгновенно, ни секунды не сомневаясь, понял, кто был отцом ее ребенка. Эдвин Фарли! В этом нет никаких сомнений. Теперь все встало на свои места. Как же он не подумал об Эдвине раньше? Ведь это было так очевидно. Он месяцами терзался сомнениями относительно ее рассказа, убежденный в том, что такая привередливая девушка, как Эмма, ни в коем случае не могла спутаться с какой-то там деревенщиной. Боль за нее защемила его сердце, и он было потянулся к ней, чтобы поддержать ее. Но не стал этого делать и сосредоточился. Хотя Эмма стояла, отвернувшись от него, он ясно чувствовал, как она смущена ужасной оговоркой, сорвавшейся с языка. Что заставило ее проговориться? Эмма с ее осторожностью ни за что бы так не поступила сознательно. Она допустила ошибку, которую сейчас была не в состоянии изящно исправить. Поэтому Блэки напустил на себя беззаботный вид и с притворной веселостью спросил:

– И где же ты откопала такое музыкальное имя, крошка? Не иначе, как в одном из этих иллюстрированных журналов. Ну, ладно. Хотя имя довольно вычурное, но идет моей дорогой Тинкер Белл. Ей-богу, мне оно нравится.

Эмма кивнула, предпочитая не отвечать. Блэки засуетился с полотенцем, стараясь изящно перекинуть его через руку, потом попробовал воду, всячески пытаясь протянуть время, чтобы дать Эмме возможность собраться с мыслями и призвать на помощь свое воображение.

– Ну вот, я готов, – сказал он, сияя улыбкой. – Держи ребенка перед собой, Эмма… Да, вот так будет правильно. Хорошо, крошка.

Эмма слегка пришла в себя и сказала:

– Ее полное имя должно быть Эд… Эдвина, – запнулась она, сглотнула слюну и уже спокойнее продолжила, – Лаура Шейн…

– Шейн! – прервал ее Блэки с неподдельным изумлением.

– Да, Шейн – в твою честь. Я же не могла назвать ее Десмонд или Патрик, да и имя Блэки ей не очень то подходит, ты не находишь?

Он расхохотался.

– Правда! Правда! Ну, я так польщен этим, и мне это так приятно, Эмма! Тогда давай начнем.

Он размашисто погрузил пальцы в кувшин с водой и начертал ими крест на лбу ребенка.

– Подожди минутку, – остановила его Эмма, глаза ее широко раскрылись. – Я не католичка, и мой ребенок тоже. В англиканской церкви викарий просто сбрызгивает водой ребенка, но не крестит его. Мы должны все делать как положено. Поэтому, начни с начала, пожалуйста.

Блэки спрятал улыбку. Для атеистки она что-то была слишком хорошо осведомлена.

– Ладно, Эмма, я все понял.

Он вытер полотенцем влажный крест на лбу ребенка и приступил к обряду заново. Опустив в кувшин свои крупные загорелые пальцы, он затем церемонно уронил с них несколько капель воды на ребенка, который не мигая смотрел на него.

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа нарекаю тебя Эдвиной Лаурой Шейн Харт.

Блэки перекрестился и, нагнувшись, поцеловал ребенка, а потом улыбнулся Эмме и поцеловал ее тоже.

– Ну вот и все, крошка. Ребенок окрещен. Ты почувствовала себя счастливее?

– Да, Блэки, спасибо. Все было великолепно. И посмотри на девочку – она снова улыбается и даже не пискнула, когда ты побрызгал на нее водой. Я начинаю думать, что ее ждет хорошая жизнь. А это самое лучшее, что может быть, Блэки! – она обернулась, глаза ее сияли торжеством.

– У нее будет самая лучшая одежда, она будет учиться в самых лучших школах, и она станет настоящей леди! Я позабочусь об этом, и ничто меня не остановит.

Серьезное выражение ее лица растаяло в смущенной улыбке.

– Интересно, на кого она будет похожа, когда вырастет, а, Блэки?

«Конечно, на Фарли», – подумал про себя Блэки, внимательно разглядывая ребенка. Какой бы крохотной она не была, но его черты уже проглядывались. Вслух же он сказал:

– Она будет очаровательной, Эмма, можешь не сомневаться. А сейчас положи ребенка в колыбельку и достань у Лауры бутылку портвейна. Я думаю, что мы должны выпить за здоровье девочки.

– О, Блэки, ты думаешь, что так будет правильно? Лаура может быть недовольна, если мы залезем в ее…

– Не говори глупости, Эмма, – со смехом воскликнул Блэки. – Лаура вовсе не будет против. И потом, я все равно попозже схожу в винную лавку и куплю еще одну бутылку. Мы ведь обязаны выпить за Эдвину. Таков обычай.

Эмма согласилась. Они выпили за здоровье ребенка красного портвейна, налитого Эммой в маленькие стаканчики.

– Пусть она будет здоровой, богатой и красивой, – произнес Блэки, отхлебнув глоток. – О красоте можно было и не говорить. Уверен, что она будет похожа на свою мать.

Эмма нежно улыбнулась ему, и они уселись перед огнем, потягивая вино и погрузившись каждый в свои мысли. Немного спустя Эмма сказала:

– Мы не должны рассказывать о нашем крещении Лауре. Она этого не одобрит и скажет, что подобные вещи так не делаются. А еще она спросит, почему я не пошла в церковь.

Блэки нахмурился.

– Да, ты права. Но все-таки, что ты собираешься ей сказать по этому поводу? Она ведь не знает всей правды и ей покажется странным, почему ты не окрестила ребенка.

– Я ей скажу, что собираюсь сделать это в Райпоне, – ответила Эмма. Произнеся эти слова, она поняла, что приняла, наконец, решение, касающееся ближайшего будущего ребенка.

– Райпон! Почему именно там? – вопросительно взглянул на нее Блэки.

Эмма внимательно посмотрела на него, откашлялась и тихо сказала:

– Потому, что я собираюсь туда с ребенком на следующей неделе. Я отвезу его к моей кузине Фреде.

Она заметила по выражению его лица, что Блэки сбит с толку этим соображением, и торопливо пояснила:

– Она будет жить там с моей кузиной. Ты же знаешь, что я не могу оставить при себе ребенка, так как мне надо работать. Ты сам мне это говорил несколько месяцев назад.

– А ты уже сообщила об этом своей кузине? Она согласна взять Эдвину к себе?

– Нет еще. Я побоялась написать ей, чтобы она мне не отказала. Но, если я приеду к ней с ребенком, она этого не сделает, – сказала Эмма очень уверенным тоном. – Фреда – хорошая женщина, и она была очень близка с моей матерью, хотя и намного моложе ее. Она из тех женщин, что созданы для материнства. У нее самой двое маленьких. Я абсолютно уверена в том, что она не сможет мне отказать, как только увидит Эдвину. Кроме того, я собираюсь платить ей за то, что она будет ухаживать за ребенком.

Блэки вздохнул.

– Да, практическая польза от этой идеи есть. Но не упустишь ли ты так ребенка, Эмма?

– Конечно, ты прав! Риск определенный есть, но как только я крепко встану на ноги, я заберу Эдвину к себе. А пока я думаю навещать ее один или два раза в месяц.

Блэки грустно покачал головой. Его кельтская душа страдала от мысли, что Эмме придется жить отдельно от дочки, и он спросил ободряющим тоном:

– Когда ты собираешься в Райпон?

Эмма прикусила губу.

– Я должна отвезти ребенка на следующей неделе, до того, как выйду на работу. Скорее всего, в четверг. Я останусь переночевать у Фреды и проведу там всю пятницу, чтобы побыть с девочкой чуточку подольше.

Она заметила тревогу на его лице и воскликнула:

– Я вынуждена это сделать. У меня нет иного выхода. – Слезы подступили к ее горлу, и голос осекся.

– Я понимаю, Эмма, я все понимаю. Не терзай себя, – сочувственно заметил Блэки. Он подался вперед и похлопал ее по руке. – Это самое мудрое решение в нынешних обстоятельствах.

– По крайней мере, она будет жить среди наших родственников и дышать чистым деревенским воздухом, – твердо сказала Эмма, стараясь еще раз убедить и себя, и Блэки в разумности такого шага.

– А как будет с твоим отцом? Разве кузина не расскажет ему о ребенке?

– Нет, она не сделает этого, если я ее попрошу, – возразила уверенно Эмма, надеясь в душе, что все так и произойдет.

– Она знает, что такое мой отец, и защитит меня в память о матери – они были как сестры.

Эмма посмотрела Блэки прямо в глаза и продолжила:

– Я расскажу ей всю правду о парне из деревни, который бросил меня и сбежал на флот. Я должна это сделать.

– Да, думаю, что ты так и поступишь, – заметил Блэки, теперь совершенно уверенный в том, что настоящая правда была несколько иной. Потом новая мысль буквально оглушила его, он поколебался минуту и затем сказал:

– Эмма, ты уже вспоминала про свидетельство о рождении. Тебе ведь надо пойти в регистратуру Лидса и зарегистрировать там рождение ребенка, чтобы получить свидетельство. Но там тебе придется назвать отца ребенка – так требует закон.

Лицо Эммы омрачилось. Она уже не раз думала об этом обстоятельстве и оно немало ее волновало. Она сидела затаившись, ничего не отвечая.

– Я догадываюсь, о чем ты думаешь, крошка. Когда регистратор спросит об имени отца, ты ответишь: «Отец неизвестен»?

– Да, – тихо проронила Эмма.

– Так я и знал! Ну вот, что я думаю по этому поводу: тебе следует назвать отцом меня, – с напором в голосе сказал Блэки.

Эмму словно громом ударило.

– Блэки, я не хочу и не могу этого делать! Почему ты должен брать на себя такую ответственность?

Его выразительные глаза, в которых не было ни тени сомнения, прямо смотрели на нее.

– А что, разве ты собираешься назвать имя настоящего отца, Эмма? – резко спросил он.

– Нет! – горячо воскликнула она.

– Ну, а в таком случае, не лучше ли будет указать меня? Бумага эта – просто свидетельство о том, что девочка рождена законно. Мне кажется, что любое имя, даже такое, как мое, будет выглядеть в ней лучше записи «Отец неизвестен». Подумай об этом, крошка.

– Но, Блэки…

Он поднял руку, чтобы остановить ее, на лице его появилось укоризненное выражение.

– Тебе не кажется, что ты слишком часто говоришь: «Ho, Блэки»? Всякий раз, когда ты не согласна со мной. Все! Решено! – заявил он голосом, не терпящим возражений. Он снова сжал Эммину руку.

– Вот увидишь, все будет прекрасно, Эмма. А я просто счастлив буду взять на себя ответственность, как ты изволила выразиться, за Тинкер Белл. – Он лукаво улыбнулся. – Я имел в виду – за Эдвину Лауру Шейн, мою дорогую, так сказать, крестницу.

Глаза Эммы наполнились слезами. Она вытащила носовой платок и высморкалась, стараясь унять волнение.

– Ты так добр ко мне, Блэки. Я просто не понимаю, почему ты так много делаешь для меня.

– Потому что я забочусь о тебе, Эмма, вот и все. Ведь кто-то должен позаботиться о вас обеих в этом жестоком мире, мне так кажется, – тихо и с чувством сказал он. Его черные глаза при этом сияли от радости.

– Ты можешь пожалеть об этом позже. Я имею в виду, пожалеть о том, что вписал свое имя в свидетельство.

Блэки беззаботно рассмеялся.

– Я никогда не жалею о содеянном, моя крошка. Я считаю такие сожаления пустой тратой времени.

Легкая улыбка тронула губы Эммы. Она знала, что бесполезно пытаться разубедить Блэки, когда он что-то задумал. Он не менее упрям, чем она сама. Не отрывая глаза от огня, Эмма чуть слышно сказала:

– Мне придется держать свидетельство в надежном месте под замком. И Лаура ни в коем случае не должна будет его увидеть.

Блэки показалось, что он не совсем правильно понял ее слова. Он подался вперед и переспросил:

– Что такое?

– Я сказала, что Лаура ни за что не должна увидеть свидетельство, потому что в нем будет твое имя.

– Это меня как раз не волнует, но она не должна его видеть по другой причине: она же не знает, что ты не замужем и что ребенок незаконнорожденный. Ведь я говорил ей, что ты замужем за моряком по имени Уинстон Харт. Боже, сколько лжи я наплел бедной девушке! Ты стала забывчивой, Эмма. – Он тяжело вздохнул. – И сколько хлопот с этим враньем!

Эмма вспыхнула.

– Это «святая» ложь. Я все придумала ради ребенка, и ты был согласен, что я права, – жестко возразила она. – И вовсе я ничего не забываю. Просто я подумала, что следует оградить тебя от неприятностей. И потом, я не хочу огорчать Лауру, а она обязательно расстроится, увидев твое имя на свидетельстве о рождении. Она может поверить, что ты действительно отец ребенка.

– Ну, и что с того? – резким голосом спросил Блэки, раздражаясь еще сильнее.

– Лаура влюблена в тебя, Блэки.

– Влюблена в меня? Лаура? Что за чушь ты несешь, крошка! – расхохотался он и недоверчиво покачал головой. – Скорее ад покроется льдом, чем Лаура остановит на мне свой взгляд. Я уже говорил тебе, что Лаура очень набожна, и она прекрасно знает, что я грешник. Сама посуди, Эмма. Это бред какой-то! Влюблена в меня – надо же такое придумать! Всеми святыми клянусь, я начинаю подозревать, что ты не в своем уме.

Эмма нежно и сочувственно посмотрела на него.

– Какой же ты дурак, Блэки О'Нил. Не видишь того, что делается у тебя под носом. Конечно, она влюблена в тебя и сильно.

– Она что, говорила тебе об этом? – закричал он, насмешливо глядя на нее.

– Нет, сама она этого не говорила, но я знаю.

Встретив его скептический взгляд, Эмма с жаром добавила:

– Я просто уверена, что в глубине души она любит тебя!

Блэки опять не смог удержаться от смеха.

– Ты слишком впечатлительна, Эмма, честное слово. Я совершенно не верю всему этому, абсолютно.

Эмма смиренно пожала плечами.

– Можешь мне не верить, но это правда, – твердо заявила она. – Я могу это утверждать по тому, как она смотрит на тебя и как иногда говорит о тебе. Держу пари, что она пойдет за тебя, если ты попросишь ее об этом.

Блэки был ошеломлен. На лице его застыло какое-то странное выражение, которое Эмма не смогла разгадать, и она торопливо сказала:

– Ты, естественно, не должен ничего говорить ей из того, что я тебе рассказала. Лаура огорчится, если узнает, что мы обсуждали ее у нее за спиной. В любом случае, она никогда не говорила мне, что любит тебя. Это только мое собственное мнение.

Блэки продолжал сидеть молча. Эмма поднялась и подошла к нему. Она легко дотронулась до его массивного плеча, глаза ее блестели.

– Обещай мне, что ничего не скажешь Лауре, пожалуйста, Блэки!

– Обещаю, что не проговорюсь ни одной живой душе, – сказал он, похлопав ее по маленькой руке, лежавшей на его плече.

Убедившись в том, что он намерен сдержать данное слово, Эмма кивнула и направилась на кухню.

– Я должна все приготовить к чаю, – через плечо бросила она.

– Хорошо, крошка, – сказал Блэки и подбросил полено в камин. Он поудобнее устроился в кресле и закурил сигарету, время от времени посмеиваясь про себя. Слова Эммы сильно позабавили его, но он не поверил в их истинность.

«Все это девичьи романтические фантазии Эммы», – подумал он и решил переключиться на что-нибудь другое. Однако, как оказалось, в словах Эммы было нечто такое, что взволновало его и требовало размышлений. А, может быть, Лаура действительно влюблена в него? Эта мысль раньше никогда не приходила ему в голову, она и теперь показалась совершенно невероятной. Он был обескуражен. Постепенно многое из того, что говорила и делала Лаура за эти последние несколько лет, живо возникло в его памяти. То, чему раньше он не придавал никакого значения, приобрело совсем иной смысл после слов, сказанных Эммой.

Но была ли Эмма права в своих подозрениях? Он мог поклясться, что не знал ответа на этот вопрос. Но ведь Эмму глупой не назовешь. Она проницательна, и он сам часто поражался ее умению читать мысли других людей.

Заинтригованный, он стал размышлять о Лауре Спенсер и понял, что не в состоянии определить характер и глубину чувств, которые он к ней испытывал. Конечно, он любил ее, в этом не было никаких сомнений, да и невозможно было не полюбить эту кроткую, сердечную девушку. Но как он любил ее? А может быть, он был в нее просто влюблен? Хотел бы он, чтобы она стала его женой, матерью его детей? Желал ли он разделить с ней всю оставшуюся жизнь? Или же она была только объектом его мужской страсти и желания? Он недовольно покачал головой, раздраженный своей неспособностью ясно определить и понять свои истинные чувства к Лауре.

А как быть с Эммой? Он и ее любил. Ему всегда казалось – это только братская любовь, но сейчас он не был уверен в том, что не обманывал сам себя. Вспомнил тот вечер в «Грязной утке», когда, чтобы защитить ее, предлагал ей выйти за него замуж. Но и в тот вечер он понимал, что Эмма – весьма соблазнительная молодая женщина. Блэки ощутил раздражение и недовольство собой.

Неужели это возможно, что на самом деле он любил Эмму, как мужчина любит женщину – всей душой и всем сердцем. Он попытался объективно оценить свои чувства к обеим девушкам, но обнаружил, что запутывается еще сильнее, и очень смутился возникшей дилеммой. «Как может один мужчина одновременно любить двух женщин?» – спрашивал он себя с нарастающим раздражением. Он рассеянно запустил руку себе в волосы.

– В хорошенькую историю ты вляпался, Блэки О'Нил, – сказал он сам себе.

Пока он тщетно искал ответы на эти мучившие его вопросы, взгляд его блестящих черных глаз стал задумчивым и обращенным газ внутрь. Но этим ответам предстояло еще долго ускользать от него, сводя его с ума.

Глава 32

В это воскресенье около двух часов пополудни главная улица деревушки Фарли была пустынна. Стоял холодный апрельский день, обычный для этого времени года. По небу неслись пепельно-серые облака, собиравшиеся в большие темные тучи над вершинами черных, поросших вереском, голых холмов, простиравшихся до самого горизонта. Бледное солнце уже несколько часов было закрыто облаками, и деревня выглядела совсем негостеприимно. Серые каменные стены и сланцевые крыши домов сливались с угрюмым, металлического оттенка, небом, образуя унылый, монотонный полуиндустриальный пейзаж. Ветер, дувший из соседнего известнякового карьера, нес с собой дожди с Северного моря, и ливень был неминуем. Он уже пролился немного раньше, мокрые крыши и булыжники мостовой отливали серебром, посверкивая в угрюмом, окружавшем юс, мире.

Эмме, взбиравшейся на крутой холм, деревня показалась намного меньшей той, что сохранилась в ее памяти, и как-то странно съежившейся. Ей теперь было с чем сравнивать, и Эмма поняла, что ее глаза привыкли к представительным зданиям Лидса и красивым постройкам Армли. Счастье так переполняло ее, что эта угрюмая обстановка, окружавшая ее, как бы смягчалась, становилась чем-то несущественным. Она улыбнулась. Впереди ее ждала встреча с отцом и Фрэнком, и столь долгожданное воссоединение с родными сейчас, как и все последние дни, полностью занимало ее мысли. Они не знали, что она сегодня приезжает: Эмма, желая сделать приятный сюрприз, не написала им о своем приезде. Предвкушение радостной встречи было отчетливо написано на ее оживленном, сияющем лице.

«Фрэнк, должно быть, вырос за последние десять месяцев, – подумала она. – Интересно, как они выглядят: младший брат, которому исполнилось тринадцать, и отец?»

Сама Эмма потратила немало усилий, чтобы в это утро выглядеть как можно лучше. Это было необходимо, с одной стороны, чтобы удовлетворить собственную гордость, но, с другой стороны, ей требовалось доказать отцу, что она все-таки добилась успеха. Она была в красном шелковом платье и черном шерстяном пальто, принадлежавшем раньше Оливии Уэйнрайт, и в черных ботиночках на пуговицах, приобретенных ею всего неделю назад. Хозяйственная сумка была битком набита тщательно подобранными подарками: носки, рубашка и галстук для папы и к ним пачка его любимого трубочного табака; носки, рубашка, письменные принадлежности и книга «Дэвид Копперфилд» для Фрэнка. Поверх всего этого был осторожно положен букетик весенних цветов на могилу матери. Эмме пришлось основательно запустить руку в свои сбережения, но она сделала это с любовью и радостью, к тому же в ее черном ридикюле лежали целых три фунтовые бумажки для отца.

Крутой склон холма на этот раз Эмма преодолела легко. Походка ее была уверенной, и она ощущала удивительную бодрость. Будучи оптимисткой по природе, Эмма сейчас чувствовала необыкновенную уверенность в будущем. Ребенок был хорошо устроен у ее кузины Фреды в Райпоне. Как она и предсказывала Блэки, Фреда с большой охотой согласилась принять Эдвину, причем на любой срок, который устраивал Эмму. Даже если кузина и была удивлена неожиданным появлением Эммы на пороге ее дома или шокирована ее рассказом, то не подавала вида. Любящая, добрая, она все восприняла как должное и искренне приветствовала Эмму, возбужденно хлопоча вокруг нее и расточая восторги красоте и хорошему характеру Эдвины. Фреда обещала заботиться о ребенке, как о своем собственном, и сохранить в секрете от Джека Харта, с которым у нее были не очень хорошие отношения, все, что касалось нынешних дел Эммы. Впрочем, она ничего и не слыхала об отце Эммы со времени смерти Элизабет в 1904 году. Эмма вернулась в Армли совершенно успокоенной. Хотя расставание с ребенком расстроило ее, справиться с грустью ей во многом помогло доверие, которое она испытывала к Фреде, так похожей на ее покойную мать. Эмма знала, что Эдвина в надежных руках, где ее будут холить и лелеять. А это было главное.

Проходя мимо пивной «Белая лошадь», находившейся на полпути к вершине холма, Эмма ускорила шаг, не желая встречаться ни с кем из деревенских мужчин и парней, завсегдатаев пивной, которые никак не могли расстаться с последней кружкой и никогда не уходили из паба раньше двух часов. Они в любой момент могли оказаться на ее пути, направляясь домой к позднему воскресному ленчу. Едва Эмма успела миновать пивную, как услышала скрип открывающейся двери, и холодный воздух огласился громкими голосами группы мужчин, вывалившихся на улицу, шумных и оживленных от выпитого в большом количестве пива. Эмма ускорила шаг.

– Эмма!

Сердце ее упало, и она уже собралась бежать, лишь бы не пускаться в нежелательные для нее разговоры и расспросы местных жителей. Не оглядываясь назад, она прибавила ходу. «Пьяная деревенщина», – презрительно подумала Эмма.

– Эмма! Ради бога, подожди. Это же я, Уинстон!

Она резко остановилась и обернулась, лицо ее просветлело. Ее старший брат, нарядный в своей морской форме, бежал за ней по улице, размахивая белой матросской шапочкой, зажатой в руке, и забыв о своих приятелях. Они же пялились, разинув рты, на Уинстона и строили глазки Эмме, стоявшей выше их на склоне холма. Он обнял ее и прижал к себе, покрывая поцелуями лицо и волосы Эммы. Теплая волна счастья захлестнула Эмму, и она тесно прижалась к нему, ощутив прежнюю горячую и искреннюю любовь к брату. Только сейчас она остро почувствовала, как соскучилась по нему.

Постояв, обнявшись, несколько секунд, они, наконец, оторвались друг от друга, продолжая пристально, вопрошающе разглядывать один другого. Эмма, затаив дыхание, смотрела на Уинстона. Его лицо, всегда красивое, но как-то по-девичьи, сейчас было необыкновенно, ошеломляюще прекрасным. Он сильно возмужал с их последней встречи. Высокие скулы, широкие брови, прямой нос, чувственный рот и правильный подбородок были как и прежде хорошо очерчены, но потеряли свою прежнюю нежность. В его лице ощущалась сила, подчеркивающая его несомненную мужественность. А эти глаза, широко расставленные, под черными дугами бровей и окаймленные густыми ресницами – они показались Эмме еще красивее, чем прежде, ослепляя при свете холодного северного солнца. Его черные волосы развевались на ветру, белозубая улыбка сияла на свежем лице. Он вырос и раздался в плечах, стал почти одного роста с отцом и таким же широкоплечим и мускулистым. «Да, он слишком красив, не считая всех своих остальных достоинств, – подумала Эмма. – Женщины, должно быть, без ума от него, но у мужчин он должен вызывать ненависть, – решила она. – Интересно, сколько девушек уже пали к его ногам, сколько разбитых сердец он оставил на своем пути. Он просто неотразим для женского пола. – Это ей было совершенно ясно. – Он превратился в превосходный образец мужчины, – пробормотала она про себя, – этот бывший худой вспыльчивый мальчишка, который нещадно дразнил ее, таскал за волосы, ругался и дрался с ней, но, когда это было необходимо, становился ее верным союзником, брат, которого она никогда не переставала втайне обожать».

Уинстон, в свою очередь не сводивший глаз с Эммы, думал: «А она сильно изменилась. В ней все стало другим. Она стала уверенной в себе, даже решительной. Бог мой, она стала изумительной девушкой! Нет, не то. Эмма превратилась в зрелую женщину, у которой есть на что посмотреть». Ущемленное чувство собственника, пронзившее его, было таким сильным и обжигающим, что он сам изумился силе своих чувств. Ни один живущий на свете мужчина не будет достоин его сестры. Он почувствовал, что просто очарован ею. Действительно, это могло стать главной проблемой его жизни: ни одна женщина не сможет сравниться в его глазах с его сестрой.

– Ты прекрасно выглядишь, – наконец сказала Эмма, нарушив молчание. Ее глаза переполняла нежность.

– То же самое можно сказать о тебе, сестричка, – ответил Уинстон. – Ты стала совсем взрослой.

Преисполненный гордости за нее и любви он улыбнулся Эмме, но улыбка тотчас сошла с его лица. Он вспомнил, как бедный маленький Фрэнк тосковал и продолжает тосковать по Эмме, и глаза его запылали гневом. Он грубо схватил ее руку.

– Эй, Эмма, где черти носили тебя все эти месяцы? Мы все переволновались до смерти. Как ты могла сбежать таким образом?

С потаенной улыбкой на лице Эмма сказала:

– О, никак чует кошка, чье мясо съела, не так ли?

Уинстон пристально посмотрел на нее.

– Я мужчина. Это совсем другое дело. У тебя не было причины, чтобы так по-воровски сбегать. Ты нужна была дома.

– Не кричи, Уинстон. Папа знает, где я была. Я ему регулярно писала и посылала деньги.

Уинстон внимательно, почти изучающе смотрел на нее и продолжал хмуриться.

– Да, но ты никогда не оставляла свой адрес, чтобы мы знали, куда писать в ответ. Это нехорошо с твоей стороны, Эмма.

– Папа знает, что я путешествую с моей госпожой, миссис Смит из Брэдфорда. Пожалуйста, Уинстон, не злись и отпусти мою руку. Ты делаешь мне больно.

– Прости, – пробормотал Уинстон и, не выпуская ее руку, лишь ослабил хватку. – Пошли, нечего тут стоять и устраивать спектакль для посторонних. Я уже заметил не меньше дюжины отодвигаемых кружевных занавесок.

Он почти волоком потащил ее в сторону Топ Фолда.

– У тебя теперь уже есть постоянное судно, Уинстон? – тепло спросила Эмма, надеясь сбить столь воинственное настроение своего брата.

– Да, – лаконично ответил он.

Не обращая внимания на его холодность, Эмма продолжала расспросы.

– Где оно находится, Уинстон?

– В Скапа Флоу.

– Хорошо, оставь мне свой адрес, чтобы я могла писать тебе каждую неделю. Надеюсь, ты не против?

– Если хочешь…

– Да, я хочу этого. И я дам тебе свой адрес. Ты будешь отвечать мне, Уинстон?

– Да.

Эмма про себя облегченно вздохнула. Она все-таки неплохо знала своего брата, чтобы не принимать его грубоватые ответы близко к сердцу. Чувствовалось, что она все еще сердила его. Оставалось надеяться, что отец не разделяет его точки зрения и не так волнуется из-за нее. А пока она весело сказала:

– Должно быть очень интересно служить на флоте. Можно увидеть мир. А это как раз то, о чем ты мечтал, с самого детства.

Уинстон ничего не ответил, но Эмма заметила подобревшее выражение его лица и с нажимом добавила:

– Это ведь замечательно, правда?

Уинстон не в состоянии был подолгу сердиться на свою любимую Эмму. Он также понимал, что его грубость на самом деле вызывалась растущим внутренним беспокойством. Ему не следовало преждевременно, расстраивать сестру, которую буквально через считанные минуты ждал ужасный удар. Поэтому с напускной веселостью, Уинстон ответил:

– Да, ты права. Это действительно интересно. Мне нравится флот, Эмма, я там многому учусь. Причем не только тому, что относится к морской службе, но и всему, что касается моего дальнейшего образования. Я поставил себе цель многого добиться на флоте, Эмма.

Последние его слова обрадовали Эмму, но прежде, чем она успела открыть рот, чтобы сказать ему об этом, Уинстон прервал ее:

– Я должен сказать тебе одну вещь, Эмма, о которой никому не рассказывал. На первых порах я был слегка напуган.

Глаза Эммы широко раскрылись.

– Ты был испуган? Не могу этому поверить.

Уинстон обрадовался, что ему удалось увести разговор в сторону от ее настойчивых расспросов о семье.

– Да, я был напуган, – признался он, и усмешка скривила его губы. – Была холодная, темная, дождливая ночь, когда я впервые поднялся на борт своего корабля. Именно этой ночью нас перевели из Шортли Баррак, что напротив Харвича, в Ширнесс. Сторожевой катер пришвартовался к линкору, и, поднимаясь по трапу на палубу, я увидел мерцавшие в тусклом свете на носу корабля гигантские латунные буквы. Надпись гласила: «Бойся Бога, чти короля». Я был потрясен до глубины души, испытал прямо-таки благоговейный ужас, Эмма. Эти слова – они были такими многозначительными, такими серьезными. Они таили в себе силу. Я внезапно вспомнил о великих традициях Британского флота, и они ожили в этих словах. Честь, отвага и слава, унаследованные от таких людей, как Дрейк, Рейли и Нельсон. Я понял, что служу своему королю и стране, и ощутил от этого гордость и чувство долга. Этой ночью я впервые отнесся к службе на флоте всерьез, она перестала быть забавой или способом вырваться из Фарли.

Эмму восхитили и одновременно растрогали его слова.

– Я горжусь тобой, Уинстон. Держу пари, что и папа тоже.

Замечание Эммы согнало улыбку с его лица.

– Пошли скорее, – сказал он и широкими шагами пошел прочь. Эмме пришлось почти бежать, чтобы держаться с ним рядом.

– Ну что, папа гордится тобой? – улыбнувшись во весь рот, весело спросила она, не замечая мрачного выражения его лица.

– Я не знаю, – не поворачивая к ней головы, пробормотал Уинстон.

– Ты рассказал ему обо всем? О флотских традициях и своих чувствах? Ему это будет приятно. Он сам во время Бурской войны был хорошим солдатом, и он – большой патриот, ты сам знаешь.

Пытаясь избегать любых разговоров об отце, Уинстон спросил:

– Ну, а как ты, Эмма? Как ты поживала? Я заметил одну вещь: ты стала говорить очень грамотно.

Смутившись, Эмма краешком глаза взглянула на него и шутливо сказала:

– То же самое можно сказать о вас, Уинстон Харт. Ты что же думаешь, я глухая?

– Нет, я так не думаю. Я просто слежу за собой, Эмма. Постоянно. И я не просто хочу научиться говорить по всем правилам. Я собираюсь проходить комиссию. Ты ведь не думаешь, что я собираюсь стоять на месте? Я буду продвигаться по служебной лестнице. Вначале я стану настоящим матросом, потом старшиной. Со временем я думаю стать младшим офицером, а может быть, даже старшим.

– А не адмиралом? – поддразнила его Эмма.

– Я знаю свои возможности, – парировал он, но в голосе его звучала доброжелательность. Он обнял ее за плечи, словно хотел защитить, как когда-то, в далеком детстве. Эмма сразу почувствовала, как он ее любит, хотя и не говорит об этом. Она подумала, до чего же замечательно быть снова вместе с Уинстоном. А через несколько минут она будет обнимать своего отца и маленького Фрэнка, и все станет опять таким, как в старые времена.

Молча они поспешили вниз с Топ Фолда. Когда они подошли к садовой калитке их дома, сердце у Эммы подпрыгнуло в груди от радости, и она, высвободившись из объятий Уинстона, птицей полетела по тропинке, вымощенной плитками. Ее нетерпение было столь велико, что она не заметила горестного выражения, омрачившего лицо брата.

Когда Эмма вошла в дом, Фрэнк сидел спиной к двери и боком к очагу, неотрывно глядя в огонь.

– Ты опять опаздываешь, Уинстон. Тетя Лили устроит концерт, если узнает. Я пытался сохранить твой обед горячим, но он теперь как-то странно выглядит. Вот, посмотри.

Младший брат обернулся. Увидев Эмму, он чуть было не выронил тарелку, которую держал в руке. Губы его задрожали, а серые глаза стали такими огромными, что буквально затопили все его узкое лицо. Он застыл в изумлении, а потом со стуком бросил тарелку на стол и ринулся через комнату к Эмме. Он так стремительно упал в ее раскрытые объятия, что чуть не сбил ее с ног. Эмма прижала его к себе, гладя по голове. Фрэнк заплакал, всхлипывая так, будто сердце его разрывалось. Испуганная и расстроенная Эмма принялась утешать его.

– Фрэнк, любимый, ну не плачь. Видишь, я здесь, живая и невредимая, да еще и с подарками для тебя. Уверена, что они тебе понравятся.

Он поднял к ней свое веснушчатое, залитое слезами лицо и, шмыгая носом, сказал:

– Я соскучился по тебе, Эмма. И вообще я думал, что ты никогда больше не вернешься, никогда.

– Не будь глупышкой. Я буду всегда приезжать сюда, чтобы повидаться с тобой. Я тоже скучала по тебе, Фрэнк. Ну, а теперь прекрати плакать и дай мне снять пальто.

Вошедший Уинстон бросил свою шапочку на стул, и, будучи не в силах без волнения смотреть на Эмму, с отвращением уставился на тарелку с едой. На ней слиплись в непонятную клейкую массу йоркширский пудинг, куски жареного ростбифа, картофельное пюре и брюссельская капуста, залитые быстро густеющей подливкой.

– Что-то мне не хочется есть, – хрипло пробормотал он. Уинстон с испугом ощутил, что самообладание покидает его. Что ему сказать Эмме? Все нужные слова куда-то улетучились, голова его была совершенно пуста.

– Тетя Лили взбесится, если узнает, что ты не стал есть ее обед, – предупредила она его.

Эмма повесила пальто за дверью и вернулась к очагу с хозяйственной сумкой. Она осторожно положила цветы в раковину и достала подарки для Фрэнка, надеясь вызвать улыбку на его унылом личике.

– Вот это все тебе, мой любимый, – сказала она, улыбнувшись, а потом обратилась к старшему брату:

– Мне очень жаль, но я ничего не привезла для тебя, Уинстон. Я не знала, что ты будешь дома на побывке. Но ничего, мне кажется, что это будет тебе кстати. – С этими словами она открыла ридикюль и вынула одну из новеньких фунтовых банкнот. – Возьми это, Уинстон. Купишь себе сигареты и пинту-другую.

Она передала подарки Фрэнку, который молча их принял. Потом глаза его загорелись.

– Спасибо, Эмма, это как раз то, что мне нужно.

Радость его была непритворной.

Эмма хлопотала у комода, выкладывая другие вещи из сумки.

– Это для папы, – сказала она веселым голосом. – Где он? – Она переводила взгляд с Уинстона на Фрэнка и обратно, радостное ожидание читалось на ее лице.

Уинстон с громким стуком положил нож и вилку на тарелку, а Фрэнк стоял с отсутствующим видом, сжимая подарки в руках. Оба они молчали.

– Где же наш папа? – спросила Эмма.

Они по-прежнему не отвечали. Уинстон бросил быстрый, предупреждающий взгляд на побледневшего Фрэнка и вновь потупился.

– Что случилось? Почему вы оба молчите? – жестко потребовала она ответа, и ужас сковал все ее тело. Она крепко схватила Уинстона за руку и, неотрывно глядя ему в глаза, снова спросила:

– Где он, Уинстон?

Уинстон нервно откашлялся.

– Он с нашей мамой. Эмма.

Эмма почувствовала небольшое облегчение.

– А, значит он пошел навестить ее могилу. Я собиралась тоже вскоре пойти туда и могла бы пойти с ним вместе. Думаю, что если я побегу прямо сейчас, то смогу перехватить его до того, как он…

– Нет, Эмма, ты не сможешь, – крикнул Уинстон, вскакивая на ноги. Он взял ее под руку и подвел к креслу.

– Присядь на минутку, Эмма.

Уинстон опустился в кресло напротив, взял ее руку и осторожно сжал ее.

– Ты не поняла меня, дорогая, – начал он так тихо, что Эмма с трудом разбирала его слова.

– Я не имел в виду, что папа пошел на мамину могилу. Я хотел сказать, что он там, с нею. Лежит рядом с ней на кладбище.

Уинстон внимательно следил за ней, готовый броситься на помощь, если потребуется. Желание разделить с нею ее боль заслонило сейчас все остальное. Но Эмма так и не понимала случившегося.

– Наш папа умер, – со своей обычной детской прямотой сказал Фрэнк. Голос его был полон грусти.

– Умер, – прошептала, все еще не веря, Эмма, – он не мог умереть. Это невозможно, я бы знала, что он умер, я бы сердцем почувствовала.

Но произнеся это, Эмма увидела лица братьев. Они были полны скорби. Она поняла все. Лицо ее сморщилось, слезы тихо потекли по щекам, мелкими каплями падая на грудь ее красного шелкового платья.

Слезы затуманили и глаза Уинстона, и он заплакал так же горько, как в день смерти отца. Теперь он оплакивал Эмму. Она была намного ближе к отцу, чем он или Фрэнк. Через какое-то мгновенье он взял себя в руки и решительно смахнул слезы. Он должен быть мужественным, поддержать ее, постараться облегчить ее страдания. Он крепко обнял Эмму. Рыдания сотрясали ее.

– Уинстон! Уинстон! Я никогда не увижу его больше! Я никогда не увижу его больше! – причитала она.

– Ну, ну, любимая, – тихо сказал Уинстон, прижимая ее к груди, гладя ее по голове, мягко и нежно утешая ее. Постепенно рыдания ее стали затихать и наконец стихли совсем.

Фрэнк готовил чай, стоя у раковины и глотая слезы. Да, он должен быть взрослым, мужественным парнем – так сказал ему Уинстон. Но ужасное состояние Эммы передалось ему, он уже не мог сдерживаться и тоже зарыдал.

Уинстон почувствовал угрызения совести из-за того, что они оставили мальчика наедине с его горем, и он позвал его к себе, раскрыв для объятия одну руку. Фрэнк бросился к нему через комнату и припал головой к плечу брата. Так они и стояли, обнявшись все трое. Уинстон почувствовал себя главой семьи, теперь он отвечал за них обоих. Потом они долго молча сидели, находя утешение в своей близости, пока не выплакали все слезы.

Легкие тени бродили по кухне, слабый меркнущий свет с трудом пробивался снаружи через стекла окон, дрова в очаге почти прогорели, и свет от их умирающего пламени постепенно слабел. Было тихо, только шипел чайник, кипевший на полке в очаге, чуть слышно тикали старые часы и шуршал за окнами дождь. В печальной тишине глухо прозвучал голос Уинстона:

– Теперь нас осталось только трое, и мы обязаны держаться друг за друга, заботиться друг о друге. Мы должны остаться одной семьей – этого хотели наши родители. Эмма, Фрэнк, вы слышите меня?

– Да, Уинстон, – прошептал Фрэнк.

Печальная, потерянная, Эмма встала, смахнув слезы с мокрого лица. Она побледнела от горя, глаза ее опухли и покраснели от слез, губы кривились. Но она взяла себя в руки и слабо улыбнулась Уинстону. Не в силах вымолвить ни слова, она лишь молча кивнула в ответ.

– Фрэнк, пожалуйста, накрой стол для чая, – сказал Уинстон, устало поднимаясь на ноги. Он сел за стол напротив Эммы и достал сигареты. Взглянув на пачку „Вудбайнс", он с ностальгической грустью вспомнил, как отец всегда ругал его за разбросанные где попало окурки. Эмма вдруг резко выпрямилась.

– Почему ты не рассказал мне обо всем прямо там, у «Белой лошади», где я натолкнулась на тебя? – пробормотала она.

– Ну, как же я мог, Эмма? Прямо посреди деревенской улицы. Я был так ошеломлен, увидев тебя, что мог думать лишь обо одном – как я рад видеть тебя целой и невредимой. А потом я просто испугался. Поэтому стал болтать о флоте и потащил тебя домой. Я знал, как ты расстроишься, и решил, что тебе лучше услышать дурные вести здесь, дома.

– Наверно, ты был прав, что поступил так. Когда наш папа?..

… Она прижала платок к лицу, стараясь сдержать рыдания. Эмма сильно горевала, когда умерла ее мать, но это чувство притупилось за прошедшие месяцы. Известие о кончине отца было столь неожиданно для нее, что повергло ее в состояние чудовищного шока. Она чувствовала себя совершенно раздавленной.

– Он умер через пять дней после твоего отъезда, в августе прошлого года, – сказал Уинстон, затягиваясь сигаретой. Он выглядел растерянным.

Восковая бледность залила лицо Эммы, превратившееся в неподвижную маску, словно высеченную из камня. «Я ничего не знала, – подумала она. – Все эти месяцы я писала ему чудовищную ложь, а он уже давно умер и лежал в сырой земле». Чтобы сдержать подступившие рыдания, она молча зажала рот ладонью. Уинстон, как мог, снова старался утешить ее, а Фрэнк подал ей чай. Эмма попробовала взять чашку, но руки плохо слушались ее, и она была вынуждена поставить чай обратно на стол. Она молча сидела, устремив взор в пространство перед собой, и, наконец, дрожащим голосом сумела выдавить из себя вопрос:

– Как он умер?

Она посмотрела на Фрэнка и перевела взгляд на Уинстона.

– Это был несчастный случай, – ответил Уинстон. – Я тогда был в Скапа Флоу. Тетя Лили прислала телеграмму, и мне дали отпуск по семейным обстоятельствам. Мы не знали, где искать тебя, Эмма. Мы думали, что через несколько дней ты сама вернешься домой. Надеялись, несмотря ни на что. Но…

Эмма молчала – она не находила для себя оправданий. Отвращение к себе самой переполняло ее, чувство вины росло в ней вместе с безутешным горем, охватывавшим все ее существо. Несколько мгновений спустя она прерывающимся голосом спросила:

– Какой несчастный случай?

Она решила узнать теперь всю правду, какой бы душераздирающей она ни была. Она повернулась к Фрэнку, стоявшему рядом с ней.

– Ты был здесь до того, как приехал Уинстон. Ты мне можешь что-нибудь объяснить? Или это слишком тяжело, слишком больно для тебя, Фрэнки, мой дорогой?

– Нет, Эмма, я расскажу тебе все.

Он судорожно сглотнул.

– Уинстон сказал, что я должен быть стойким и смелым, что мне надо научиться переносить удары судьбы, – заявил Фрэнк со всей серьезностью, на которую он только был способен. Совсем маленький, он старался выглядеть мужественным, хотя сердце его было готово разорваться в груди от горя.

– Ты хороший, стойкий парень, Фрэнки. Расскажи мне все и не торопись.

Эмма успокаивающе пожала ему руку.

– Ну, вот, Эмма, в ту субботу, когда ты уехала, мы с папой, как всегда, работали на фабрике, ты знаешь. В общем, там случился пожар, и папа сильно обгорел. У него сгорели спина, плечи и ноги. Ожоги третьей степени, как сказал доктор Мак. А еще он наглотался дыма.

У Эммы кровь заледенела в жилах, когда она услышала рассказ Фрэнка. Она содрогнулась, представив себе ту ужасную боль, которую должен был испытывать отец. Сердце ее сжималось, но она старалась сдерживаться, чтобы не расстраивать готового вновь расплакаться Фрэнка.

– С тобой все в порядке, Эмма? – обеспокоенно спросил он.

– Да, Фрэнк, рассказывай дальше.

Очень серьезным тоном Фрэнк во всех деталях сообщил ей, какие ранения получил отец, какой заботой и вниманием окружили его Адам Фарли, доктор Мак с женой и врачи в деревенской больнице. Когда Фрэнк кончил рассказывать, Эмма произнесла совершенно убитым голосом:

– Как страшно, что папа умер в таких мучениях. Мне просто невыносимо думать об этом. Как он, должно быть, ужасно страдал!

Фрэнк внимательно посмотрел на нее.

– Наша тетушка Лили сказала, что он просто не захотел жить больше.

Он говорил тихим голосом, его веснушчатое лицо осунулось, и когда Эмма взглянула на него, Фрэнк показался ей маленьким старичком. Она нахмурила брови, непонимающе глядя на него.

– Какие ужасные, дикие вещи она говорила про нашего папу! Что она этим хотела сказать, дорогой?

Фрэнк посмотрел на Уинстона, который согласно кивнул ему. Фрэнк пояснил:

– Мы навещали папу каждый день. Том Харди возил нас в экипаже сквайра. Нам казалось, что папа совершенно не стремится поправиться. В следующую среду после несчастья, когда мы были у него, тетя Лили сказала: «Ну вот, Джек, так дальше не может продолжаться. Послушай, парень, ты должен сделать усилие над собой, а иначе ты скоро окажешься там, где сейчас покоится бедная Элизабет – на кладбище». А папа как-то странно взглянул на нее с совершенно отсутствующим видом и говорит: «Я и хочу быть рядом с Элизабет, Лили!» А когда мы собрались уходить, я поцеловал его, и он сказал: «Прощай, Фрэнки, будь хорошим парнем». Да, именно так он и сказал. Потом он поцеловал Уинстона. – Фрэнк перевел взгляд на брата. – Скажи ты сам, что он говорил тебе, Уинстон.

Уинстон погладил его по голове, взъерошив ему волосы.

– Папа сказал мне: «Присматривай за младшими, Уинстон. Держитесь все вместе. А когда Эмма вернется из Брэдфорда, пусть она сорвет веточку вереска на «Вершине Мира» и сохранит ее в память обо мне и маме. Потом…

Голос Уинстона сорвался от нахлынувших на него печальных воспоминаний. Он глубоко вздохнул и продолжил тихим голосом:

– Папа попытался пожать мне руку, но руки у него были все сожжены и забинтованы. Тогда я наклонился к нему, а он поцеловал меня еще раз и сказал: «Я люблю вас всех, Уинстон, но еще сильнее я любил Элизабет и не могу жить без нее». Тут я заплакал, но папа улыбнулся и посмотрел на меня таким светлым взором… Глаза у него были прямо, как у тебя, Эмма, и он казался таким счастливым, по-настоящему счастливым. Он велел мне не грустить, ведь он возвращается к нашей маме. По правде говоря, мне показалось, что он немного бредит, но тут вошел врач и попросил нас выйти. Той же ночью папа умер, Эмма. Он умер тихо, во сне. Получилось так, будто он действительно хотел умереть, как говорила тетя Лили.

Эмма, борясь с душившими ее рыданиями, спросила:

– Он знал, что я не вернулась из Брэдфорда, и почему меня нет рядом, Уинстон?

Тот кивнул.

– Да, и он не сердился на тебя за это, Эмма. Он сказал, что ему вовсе необязательно тебя видеть, поскольку ты всегда у него в сердце.

Эмма закрыла свои горящие глаза и откинулась на спинку стула. «Мой отец нуждался во мне, а меня не было рядом с ним, – думала она. – Если бы я подождала всего несколько дней…» Она страшилась узнать еще что-нибудь, но не смогла превозмочь себя и все-таки спросила о подробностях происшедшего.

– Должно быть, там был чудовищный пожар. Слава богу, ты, по-видимому не пострадал, Фрэнк. А сколько еще людей получили ранения? Еще кто-нибудь умер?

– Нет, я совсем не пострадал, – подтвердил Фрэнк. – Еще несколько человек слегка обгорело, но не сильно. Умер только папа, Эмма.

Эмма вопрошающе, с недоумением взглянула него.

– Но если на фабрике был пожар, то, конечно…

– Пожар случился не в главном здании. Горел только большой склад, – перебил ее Фрэнк. – Папа шел в это время через фабричный двор и заметил отсветы пламени в нем. Если бы он не вошел внутрь склада, он бы тоже не пострадал. Понимаешь, в тот день на фабрике был мастер Эдвин, он распахнул дверь склада и вошел в него. Папа побежал за ним, чтобы предупредить об опасности. В этот момент горящий тюк сорвался с эстакады и стал падать прямо на молодого хозяина. Папа бросился вперед и прикрыл его собой. Тюк сбил папу с ног, но зато он спас жизнь мастеру Эдвину. С его стороны это было самое настоящее самопожертвование – так сказал потом мистер Фарли о нашем папе.

Эмма похолодела.

– Мой отец ценой своей жизни спас жизнь Эдвину Фарли! – вскричала она с такой яростью в голосе, что Уинстон был поражен ее тоном. – Он умер, чтобы спасти Фарли. Мой отец пожертвовал жизнью ради одного из них! – горько и гневно повторяла Эмма. – Я не могу в это поверить! – громко закричала она и истерически захохотала.

– Разве они стали бы это делать?! – бушевала она, вскочив со стула и став посреди кухни. Яростная злоба с вулканической силой сотрясала все ее худенькое тело.

– Сквайр Фарли? Или Джеральд? Или Эдвин? – она с отвращением выкрикивала их имена. – Разве кто-нибудь из них стал бы рисковать жизнью, чтобы спасти нашего отца? Да ни в коем случае, говорю я вам, никогда! О Боже, я не вынесу этого! – пронзительно кричала Эмма, дрожа всем телом.

– Успокойся! Успокойся, Эмма! Ты сведешь себя с ума! Все, что могло произойти – уже произошло, и ничего нельзя изменить, – сказал Уинстон. Он был поражен ее бурной реакцией и даже испугался за нее.

– Сквайр повел себя так благородно, – вставил Фрэнк, в надежде успокоить ее. – Он продолжает плати нам отцовскую зарплату. Целый фунт в неделю! И собирается платить, пока мне не исполнится пятнадцати…

Глаза Эммы метали молнии.

– О, как это много для него! Целых 48 фунтов в год. Я надеюсь, что за прошедшие десять месяцев он уже заплатил и заплатит еще за два года. Как благородно с его стороны! – Ее тон стал еще более ядовитым. – И это все, во что Фарли оценили жизнь моего отца? Примерно в сто пятьдесят фунтов плюс-минус несколько шиллингов. Это просто смешно. Отвратительная шутка.

Эмма перевела дух, ее грудь тяжело вздымалась.

– И это все, что он заслужил? – еще раз переспросила она.

Уинстон кашлянул и как можно более мягко добавил:

– Ну, он делает немного больше того, о чем уже сказано. Я имею в виду сквайра. Он перевел Фрэнка в фабричную контору и учит его на клерка. А еще каждую субботу тетя Лили ходит в Фарли-Холл, и повар дает ей целую корзину продуктов, которых им хватает на неделю, ей и Фрэнку. Ты не знаешь, Эмма, ведь тетя Лили переехала сюда, чтобы присматривать за Фрэнком. После смерти папы она сдала свой домик и живет теперь здесь. Сейчас она как раз отправилась туда за провизией – это их сильно выручает.

– Целую корзину продуктов, – брезгливо повторила Эмма, распаляясь еще сильнее. – Ну и ну, как расщедрился сквайр!

Она быстро обернулась к Фрэнку и взглянула на него.

– Честное слово, не удивлюсь, если узнаю, что ты просто объедаешься, Фрэнки.

С этими словами она повернулась на каблуках и прошествовала через кухню с высоко задранной головой. Уинстон и Фрэнк обменялись сочувственными улыбками, глядя на ее прямую спину. Эмма надела пальто и взяла цветы из раковины. Подойдя к двери, она обернулась и на мгновение задержалась.

– Я иду на кладбище, – жестким тоном сказала она. – А потом я думаю сходить на «Вершину Мира». Вряд ли там уже есть вереск, в это время года, но я поищу. В любом случае, мне надо побыть одной. Потом, когда я вернусь, мы еще поговорим о будущем Фрэнка. Еще мне хотелось бы повидать тетю Лили.

– Я пойду с тобой, – сказал Уинстон, – мы оба пойдем, правда, Фрэнк?

Младший брат кивнул в знак согласия головой.

– Нет! – воскликнула Эмма. – Я же сказала вам, что хочу побыть одна и все обдумать.

Она тихо прикрыла за собой дверь, не дав им возможности возразить. Медленно, волоча ноги, Эмма шла в сторону Топ-Фолда, чувствуя, как волнение охватывает ее. Она держала путь к маленькой, усыпанной гравием площадке позади церкви, не ощущая ничего, кроме переполнявшего ее горя. Ее лицо было печально, она не мигая, холодными глазами смотрела перед собой. Но в этот момент волны ненависти к Фарли снова стали подниматься в ней, сметая все остальные чувства, и вот уже от грустных мыслей не осталось и следа. Одна только всепоглощающая ненависть.

– Да будет ли когда-нибудь конец страданиям, которые исходят от этого семейства? Или до конца дней она будет вынуждена терпеть их? Будь они прокляты, Фарли! Прокляты! Прокляты! Прокляты!

Глава 33

И вот все началось сначала: еще более безжалостная, чем прежде, погоня за деньгами, еще более жесткий и немилосердный график работы, добровольно и обдуманно взваленный на себя семнадцатилетней девушкой.

Днем Эмма работала на фабрике, а вечером, наскоро проглотив легкий ужин и запив его чаем, она уединялась в своей спальне, где придумывала, кроила и шила платья для своей быстро разраставшейся клиентуры из местных женщин, которым верная Лаура рассказывала о замечательном мастерстве и умеренных ценах Эммы.

По воскресениям Эмма пекла пироги с разной начинкой – из фруктов, из ветчины с яйцами, из мяса, а также разные замечательные пирожные и торты, готовила муссы, желе, кремы и другие вкусные вещи по рецептам Оливии Уэйнрайт, поставляя все это на званые приемы, устраиваемые соседями по разным поводам, а вскоре – и в дома местной знати. Если Эмма не была занята стряпней для постоянно растущего числа своих заказчиков, то она консервировала фрукты и овощи, мариновала красную капусту с луком и грецкими орехами, готовила чатни[2], другие соусы и приправы, варила джемы.

Все приготовленное упаковывалось в банки, дополнялось художественно исполненными этикетками с датами, собственноручно надписываемыми ее четким почерком, и складывалось в погребе у Лауры, с тем чтобы когда-нибудь впоследствии это могло быть продано в собственном магазине. Эмма скрупулезно тратила на жизнь только свой недельный заработок на фабрике, вкладывая каждый пенни, заработанный шитьем или стряпней, снова «в дело» – так она называла свою сверхурочную работу. На эти деньги Эмма покупала материалы для шитья и продукты для приготовления припасов.

Все это беспокоило Лауру, но Эмма имела на этот счет твердое собственное мнение. «Деньги надо расходовать так, чтобы они делали новые деньги», – заявила она, отказываясь прислушаться к предупреждениям Лауры о том, что набирает работы сверх головы. Скоро бурная деятельность стала приносить Эмме небольшую прибыль, достаточную, чтобы она сама почувствовала удовлетворение, а Лаура – облегчение.

Эмма была упорна и безжалостна к себе. Она трудилась все семь дней и семь вечеров в неделю, экономя каждый пенни. Она не могла позволить себе терять ни одной минуты. Ее ближайшая цель – открыть свой первый магазин, а потом – еще и еще, пока у нее не будет целая сеть магазинов, как у Маркса и Спенсера. Но ее магазины будут элегантными, рассчитанными на покупателей с собственным выездом. Вот где реальные деньги, много-много денег, которые может заработать умный торговец. Но для открытия первого магазина Эмме требовался первоначальный капитал. Деньги, чтобы снять помещение, купить вешалки, витрины и подставки для товаров, чтобы закупить товары. Любым способом она должна добыть их, и никто и ничто в мире не могло остановить ее. Эмма не сомневалась в конечном успехе. «Неудача» и «поражение» – эти слова она напрочь вычеркнула из своего лексикона. Ее уверенность в собственных силах была беспредельной, хотя она знала, что могла рассчитывать только на свою невероятную работоспособность.

В течение всего года после того, как она узнала о смерти отца, Эмма не тратила зря ни минуты, кроме того, что один раз в месяц она навещала Эдвину. Она каялась, что не могла – хотя и обещала Фреде – чаще приезжать в Райпон, но подавляла угрызения совести, убеждая себя в том, что трудится ради будущего своей дочери.

За это время Эмма позволила себе всего лишь раз съездить в Фарли навестить Фрэнка, когда там снова был на побывке Уинстон. Еще в то печальное апрельское воскресенье они – Эмма и ее старший брат – решили, что Фрэнк останется жить в Фарли с их тетушкой Лили. Им обоим показалось, что так для него будет лучше всего. Фрэнк сможет продолжать работать в конторе до своего пятнадцатилетия. Они договорились, что за это время Фрэнк должен определить для себя, хочет ли он по-прежнему заниматься писательским ремеслом. Если да, то Эмма и Уинстон постараются найти способ помочь ему в этом, например, пристроив его переписчиком в редакцию одной из газет в Лидсе. Там он сможет изучить журналистскую профессию и посещать вечернюю школу. А может быть, им удастся совместными усилиями скопить достаточно денег, чтобы послать его в школу.

– У Фрэнка есть способности, Уинстон, замечательные способности. Он прекрасно чувствует слово. Это дар Божий, и ему нельзя дать погибнуть, – заявила Эмма. – Несомненно, мы обязаны дать ему шанс.

Уинстон кивнул в знак согласия. Тем же вечером Эмма приняла еще одно решение. В категорическом тоне она сообщила Уинстону, что тот обязан регулярно посылать Фрэнку все необходимые письменные принадлежности.

– Ты должен это делать, даже если тебе придется отказаться от лишней пинты пива или пачки сигарет, – приказала она брату.

Сама Эмма взялась снабжать Фрэнка хорошими словарями и другими книгами по ее собственному выбору. Он должен изучить хорошую литературу: пьесы Шекспира, романы Диккенса, Троллопа и Теккерея, книги по истории и философии. Виктор Каллински неплохо разбирается, и он поможет ей выбрать самое подходящие книги для Фрэнка.

Фрэнк тоже получил причитающуюся ему порцию наставлений. Он должен прилежно учиться, читать каждый вечер и вообще использовать каждую свободную минуту для самообразования. Тете Лили было приказано проследить за этим.

– С твоей стороны не должно быть никакого отлынивания, Фрэнк, пока мы с Уинстоном будем работать на тебя, – самым строгим тоном предупредила его Эмма.

Но Фрэнк был слишком обрадован ее предложением, чтобы возражать, а выработанный для него Эммой жесткий распорядок вовсе не пугал его. Ему не терпелось скорее получить первую из обещанных книг, и он был уверен, что не изменит своего решения стать писателем.

Эмма, оставив Уинстону, Фрэнку и тете Лили свой адрес в Армли, конечно, не сообщила им всей правды о себе. Она объяснила им, что назвалась миссис Харт и выдумала себе мужа, служащего на флоте, просто для того, чтобы избавить себя от нежелательных и обременительных приставаний молодых людей, которые, в противном случае, могли стать слишком назойливыми. Уинстон улыбнулся, услыхав о такой хитроумной уловке. Он поздравил Эмму с ее умением защитить себя и сказал, что она стала очень практичной. Об Эдвине Эмма не обмолвилась ни единым словом.

Убедившись в том, что Уинстон успешно делает карьеру во флоте, что будущее Фрэнка пока как-то устроено, а Эдвина находится в безопасности в Райпоне, Эмма со спокойным сердцем могла приступить к реализации своего Плана, подгоняемая только собственным тщеславием. Она безотрывно и с неослабной энергией выполняла составленный ею самой график работы, не отвлекаясь ни на что постороннее. Она не замечала, как летели дни, не обращая внимания ни на что вокруг. Ничто из того, что могло занимать мысли обычной девушки ее возраста, не волновало ее.

Порой Эмма совершенно забывала о своих друзьях. Вначале Блэки надеялся, что Эмма сама не выдержит растущей тяжести взваленной ею на свои плечи ноши, и осторожно посоветовал Лауре не вмешиваться. Но время шло, а Эмма все продолжала свой тяжелый бесконечный труд, и они оба стали беспокоиться за нее. Особенно волновался Дэвид Каллински, который однажды вечером поймал Блэки в «Грязной утке».

Дэвид был взвинчен и без долгой преамбулы сразу приступил к тому делу, ради которого он встретился с Блэки.

– Эмма не желает меня слушать. Когда я разговаривал с ней последний раз, я сказал, что она ведет себя как неразумное дитя, что ей следует работать только в одном месте и оставлять уик-энд для отдыха. Я еще сказал что-то о необходимости соблюдать чувство меры во всем. И как ты думаешь, что она мне на это ответила?

Блэки покачал головой: его собственное беспокойство за Эмму вполне соответствовало всему, что сказал Дэвид.

– Даже не представляю себе, парень. В последнее время она говорит такие странные вещи, которые не укладываются ни в какие рамки.

– Она заявила мне буквально следующее: «Я считаю, что умеренность – сильно преувеличенная добродетель, особенно, когда речь идет о работе». Представляешь себе?

– О да, вполне, Дэвид. Эмма – очень упряма, и поэтому все, что ты рассказал, совершенно меня не удивляет. Я сам пытался поговорить с ней, но безрезультатно. Она просто ни на кого не обращает внимания, – пробормотал Блэки.

– Попытайся поговорить с ней еще раз, прошу тебя, – настаивал Дэвид. – Заставь ее отдохнуть в это воскресение. Я приеду в Армли, и мы сможем пойти в парк, погулять там и послушать оркестр. Блэки, обещай мне, что ты хотя бы попробуешь уговорить ее.

– Богом клянусь, я сам собирался это сделать, Дэвид. Я поговорю с ней по-настоящему строго. Я скажу ей, что она заставляет нас всех беспокоиться о ней. Держу пари, что мне надо будет придумать какую-нибудь хитрость. Я и сам собирался повести Эмму и Лауру в парк, и я сделаю это, даже если мне придется тащить ее туда за шиворот.

И вот в назначенное воскресение, солнечным июльским днем Дэвид Каллински шагал по Стеннингли-роуд в парк Армли. На нем был его лучший синий сюртук и белоснежная рубашка, безукоризненно завязанный галстук цвета темно-красного вина, заколотый булавкой с искусственной жемчужиной, виднелся в прорези жилета. Тщательно отглаженный костюм и начищенные до зеркального блеска черные башмаки придавали ему вид безупречно одетого человека. Густые темные волосы Дэвида блестели, как агат, его красивое, гладко выбритое и надушенное лавровой настойкой лицо сияло в предвкушении встречи с Эммой.

Он прошел через красивые чугунные ворота парка, украшенные городским гербом, и двинулся дальше по главной аллее с широкой проезжей частью для экипажей, которая привела его к фонтану, построенному в классическом стиле. Дэвид в непринужденной позе, заложив руки в карманы, постоял у фонтана, любуясь мощными струями воды, возносящимися высоко вверх и падающими каскадами обратно в фонтан, сияя тысячами брызг, блестевшими как крошечные бриллианты в солнечном свете. Заинтересовавшись конструкцией фонтана, Дэвид подошел к нему поближе и прочитал надпись на табличке, гласившую:

«Установлен Уильямом Готтом из Армли-Хаус в ознаменование шестидесятилетнего царствования Ее Величества королевы Виктории, 1837—1897». Готты были известной семьей очень богатых фабрикантов, которые установили немало скульптур в Лидсском Сити. «Когда я разбогатею, то буду делать пожертвования нуждающимся людям, – подумал про себя Дэвид, – это лучше, чем вкладывать деньги в статуи и фонтаны, которые, может быть и красивы, но совершенно бесполезны».

Он повернулся и прошел через сад, разбитый в итальянском стиле. Дорожки были усажены липами, вязами и тополями, дававшими тень в этот знойный день. Великолепные цветы украшали собой сад. Стилизованные цветочные клумбы утопали в веселой бело-розовой цветущей герани, темно-фиолетовых и ярко-желтых бархатистых анютиных глазках, белых, розовых и бледно-лиловых цветах высоких и стройных наперстянок. Видневшиеся в отдалении лужайки манили к себе сочной зеленью, расцвеченной кустами армерии, усыпанных белорозовыми цветами. Очаровательные мелкие настурции горели огнем среди холодной синевы ирисов. Сад окаймляли деревья и кустарники разных пород, по числу которых парк в Армли не знал себе равных среди других парков Лидса.

По дорожкам сада двигались няни в накрахмаленных форменных одеяниях, толкая перед собой детские коляски, гуляли семейные пары – дамы в нарядных платьях в сопровождении строго одетых мужей. Дэвид смешался с гуляющими, подумав про себя, какая идиллическая картина открывается здесь в этот чудесный летний день. Он радовался жизни и с оптимизмом смотрел в будущее, где ему предстояло столько узнать и совершить. Успех манил его, и он не меньше Эммы был уверен, что когда-нибудь его бизнес будет процветать. А почему, собственно, ему не быть уверенным в будущем? Ведь шел 1907 год, когда правление короля Эдуарда достигло своего расцвета и ничто не угрожало его популярности в народе. Шел год, когда под выдающимся и благосклонным управлением своего короля общество развлекалось, как только могло, люди охотились и плавали под парусом, веселились с утра и до вечера и так каждый день; год, когда аристократия славила Господа и не обращала внимания на суровые реалии войны или мира, когда позорное поражение в африканской войне было забыто, а в Европе воцарился прочный мир. Короче говоря, в 1907 году правящий класс жил в свое полное удовольствие, забыв про остальной бедный мир за пределами славной и непобедимой Англии. Каждого англичанина убаюкивало обманчивое чувство полной безопасности, и Дэвид Каллински был в их числе. Будущее обещало так много! В воздухе веяло переменами. Только к лучшему, а как же могло быть иначе! Все смотрели в будущее с надеждой.

По мере того, как Дэвид приближался к эстраде для оркестра, он ускорял шаг. Это похожее на пагоду сооружение, по-видимому, символизирующее необъятность Британской империи, вносило экзотичный восточный дух в этот типичный английский парк и казалось в нем чужеродным, совершенно не гармонируя с его мягким и спокойным обликом. Это особенно бросалось в глаза именно сейчас, когда эстраду занимал военный оркестр гвардейского гренадерского полка, облаченный в свою великолепную форму и начищенный с головы до пят, как нельзя лучше демонстрировал пресловутый «идеальный порядок», которым так гордится Британская армия. Он казался совершенно неуместным в этой странной, вычурной копии чайного домика китайских мандаринов.

Дэвид внимательно осмотрел места для слушателей перед эстрадой и, не обнаружив следов своих друзей, уселся на один из небольших железных стульев. Оркестр закончил настройку инструментов и после фанфар начал свое выступление с исполнения национального гимна. По мере того, как продолжался концерт, мысли об Эмме полностью захватили Дэвида. Эти мысли последнее время редко оставляли его, и Дэвид обнаружил, что испытывает к Эмме не просто деловой интерес, но что она волнует его и как женщина. Нежное и одновременно страстное чувство к Эмме так незаметно подкралось к нему, что Дэвид сам удивился этому. Интересно, а какие чувства испытывает к нему Эмма? Неужели только привязанность и дружеское расположение? Или она так погружена в свою работу, что вообще не допускает его в свои мысли? Кроме того, она, оказывается, замужем, вот еще одно препятствие, с которым он столкнулся. Говорят, что мрачные перспективы ждут мужчину, имевшего несчастье влюбиться в замужнюю женщину, а именно это с ним и произошло. «И где этот ее чертов муж? – спрашивал сам себя Дэвид. – Ведь бывают же отпуска у моряков?» Но отсутствующий муж вообще не появлялся на сцене, даже когда родился ребенок. Это было очень странно, но у Дэвида все еще не хватало смелости расспрашивать Эмму об ее муже или, тем более, спросить, любит ли она еще его. Сам Дэвид в этом не был уверен. Эмма никогда не вспоминала о муже, и не было заметно, чтобы она скучала по нему. Дэвид вздохнул. Он был вынужден смириться с тем, что руки у него связаны. Откровенно говоря, не мог же он навязываться Эмме, учитывая ее положение замужней женщины.

– Вот ты где, парень!

Дэвид вздрогнул. Голос Блэки, раздавшийся у него за спиной, вывел его из задумчивости. Дэвид быстро взглянул вверх и был сильно разочарован, увидев, что с ним только одна Лаура Спенсер. Дэвид встал, поздоровался за руку с Блэки, а потом по-дружески поцеловал Лауру в щеку.

– А что случилось с Эммой? Где она? – в голосе слышалось разочарование.

– Дэвид, мне очень жаль, но Эмма отклонила наше приглашение. Будь уверен, я пытался уговорить ее пойти с нами, но она, как всегда, заупрямилась. Сказала, что должна закончить какое-то чертово детское платьице для одной дамы из Тауэрса, и все тут. Но она сказала, что будет рада увидеть тебя позже за ужином у Лауры. Так что не расстраивайся, дружище. Через несколько часов мы вернемся домой, а она к тому времени закончит свои дела.

Он повернулся к Лауре.

– Ну, а мы что будем делать? Чем бы ты хотела заняться, моя дорогая?

– Если Дэвид не против, давайте прогуляемся, – нежно проворковала Лаура.

– Я согласен, – ответил Дэвид, и они втроем побрели прочь от эстрады, провожаемые торжественными звуками известной патриотической песни, прославляющей Британскую империю. Дэвид внимательно разглядывал Лауру. Она выглядела потрясающе в простом платье из дешевого светло-желтого муслина, украшенного букетиком из маргариток. Легкая полупрозрачная материя окутывала ее тело будто облачко тумана, подсвеченное солнцем, и подчеркивала гибкость ее тонкого стана и грациозность движений. Соломенная шляпа с широкими полями, отделанная разноцветными розами, затеняла ее лицо, обрамленное золотистыми волосами. Большие, казавшиеся прозрачными глаза делали ее неотразимой. Весь ее облик был каким-то воздушным.

– Вы сегодня великолепно выглядите, – галантно сказал Дэвид. – Вам так идет это платье, дорогая.

– Спасибо, Дэвид, – сказала она, – Это Эмма мне его сшила. Она украсила и эту старую шляпу, которая теперь стала, как новая. Наша Эмма – просто талант, вы согласны?

Дэвид кивнул, а Блэки буркнул в ответ:

– Да, как бы этот талант не свел ее в могилу раньше времени.

– Блэки, что за чудовищные вещи ты говоришь! – воскликнула Лаура. Она мельком взглянула на Дэвида. Тот промолчал, но Лаура заметила, что он с расстроенным видом кусает губы. Она благоразумно воздержалась от дальнейших разговоров на эту тему, но холодно посмотрела на Блэки, который был явно смущен.

Они не торопясь шли по парку. Блэки с Лаурой непринужденно переговаривались о разных пустяках, а обычно общительный Дэвид шел молча с замкнутым видом. Неожиданно они очутились на самой вершине холма, круто обрывающегося к реке Эр. По склону к реке вела лестница. Лаура пожаловалась на жару, и они присели на скамейке в тени плакучей ивы. Дэвид угрюмо смотрел на противоположный берег реки, непроизвольно задержав взгляд на величественных руинах монастыря цистерцианцев Керкслолла. Дальше до самого горизонта простирался мирный пейзаж. Позади монастыря располагался Хорсфортский лес, а за ним виднелась деревушка Роудон. Дэвид вздохнул, достал из кармана пачку сигарет и протянул ее Блэки. Тот поблагодарил и взял сигарету. Дэвид не смог дольше терпеть и, повернувшись к Блэки, спросил:

– Все-таки я не могу понять, что заставляет Эмму так тяжело работать.

– Просто ненависть, – машинально ответил Блэки и тут же пожалел, что произнес это. Он смущенно отвернулся, а Лаура открыла рот от изумления и прикрыла его рукой.

– Ты абсолютно не прав! – сказала она.

Дэвид был не меньше Лауры удивлен заявлением Блэки.

– Ненависть!? – резко сказал он. – Вот уж это не применимо к Эмме – такой милой и доброжелательной. Кого она может ненавидеть?

Блэки молчал, ругая себя последними словами. Болтливый несдержанный дурак! Он подозревал, что объектом Эмминой ненависти были Фарли, но не собирался делиться этой ее тайной ни с Лаурой, ни с Дэвидом.

– Ну давай, отвечай, – наседал на него Дэвид. – Нечего тебе сидеть с таким загадочным видом.

– Я не знаю точно, Дэвид. Наверное, мне не следовало говорить столь категорично, но ты же знаешь ирландцев – все мы такие болтуны. В любом случае я не имел в виду никого конкретно. – Потом сделал паузу, лицо его приняло совершенно невинное выражение. – Мне кажется, что она просто ненавидит обстоятельства своей жизни, – предположил он, стараясь исправить допущенную оплошность. – А прежде всего – свою бедность, эту ужасную нужду.

Дэвид скептически посмотрел на Блэки и сказал угрюмо:

– Я знаю, что Эмме нужны деньги. И мы с тобой нуждаемся в них. Но мы же не жертвуем здоровьем, чтобы копить их, забывая все остальное на свете.

Блэки подался к нему, сверкнув своими черными глазами.

– Да, это так, парень, но здесь есть разница. Мне кажется, что ты стремишься заработать на лучшую жизнь. Это естественно, почему бы и нет? Ты хочешь завести красивый дом, удобный экипаж, элегантную одежду, много других приятных вещей. К этому же стремлюсь и я. И еще мы хотим немного уверенности в завтрашнем дне, правда?

Дэвид кивнул в знак согласия. Действительно, Блэки сейчас сказал истинную правду.

– Но ты сказал, что Эмме нужны деньги совсем по другой причине. Зачем же они ей тогда?

Блэки многозначительно улыбнулся.

– Они нужны ей как оружие.

– Оружие? Против кого? – требовательно спросила Лаура.

Блэки нежно пожал ей руку.

– Не волнуйся, Лаура, ты просто не так меня поняла.

Он уже сам был не рад, что позволил втянуть себя в эту дискуссию, и не испытывал желания ее продолжать, но они загнали его в угол. Две пары вопрошающих глаз в упор смотрели на него, и он обязан был как можно убедительнее объяснить свои слова. Он откашлялся.

– Я имел в виду, что Эмма считает деньги своим оружием…

– Против кого? Ты так и не ответил Лауре, – нетерпеливо перебил его Дэвид.

Блэки пожал плечами.

– Ни против кого-то конкретно, Дэвид. Может быть, против всего света. Да, я думаю, что она рассчитывает использовать свои деньги, когда они у нее заведутся, против всех, точнее, против любого, кто захочет навредить ей. Видишь ли, Эмме нужны деньги, чтобы защитить себя и Эдвину. Она хочет возвести из них крепость для себя и ребенка, которую никто и ничто не сможет разрушить. Вот, что я имел ввиду, парень.

Дэвид не только не поверил ему, но, похоже, был шокирован его словами.

– Ты нарисовал довольно странную картину. Все это совсем не похоже на Эмму, какой я ее знаю.

– Да, дружище, я знаю ее намного больше твоего, и мне кажется, я понимаю, что движет ее поступками. – Он вспомнил ту непреклонность в глазах Эммы, когда он в самый первый раз встретил ее на вересковой пустоши. – Я точно знаю, что она не даст себе роздыха до тех пор, пока не обзаведется тем самым магазином. А потом будут другие магазины, и еще, и еще. Эмма поставила себе цель – стать очень богатой женщиной и в один прекрасный день добьется своего, будьте уверены. У тебя есть какие-нибудь другие соображения на этот счет, Дэвид?

– Но какой ценой? – спросил тот. – Посмотри на нее. Она так исхудала, что просто превратилась в тростинку. Она совершенно измотана, черные круги в последние дни не проходят у нее под глазами. – Он посмотрел на Лауру.

– Разве я не прав? Вы же живете с ней вместе, скажите.

Лаура подтвердила, что отчасти Дэвид прав.

– Но справедливости ради я должна заметить, что Эмма правильно питается и не перестает следить за собой.

– Если не считать того, что она совсем не спит.

– О нет, Дэвид, – вступилась Лаура за свою подругу, – она спит по меньшей мере по пять часов в сутки. Такое впечатление, что ей требуется меньше времени для отдыха, чем большинству нормальных людей. Хотя, по правде говоря, я, конечно, тоже тревожусь за нее.

Лаура легонько дотронулась до руки Блэки.

– Может быть, тебе следует еще раз поговорить с ней? Попроси ее не так надрываться.

– Ты ее плохо знаешь, Лаура, если думаешь, что мои уговоры дадут хоть какой-то результат. Да она просто не станет меня слушать, – печально сказал Блэки.

– По-твоему, мы просто должны стоять рядом и спокойно смотреть, как она загоняет себя! – горячо воскликнул Дэвид.

Блэки не смог удержаться от смеха.

– Не дай бог тебя услышит Эмма! Она ни за что не согласится с тем, что тяжелый труд может убить человека. Вот безделье – да, оно способно на это. Вспомни, что она заявила тебе насчет умеренности, Дэвид. Да, она уникум, наша Эмма! – Он покачал головой, глаза его продолжали улыбаться.

Дэвид внимательно посмотрел на него, потом отвернулся. Попыхивая сигаретой и пытаясь переварить в уме все сказанное Блэки.

Лаура отважилась нарушить молчание.

– Ты знаешь, Блэки, эта идея Эммы насчет своего магазина поначалу показалась мне наивной, но сейчас я начинаю думать, что это может быть наилучшим решением, которое позволит ей вырваться с этой ненавистной фабрики.

– Я надеялся, что она будет моим партнером. К этому времени, на будущий год, мне, надеюсь, удастся скопить достаточно средств, чтобы открыть собственную фабрику. Я собираюсь выпускать собственную коллекцию женской одежды и брать заказы со стороны, как это делает мой отец. Эмма уже разработала такую коллекцию для меня. Вы видели ее, Лаура? – спросил Дэвид, и лицо его просветлело.

– Да, Эмма показывала мне свои эскизы. Ее идеи мне показались изумительными. Нет, в самом деле, это пальто со съемным капюшоном и жакет, который можно носить с обеих сторон, – просто великолепные вещи. А ее одежда для беременных – это же настоящая революция! Я не знаю никого, кто шил бы такие удобные юбки, блузки и платья, которые можно расширять, подгоняя под полнеющую фигуру. А вам известны такие люди, Дэвид?

– Нет, она далеко опережает время во всем, что касается моды.

– По этому поводу я не берусь с вами спорить, – вмешался в разговор Блэки, – но послушайте меня оба. Может быть, не стоит видеть все только в мрачном свете. Если говорить по большому счету, то с Эммой все будет в порядке. Она обладает невероятной жизнестойкостью, но если вы хотите чувствовать себя спокойнее, то почему бы нам всем вместе не поговорить с ней. Только осторожно, чтобы не рассердить ее. И, возможно, совместными усилиями нам удастся наставить ее на путь истинный и уговорить немного умерить свой пыл.

Блэки отнюдь не был уверен в том, что Эмма отнесется серьезно к их увещеваниям, но ему хотелось успокоить своих друзей и, в первую очередь, Лауру.

– Хорошо, так и сделаем, – согласился Дэвид. Он нерешительно взглянул на Блэки и осторожно спросил:

– Послушай, я понимаю, что это не мое дело, но куда, к черту, запропастился Эммин муж? Мне кажется странным, что он так ни разу и не приехал домой на побывку. Эмма поступила работать к моему отцу почти два года назад, но его так никто и не видел за это время.

Блэки уже много месяцев ждал и страшился подобного вопроса. Не раз и не два он просил Эмму придумать что-нибудь правдоподобное насчет ее мужа. На прошлой неделе она, наконец, сказала ему о том, что вскоре собирается объявить: муж-моряк ее оставил. Набрав в легкие побольше воздуха, Блэки наконец отважился. Он решил избавить Эмму от этой неприятной процедуры.

– Да, Дэвид, по правде говоря, очень хорошо, что ты спросил об этом.

Он повернулся к Лауре и осторожно взял ее за руку.

– Возможно, тебе тоже стоит знать это, дорогая. Эмма немного смущается, не зная, как рассказать вам двоим о своих новостях. Видите ли, этот ее блудный муж…

Он запнулся на мгновение и, извиняясь, слегка пожал руку Лауры.

– Прошу прощения, любовь моя, я забыл, что ты не любишь, когда я сквернословлю. Дело в том, что ее мошенник-муж сбежал. Одним словом, некоторое время назад он бросил Эмму.

Блэки продолжал, молясь про себя, чтобы его слова выглядели как можно убедительнее.

– Кажется, он возмечтал о большой морской карьере на флоте, да, именно так, и сказал Эмме, что не желает, чтобы жена связывала ему руки. Думаю, что больше от него в наших краях мы не услышим ни слуху, ни духу. Нет, я уверен, что он никогда не вернется.

– О, Блэки, но это так ужасно для бедной Эммы и ребенка, – воскликнула Лаура, и он почувствовал, как дрогнула ее рука. Он обнял ее.

– Ну, крошка, нет никаких причин принимать это так близко к сердцу. Эмму это ни капельки не волнует. Мне показалось даже, что она обрадовалась. Она так и сказала про него: «Скатертью дорога!», когда рассказывала мне всю эту историю, – продолжал вдохновенно выдумывать Блэки.

Дэвид не проронил ни слова, но сердце его учащенно забилось и он почувствовал, как трепетное волнение разливается по его жилам.

– Мне очень горько это слышать, – спокойным голосом проговорил он, стараясь не обнаружить охватившую его радость. – Впрочем, если сама Эмма не чувствует себя несчастной, то, может быть, все это и к лучшему. Интересно, а дорого сейчас стоит развод?

– Да, ты прав, – кивнул Блэки.

Душа Дэвида ликовала. Все его дурное настроение как ветром сдуло.

– Может быть, нам прогуляться обратно и послушать оркестр по пути домой?

– Действительно, а почему бы и нет? – согласился с ним Блэки. Он помог Лауре подняться со скамейки, и они медленно двинулись назад к эстраде. А Блэки подумал: «Я должен предупредить Эмму, что быстренько расправился с ее моряком-мужем».

Пока они вели эти разговоры в парке, Эмма вовсе не думала заниматься дома шитьем, в чем были уверены ее друзья. В этот момент она была в пути, направляясь к дому некоего Джо Лаудера в другой части Армли.

Как только закрылась дверь за Блэки и Лаурой, Эмма быстро переоделась в черное шелковое платье, надела шляпку из итальянской соломки и достала 60 фунтов из жестяной коробки, в которой хранились ее сбережения. Она выскочила из дому буквально вслед за своими приятелями, лицо ее выражало твердую решимость.

Вчера, совершенно случайно, когда она шла за покупками в галантерейную лавку на Таун-стрит, Эмма увидела Ее будущий магазин. Это было три соединенных друг с другом в один блок магазина, и один из них был свободен. Эмма остановилась как вкопанная, в оцепенении глядя на него. Он показался ей подходящим со всех сторон и сейчас для нее было самое время снять его. У нее скопилось достаточно денег, чтобы заплатить за аренду и купить товары. Стекло большой и пустой витрины сейчас было густо замазано мелом, но в середине его было оставлено чистое место, где виднелась бумажка с кратким объявлением: сдается. Ниже были напечатаны фамилия владельца – Джо Лаудера – и его адрес. Эмма мгновенно запомнила его и поспешила домой, решив завтра утром быть первой претенденткой. Ее вовсе не смущало, что был субботний вечер, а завтра – воскресенье, день, в который не принято заниматься делами. Ведь она собиралась делать свой бизнес все семь дней в неделю.

Сейчас, торопливо продвигаясь по лабиринтам улиц и слегка задыхаясь от поднимающегося в ней волнения, Эмма пожалела, что выбрала черное платье. Оно было слишком теплым для сегодняшнего жаркого дня. Но даже страдая от жары, Эмма не замедляла шаг и уже через 15 минут она добралась до улицы, на которой жил Джо Лаудер. Она нашла нужный ей дом и решительно поднялась по каменной лестнице, ведущей к дверям. Трижды громко постучав, она стала ждать. Через несколько мгновений дверь дома распахнулась, и перед Эммой появился высокий, крепко сбитый молодой человек. Он был миловиден, с большими серыми глазами и светло-каштановыми волосами, с приятным и открытым лицом. На нем была рубашка с короткими рукавами, волосы его были слегка растрепаны. Он уставился на Эмму, явно удивленный ее визитом.

– Да, мисс, чем могу быть вам полезен? – не слишком любезно спросил он.

– Я бы хотела повидать вашего отца, если вы не возражаете, – с вежливой улыбкой ответила Эмма.

– Моего отца? Мне кажется, вы ошиблись дверью, мисс. Мой отец скончался уже шесть лет назад.

– Бог мой, я, наверное, перепутала адрес. Я ищу дом Джо Лаудера.

– Тогда вы нашли его: Джо Лаудер – это я.

Эмма удивилась.

– О, пожалуйста, простите меня, но мне кажется, что вы выглядите немного молодо для владельца магазина на Таун-стрит. Того самого, что сейчас сдается, – со свойственной ей прямотой заявила Эмма, но поняв, что молодой человек вот-вот рассердится, она тут же спросила:

– Вы действительно тот самый Джо Лаудер?

– Это действительно я, можете в этом быть уверены, – сказал молодой человек. Прищурив глаза, он, в свою очередь спросил:

– А вы, значит, интересуетесь магазином? Наверное, для своей матушки?

– Нет, – ответила Эмма, этот разговор стал понемногу забавлять ее. Он был явно уязвлен ее замечанием относительно его юного вида. Эмма ослепительно улыбнулась и, не сводя с него самоуверенного взора своих немигающих зеленых глаз, продолжала:

– Я собираюсь снять магазин для себя.

– Ах, ну конечно, для вас. А вам не кажется, что вы слишком молоды для этого? У вас есть опыт в торговле, мисс?

Эмма подумала, что это его не касается, но предусмотрительно воздержалась так прямо и заявить ему об этом, опасаясь, что разговор опять свернет не в то русло. Вместо этого она сказала:

– Да, небольшой. Кроме того, я много шила и занималась кулинарией по заказам на дому здесь, в Армли. Мои дела идут успешно, а теперь я намерена завести собственный магазин, чтобы расширить свой бизнес.

Ее голос слегка дрогнул, когда она добавила доверительным тоном:

– И потом, я вовсе не так молода, как вам кажется, мистер Лаудер.

Джо покачал головой.

– Нет, нет, так не пойдет. Я вовсе не собираюсь сдавать свой магазин вам, мисс, – резко сказал он.

Эмма оставила его резкий тон без внимания.

– Зато я желаю заполучить ваш магазин, мистер Лаудер, и немедленно. Прямо сегодня и сейчас.

Эмма поднялась по лестнице еще на две ступеньки, так что ее лицо оказалось на одном уровне с лицом Джо Лаудера. Призвав на помощь все свое непревзойденное очарование, она лукаво улыбнулась, не отрывая от него глаз. Нежным, как шелк, голосом она спросила:

– Нельзя ли нам пройти в дом и обсудить все как следует, мистер Лаудер?

– Не вижу в этом смысла, поскольку я не намерен менять своего решения, – упрямо ответил он. Ее настырность стала раздражать его и глядя ей прямо в лицо, Джо почувствовал, как в нем закипает возмущение.

Эмма тем временем достала кошелек, решив прибегнуть к тому средству, в действенности которого она была абсолютно уверена.

– Я могу заплатить вперед, мистер Лаудер.

Джо неохотно встретился взглядом с Эммой и вдруг обнаружил, что ее прекрасные глаза, холодно и пристально смотрящие на него, начинают завораживать его. «Что соседи подумают, если я приглашу ее в дом?» – подумал он. Но будучи недурно воспитанным, Джо устыдился своей грубости и неожиданным для него самого любезным тоном сказал:

– В одном вы правы, нам действительно лучше пройти внутрь.

Дав ей понять, что он считает нежелательным вести разговоры на улице, Джо тем не менее не хотел, чтобы она питала хоть какие-то иллюзии относительно перемены его мнения.

– В любом случае, неприлично говорить о делах, стоя в дверях, да еще в воскресение. Будет вам известно, мисс, я не занимаюсь делами по воскресениям.

– Ничего, лиха беда – начало, мистер Лаудер, – сказала Эмма, не отрывая от него лукавого взгляда из-под своих пушистых ресниц. Она поняла, что Джо болезненно застенчив, и решила воспользоваться этим.

„Ну и нахальная особа", – думал про себя Джо, кипя от гнева и возмущения. Тем не менее, он отворил пошире дверь и пригласил Эмму войти. Проводив ее в гостиную, он извинился перед ней.

– Прошу прощения, я через минуту вернусь. Присаживайтесь. – И удалился, прикрыв за собой дверь.

Эмма стояла посреди гостиной и моргала глазами, привыкая к ее тусклому освещению. Осмотрев унылую обстановку, Эмма скривилась. Комната сильно напоминала ей переднюю гостиную в доме миссис Дэниел, такие же викторианские картинки на всех стенах, такое же нагромождение мебели. «Сама-то мебель недурна, просто ее слишком много», – подумала она и села на неудобный стул с сиденьем, сплетенным из конского волоса.

За время своего пребывание в Лидсе Эмма уяснила для себя несколько важных вещей. Первое: деньги убеждают больше всего. Выложите наличные на стол, и мало кто устоит от соблазна получить их. Второе: плата вперед является другим безотказным аргументом. Чем больше вы предложите, тем крепче будет ваша позиция. И, наконец, третье: любой благоприятной возможностью следует пользоваться немедленно. Счастье редко стучится в одну и ту же дверь дважды на неделе. Эмма помнила все эти заповеди, но сейчас больше всего ее волновало, соблазнится ли он предложенными деньгами. Почему-то она не была в этом уверена. Эмма нахмурилась, размышляя о Джо и пытаясь понять, что он из себя представляет. Конечно, он застенчив, это не вызывало у нее сомнений. Она заставила его смутиться, разговаривая с ним в дверях и это дает ей определенные преимущества. Но это еще не означало, что он сдаст магазин именно ей. В его глазах молодость Эммы была явным недостатком, хотя на вид он был немногим ее старше. На вид ему лет двадцать. Так или иначе, важно, что она уже успела сообщить ему о своих способностях и опыте в торговле: это придавало ей облик солидного арендатора. Может быть, плата вперед за три месяца тоже станет хорошим аргументом в ее пользу. Это не только убедит его в серьезности намерений Эммы, но и наглядно будет свидетельствовать о ее прошлых успехах в бизнесе. Потом Эмме пришло в голову, что она должна вовсю использовать свое обаяние. Джо Лаудер не сможет не клюнуть на эту приманку. Да, красота плюс деньги – это непробиваемая комбинация. Эмма расправила платье, увидев, что дверь в гостиную отворилась. Она чувствовала себя совершенно спокойно.

Джо надел пиджак и галстук, волосы были гладко зачесаны назад. Эмма заметила капельки воды, блестевшие на его голове, и быстро опустила глаза, стараясь скрыть улыбку. Джо Лаудер стал ей абсолютно ясен. Возможно, придется с ним немного повозиться, но магазин будет ее, когда она выйдет из этого дома.

Джо сел напротив Эммы и, сохраняя прежний грубоватый тон, приступил к делу.

– Итак, насчет магазина, мисс. Я еще раз все обдумал и твердо решил не сдавать его вам.

– Почему же? – сладким голоском спросила Эмма.

– Потому что две дамы потерпели с ним неудачу за этот год, а они были гораздо опытнее вас. Я не хочу показаться грубым, но вам следует понять, что я не хочу рисковать и сдавать мой магазин новичку. Я ищу арендатора, по-настоящему опытного в торговле, который смог бы наладить дело в магазине как следует, чтобы я мог не волноваться, что он простаивает половину времени. У меня достаточно Других дел, чтобы не возиться с новичками.

Эмма одарила Джо улыбкой, способной растопить половину льдов за Полярным кругом, и придала серьезное выражение своим широко распахнутым глазам.

– О, я собираюсь вести дело именно так, мистер Лаудер. Во всяком случае, мне понятны ваши сомнения в отношении моего возраста. Но это не такой уж большой минус, если вспомнить, что я уже давно занимаюсь бизнесом на дому. Я умею обращаться с людьми и продавать им товар. Мой бизнес дает мне неплохую прибыль. Я сделала кучу денег шитьем и кулинарией. У меня есть хорошие постоянные клиенты из тех людей, что делают покупки по предварительному заказу и присылают за ними экипаж. Они, несомненно, не откажут мне в своем покровительстве, когда я открою собственный магазин.

Она помолчала немного и снова ослепительно улыбнулась.

– Они обещали мне это, – находчиво солгала Эмма. – Так что, я вовсе не так неопытна, как вам кажется, и у меня неплохие виды на будущее.

– Заказы на дом, вы говорите, – не без интереса заметил Джо. – И как долго вы занимаетесь своим маленьким домашним бизнесом?

– Около года, это совсем не так мало, – нетерпеливо подалась к нему Эмма.

Джо пристально разглядывал ее. Она производила впечатление прямой и уверенной в себе деловой женщины. Конечно, в лишней самоуверенности ей не откажешь. Ее энтузиазм и присутствие духа заражали, и все сомнения Джо, касающиеся ее молодости и неопытности, быстро развеивались. Несомненно, она поколебала его, но Джо всегда несколько неловко себя чувствовал с такими хорошенькими девушками, чувствуя свою полную беззащитность от их чар. Ладно, ведь она просто хочет снять магазин, и не более того.

– Ну, я просто не нахожу слов, – нерешительно произнес он.

– Минуточку, мистер Лаудер, – с важным видом заявила Эмма. – Я уже говорила вам, что плачу вперед.

С этими словами она раскрыла сумочку и достала довольно увесистую пачку денег, скатанных в трубку.

– Как видите, я не бросаю попусту слов на ветер. Я женщина со средствами, пусть и слишком молодая, и могу хорошо заплатить вам вперед. Я уверена, что преуспею с магазином, и надеюсь добиться успеха в течение шести месяцев.

Джо недоверчиво посмотрел на нее.

– Рассказывайте эти сказки другим! Вы думаете, я совсем рехнулся? Я не такой зеленый, как вам кажется.

Эмма решила, что эта его тирада не заслуживает ответа. Вместо этого, она протянула ему руку.

– О, я такая невоспитанная, мистер Лаудер, что забыла представиться. Меня зовут Эмма Харт.

Он осторожно пожал протянутую руку, холодную и сухую, что ощущалось даже сквозь нитяную перчатку. Ее крепкое, сильное рукопожатие было почти мужским.

– Рад с вами познакомиться, мисс Харт, – сказал он.

– Миссис, – поправила его Эмма.

– Простите меня, – сказал Джо, неожиданно почувствовав разочарование.

Эмма решила воспользоваться моментом и довести дело до конца.

– Я не знаю, какова арендная плата, но готова заплатить за несколько месяцев вперед. Скажем, месяцев за шесть? Думаю, это убедит вас в серьезности моих намерений.

Джо колебался, сила ее убеждения и яркость самой ее личности подавляли его. Он вдруг понял, что его влечет к ней. Джо молча ужаснулся про себя. Но ведь это опасное влечение! К тому же, она замужем! Вот почему он не хочет видеть ее своим арендатором. Он просто боится попасть в ее сети.

Эмма, почувствовав, что все козыри у нее на руках, сделала свой последний ход. Она подалась вперед и нежно дотронулась до его руки. Джо при этом подскочил, как ужаленный.

– Мистер Лаудер, мне пришла в голову другая идея. Вдобавок к обещанной плате вперед, я дам вам письменное обязательство платить арендную плату до тех пор, пока вы не найдете другого арендатора, если мой бизнес прогорит. Иными словами, я гарантирую вам полную защиту от убытков. Три месяца вам будет достаточно? – простодушным тоном спросила Эмма.

Джо понял, что спорить с этой девушкой бесполезно. Убеждали не столько ее слова, но весь ее облик. Он будет выглядеть полным идиотом, если откажется от такого выгодного предложения.

– Хорошо, – помолчав, наконец сказал он. – Вы, видно, действительно уверены в своем успехе с этим магазином, миссис Харт. Иначе бы вы не предложили подобных условий. Они мне кажутся очень заманчивыми. Не хотите ли осмотреть магазин перед тем, как заключить эту сделку.

– Я знаю его, мистер Лаудер, – небрежно отмахнулась от его предложения Эмма. – Я уже бывала там несколько раз. Должна сказать, что моя предшественница плохо вела дело. Товары у нее были дрянные, а цены – слишком высокими. Она не слишком умно делала закупки. Но самое главное – она совершенно не знала своих покупателей!

– О! – только и смог ошеломленно выдохнуть Джо.

– Я думаю, что мы договорились, – живо сказала Эмма.

– М-м, да, конечно. Я сдам вам магазин. Гинея в неделю или четыре гинеи в месяц. Там, позади магазина пристроена квартирка. Большая кухня-гостиная, спальня и громадный подвал, который можно использовать под склад. Вы сможете, если захотите, жить там с достаточными удобствами.

Эмма кивнула.

– Возможно, я и поселюсь там. Это не лишено смысла. Итак, четыре гинеи в месяц, это значит сорок восемь в год плюс-минус несколько шиллингов.

Она принялась отсчитывать деньги, производя быстрые подсчеты в уме.

– Будьте любезны, не могли бы вы дать мне расписку? – вежливо спросила Эмма, протягивая ему деньги.

– Конечно. Я сейчас отдам вам ключ и арендную книгу и отмечу в ней уплату за шесть месяцев. На кого записать: на вас или на вашего мужа?

– На меня, пожалуйста. Мой муж служит на флоте за границей.

– В самом деле? – спросил Джо.

Эмма кивнула и продолжала:

– Я составлю письменное обязательство уведомить вас о своем намерении расторгнуть аренду не менее, чем за три месяца и занесу его, скажем, завтра вечером. Вас это устроит? Если хотите, то можете показать его своему поверенному.

– Нет-нет, в этом нет никакой необходимости. И завтрашний вечер меня полностью устраивает, – сказал, поднимаясь Джо. – Пойду принесу вам ключ и арендную книгу. Через секунду я вернусь.

– А вы разве не собираетесь пересчитать деньги? – спросила Эмма, кивая на банкноты, которые она держала в руке.

– Я доверяю вам. Прошу прощения, миссис Харт.

Эмма слышала, как он насвистывает по пути в кухню. Ее лицо расплылось в довольной, торжествующей улыбке, она с трудом сдерживала себя. Еще бы!

У нее был первый собственный магазин!

Глава 34

Джо Лаудер поежился от холода в своем черном пальто и поглубже засунул руки в карманы. Дрожа всем телом, он быстро, широкими шагами шел по улице, продуваемой свирепым ветром, который закручивал вихри мокрого снега вокруг его фигуры. Как и во все предыдущие вечера, Джо промок до нитки. Декабрь начался отвратительной погодой, которая, насколько можно было судить по концу этой первой его недели, намеревалась еще долго держать город в своей осаде. Сегодня Джо возвращался домой позднее обычного. Мистер Рамсботам, который в последнее время приобрел вредную привычку загружать его лишней работой, снова, в виде особого для себя одолжения, уговорил Джо задержаться на литейном заводе, чтобы разобраться с книгами. Сегодняшняя задержка раздражала Джо еще по одной, более важной причине. Обычно по пятницам после ужина он направлялся к Эмме Харт и просматривал ее бухгалтерские книги. Сегодня же он не мог попасть к ней раньше десяти вечера, а Джо, будучи типичным представителем чуть ниже среднего класса, был очень тверд во всем, что касалось «приличий». Ему казалось неприличным заявиться в такой поздний час к молодой женщине, живущей одной. Но он обещал ей и считал делом чести держать слово.

Джо сам обучил Эмму бухгалтерии и проверять ее книги теперь казалось ему совершенно излишним. Тем не менее, он с охотой и, если быть честным перед самим собой, с неким дальним прицелом занимался этим. Эмма обладала врожденными способностями к цифрам и самым дотошным образом вела свою бухгалтерию. Джо недавно пришло в голову, что, в отличии от него самого, Эмма испытывает истинное удовольствие, копаясь в бесконечных колонках чисел. По правде говоря, Джо совсем не любил бухгалтерии и вряд ли она была его призванием. Но его в пятнадцать лет определили на работу в контору литейного завода, и теперь, девять лет спустя, она стала смыслом его жизни. Джо никогда не приходило в голову поискать более интересную работу. Он был слишком привязан к своему образу жизни, и, лишенный тщеславия, всячески избегал всяких перемен и оставался прикованным к скучным бухгалтерским книгам мистера Рамсботама. Флегматичному Джо даже не приходила в голову простая мысль о том, что, при желании, он мог бы вообще бросить свою работу. Безделье претило ему, кроме того – и это было еще важнее – он работал, чтобы спастись от скуки. Работа на заводе заполняла его дни и помогала коротать одинокие вечера, незаметно бежавшие месяц за месяцем, год за годом.

Джо Лаудер на самом деле мог бросить свою работу еще четыре года назад, когда умерла его мать и бессменный поверенный их семьи Фредерик Эйнсли послал за ним, чтобы прочитать завещание. Джо, к своему глубочайшему изумлению, узнал, что его мать оставила ему не просто приличное, но очень значительное состояние. «Это – Наследство, мой мальчик!» Именно так, выговаривая это слово с большой буквы, приличествовавшей содержанию и размерам доставшегося Джо наследства, сказал ему мистер Эйнсли. «Плод неустанных и в высшей степени похвальных трудов вашей матушки, а до нее – еще вашей бабушки», – выговаривал ему поверенный, приступая к перечислению бесконечных владений, приобретенных благодаря невероятной предприимчивости его предков по материнской линии и перешедших теперь в его собственность. Наследство, которое, с подачи мистера Эйнсли, Джо сразу стал называть в уме также с большой буквы, включало восемь магазинов на Таун-стрит, ряд коттеджей в Армли, несколько двухэтажных домов вблизи Уортли и, что было полной неожиданностью для него, два больших земельных участка вблизи Сент-Пол-стрит в самом Лидсе. «Не спешите с ними расставаться, Джо, – наставлял его поверенный, – они должны сильно вырасти в цене. В Лидсе намечается большое строительство, и когда наступит подходящий момент, вы сможете взять за них хорошие деньги». Наконец, онемевший от удивления Джо узнал, что еще его мать оставила ему сорок пять тысяч фунтов в «Мидленд банк».[3]

Пошатываясь, Джо вышел из конторы поверенного. Он с трудом приходил в себя от шока, полученного им в этот удивительный и одновременно страшный день. Позднее, когда он сидел в трамвае, по пути домой, в Армли, холодная злость овладела им. Его мать, пока была жива, не переставала твердить о денежных затруднениях, маячивших на горизонте. Его слабохарактерный, всегда находившейся под каблуком у жены отец ушел в могилу намного раньше отпущенного ему природой срока – и все из-за непосильной работы, плохого питания и отсутствия должного медицинского ухода. «Почему же мать, имевшая столько денег, была так жестока к отцу?» – спрашивал он себя. С годами его обида на нее так и не прошла.

В течение прошедших нескольких лет Джо не притронулся к своему капиталу и даже увеличил его, ежемесячно внося в банк доходы, поступавшие от сдачи недвижимости. В отличие от своей скупой матери Джо не был жаден, деньги его просто не волновали. Он привык довольствоваться тем, что ему было необходимо для повседневных нужд.

Но сегодня вечером Джо, пробираясь по холодным и темным улицам, впервые задумался о деньгах. Две недели назад Эмма сообщила, что вкладывает свой капитал в швейную фабрику, которую Дэвид Каллински открывает в Йорк-роуд. Она уже разработала для Дэвида коллекцию женской одежды, и ее энтузиазм оказался заразительным. Поэтому Джо не стал возражать, когда Эмма, с согласия Дэвида, предложила ему тоже войти в дело.

– Деньги должны работать, Джо, а не лежать мертвым грузом – поучала его Эмма и сказала, что рассчитывает удвоить вложенные ею средства в самый короткий срок.

Джо по натуре был осторожен, но эта осторожность главным образом проистекала из его природной пугливости, а вовсе не из его предусмотрительности. Со свойственным ему равнодушием к деньгам Джо легкомысленно пожал плечами и согласился внести свою долю, если Дэвид не против. Эмма сказала, что берется все уладить.

– Думаю, что две тысячи фунтов будет в самый раз, если вы можете себе это позволить, Джо. Не мне доказывать вам, финансисту, что деньги – это инструмент для того, чтобы делать новые деньги. Какая, скажите, польза от того, что деньги просто лежат в банке?

«Мне вовсе не нужно делать новые деньги», – думал теперь Джо. Его жизнь была полностью обеспечена. С другой стороны, ему не особенно хотелось потерять эти две тысячи. Он тут же отбросил эту неприятную мысль. Джо непоколебимо верил в природную смекалку Эммы, чему он был первым свидетелем. Он давно убедился в ее замечательном деловом чутье, столь удивительном для двадцатилетней девушки, и полностью доверял ее суждениям. Кроме того, Джо был достаточно умен, чтобы понять: он вкладывает деньги в эту фабрику просто ради собственного удовольствия. У него было мало друзей, он был ужасно одинок и ему нравилось находиться в обществе Эммы и Дэвида, ему хотелось участвовать в их жизни и во всем том, что они делали.

Увлеченный своими мыслями, Джо не заметил, как очутился около собственного дома. Он отряхнул снег с ботинок, поднимаясь по ступеням. Его встретил чудесный запах готовящегося ужина, а тепло и уют ярко освещенной кухни развеяли его грустные мысли об одиночестве. На кухне миссис Хьюэтт накрывала стол к ужину.

– Вот и вы, Джо, – просияв, воскликнула она. – Бог мой, вы, кажется, промерзли до костей, дорогой мой. Проходите скорее к огню и отогрейтесь.

– Привет, миссис Хьюэтт, – сказал Джо, снимая кепку и пальто. Он поспешил к умывальнику, растирая на ходу окоченевшие пальцы, насухо вытер лицо и волосы, вымыл руки и уселся перед огнем.

– Непогода разбушевалась сегодня вечером, и стало ужасно холодно. Я думаю, что ночью должно сильно подморозить.

– Наверное, вы правы, мой мальчик. – Она улыбнулась ему и заворчала: – Почему вы сидите там в мокрых башмаках? Сейчас же скиньте их, дорогой. Вы не забыли, как у вас разболелись зубы в прошлый раз, когда вы вот так же посидели в мокрых ботинках?

Джо улыбнулся в ответ на ее старческое брюзжание, но, чтобы угодить ей, снял с себя ботинки и поставил их сушиться на плиту. Миссис Хьюэтт была милой старушкой и ухаживала за ним намного лучше, чем когда-то делала это его родная мать. Приходя к нему три вечера в неделю, она превращала его унылое жилище в подобие настоящего дома.

– Вы только взгляните на этот пирог с заварным кремом, – воскликнула она, подавая на стол десерт. – Вам приходилось видеть что-нибудь подобное? Я купила его для вас вместо пудинга у миссис Харт. Ей-богу, Джо, неудивительно, что торговля у нее процветает. А как она выдрессировала девчонок миссис Лонг, которые у нее служат помощниками, я просто не нахожу слов.

Джо улыбнулся.

– Да, кто бы мог подумать в тот день, когда она пришла ко мне снять тот первый свой магазин, что она так развернется. Но она доказала, что я, как и многие, заблуждался в отношении ее.

– Да, мальчик мой, она чертовски хорошая хозяйка, – подтвердила миссис Хьюэтт.

– Что это там у вас так вкусно пахнет? – спросил Джо, отогревая руки у плиты.

– Не могу похвастаться, что в сегодняшнем ужине есть какая-то моя заслуга. Я просто купила для вас у миссис Харт мясной пирог с почками, такой, как вам понравился в прошлый раз.

– Это звучит грандиозно, миссис Хьюэтт.

– Я разговорилась сегодня в галантерейном магазине с Лаурой Спенсер, и, оказывается, то подвенечное платье, что сейчас шьют для дочки моей кузины, придумала сама миссис Харт. Мисс Спенсер также рассказала мне, что миссис Харт собирается проектировать модели платьев для одной большой фабрики в Лидсе.

– Я знаю об этом.

– Но вы никогда мне не говорили об этом, Джо!

– Мне это просто не пришло в голову. А что, это важно?

– Ну конечно же. Для меня важно все, что касается миссис Харт. Тут все считают, что она просто замечательная молодая женщина, такая вежливая и воспитанная. И такая хорошенькая к тому же!

Она поставила горшок с репой в духовку.

– Как насчет пива, Джо? Я поставила бутылочку на холод в погребе.

– Я бы не отказался, миссис Хьюэтт. Благодарю Вас.

Джо откинулся на спинку стула, отогревая замерзшие ноги.

– Ну вот, все готово. Моя стряпня окончена, ваш ужин в духовке. Выпейте пива, а потом сами поухаживайте за собой, мой дорогой. А мне пора идти. Пока.

Прочитав газету, Джо достал мясной пирог и овощи из плиты и принялся за еду. Едва он успел закончить с ужином, как громкий стук в дверь поднял его на ноги. Дверь распахнулась, чтобы впустить миссис Минтон, одну из его арендаторов, всю облепленную снегом. Лицо ее было багровым, а по тому, как свирепо блестели ее глаза, Джо понял, что она так раскраснелась отнюдь не из-за ледяного ветра на улице, но благодаря переполнявшему ее гневу.

– О, господи, миссис Минтон… – начал было Джо.

– Не называйте меня больше так, Джо Лаудер! – завопила она. – Это преступница! Проклятая преступница! Я знала это с самого начала. Как только она появилась здесь, я сразу поняла, что она примется за мой магазин. А когда вы сдали ей второй, тот, что на углу, я сказала мужу, что недолог час, когда она вышвырнет нас прочь. Я оказалась зажата между ее продовольственным магазином и галантереей, теперь она будет давить, давить, пока не выпихнет прямо на Таун-стрит. Попробуйте только сказать, что я не права!

Разъяренная миссис Минтон на мгновение замолчала, чтобы перевести дух. Она стояла с вызывающим видом, уперев руки в бока.

– Пожалуйста, миссис Минтон, успокойтесь. Я просто не представляю себе, о ком это вы?

– Я говорю о миссис Харт, вот о ком! Она хочет забрать мой магазин. Мне не нужен этот проклятый хрустальный дворец, про который она твердит. Она просто хочет пролезть в мой магазин, который я снимаю вот уже десять лет. Торговым агентам тоже не нравится эта высокомерная гордячка. Леди из грязи, вот как они между собой ее прозвали. Она их отшила и сама разъезжает по фабрикам и торговым домам и закупает все прямо там, минуя коммивояжеров. А потом она так срезает цены, что никто просто ничего не может продать рядом. Она ловкая, хитрая сука, вот кто такая эта ваша миссис Харт!

– Миссис Минтон, – прорычал Джо, – миссис Харт – прекрасная женщина, которая трудится в поте лица. Она вовсе не старается вас выжить. Она просто ведет свои дела в магазинах, как положено настоящему бизнесмену.

Джо с неприязнью смотрел на эту неряшливую женщину в грязном пальто и в немыслимом платке. Она была живым олицетворением своего грязного магазина, который мог бы служить образчиком неумелого ведения дела и такой ужасной бестолковости.

– Будь я проклята, если не знала, что вы станете защищать ее, – закричала миссис Минтон. – Я говорила мужу, что ничего от вас не добьюсь. Ясно, что вы будете на стороне своей любовницы. Да, да и нечего так на меня смотреть! Все знают, что между вами двумя происходит!

Она приблизилась на шаг к Джо и прошипела ему прямо в лицо:

– Да, она ваша полюбовница, вот кто она такая, эта проклятая Эмма Харт, а еще замужняя женщина! Удивляюсь, почему вы до сих пор не поселились у нее на кухне. Но ничего, парень, время все расставит по своим местам.

Джо побледнел.

– Вы подлая, циничная старуха! Между мной и миссис Харт нет ничего, кроме деловых отношений. И вы следите лучше за своими словами, миссис Минтон, а то как бы вам не получить повестку в суд за клевету. Я не потерплю таких грязных сплетен.

Миссис Минтон двинулась к нему и стала махать зажатой в руке арендной книгой у Джо перед носом. Ему показалось, что она собирается ударить его этой книгой. Ледяным тоном Джо сказал ей:

– Думаю, что вам лучше уйти, миссис Минтон, пока мое терпение окончательно не лопнуло. А я уже близок к этому благодаря вам.

Тряхнув головой, она повернулась на пятках и прошагала к двери. Там она обернулась с горящими злобой глазами и крикнула:

– Ну, ладно, ей не удастся насладиться тем, что она меня выжила. Я ухожу сама, по собственной воле. Можете забрать свою проклятую арендную книгу и подавитесь ею.

Через всю комнату она запустила в Джо книгой, которая приземлилась прямо в пирог с заварным кремом на столе. Дверь за ней с грохотом захлопнулась.

Джо посмотрел на плавающую в креме книгу, потом выудил ее, отнес в раковину, отмыл и досуха вытер полотенцем для посуды. Потом заглянул в книгу: «Эта несчастная старая карга все-таки надула меня с платой за месяц», – подумал он. Джо понял, что ему вряд ли удастся получить с нее долг, но не это волновало его. Гораздо больше его напугала ее болтовня о них с Эммой. Несомненно, все сказанное было порождено переполнявшей ее злобой. Но неужели еще кто-нибудь из соседей подозревает, что между ними что-то есть? Любовница – это не очень почетное название для порядочной женщины, почти все равно, что назвать ее шлюхой. Интересно, все так говорят или только люди вроде миссис Минтон? Но он ведь никогда даже пальцем не прикасался к Эмме. Джо почувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Он вспомнил те бессонные ночи, когда он лежал в своей холостяцкой постели, почти теряя сознание от непреодолимого желания обладать Эммой. В эти мучительные ночи он ясно представлял, как ласкает своими руками ее восхитительное тело, целует ее губы, сжимает ее твердые груди и, наконец, страстно овладевает ею. Джо задрожал и прикрыл глаза, стараясь отогнать эти эротические видения, эти похотливые фантазии, преследовавшие его.

Через несколько минут Джо слегка успокоился. В конце концов желать женщину и обладать ею – весьма разные, далекие друг от друга вещи, и он был возмущен грязными словами миссис Минтон. Джо устало вздохнул. Да, Эмма, сама того не желая, разрушила бизнес этой старой карги. Она добилась того, что ее магазины стали самыми привлекательными в их городке. Ее фирменные товары, вроде деликатесов собственного приготовления или сшитых ею самой платьев, стали широко известными, и она прибрала к своим рукам всю торговлю по заказам на много миль вокруг. Всего за три года ее магазины, благодаря ее смелости и превосходной организации дел, стали самыми посещаемыми на Таун-стрит и приносили большой доход, такой, что Эмме не составило труда вложить две тысячи фунтов в предприятие Дэвида, о чем он, Джо, еще только раздумывал. Такой успех, конечно, не мог не породить завистливых, злых наговоров.

Джо поднялся, решив не придавать значения сплетням миссис Минтон. Он должен прямо сейчас пойти к Эмме и сообщить ей, что миссис Минтон освобождает помещение. Хотя она не обмолвилась ни словом, Джо знал, что Эмма давно мечтает об этом, и ему представился случай помочь ей. С уходом миссис Минтон Эмма сможет объединить все три магазина так, что получится что-то вроде универсального магазина, владелицей которого она уже давно видела себя в своих мечтах. Джо взглянул на часы. Они показывали около десяти вечера. Он пожал плечами. К чёрту соседей, наплевать на то, что они подумают. Джо торопливо поднялся наверх, чтобы надеть чистую рубашку.

Эмма стояла посреди своего продовольственного магазина и с удовольствием взирала на дело своих рук. «Все выглядит великолепно», – решила она. Несомненно, стоило сегодня подняться в полпятого утра, чтобы убедиться, что все готово к Рождеству. Своими зоркими глазами Эмма приметила пылинку на одном из стеклянных прилавков и протерла его. Эмма отложила тряпку и отступила назад, осматривая остальные прилавки, поблескивавшие в ярком свете газовых рожков, горевших на стенах. Теперь они были в полном порядке и сияли девственной чистотой. Выложенные в них деликатесы смотрелись очень соблазнительно. Здесь были рождественские торты, украшенные сверху миндалем; круглые жирные плампудинги[4], завернутые в чистый муслин и перевязанные яркими лентами; широкий выбор круглых сладких пирожков разных размеров; рождественское полено из бисквита, залитого сверху толстым слоем шоколада и украшенного веточками омелы, искусно изготовленными из марципана. Эмма и помогавшие ей девушки Лонг потратили бесконечно долгие часы, готовя все эти праздничные лакомства, но она знала, что их усилия будут вознаграждены. Все выставленное в прилавках будет продано, как и те дополнительные, что хранились до поры в больших жестяных коробках на холоде в погребе.

Эмма расправила чистую белую скатерть на столе перед прилавками и осмотрела выставленные на нем импортные товары, специально закупленные ею к празднику и которых больше не было ни в одном из магазинов Армли. Она подвинула бело-голубую фарфоровую вазу так, чтобы были видны засахаренные фрукты из Франции и восточные сладости из Турции, красиво расставленные коробки с египетскими финиками и греческим инжиром. Потом она поспешила за стойку и вернулась, неся в руках маленькие соломенные корзинки с фруктами и веселыми поросятами из марципана, только вчера прибывшие из Германии. Весь вчерашний вечер Эмма потратила на украшение корзинок полосками зеленого целлофана и бантиками из красных лент, привязанными к их ручкам. Ей пришлось как следует потрудиться, но она надеялась, что торговля будет идти бойко в ближайшие несколько дней. Это была ее третья рождественская распродажа, и теперь Эмма так хорошо зарекомендовала себя в своем районе, что не сомневалась в успехе. Она была уверена в большом наплыве покупателей, как своих постоянных, так и новых.

Эмма в последний раз осмотрела магазин, придирчиво отыскивая глазами любые, самые мелкие недостатки. Бесчисленные полки, поднимавшиеся вдоль стен до самого потолка, были заставлены банками с консервированными ветчиной, свининой и дичью, большими черными с золотом жестянками с разными сортами чая, банками с консервированными фруктами, овощами и джемами ее собственного приготовления. Ниже громоздились коробки с леденцами, банки с засахаренными вишнями, с фаршем, с клюквенным и яблочным соусами к рождественским гусям или индейкам. Справа от стойки располагались три огромные кадки, доверху заполненные орехами, апельсинами и яблоками – традиционным содержимым детских чулков для рождественских подарков. В воздухе был разлит чудесный аромат фруктов, смешивавшийся со сложными запахами сушеных индийских специй и пряностей, с ароматом свежеиспеченных кондитерских изделий, с тонкими, вызывающими усиленное отделение слюны запахами сыров и мясных продуктов. О, как она обожала свой магазин! Здесь она чувствовала себя в полной безопасности, вдали от Фарли и защищенной от них. С нескрываемым удовлетворением она думала о предстоящей торговле и непрерывно растущих доходах, и ее лицо расплылось в довольной улыбке.

Эмма пересекла магазин, подняла шторы и сняла засовы с дверей, готовясь принять первых покупателей. Можно не сомневаться, что ими станут экономки и кухарки из богатых особняков, обычно торопившиеся сделать заказы и приходившие ранним утром. Эмма очень надеялась на то, что списки их заказов будут намного длиннее, чем в обычные дни.

Как только часы пробили восемь, Эмма заняла свое обычное место на табурете за стойкой, рядом с керосиновой печкой. Она нагнулась, открыла шкаф и достала книгу, в которой вела бухгалтерию галантерейного магазина. В тот год, когда она сняла второй магазин у Джо Лаудера, дела пошли так, что они превзошли ее самые смелые ожидания. Лаура, которую она пригласила управлять вторым магазином, проявила недюжинные способности, и за первые шесть месяцев оборот магазина вырос вдвое. Эмма просмотрела колонки радующих глаз цифр и вздохнула с радостью и облегчением. Теперь будущее Эдвины и ее собственное были надежно обеспечены.

Колокольчик, звякнувший у входной двери, заставил Эмму быстро поднять голову. Убрав книгу в шкаф и заперев его, Эмма поднялась с места, улыбаясь первой посетительнице. Это была экономка из одного из тех элегантных и богатых особняков, что выстроились вдоль улицы, носившей название Тауэрс.

– Доброе утро, миссис Джексон. Вы сегодня прекрасно выглядите и так рано пришли.

– Доброе утро, миссис Харт. Боже, ну и мороз сегодня. Так приятно зайти в ваш прелестный теплый магазин. Я удивляюсь, почему остальные торговцы не следуют вашему примеру и не отапливают свои магазины.

Миссис Джексон дрожала от холода, подходя к стойке с двумя большими корзинами в руках.

– Я подумала, что мне лучше сразу сделать свой заказ, чтобы не гонять сынишку садовника на неделе.

Она уселась на табурет по другую сторону стойки, сложив руки на корзинах. Эмма забрала у нее корзины и спросила:

– Могу ли я предложить вам чашку хорошего горячего чая, миссис Джексон?

Лицо женщины, побелевшее от мороза, сразу оттаяло.

– Да, конечно, дорогая, если вас это не затруднит. Эта прогулка по Таун-стрит совсем меня заморозила.

В холодную погоду Эмма всегда держала наготове большой чайник, предлагая горячий чай своим замерзшим клиентам. Она обнаружила, что этот маленький знак внимания, почти ничего ей не стоящий, приносил неплохие дивиденды. Она взяла чайник со стола рядом с печкой, сняла с него стеганую покрышку и налила чай.

– С молоком и с сахаром, я не ошибаюсь, миссис Джексон? Как поживает ваш маленький Фредди? Он уже оправился после кори? – расспрашивала Эмма, взявшая за правило помнить имена детей и мужей своих покупательниц, быть в курсе их болезней и недомоганий, и она всегда была готова выразить свое сочувствие.

Миссис Джексон взяла свой чай и просияла.

– Как любезно с вашей стороны вспомнить о Фредди. Надеюсь, он появится к Рождеству.

Она открыла сумочку и достала листок бумаги.

– Вот мой список, миссис Харт. Мне кажется, что я ничего не забыла, но все-таки, если вы не возражаете, я еще осмотрюсь…

Миссис Джексон остановилась посреди фразы, услышав колокольчик, зазвеневший у распахнувшейся двери в магазин.

Удивленное лицо Эммы засветилось в улыбке.

– Блэки! Я не ждала тебя раньше вечера, – воскликнула она.

– Доброе утро, тебе, Эмма и вам, мэм, – весело ответил Блэки, поклонившись в сторону миссис Джексон. – Надеюсь, не помешаю?

– Вовсе нет. Зайди за стойку и сам налей себе чай, а я пока закончу с миссис Джексон, – сказала Эмма, вновь оборачиваясь к покупательнице. Она быстро просмотрела листок с заказом.

– Да, кажется, все выглядит правильно, миссис Джексон. Вот только может быть вам стоит…

Эмма сделала паузу и внимательно посмотрела на экономку.

– Может быть, вам стоит взять немного больше сладких пирожков и рождественского полена. Вы же знаете, как любят их дети, а эти каникулы такие длинные. Честно говоря, на них у меня очень много заказов, и я не могу гарантировать, что они останутся к концу недели, если вы решите тогда заказать их еще.

– Да-да, я об этом не подумала, может быть, действительно добавить. Мне не хотелось бы, чтобы моя хозяйка осталась мною недовольна. Добавьте по три штуки и того, и другого, и еще один рождественский торт.

Она заметила выставленные импортные товары и направилась к ним с чашкой в руках.

– Черт возьми, это все выглядит фантастически.

Она внимательно исследовала коробку с восточными сладостями и обнаружила этикетку, тщательно выписанную Эммой: «Исключительно для фирмы Харт. Поставки ограничены». Эмма сделала вид, что изучает лист с заказом, но сама искоса, из-под опущенных ресниц наблюдала за миссис Джексон. Она только вчера вечером придумала эту надпись, чтобы потрафить снобизму некоторых своих клиентов.

– Я не уверена насчет всего этого. Выглядит соблазнительно, но может показаться моей хозяйке слишком экзотичным.

– Вы так думаете, миссис Джексон? Я всегда была уверена, что джентри[5] предпочитают именно такие деликатесы. Еще только вчера кухарка из одного домов в Тауэрс попросила оставить для нее всего по паре, – быстро сочинила Эмма. – Потом, мне кажется, что все это не так уж и дорого стоит.

Миссис Джексон бросила быстрый взгляд на Эмму.

– Мою госпожу не волнуют цены, – заявила она, защищая свою хозяйку. – Я возьму всего этого по три.

Эмма улыбнулась. Она давно научилась извлекать для себя выгоду из соревнования между кухарками и экономками из разных домов, старавшихся перещеголять одна другую.

– На вашем месте, я добавила бы пару банок свинины и три баночки яблочного соуса на всякий пожарный случай. И еще, может быть, стоит взять набор сыров, чтобы подать вместе с рождественским тортом. Поручите это мне, миссис Джексон, и я подберу для вас лучшие из моих сыров и еще что-нибудь в придачу.

Миссис Джексон поставила свою чашку на стойку с таким видом, будто Эмма только что оказала ей невероятную услугу.

– Спасибо, миссис Харт. Очень любезно с вашей стороны, что так беспокоитесь из-за меня. Должна признаться, что вы своим появлением на Таун-стрит сильно облегчили мне жизнь. Теперь мне приходится стряпать намного меньше. Ну, мне пора. Счастливого вам Рождества, дорогая!

Она задержалась у дверей и прощально помахала рукой.

– И вам счастливого Рождества, миссис Джексон. Можете не беспокоиться, я прослежу за тем, чтобы ваш заказ был исполнен в точности, – прокричала ей вслед Эмма.

– Думаю, что ты постараешься, – насмешливо сказал Блэки, обходя стойку и усаживаясь на табурет, который только что освободила миссис Джексон. – Ты сумела бы продать уголь даже аборигенам Черной Африки. Я никогда еще не видел ничего подобного. Ты, должно быть, вдвое увеличила заказ этой бедной женщины.

– Я его утроила, – лукаво улыбнувшись, поправила его Эмма.

Блэки покачал головой и придал своему лицу скорбное выражение.

– Эмма, я зашел, чтобы принести тебе соболезнования.

– Соболезнования?

– Ну, конечно. Я узнал на днях, что твой муж-моряк неожиданно покинул этот мир несколько недель назад. Скончался от брюшного тифа где-то в Индийском океане, как я слышал. Какая печальная новость!

Он закинул назад свою крупную голову и оглушительно расхохотался.

– Бог мой, Эмма, ну и воображение у тебя! Это тебе, а не Фрэнку надо стать писателем. Брюшной тиф в Индийском океане, это надо же такое придумать!

– Я была вынуждена «убить» его. Становится обременительным иметь мужа, пусть даже такого. Мне показалось, что лучше всего было бы позволить ему умереть вдали от дома и быть похороненным в море.

– Да, да, верно, – захихикал Блэки. Его взгляд остановился на красном шерстяном платье, в котором была Эмма.

– Вижу, что ты не носишь траура.

– Мои друзья вряд ли бы меня поняли, если бы я стала носить траур по человеку, который меня бросил, не так ли? Я полагаю, что Лаура уже сказала тебе об этом.

– Да, она это мне говорила. Она сказала также, что ты получила однажды утром письмо из Адмиралтейства. Ты не перехватила через край?

– Я должна была придать всему этому максимум достоверности. Все это – ложь во спасение, но с этого дня я могу теперь говорить только правду.

– Ты в этом уверена?

– Да, конечно, но только не об Эдвине, – твердо сказала Эмма. – Мы любой ценой должны защитить ее. Никто не должен узнать, что она незаконнорожденная, Блэки.

– Я ни за что не предам тебя, крошка, ты же знаешь. Кстати, вчера я встретил Дэвида Каллински. Я ходил на фабрику, чтобы на месте представить себе план пристройки к ней. Надеюсь, ты не рассердишься, что я рассказал ему о кончине твоего мужа.

– Ну и что он сказал по этому поводу?

– Он заявил, что сожалеет, но при этом у него был такой вид, будто он только что выиграл миллион.

Блэки с интересом посмотрел на нее.

– Что там происходит между вами, Эмма?

– Ничего особенного. Я просто его деловой партнер, вот и все, – спокойно ответила она.

– О да, – задумчиво произнес Блэки, – но мне почему-то кажется, что он думает иначе.

– Вздор и чепуха! Это все твое неуемное кельтское воображение. Ты в этом превзошел даже Фрэнка.

Блэки промолчал. Он запустил руку в карман пальто, достал кипу бумаг и протянул их Эмме.

– Вот планы перестройки среднего магазина и объединения их всех трех в один. Я думаю сделать вход в бывший магазин миссис Минтон с другой стороны, вот здесь, через эту стену со стороны галантереи. Я сделаю что-то вроде пассажа, соединяющего все три помещения. Как ты на это смотришь?

– Чудесно, Блэки! Ты знаешь, как я доверяю твоим суждениям. Я просмотрю планы вечером. Когда ты думаешь начать? – весело спросила сна.

– Хорошо зная тебя, Эмма, могу себе представить, что тебе хочется, чтобы я приступил к работе прямо сейчас, но я думаю заняться этим сразу после Рождества. Будь уверена, мы будем работать быстро, и уже в середине января ты сможешь открыть магазин.

Глава 35

Дэвид Каллински лежал на спине на диване в кухне-гостиной позади продовольственного магазина Эммы и внимательно разглядывал ее новые эскизы. Каждый лист он далеко отставлял от себя и изучал с глубоким пониманием.

Продолжая рассматривать очередной рисунок, Дэвид испытал приступ охватившего его волнения и крепко стиснул пальцы, державшие лист. Что там ни говори, но ее модели для их зимней коллекции оказались еще ослепительнее летних. Они были просто превосходны: все линии скромны и элегантны, все детали тщательно сбалансированы. Эмма остроумно комбинировала цвета, добиваясь неожиданных эффектов. Все цвета были прекрасно подобраны, но не одно это имело значение. Все модели Эммы, благодаря простоте их основных конструкций, чистым линиям и почти полному отсутствию любых лишних пустяков, идеально подходили к той технологии массового пошива, которую Дэвид внедрял на своей фабрике.

Дэвид удовлетворенно улыбнулся, гордясь Эммой. Он не представлял, откуда она черпает свои идеи, но ее способности не вызывали сомнений, ее вкус был безупречен, а художественное чутье – просто непостижимым. У него было достаточно поводов, чтобы убедиться в том, что Эмма – гений. Он не находил другого слова, чтобы описать ее несравненный талант, который, вкупе с невероятной энергией, делал ее просто грандиозной женщиной. Помимо таланта дизайнера, Эмма как никто умела улавливать капризы публики, предугадывать ее желания, а главное – чувствовать, что будет лучше всего раскупаться. Казалось, сам дьявол нашептывает ей, и все ее начинания имели ошеломляющий успех. Дэвиду казалось, что Эмма Харт способна превращать в деньги все, на что обратит свой взор, каждое ее прикосновение к чему-либо оказывалось поистине золотым. Они с отцом поражались ее хватке в денежных делах, умению выстраивать сложные финансовые комбинации так, что они при внимательном изучении неизменно оказывались изумительно выгодными. Она читала балансовый отчет, как иные читают газету, мгновенно, в считанные секунды, улавливая все их достоинства и недостатки. Ей был всего двадцать один год, но она взбиралась по лестнице своего тщеславия самыми быстрыми, но хорошо обдуманными шагами. Дэвиду казалось, что ничто на свете не в силах сдержать ее – это все равно, что пытаться поймать молнию. Эмма не переставала поражать его, и он не отваживался даже представить себе, как высоко вознесется она лет через десять.

Дэвид положил эскиз в стопку с остальными и закурил сигарету. Их дела двигались точно по графику. Они с Эммой и Джо Лаудером были партнерами уже четыре месяца. Эмма в их предприятии выступала в ролях дизайнера и стилиста, а его брат служил у него управляющим фабрики. Через месяц Дэвиду должно было исполниться 25, и он не испытывал никаких сомнений ни в своей счастливой судьбе, ни в будущем «Компании готового платья Каллински». Он намеревался стать богатым и уважаемым членом общества, о котором в один прекрасный день заговорит весь Лидс, если не Йоркшир. Он много лет назад дал себе слово и не жалел сил, чтобы сдержать его.

Дэвид уверенно и смело начал свое собственное дело, и счастье улыбнулось ему на старте. На предварительном показе их летней коллекции одежды она была с энтузиазмом встречена представителями самых крупных магазинов и торговых домов Лидса, Брэдфорда, Шеффилда и Манчестера. За их неожиданным признанием последовали на удивление большие заказы. Громадные усилия Эммы, Виктора и самого Дэвида оказались оправданными, а долгие часы, проведенные ими за тем, чтобы запустить их первую коллекцию, были достойно вознаграждены.

Дэвид не смог удержаться и не посмотреть эскизы еще раз. Он разложил их на полу и с трудом смог сдержать возбуждение, охватившее его. Да, слава Богу, у нее опять получилось! С этой ее новой коллекцией вряд ли сможет поспорить хоть один фабрикант одежды в Лидсе, да, пожалуй, и в самом Лондоне. Дэвид был уверен, что после зимнего показа заказы будут громадными, и он уже ясно представлял себе, как он втрое расширяет свое дело в предстоящие месяцы. Так же, как и Эмма, Дэвид Каллински был прирожденным торговцем: очаровательным, обходительным и бесконечно преданным своему бизнесу.

Вошедшая в комнату Эмма с мясным пирогом с почками, который она принесла из погреба, прервала его размышления. Дэвид посмотрел на нее и онемел от восхищения. Эмма переоделась в одно из платьев своей коллекции, которое невероятно ей шло. Платье не особенно бросалось в глаза, но в нем чувствовались благородство и отличные линии. Превосходная тонкая зеленая шерсть плотно облегала ее восхитительную фигуру, подчеркивая высокую грудь, мягкую округлость бедер и длину ее стройных ног. Платье было темно-зеленого цвета, удивительно сочетавшегося с цветом ее несравненных глаз и матовой белизной кожи. Дэвид заметил также, что она сегодня как-то необычно убрала свои великолепные пышные волосы. Они, как обычно, были зачесаны назад и высоко открывали ее лоб, но сзади Эмма собрала волосы в две темно-зеленые сетки, завязанные на концах тонкими бархатными ленточками. Убранные в сетки медные пряди падали ей на плечи и придавали Эмме удивительно невинный вид. «Наверное, она самое очаровательное создание в мире», – восхищенно подумал Дэвид.

Смущенная тем, что он долго изучает ее внешность, Эмма нахмурилась.

– Тебе так понравились мои модели, Дэвид? – спросила она, введенная в заблуждение восхищенным выражением его лица.

– Конечно! – вскричал он. – Они просто великолепны. Нет, это не то слово, они – выдающиеся, правда! Ты проделала фантастическую работу.

Эмма довольно улыбнулась.

– Не преувеличивай, – проворковала она, с облегчением вздохнув. Она поставила пирог в духовку, приблизилась к дивану и села на пол у его ног спиной к огню. Эмма быстро рассортировала эскизы, давая по ходу краткие пояснения, лицо ее разрумянилось от усердия. Она предлагала небольшие изменения к некоторым моделям, объясняя их необходимость особенностями технологии кроя и шитья, высказывала соображения относительно цен. Когда они еще только начинали свое дело, Эмма предложила определять цены, рассчитывая стоимость каждого этапа производства. Благодаря этому им удалось производить продукции больше и по более низким ценам, чем их конкурентам. Она снова и снова повторяла это, а Дэвид слушал ее с глубоким вниманием, читавшимся на его красивом, молодом лице. К ее советам стоило прислушиваться, и Дэвид неизменно им следовал.

Когда Эмма закончила свои объяснения, Дэвид сказал:

– Есть только одна вещь, о которой мы не подумали, – фирменное название для нашей одежды. Это надо решить незамедлительно, так как я уже запускаю летнюю коллекцию в производство и пора заказывать ярлыки. Название «Готовое платье Каллински» не слишком заманчиво, ты не находишь?

Эмма взглянула на него. Боясь оскорбить его чувства, она слегка поколебалась перед тем, как ответить.

– Да, действительно. Оно, как бы это лучше выразиться, звучит как-то по-мужски, Дэвид. Но у меня нет никаких идей на этот счет. Может быть, нам лучше посоветоваться с Виктором? Он быстро схватывает такие вещи.

– Я был уверен, что именно так ты ответишь, и я уже это сделал. Сегодня Виктор зашел после обеда и предложил одно название. Я склонен принять его, но не знаю, как оно понравится тебе. Он предложил использовать имя одной твоей знаменитой однофамилицы.

– Моей знаменитой однофамилицы? Кто бы это мог быть, я не представляю.

– Я этого тоже не знал раньше и был удивлен. Это свидетельствует только о нашем с тобой невежестве. Виктор имел в виду самую выдающуюся Эмму Харт.[6]

Неприкрытое любопытство отразилось на лице Эммы.

– Самая выдающаяся Эмма Харт, – повторила она, – кто это?

– Этой самой выдающейся Эммой Харт была одна замечательная или не очень, смотря как нее посмотреть, леди. Сейчас я все тебе объясню. Твоя однофамилица в свое время вышла замуж за сэра Уильяма Гамильтона и стала Леди Гамильтон. Вот это имя и предложил нам использовать Виктор. Надо знать свою историю, девочка моя, – наставительным тоном закончил Дэвид.

– Ах, это та самая Леди Гамильтон?! Действительно, очень неплохое имя, если подумать, и хорошо запоминается. Платья от «Леди Гамильтон». Нет, поскольку мы собираемся также шить пальто и костюмы, то правильнее будет: одежда от «Леди Гамильтон», хорошо звучит, не так ли?

– Да, правильно. Тебе оно понравилось, Эмма? Я сразу за него ухватился, но хотел сначала с тобой посоветоваться перед тем, как заказывать ярлыки. Ну, что ты скажешь?

Эмма задумалась, повторяя про себя название. Оно действительно привлекало внимание и было достаточно строгим. Тут ей вспомнилось, что адмирал Нельсон – любимый герой Уинстона. Может быть, это хороший знак, и это название принесет им счастье?

– Да, мне оно нравится, будем пользоваться им, Дэвид!

– А что будем делать с Джо? Надо бы спросить его мнение.

– Ну вот еще! Как будто ты не знаешь, что Джо всегда согласен с любым нашим предложением. Можешь о нем не беспокоиться.

Она засмеялась.

– Что бы мы делали без Виктора – мы оба такие профаны в литературе!

– Ничего, зато мы знаем, как делать деньги. В любом случае, что ты скажешь насчет рюмочки шерри? Надо ведь отметить выбор названия.

Дэвид встал и, возвышаясь над Эммой, протянул ей обе руки и помог подняться с пола. Вставая, Эмма подняла голову и улыбнулась, глядя ему в лицо. Их глаза встретились. На какое-то время они замерли, неотрывно смотря в глаза друг другу, и ярко-синие глаза Дэвида отражались в изумрудных глазах Эммы. У нее все затрепетало внутри, как постоянно случалось с нею в последние дни, когда Дэвид дотрагивался до нее. Кровь бросилась ей в голову, а сердце учащенно забилось. Она не могла отвести от него взгляда, будто загипнотизированная его полными желания сапфировыми глазами.

Давно зная ее сдержанность и нерешительность, Дэвид быстро шагнул вперед и схватил ее в объятья, ища ртом ее губы. Его губы нежно, но сильно прижались к ее. Эмма ощутила теплую свежесть его языка и нахлынувшее желание переполнило ее. Непроизвольно ее пальцы взметнулись вверх к его голове и погрузились в густые черные волосы. Прикосновение это как будто обожгло Дэвида. Он еще крепче прижал ее к себе, его сильные руки скользнули с ее плеч на спину. Его ладони вдавливали ее нежное тело в его, такое мускулистое, и по мере того, как крепче становились его объятия, Эмма чувствовала нарастающее в ней против ее воли желание. Так продолжалось уже несколько недель: поцелуи, пылкие взгляды, прикосновения. Всякий раз, как они оставались наедине, их тела поглощало неумолимое желание слиться друг с другом. Дэвид так возбуждающе действовал на Эмму, что у нее перехватывало дыхание и все начинало плыть перед глазами.

Ее скрытая страсть, случайно и неглубоко потревоженная много лет назад, а потом снова похороненная в ней, вновь просыпалась и рвалась наружу, когда Дэвид обнимал и целовал ее. Эмма трепетала в его присутствии, старые предрассудки захлестывали ее. Она пыталась бороться со своими непослушными чувствами, но сознание ее отключалась и она вновь отдавалась его страстным поцелуям.

Не размыкая объятий, они сделали несколько шагов к Дивану и упали на него. Дэвид оказался наверху и неотрывно глядел ей в глаза своими, переполненными пылким желанием. Его образ заслонил все, и она закрыла глаза. Дэвид, сжав ее лицо ладонями, покрывал поцелуями ее глаза, лоб, губы. Очень осторожно он развязал бархатные ленточки и освободил из сеток ее волосы, водопадом разлившиеся по плечам. Он пропускал ее волосы между пальцами, любуясь ими, и горячее чувство обожания, испытываемое к ней, росло и усиливалось в его душе. Он сгорал от желания обладать ею и не расставаться с ней никогда.

Горящими глазами Дэвид пожирал ее томно раскинувшееся тело и был не в состоянии больше сдерживать себя. Он принялся ласкать ее лицо, шею, плечи, грудь. Он ощутил сладкий комок в горле и проглотил его, чувствуя, как напряглись и затвердели под его руками соски ее грудей, когда он коснулся их сквозь тонкую ткань платья. Желание росло в нем, переходя в нестерпимую боль.

Эмма открыла глаза и увидела, как потемнели от этого страдания его обычно небесно-голубые глаза. Он теснее прижался к ней, его губы стали твердыми и требовательными. Дэвид накрыл ее своим телом и Эмма с наслаждением ощутила его тяжесть. Его голос глухо прозвучал в углублении ее шеи под горлом.

– О, Эмма, дорогая! Я больше не вынесу этого!

– Я знаю, Дэвид, я знаю, – бормотала она, обнимая рукой его плечи и готовая закричать от терзавшего ее саму желания. Она прижалась головой к голове Дэвида, и ее волосы шелковистым покрывалом укрыли его. Продолжительный стон вырвался из ее груди. Она поняла, что любит Дэвида, желает его и не хочет с ним расставаться до конца дней. Но природная честность и панический страх последствий сексуальной близости, не освященной узами брака, не позволили ей отдаться на волю переполнявших ее чувств. Это вовсе не означало, что она не доверяет Дэвиду. Напротив, она верила ему и знала, что он не чета Эдвину Фарли и никогда не предаст ее. Но все же она сумела побороть в себе неудержимо влекущее к нему желание и скорее умом, но не сердцем, убедить себя в том, что должна отказать ему. Очень тихо Эмма прошептала:

– Мы должны покончить с этим, Дэвид. Каждый раз это приносит лишние страдания и не удовлетворяет тебя. Мы не должны позволить ситуации вырваться из-под контроля.

Очень деликатно она столкнула с себя Дэвида и села, дрожа всем телом, с идущей кругом головой. Дэвид остался лежать, вытянувшись на спине. Он осторожно подобрал прядь ее волос, поцеловал их и отпустил, почти сумев улыбнуться.

– Эмма, я так люблю тебя. Не бойся меня, я не хочу причинить тебе боль ни за что на свете.

Эмма вздрогнула от этих слов, живо напомнивших ей прошлое. Она тихо сказала:

– Я не тебя боюсь, Дэвид. Я боюсь себя самой, когда мы с тобой так себя ведем, и боюсь того, что может произойти, если мы, если мы…

Он приложил свой палец к ее губам.

– Пожалуйста, можешь не говорить дальше, я согласен с тобой: нам и впрямь не следует продолжать в том же духе. Так можно сойти с ума. Но мы должны быть вместе, Эмма. Я не вынесу больше этого мучения.

Дэвид схватил ее руку, лицо его посерьезнело.

– Выходи за меня замуж, Эмма, и как можно скорее, – настаивал он. – Мы обязаны пожениться, ты сама это знаешь.

– Пожениться! – воскликнула она.

Дэвид улыбнулся.

– Да, пожениться! Не вскрикивай так испуганно. Я давно хочу жениться на тебе, но сдерживал себя все эти годы, зная твое положение.

Он судорожно проглотил слюну.

– Неужели ты думала, что у меня нечестные намерения по отношению к тебе, Эмма? Я бы ни за что не посмел скомпрометировать тебя! Я слишком сильно люблю тебя!

Дэвид неожиданно прервался, глядя на нее широко раскрывшимися от испуга глазами.

– Эмма, тебе плохо? Ты побелела, как полотно!

– Я не смогу выйти за тебя, Дэвид, – тихо, сдавленным голосом ответила она.

– Но почему? Не смеши меня!

И он действительно рассмеялся, не веря своим ушам.

– Я сказал, что люблю тебя, и знаю, что ты любишь меня тоже. Самый естественный выход для нас – пожениться. Люди именно так поступают, когда они влюблены друг в друга.

Эмма молча встала, прошла через комнату и посмотрела в окно глазами, наполнившимися слезами. Она почувствовала, что не в силах отвечать ему.

Дэвид смотрел на ее прямую спину, напряженные плечи и был озадачен ее поведением.

– В чем дело, Эмма? Ради всего святого, ответь мне! – требовательно спросил он.

– Я не могу выйти за тебя, Дэвид. Пожалуйста, давай оставим это, – сказала Эмма, пытаясь унять слезы.

– Нет, – можешь, – быстро возразил он. – Твой муж умер, ты свободна, и ничто не может помешать тебе сделать это.

Дэвид помолчал, а потом заговорил вновь, мягко, но настойчиво.

– Эмма, я люблю тебя больше всего на свете. Я хочу защищать тебя и заботиться о тебе до конца жизни. Мы созданы друг для друга, я чувствую это всем сердцем. И ты сама чувствуешь то же самое. Есть что-то между нами, неразрывно нас связывающее друг с другом.

Она все еще не отвечала, и другая мысль внезапно пришла в голову Дэвида.

– Это все из-за Эдвины? – быстро спросил он. – Тебя не должно это беспокоить. Я не боюсь ответственности. Я удочерю ее и мы все трое сможем жить вместе. Мы будем счастливы, и я…

– Это никак не связано с Эдвиной.

– Тогда назови настоящую причину, по которой ты не хочешь выйти за меня, – потребовал Дэвид. Лицо его побледнело от волнения.

– Дэвид, я не могу пойти за тебя замуж потому, что твоя мать никогда не примет меня. Она ни в коем случае не допустит, чтобы ты женился на женщине другой веры. Мне, конечно, не стоило тебе этого говорить, но она мечтает женить тебя на еврейской девушке, которая подарит ей внуков, которые тоже будут евреями…

– Дьявол побери все это! Какое мне дело до того, о чем мечтает моя мать. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, и только это имеет значение.

– Я не могу так огорчить твою маму, – прошептала Эмма. – Она была так добра ко мне, как родная мать. Я люблю ее и не хочу допустить предательства. Ты ее старший сын, Дэвид, и это просто убьет ее, если мы поженимся. Я готова допустить, что она хорошо ко мне относится, но совсем другое – хотеть видеть меня своей невесткой. Я не еврейка, а она такая ортодоксальная. Пожалуйста, прислушайся ко мне, Дэвид. Я права, и ты должен с этим смириться.

Дэвид вытянулся на диване, крепко сцепив руки.

– Я хочу, чтобы ты, глядя мне прямо в глаза, Эмма, призналась, что просто меня не любишь. Повернись и скажи мне это.

– Я не могу, – тихо ответила Эмма.

– Почему? – воскликнул он срывающимся голосом.

– Потому, что на самом деле я люблю тебя, Дэвид, не меньше, чем ты любишь меня.

Эмма медленно повернулась, подошла к дивану и опустилась рядом с ним на колени, неотрывно глядя ему в глаза. Она осторожно коснулась рукой его лица. Дэвид крепко обнял ее, гладил ее волосы и целовал ее мокрые от слез щеки.

– Тогда все остальное не имеет ровным счетом никакого значения!

– Нет, Дэвид, – отпрянула от него Эмма и, поднявшись с пола, села рядом с ним. – В жизни есть другие, не менее важные вещи, чем любовь. Я не могу взять на себя ответственность за страдания и разбитые сердца твоих родителей. Я не буду разрушать твою семью, которая была так добра ко мне. Кроме того, я сама не хочу жить с таким грузом на совести.

Она взглянула на его потерянное лицо.

– Дэвид, как ты не понимаешь, что нельзя построить свое счастье на несчастьи других. Даже если мы поженимся, то на первых порах будем счастливы, но горе и неприязнь твоих родителей постоянно будут вставать между нами. Это постоянно будет подтачивать наше счастье и, в конце концов, разрушит его совсем.

Дэвид внимательно смотрел на ее руку, крепко сжимавшую его. Она показалась ему такой маленькой и беззащитной. Потом он поднял голову, встретил прямой взгляд ее зеленых глаз. Дэвид понял, что она обдумала каждое свое слово, но не вытерпел и закричал:

– И ты хочешь меня уверить, что готова пожертвовать нашим счастьем, твоим и моим, ради каких-то религиозных предрассудков, давно устаревших и просто смешных? Я не могу в это поверить. Кто угодно, но только не ты, моя отважная Эмма, готовая сразиться со всем миром, лишь бы добиться всего, что ты захочешь.

– Да, я такая, но дело вовсе не во мне, Дэвид, постарайся понять…

Она остановилась, понимая, как глубоко оскорбила его своим отказом, и не в силах ничего исправить. Дэвид вырвал у нее свою руку и провел ею по лицу. Ужасная, до тошноты, боль разрывала его грудь. Ему показалась, что жизнь покидает его тело. Было такое чувство, будто кто-то внезапно разрушил все его мечты, отнял у него надежду на будущее. Но он понимал, что все сказанное Эммой – правда, и знал, что она никогда не изменит своего решения так же, как его мать не откажется от своих предрассудков.

Дэвид вскочил и шагнул к очагу. Потом остановился, постоял несколько мгновений молча и повернулся обратно к Эмме, пристально глядя ей в глаза.

– Это – твое последнее слово? – прошептал он так тихо, что она с трудом разобрала его слова.

– Да, Дэвид, мне очень жаль, но я не могу нанести такой удар твоей матери.

– Я понял тебя, Эмма. Ты должна меня извинить: я вынужден уйти. Прошу прощения за сорвавшийся обед, но у меня что-то пропал аппетит.

Он повернулся и выбежал из комнаты, чтобы скрыть от нее хлынувшие из его глаз слезы. Эмма медленно встала.

– Дэвид, постой! Подожди, пожалуйста!

Дверь захлопнулась за ним, и Эмма осталась одна. Она долго смотрела на дверь, а потом подобрала с пола свои эскизы и спрятала их в буфет. Она подумала было об обеде, стоявшем в духовке, но ее охватило такое глубокое уныние и ощущение огромной потери, что у нее не было сил доставать его из плиты. Она думала прежде всего о Дэвиде, а не о себе, потому что внутренне всегда знала всю обреченность их отношений. Они могли быть друзьями, деловыми партнерами, но не более того. Эмма достаточно долго общалась с Джанессой Каллински, чтобы понять: та никогда не допустит ничего большего между ней и Дэвидом. Эмма долго сидела одна, глядя невидящими глазами перед собой. Лицо Дэвида стояло перед ее мысленным взором, и она никогда, до конца своих дней не сможет забыть застывшего на нем выражения страшного горя.

Примерно часом позже громкий стук в дверь заставил Эмму очнуться и выйти из оцепенения. «Дэвид вернулся!» С его именем на устах она вылетела в маленькую прихожую, сердце ее трепетало. Эмма распахнула дверь и обнаружила перед собой грушевидную физиономию Джеральда Фарли. Эмма так растерялась, что на минуту потеряла дар речи. Но тут же, охваченная испугом, схватилась за круглую ручку двери и, нажимая на нее, попыталась захлопнуть дверь. Джеральд не позволил ей это сделать. Он протиснулся в дверь и плотно закрыл ее за собой. «Как ему удалось найти меня?» – сверлило в ее мозгу. Эмма услышала собственный голос, казавшийся ей чужим:

– Что вам надо?

Джеральд осклабился.

– Разве ты не приглашаешь меня войти, Эмма?

– Нет, мне не о чем с вами говорить. Пожалуйста, немедленно уходите, – собрав всю свою храбрость сказала она ледяным тоном.

От многолетнего обжорства Джеральд невероятно растолстел и выглядел отталкивающе. Настоящая гора мяса и жира. Но он оставался страшно сильным. Насмешливое выражение появилось на его отвратительном лице.

– Ни за что! Мне надо сказать вам несколько слов, «миссис» Харт, – иронически произнес он.

– Я повторяю: мне не о чем с вами говорить. Уходите.

– Где ребенок? – прорычал Джеральд, его хитрые глазки налились злобой.

– Какой ребенок? – спокойно спросила Эмма, но колени ее дрожали, и она молила Бога, чтобы Дэвид вернулся и помог ей.

Джеральд рассмеялся ей в лицо.

– Нечего мне заливать! Я знаю, что у тебя есть ребенок от Эдвина, и незачем это отрицать. Он сам мне сознался в этот уик-энд. Видишь ли, я рассказал ему, что нашел тебя. Случайно, конечно, я и не собирался тебя разыскивать. Этот дурак захотел навестить тебя, помогать тебе и ребенку. Но я этого не допущу.

Он приблизил к ней свое багровое лицо. Эмма отшатнулась и прижалась спиной к стене. Джеральд усмехнулся.

– Мир тесен, Эмма. На прошлой неделе мы приобрели у Томпсонов их фабрику, и представь себе мое удивление, когда, разбирая старые книги, я натолкнулся в них на твое имя. Оказывается, ты там работала ткачихой перед тем, как выйти в свет. Я имею в виду – податься в торговлю, – пренебрежительно уточнил он. – Итак, где ребенок?

– У меня нет никакого ребенка, – упорно отрицала Эмма, обхватив себя руками.

– Не ври мне. Мне это очень просто проверить. Запомни одну вещь, «миссис» Харт: у меня в руках деньги и сила. Я могу пойти в госпиталь – Святой Марии, кажется? – и, сунув там несколько фунтов в нужные руки, смогу в любой удобный для себя момент просмотреть их регистрационные записи.

У Эммы упало сердце – она знала, что сейчас он говорит правду, но, несмотря ни на что, она решила все отрицать.

– У меня нет ребенка, – потупившись произнесла она.

– Давай-давай, ври дальше Эмма, смотри только, не споткнись. Эдвин не стал бы мне сознаваться, если бы это не было правдой, особенно теперь, когда он собрался обручиться с леди Джейн Стэнсби. – Джеральд грубо схватил ее за руку. – Я чувствую, что ты намерена потом шантажировать Эдвина этим ребенком. Это принято среди шлюх из рабочего класса. Но я собираюсь этому помешать. Фарли не допустят скандала. Поэтому говори без уверток, где этот ублюдок? Кстати, это – девочка или мальчик?

Эмма пристально смотрела на него.

– Говорю вам, нет у меня никакого ребенка от Эдвина, – резко ответила Эмма, сверкая ненавидящими глазами. Она оттолкнула его руку. – И если вы еще раз хоть пальцем дотронетесь до меня, Джеральд Фарли, я вас убью.

Он расхохотался. Потом увидел лестницу тускло осве – щенную светом лампы, горевшей в спальне. Он грубо отстранил Эмму с дороги и затопал наверх по лестнице. Эмма, с трудом сохранив равновесие, ринулась вслед за ним.

– Как вы смеете врываться в мой дом! Я вызову полицию! – закричала она.

Джеральд скрылся в спальне. Когда Эмма влетела туда за ним следом, она увидела, что Джеральд выдвигает подряд все ящики и разбрасывает их содержимое по комнате.

– Вы соображаете, что делаете? – заорала она, дрожа от ярости.

– Ищу следы присутствия ребенка, которого, как ты говоришь, у тебя нет и никогда не было. Я хочу знать, где он и что из себя представляет. Я докопаюсь до этого, пока ты ничего не успела предпринять.

Эмма застыла посреди комнаты. Глаза ее горели опасным светом. «Джеральд Фарли – самодовольный дурак. Ему не удастся найти здесь ничего, что могло бы привести его к Эдвине», – подумала она.

Джеральд повернулся, пристально взглянул на Эмму, и его жирное тело отвратительно заколыхалось, когда он двинулся к ней через комнату. Он схватил Эмму за плечи и стал трясти ее с такой яростью, что ее голова замоталась из стороны в сторону.

– Сука! Ты всегда была мерзкой шлюхой! Сознавайся, где ребенок?

Ярко-красные пятна выступили на бледных щеках Эммы, но все эти оскорбления человека, которого она глубоко презирала, пролетали мимо ее ушей, не производя на нее никакого впечатления.

– Никакого ребенка у меня нет, – прокричала Эмма в то время, как он продолжал ее трясти, так что у нее зуб на зуб не попадал. – И немедленно отпусти меня, ты, грязное чудовище!

Джеральд затряс ее еще сильнее, его пальцы впились ей в плечи с такой силой, что ее всю передернуло от боли. Внезапно он прекратил это занятие и отшвырнул ее от себя. Эмма споткнулась и упала спиной на кровать. Посмотрев на нее, Джеральд вдруг обратил внимание на красоту ее лица в убранстве пышных волос, заметил соблазнительность ее хорошо сложенного тела и что-то шевельнулось в его голове. Он расхохотался, похотливо глядя на нее.

– А как насчет того, чем ты так щедро делилась с моим младшим братцем, Эмма Харт? Бабы вроде тебя готовы этим заниматься в любое время дня и ночи. Как ты смотришь на то, чтобы немного побаловаться, «миссис» Харт? У Эдвина всегда был острый взгляд на баб. Я не прочь попользоваться объедками с его стола.

Эмму охватило такое оцепенение, как будто ее внезапно парализовало. Он приблизился к кровати, и она увидела, как он начал расстегивать брюки. Эмма откинулась на подушки и попыталась было выбраться из постели, но было поздно. Он навалился на нее, сокрушая ее своим чудовищным весом, и принялся комкать ей юбку, пытаясь задрать ее. Эмма отбивалась от него ногами, а Джеральд скалился, удерживая ее одной рукой, воюя второй с юбкой. Он наклонился к ней и потянулся губами к ее лицу. Сопротивляясь, Эмма мотала головой и пыталась столкнуть его с себя. Хотя она была достаточно сильной физически, он был слишком тяжел для нее. Джеральд, хрюкая и постанывая, терся об нее, безуспешно пытаясь задрать ее юбки и овладеть ею, но его собственная ненормальная толщина мешала ему. Хрюкание, стоны и раскачивания становились все более бурными, пока, наконец, содрогнувшись всем телом, он не скатился с нее и не растянулся, расслабленно, рядом. Эмма спрыгнула на пол, тяжело и неровно дыша. И в какой-то момент она нечаянно коснулась края своего платья. Он был омерзительно мокрым. Ее затошнило от отвращения и показалось, что ее прямо сейчас вырвет. Эмма бросилась к груде вываленных на пол белья и одежды, схватила полотенце и вытерла им платье и руку. Потом одним прыжком она оказалась у столика для шитья. Ее пальцы нащупали лежавшие на нем ножницы и, зажав их в руке, она повернулась к Джеральду с угрожающе горящим взором.

– Вставай и убирайся, пока я не убила тебя! – прорычала она с такой яростью в голосе, что он, застигнутый врасплох, побледнел и изумленно уставился на нее. Она застыла над ним, подняв руку с зажатыми в ней, словно кинжал, ножницами.

– Я предупреждаю, Джеральд Фарли, что заколю тебя, если ты сию же минуту не уберешь отсюда свое жирное тело.

Она услышала издевательский смех.

– Думаю, что ты не так глупа, чтобы сделать это здесь.

Он сел и стал не торопясь застегивать брюки, нагло оттягивая время.

– Не испытывай моего терпения, – прошипела Эмма.

Джеральд тяжело поднялся.

– Должен признаться тебе, Эмма, что мне нравится иметь дело с тигрицами. Это меня возбуждает. Я еще вернусь, девочка, и в следующий раз ты будешь сговорчивее.

Он грубо дернул ворот ее платья.

– Вот это должно быть снято и все остальное тоже. Ты должна быть готовой и ждать меня. Я хочу полюбоваться твоим красивым телом и насладиться любовными играми, которыми пользуется рабочий люд. Говорят, что вы занимаетесь любовью, как кролики. – Он усмехнулся. – Думаю, если это так нравилось моему красавчику-братцу, то и мне подойдет.

Эмма была готова вцепиться ногтями ему в лицо, но сдержалась, не желая опускаться до его уровня.

– Убирайся из моего дома немедленно, Джеральд Фарли, и забудь дорогу сюда, если не хочешь нажить по-настоящему крупных неприятностей.

Хрипло смеясь, он повернулся и тяжело затопал ногами вниз. Эмма с нарастающим гневом следила за ним, наблюдая с верхней ступени лестницы за тем, как он тяжело спускается, с трудом волоча свою необъятную тушу. Она яростно швырнула ему вслед ножницы, которые, отскочив рикошетом от каменных ступенек, упали ему под ноги.

– Это невежливо, – сказал он.

– Иного ты не заслуживаешь, Джеральд Фарли, – пронзительно вскрикнула Эмма и, подгоняемая гневом, устремилась вниз. Добежав до конца лестницы, она остановилась, обретя прежнее бесстрашие и восстановив полностью контроль над собой. Ее лицо дышало ненавистью. Она шагнула вперед и с ледяной холодностью произнесла:

– Я уничтожу тебя и всех вас! Фарли проклянут тот день и час, когда они впервые услышали имя Эммы Харт. Ты понял меня? Я вас всех уничтожу, клянусь, я это сделаю.

– Ты собираешься нас уничтожить? Ты, маленькая шлюха? Что же, в добрый путь, попытайся.

Джеральд легонько потрепал ее за подбородок. Взбешенная Эмма бросилась на него и располосовала до крови его лицо ногтями.

– Ах, ты сука проклятая! – заорал Джеральд, а потом, откинув назад свою громадную уродливую голову, принялся хохотать.

– Я говорил тебе, «миссис» Харт, что люблю тигриц. Не забывай, я еще приду. Я всегда готов кое к чему, на днях зайду поразвлечься.

– Убирайся прочь! Убирайся!

Как только дверь захлопнулась за ним, Эмма торопливо повернула ключ в замке, заперев ее, и наложила засов. Она прошла в гостиную, задернула шторы и принялась смывать отвратительное пятно, оставшееся на платье. Она терла его тряпкой до тех пор, пока не осталось следов, и пятно не исчезло полностью. Потом она села перед очагом, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Слез уже не было. Она чувствовала себя больной и опустошенной, но и озабоченной в то же время. Первый раз за прошедшие годы она снова боялась Фарли. Слава богу, что Эдвина в Райпоне, где Джеральд ни за что не сможет ее отыскать. Но он достаточно глуп и упрям, чтобы снова заявиться сюда, и эта мысль угнетала ее. Мир – это дикие джунгли, а она по-прежнему бессильна перед населяющими их дикими животными. У нее еще нет столько денег, чтобы с их помощью стеной оградиться от него им с Эдвиной. Они с дочерью совершенно беззащитны. Эмма с любовью и каким-то отчаянием вспомнила Дэвида. Да, если что ей и требуется сейчас, так это муж, она поняла это совершенно отчетливо. Но Дэвид, ее дорогой Дэвид, потерян для нее. Как бы они ни любили друг друга, его семья всегда непреодолимым препятствием будет стоять между ними. Ее ум лихорадочно работал. Где же ей взять мужа, который бы взял под свою защиту их с Эдвиной? За кого может она выйти? «Джо Лаудер!» – внезапно осенило ее. Она была уверена в том, что он влюблен в нее, но проблема в том, что она вовсе не любила его. Джо ей нравился, да иного и быть не могло: он добр, порядочен и доверчив. Но если она выйдет за него замуж, то обделит его главным в браке – любовью. Эмме тут пришло в голову, что она будет в этом случае обязана делить с ним постель, удовлетворять его сексуальные запросы и рожать от него детей. Она похолодела от этой перспективы. Как сможет она отдаваться другому мужчине, если Дэвид заполнял собой ее душу и тело? Но у нее не оставалось иного выхода, и Эмма горько заплакала. Ее рыдания громко раздавались в тиши маленькой гостиной.

– Прости меня, Дэвид, прости, дорогой, за то, что я собираюсь с собой сделать!

Глава 36

Зал заседаний правления „Йоркшир монинг газетт". Отделанные дубовыми панелями стены, увешанные гравюрами с картин знаменитых английских художников на античные сюжеты; отполированная до зеркального блеска мебель красного дерева; воздух пропитан табачным дымом и словно вибрирует от напряжения.

Адам Фарли и лорд Джоселин Сидней сидели друг против друга по обе стороны необъятного стола для заседаний и беспрерывно курили. Глаза их были серьезны. Хрустальные пепельницы перед ними, полные окурков, говорили о том, что они уже долгие часы провели, сидя здесь в напряженном ожидании.

Адам, одетый в безупречно сшитый темно-синий сюртук, беспокойно ерзал в кожаном кресле, беспрерывно приглаживая рукой свои светлые, подернутые сединой волосы. Его губы, размякшие от усталости, внезапно твердо сжались, глаза застыли на часах, мерно тикавших в гнетущей тишине.

– К черту их всех! – воскликнул он, не в силах больше сдерживать свои чувства. Он повернулся лицом к Джоселину.

– Уже почти час ночи. Если Паркер не поторопится, то мы опоздаем с первым тиражом. Он проволынился над этой передовицей добрых двадцать минут. Что там делает этот болван, скажите ради Христа!

Джоселин посмотрел на Адама сквозь клубы окутывавшего его дыма.

– Можете не сомневаться, он взвешивает каждое слово. Вы давно уже должны были к этому привыкнуть, старина.

– Даю Паркеру еще пять минут и потом иду к нему… – Адам замолчал, увидев мальчика-переписчика, заглянувшего в зал. Тяжелая дубовая дверь повернулась на петлях, шум и суета редакции, обычные в разгар работы над очередным номером газеты, ворвались в тишину зала заседаний.

– Вот оттиск первой полосы, сэр. А еще редактор велел передать, что через пять минут он запускает станки.

Мальчик положил на стол перед ними свежий, истекающий типографской краской оттиск и исчез. Дверь закрылась за ним, и в зале вновь воцарилась тишина. Джоселин торопливо прошел через зал, стал рядом с Адамом и, положив ему руку на плечо, принялся разглядывать оттиск.

Поверх всей полосы плясал, набранный самым крупным шрифтом и отпечатанный черной краской заголовок:

БРИТАНИЯ ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ ГЕРМАНИИ.

Две пары глаз быстро пробежали подзаголовки, набранные помельче: Большая война началась; Потоплен британский миноносец; Вторжение в Бельгию; Два новых корабля для нашего флота; Правительство установило контроль над железными дорогами; Тайные поставки продовольствия; Государство берет на себя риск морских перевозок на время войны…

Джоселин ткнул пальцем в передовицу.

– Как там Паркер со всем этим справился, Адам? Я сегодня так торопился сюда, что забыл дома очки, и не могу разобрать мелкий шрифт.

Адам быстро прочитал передовую.

– Мне кажется, Паркер сумел схватить все самое важное. – Он взглянул на Джоселина. – Я все последние годы ждал и боялся этой войны. Но теперь мы уже втянуты в конфликт, и ничего нельзя изменить.

– Вы действительно считаете, как и другие, что эта война будет долгой?

– Именно так, – коротко ответил Адам. – Основываясь на мнениях, высказываемых некоторыми экспертами в Лондоне, я считаю, что война протянется несколько лет. По меньшей мере, не менее двух.

– Так долго. – У Джоселина отвисла челюсть. Адам кивнул, гримаса исказила его лицо.

– Да, и это будет война на полное истощение. Кровавая бойня, какой еще не видел мир. Запомните эти мои слова, Джоселин.

– О Боже, Адам! Я молюсь, чтобы вы ошиблись.

Адам не ответил. Он закурил сигарету и молча уставился перед собой, размышляя об ужасных последствиях, к которым приведет вступление Британии в войну. Несколько минут спустя Джоселин заявил:

– Нам обоим не помешает, если мы выпьем чего-нибудь крепкого.

Он направился к буфету, приготовил два бренди с содовой и принес их к столу. Пальцы его дрожали. Он дал стакан Адаму и тяжело опустился в кресло рядом. Они оба не знали, что можно пожелать друг другу в такую минуту, и молча выпили, погруженные каждый в собственные мысли.

Адам Фарли, вновь избранный председатель правления «Йоркшир морнинг газет», устало просматривал последние газетные номера, внимательно изучая перепечатанные сообщения Лондонского бюро и Рейтер, другие важные новости, и наблюдал, с какой неумолимостью Британия втягивалась в общеевропейский кризис. Его старый друг Джоселин Сидней, – завсегдатай редакции, – бродил взад-вперед по залу заседаний, все еще надеясь убедить Адама в том, что войны можно избежать. Врожденный оптимизм Джоселина разбивался об абсолютный пессимизм его друга, который основывался на ясности видения мира Адамом и осмыслении им происходящих событий. Этот его пессимизм сквозил в голосе Адама, когда он внезапно поднялся со своего места и сказал:

– Мы отнюдь не так хорошо готовы к войне, как нас в том пытается уверить правительство, Джоселин.

Тревожное изумление отразилось на лице последнего. Он только открыл рот, но не успел сказать ни слова, как Адам, стараясь успокоить Джоселина, торопливо произнес:

– Конечно, флот – исключение. Слава Богу, что Уинстон Черчилль все эти три года был Первым лордом Адмиралтейства. Только он и еще всего несколько проницательных человек видели угрозу надвигающейся войны и пытались подготовить к ней страну.

Тон Адама ужесточился, когда он продолжил свою речь.

– Я знаю, Джоселин, что вы никогда не были поклонником Черчилля, но и вы должны признать его дальновидность, когда он еще в 1911 году обратил внимание на угрозу, исходящую от военно-морских сил Германии, и настоял на реорганизации флота. Это большая удача, что ему удалось неизмеримо усилить нашу мощь, отозвав корабли из Китая и Средиземноморья и сосредоточив в Северном море наш океанский боевой флот вместе со флотом метрополии.

– Да, вы совершенно правы, – признал Джоселин. – Черчилль всегда стремился к одной цели, которая кажется самой важной и мне – к непобедимости Королевского флота.

– Да, нет слов, флот наш силен, но все-таки это не главные силы в войне, Джоселин. Наша армия вовсе не так хорошо организована, а воздушные силы – вообще слабое место, хотя в последнее время Черчилль и пытался их укрепить.

Адам помолчал, разглядывая свою сигарету, а потом подвел итог сказанному.

– Наше военное министерство всегда было крайне неэффективным. Главное, в чем мы сейчас нуждаемся, – это новый военный министр.

– Вы думаете, что Асквит назначит кого-нибудь?

– Я уверен, он должен это сделать, – твердо ответил Адам. – Во время этой войны, он не сможет совмещать две такие должности, как премьер-министр и военный министр. Хорошо зная Асквита, я могу поручиться, что у него хватит здравого смысла, чтобы это понять. И тогда, надеюсь, ему достанет мудрости вернуть на службу лорда Китченера. Имея в виду не только его выдающиеся способности, но и тот эффект, который будет иметь его назначение для поднятия духа в обществе.

– Да, я понимаю, что вы хотите сказать, – согласился Джоселин. – Что ни говори, но Китченер – национальный герой.

– Он больше, чем герой, Джоселин. Он – национальный символ, живое воплощение успеха в глазах общества. Все военные кампании под его руководством заканчивались великолепно. – Адам задумчиво отпил глоток. – Ему, конечно, придется создавать новые армии, ведь наша территориальная армия совсем невелика. Факт остается фактом, кто бы ни был назначен военным министром, ему придется немедленно развернуть кампанию по мобилизации в армию всех мужчин, годных для воинской службы.

Бледное лицо Джоселина приобрело сероватый оттенок.

– Всеобщая мобилизация, – потрясенно повторил он. – Я совсем не подумал об этом.

– Поскольку у нас нет всеобщей воинской обязанности, то страна вынуждена ограничиваться волонтерами. Обычно – это одинокие мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати лет.

Адам остановился, обеспокоенный нездоровым видом Джоселина.

– С вами все в порядке, старина? Вы кажетесь совершенно больным.

– Мои мальчики, – прошептал Джоселин. – Боюсь, что не сумею удержать их. Они оба непременно запишутся добровольцами. Вам повезло, Адам. Джеральд не пройдет ни одной медицинской комиссии, а Эдвин женат. Кроме того, у него есть чувство ответственности перед вами и Джейн.

– Откровенно говоря, я совсем не уверен в Эдвине. Он порой бывает импульсивен. Думаю, мысль о том, что он женатый человек, вряд ли остановит его, если ему взбредет в голову пойти воевать. Эдвин посчитает свой долг перед родиной и королем более важным, нежели ответственность перед семьей и даже – перед Джейн. Я подозреваю, что он может счесть этот свой долг наиважнейшим.

Джоселин нервно кусал губы.

– Прокляты! Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что мы окажемся в таком опасном положении?

– Брюс Макгилл еще десять лет назад предупреждал меня, что грядет большая война, – тихо произнес Адам, глядя воспаленными глазами на своего друга. – Он оказался прав. Это было в 1904-м…

– Действительно прав, черт его побери, – вмешался Джоселин. – Никогда не думал, что старина Брюс окажется пророком в политике.

– Не думаю, что он – пророк, – заметил Адам. – Просто Брюс исключительно богатый и влиятельный человек, имеющий друзей в высших сферах. Когда они с сыном Полом были в прошлом году в Лондоне, Брюс был полон дурных предчувствий, а я не придал этому значения. Начинаю думать, что я оказался таким же страусом, прячущим голову в песок, как и все.

Адам встал.

– Полагаю, что вы отменяете охоту, Джоселин?

– Естественно. Вряд ли можно ожидать, что кого-либо заинтересуют куропатки в такое время, – слабо улыбнулся в ответ Джоселин. – Спасибо за приглашение в редакцию, старина. Я действительно высоко ценю его.

– Рад был провести время в вашем обществе, Джоселин. Но сейчас пора идти. Я начинаю положительно задыхаться в этой комнате.

Полтора часа спустя новый «даймлер» Адама свернул на подъездную дорожку Фарли-Холл. Адам пожелал шоферу хорошо провести остаток ночи и поднялся в дом. Мергатройд слонялся по тускло освещенному вестибюлю. Завидев Адама, он с обычным подобострастием поспешил ему навстречу.

– Миссис Фарли спустилась на кухню и рассказала нам с кухаркой о том, что мы находимся в состоянии войны. Ужасные новости.

Адам откашлялся.

– Да, это действительно так, Мергатройд. Нас ждут впереди тяжелые времена. Но мы должны сплотиться и мужественно встретить этот трудный для страны час.

Он заметил свет, пробивающийся из-под двери в библиотеку.

– Что, миссис Фарли еще не ложилась, Мергатройд?

– Нет, сэр, она ждет вас. Я затопил там камин и недавно приготовил для нее чашку горячего шоколада. Это не повредит ей в такую холодную ночь, как сегодня.

– Я тоже так думаю!

Адам прошел через холл. Оливия, услыхав его голос, была уже на полпути к двери, когда он вошел в библиотеку.

– О, Адам, как все это ужасно! – вскричала она, бросаясь в его объятья.

Он на мгновение крепко прижал ее к груди и погладил по волосам.

– Да, это так, дорогая. Но, так или иначе, мы ждали этого и должны мужаться.

Он отступил назад и взглянул ей в лицо.

– Тебе не следовало дожидаться меня, дорогая, уже ужасно поздно.

Оливия улыбнулась ему в ответ.

– Мне страшно не терпелось тебя увидеть.

– Боюсь, что я немного вымотался.

– Немного спиртного тебе не повредит.

– Несомненно. Я не прочь выпить рюмку бренди перед сном.

Оливия окинула его мягким любящим взглядом. Адам следил, как она бесшумно скользит по комнате, и его настроение поднималось как всегда, когда он оставался с нею. Война была немедленно забыта. На ней было надето сегодня темно-синее вечернее платье из крепдешина, плотно облегавшее ее гибкую фигуру и хорошо сочетавшееся с цветом ее глаз. Лицо ее не утратило своей красоты, а серебристая седина, тронувшая ее темные блестящие волосы, только усиливала ее привлекательность. В свои пятьдесят четыре года она оставалась обворожительной и, как казалось Адаму, становилась с годами все прекраснее. Они были женаты уже шесть лет. В 1907 году Парламент наконец принял многострадальный закон, первоначально отклоненный в 1901-м и разрешавший овдовевшим мужчинам жениться на своих свояченицах после смерти первой жены. Адам предложил Оливии выйти за него в 1908 году, и с тех пор они были так счастливы, и так хорошо подходили друг к другу, как никто на свете.

– Кстати, недавно звонил Эдвин. Я рассказала ему о последних событиях, – сказала Оливия, возвращаясь к камину и неся с собой его бренди.

Адам встрепенулся.

– Как он на это отреагировал?

– Мне показалось, что он не очень удивился. Завтра они с Джейн приезжают сюда из Керкбай-Малзирда, чтобы, как и планировалось раньше, провести эту неделю с нами.

– Прекрасно, это хорошие вести, – сказал Адам. – Зная хорошо Эдвина, я опасался, что он станет рваться в город, чтобы быть в гуще событий. Рад, что они приезжают. По крайней мере, у тебя будет хорошее общество днем, когда меня нет дома.

– Как ты думаешь, они счастливы, Адам?

– Будь я проклят, если знаю это. Почему ты спросила?

Тут ему пришло в голову, что Оливия, наверное, заметила отсутствие теплоты в отношениях между его сыном и невесткой.

– Я, например, не могу поручиться за это, – задумчиво сказала Оливия. – Между ними существует какая-то дистанция. Эдвин несомненно очарователен и внимателен к ней, но не слишком нежен. На мой взгляд, они не очень подходят друг к другу. К тому же порой я замечаю у Эдвина этот ужасный пустой взгляд, которым он смотрит на нее.

Оливия сделала паузу и внимательно посмотрела на Адама. Не дождавшись ответа, она более настойчиво спросила:

– Ты обращал на это внимание, дорогой?

Адам согласился, хотя и сожалел, что его втянули в обсуждение этого деликатного вопроса.

– По правде говоря, я и сам давно это замечаю. Если там нет ничего более серьезного, то, несомненно, все дело в Эдвине. Он очень переменился за последние годы. Мне кажется, что он готов изучать право все двадцать четыре часа в сутки. Он больше ничем другим не интересуется, и озабочен только тем, чтобы к тридцати годам стать самым выдающимся молодым адвокатом в Англии. И я чувствую, что из-за этого он непозволительно небрежен с Джейн.

– Да, это так, – подтвердила Оливия.

– А ведь у него есть все основания быть счастливым с Джейн. Она красива и очаровательна, к тому же прекрасно воспитана. Жаль, что у них нет детей. Должен признаться, я мечтал иметь внука, хотя бы уже одного. Все-таки, они женаты уже три года.

Оливия молча смотрела в огонь и после долгой паузы повернулась к Адаму.

– Ты веришь в ту грязную историю, что рассказал тебе Джеральд несколько лет назад? Историю насчет Эдвина и Эммы Харт?

– Конечно же нет! – воскликнул Адам, желая придать своему ответу максимум убедительности. Заботясь об Оливии, он не хотел огорчать ее сегодня, вытаскивая на свет старую сплетню, и поэтому впервые в жизни он солгал ей.

– Джеральду нельзя верить. Его история совершенно абсурдна и лишена каких-либо оснований. Несомненно, что он придумал ее, чтобы унизить Эдвина в моих глазах. Ты же знаешь, что он невероятно ревнует меня к своему брату.

Оливию его ответ не убедил.

– Я помню, что ты проводил частное расследование в то время насчет Эммы и ее ребенка. Но ты уверен, что твоя информация была верна, Адам?

– Конечно, уверен!

Он отставил бокал и взял Оливию за руку.

– Почему тебя именно сейчас так волнует эта старая история? Все уже давно забыто.

– Сама не знаю, дорогой. Полагаю потому, что мы заговорили о том, насколько счастлив брак Эдвина. Если, как ты утверждаешь, та история неверна, то у Эдвина тогда не должно быть ничего, чтобы мучило его совесть.

Ее глаза изучающе скользили по лицу Адама.

– Но все же мне часто приходит в голову мысль, что нечто такое все-таки есть. Может быть, это связано со странным выражением его глаз, которое так беспокоит меня, Адам.

Адам нахмурился.

– Ладно, пора идти, дорогая, – мягко сказал он. – Ты слишком впечатлительна. Джеральд наворотил кучу лжи, я в этом абсолютно уверен. А что касается выражения глаз Эдвина, то, может быть, оно связано с его неудовлетворенностью в браке. Ты знаешь не хуже меня, что далеко не все браки столь счастливы, как у нас с тобой.

– Да, ты прав, – промурлыкала Оливия и вздохнула. – Бедный Эдвин, как это ужасно для него, если он не любит Джейн. И, наверное, мучительно и для нее тоже.

Адаму не терпелось поскорее закончить этот разговор, и он твердо сказал:

– Уже очень поздно, дорогая. Нам давно пора быть в постели.

Выходя вместе с ней из библиотеки, Адам подумал, что его мало заботят, по крайней мере в данный момент, брачные дела Эдвина. Гораздо больше его тревожило то, что Эдвин может захотеть пойти в армию. Он знал, что мальчика с некоторых пор мало волнует его собственная безопасность. Трагично это сознавать, но многие человеческие инстинкты умерли в Эдвине в тот день, когда скончался Джек Харт. Адам был уверен, что его младший сын с полным равнодушием относится к тому, останется он живым или нет, а в сочетании с сильно развитым в Эдвине чувством долга перед родиной, это непременно приведет его на войну.

Глава 37

Эмма крепче сжала в руке телефонную трубку, ее сердце учащенно забилось.

Я не хочу, чтобы ты делал это, Фрэнк! Ты подвергаешь себя опасности безо всякой на то нужды. Это глупо и…

– Вовсе нет, – перебил ее Фрэнк. Его голос, приглушенный расстоянием, был плохо слышен в трубке.

– Послушай, Эмма, я одно время носился с идеей поступить в армию, но понял, что меня, с моим плохим зрением и слабыми легкими, ни за что туда не возьмут. Но кто-то ведь должен вести военные репортажи с места событий. Я должен поехать туда, Эмма.

– Только не ты, Фрэнк! Ты же еще совсем мальчик, – взволнованно закричала она в телефон.

– Нет, я уже не мальчик, Эмма, мне в следующем месяце стукнет уже двадцать три. – Он заговорил напористее. – Я сам хочу туда поехать. Пожалуйста, постарайся меня понять, Эмма. И редактор желает, чтобы я ехал. В конце концов, это дело чести.

– Чести? – переспросила она. – По-моему, без этой чести ты вполне можешь обойтись. Ты будешь там в окопах, в самом пекле боев. Условия жизни будут ужасными, а ты сам говоришь, что у тебя неважно со здоровьем. Пожалуйста, Фрэнк, подумай как следует перед тем, как решать окончательно, – настаивала Эмма.

– Я все уже решил для себя, – твердо ответил брат. – И потом уже поздно. Я и звоню тебе поэтому именно сейчас: сегодня в пять утра я отбываю на фронт.

– О, Фрэнк, я не хочу, чтобы ты делал это, не посоветовавшись со мной прежде, – запротестовала Эмма.

– Со мной все будет в порядке, Эмма, честное слово. Не создавай мне лишних трудностей, – умолял он. – Ладно, береги себя и передай мой привет всем. Я свяжусь с тобой, как только представится возможность. Ты сможешь узнать, где я, по моим репортажам в „Кроникл”. Собирай и сохрани их для меня, и не волнуйся. Прощай, родная.

– О, Фрэнк! Фрэнки… – Голос ее сорвался и она сглотнула комок в горле, мешавший ей говорить. – До свидания, Фрэнк, и не забудь дождевик и крепкие ботинки… – Она замолчала, не в силах продолжать.

– До свидания, не забуду!

Телефон отключился. Эмма вся похолодела внутри от одной мысли, что ее брата могут ранить или убить на полях сражений во Фландрии. Такого оборота событий она ждала меньше всего, и теперь была ошеломлена сообщением брата и страшно боялась за него. Достаточно, что Уинстон уже воевал на флоте, а Фрэнку совершенно незачем ввязываться в эту драку по доброй воле. Последние несколько недель Эмма успокаивала себя в том, что уж если Англии и пришлось воевать, то хотя бы ее младший брат будет в безопасности из – за своего слабого здоровья. Ее надежды, наверняка оправдались бы, если бы Фрэнк не так успел в журналистике. Восходящая звезда на газетном небосклоне, он относился к тому типу молодых репортеров, за которыми охотятся редакторы. Он превосходно владел словом, обладал даром предвидения и умением проникать в суть вещей, был мастером описаний и того, что принято называть „настроение и атмосфера". В довершение ко всему, по натуре он был романтиком и искателем приключений, да еще и презирал опасности. Она обязана была предвидеть, что его потянет к себе карьера военного корреспондента. Теперь же, судя по разговору, Фрэнк был по-настоящему взволнован предстоящим отъездом на фронт.

Эмме вдруг захотелось абсолютно невозможного: чтобы ее брат не был так талантлив. Он не преуспел бы тогда так в своем деле, но зато находился бы сейчас в безопасности. В его быстром продвижении косвенно была и ее вина. Теперь же, если Фрэнка убьют, она никогда себе этого не простит. „Надо было оставить его в той захудалой газетенке в Шепли, где бы он и прозябал до сих пор, – сердито выговаривала себе Эмма, – но меня угораздило вмешаться, потому что я была очарована его способностями и строила на его счет честолюбивые планы. Слишком честолюбивые!” Эмма еще какое-то время продолжала упрекать себя, но вскоре, как обычно, ее врожденный прагматизм взял верх. К своим двадцати пяти годам Эмма стала более, чем практичной, и с годами эта особенность ее характера только усиливалась. „Я становлюсь смешной”, – подумала она, осознавая, что Фрэнк добился бы успеха и без ее помощи. Его выдающийся талант не дал бы ему долго оставаться в тени. Кроме того, он всегда был убежден в своем призвании. Она просто немного ускорила его восхождение, вот и все. Ее роль была минимальной. Воспользовавшись своими дружескими отношениями с Арчи Клеггом, заместителем главного редактора лидского „Меркьюри”, она устроила Фрэнка в эту газету на должность младшего репортера. После этого уже ничто не могло его удержать. Он стал расти со скоростью метеора, удивлявшей ее саму ничуть не меньше, чем Арчи и его коллег. Все дело, конечно, было в его книге. Если быть до конца честной перед собой, то она должна признать, что помогла ему лишь в том, что привлекла внимание к книге нужных людей. Но и без ее помощи, рано или поздно, Фрэнк добился бы всего сам. Как-то, когда ему было около двадцати лет, Фрэнк показал ей свой роман, над которым он работал два года и смущенно попросил его прочитать, пробормотав при этом, что „роман, конечно, не очень хорош”.

Несмотря на свою перегруженность делами, Эмма не спала ночь, читая его, а на следующее утро она разыскала Фрэнка в редакции и набросилась на него.

– Почему ты сказал, что роман не слишком хорош? Он просто превосходен и должен быть издан. Предоставь это мне.

Она пригласила Арчи Клегга на шикарный ужин в лидсском ресторане „Метрополь”, а потом ежедневно приставала к нему, пока не заставила послать рукопись его другу – лондонскому издателю. Роман немедленно был принят издательством „Холлис энд Блейк”, а Эмма сама заключила с ним контракт на очень выгодных для Фрэнка условиях. Когда через шесть месяцев роман вышел в свет, он был встречен шумным одобрением критики, но, что было еще важнее, по крайней мере, для Эммы, он имел оглушительный коммерческий успех. Фрэнк стал в одну ночь знаменитым, и через несколько месяцев после выхода романа ему предложили штатную должность в „Дейли кроникл”. С благословения Эммы Фрэнк отправился на Флит-стрит[7]. Теперь его считали одним из самых блестящих молодых писателей в английской журналистике, и его будущее было надежно обеспечено.

– Черт бы побрал эту гнусную войну! – вскричала Эмма в бессильном гневе. Война была для нее чудовищной несправедливостью, разрушившей ее, так тщательно продуманные планы. Хотя мысли Эммы были целиком заняты ее собственным бизнесом, она обладала достаточной широтой взглядов, чтобы понимать все гибельные последствия войны. Она приведет мир к разрухе, унесет тысячи жизней. Думы об этом повергали Эмму в ужас.

Она резко встала. Сожаления о прошлом и предчувствия грядущих ужасов были бесцельной тратой времени, грехом самым страшным в ее представлении. Из того, что уже случилось, она ничего не могла изменить. Не в ее силах было также повлиять на надвигающиеся, неподвластные ее воле события. Эмма немного озябла, хотя ночь была теплой. Она поплотнее завернулась в голубой шелковый халат и прошла через холл, звонко простучав шлепанцами по мраморному полу. Потом, когда она поднималась по устланной ковром лестнице, он приглушил шум ее шагов. Старые отцовские часы, стоявшие на повороте лестницы, громко пробили два раза, их мелодичный звон громко отдавался в тишине спящего дома. Эмма на цыпочках вошла в спальню, скинула халат и юркнула в громадную двуспальную постель.

Джо шевельнулся.

– Эмма?

– Прости, Джо, я разбудила тебя? – прошептала Эмма, натягивая одеяло.

– Нет, меня разбудил телефон. Кто это звонил? – сонным голосом спросил он.

– Фрэнк. Он собрался ехать на фронт военным корреспондентом, отправляется через несколько часов. Я не силах была его удержать. Я так боюсь за него, Джо, – подавленно сказала Эмма.

– Слишком быстро он собрался, ты не находишь? Мы воюем всего несколько дней. Он, что, не мог подождать?

– Я умоляла его повременить с решением, но он не захотел меня слушать. Теперь мне придется волноваться за них двоих…

Эмма задрожала и уткнулась в подушку, стараясь сдержать подступающие слезы. Обеспокоенный Джо придвинулся к ней.

– Не волнуйся, Эмма. С ними все будет в порядке. В любом случае, вся эта кутерьма закончится через пару месяцев.

Эмма застонала, пытаясь подавить поднимающееся в ней раздражение. Джо не имел никакого представления о реальности. Уже много месяцев она предсказывала близкое начало войны, но ее слова падали в бесплодную землю, и она больше не пыталась разубеждать его. Джо испытующе дотронулся до ее плеча. Постепенно его давление стало более настойчивым, и он заставил ее повернуться на спину. Он облокотился на руку, вглядываясь в ее лицо в тусклом свете. Эмма почувствовала на щеке его теплое дыхание и напряглась. От него слабо пахло луком, пивом и табаком. Эмма с отвращением отвернула голову. Джо принялся целовать ее лицо и запустил свободную руку под одеяло, чтобы добраться до ее грудей.

– Джо, пожалуйста, не теперь!

– Не будь так холодна ко мне Эмма, – невнятно пробормотал он.

– Я вовсе не холодна, просто я сейчас не в настроении.

– Ты всегда не в настроении, – огрызнулся Джо.

– Ты сам знаешь, что это неправда, – сказала, начиная раздражаться, Эмма. – Сегодня у меня был длинный, трудный день, и Фрэнк расстроил меня. Как ты можешь быть таким бесчувственным? И потом, на этих днях ты был очень неосторожен, а я не хочу снова забеременеть.

– Я буду осторожен, Эмма, обещаю тебе, – умоляющим голосом сказал Джо. – Ну, пожалуйста, любимая, ведь уже неделю мы не были вместе.

– Десять дней, – равнодушно поправила его Эмма, обозленная его бесчувственностью и эгоизмом.

– Но я же хочу тебя, – простонал он, и, не обращая внимания на ее протесты, обхватил ее руками. – Ну, пожалуйста, Эмма, не отталкивай меня.

Эмма ничего не ответила. Ошибочно истолковав ее молчание, Джо принялся комкать ее шелковую ночную рубашку, дыхание его стало частым и прерывистым. Его руки грубо и настойчиво блуждали по ее ногам, бедрам, груди. Эмма отвернулась, чтобы избежать его поцелуев, и закрыла глаза, борясь с желанием оттолкнуть его прочь. Все три года, что они были женаты, Эмма делала над собой чудовищные усилия, чтобы удовлетворять физические потребности Джо Лаудера, и знала, что ей вновь и вновь придется ему уступать. Так было проще, чем отвергать его и выдерживать потом бурные ссоры. Кроме того, она дала себе слово быть хорошей женой для Джо, а Эмма никогда не нарушала сделок, даже заключенных с самой собой. Она, правда, не учла при этом неуемных сексуальных аппетитов Джо, которые со временем не только не шли на убыль, но, казалось, только росли.

Было уже поздно отталкивать его, и Эмма привычно расслабилась, отключившись от происходящего, думая о посторонних вещах и уходя мыслями в собственный мир. Она проводила в уме сложные подсчеты, относящиеся к ее последним финансовым начинаниям, находя в своем бизнесе убежище от сиюминутной реальности.

Тяжело дыша, Джо взобрался на нее. Ее тело стало наковальней, по которому он наносил свои все более безжалостные удары. Его толчки усиливались и грубо разрушали наполовину выстроенную крепость ее отчужденности. Как и предвидела Эмма, в своем диком нетерпении Джо утратил всякую сдержанность и совершенно забыл о ее чувствах. Он схватил ее ноги и грубо задрал их вверх к груди. „Ну вот, теперь я утратила всякий контроль”, – подумала Эмма, с трудом сдерживая рвущийся из груди крик боли, ярости и унижения, а он снова и снова овладевал ею, словно дикий бык, ослепленно рвущийся к своей цели.

„Он кончил. Слава Богу, он наконец кончил”. Обессиленный Джо упал на нее и тяжело дышал, постепенно успокаиваясь. Эмма вытянула сведенные судорогой ноги и устало откинула голову на подушки. Слезы унижения закипали в уголках ее глаз, во рту ощущался привкус крови, сочившейся из прикушенной ею губы. Нежеланный секс был тошнотворен, он становился нестерпимым. Джо всегда был физически непривлекателен для нее и не становился со временем более любимым и желанным. Более того, он и не пытался таким стать. Перегруженный собственными сексуальными переживаниями, а может быть, именно из-за этого, Джо был равнодушен к ее невосприимчивости в любви. Если бы он был внимательнее, чувствительнее и лучше понимал ее женские потребности, то положение можно было исправить. В нынешнем же состоянии их отношений дело шло к неизбежному разрыву, и Эмма это отчетливо понимала. Она не знала сама, сколь долго сможет еще выносить его непрекращающиеся покушения на ее тело. Повышенная потенция Джо казалась ей вечной, и это пугало ее.

Джо обвил ее руками и положил голову ей на грудь.

– Это было чудесно, дорогая, – тихо сказал он со странной робостью в голосе. – Ты слишком хороша для любого мужчины. Я просто не в силах насытиться тобой.

„Будто я сама этого не знаю!” – неприязненно подумала она, но воздержалась от комментариев. Джо отодвинулся от нее, повернулся на спину, и через минуту он уже крепко спал. „Ну вот, даже не пожелал мне доброй ночи”, – с горечью и раздражением подумала Эмма. Она осторожно выбралась из постели и проскользнула в ванную комнату, утопая босыми ногами в чудесном пушистом ковре. Эмма плотно закрыла и заперла за собой дверь, сбросила скомканную ночную рубашку, заколола волосы и забралась в ванну. Она встала под душ, пустила обжигающе горячую воду, которую с трудом можно было терпеть, щедро намылилась и принялась яростно скоблить мочалкой свою нежную белую кожу, пока та не стала ярко красной. Потом она легла в ванну, чтобы унять боль в ноющем теле и успокоить расходившиеся нервы.

Почувствовав наступившее желанное расслабление, она выбралась из ванны и насухо вытерлась полотенцем, Двигаясь по элегантно оборудованной ванной комнате, Эмма поймала свое отражение в зеркале. Она остановилась и принялась разглядывать свое лицо. Пережитые недавно гнев и огорчение не оставили никакого следа на его бледном овале, да и никогда испытываемые ею чувства не проявлялись у нее на лице. Недаром Блэки всегда утверждал, что у нее по-восточному непроницаемое лицо, и она сама начинала этому верить. „Когда надо, эта непроницаемость отлично мне служит”, – подумала Эмма. Она достала из ящика комода свежую ночную рубашку, натянула ее через голову, надела на ноги шлепанцы и поспешила вниз.

Эмма направилась прямо в маленький кабинетик рядом с гостиной, намереваясь поработать часок-другой. Ей совершенно не хотелось спать, и она ощущала нетерпеливое возбуждение. Она всегда погружалась в работу с головой, чтобы прогнать мысли о неприятном. Но лунный свет, проникавший через застекленные „французские” двери, заставил ее застыть на месте, чтобы полюбоваться чарующей красотой сада.

Эмма порывисто распахнула двери и вышла на устланную каменными плитами террасу, тянувшуюся с этой стороны вдоль всего дома. Была чудесная августовская ночь, тихая и благоуханная, теплый неподвижный воздух обволакивал тело. Эмма глубоко вздохнула и почувствовала себя необыкновенно умиротворенной, свободной от всех тревог и огорчений. Она взглянула вверх. Высокое темно-синее бездонное небо было чистым и безоблачным. Совершенно круглая полная луна незамутненно сияла, заливая серебристым светом кусты и деревья, вьющиеся лианы и цветочные клумбы, разбросанные по периметру сада в сумеречных тенях от старых, поросших мхом каменных стен ограды.

Эмма прошлась по террасе и остановилась наверху каменной лестницы, ведущей в сад, положив руку на одну из больших садовых ваз, стоявших по краям лестницы. Ее глаза блуждали по саду, такому типично английскому в своей мягкой пасторальной прелести, дышащему разлитым по нему спокойствием. Было трудно поверить, что на противоположном берегу Канала[8] сейчас полыхает война и что тысячи молодых англичан готовятся броситься в эту ужасную кровавую бойню.

Эмма спустилась в сад и медленно прошла в его дальний конец, направляясь в свое излюбленное место. Сюда, где заросли рододендронов и кусты пионов рядом со старыми солнечными часами заливали все вокруг розовым, белым и светло-фиолетовым цветом. Здесь Джо собирался выращивать розы, но Эмма решительно не позволила ему посадить ни единого куста в своем саду. Она не стала ему объяснять, что не переносит одного вида этих цветов, а их запах доводит ее до исступления.

Росший здесь роскошный бук, громадный, со спускающимися до самой земли ветвями, образовал здесь зеленую беседку над старой садовой скамейкой, которую дети звали „Мамина скамейка”. Она приходила сюда всегда, когда ей надо было отдохнуть от бурной деловой деятельности, расслабиться и подумать. Дети хорошо знали, что им категорически запрещено было нарушать ее одиночество в этом заветном, ей одной принадлежавшем месте. Мысль о Джо опять пришла ей в голову, нарушив недавно обретенное спокойствие. Она окаменела, с испугом вспомнив его неистовство в занятиях любовью, а потом подумала: „Бедный Джо, ведь он на самом деле не способен с собой совладать”. Ее гнев вдруг испарился так неожиданно, что Эмма сама удивилась столь быстрой перемене в своем настроении.

Совсем недавно, распятая под Джо, кипящая от негодования, Эмма была готова бросить его и уйти. Но сейчас, вновь подумав об этом, она тут же отбросила эту мысль. Развод с Джо невозможен, и не только из-за детей, из-за существовавшей между ними и Джо любовной привязанности. Она сама, по многим веским причинам нуждалась в нем. Кроме того, влюбленный в нее до безумия, Джо никогда не позволит ей уйти. Порой Эмма даже мечтала, чтобы он был бабником и находил удовлетворение в более отзывчивых женских руках, когда она, хотя и нечасто, отталкивала его от себя. Но она давно пришла к выводу, что на это даже смешно надеяться. Джо желал только ее. Ни одна женщина на свете не могла удовлетворить его, она одна была предметом его желаний.

Эмма опустилась на скамейку и принялась объективно размышлять о своем браке, решив окончательно ничего не менять в своей жизни. Никаких реальных альтернатив она не видела, а Джо, при всех своих недостатках, был надежным буфером между ней и теми, кто мог бы захотеть обидеть ее или Эдвину. Кроме того, будучи несчастливой в браке, она не могла не признать, что по-своему дорожит мужем. В целом Джо был к ней внимателен и никогда не вмешивался в ее деловые предприятия. Конечно, он слегка флегматичен и несколько упрям, часто впадает в бешенство, когда она ему перечит, или целыми днями дуется по пустякам. Но, несмотря на свои недостатки, часто раздражавшие ее, Джо не был дурным человеком.

Эмма была не из тех женщин, что копят обиды, и ясно понимала, что во многих отношениях Джо был прекрасным мужем. Она вспомнила многие его щедрые жесты. Например, он купил для нее вот этот дом в декабре 1910-го. Это было четыре месяца спустя после свадьбы, когда она носила их ребенка. В июне, как раз накануне их обручения, Джо получил еще одно наследство, даже более значительное, чем доставшееся ему раньше от матери. Дожив до 91 года, скончалась его двоюродная бабушка с материнской стороны, и поскольку у нее не было ни детей, ни других родственников, Джо стал единственным владельцем ее состояния. Помимо 150 тысяч фунтов наличными и большого дома в Старом Фарнли, в его собственность перешли четыре производственные здания в центре Лидса, постоянно арендуемые под действовавшие в них предприятия. Там размещались кожевенная и обувная фабрики, типография и оптовый склад галантереи. Годовой доход от этих зданий далеко превосходил самые смелые ожидания Джо. Он взвесил свои финансовые возможности и решил, что может легко себе позволить купить свободный дом в Тауэрс, хорошо обставить и содержать его.

Дом стоял в уединенном частном парке в Верхнем Армли, окруженном высокой каменной стеной с большими железными воротами. Круговое шоссе соединяло восемь прекрасных особняков, расположенных в глубине парка, полностью изолированных, с заботливо ухоженными садами за невысокими каменными оградами. В первую же минуту, когда холодным декабрьским днем Эмма впервые вошла в этот дом, она захотела жить в нем, покоренная его величием и чудесными видами на сад и весь парк. На первом этаже дома было несколько просторных комнат, включая парадную гостиную, уютную столовую, малую гостиную и небольшой кабинет. Наверху над ними размещалось восемь разного размера спален и три ванные комнаты, где могла свободно разместиться семья Джо, вскоре ожидавшая пополнения с рождением их ребенка. Третий этаж под самой крышей составляли две мансарды и темная, обшитая кедровыми досками кладовка.

Учитывая размеры дома и намерение Эммы продолжить свои занятия бизнесом после рождения ребенка, Джо с неохотой, но вынужден был согласиться и нанять небольшой штат прислуги. Местная вдова, миссис Фентон, была приглашена в качестве кухарки. Бывшая приходящая прислуга Джо, миссис Хьюэтт, ежедневно приходила прибирать дом, а ее племянница Клара, нанятая вначале няней к Эдвине, осталась с ними, чтобы ухаживать за Кристофером, родившимся в июне 1911-го.

В тот день, когда они с Джо и Эдвиной переехали в новый дом, Эмма испытала глубокое чувство безопасности и впервые за многие годы смогла расслабиться. В этом особняке, элегантном и уединенном, она, наконец, нашла надежное убежище, где была полностью защищена от всех Фарли и, в первую очередь, от Джеральда. Эмма невольно поежилась, вспомнив его неожиданное грубое вторжение в ее жизнь четыре года назад. Она до сих пор ясно видела перед собой тот отвратительный апрельский вечер и знала, что никогда его не забудет. Еще много месяцев спустя после визита Джеральда она жила в постоянном страхе.

Тогда Эмме потребовалось несколько недель, чтобы убедить Дэвида Каллински в нерушимости принятого ею решения. Наконец, он с грустью примирился с ним, и хотя они оставались партнерами и друзьями, Дэвид предусмотрительно старался ограничить их отношения исключительно деловым общением. Эмма сдерживала свои чувства и не обнаруживала их, надеясь, тем самым, со временем смягчить для него боль, вызванную ее отказом. А потом, расчетливо пустив в ход все известные и доведенные до совершенства женские уловки, Эмма начала кампанию, чтобы склонить Джо Лаудера к женитьбе на ней. Давно пылко влюбленный в нее, покоренный ее красотой и восхищенный ее чутьем в бизнесе и финансах, Джо был легкой добычей, которая сама охотно шла в расставленные для нее силки. По мере развития их дружественных отношений он становился смелее в своих ухаживаниях. Не встречая отпора, он месяц спустя, волнуясь, сделал ей предложение и был вне себя от радости, когда она ответила согласием. Бедняга Джо так и не понял, что им манипулировали и что он сам был объектом ухаживания.

В тот вечер, когда Джо сделал предложение и получил согласие, Эмма призналась Джо, что Эдвина была незаконнорожденной. Она со всей прямотой сообщила ему это, но хитроумно уклонилась от того, чтобы назвать имя отца ребенка. Она просто повторила для Джо ту историю, которую она придумала для Блэки О'Нила несколько лет назад. Джо, пораженный ее честностью, восхитился героизмом, с которым Эмма столько лет несла свою трудную ношу. Он заявил, что прошлое Эммы не интересует его, и это было правдой. Джо был так увлечен Эммой, что для него имело значение лишь одно – ее согласие взять его в мужья.

Эмма, не хотевшая начинать их брак с обмана относительно ребенка и своего собственного положения, тем не менее, хорошо понимала, что у нее нет иного выхода, как рассказать Джо почти всю правду. Он был раньше уверен, что она – вдова моряка по имени Уинстон Харт, и в таком случае, как бы она сумела представить ему своего брата, тоже моряка и с тем же именем, что и у не существующего мужа. По той же причине она была вынуждена рассказать через несколько недель после свадьбы ту же полуправду вначале Лауре, а потом и Дэвиду. Ни тот, ни другая не были сильно шокированы ее рассказом и с пониманием отнеслись к ее объяснениям.

Самым сложным для Эммы оказалось уладить отношения с братьями, Уинстоном и Фрэнком, которым требовалось как-то объяснить, откуда взялась у нее трехлетняя дочь, явно не имевшая никакого отношения к Джо. По-прежнему благоговевший перед ней Фрэнк не посмел произнести в ее адрес ни одного осуждающего слова. Зато Уинстон, превозносивший раньше Эмму, теперь разочаровался в ней, пришел в дикую ярость и не скупился на обвинения. Позже, слегка успокоившись, Уинстон убедил себя в том, что Эмма была совращена против своей воли и желания. Все грехи с нее были сняты, и ее образ в его глазах остался по-прежнему чистым и незапятнанным. Он поносил подонка, который обесчестил его невинную сестру в таких цветистых морских выражениях, что Эмма и Джо только изумлялись.

Принимая во внимание сообразительность своих братьев, Эмме пришлось для них изменить свою историю, введя в него некоего туманного джентльмена, с которым она якобы повстречалась в Лидсе. Она специально предупредила Джо о том, что не осмелилась рассказать братьям о парне из их деревни, соблазнившем ее. Если бы она сказала им правду, то, по ее словам, они могли вздумать призвать его к ответу и ославить ее тем самым на всю деревню. Джо, признав, что в ее словах есть здравый смысл, согласился стать ее союзником в этом деле. Эмма, вздохнула с облегчением. От нее, честной и правдивой по натуре, больше не требовалось сочинять сказки о своем прошлом.

„Да, Джо всегда был порядочным человеком, – подумала Эмма, вспоминая, как он настоял на том, чтобы удочерить Эдвину и дать ей свою фамилию. – И он любит Эдвину не меньше, если даже не больше своего собственного сына”.

По мере того, как волнующие воспоминания о прошлом проносились в голове Эммы, она испытывала стыд за свою озлобленность против Джо. „Он повел тогда себя как настоящий джентльмен и был очень великодушен ко мне, – упрекала себя Эмма. – Исполнять свои женские обязанности по отношению к нему и дарить ему свое тело – не столь уж высокая плата с моей стороны, если все взвесить беспристрастно. Правда, учитывая его безобразную похотливость в постели, это не так просто, но я должна сдерживаться”. Холодно рассудив все, Эмма решила, что она обязана проявлять больше теплоты и внимания к мужу в будущем.

Глава 38

На следующее утро Эмма раньше обычного появилась в конторе своего универсального магазина. Элегантно одетая в строгое черное платье с ниткой жемчуга на шее, в свою обычную „хартовскую униформу”, как шутливо называл ее наряд Джо, она внимательно изучала две толстенные бухгалтерские книги. Она была так поглощена аккуратными столбиками черных цифр на их широких страницах, что почти не замечала шума ни оживавшего магазина, ни уличного движения снаружи.

Внимание Эммы было приковано сейчас к балансу универмага, приобретенного ею во второй половине 1912 года, который она обновила и перестроила с помощью Блэки О'Нила и открыла с большой помпой в январе 1913-го.

Ее новый универмаг имел колоссальный успех в городе. Яркая, придуманная самой Эммой реклама встречала покупателей в дверях. Они приходили толпами, чтобы посудачить и покритиковать этот „базар”, неожиданно расцветший щедрыми экзотическими красками на месте чопорного универмага „Листер”, бывшего, возможно, самым консервативным во всем Лидсе, с которым вздумала тягаться какая-то парвеню, амбициозная молодая женщина со своими „новомодными затеями”. Но к своему удивлению, они были покорены очаровательной обстановкой и изысканностью, которыми был пропитан воздух всех торговых залов. Изумленные элегантными интерьерами, сияющими зеркалами, мягкими плюшевыми коврами, гармоничными световыми эффектами и специально ароматизированным воздухом, они оставались, чтобы побродить по магазину, обмениваясь восхищенными репликами и незаметно для себя втягивались в покупки, не подозревая о том, что изысканная и успокаивающая обстановка, побуждающая их тратить деньги, отражает внедренный Эммой новый, так называемый „психологический подход к торговле”, намного опережавший свое время.

Искусно исполненные Эммой витрины притягивали восхищенные взгляды покупателей качеством, изысканностью и умеренными ценами выставленных в них товаров. Все товары представляли собой последний крик моды. Элегантные дамы из Лидса и других ближайших городов не могли устоять и с радостью опустошали свои кошельки под руководством очаровательных продавщиц с приятными манерами, строго вышколенных Эммой и обученных искусству „ненавязчивой торговли”, как она это называла. Позднее Эмма стала называть такой подход „мягкой” торговлей.

Другим важным фактором в популярности ее универмага стало открытое в нем Эммой кафе на втором этаже. Она оформила кафе в стиле английского деревенского сада, использовав обои с рисунками на пасторальные темы, выкрашенные белой краской декоративные решетки, искусно подстриженные деревья в кадках и клетки, населенные художественно исполненными муляжами птиц. Эмма назвала свое кафе „Бельведер Элизабет” и одела официанток в простые светло-зеленые форменные платья с белыми передничками из органди и белые шапочки. Очаровательная обстановка в кафе, великолепное обслуживание, простые, но вкусные блюда, подававшиеся в нем, быстро сделали „это заведение” модным. Оно превратилось в изысканное место встреч для утреннего кофе, легкого завтрака и послеполуденного чая. Модно одетые, изящные дамы назначали здесь свидания и редко покидали универмаг без покупок, на что и рассчитывала Эмма. Это ее нововведение, совершенно непривычное для больших универмагов, стало немедленно распространяться в Лидсе: конкуренты следовали ее примеру. Но их заведения в стиле рококо казались безвкусными в сравнении с так и непревзойденным кафе Эммы, которое хорошо поддерживало ее бизнес.

Эмма придумала еще одно новшество: подарочную упаковку товаров, вспомнив свое собственное волнение, когда она к пятнадцатилетию получила красиво упакованный подарок от Блэки. Другие местные магазины не оказывали такой маленькой дополнительной услуги, принесшей Эмме существенные преимущества. Безошибочно чувствуя психологию покупателей, Эмма сознательно пошла на этот шаг, стоивший совсем немного времени, усилий и денег, но так понравившийся ее клиентам, особенно тем, что они за это не платили. Время доказало ее правоту, и вскоре ее фирменные подарки, упакованные в серебряную бумагу, перевязанные серебряной ленточкой и украшенные крохотным букетиком фиалок стали пользоваться большим успехом. На популярность универмага работал и обходительный любезный швейцар, помогавший поднести свертки, открывавший дверцы экипажей и автомобилей, галантно оказывавший прочие мелкие услуги покупателям. Его красивая темно-синяя форма с золотыми галунами украшала главный вход в универмаг, придавая ему неповторимый шик. Наконец, чтобы убедить публику покупать все необходимое и в возможно большем количестве только у „Харт”, Эмма внедрила доставку товаров „От двери до двери”. Ее покупателям так пришлась по душе эта услуга и спрос на товары, доставляемые на дом, рос так быстро, что Эмме пришлось пересмотреть график их доставки, и гонять свои ярко-синие фургоны по городу пять или даже шесть раз в неделю, чтобы справиться со всеми заказами.

Этим субботним утром, двадцать месяцев спустя с того дня, когда впервые распахнулись двери ее универмага, дела Эммы Харт шли отлично, прибыли ее магазина росли, как на дрожжах. Изучив цифры в бухгалтерской книге, она решила, что у нее достаточно средств, чтобы продержаться несколько лет. Тем не менее она не намерена была снимать пятьдесят тысяч фунтов с банковского счета универмага, невзирая на всю прочность его финансового положения. Страна находилась в состоянии войны еще только четыре дня, но Эмма, со свойственной ей проницательностью, была уверена в том, что война может затянуться надолго и что она сможет понести значительные убытки от сокращения объемов торговли из-за подавленного настроения публики, не желающей делать покупки в преддверии тяжелых времен. Эмма понимала, что ей не следует рисковать стабильностью своего универмага, делая излишне резкие движения или производя лишние траты.

Эмма тогда обратилась к бухгалтерской книге, принадлежавшей ей компании оптовой торговли „Грегсон”. Пробежав быстро глазами цифры, она произвела в уме быстрые подсчеты. Финансовые резервы этой компании были намного значительнее баланса универмага. Это объяснялось тем, что Эмма значительно дольше владела ею, поставляя на рынок партии массовых товаров и почти не имея накладных расходов. Более того, у нее образовались большие запасы товаров, и она почти год могла не проводить новых закупок у производителей, не неся, таким образом, дополнительных расходов.

Эмма перевернула страницу, и ее взгляд упал на колонку, озаглавленную „Получаемые счета”. Быстро сложив числа, Эмма обнаружила, что владельцы магазинов в Лондоне, Манчестере и в Шотландии, регулярно покупавшие у нее партии товаров для розничной торговли, в общей сложности задолжали ей почти сто восемьдесят тысяч. Это не очень ее встревожило. Деньги должны были начать поступать в течение ближайших тридцати дней. Но тем не менее ее начинало беспокоить то, что многие магазины стали задерживать платежи. Она выписала имена оптовых покупателей, просрочивших выплаты и попавшие в 90-дневный контрольный срок, решив, что на должников следует надавить немедленно. Она обычно устанавливала сроки оплаты от 30 до 60 дней, хотя для старых и наиболее ценных клиентов часто продлевала их и на большее время. „Теперь от такой практики придется отказаться”, – хладнокровно заключила Эмма, которая с пониманием могла относиться к чужим проблемам в личных отношениях, но умела быть твердой и лишенной сантиментов, когда дело касалось бизнеса. Джо как-то даже подколол ее, сказав, что у нее ледяная вода в жилах вместо крови, на что она ответила: „Да, это правда. Но так можно сказать о любом финансисте”.

Эмма откинулась на спинку кресла и задумалась, покусывая кончик карандаша. Потом она подалась вперед и взяла вырезку из „Файненшнл таймс” за прошлую неделю, лежавшую на столе. Статья, построенная в виде ответов на вопросы, касалась закрытия Лондонской фондовой биржи и скачка банковской учетной ставки с 4 до 8 процентов. Оба эти сообщения были сенсационными, и для Эммы они были явными симптомами тех мрачных предчувствий кризиса, что царили в финансовых кругах. Эмма была убеждена в том, что первая из этих двух мер была предпринята только затем, чтобы предотвратить панику в Сити и дать дилерам время успокоиться перед тем, как их призовут навести порядок в их счетах на бирже. Но ее обеспокоил подъем учетной ставки, нацеленной на предотвращение оттока капиталов из страны. Для наблюдательной Эммы, умевшей взвешивать любые шансы, это было самым зловещим предзнаменованием. Что бы там не говорили политики, но война была неминуема.

Развертывавшиеся события торопили ее предпринять необходимые действия для форсирования того нового дела, которое она затевала. Они не только не отпугнули от него Эмму, но заставили ее поспешить с ним. В то же время увеличение стоимости кредита побуждало ее отказаться от обращения в банк за ссудой на финансирование ее проекта, как она намеревалась, хотя в прошлом Эмма никогда не пренебрегала такой возможностью.

Надо сказать, что Эмма, приступая к расширению в 1910 году своего дела, вышла на большую финансовую арену, обладая многими преимуществами, вытекавшими из особенностей своей натуры. Оптимистка по природе, она не ведала страх, когда шла на риск, будучи уверена в своем везении. Но ее риск всегда был тщательно просчитан и, в определенном смысле, ее можно было бы назвать азартным игроком, играющим по системе. Дэвид Каллински, слепленный из того же теста, что и она, хорошо понимал ее. У Эммы также были стальные нервы, чем она выгодно отличалась от многих своих сверстников и конкурентов-мужчин, которым не хватало воображения и которые страшно боялись потерять свои, с таким трудом скопленные средства. Бесстрашную Эмму совершенно не тревожили подобные опасения, она была отлично осведомлена о всех тонкостях бизнеса и крепко держала все его нити в своих цепких руках. То же самое можно было сказать об ее операциях с ценными бумагами и долговременными кредитами. Все последние годы Эмма умела пользовалась преимуществами банковского кредита и не была намерена отказываться от них в будущем.

„Только не сейчас!” – сказала она самой себе, размышляя о восьмипроцентной банковской ставке. Столько платить не входило в ее планы. Все необходимые средства у нее уже имелись на счетах „Грегсона", а еще намного больше ей задолжали магазины. Она с легкостью может взять оттуда необходимые ей пятьдесят тысяч, не подвергая свою оптовую торговлю ровным счетом никакому риску. Достав из ящика стола чековую книжку „Грегсона", Эмма выписала чек, положила его в конверт, адресованный Фредерику Эйнсли, и убрала чековую книжку обратно в стол. Она взглянула на часы, и сняла телефонную трубку. Как она и ожидала, ей ответил Винс Хартли, ее управляющий.

– Доброе утро, Винс! Я тут просматриваю книги и заметила, что многие наши покупатели задерживают платежи.

– Здравствуйте, миссис Харт. Да, я знаю и как раз собирался поговорить об этом с вами…

– Я хочу, чтобы вы начали выколачивать из них эти деньги, Винс. Прямо начиная с утра в понедельник, – перебила его Эмма. – И не посылайте им обычных писем с напоминаниями. Телефонируйте и потом сразу следом шлите телеграммы. Я хочу, чтобы результаты были немедленно. Если они не могут заплатить сразу, настаивайте на платежах по частям. И вам следует довести до сведения тех, чья задолженность превысила два месяца, что я намерена взимать с них проценты за просроченные платежи, причем немедленно и в размере банковской ставки в 8 процентов.

У Винса Хартли перехватило дух.

– Миссис Харт, это немного жестоко, вы не находите? Я не уверен, что это им понравится. Они могут перестать покупать у нас…

– Мне наплевать, понравится им это или нет. И еще меньше меня волнует, будут ли они покупать у нас впредь.

– Но мы и так уже задыхаемся от переизбытка товаров. Они могут так и застрять у нас, если мы не проявим осторожность.

– Ничего с нами не случится, – твердо сказала Эмма. – Сейчас идет война. Скоро товаров будет не хватать, а взять их будет негде. При необходимости я смогу реализовать все эти запасы через свой универмаг. В самом деле, велика вероятность того, что они мне самой понадобятся. Многие производители, у которых мы сейчас ведем закупки, переведут свои фабрики на выполнение правительственных военных заказов – обмундирование и все такое прочее. Поэтому меня совершенно не беспокоят наши запасы на складах „Грегсона”. Более того, в определенном смысле их можно рассматривать как дар божий.

– Да, я вас понимаю, – согласился Хартли, жалея, что не додумался до этого сам. Но Эмма Харт, как всегда, бежала на три головы впереди всех. – Есть еще одна проблема, о которой хочу с вами посоветоваться. Двое наших торговых агентов, отвечающих за торговлю в Шотландии, поступили на военную службу. Они отбывают в армию сегодня, и теперь у нас будет не хватать людей в штате. Следует мне подобрать им замену?

– Нет, можете об этом не беспокоиться. Достаточно будет двоих, тех что в Лондоне и Манчестере. Я уже сказала, что эти товары могут очень пригодиться мне самой, и я не хочу, чтобы наши склады опустели. Сосредоточьтесь на тех должниках в понедельник и дайте мне к концу дня знать о результатах. Я надеюсь, что вы проявите должную твердость в этом деле, Винс. У меня нет времени, чтобы заниматься этим самой, но если потребуется, я найду его.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, миссис Харт. Вы можете на меня положиться, – испуганно сказал Хартли, хорошо зная, что она умеет проследить за каждым своим распоряжением.

– До свидания, Винс, до понедельника.

Эмма села обратно в кресло, подумав о том, не следует ли ей уволить оставшихся двух агентов и отменить все поставки клиентам, чтобы сохранить все товары для себя на случай нарушения поставок. Ее размышления прервал стук в дверь. Эмма подняла глаза и увидела просунувшуюся в кабинет голову своей юной секретарши Глэдис Бернс.

– Пришел мистер Эйнсли.

– Пригласите его войти, Глэдис.

Эмма встала, расправила юбку и машинально поправила прическу, направляясь к двери, чтобы встретить своего поверенного, которого пригласила на сегодня. Она отпрянула, слегка озадаченная, увидев в дверях вместо него его сына Артура Эйнсли.

Артур Эйнсли, высокий стройный блондин с красиво посаженной юношеской головой, был высокого мнения о своей внешности и ее неотразимости для большинства женщин. Элегантно, даже несколько щеголевато одетый, он играл роль этакого молодого денди, прогулочным шагом входя в кабинет Эммы.

„Тебе не хватает только теннисной ракетки”, – неприязненно подумала про себя Эмма, встречая его ослепительной улыбкой.

– Доброе утро, мистер Эйнсли.

– Доброе утро, миссис Харт. Вы, как всегда, выглядите великолепно.

Эйнсли обнажил в улыбке свои великолепные зубы и, пожимая протянутую руку Эммы, задержал ее в своей чуть дольше положенного, и Эмма ощутила от этого некоторое неудобство.

– Ну что вы, мистер Эйнсли. Благодарю вас, присаживайтесь.

Она проскользнула за свой стол и села, скрывая улыбкой нарастающее раздражение. На ее взгляд, Артур был просто хлыщем, и она воспринимала его не более, чем мальчиком на побегушках у его отца, хотя он и был младшим партнером в его юридической конторе.

– Ваш отец собирается присоединиться к нам? – спокойным голосом спросила она.

– Боюсь, что он не сможет. Вчера вечером он ужасно простыл, и я сегодня вместо него, – с учтивым достоинством ответил Артур.

– Весьма сожалею, – пробормотала Эмма.

– Ничего, – быстро продолжил Артур, – он просил передать, что вы, если вам это покажется необходимым, можете связаться с ним по телефону после нашей встречи, если вам покажется, что я самостоятельно не в силах справиться с вашей, э-э, проблемой.

– У меня нет проблем, мистер Эйнсли, – холодно заявила Эмма. Просто я хотела довести до конца дело, которое уже обсуждала раньше с вашим отцом. Думаю, что вы сумеете с ним управиться как надо, поскольку вся основная работа была уже проведена раньше.

Артур поморщился, но решил не обращать внимания на ее покровительственный тон. В прошлом году он попробовал было поухаживать за Эммой Харт, но успеха не имел, и это бесило его. Тем не менее с заученной любезностью он ответил:

– Искренне надеюсь, что мне это удастся, миссис Харт. Вы же знаете, что я всегда готов вам служить.

– Ну, хорошо, – переходя к делу, сказала Эмма. – Когда вчера утром я говорила с вашим отцом, я не объяснила ему, зачем мне надо с ним встретиться сегодня. Поэтому он не смог вас проинструктировать. Так вот. Несколько дней назад я начала переговоры с мистером Уильямом Лейтоном, владельцем шерстопрядильной фабрики в Армли. Он хочет продать ее, так как становится слишком стар, и его бизнес быстро приходит в упадок, в основном из-за плохого качества тканей и неумелой торговой политики. Лично я считаю, что его отделяет от банкротства всего несколько шагов. Мистер Лейтон согласился уступить свою фабрику мне за пятьдесят тысяч фунтов. Мне кажется эта цена справедливой, хотя фабрика невелика и, очевидно, слова доброго не стоит, да и покупателей у него немного. Он еще накопил на складе невероятное количество дрянных тканей, которые мне придется практически просто выбросить…

– На мой взгляд, это предложение не кажется слишком заманчивым, – вмешался Артур, стараясь произвести хорошее впечатление на Эмму.

Эмма нахмурилась и предупреждающе подняла руку.

– Пожалуйста, мистер Эйнсли, дайте мне закончить свою мысль, – и продолжила совершенно ледяным тоном: – Оборудование на фабрике хорошее и стены крепкие, требуются лишь незначительные усовершенствования. Главное же, Лейтон накопил на складе громадное количество сырой шерсти, и это для меня всего важнее. Он согласился с моим предложением, по которому он получает пятнадцать тысяч сразу после подписания договора, десять – через три месяца, а оставшиеся двадцать пять – через шесть месяцев. Именно столько времени мне потребуется, чтобы запустить фабрику. Мы уже были близки к подписанию документов, когда мистер Лейтон вдруг пошел на попятный. Он извинился и сказал, что раздумал продавать фабрику. Это был неприятный сюрприз для меня, но я была вынуждена уважать его волю.

– Вероятно, вы могли бы заставить его выполнить то соглашение, хотя оно было только устным, – вмешался Артур. – Уверен, что отец уже говорил вам об этом.

– Разумеется, он это сказал. Но тем не менее тогда я решила этого не делать. Мистер Лейтон – пожилой человек, и мне не хотелось загонять его в угол. Кроме того передумать – это его право, и я сказала вашему отцу, что буду подыскивать другую подходящую фабрику. Но несколько дней назад из одного надежного источника я узнала, что Лейтон получил еще одно предложение. Предложенная ему цена – не выше моей, но условия показались ему более выгодными. Мой конкурент предложил выплатить ему всю сумму не в три, а в два приема, оба раза по двадцать пять тысяч, первый – сразу после подписания договора, а второй – через шесть месяцев. Я трезво смотрю на вещи, но такое двурушничество меня возмутило. Мы с ним уже ударили по рукам, а потом он поворачивается и изменяет мне. Более того, он даже не нашел в себе смелости информировать меня о своей новой сделке. Все это дает мне право вступить с ним в борьбу.

– Я разделяю ваши чувства, – с подобострастной улыбкой сказал Артур. – Полагаю, что вы хотите разрушить эту его новую сделку?

– Не совсем. Скажем так, я хочу предложить ему лучшие условия – заплатить всю сумму сразу в понедельник.

Артур изящно выпрямился, нервно потирая подбородок.

– Но это же не означает, что вы предлагаете большую цену? Вы просто изменяете порядок платежей. А почему вы не думаете, что конкурирующая сторона не сделает того же? Тогда вы окажетесь в тупике, и Лейтон сможет по-прежнему отказаться продать фабрику вам. И откуда вы знаете, что они еще не заключили сделку?

Эмма доверительно улыбнулась.

– Они еще этого не сделали. Совершенно случайно мне удалось узнать, что мой конкурент в данный момент не располагает наличными, чтобы заплатить сразу и целиком. Он только что модернизировал собственную фабрику и установил на ней новое дорогое оборудование. Я, конечно, допускаю, что он может взять в банке ссуду, чтобы расплатиться с Лейтоном. Еще неделю назад это было бы нормальной деловой практикой, но не сегодня, когда банковский процент подскочил до восьми. Мне кажется, что противная сторона не раз должна подумать перед тем, как на это решиться. Кроме того, я располагаю информацией о том, что он сильно потратился и хорошо залез в долги банку. Они могут отказать ему в дополнительном кредите. Я уверена: если поторопиться, то мы можем полностью выбить его с поля.

– Да, возможно, – осторожно согласился Артур.

– Еще мне кажется, что мистер Лейтон не хочет сделок, растянутых во времени. Кредиторы наступают ему на пятки, и он хочет получить деньги быстрее. Итак, мне кажется, что у меня сильная позиция. Что вы скажете по этому поводу?

Артур, явно удивленный, кивнул – эта женщина не переставала удивлять их с отцом. Потом ему в голову пришла другая мысль.

– Послушайте, давайте подумаем еще минутку. Вы уверены, что в такое время хотите вложить пятьдесят тысяч в новое дело? Мы же воюем, и я совсем не уверен в том, что сейчас время так рисковать.

– Я ничем не рискую. Более того, сейчас самое время купить фабрику Лейтона, поскольку я рассчитываю получить правительственные заказы на ткани для обмундирования, мистер Эйнсли. С этими контрактами я поставлю фабрику на ноги и заставлю ее приносить прибыль буквально в одну ночь.

– Да, должен признаться, что вы действительно все продумали.

Он не сомневался в том, что она сумеет получить эти контракты, но на всякий случай спросил:

– Но вы действительно уверены, что сможете их получить? Мне кажется, что в Йоркшире достаточно опытных производителей тканей, которые будут гоняться за этими заказами. Они могут обойти вас.

– Я так не думаю, – спокойно, с самоуверенной улыбкой заявила Эмма. – Естественно, они будут за ними гоняться, но у меня есть связи в Лондоне. Кроме того я надеюсь, что правительству потребуется много ткани для формы, можете мне поверить. Работы хватит на всех.

Пораженный ее уверенностью Артур сказал:

– Мой отец всегда считал, что у вас поразительный дар предвидения, и, разумеется, он прав. Какие действия в отношении фабрики Лейтона вы хотите, чтобы я предпринял?

– Телефонируйте ему как можно раньше утром, когда придете в свою контору, и передайте мои предложения. К середине дня подготовьте соглашение, я поеду с вами к нему, и мы немедленно его подпишем. Позаботьтесь о том, чтобы его поверенный был на месте, я не хочу больше никаких задержек.

– Да, понимаю, – сказал Артур, подстраиваясь под ее деловой тон. Эмма собрала со стола бумаги и протянула ему.

– Здесь первоначальные контракты. Я внесла в них те изменения, которые сочла нужными. Уверена, что все бумаги сейчас в порядке. В любом случае изменения не столь значительны, чтобы вы не успели переоформить бумаги к полудню.

„Она определенно умеет приказывать”, – подумал Артур, явно уязвленный ее тоном, но согласно кивнул:

– Нет проблем.

– А здесь чек на всю сумму, – Эмма протянула ему конверт. – Когда будете говорить с ним утром в понедельник, скажите, что деньги у вас на руках.

Ее позабавил ошарашенный вид Артура.

– Не думаю, что у вас возникнут какие-либо сложности с мистером Лейтоном. Я предлагаю ему такие условия, против которых ему трудно устоять в его нынешнем положении. Уверена, что мой соперник не сумеет меня обойти.

– О, я надеюсь на это всем сердцем, – с обезоруживающей улыбкой сказал Артур. – Не могу ли я пригласить вас позавтракать со мной в понедельник перед поездкой к Лейтону? Вы бы доставили мне большое удовольствие.

Эмма притворилась смущенной.

– К сожалению, я не смогу. Вы очень любезны, но у меня уже назначено деловое свидание на это время. Мы встретимся у вас в конторе в два часа и еще успеем просмотреть бумаги перед встречей с мистером Лейтоном.

Артур с трудом сумел скрыть разочарование, убедившись, что его чары никак не действуют на нее.

– Прекрасно. Может быть, вы хотите еще что-нибудь со мной обсудить? – спросил он, рассчитывая продлить свой визит.

Постоянно стесненная во времени и не видя пользы в пустой болтовне, Эмма сказала: „Нет, это все”. Она резко встала. Артур вскочил следом, подобрав папку с бумагами. Эмма проводила его до двери.

– Благодарю вас, что зашли, мистер Эйнсли. Передайте мои наилучшие пожелания вашему отцу. Надеюсь, что ему скоро станет лучше.

Она протянула руку и, быстро обменявшись рукопожатием с Артуром, открыла перед ним дверь. Он обнаружил, что его выставили из кабинета с такой быстротой, что даже не позволили с должной учтивостью обставить свой уход.

Оставшись одна, Эмма улыбнулась. „Артур Эйнсли слишком много о себе воображает”, – подумала она и тут же забыла о нем. Через несколько минут после ухода Артура в ее кабинет неожиданно ворвался Джо. Вспомнив данное себе ночью обещание быть с ним более нежной, Эмма тепло поздоровалась с ним, но наткнулась на нежданную грубость в ответ.

– Какого черта делает здесь Артур Эйнсли? – прорычал он, плюхаясь в кресло, только что освобожденное этим молодым человеком.

– Потому, что он – наш поверенный. Не вздумай только мне сказать, что именно это так тебя взбесило, Джо.

– Наш поверенный – его отец, а не он, – огрызнулся Джо.

– Фредерик Эйнсли заболел. У меня к нему было срочное дело, и он прислал вместо себя своего сына, – Эмма еще не пришла в себя от удивления, пораженная резким тоном Джо. – Ради Бога, не будь таким раздражительным, Джо. Артур Эйнсли приятный и способный молодой человек.

– Он волочится за тобой! Это настоящий бабник, не пропускающий ни одной юбки!

Эмма рассмеялась.

– О, Джо, не будь таким глупым. И вообще, личная жизнь Артура Эйнсли – его собственное дело.

– Мне не нравится, как он ведет себя с тобой, Эмма. Я давно замечаю, что Эйнсли-младший пытается за тобой ухаживать, да он просто пожирает тебя глазами. Я думаю, что он слишком уверен в своей „фатальной” неотразимости.

Эмма спрятала улыбку. Оказывается, Джо ревнив, раньше он этого не обнаруживал. Но, впрочем, она и не давала поводов для ревности. Не было у нее такого намерения и сейчас: мужчины интересовали ее в последнюю очередь.

– Послушай, Джо, ты волнуешься из-за того, чего нет. Меня совершенно не волнуют поползновения Артура Эйнсли. Сказать по правде, я никогда не замечала его. Вряд ли я виновата в том, что старший мистер Эйнсли посылает его ко мне по делам. Прекрати, любимый, ты ведешь себя как ребенок, – ласково сказала Эмма.

Джо вдруг почувствовал себя дураком и смущенно улыбнулся.

– Да, ты права. А что это за срочное дело, которым ты должна заниматься даже в субботу?

Эмма рассказала ему о своем намерении купить фабрику Лейтона, пояснив, какие возникли трудности и почему надо действовать быстрее.

– Неожиданность – часто бывает лучшим оружием. Перси Ломакс думает, что он уже заполучил „Лейтон”, что он перехитрил меня, но он ошибается. Никому и никогда не удастся меня перехитрить!

Джо вопросительно взглянул на нее.

– Тебе не кажется, что ты норовишь откусить больше, чем способна прожевать?

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросила Эмма.

– Мне кажется, что универмага, „Грегсона” и „Одежды Леди Гамильтон” вполне достаточно, чтобы ты была занята все двадцать четыре часа в сутки и без этой проклятой фабрики.

Она рассмеялась.

– Я вовсе не собираюсь сама руководить фабрикой, Джо.

– Хорошо тебя зная, Эмма, я убежден, что ты непременно захочешь активно участвовать в управлении ею. Ты никогда и ничего не пускаешь на самотек и обязательно с головой влезешь в это дело. „Лейтон” действительно нуждается в реорганизации?

– Да, но я уверена, что все устроится. Я нашла хорошего управляющего.

– И кого же? Сейчас это нелегко.

– Бена Эндрюса.

– Бена Эндрюса! Боже мой, Эмма, он с младых ногтей работает у Томпсонов. Ты ни за что не сумеешь уговорить его уйти оттуда.

– А вот тут ты ошибаешься, Джо. Я уже несколько раз встречалась с Беном, и он согласен. Достаточно мне сказать только слово. Он не очень доволен своим местом с тех пор, как фабрика перешла к новым владельцам четыре года назад. Он просто мечтает уйти оттуда, если хочешь знать.

Джо усмехнулся.

– В таком случае я обязан снять перед тобой шляпу, Эмма. Ты можешь уговорить кого хочешь. Бен – чертовски хороший парень и, наверное, лучший специалист в шерстяном деле. Ведь это он создал фабрику Томпсонов.

– Я знаю, – кивнула Эмма, – и именно в этом состоит секрет моих успехов: находить нужных людей и давать власть тому, кто способен ею распорядиться. И потом я не жадничаю. Я предложила Бену такие условия, каких ему никогда не даст „Томпсон”, даже если он захочет там остаться.

Наблюдая за Эммой с завистью и восхищением, Джо заметил, как просто восторженная улыбка на ее лице сменилась победоносным выражением. Он не смог удержаться от смеха и, качая головой, сказал:

– Наверное, тебе жуткое удовольствие доставляет нанимать на работу Бена, который был твоим боссом, когда ты работала у Томпсонов. И я не осуждаю тебя за это.

– Вовсе нет, – спокойно возразила Эмма, сказав при этом чистую правду. Ее привлекла сама идея сманить у „Томпсона” Бена Эндрюса, еще трех мастеров и человек двадцать лучших рабочих. Она знала, что без такого великолепного управляющего, как Бен, и без этих опытных работников, производительность фабрики резко упадет и „Томпсон” окажется в бедственном положении. Дрожь ликования пробежала по телу Эммы: она только что сделала первый реальный шаг в своей войне против Фарли, которым сейчас принадлежала компания „Томпсон и сын”.

– Поздравляю, Эмма, ты, наконец, стала фабрикантом.

– Не поздравляй меня раньше времени, Джо, – воскликнула Эмма. – Я стала суеверной в этом отношении.

– Но ты им будешь, Эмма, я в этом ни минуты не сомневаюсь, – с льстивой улыбкой сказал Джо. – Ты же всегда добиваешься всего, что хочешь, не так ли? Уж если ты что-то задумала, тебя ничто не остановит. Ты будешь идти к своей цели напролом, сметая всех со своего пути, и давить любого, кто попадет к тебе под ноги.

Эмма взглянула на Джо, удивленная его резкими словами и сарказмом. Обычно Эмма не обращала внимания на его упреки, но сейчас не сдержалась и гневно сказала:

– Из того, что ты сказал, следует, что я жестока и безжалостна, но это неправда. Просто я – деловая женщина. Кроме того, мне никто никогда ничего не подносил на блюдечке. Я должна была работать, как лошадь, чтобы иметь то, что имею сейчас, Джо!

– Никто этого не отрицает. Все знают, что работа – это твоя всепоглощающая страсть.

Его глаза, вдруг окаменевшие, смотрели на нее осуждающе. Эмма вздохнула и принялась перебирать бумаги на столе, мечтая о том, чтобы он поскорее ушел, она была не в том настроении, чтобы препираться с ним.

– А почему ты сегодня в городе в такое раннее утро? – нежно спросила она его, чтобы сменить тему.

– Собираюсь зайти в контору, я слегка задержался с некоторыми расчетами по недвижимости, – не задумываясь ответил он. – Потом позавтракаю с Блэки в „Метрополе”, мне нужно переговорить с ним насчет новых перекрытий на кожевенном заводе и укреплении там верхнего этажа. До сих пор он был перегружен контрактами на строительство и не мог приступить к этому, но их дальше уже нельзя откладывать.

– Передай ему привет от меня и скажи, что в воскресенье я зайду проведать Лауру.

Эммино лицо смягчилось, когда она заговорила о своих друзьях.

– Ты знаешь, Джо, меня беспокоит Лаура. Она, кажется, никак не оправится после выкидыша и нуждается в поддержке. Надеюсь, мне удастся что-нибудь для нее сделать…

– Ты там ничего не сумеешь сделать, Эмма, – воскликнул Джо, – это проблема Блэки. Он должен быть внимательнее и прекратить делать ей…

Джо смутился и не договорил фразу до конца.

– … детей, – закончила за него Эмма с холодным презрением. – Чья бы корова мычала!

Смутившись еще сильнее, Джо отмахнулся.

– Кроме того, ты и так достаточно много делаешь для Лауры. Ты так носишься с нею, Эмма, что можно подумать – она член нашей семьи.

– Это так и есть! – отрезала Эмма, – она моя самая дорогая подруга, почти как сестра. Я сделаю для Лауры все, что в моих силах, все на свете.

– Так я и знал!

Джо направился к двери.

– Увидимся дома, Эмма. Пока.

– До свидания.

Эмма некоторое время после его ухода сидела, пристально глядя на дверь, которую Джо с грохотом захлопнул за собой. „У него сегодня сплошные навязчивые идеи”, – устало подумала она, но у нее было слишком мало времени, чтобы долго переживать из-за Джо с его детскими припадками обидчивости. Эмма взяла со стола бухгалтерские книги и тщательно заперла их в сейф, где всегда их хранила. Пружинистым шагом, высоко неся голову, Эмма вернулась к столу. Да, она станет владелицей фабрики и одновременно воткнет нож в спину Джеральда Фарли. Она громко рассмеялась. Идея расширить свое собственное дело и одновременно нанести ущерб предприятию Фарли показалась ей остроумной. Она взглянула на фотографию своей восьмилетней дочери, стоявшей в серебряной рамке у нее на столе. „Вот это и называется высшей справедливостью, Эдвина, – сказала Эмма, обращаясь к портрету дочери. – Справедливостью для нас обеих. И это еще только начало!”

Эмма откинулась на спинку кресла и принялась снова размышлять о войне, пытаясь предугадать, как она повлияет на торговлю и промышленность. В мыслях ее возникали самые неожиданные решения. Она должна будет совсем прекратить поставки некоторых видов товаров своим оптовым покупателям. Несомненно, она вовремя решила придержать для себя большую часть товаров, хранящихся на складах „Грегсона”, и у нее нет иного выхода, как свести к нулю активность двух оставшихся у нее агентов и усилить ограничения на поставки товаров через них. Она стала выборочно отмечать галочками названия тех товаров, которые уже прямо сейчас ей следует выставить на продажу в своем универмаге. „Добрый старый „Грегсон”, ты – лучшее мое приобретение", – тихо прошептала она.

Так оно и было. В 1910 году, через несколько месяцев после свадьбы с Джо, Эмма узнала, что компания оптовой торговли „Грегсон”, связывавшая производителей товаров с розничной торговлей, испытывает серьезные финансовые затруднения и вот-вот должна пойти с молотка. Эмма захотела, а точнее сказать, – страстно желала приобрести ее, и она решила завладеть ею, хорошо понимая потенциальные возможности этой компании как источника практически неограниченных доходов. Это была как раз та лошадка, на которую стоило ставить, чтобы реализовать две ее излюбленные схемы в бизнесе: быстрое расширение дела без крупных капиталовложений и прямые закупки высококачественных товаров по низким ценам непосредственно у производителей. Она выкупила „Грегсон” за две тысячи фунтов и, с присущими ей изворотливостью и расторопностью, быстро избавилась от скопившихся на складах компании устаревших и второсортных товаров. Ее методика была проста, но безотказна. Эмма просто резко уценила все это барахло и распродала его в провинциальные магазины, постоянно нуждавшихся в подобных товарах для организации ежегодных распродаж по сниженным ценам.

Как и ожидала проницательная Эмма, ей действительно удалось сделать неплохие деньги на распродаже запасов. На них, а также – убедив производителей предоставить ей кредит, она стала закупать крупные оптовые партии товаров. Некоторые небольшие фабрики стали работать исключительно на нее. Благодаря этому значительная часть ее товаров была эксклюзивной при умеренных ценах. Используя доставшихся ей по наследству торговых агентов, Эмма стала оптовым поставщиком товаров для магазинов Лондона, Шотландии и Ланкашира. Кроме того, теперь у нее появилась возможность снабжать свои собственные три магазина товарами, которые ей практически ничего не стоили. Она также предусмотрительно обеспечивала своими поставками отборных товаров магазины, находившиеся в отдаленных районах, не испытывая при этом никакой конкуренции.

В начале 1911 года, когда дела „Грегсона” наладились, Эмма попросила Джо продать ей те три магазина, которые она у него арендовала, и еще пять, тоже принадлежавшие ему. Она предложила ему за них в общей сложности пять тысяч, но Джо отказал ей, хотя каждый магазин приносил ему в год всего по пятьдесят фунтов в виде арендной платы. Зная об этом, Эмма тем не менее язвительно заявила ему, что он готов выколачивать прибыль даже из собственной жены.

– Мне вовсе не нужна прибыль, – оправдывался Джо, обиженный ее подозрениями в том, что он отказывается продать магазины, не желая расстаться с доходами от них.

– Но ведь я тебе предлагаю за них сумму, равную всему доходу, который они принесут за десять лет, и еще тысячу сверху, – теряя терпение, кричала на него Эмма.

Джо был неумолим, боясь потерять свою недвижимость. Стремясь сохранить мир в собственном доме, он предложил Эмме, в качестве компромисса, снять у него эти пять магазинов, оставив в его руках право владения ими. Такая альтернатива не устраивала Эмму, у которой были свои мотивы, чтобы настаивать на приобретении магазинов в свою собственность, и она сухо отказалась даже рассматривать предложение Джо. Выход из тупика нашел Фредерик Эйнсли, который, к немалому удивлению Эммы, стал на ее сторону. Но даже его дар убеждения и хорошо подвешенный язык на первых порах оказались бессильными против упрямства Джо.

– Ведь только благодаря невероятным усилиям Эммы эти три магазина работают хорошо. До нее они были убыточными и простаивали половину времени, вообще не давая дохода, – убеждал его Эйнсли. – В данных обстоятельствах не считаете ли вы, что она вправе владеть тем, что сама так неутомимо создавала. Это были ее вложения на будущее. И что вы теряете, мой друг? Она готова заплатить вам за них хорошую цену, намного превосходящую все возможные будущие доходы от магазинов, и освободить вас от всех хлопот, связанных с их содержанием и ремонтом. Будьте благоразумны, старина, уступите ей эти восемь магазинов, и дело с концом. Это же в ваших интересах, Джо, а эти пять тысяч можно будет вложить во что-нибудь более прибыльное.

В частной беседе с Эммой Фредерик Эйнсли выразил удивление, почему Джо сам не предложил ей права на владение магазинами. „Хотя бы в качестве свадебного подарка”, – галантно ворковал обходительный поверенный, очарованный Эммой, восхищенный ее исключительным умом и деловой проницательностью. Финансовые способности и умение рисковать представляли в его глазах беспроигрышную комбинацию, верным признаком гениальности в бизнесе.

Эмма в ответ энергично замотала головой.

– Нет! Я хочу именно купить их у него! Тогда я буду уверена, что они действительно принадлежат мне, и никто не сможет этого оспаривать.

Эйнсли, отдавая дань уважения ее находчивости и догадываясь об истинных намерениях Эммы, с готовностью согласился и выбрал другую тактику, чтобы ей помочь. Он просто подобрал и предложил Джо на выбор несколько предложений, как вложить предлагаемые Эммой деньги, чтобы иметь гарантированно высокие дивиденды.

– Такие предложения выпадают не каждый день, – как бы случайно заметил Эйнсли. – Так что подумайте о продаже магазинов Эмме. Вы сможете заставить эти пять тысяч работать на вас со значительно большей выгодой.

Джо подумал и неохотно согласился, испытывая какую-то смутную тревогу относительно всей этой аферы. Эмма знала, что ей придется заложить „Грегсон”, чтобы наскрести денег на покупку магазинов, так как хотела отдать Джо всю сумму сразу, но это ее мало тревожило. Уже через шесть месяцев она выкупила свою компанию из заклада, а еще через год Эмма была готова приступить к реализации второй, самой амбициозной части своего плана – открыть собственный универмаг в Лидсе.

Для финансирования намеченного предприятия Эмма продала все свои магазины в Армли за двадцать тысяч фунтов. Перепуганный Джо обвинил ее в том, что она сознательно завысила цену против рыночной стоимости магазинов, чтобы нагреть на этом руки, твердил, что она занялась уголовно наказуемой спекуляцией, и грозил возможными последствиями.

– Чепуха! – холодно возразила ему Эмма, задетая его прокурорским тоном. – Я ведь продала не одни стены, как ты в свое время, Джо. Я продала также большие запасы отличных товаров и отличную репутацию магазинов. А что ты скажешь по поводу проведенной мною реконструкции? Я ведь за нее сама заплатила.

Джо пожал плечами, пряча свое несогласие за наигранным равнодушием, и заявил, что он не желает участвовать в сомнительных сделках и умывает руки. С самообладанием и уверенностью закаленного предпринимателя Эмма снова и уже за большую сумму заложила „Грегсон”, взяла в банке кредит под свой новый универмаг в качестве обеспечения, наконец, бросила на кон свои собственные двадцать тысяч, вырученные за магазины, и приобрела универмаг „Листер”.

Она за короткий срок расплатилась по своим обязательствам перед банком и создала своему универмагу репутацию свободного от долгов предприятия. „Грегсон” же ей удалось выкупить из залога в течение года.

Короткий стук в дверь оторвал Эмму от изучения списка товаров, имеющихся в наличии на складах „Грегсона”. Вошла Глэдис.

– Это всего лишь я с чашкой хорошего горячего чая. Я подумала, что вам захочется выпить чаю перед тем, как спуститься в магазин, миссис Харт.

– Вы поступили очень мудро, Глэдис, благодарю вас.

Эмма отодвинула кресло, положила ноги в элегантных туфлях на край стола и, прихлебывая чай, продолжала анализировать перечень запасов у „Грегсон”. Она решила, что с их помощью сможет всю войну легко поддерживать снабжение универмага, и если ей будет сопутствовать счастье, на которое уповают все игроки, то сможет выжить без особых потерь. Она сосредоточилась на последней странице списка товаров, желая убедиться в правильности своих выводов до того, как пойдет в магазин, но мысли о будущей фабрике снова отвлекли ее внимание. Она не должна медлить и быстрее прибрать „Лейтон” к своим рукам. Потом она представила себе лицо Джеральда Фарли, когда он узнает, что от него ушли его управляющий, три мастера и лучшие рабочие. „Это будет хорошим сюрпризом для такого ублюдка, как он”, – подумала Эмма. Мстительная улыбка появилась на ее лице.

Глава 39

Эдвин Фарли слонялся возле универмага „Харт”, разглядывая витрины и не решаясь войти внутрь. Такое бывало с ним каждый раз, когда он подходил к дверям магазина. Смелость или покидала его минут на десять, или изменяла ему совсем.

Он продолжал изучать шикарные вечерние туалеты, выставленные в витрине, и вспоминал тот день, когда он впервые проходил мимо нового универмага на Коммершл-стрит. Это случилось больше года назад, когда он застыл, как вкопанный, с удивлением глядя на поразившее его название, выложенное серебристыми металлическими буквами на ярко-синей деревянной вывеске над входом в универмаг: Э. ХАРТ. Решив, что это случайное совпадение, он двинулся дальше по улице, но внезапно любопытство взяло верх, и он направил свои стопы обратно.

Эдвин обратился к швейцару и расспросил его о владельце этого нового замечательного заведения. Швейцар вежливо уведомил его, что универмаг принадлежит миссис Харт. Задав еще несколько наводящих вопросов слегка удивленному швейцару, и получив на них ответы, Эдвин, совершенно потрясенный, поспешил прочь. У него не осталось сомнений: судя по описанию миссис Харт, которое он сумел вытянуть из швейцара, стало ясно, что владелицей магазина была Эмма. Через несколько часов Джеральд подтвердил его догадку, не удержавшись от вульгарного совета „держать брюки застегнутыми на все пуговицы”. Кипя гневом, Эдвин молча отвернулся, борясь с острым желанием двинуть своего братца кулаком по носу.

С того дня универмаг, как магнит, притягивал его. Каждый раз, приезжая в Йоркшир, он извинялся перед Джейн и один направлялся в Лидс. Подгоняемый противоречивыми чувствами он, рано или поздно, неизменно оказывался перед дверями „Харт”. Однажды он все же набрался смелости, вошел в универмаг и был ошеломлен его элегантным внутренним убранством. Очевидные достижения Эммы, которые он считал выдающимися, вызвали у него головокружение и странную гордость за нее. Позднее он несколько раз возвращался сюда при каждом удобном случае и нервно бродил вокруг, надеясь хоть мимолетно увидеть Эмму. Но это ему ни разу не удалось, и он сердито бранил себя за свое ребяческое поведение и клялся не ставить себя больше в смешное положение.

И вот он снова здесь, в этот теплый субботний августовский день, когда он должен бы находиться в кругу семьи в Фарли, и снова не решается войти, надеясь хоть мельком взглянуть на Эмму Харт и одновременно страшась ненароком столкнуться с ней. „Дурак!” – бормотал он, охваченный ненавистью к себе за свою нерешительность.

Постояв так еще несколько минут, не сводя глаз с витрины, Эдвин глубоко вздохнул, поправил галстук и решительно толкнул дверь. Чувствуя себя болезненно неловко среди покупательниц, толпившихся в главном зале на первом этаже, он торопливо прошел в отдел мужской галантереи. Он спешил, погруженный в собственные мысли и не замечая восторженных взглядов некоторых дам, смотревших ему вслед. В свои двадцать шесть лет Эдвин Фарли был привлекательным молодым человеком. Высокий, крепко сложенный, с энергичными манерами, он унаследовал от отца слабость к элегантной одежде и всегда был одет безупречно. В его лице было нечто, задерживающее внимание многих женщин и заставлявшее их обмирать. Красиво очерченное и аскетическое, оно было отмечено чувственностью, прятавшейся вокруг губ, а в глазах светилось неуловимое выражение, выдававшее его страстность.

В галантерейном отделе Эдвин попросил показать несколько шелковых шарфов и, делая вид, что внимательно их рассматривает, незаметно оглядывался через плечо, надеясь высмотреть в толпе женщин одну, неповторимую. Наконец, он приобрел серый шелковый галстук, который вовсе не был ему нужен, но Эдвин постеснялся внимательной девушки-продавщицы и не смог просто уйти, ничего не купив.

Сделав первую покупку, Эдвин обнаружил, что его напряжение начинает спадать, и он с самоуверенным видом стал бродить по другим отделам универмага, чтобы убить время. В отделе парфюмерии он задержался и купил два флакона дорогих французских духов для жены и тетки. Чтобы протянуть время, он попросил завернуть каждый флакон в подарочную упаковку. Молодая продавщица улыбнулась, кивнула ему и принялась выполнять заказ. Эдвин небрежно прислонился к прилавку и обвел зал своими светлыми серыми глазами. Потом повернулся, посмотрел на главную лестницу.

И в этот миг увидел ее.

Эмма спускалась вниз по лестнице. У Эдвина перехватило дыхание. Она стала еще красивее, чем прежде, в шикарном черном шелковом платье, мягко очерчивающем ее прекрасную фигуру. Он узнал ее величавую осанку и яркую индивидуальность, отметив, что она находится в самом расцвете своей красоты и юной женственности. Эмма задержалась на повороте лестницы, чтобы поговорить с покупателями, ее лицо просияло. Эдвин не в силах отвести глаз пристально смотрел на нее, завороженный ее прелестным овальным лицом, и сердце бешено стучало у него в груди.

Он не видел Эмму Харт девять лет, но у него было чувство, будто только вчера он обнимал ее в пещере на вересковой пустоши. Ему страстно хотелось броситься к ней, просить у нее прощения, расспросить об их ребенке. Но Эдвин не посмел этого сделать. С отвратительной беспомощностью он понял, что она отвергнет его точно так же, как он сам когда-то, много лет назад, в то несчастное утро в розарии оттолкнул ее.

Эмма дошла до конца лестницы и с необыкновенной грацией и уверенностью двинулась своей скользящей походкой по главному залу. Было видно, что она ощущает себя полновластной хозяйкой своего магазина и женщиной, знающей себе цену. К своему непередаваемому ужасу он вдруг заметил, что она идет прямо к нему. Эдвин прирос к месту, не в силах двинуться с него или хотя бы отвернуться, сердце его оглушительно стучало. Но к его громадному облегчению, Эмма остановилась у одного из прилавков и отвлеклась беседой со старшим продавцом. Один раз она обернулась и внимательно посмотрела, как ему почудилось, прямо ему в лицо. Он окаменел. Эмма покачала головой, ее лицо снова приняло выражение заинтересованности беседой, она подалась вперед и продолжила разговор. Заметила она его или нет? Или она просто не узнала его? Эдвин немедленно отбросил эту мысль. В это невозможно было поверить, ведь он не так сильно изменился за прошедшие годы. В любом случае, его сходство с отцом стало настолько очевидным, что его трудно было с кем-либо спутать.

Продавщица обратилась к нему с каким-то вопросом. Вздрогнув, он очнулся и обратил на нее внимание. Она вручила ему пакеты и счет, не переставая при этом любезно щебетать. Он с трудом разбирал ее слова сквозь шум крови в голове. Эдвину пришлось призвать на помощь остатки самообладания, чтобы скрыть дрожь в руках, пока он доставал из кармана бумажник. Краем глаза он заметил направляющуюся к нему Эмму, его душа ушла в пятки, и он опустил голову.

Эмма прошла так близко от него, что он мог дотянуться до нее рукой. Он слышал мягкое шуршание шелка ее платья, уловил аромат ее духов, легкий и свежий, похожий на запах ландыша. Острая боль пронзила его, и он с трудом удержался, чтобы не подойти и не взять ее за руку. А потом она ушла. Эдвин смотрел, как она переходит из отдела в отдел, улыбаясь и грациозно раскланиваясь с покупательницами. Он расплатился и спотыкаясь покинул магазин, не оборачиваясь, чувствуя себя больным и разбитым. Он остановился на улице, снова испытывая чувство ужасной потери, и гнетущая пустота в душе, никогда не оставлявшая его, стала еще мучительнее.

Эдвин двинулся в сторону Сити-сквер, как слепой пробираясь сквозь толпу, не замечая ни прохожих, ни движения транспорта, видя только ее лицо, стоявшее перед его глазами. Он не забудет его до конца жизни, оно, словно тавро, было выжжено и горело в его душе. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Эдвин, наконец, овладел собой и рванулся в сторону главного почтамта, неожиданно ясно поняв, что ему следует делать. Он принял решение, и ничто не могло заставить его изменить его.

За короткое время закончив все дела на почте, он сделал еще одну остановку, чтобы завершить остальное, и уехал домой. Он нашел свой „даймлер” на стоянке около железнодорожной станции, велел шоферу отвезти его в имение и, усталый и обессиленный упал на заднее сиденье. Всю дорогу в Фарли Эдвин не переставал думать об Эмме. Впечатление от встречи с нею было таким оглушительным, что он, наконец, понял, почему так страшился увидеть ее, хотя постоянно стремился к этому. Она разбудила в нем старые желания и заставила болезненно ощутить пустоту своей нынешней жизни. Она разожгла в нем чувства вины и стыда за содеянное, всегда тлевшие в нем, подобно огню, прячущемуся под тонким слоем пепла.

Память об Эмме неотступно преследовала его. Почему он не мог найти утешение в объятиях других женщин, среди которых за последние годы встречалось немало прехорошеньких? О Боже, почему он постоянно искал среди них похожую на Эмму хотя бы внешне? Он искал, постоянно и безуспешно искал вторую Эмму, навечно прикованный к этим незабываемым зеленым глазам, медным волосам, белой шелковистой коже. Всякий раз, обманутый внешним сходством, он быстро разочаровывался и резко порывал с очередной женщиной, оставаясь неудовлетворенным. Эмма преследовала его во сне и наяву.

Он подумал об их ребенке, томясь от невозможности увидеть его. Ему, если он остался жить, должно быть уже восемь лет. „Конечно, он жив”, – твердо сказал себе Эдвин, надеясь и веря в то, что частичка его и Эммы останется на этом свете. Кто он, мальчик или девочка? На кого похож? На него? На Эмму? А может быть, на них обоих?

Слабая улыбка мелькнула на его бледном лице, казавшемся изможденным в тусклом освещении автомобильного салона. Какая злая ирония судьбы в том, что Эмма родила ему ребенка вне их брака, ребенка, запретного для него, а Джейн так и не собралась подарить ему дитя, о котором он так страстно мечтал. Он представил себе Джейн и сравнил ее с Эммой. Ему не следовало на ней жениться. Он должен был сопротивляться давлению своей семьи. Его бесплодная, вялая, тоскливая жена! Крест, который он вынужден нести в этой жизни. Нет! Нечестно и несправедливо так думать про нее. Он не может осуждать бедную Джейн. Она нежна и внимательна к нему, вряд ли есть ее вина в том, что он сам не способен ничего дать ей. Он принадлежит Эмме Харт, и только ей одной и ничто, кроме смерти, не сможет изменить это.

Дурное настроение преследовало Эдвина весь день до самого вечера. Он пытался бороться с ним, ведя за семейным обедом, показавшимся ему длиннее обычного, вежливые, но напряженные разговоры, поэтому обрадовался, когда отец предложил ему после обеда перейти в библиотеку. К большому облегчению Эдвина, сегодня не было Джеральда, а он с того момента, как вернулся из Лидса, искал случай переговорить с отцом наедине.

Адам разлил напитки и уселся перед камином, непринужденно болтая о разных пустяках. Наконец Эдвин, не в силах терпеть дольше, перебил его.

– Отец, я должен поговорить с тобой об одном важном деле, – отрывисто произнес он.

Адам пристально посмотрел на него и нахмурился.

– Это звучит очень серьезно, Эдвин. Действительно, весь вечер ты выглядишь очень угрюмым. Надеюсь, что ничего дурного с тобой не произошло?

– Нет, отец, со мной все в порядке.

Эдвин секунду поколебался, а потом, откашлявшись, сказал:

– Я хочу, чтобы ты знал: сегодня я принял решение вступить в армию добровольцем. Немедленно.

Выражение лица Адама резко изменилось, и он осторожно поставил бренди с содовой на стол.

– Эдвин, мне кажется, что ты слишком торопишься. Ведь идут самые первые дни войны. Я не хочу, чтобы ты рвался воевать, пока мы не получим больше информации о том, как развиваются события. Я прошу тебя повременить со своим решением.

– Я не могу, отец. Не хочу огорчать и расстраивать тебя, но я должен идти. Пожалуйста, постарайся меня понять.

– Эдвин, ты не обязан идти добровольцем. Пока только одиноких мужчин призывают на фронт.

– Да, я знаю, отец, но это не имеет значения. Я решил.

Эдвин замолчал, взял с журнального столика „Йоркшир морнинг газет” и продолжил:

– Наверное, мне не следовало бы читать тебе правительственный бюллетень. Ты сам должен быть с ним хорошо знаком, газеты печатают его уже не первый день, но я все-таки прочту для тебя.

– Послушай, Эдвин… – начал было Адам, но Эдвин, предупреждающе подняв руку, остановил его и заглядывая в газету стал медленно, с выражением читать: „Ваш Король и страна нуждаются в вас! Ответите ли вы на призыв своей страны? Каждый день промедления чреват тяжелыми последствиями. Наступил момент, когда Империя оказалась вовлеченной в величайшую из войн в истории человечества. В эту критическую минуту страна призывает всех своих молодых мужчин сплотиться под ее знаменами и влиться в ряды армии. Если каждый молодой патриот откликнется на этот призыв, Англия и Империя станут еще сильнее и сплоченнее, чем прежде. Если вы не женаты и вам сейчас от 18 до 30 лет, вы отзоветесь на зов своей страны и придете на ближайший призывной пункт, адрес которого вам укажут в любом почтовом отделении. ВСТУПАЙТЕ В АРМИЮ ПРЯМО СЕГОДНЯ!"

Эдвин бросил газету на диван и сел, не сводя с отца внимательного взгляда.

Адам устало склонил голову.

– Ох, Эдвин, Эдвин! Не пытайся взывать к моему патриотизму. Я знаю, что страна – в большой опасности, но я боюсь за тебя. Этот бюллетень обращен к неженатым мужчинам. Прошу тебя, Эдвин…

– Слишком поздно, отец! Я уже записался сегодня утром, когда был в Лидсе. Я должен прибыть в понедельник.

– О Боже! Эдвин!

– Прости, отец, не сердись, пожалуйста, и благослови меня. Мне не хотелось бы покидать этот дом, не получив твоего благословения…

– Боже правый, Эдвин! Я ни за что на свете не допущу этого.

Адам вскочил с места и подсел к сыну на диван, обняв его за плечи, готовый разрыдаться в этот страшный миг.

– Хорошо, мой мальчик, довольно всего этого вздора. Я бы, конечно, очень хотел, чтобы ты повременил. Но, естественно, ты получишь мое благословение.

– Спасибо, отец.

Адам поднялся и смешал себе еще одну порцию бренди с содовой. Он облокотился на каминную полку и с глубокой грустью смотрел сверху на Эдвина. „Я все эти дни знал, что он так поступит, но от этого мне не легче”.

– Думаю, что я поступил бы так же, как ты, если бы мне было столько же лет, и уверен, что мой отец испытывал бы в этот момент те же чувства, что и я сейчас. – Адам тряхнул головой. – Но ты еще так молод, Эдвин, слишком молод.

– Не моложе любого англичанина, идущего сейчас в армию, отец.

Адам взглянул на сына.

– Ты уже рассказал обо всем Джейн, мой мальчик?

Эдвин кивнул.

– Да, я сказал ей, когда мы переодевались к обеду. Она расстроилась, но поняла меня. Ты же знаешь, в их семье чтят военные традиции. Ее брат тоже сказал нам, что собирается идти добровольцем на следующей неделе.

– Я знаю, – сказал Адам, задумчиво глядя на него. – Может быть, Джейн переедет к нам, на Саус Одли-стрит? Мы будем рады этому. Мне кажется, что ей не стоит оставаться в своем доме на Итон-сквер. Думаю, ей будет страшно одиноко в этом большом здании, где кроме прислуги никого нет.

– Благодарю, отец, я очень тронут твоей добротой. Но Джейн мне сказала, что собирается съездить на следующей неделе в Лондон, запереть дом и вернуться в Йоркшир. Поскольку ее брат тоже уезжает, она хотела бы пожить вместе с отцом. Она любит деревню, и мне кажется, что в сложившихся обстоятельствах это будет самым разумным.

– Конечно, Эдвин. Ладно, кажется, мы все обсудили, – закончил беседу Адам, неотрывно глядя в огонь.

Помолчав немного, Эдвин обратился к нему.

– Отец, у меня есть одна вещь, которую я хочу отдать тебе.

Он опустил руку в карман смокинга, достал что-то, завернутое в шелковый носовой платок и протянул Адаму. Видя, что отец не развернул платок, Эдвин продолжил:

– Я нашел ее много лет назад и хранил все эти годы. Я знаю, что это твой рисунок, а само изображение, как мне кажется, удивительно напоминает тетю Оливию.

Адам разглядывал плоский круглый камень, лежавший на платке, не в силах оторвать глаз от изображенного на нем прелестного лица. Краски удивительно хорошо сохранились. Он слегка потер камень одним пальцем.

– Ты заново отлакировал его, Эдвин?

– Конечно, чтобы сохранить краски, папа.

Адам продолжал разглядывать камень, и казалось бы давно умершие воспоминания вновь нахлынули на него. Он расписал этот камень, когда ему было лет семнадцать-восемнадцать. Десятилетия минули с тех пор, но он ясно видел ее, стоящую под скалой на Вершине Мира: легкий бриз шевелит ее черные волосы, ярко-синие, как цветки вероники, глаза сияют. И он услышал ее голос, отчетливо донесшийся до него через годы: „Адам, я жду ребенка”.

Эдвин следил глазами за отцом, испуганный выражением его лица.

– Это – тетя Оливия, ведь правда? – настойчиво спросил он, врываясь в отцовские воспоминания. Адам не ответил. Он улыбался, погруженный в то, что он помнил всю жизнь. Почти благоговейно завернув камень снова в платок, он вернул его Эдвину.

– Храни его сам, мой мальчик. Ты его нашел, и я хочу, чтобы он остался у тебя. Когда-нибудь я расскажу тебе историю, которую скрывает этот камень, но не теперь. Время еще не пришло.

Он странно взглянул на Эдвина.

– Полагаю, что ты набрел на него в старой пещере под Рэмсденской скалой.

Эдвин внимательно смотрел на отца.

– Да, там.

Он проглотил подступивший к горлу комок.

– Есть еще одно, о чем я уже много лет хочу рассказать тебе, отец. К сожалению, храбрость всегда изменяла мне, но это давно мучает мою совесть. Сейчас я хочу облегчить ее перед тем, как идти на войну.

Адам сел в кресло и отхлебнул бренди.

– Так облегчи ее, Эдвин. Тебе станет проще, если ты поделишься со мной, – мягко сказал он. – Я постараюсь понять тебя возможно лучше.

– Ну, так вот, видишь ли, дело в том, что… – нервно начал Эдвин. – О, черт! Мне нужно еще выпить, – вскричал он, вскакивая с места, и стремительно пересек комнату.

„Он похож на меня не только внешне…” – подумал про себя Адам. Он зажег сигарету, откинулся в кресле и приготовился слушать. „Эдвин собирается сказать об Эмме Харт и ребенке”, – решил Адам, и его сердце раскрылось навстречу сыну.

Глава 40

Лорд Китченер был назначен военным министром, и одно это сразу на сто тысяч увеличило приток добровольцев в армию. Уинстон Черчилль держал флот в полной боевой готовности, и вот с 6 по 20 августа 1914 года первые четыре дивизии Британских экспедиционных сил переправились через Канал, а еще две, пятая и шестая, последовали за ними в сентябре. При переправе не были потеряны ни один корабль и ни один человек, что стало настоящим триумфом для Черчилля, этого воинственного руководителя Британского королевского флота. Британия мобилизовывала свои силы для войны с угрожающей скоростью, но никто из ее подданных еще не подозревал, какие тяжелые времена ждут их впереди.

Заговорившие в августе пушки гремели, не переставая, до конца 1914-го и весь 1915-й, сея горе, смерть и разрушения. Сотни тысяч молодых мужчин, составлявших надежду нации, пали на полях сражений в Бельгии и во Франции. Ставки в этой кровавой борьбе были ужасающе высокими для Британии и ее союзников. Всем было ясно, что война шла не за обладание какой-либо крепостью или даже целой страной, но за неотъемлемое право каждого народа жить и развиваться так, как он сам того хочет.

Эмма Харт, подобно всем умным людям, часто размышляла о будущих последствиях этой войны, о тех условиях, которые возникнут после ее окончания, и о будущем, которое ждет бизнес. Но она не была полностью поглощена размышлениями о будущем. Ее приоритетом были сегодняшние реалии, не оставлявшие много времени на праздные раздумья. Она не упускала возникавших как бы сами по себе коммерческих возможностей, ни тем более не отказывалась при удобном случае увеличить свои капиталы. Если порой у нее возникали угрызения совести при мысли о том, что она наживается на войне, то Эмма гасила неприятные ощущения, повторяя: „Но ведь кто-то должен производить обмундирование для воюющих солдат, и если этого не сделаю я, то им займутся другие”.

И действительно этим занимались и другие. Большинство производителей одежды Западного Райдинга шили хаки для солдат, синюю форму для моряков и голубую – для летчиков Британии и ее союзников. Миллионы ярдов тканей для военной одежды сходили с ткацких станков Йоркшира.

В какой-то момент Эмма поняла, что она чересчур увлеклась работой, забыв про семью. Но чувство вины быстро улетучилось, вытесненное делами и сознанием того, что ей не остается ничего иного, как следовать избранным для себя курсом. Она металась между своим универмагом „Харт”, компанией „Грегсон”, ткацкой фабрикой „Лейтон” и швейной фабрикой, руководя всем этим со своими „фирменными” эффективностью, очарованием и напористостью. И все же ей постоянно не хватало одного часа в день, чтобы управиться со всем.

К большой ее радости, „Харт” торговал стабильно и сам себя окупал. Хотя товарооборот сильно сократился, но Эмма не ждала для себя серьезных убытков. Запас товаров на складах „Грегсона” не иссякал, благодаря экономному их расходованию. Кроме того, Эмме удалось найти еще несколько источников пополнения своих запасов. Под умелым руководством Бена Эндрюса дела „Лейтона” шли гладко, и фабрика с кажущейся легкостью и значительно быстрее многих конкурентов справлялась с громадными военными заказами. На время войны они с Дэвидом приостановили производство коллекций дамской одежды „Леди Гамильтон” и полностью переключились на шитье обмундирования. Так или иначе, все оставалось под контролем, ее бизнес оставался стабильным, в особенности ее ткацкая и швейные фабрики, которые работали сверхэффективно и давали исключительно высокие прибыли.

Но сегодня, в холодный декабрьский день 1915 года, голова Эммы не была занята только делами. Сидя рядом с водителем в одном из фургонов для доставки заказов из „Харт” на дом, Эмма предвкушала наступающее Рождество. Она решила устроить настоящий праздник, наперекор лишениям и царившим кругом угрюмым настроениям. Должен был приехать погостить на несколько недель Фрэнк, и Эмма с детским нетерпением ждала его приезда, взволнованная возможностью снова увидеться с братом. Он был ранен в ноябре, к счастью, несерьезно. Пуля зацепила ему правое плечо, и его отправили лечиться домой в Англию. Если бы еще Уинстон смог выбраться на побывку, то вся семья оказалась бы в сборе. Но Эмма понимала, что это вряд ли выполнимо. Флот постоянно находился в гуще боевых действий, а вести со всех фронтов приходили самые удручающие. И все таки, невзирая ни на что, у них будет рождественская елка, и праздничный обед с индейкой и плам-пудингом, другие традиционные угощения, подогретое с пряностями вино и, конечно, подарки для каждого. Важнее всего было то, что Фрэнк побудет в кругу родных и отдохнет, а уж она создаст для него домашний уют, по которому он так истосковался.

В считанные минуты фургон доставил ее к швейной фабрике на Йорк-роуд. Эмма велела водителю ждать ее и поспешила внутрь. Входя в кабинет Дэвида, она с удивлением обнаружила там уютно устроившегося Абрахама Каллински.

Ее старый друг поднялся и тепло обнял Эмму, поблескивая сквозь очки своими умными черными глазами. Он придирчиво оглядел ее и сказал:

– Ну, Эмма, ты выглядишь прекрасно. Как приятно снова увидеть тебя. Последний раз это было так давно.

Эмма улыбнулась.

– Как поживаете, Абрахам? Как себя чувствует миссис Каллински?

– Мы в порядке. Джанесса часто интересуется тобой. И она и я скучаем по тебе, Эмма.

– Прошу прошения, что совсем забросила вас в последнее время, – извинилась Эмма. Печальная улыбка тронула ее губы. – Но дел столько, что некогда вздохнуть. Все эти дни.

– Ах, да, наша маленькая Эмма стала промышленным магнатом, – воскликнул Абрахам, с любовью и восхищением глядя на нее. Она не переставала изумлять его своими успехами, которые он считал выдающимися, особенно для женщины.

Дэвид стоял за своим столом с видом явно измученным бумажной работой. Он рассмеялся.

– Не прикидывайся изумленным, па, а я всегда предсказывал, что наша Эмма далеко пойдет.

Дэвид обошел вокруг стола, взял Эмму за плечи и поцеловал в щеку. Она машинально обвила его руками, почувствовала силу его рук, крепко державших ее, и ощутив, как ее пальцы сами по себе начинают впиваться в его тело. Не разжимая рук, они отпрянули друг от друга и обменялись долгими взглядами.

Абрахам Каллински, отечески наблюдавший за ними, вдруг почувствовал некоторое беспокойство. „Сын мой. Ты обнимаешь ее слишком долго. Ах, не мне ли знать, что означает такой взгляд в мужских глазах! Молю Господа, чтобы жена Дэвида Ребекка или Джо как-нибудь не обратили на это внимание”. Абрахам кашлянул и сказал:

– Иди сюда, Эмма, сядь вот тут, рядом со мной.

Он указал на второе кресло, стоявшее перед столом Дэвида. Эмма села.

– Что-нибудь случилось? Почему тебе так срочно потребовалось повидаться со мной, Дэвид?

Он откинулся в кресле и посмотрел на нее своими яркими синими глазами.

– У меня есть предложение, и я надеюсь, что ты примешь и поддержишь его.

Эмма облегченно рассмеялась.

– Ты же знаешь, что я всегда доверяю твоим суждениям. Так в чем дело?

– Папа стал уставать в последнее время, – Дэвид закурил сигарету. – Мы тут с ним поговорили, и я подумал, что есть решение, которое устроит всех. Мне пришло в голову, что мы можем слить его компанию с нашей и принять на себя управление делами его фабрики без всяких проблем. Он по-прежнему будет руководить ею как своей собственной и продолжать работать, но не столь интенсивно.

Дэвид вопросительно посмотрел на Эмму.

– Ну, что ты на это скажешь?

Мгновенно оценив все потенциальные преимущества этого предложения и видя в нем способ простого и быстрого расширения их дела, Эмма не стала долго раздумывать.

– Это отличное предложение. Вы будете довольны, если мы так сделаем, мистер Каллински?

– Да, Эмма. И Джанесса тоже будет счастлива. Она бес покоится за меня. Так беспокоится, что я начинаю беспокоиться из-за того, что она беспокоится, – усмехнувшись, ответил Абрахам.

– Ну тогда давайте объединять наши фирмы, Дэвид. Я обеими руками – за. И сейчас самое время для этого.

– Нам предстоит проработать множество деталей, но прежде, чем приступить к ним, мне хотелось бы, чтобы ты выслушала мое личное мнение насчет всей этой идеи, – сказал Дэвид. – Я думаю, что мы должны за хорошую цену выкупить у папы его права на владение компанией, чтобы этот капитал мог приносить ему приличный доход. В конце концов он годы потратил на создание своего дела. Мы должны сделать его директором дочерней компании и платить директорский оклад. Я также считаю, что он должен будет участвовать в прибылях в равной с нами доле. Кроме того, он будет получать жалование за управление своей фабрикой. Как ты отнесешься к таким условиям, Эмма?

– Я полностью согласна с тобой, Дэвид. Твой отец должен что-то получить за те годы, которые он занимался этим бизнесом. Послушайте, почему бы вам двоим самим не договориться и назначить справедливую цену. Что бы вы не решили, мне это подходит. Я согласна на все.

Она рассмеялась и нежно улыбнулась Дэвиду.

– Не понимаю, почему ты решил, что я буду возражать. В первую очередь это твой бизнес, Дэвид. Ты сам его создал и тебе принадлежит основной капитал.

Он с облегчением улыбнулся.

– Хорошо, мы с папой подобьем все, а остальные детали обсудим с тобой позже. Потом я поговорю с Фредериком Эйнсли, чтобы он за неделю подготовил все документы.

– Отлично, – сказала Эмма и, повернувшись в кресле к Абрахаму, стала расспрашивать того о его правительственных контрактах, поставщиках тканей, рабочей силе и производительности его фабрики. Пока они беседовали, Дэвид вернулся на свое место за столом и принялся разглядывать Эмму.

Врывавшееся через окна зимнее солнце освещало ее своими лучами. „У нее действительно такой тип английской красоты, который лучше всего смотрится при дневном свете, – подумал Дэвид. – Именно такую красоту обессмертили в своих работах Гейнсборо и Ромни. И что любопытно: Эмма сама не сознает, насколько она хороша собой. Самолюбование совершенно ей несвойственно, и это придает ей только лишнее очарование. Она выглядит такой свежей, переполненной жизненной силой и чувственностью. Неудивительно, что она неотразимо действует на мужчин любого возраста. Смешно, но сама она этого не понимает”.

– Ты согласен, Дэвид?

Дэвид вздрогнул.

– Прошу прощения, но я немного витал в облаках.

– Я говорю, что нам нужно принимать решение немедленно. Объединив ту рабочую силу, какой мы располагаем, нам, вероятно, удастся расширить производство и поднять эффективность обеих фабрик. Твой отец согласен.

– Отличная мысль! Я скажу Виктору, чтобы он прямо завтра отправился на отцовскую фабрику.

Он взглянул на отца.

– Ты ничего не имеешь против, папа?

– Я буду только рад тому, что он вернется. Моя голова хоть немного отдохнет от забот. И мамина тоже.

Эмма встала, мужчины поднялись за ней следом.

– Теперь, если вы не против, я должна бежать. Я обещала Эдвине быть сегодня дома пораньше и помочь ей нарядить рождественскую елку. Она мечтает об этом, и я не хочу ее разочаровывать.

– Конечно, ты ни в коем случае не должна этого делать. Нехорошо обманывать детей, – сказал Абрахам и, тяжело вздохнув, многозначительно взглянул на Дэвида, – как это часто делает мой старший сын.

– Только потому, что перегружен делами, – попытался защищаться Дэвид.

– Ах, да, дела! Вечно одни дела. Ладно, тебе пора, Эмма. Передай привет и наилучшие пожелания Джо.

– А вы – миссис Каллински, – скажите, что я скоро забегу ее проведать.

– Я провожу тебя, – сказал Дэвид, подавая ей пальто и по-хозяйски беря под руку.

„Елка по величине как раз такая, как надо”, – решила Эмма. Она очень тщательно выбирала именно такую, хотя можно было купить и крупнее. Но Эмма не хотела показного великолепия, неуместного, по ее мнению, во время войны. Домоправительница еще вчера вечером поставила елку в горшок, и сейчас она стояла на задрапированном столике в углу гостиной, недалеко от камина. Эмма отступила назад и, склонив голову к плечу, критически разглядывала ее. Елка была молодой, пушистой, с толстыми, темно-зелеными мохнатыми ветками.

– Привет, Эмма, ты сегодня рано…

Эмма обернулась к вошедшему в гостиную Джо, который направился к камину, потирая на ходу озябшие руки.

– Я обещала Эдвине, что буду помогать ей наряжать елку.

– Ах, да, я совсем забыл.

Продолжая распаковывать елочные украшения, Эмма рассказала ему о своей сегодняшней встрече.

– Тебе не кажется, что это отличная мысль – объединиться с Каллински? – закончила она свой рассказ и поглядела на Джо через плечо.

Джо нахмурился.

– Я в этом совсем не уверен. По-моему, только лишние хлопоты для тебя.

– Почему для меня? Главная тяжесть в этом деле ляжет на Дэвида.

– Мне кажется, что у вас обоих и так забот выше головы, особенно у тебя, – сказал Джо тем брюзгливым тоном, которым он всегда говорил, возражая против любых нововведений.

– Не будь занудой, Джо. Порой я просто отказываюсь тебя понимать, – спокойно возразила Эмма. – И потом, пусть обо всем этом голова болит у мистера Каллински. Он неважно себя чувствует в последнее время и слияние – лучший выход для него.

– Старик мог бы продать свое дело кому-нибудь еще.

– Конечно, мог, но зачем? Вполне естественно, что он обратился с этим к Дэвиду. Кроме того, Абрахам Каллински был всегда добр ко мне, и я только рада помочь ему.

– Просто я волнуюсь за тебя, Эмма. Но, впрочем, если ты считаешь эту идею чудесной, то кто я такой, чтобы пытаться критиковать? Вы с Дэвидом всегда делаете на фабрике то, что находите нужным.

– Мы всегда посвящаем тебя в наши планы, – мягко возразила Эмма, уловив обиду в его тоне.

– Да, конечно, ставите меня перед фактом.

– О, Джо, не сердись, пожалуйста. Скоро Рождество. Давай не будем ссориться.

– Ссориться? А кто ссорится? – вскипел Джо. – Правда, Эмма, стоит мне раскрыть рот, как ты сразу обвиняешь меня… – Джо прервал неожиданно фразу на полуслове и совершенно другим тоном воскликнул:

– Здравствуй, моя дорогая! Входи же, что ты остановилась там?

Эмма обернулась и увидела Эдвину, которая слегка замешкалась в дверях, но потом в два прыжка пронеслась через комнату и с криком „Папочка! Папочка!” повисла у Джо на шее. Он подхватил ее и закружил так, что голубое бархатное платье, надетое на Эдвине, раздулось колоколом, а ее длинные распущенные волосы, такие светлые, что казались серебряными, развевались у нее за спиной, переливаясь в свете лампы. Затем Джо поставил Эдвину на пол, придерживая за руки, чтобы та не упала.

– У тебя не закружилась головка, мой ангел?

– Нет, папочка, – улыбнулась в ответ Эдвина, и на ее прелестных щечках появились ямочки.

– Вот и ты, дорогая. Я ждала тебя и распаковала все игрушки. Мы можем начинать.

– Привет, мама, – сказала Эдвина, не глядя на нее и схватила Джо за руку. – Папочка, ты будешь помогать мне наряжать елку? Ну, пожалуйста, пожалуйста, согласись, папочка!

Она не сводила с него умоляющего взгляда своих блестящих серебристых глаз. Джо рассмеялся и потрепал ее по голове.

Конечно, буду, родная. Эдвина потащила его за собой к елке и, не выпуская его руку, вскарабкалась на подставленный Эммой заранее табурет.

Держа в руке серебряный шар, Эмма улыбнулась своей девятилетней дочери.

– Куда повесить это, дорогая?

Эдвина не ответила. Она посмотрела на Джо и одарила его ослепительной улыбкой.

– Как ты думаешь, где он должен висеть, папочка?

– Ну, я уж не такой специалист в этом деле. Может быть, здесь, – Джо указал рукой на ветку.

– Передай мне, пожалуйста, шар, мама.

Эмма молча вручила шар Эдвине, которая немедленно передала его Джо.

– Повесь его сам, куда хочешь, папочка. Я думаю, что ты должен сделать это первым.

Этот маленький ритуал продолжался несколько минут. Всякий раз, как Эмма доставала очередное украшение и предлагала его повесить куда-нибудь, Эдвина быстро забирала у нее игрушку и, не обращая внимания на предложение матери, предоставляла Джо право решать. Остро ощутив пренебрежение к себе, Эмма непроизвольно отступила от елки. Она ощутила себя нежеланным чужаком, вмешивающимся не в свое дело. Эмма отошла к камину, наблюдая оттуда за тем, как они счастливо смеются друг с другом. Обида нахлынула на нее, но она тут же прогнала ее прочь. Ей не следует завидовать их отношениям. Напротив, она должна радоваться, что они так любят друг друга.

Эдвина и Джо были так поглощены елкой и собой, что не заметили, как Эмма тихо выскользнула из комнаты. Бесшумно притворив за собой дверь и застыв за ней, она проглотила твердый комок, застрявший в горле и смахнула с глаз навернувшиеся слезы. Секунду спустя Эмма овладела собой и твердым шагом прошла по мраморному полу в холле, достала из чулана пальто, подхватила две стоявшие на полу корзины и быстро выскользнула за дверь.

На улице была темная, холодная, безлунная ночь. Легкими хлопьями падал снег. К счастью, фонари на чугунных воротах всех особняков были зажжены и освещали ей путь, когда она свернула на мощенную булыжником дорогу, соединявшую дома в Тауэрсе. Снег, ложась на землю, не таял, и Рождество обещало быть снежным, как того страстно желала Эмма. Закусив губу, она поняла, что Рождество для нее утратило свою прелесть. Она горько переживала пренебрежительное отношение Эдвины, обида продолжала туманить ей голову.

Несколько минут спустя Эмма толкнула калитку особняка, стоящего последним в ряду домов. Блэки О'Нил купил его в 1913-м, через два года после своей женитьбы на Лауре. Хотя особняк мало походил на тот Георгианский дворец, о котором он столько говорил прежде, но выглядел довольно импозантно после проведенной Блэки серьезной перестройки.

Молоденькая горничная-ирландка любезно приветствовала Эмму. Она приняла у нее пальто и шарф, забрала принесенные корзины, не забывая одновременно справиться о ее здоровье. Эмма только собралась спросить, где миссис О'Нил, как на верху лестницы, устланной красным ковром, возник Блэки.

К своим двадцати девяти годам Блэки О'Нил стал заметкой фигурой и прошедшие годы были удачными для него. Они с дядюшкой Пэтом хорошо потрудились, их строительная компания стала одной из крупнейших в Лидсе. Удача не оставляла его. Еще не миллионер, которым он хвастливо грозился стать, Блэки был уже богатым человеком и смело мог относить себя к сливкам общества, куда он так стремился. Он одевался дорого и элегантно. Выйдя за него замуж, Лаура тактично убедила его отказаться от пристрастия к кричащим галстукам, цветным парчовым жилетам и безвкусным побрякушкам. Она заметно обтесала его, и Блэки приобрел даже некоторую изысканность. Его грубый провинциальный ирландский акцент почти исчез, не считая легкой картавости. Лаура благотворно влияла на мужа, не подавляя его натуры. В нем по-прежнему было много актерства, но со временем он убедился, что эта черта только помогала ему в бизнесе.

С радостным видом помахав рукой Эмме, Блэки легко сбежал вниз по лестнице.

– Эмма, любовь моя, услада моих усталых глаз, – завопил он и подхватил ее в объятия с такой силой, что ноги Эммы оторвались от пола. Он крутанул ее вокруг себя по обыкновению и, поставив обратно, расцеловал в обе щеки.

– Что это у нас за выражение лица? У тебя такой вид, будто ты потеряла целый фунт, а нашла всего шестипенсовую монетку.

Эмма принужденно рассмеялась, как всегда заражаемая добрым юмором Блэки.

– Со мной все в порядке. Наверное, погода сказывается, вот и все.

– На тебя влияет погода? Не могу в это поверить.

Он испытующе посмотрел на нее.

– Ты уверена, что с тобой ничего не случилось?

– Нет, правда ничего. А где Лаура?

– Ждет тебя в гостиной. Она была уверена, что ты заскочишь.

Он быстро провел ее через холл. Лаура сидела перед камином и вязала солдатский шарф цвета хаки. Отбросив вязание, она полетела навстречу Эмме и любовно обняла ее.

– Эмма, дорогая! Я так надеялась, что ты выберешь сегодня время навестить нас. Ты всего неделю собиралась это сделать.

Эмма виновато улыбнулась в ответ на упрек своей ближайшей подруги.

– Я знаю, но у меня дел было по горло. Я принесла из универмага те вещи, которые ты заказывала для рождественского праздника в воскресной школе. Их забрала горничная. Я там добавила кое-что из того, что может пригодиться нуждающимся детям.

– О, Эмма, ты так добра, спасибо.

Лаура взяла ее под руку, и они, весело болтая, пошли вместе к камину.

– Насколько я могу судить, мужчины здесь лишние, – пошутил Блэки. – Я оставляю вас вдвоем с вашими женскими сплетнями. Но сплетничайте по-быстрому, мои дорогие. Я скоро вернусь, чтобы выпить с вами за наступающее Рождество.

Сидя в очаровательно обставленной гостиной и слушая нежный, звенящий как колокольчик голос Лауры, Эмма почувствовала, что напряжение понемногу спадает. Она понимала, что обволакивающее ее тепло и легкость исходят не только от пламени, бушующего в камине, но главным образом от присутствия Лауры. Эта нежная, дорогая ее сердцу, женщина всегда целебно влияла на нее. Лаура рассказывала о готовящемся празднике, который она устраивала для детей ее воскресной школы. Слушая ее, Эмма с растущим удовольствием наблюдала за своей подругой. В этот вечер Лаура выглядела замечательно. Полностью оправившись от случившегося у нее два года назад выкидыша, она снова расцвела и стала жизнерадостной, как прежде. Одетая в темно-синее платье, с собранными на затылке соломенными волосами, открывавшими ее спокойное нежное лицо, она сегодня больше, чем когда-либо, походила на Мадонну. Лаура была счастлива с Блэки и лишь одно омрачало ее счастье: к своему огорчению, она никак не могла подарить ему ребенка.

– Последние две недели этот праздник, кажется, отнимает все мое время, – говорила Лаура. – Блэки достал чудесную елку, чтобы поставить ее в церкви. Завтра я собираюсь пойти наряжать ее.

При этих словах Эмма буквально окаменела и почувствовала, как вытягивается ее лицо. Лаура обеспокоенно посмотрела на нее и прервала свой рассказ, вопросительно заглядывая в глаза Эммы.

– Боже мой, дорогая, ты ужасно выглядишь. Что произошло?

– Ничего, совершенно ничего, – ответила Эмма и уставилась себе на руки.

– Нет, что-то случилось, я слишком хорошо тебя знаю. Пожалуйста, дорогая, если тебя что-то мучает, поделись со мной и тебе сразу станет легче.

Эмма откашлялась.

– Дело в том, что Эдвина была со мной очень резка сегодня вечером. Это по-настоящему огорчает меня.

Глубоко вздохнув, она пересказала Лауре все, что произошло, когда они украшали елку. Лаура была опечалена услышанным.

– Девочки всегда в этом возрасте тянутся к отцу, ты сама это знаешь. Ничего необычного в этом нет. Пройдет время, и она изменится. Я убеждена, что через эту стадию проходят многие дети.

– Мне кажется, что она всегда предпочитала мне Джо, – грустно заметила Эмма. – Я не против, больше того, я даже счастлива, что они так привязаны друг к другу, но эти приступы ее холодности ко мне меня просто обескураживают. Я ведь так стараюсь завоевать ее расположение.

– Я это знаю, но дети могут быть такими недобрыми, – Лаура потянулась к ней и сжала руку Эммы. – Это вовсе не значит, что они нарочно стараются быть жестокими. Нет, они просто не задумываются над своим поведением, вот и все.

– Может быть, ты и права.

– Она ведь очень хорошая девочка, правда?

– Да, на мой взгляд, даже слишком хорошая. Порой мне кажется, что Эдвина родилась сразу взрослой. – Эмма задумалась на какое-то мгновение. – Порой я чувствую, что Эдвина живет совершенно отдельной от нас, собственной внутренней жизнью. Ты знаешь, она удивительно умеет держать дистанцию. И у нее всегда какой-то отсутствующий взгляд.

Лаура рассмеялась и постаралась развеять Эммины тревоги.

– О, дорогая, это так естественно. Девочки все ужасные мечтательницы.

– Хочу надеяться на это, – проговорила Эмма, сама желая верить своим словам.

– А что касается ее умения „держать дистанцию”, то, я думаю, она просто довольно сдержанная по своей природе. На днях Блэки сказал…

– Так что такое я сказал? – загремел от дверей Блэки, врываясь в гостиную. Попыхивая сигарой, он подошел к Лауре с Эммой.

– Я собиралась рассказать Эмме, что ты считаешь Эдвину изысканной маленькой леди с очаровательными манерами, – ответила Лаура.

– Да, она именно такая и есть, и хорошенькая притом.

Он повернулся и направился к буфету. Наливая себе ирландское виски, Блэки весело спросил:

– Дамы, а что вам предложить?

– Чего бы тебе хотелось, Эмма? Пожалуйста, выпей немножко, тебе это сегодня будет полезно.

– Полагаю, что сегодня я так и сделаю! – засмеялась Эмма. – Кажется, что мне сегодня просто необходимо выпить. Мне шерри, Блэки.

– Думаю, тебе того же, Лаура, дорогая?

– Да, но самую малость.

– Счастливого Рождества моим самым любимым дамам, – с обычной, слегка преувеличенной галантностью провозгласил Блэки, поднимая свой стакан.

– Счастливого Рождества, – хором ответили они, а Эмма насмешливым тоном подколола его:

– Хотелось бы надеяться, что мы твои единственные самые любимые. Мы очень рассердимся, если вдруг окажется, что есть и другие.

Блэки усмехнулся.

– Лаура мне рассказывала, что мы приглашены к вам на Рождество. Я с нетерпением жду этого дня. Мы воспользуемся случаем и устроим небольшой праздник. Нам есть, что отметить.

– Что ты хочешь этим сказать, Блэки?

– О, ничего особенного, дорогая, – кратко ответил он, не желая развивать свою мысль.

– Блэки, пожалуйста, не важничай. Ответь мне, дорогой, ты что-то узнал, что-нибудь о войне, чего мы еще не знаем? – настаивала Лаура.

– Вовсе нет, вовсе нет, – сказал он с вновь прорезавшимся акцентом. – Давай не будем говорить сегодня про войну, дорогая.

Он сел рядом с Лаурой на диван и обнял ее за плечи. Ласково глядя на Эмму, он сказал:

– Я слышал, что дела фабрики Томпсона совсем плохи. Они делают дрянные ткани и поэтому скоро совсем потеряют правительственные заказы.

– Надеюсь на это, – равнодушно ответила Эмма, сидя с непроницаемым лицом и резко сменила тему.

Новый год принес плохие вести для Британии и союзников. Солдаты тысячами гибли в окопах. Потери были так велики, что весь мир замер от ужаса. 4 января 1916 года премьер-министр Генри Асквит выступил в Палате общин и внес на рассмотрение билль о введении обязательной воинской повинности для всех неженатых мужчин, годных к службе в армии. Билль в парламенте встретил ожесточенное сопротивление, особенно со стороны „твердолобых” консерваторов и сторонников прежнего принципа добровольного формирования армии. Но в понедельник 24 января билль в третьем чтении был принят 347 голосами против 36 голосов оппозиции. Так появился первый в Англии закон „Об обязательной воинской службе”, который вступил в силу со 2 марта.

Хотя принятый закон распространялся только на одиноких мужчин, Эмма в последние дни стала испытывать растущую тревогу. Она внимательно читала газеты, анализировала ход военных событий и понимала, что каждый день фронту требовалось все больше и больше солдат, а людские резервы Британии не были неисчерпаемыми. Эмма предполагала, что призыв в армию женатых мужчин – дело нескольких недель, и оказалась права.

Читая однажды утром в начале мая „Таймс”, она обнаружила, что ее предчувствия начинают сбываться. Она быстро пробежала глазами сообщение о том, что премьер-министр попросил удалить прессу из Вестминстер-хауз, собираясь доложить парламенту проект нового закона о военной службе.

– Джо, мне кажется, что собираются призывать женатых мужчин, – тихо сказала она.

Джо посмотрел на нее через накрытый для завтрака стол, глаза его стали серьезными.

– Этого надо было ожидать, Эмма. Китченер уже какую неделю подряд кричит, что ему не хватает людей.

Эмма кивнула.

– Здесь пишут, что в проекте закона записано: „Каждый британский мужчина в возрасте от 18 до 40 лет подлежит призыву для прохождения действительной службы в регулярных войсках, за исключением тех, кто по каким-либо причинам непригоден к службе”.

– Полагаю, что у тебя таких причин нет? – обратилась она к Джо со слабой улыбкой.

– Нет, любимая, я годен.

Еще через несколько дней Эмма с угрюмым смирением прочла, что, хотя в Парламенте мнения разделились, большинство поддерживает закон, и наконец 27 мая новый закон о военной службе был одобрен. В тот вечер Эмма сидела в гостиной вместе с Фрэнком, который снова гостил у них, и обсуждала с ним эту новость.

– Что все-таки это означает – „одобрен королем”? – спросила Эмма.

– Это значит, что в минуту величайшей опасности для британской нации мы вновь возвращаемся к практике времен норманнов и саксов, когда король имел право забирать любого мужчину, любой корабль и любое движимое имущество своих подданных в интересах защиты нации, – торжественно провозгласил Фрэнк.

Эмма поняла, но это понимание совсем не избавило ее от тревожных мыслей.

Эмма, всегда раньше громко ругавшая бюрократию за ее неповоротливость и волокиту, теперь проклинала ее неожиданную расторопность. Трое самых дорогих для нее мужчин уходили на войну вместе с толпами других призывников. Первым призвали в пехоту Дэвида, а следом за ним – Джо и Блэки, которые уезжали вместе. В конце мая они были призваны в Шотландский полк морской пехоты, в котором когда-то служил отец Эммы и который пользовался самым большим уважением у йоркширцев.

– Если, конечно, забыть о том, что я – не йоркширец, – заявил Блэки. – Ирландец, живущий в Англии, по церковному недосмотру женатый на англичанке, служащий в Шотландском полку и носящий юбку с гетрами. Как вам это нравится?

Эмма и Лаура посмеялись вместе с ним, но на сердце у них было тяжело.

Джо и Блэки немедленно отправили на полевые учения в Райпон. С этим старинным и живописным гарнизонным городком у Эммы было связано немало воспоминаний. Две недели спустя они вернулись домой, имея сутки на сборы перед отъездом в Тилбурн, а оттуда – на фронт во Францию. Хмурым июньским утром Эмма провожала их на вокзал. Беременная Лаура тоже просилась пойти с ними, но Блэки был неумолим.

– Только не в твоем положении, дорогая, – нежно сказал он, гладя ее по голове. – Я не хочу, чтобы ты переволновалась, это может повредить тебе и ребенку.

В последний миг перед расставанием Блэки пришлось чуть ли не силой отрывать от себя Лауру, неистово вцепившуюся в его руку и безуспешно боровшуюся с подступающими слезами. Но ее бледное лицо было необыкновенно мужественным, когда они уходили. Она, будто бледный призрак, стояла за окном и махала рукой им вслед до тех пор, пока они не прошли по садовой дорожке и не скрылись из виду.

В полном молчании они добрались до Лидса. У Эммы закружилась голова, когда они вошли в городской вокзал. Толпы военных из разных полков валили через раскрытые ворота. Угрюмые, замусоренные платформы были заполнены сотнями солдат и женщин всех возрастов и сословий, их жен, матерей, любимых, пришедших проводить своих мужчин. Блэки забрал вещевые мешки и понес их в вагон, а Джо с Эммой остались стоять на платформе вдвоем, держась за руки.

– Прощай, любимая, – сказал Джо, крепко сжимая ее пальцы. – Не беспокойся обо мне, береги себя и детей.

Эмма кусала губы, стараясь оставаться спокойной. Джо был удивительно нежен с нею в эти последние месяцы, предчувствуя скорую неизбежную разлуку, и они во всех отношениях стали намного ближе друг к другу, чем прежде.

– Это ты должен поберечь себя, Джо, – мягко сказала Эмма.

Через несколько секунд Блэки присоединился к ним. Эмма взяла его за руку и притянула к себе.

– И ты береги себя тоже, дорогой.

Она попыталась улыбнуться.

– Смотрите там, вы оба, не вздумайте попасть в какую-нибудь передрягу…

Она не договорила и замолчала, стоя с трясущимися губами.

Джо приподнял ее лицо.

– Где же твоя знаменитая необыкновенная улыбка, любимая?

– Прости…

Раздались свистки кондукторов, клубы дыма и пара окутали их, когда поезд дернулся, готовый увезти их на юг, Блэки обнял ее.

– Прощай, крошка. Веди себя хорошо и приглядывай за моей Лаурой вместо меня. Смотри, чтобы она не поднимала ничего тяжелого, и не позволяй ей волноваться.

С увлажнившимися глазами он поцеловал ее в щеку. Эмма, глядя на него, глотала слезы.

– Я постараюсь. Обещаю тебе, Блэки, не допустить, чтобы что-нибудь случилось с ней или с ребенком.

Блэки вскочил на ступеньку вагона, схватился за поручень и отвернулся, чтобы дать им хоть на мгновение побыть наедине. Джо обнял Эмму.

– Ты была мне самой лучшей женой, родная моя.

Заметив испуг на ее лице, он торопливо добавил:

– Именно поэтому, черт побери, я уверен, что вернусь к тебе.

– Я тоже уверена в этом, Джо. И ты был хорошим мужем. Будь там поосторожнее, умоляю тебя.

Джо, оглушенный расставанием, был не способен говорить и молча кивнул. Он снова поцеловал ее, и Эмма почувствовала, как его слезы, смешиваясь с ее собственными, потекли у нее по щекам. Джо резко отпустил ее из своих объятий и, вскочив на подножку, присоединился к Блэки. Колеса с жутким скрежетом забуксовали по рельсам, и поезд тронулся с места. Он двигался так медленно, что Эмма могла идти рядом с вагоном, держа руку Джо.

Неожиданно раздался одинокий голос какого-то солдата, пронзительный и печальный: „Храни огонь в домашнем очаге, хоть сердце твое и томится…” Его поддержал еще один, потом еще и еще, и наконец вокзал задрожал от мощных звуков припева, подхваченного солдатами из других вагонов и женщинами, стоящими на платформе. Бархатным баритон Блэки, как всегда красивый и сильный, взметнулся над всеми голосами.

Поезд набирал ход. Джо отпустил руку Эммы, и она так и застыла на месте с поднятой рукой. Прощальная улыбка мужественно сияла на ее лице с мокрыми от слез глазами. Она долго смотрела вслед поезду, пока он не скрылся из глаз, а потом повернулась и пошла прочь, смешавшись с толпой и с отчаянием думая о том, встретится ли она еще когда-нибудь с кем-то из них двоих.

Глава 41

Эмма сидела на краешке постели Кристофера с книгой сказок в руках. Лампа отбрасывала розовые блики на ее лицо и создавала светлый ореол вокруг ее головы. Эмма закрыла книгу и улыбнулась сыну.

– Ну, хватит, Кит. Пора спать.

Кит смотрел на нее своими широко расставленными оленьими глазами, его маленькое круглое лицо, усыпанное мелкими веснушками, казалось очень серьезным для пятилетнего мальчика.

– Пожалуйста, мамочка, всего еще одну сказку, – попросил он. – Ну, пожалуйста. Ты же обещала, что почитаешь мне сегодня подольше, а ты ведь никогда не нарушаешь слова, правда? Во всяком случае, ты всегда так говоришь.

Не лишенный хитрости способ убеждения, который выбрал Кит, позабавил Эмму, но не поколебал ее. Она засмеялась и ласково потрепала его по голове.

– Я и так уже читала тебе дольше обычного, Кит. А теперь надо спать, твое время давно прошло.

Она положила книгу на стол, наклонилась и поцеловала его в щеку. Он обвил ее шею цепкими маленькими руками и тесно прижался к ней.

– От тебя так хорошо пахнет, мамочка. Прямо как от цветочка, нет, как от целого букета, – промурлыкал он ей в ухо.

Улыбаясь, Эмма высвободилась и пригладила рукой его волосы.

– Устраивайся поудобнее, Кит. Спокойной ночи и приятных снов тебе.

Эмма выключила свет и тихо закрыла за собой дверь. Она остановилась у двери комнаты Эдвины и невольно поколебалась секунду перед тем, как легонько постучать и войти. Эдвина сидела в постели и читала книгу. Ее светлые волосы перламутровыми волнами падали на худенькие плечи, просвечивающие через тонкий хлопок ночной рубашки. Она подняла голову и посмотрела на Эмму холодными серыми глазами, явно недовольная таким вторжением в ее владения.

– Я просто зашла поцеловать тебя на ночь, – осторожно сказала Эмма, подходя к постели. – И, пожалуйста, не жги лампу допоздна, хорошо, дорогая?

– Не буду, мама, – сказала Эдвина. Она отложила книгу и продолжала смотреть на Эмму с терпеливым выражением на лице. Эмма подошла поближе.

– Наш маленький ужин в детской сегодня удался, правда? – весело спросила она, желая укрепить хрупкое взаимопонимание, так недавно установившееся между ними. Эдвина кивнула и, поколебавшись минуту, спросила:

– Когда приедет погостить дядя Уинстон, мама?

– Точно не знаю, дорогая. Надеюсь, что очень скоро. В своем последнем письме он сообщил, что получит отпуск в самое ближайшее время.

– Я рада, что он приезжает, мне нравится дядя Уинстон, – по собственной инициативе призналась Эдвина.

Удивленная непривычной откровенностью дочери и ободренная ею, Эмма осторожно присела на край постели, стараясь не касаться ее, хорошо помня об отвращении, вызываемом у Эдвины любыми слишком тесными физическими контактами.

– Я счастлива, что это так. Он очень любит тебя, также как и твой дядя Фрэнк.

– А дядя Фрэнк тоже приезжает? Я имею в виду, когда дядя Уинстон получит отпуск.

– Да, так мы намечали. Мы проведем все вместе несколько веселых вечеров, будем играть в шарады и петь песни. Ты довольна?

– О, это будет чудесно.

Эдвина наградила Эмму редкой мимолетной улыбкой, смягчившей холодное выражение ее юного лица и прибавившей немного тепла ее необычным серебристым глазам. Эмма, внимательно наблюдавшая за дочерью, вдруг почувствовала, как замерло ее сердце. Его улыбка! Эта неуловимая улыбка, которую она так хорошо помнила! Эмма опустила глаза, боясь, чтобы они не выдали ее волнения, и принялась нервно расправлять одеяло.

– Мы подробно поговорим о визите дяди Уинстона завтра, – упавшим голосом проговорила она и резко встала. Склонившись к Эдвине, она быстро поцеловала ее, боясь, что та может ее оттолкнуть, и договорила:

– Спокойной ночи, дорогая, спи крепко.

– Спокойной ночи, мамочка, – покорно, но холодно ответила Эдвина, и вновь занялась своей книгой, не удостоив Эмму ни лишним словом, ни взглядом. Для этой десятилетней девчонки почти не существовала ее мать, – женщина, которую все считали прелестной, умной и очаровательной. Эдвина жила в своем собственном, созданным ею самой мире, и никому не позволяла вторгаться в него. На свете было всего два человека, которых она любила: Джо и ее двоюродная тетка Фреда из Райпона.

Этот ребенок положительно был загадкой для Эммы. Она легко сбежала вниз по лестнице, улыбка Эдвины все еще стояла у нее перед глазами, когда она входила в кабинет. „С каждым днем она становится все более похожа на меня”, – с острой тревогой подумала Эмма. „Но это только внешнее сходство”, – убеждала она сама себя, стараясь не думать о тех чертах характера дочери, которые проявлялись все отчетливее и так расстраивали время от времени Эмму.

Письменный стол был завален кучей бумаг, ждавших немедленного рассмотрения, и она села, решив разобраться с ними за сегодняшний вечер. Но полчаса спустя Эмма обнаружила, что не может сосредоточиться. В замешательстве она отложила ручку и откинулась на спинку кресла, пытаясь понять, что же ей мешает работать. Внутреннее напряжение? Усталость? Еще утром она почувствовала какую-то рассеянность и тревогу – чувства, непривычные для нее.

Это состояние не проходило весь день, и она ушла из универмага раньше обычного, подумав про себя, что ей пора прекратить выбиваться из сил с этой работой и ощутив острое желание побыть дома с детьми.

Сегодня у ее домоправительницы был выходной, и Эмма, прогнав из кухни их преданную няню Клару, сама приготовила обед. Она наслаждалась простой радостью приготовления пищи и представившейся в кои-то веки возможностью поработать не головой, а руками. Это краткое погружение в домашнее хозяйство освежило ее. Позднее она присоединилась к Кларе и детям, ужинавшими в детской, и испытала столь глубокое успокоение в их незамутненном тревогами мирке, что ее собственные заботы вмиг развеялись.

„Это было чудесно”, – сказала себе Эмма и решила, что не должна лишать себя больше детского общества, как это часто случалось с нею в последнее время. Она не должна допускать, чтобы бизнес так безжалостно отбирал у нее те часы, которые она могла уделять детям. Они переживали очень важный период своего развития, и Эмма желала разделять его с ними. „Даже Эдвина была теплее в общении и более открытой, чем обычно, во время их совместного ужина”, – отметила про себя Эмма. Неожиданное заявление Эдвины о ее любви к дяде Уинстону было тоже примечательным, если учесть пугавшее Эмму отсутствие у нее каких-либо чувств к большинству людей. Оно вселяло надежду на перемены к лучшему.

Разбегающиеся мысли Эммы сосредоточились на дочери. Конечно, она Фарли до мозга костей, плоть от плоти, в этом не было сомнений. Эмма давно обнаружила поразительное сходство Эдвины с ее бабушкой по отцу. Она была точной копией, зеркальным отражением Адель. „Интересно, заметят ли это когда-нибудь Уинстон или Фрэнк, – подумала она. – Они не упустят случая поговорить на эту тему. Вот Блэки – другое дело, он ведет себя совсем по-другому”. Эмма подозревала, что он давным-давно обо всем догадался, но хранит полное молчание на этот счет и ни разу ни даже легким намеком, ни многозначительным взглядом, ни неосторожным замечанием не обмолвился о своей догадке.

Потом Эмма вспомнила об Эдвине Фарли. Она ненавидела его с прежним постоянством, но характер ее отношения к нему изменился. Теперь ее ненависть шла скорее из головы, чем от сердца, и стала еще опаснее, приобретя точную направленность и цель.

Даже если бы Эмма захотела забыть о семье Фарли, ей было бы нелегко этого добиться, ведь „Йоркшир морнинг газет” постоянно извещала об их общественной и прочей деятельности. Она достаточно много знала об Эдвине, знала, что он служил в армии в чине капитана и был награжден крестом Виктории „за выдающуюся храбрость при исполнении служебного долга".,3а храбрость, надо же…” – думала Эмма, презрительно кривя губы. Только вчера она видела в газете сообщение о том, что у него родился сын. „Леди Джейн Фарли, дочь графа Карлсмура, разрешилась от бремени семифунтовым мальчиком, нареченным при крещении Родериком Адамом в честь двух его дедов”.

Но жизнь Эдвина Фарли мало занимала ее, по крайней мере, в настоящий момент. Главными мишенями для нее были Адам и Джеральд по той простой причине, что они контролировали все предприятия, принадлежавшие Фарли, и значит в их руках находилось будущее и судьба всего семейства. За прошедшие годы к Эмме пришло понимание того, что именно через бизнес она может наиболее реально нанести им удар. Она уже создала для них большие проблемы на фабрике Томпсона, где они не могли найти замену работникам, которых она переманила к себе. Она знала все о состоянии их дел. Она собирала информацию обо всем этом с бесконечным терпением, невероятным усердием и в полном секрете. Сейчас она была уже готова спланировать на будущее свои действия против них. Фарли были открыты и уязвимы для нее, и не подозревали об этом! Адам Фарли никогда не проявлявший слишком большого усердия в делах, в последнее время почти совсем забросил бизнес. Какая-то непонятная болезнь сразила Оливию Уэйнрайт-Фарли, и Адам стал еще реже, чем прежде, приезжать в Йоркшир. Все бразды правления оказались в руках Джеральда, этого напыщенного дурака. Вот где было слабое звено той цепи, которую она собиралась разорвать и отбросить прочь точно так, как когда-то они расправились с ее отцом, с нею самой и ее дочерью. И главным виновником всего был Джеральд, на которого не могли без отвращения смотреть ее ярко-зеленые глаза. Ни одна женщина в мире не в состоянии вычеркнуть из памяти ненависть к мужчине, пытавшемуся ее изнасиловать, и Эмма здесь не была исключением.

Да! Джеральд Фарли был ключом к их падению. Все, что от нее требуется, это – подставить им ножку в нужный момент, подтолкнуть и идти дальше, оставив их барахтаться в грязи. Эмма не сомневалась в конечном итоге сражения. Если она поставила себе цель, то ничто не остановит ее на пути к ней.

Прозвенел звонок входной двери, эхом отдавшийся в тишине дома и заставивший Эмму вздрогнуть и оторваться от мыслей о Фарли. Она поднялась и вышла в холл, двигаясь по своему обыкновению так быстро, что ее шелковое платье с шумом рассекало воздух. Недоумевая, кому она могла понадобиться в столь поздний час, Эмма открыла дверь и увидела за ней разносчика телеграмм.

„Добрый вечер, миссис”, – сказал он, вежливо прикоснувшись пальцами к козырьку фуражки. Он вручил ей телеграмму, снова откозырял и сбежал по ступеням лестницы. Эмма заперла за ним дверь и уставилась на желтый конверт. Вне всякого сомнения, это была телеграмма от Уинстона, извещавшего о своем приезде.

Эмма перешла на середину холла и встала под хрустальной люстрой – там было светлее – и вскрыла конверт. Ее глаза нетерпеливо пробежали верхнюю строчку, после чего становились все шире и шире, а улыбка сползла с лица Эммы, по мере того, как она читала:

„С глубоким прискорбием и огромным сочувствием Военное министерство вынуждено сообщить Вам, что Джозеф Дэниель Лаудер, рядовой первого батальона Шотландского полка морской пехоты, убит в бою во Франции 14 июля… ”

Последние слова поплыли перед ее глазами и стали сливаться вместе. Потрясенная и ошеломленная Эмма в ужасе опустилась в одно из кресел в холле, в первый момент не поверив прочитанному. Невидящим взором она уперлась в стену напротив, губы ее дрожали, в глазах потемнело. Случайно ее отсутствующий взгляд упал на скомканную телеграмму, которую продолжали сжимать ее пальцы. Она расправила бумагу и перечитала ее с начала. Ужасные слова телеграммы медленно проникали в ее сознание и разрывали сердце.

„Это неправда! Здесь какая-то ошибка! Это чудовищное недоразумение!” – безмолвно кричала Эмма, мотая головой из стороны в сторону и отказываясь верить тому, что читали ее глаза. „Джо не мог умереть!” Спазм перехватил ей горло, когда ужасающая правда дошла до нее, и она, словно парализованная страшным ударом, застыла, окаменев, в кресле.

Эмме показалось, что прошла вечность, пока она сумела заставить себя подняться из кресла и, с трудом переставляя дрожащие ноги, ничего не видя перед собой, направилась к лестнице. Ощущая чудовищную слабость, охватывающую все тело, близкая к обмороку, она была вынуждена ухватиться за перила, чтобы не упасть. Эмма едва смогла вползти вверх по лестнице, волоча налитые свинцом ноги и двигаясь словно старуха, скованная артритом. Спотыкаясь на каждом шагу, она вошла в спальню, без сил упала на кровать и долго неподвижно лежала, словно в трансе, уставившись потухшими от горя, невидящими глазами в потолок.

„Бедный Джо! Быть убитым всего через несколько недель пребывания на фронте. Он был слишком молодым, чтобы умереть. Это несправедливо! Несправедливо!” Эмма заплакала, не утирая слез, катившихся по лицу. „Я никогда больше не увижу его, и дети не увидят… ” Мысли о Ките и Эдвине, так спокойно спавших в своих кроватках, застучали в ее голове. Она не в состоянии сообщить им эту весть. Нет, только не сейчас! Но и утро уже так скоро.

Беспорядочные мысли метались в ее воспаленном мозгу. Как умер Джо? И где его тело? Она захотела получить тело Джо, чтобы похоронить его по всем правилам, совсем забыв о полнейшей нереальности своего желания в существующих обстоятельствах. Мысль о том, что тело Джо, изуродованное и никому, кроме нее ненужное, валяется сейчас где-то на полях Франции, терзала ее. Этот пугающий образ глубоко и надолго поселился в ее душе.

Эмма лежала в своей спальне, забыв о времени, покинутая и одинокая в своем горе, и наблюдала за тем, как уходит ночь. Она безутешно вспоминала Джо, такого доброго и честного во всем. Теперь она прощала ему все то, что когда-то раздражало ее, и забыла о своих страданиях на супружеском ложе. Она старательно отметала все дурное, помня все самое лучшее. Всю ночь она оплакивала потерянного ею хорошего человека, каким он и был на самом деле, и свою, прожитую вместе с ним жизнь.

***

Стоял чудесный воскресный день в конце октября, один из тех неожиданных дней бабьего лета, залитый сияющим солнечным светом, струящимся с отливающего перламутром безоблачного голубого неба. Сад купался в золотых лучах, деревья и кусты одевались в осенний наряд, играющий всеми оттенками желтого и оранжевого, пурпурно-красного и коричневого цвета.

Лаура О'Нил, погруженная в раздумья, сидела на скамейке в саду. В мыслях своих она постоянно была с Блэки во Франции. Она уже несколько недель не получала от него писем, но, слава Богу, не было и той ужасной телеграммы. Лаура, несмотря на отсутствие вестей от мужа, в глубине души была уверена в том, что Блэки жив, и когда кончится война, вернется к ней целым и невредимым. Непоколебимая вера во Всемогущего была той нерушимой скалой, на которой она строила, как на фундаменте, всю свою жизнь, и она с абсолютной уверенностью знала, что и Блэки находится под Его защитой. И раньше набожная до фанатизма, Лаура теперь ежедневно ходила к мессе, не обращая внимания на уговоры Эммы отдохнуть и полежать в постели. Она ставила бесчисленные свечи за Блэки и Уинстона и за всех других знакомых мужчин, находящихся на войне. Ее нежное сердце переполняло сочувствие ко всем, кто потерял сына, или мужа, или возлюбленного, а особенно – к Эмме, овдовевшей четыре месяца назад.

Эмма тем временем работала в другом конце сада, наполняя корзинку великолепными золотистыми и цвета меди зимними хризантемами. Лаура не отводила глаз от своей самой дорогой подруги, и ее сердце сжималось от любви и сострадания к ней. „Она ужасно исхудала и вымоталась, – думала Лаура. – Трудится не покладая рук, а ее многочисленные обязанности любого другого давно бы уже свалили с ног. Самые сильные и выносливые мужчины не выдержали бы такого напряжения”. Лауре казалось, что Эмма обрела почти нечеловеческую силу после гибели Джо. Она не только управлялась со своим бизнесом и оставленной Джо недвижимостью, но играла ведущую роль в управлении фабриками Каллински. А еще она умудрялась находить время для детей, стараясь окружить их заботой и лаской. „Так она борется со своим горем, – решила Лаура. – Она не знает другого. Работа и дети – вот ее цитадель”.

Лаура тяжело вздохнула. Смерть – это не конец: любимый человек покидает этот свет, но остается жить в памяти оставшихся, оплакивающих его. Горе всегда присутствует в этой жизни пополам с радостью, с такой, например, как этот ребенок, которого она носит под сердцем и готовится подарить Блэки. Она с нежностью, осторожно положила руки себе на живот, мысленно благодаря Господа за то, что он не допустил у нее выкидыша и на этот раз. Да, есть смерть, но есть и рождение, непрерывное обновление, бесконечный круговорот вечной и неумолимой судьбы.

Эмма, закончив работу, отшвырнула садовые ножницы и присела на скамейку рядом с Лаурой.

– Ты не озябла, дорогая? – спросила она. – Я не хочу, чтобы ты простудилась теперь, когда все идет так хорошо.

Эмма влюбленными глазами смотрела на Лауру.

– Осталось ждать чуть больше двух месяцев, и ты подаришь Блэки сына или дочку.

Лаура кивнула, переполнявшее ее счастье так и струилось из нее.

– Беременность на этот раз оказалась такой легкой, Эмма. Просто какое-то чудо, и я каждый день благодарю Господа за него.

– И я тоже, родная.

Лаура взяла Эмму за руку и мягко спросила:

– Я не хотела расстраивать тебя расспросами раньше, но скажи: Эдвине хоть немного стало лучше?

– Немного, – упавшим голосом ответила Эмма. – Если бы она только сумела заплакать, то это, может быть, чуть-чуть облегчило ее страдания. Но она все таит внутри, и ее железная выдержка просто пугает меня. Это неестественно.

Сочувственное выражение появилось на лице Лауры.

– Да, вряд ли это полезно: носить в себе такой груз и не давать выхода своим чувствам. Бедная Эдвина, она была так привязана к Джо.

– Я часами разговариваю с ней, стараюсь окружить ее пониманием и заботой, но без особого результата. Мне кажется, что она решила стоически справиться с этим сама. Я просто не знаю, что мне делать дальше…

Эмма помолчала, а потом глухим голосом продолжила:

– Порой мне кажется, что я недооценивала Джо.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросила Лаура.

– Оглядываясь назад, теперь я вижу, каким добрым и благородным во всех отношениях он был. Взять хотя бы его завещание. Я была просто оглушена, когда мистер Эйнсли зачитал его мне. Я уверена была, что он сделает Кита своим единственным наследником, завещает ему всю недвижимость и остальное. Я бы ни в коем случае не стала оспаривать его волю, тем более, что Кит – его единственный сын. Но он завещал всю недвижимость мне.

– Джо оставил ему все свои деньги, дорогая, за исключением приданого для Эдвины, – осторожно вмешалась Лаура. – Послушай, Эмма, Джо всегда был уверен в твоих деловых способностях. Он вовсе не обделил Кита, а просто проявил мудрость, зная, что ты сумеешь эффективно управлять его имуществом и, тем самым, обеспечишь будущее детям. Он просто доверял тебе, Эмма, и знал, что поступает правильно.

– Надеюсь, что это так. Но я все время чувствую, что часто бывала несправедлива к Джо при его жизни.

Лаура с чувством пожала ей руку.

– Ты была ему хорошей женой, Эмма, и не терзай себя тем, что случалось в прошлом. Не забывай, что отношения между людьми – это не что-то постоянное и застывшее. Они довольно многообразны, сложны и способны меняться день ото дня. Сама жизнь вмешивается в них, создавая разные проблемы и порождая напряженность. Ты многое дала Джо, хотя между вами порой, может быть, и возникали ссоры. Главное – ты сделала его счастливым. Пожалуйста, верь в это, Эмма.

– Буду на это надеяться, – пробормотала Эмма. Услышав грустный оттенок в голосе подруги и желая отвлечь ее, Лаура оживленно сказала:

– Может быть, нам пойти в дом, дорогая. Становится холодно, и мне захотелось выпить немного чаю.

С этими словами Лаура встала и плотнее закуталась в желтую шаль, накинутую у нее на плечи. Эмма держала ее за руку, пока они вместе шли через лужайку к дому.

– Что бы я делала без тебя, дорогая моя Лаура? Ты такая мудрая и всегда умеешь успокоить меня.

– Все то же самое я могла бы сказать про тебя, Эмма. Ты – лучшая подруга из всех, что когда-либо были у меня.

Глава 42

– Ох, вот и вы, миссис Лаудер, – сказал доктор Стокли, торопливо входя в приемную через качающиеся на петлях в обе стороны двери. – Миссис О'Нил спрашивала о вас.

Эмма встала, крепко сжимая в руках сумочку.

– Пожалуйста, скажите мне, все в порядке? – взволнованно спросила она. – Я не могу понять, что так внезапно могло произойти?

Доктор ободряюще похлопал ее по плечу.

– У нас возникла дилемма, следует ли делать операцию или предоставить ребенку родиться естественным путем. По своим религиозным убеждениям миссис О'Нил и слышать не хотела об операции…

– Что вы всем этим хотите сказать, доктор? Я не совсем вас понимаю, – властным голосом спросила Эмма.

– Миссис О'Нил не позволила себя оперировать, поскольку в этом случае была возможность, точнее, большая вероятность того, что она может потерять ребенка. Операция несомненно была бы более мудрым и безопасным для нее решением, но оставляла мало шансов ребенку остаться живым.

– Но с нею – все в порядке? – потребовала ответа Эмма.

– Она очень слаба, – тихо ответил врач, избегая смотреть Эмме в глаза.

– А ребенок?

– Чудесный мальчик, миссис Лаудер.

Взгляд Эммы стал еще более пронизывающим.

– Миссис О'Нил вне опасности, ведь так?

– Она очень утомлена, роды были трудными, – ответил врач. – Но довольно разговоров. Она ждет вас, пройдите, пожалуйста, сюда.

Эмма последовала за ним по коридору, напряженно размышляя на ходу и пытаясь оценить тяжесть положения. Инстинкт подсказывал ей, что доктор Стокли недаром уклоняется от прямых ответов, и это пугало ее. Когда они подошли к дверям палаты, в которой лежала Лаура, врач остановился и, повернув к Эмме свое непроницаемое лицо, сказал:

– Мы послали за священником.

– За священником? Почему?

– Миссис О'Нил попросила позвать его, – врач покачал головой. – Она очень измучена и слаба, постарайтесь не волновать ее.

Эмма сжала ему руку.

– Скажите, она не…

Врач открыл перед ней дверь.

– Пожалуйста, миссис Лаудер, не будем зря тратить время.

Он пропустил ее вперед и бесшумно закрыл за собой дверь. Эмма поспешила к кровати, впившись глазами в Лауру, лежавшую, опираясь спиной на подушки. Эмма сразу поняла, насколько та была измучена. Милое лицо Лауры, такое бледное в холодном освещении палаты, бороздили морщины от пережитых страданий, черные тени окружали ее огромные глаза, которые радостно загорелись при виде любимой подруги. Сердце Эммы упало, когда она заметила предательские знаки беды на лице Лауры, но она постаралась, чтобы улыбка ни на секунду не оставляла ее. Она наклонилась к Лауре и поцеловала ее в щеку. Гладя ее соломенные волосы, разметавшиеся по подушкам, Эмма тихо спросила:

– Как ты себя чувствуешь, дорогая?

Лаура улыбнулась в ответ.

– Я счастлива и благодарна. Это мальчик, Эмма.

Эмма села на стул рядом с кроватью. С трудом проглотив застрявший в горле комок, она самым бодрым тоном, на какой только была способна, сказала:

– Да, он просто прелесть. Блэки будет в восторге.

Лаура кивнула, глядя на нее сияющими глазами. Она потянулась к маленькой руке Эммы, взяла ее в свои и крепко сжала.

– Ты долго ждала, дорогая?

– Нет, – солгала Эмма. – Но не стоит беспокоиться обо мне. Это ты сейчас прежде всего нуждаешься во внимании и заботе. Я думаю, что через неделю ты выпишешься отсюда и поживешь у меня вместе со мной и детьми. Я буду ухаживать за тобой, как в свое время ухаживала за мною ты, когда родилась Эдвина. Ты ведь переедешь ко мне, дорогая?

Чуть заметная улыбка тронула белые губы Лауры.

– Я хочу назвать его Брайаном…

– Прекрасное имя, Лаура.

– И еще Шейн Патрик, в честь Блэки и дядюшки Пэта.

– Они будут счастливы.

– Подойди ко мне поближе, Эмма, чтобы я могла тебя лучше видеть, – невнятно проговорила Лаура. – Что-то здесь потемнело, тебе не кажется?

– На улице начинает темнеть, – сказала Эмма, подумав про себя, что свет в палате очень ярок. Прекрасные глаза Лауры в упор смотрели на нее.

– Я хочу, чтобы Брайан воспитывался как добрый католик. Ты хорошо представляешь, что такое Блэки: он так беззаботно относится к таким вопросам. Ты проследишь за этим ради меня, Эмма, не правда ли?

Эмму снова обуял страх.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу, чтобы ты мне пообещала, что проследишь за дядюшкой Пэтом, чтобы тот все делал правильно, пока нет Блэки, и что ты позаботишься о Брайане до возвращения его отца с войны.

– Но ты сама будешь заниматься этим, любимая.

Лаура не отнимала от нее немигающего взора своих чудесных глаз.

– Я умираю, Эмма.

– Не говори так!

– Эмма, послушай меня. Пожалуйста, выслушай! У меня осталось так мало времени, – прошептала Лаура, ее слабый голос дрожал от нестерпимого желания быть услышанной и понятой. – Обещай мне, что ты проследишь, чтобы дедушка Пэт окрестил Брайана в церкви по римско-католическому обряду и чтобы он занимался его религиозным воспитанием, пока не верится Блэки. И обещай мне заботиться о Блэки вместо меня.

Какое-то время Эмма молчала, не в силах вымолвить ни слова.

– Я обещаю, – наконец выговорила она севшим и дрожащим от волнения голосом.

Лаура устало протянула руку и коснулась лица Эммы.

– Я люблю тебя, Эмма, – слабо улыбнулась она.

– О, Лаура, я тоже люблю тебя.

Эмма была не в состоянии удержать слезы, и они потекли у нее по щекам, капая на руку Лауры.

– Не плачь, дорогая, слезами здесь не поможешь.

– О, Лаура, Лаура…

– Тише, дорогая, не кричи.

Эмма глубоко вдохнула и сделала усилие, чтобы взять себя в руки.

– Лаура, теперь ты выслушай меня. Ты должна бороться. Постарайся, дорогая. Надо повоевать за свою жизнь, – с напором проговорила Эмма. Она обхватила хрупкое тело Лауры своими сильными руками и изо всех сил прижала к себе, пытаясь передать умирающей подруге хотя бы часть своей неукротимой энергии и воли так, как когда-то, много лет назад, вот так же обнимала свою мать.

Тихий, почти неслышный стон сорвался с губ Лауры.

– Слишком поздно, – отлетающим голосом прошептала она.

Эмма опустила Лауру на подушки и выпрямилась с побелевшим лицом и трясущимися губами.

– Пожалуйста, постарайся, любимая! Ради Блэки, ради твоего ребенка, ради меня!

Сзади послышался приглушенный шум, и в палату вошел священник с черным саквояжем в руках. Он дотронулся до плеча Эммы.

– Она должна принять последнее причастие, миссис Лаудер.

Эмма встала и отошла с независимым видом, хотя колени у нее дрожали. Слезы катились по ее лицу, и она не утирала их. С потемневшим лицом она следила за священником, склонившимся над Лаурой. Она хотела, чтобы он ушел, этот предвестник смерти. Ей казалось, что если он уйдет отсюда, то Лаура останется жить, „Нет никакого Бога! Нет его, вы слышите меня!” – безмолвно кричала она, и этот крик громом отдавался в ее голове, не вырываясь наружу.

Эмме казалось, что ее сердце готово разорваться. В палате было очень тихо. Слышалось лишь слабое шуршание сутаны священника, двигавшегося около кровати, приглушенные голоса его и Лауры, когда она покаялась, и он отпустил ей грехи. „Грехи! – с горечью подумала Эмма. – Лаура никогда не грешила. Она в жизни никого не обидела, только дарила свою любовь всем, кого знала. Она безгрешна перед Богом и этим миром. Всегда была такой и останется навеки”.

Священник дал Лауре коснуться святых даров, перекрестил ее и положил облатку ей в рот. Причастие совершилось. Эмма отвернулась и посмотрела в окно. Все это было так бессмысленно, даже грешно. Операция, возможно, убила бы ребенка, но Лаура бы осталась жива. Эти католические догмы – просто варварство, безумие. Кто в таких ситуациях думает о ребенке? Главное, чтобы осталась живой Лаура, которую они все так любили.

Закончив предсмертный ритуал, священник подошел к Эмме.

– Миссис О'Нил хочет поговорить с вами, – печально сказал он. Грубо отстранив его с дороги, Эмма бросилась к кровати.

– Я здесь, дорогая, что ты хотела мне сказать?

Лаура медленно подняла веки и открыла глаза.

– Прости, что мне приходится столь о многом просить тебя. Еще одна, последняя просьба. Поддержи дядюшку Пэта. Он стал таким старым, и ему понадобится опора в твоем лице.

– О, Лаура, не покидай меня!

Лаура улыбнулась. Ее прекрасное лицо стало торжественным, а глаза, такие огромные, что, казалось, занимали половину ее лица, были спокойными и умиротворенными.

– Я не признаю слово „смерть”, Эмма. Пока живы Блэки и ты, пока вы сохраните память обо мне в своих сердцах, я буду жить. И еще у Блэки останется от меня Брайан.

Эмма не знала, что ответить. Она зажала рот ладонями, плечи ее вздрагивали.

– Передай Блэки, что я люблю его, – сказала Лаура.

– Да, дорогая.

Эмма закусила губу, пытаясь унять душившие ее слезы.

– О, Лаура, что я буду делать без тебя? – прошептала она, ошеломленная и убитая горем.

– С тобой все будет отлично, Эмма. Я очень верю в тебя. Ты такая замечательная, такая отважная. И помни: Бог никогда не взваливает на человека такой груз, который он не сможет вынести.

– О, Лаура, я не могу…

– Не забудь про мои рождественские подарки детям. Собака для Кита в конуре и жасминные духи для Эдвины. Они лежат упакованными в моей спальне, ты найдешь их. Там еще есть кое-что для тебя, дорогая моя Эмма…

Лаура закрыла глаза, и тень смерти пала на ее, только что лучившееся улыбкой лицо.

– Я не забуду, дорогая.

Эмма почувствовала, как рука Лауры безжизненно обвисла в ее руке.

– Лаура! Лаура! – закричала она, прижимая к губам ее холодеющую руку. Доктору Стокли пришлось с силой разжать пальцы Эммы, так крепко она сжимала руку Лауры. Священник вывел ее из палаты, бормоча слова утешения. Эмма зажала руками уши, оглохшая и онемевшая от своего ужасного горя. Через несколько минут к ним подошел врач.

– Я думаю, что мы сможем выписать ребенка через несколько дней, миссис Лаудер. Мы дадим вам знать, когда вы сможете прийти и забрать его. Такова была воля миссис О'Нил.

Эмма с трудом разобрала его слова.

– Я понимаю, – машинально ответила она. – У вас есть мой адрес и номер телефона.

Она резко повернулась и, не попрощавшись, дошла прочь. Двигаясь как во сне, Эмма распахнула дверь госпиталя Святой Марии, прошла по дорожке к чугунным воротам и вышла на улицу. Она повернулась и двинулась через Хилл-Топ, упорно карабкаясь вверх и глядя перед собой невидящими глазами. Стоял холодный декабрьский день. Сумрачное пустое небо набухало снегом, колючий ветер, гулявший по холмам, высушивал текущие по ее щекам слезы.

Эмма глубоко в душе спрятала свою боль, оставив людям напоказ только свое непроницаемое лицо. Шли недели и месяцы, и она привыкала жить с разбитым сердцем в гнетущем одиночестве.

Ребенок Лауры, Брайан, жил с нею и ее детьми. Блэки, приезжавший в краткий отпуск на похороны жены, согласился с тем, что это самый разумный выход и что его сын будет жить у нее в более подходящей обстановке, нежели с няней в доме дядюшки Пэта. Безутешный, придавленный своим горем Блэки почти тотчас же уехал обратно на фронт, и Эмма вновь осталась одна.

На первых порах она с плохо скрываемым предубеждением относилась к Брайану, видя в нем причину смерти Лауры. Но однажды ей вдруг стало ясно, что она жестоко несправедлива к ребенку и таким отношением к нему она предает доверие Лауры и свою беззаветную любовь к ней. Ведь это был ее сын, ее дитя, ради которого Лаура пожертвовала жизнью. Эмма терзалась угрызениями совести, стыдилась самой себя, и, наконец, наступил такой день, когда она впустила ребенка в свое истерзанное сердце как своего собственного. Брайан унаследовал от отца смуглую кожу и иссиня-черные волосы, но глаза у него были материнские, такие же большие и прозрачные, похожие на глаза олененка. Он был спокойным ребенком с таким же хорошим характером, как у Лауры. Когда Эмма видела у него на лице улыбку, так похожую на улыбку Лауры, она брала его на руки и крепко прижимала к груди, переполненная любовью и желанием лелеять его всю жизнь.

Порой Эмма забывала, что Лауры больше нет, и когда у нее возникала потребность поделиться с кем-то самым заветным, ее рука машинально тянулась к телефону и бессильно падала на полпути. Потом она подолгу сидела молча с мокрыми от слез глазами, погрузившись в воспоминания о прошедших десяти годах, прожитых бок о бок с ее подругой. Но с нею были дети, помогавшие ей справиться с болью и печалью. Эмма посвящала им все свободное время, понимая, что сейчас, после смерти Джо, переживая самые ответственные для их формирования годы, дети нуждались в ней больше прежнего, и она щедро отдавала им себя. Приезжал на побывку Уинстон, Фрэнк регулярно навещал ее, и Эмма находила покой и утешение в своей семье.

Глава 43

– Почему ты сердишься, Фрэнк? – спросила Эмма, глядя на брата поверх накрытого для обеда столика в ресторане отеля „Ритц".

Фрэнк очнулся от оцепенения и схватил Эмму за руку.

– Я вовсе не сержусь, любимая, просто я беспокоюсь за тебя, вот и все.

– Но я чувствую себя намного лучше, Фрэнк. Честное слово, я совершенно оправилась после пневмонии, – с оживленной улыбкой на лице уверяла его Эмма.

– Я знаю. И выглядишь ты превосходно, Эмма. Но меня тревожишь ты сама, а точнее, то, как ты живешь, – осторожно произнес он.

– Как я живу? О чем ты говоришь? Ты находишь в моей жизни что-то неправильное? – воскликнула Эмма.

Фрэнк осуждающе покачал головой.

– „Неправильное” в твоей жизни, ты спрашиваешь? Ах, Эмма, почему бы тебе просто не остановиться на минутку и не задуматься? Крутишься как белка в колесе, любимая, вкалываешь теперь даже больше, чем когда-то в Фарли-Холл…

– Это просто смешно! – перебила его Эмма. Ее лицо сразу стало серьезным.

– Слава Богу, ты, конечно, больше не драишь полы, – быстро проговорил Фрэнк, – но ты по-прежнему работаешь как каторжная, хотя и живешь теперь в роскоши. Ты приковала себя к своему бизнесу и никогда не будешь свободной, – вздохнул Фрэнк.

– А мне и не нужна свобода, – сказала Эмма, неожиданно рассмеявшись. – Тебе никогда не приходило в голову, что я могу получать удовольствие от своей работы?

– Работа! Это единственное, чем ты занята! Как раз об этом я тебе и твержу. А как насчет того, чтобы иметь немного радостей в жизни, сейчас, пока ты еще молодая? – Он бросил на нее осторожный взгляд и нерешительно добавил: – Через несколько месяцев тебе исполнится двадцать девять. Мне кажется, что тебе следует подумать о том, чтобы снова выйти замуж.

Эмма затряслась от смеха.

– Снова замуж! Фрэнк, ты совершенно рехнулся. За кого, спрашивается, я пойду? Вокруг совсем не осталось мужчин. Они все на войне, которая, как тебе известно, все еще продолжается.

– Да, но есть надежда, что она кончится в этом году. После того как Америка выступила, ситуация начала меняться и союзники добились больших успехов. Я уверен, что перемирие будет объявлено примерно месяцев через девять, и мужчины начнут возвращаться по домам.

– Но сейчас еще только январь, – проговорила Эмма, глядя на него широко открытыми глазами и задыхаясь от смеха. – Молодые мужчины пока еще практически отсутствуют. Ты слегка поспешил с этим разговором, дорогой мой.

– А что ты скажешь, например, о Блэки О'Ниле? – спросил Фрэнк, внимательно следя за реакцией сестры. – Он всегда обожал тебя. Теперь вы оба свободны. Более того, весь прошлый год ты ухаживала за его Брайаном, как за собственным сыном. – Заметив, что Эмма не возмутилась, Фрэнк усмехнулся и закончил: – И потом, вы же не чужие друг другу!

– Ох, Фрэнк, не будь таким глупым! – категорически заявила Эмма, отмахиваясь от него. – Блэки для меня как брат. Кроме того, я вовсе не уверена в том, что хочу снова выходить замуж. Помимо всего прочего, я не думаю, что мне понравится, если какой-то мужчина станет вмешиваться в мой бизнес.

– Этот проклятый бизнес! Порой я просто не понимаю тебя, Эмма. – Он задумчиво взглянул на сестру.

– Конечно, сейчас ты ощущаешь себя в полной безопасности. Ты – богатая женщина сама по себе, да и Джо тебя хорошо обеспечил. Сколько же денег тебе надо, наша Эм?

Легкая улыбка тронула губы Эммы, когда она услышала свое уменьшительное имя, живо напомнившее ей детство. Она невольно пожала плечами.

– Дело не в деньгах. Я действительно обожаю бизнес сам по себе, Фрэнк. Честное слово, я получаю от занятия им массу удовольствия. Кроме того, у меня есть дети, о чьем будущем мне надо думать. Я могу распоряжаться своей жизнью безо всякой посторонней помощи и без советов, пусть даже даваемых из самых лучших побуждений.

Фрэнк поднял руки вверх, как бы уступая.

– Я просто подумал, что тебе надо немного облегчить себе жизнь и хоть когда-нибудь расслабиться.

Эмма подалась к нему вперед.

– Послушай, Фрэнк, пожалуйста, прекрати волноваться за меня, а то я действительно сильно рассержусь и ближайшим поездом уеду в Лидс, если…

Она не закончила фразу и потупилась.

– Что случилось?

– Ничего. Слушай, вон там двое мужчин за тем столиком напротив. Они постоянно пялят на нас глаза. Я хотела спросить: ты их знаешь? Нет, не смотри туда сейчас, они заметят.

– Я обратил на них внимание сразу, как они появились здесь. Метрдотель всю дорогу им кланялся и всячески расшаркивался перед ними. Но я с ними не знаком. Правда, тот, что помоложе, красивый майор-австралиец, судя по нашивкам на его мундире – он из четвертой бригады Австралийского корпуса.

– Ах, так он из колонии! Тогда нечего удивляться их наглости.

Забавляясь гневным блеском в глазах сестры, Фрэнк спросил:

– И что бы это все значило?

– Он просто невыносим, с той самой минуты, как появился здесь. Всякий раз, как я поднимаю голову, я натыкаюсь на его глаза, уставившиеся на меня. Да еще, к тому же, он меня пугает словно, – сердито сказала Эмма.

– Слушай, Эмма, а чего ты собственно от него ждала? Мне кажется, что ты сама не отдаешь себе отчета в том, насколько ты красива, дорогая.

Фрэнк обвел глазами ее темно-зеленое бархатное платье, кремовый жемчуг на шее и в ушах, гладко зачесанные назад и собранные на затылке пышные волосы.

– Ты выглядишь, как восемнадцатилетняя девушка, Эмма. И я рад, что ты не мажешь лицо всей той гадостью, которой так злоупотребляют другие женщины. – Он улыбнулся. – Да, без всякого сомнения, ты самая красивая в этом зале.

– Тут не слишком большой выбор для сравнения, – скромно заметила Эмма, но потом, улыбнувшись, необычно застенчивым тоном она спросила: – А я действительно красивая, Фрэнк?

– Несомненно.

К их столику подошел официант и почтительно сказал:

– Извините, сэр, но вас просят к телефону.

Фрэнк кивнул и обратился к Эмме:

– Я через минуту вернусь, извини.

Он отодвинул стул и встал.

– Почему бы тебе не посмотреть пока меню и решить, что мы закажем на десерт.

– Хорошо, дорогой, не беспокойся.

Эмма проводила взглядом Фрэнка, идущего через ресторанный зал отеля „Ритц”. Он выглядит таким значительным, таким изящным в своем смокинге! Эмма очень гордилась успехами Фрэнка и тем положением, которого он сумел достичь. „Он очень милый и так заботится о моем счастье”, – улыбнулась Эмма и подумала, что бы сказал Фрэнк, если бы знал еще про новое предприятие. „Он бы наверняка прочитал мне очередную лекцию и сказал, что я слишком много на себя беру. Но эта компания может стать главным источником моего богатства”.

Она недавно основала холдинговую фирму, приобретавшую акции других предприятий и компаний, очень выгодно продав предварительно для этой цели доставшиеся ей по наследству от Джо обувную и кожевенные фабрики. Существуя всего одиннадцать месяцев, новая компания уже успела принести Эмме довольно значительную прибыль. Название „Эмеремм" она придумала сама, соединив слово „изумруд"[9] со своим именем. Вначале у нее была мысль назвать компанию „Харт Энтерпрайзиз”, но до определенного времени ей не хотелось, чтобы кто-нибудь знал об ее отношении к этой новой фирме. Для этого у нее были свои веские основания. Хотя Эмма единолично владела всеми акциями этой фирмы, она не занимала в ней никаких официальных должностей и даже не появлялась в ее правлении. Формально компанией управляли исполнительный директор и еще двое директоров, назначенных ею, мужчины, которых она купила, подставные фигуры, выполняющие ее приказы.

Эмма рассеянно обвела глазами элегантный обеденный зал. Ее мысли были заняты „Эмеремм Компании” и поистине безграничными финансовыми возможностями, открывавшимися перед ней с учреждением этой фирмы. Переводя отсутствующий взгляд с одного столика на другой, Эмма нечаянно встретилась глазами с тем майором-австралийцем и, к своему изумлению, почувствовала, что не может сразу отвести от него свой взор. „Он слишком хорош собой и слишком самоуверен”, – с внезапным приступом раздражения подумала Эмма. Его гладко зачесанные волосы, густые брови, тщательно подстриженные усы над чувственным ртом казались неестественно темными и глянцевыми на его сильно загоревшем, суровом, но привлекательном лице. Темно-синего цвета глаза казались почти фиолетовыми, даже ямочка на его подбородке выглядела более глубокой, чем у других людей. Широкий рот майора раздвинулся в насмешливой улыбке, собравшей кожу на его щеках глубокими складками, а его взгляд стал таким дерзким и вызывающим, что Эмма невольно вздрогнула. Вспыхнув, она отвернулась. „Нет, он положительно несносен”, – подумала Эмма, сидя с горящими от возмущения щеками. Ей показалось, что он буквально раздевает ее своим взглядом и рассматривает ее обнаженное тело. Смутившись, она потянулась к бокалу с вином и от сильного волнения опрокинула его на скатерть. Смутившись еще больше, Эмма принялась вытирать стол салфеткой.

Официант проворно прибежал ей на выручку. Бормоча, что сию минуту все исправит, он застелил пятно от вина салфеткой, собрал грязную посуду и удалился, чем заслужил Эммину благодарность. Майор снова оказался в поле ее зрения, и она с возмущением обнаружила, что он по-прежнему не сводит с нее своих дерзких глаз. Веселая улыбка играла у него на губах, в синих глазах читался неприкрытый вызов. Эмма резким движением взяла со стола меню и прикрыла им свое пылающее лицо. Она мысленно проклинала этого невоспитанного идиота-майора, но еще сильнее она негодовала на Фрэнка с этим его совершенно нескончаемым телефонным разговором.

Загорелое, обветренное лицо Брюса Макгилла сияло, его ясные голубые глаза лукаво блестели, когда он обратился к сыну:

– Если ты способен хоть на минутку оторвать взгляд от того прелестного создания, мой мальчик, то, может быть, мы, приличия ради, немного поговорим за обедом?

– О, прошу прощения, папа, – ответил Пол Макгилл. Он повернулся и переключил внимание на отца. – Но все-таки надо признать, что она – самая очаровательная женщина из всех, что мне довелось видеть. Ты согласен?

– Согласен, мой мальчик. Боюсь, что ты унаследовал от меня слабость к прекрасному полу. Я сам никогда не мог устоять против красоты. Однако, я хочу поговорить с тобой, Пол. За эти дни мне не часто удавалось повидаться с тобой.

– Тебе еще надоест любоваться мною за предстоящие несколько недель. Эта проклятая рана, оказывается, требует чертовски долгого лечения.

Брюс озабоченно взглянул на сына.

– Но рана, надеюсь, не слишком болезненна?

– Нет, не очень, но все время надоедливо ноет, особенно в этом вшивом английском климате, – криво усмехнулся Пол. – Ладно, мне грех жаловаться. Напротив, надо благодарить свою счастливую звезду. Это чудо, что я прошел всю галлипольскую компанию без единой царапины. Так надо же было случиться этому во Франции…

– Да, тебе до сих пор везло. – На лице Брюса появилось грустное выражение. – Я надеялся, что после такого ранения тебя отпустят совсем, и ты сможешь вернуться со мной вместе в Кунебл. Но, как я вижу, на это нет никаких шансов. Ты собираешься вернуться во Францию, к полковнику Монашу?

– По крайней мере, надеюсь на это. Но давай не будем больше об этом сегодня. Я намерен славно провести здесь время, раз уж мне удалось попасть в „старую, добрую Англию”.

– Рад это слышать. Ты дьявольски заслуживаешь этого после того, как побывал у черта в зубах. Но только не увлекайся, парень, – Брюс засмеялся, и его глаза снова повеселели. – Никаких новых скандальчиков. Долли до сих пор вспоминает о твоих последних похождениях с ее подругой.

– Ради Христа, не напоминай мне о ней, папа. Каждый раз, как я подумаю о той особе, я клянусь себе вовсе избегать женщин. Когда мы собираемся к Долли?

– В любое время после ужина, мой мальчик. Ты же знаешь Долли и ее театральных приятелей. Эти ее вечеринки обычно продолжаются до рассвета. Кстати, думаю, что ты не обидишься, но я решил не ходить туда сегодня. Топай один, тебе там понравится. Передай Долли мои извинения, но боюсь, что я не в состоянии быть у нее сегодня вечером. Кроме того, мне хотелось бы заглянуть на Сауз Одли-стрит и навестить там Адама Фарли.

Пол быстро вскинул свою темноволосую голову.

– Как он сейчас?

– Совсем плох, бедняга. Вся эта история с ним очень печальна. Он так и не пришел в себя после смерти Оливии, а тут еще удар. Не могу смотреть на него, прикованного к инвалидной коляске. Он всегда был таким подвижным. Смерть Оливии стала трагедией для него. Лейкемия, ты знаешь. Такая живая, красивая женщина. Я помню тот вечер, когда впервые увидел ее, лет четырнадцать назад. Сказать по правде, я даже слегка увлекся ею. Я до сих пор помню, как ослепительно она тогда выглядела в своем синем платье и в сапфирах.

В этот момент Эмма и Фрэнк поднялись и направились к выходу из ресторана. Пол неотрывно следил взглядом за каждым ее движением. Он любовался гордой посадкой ее головы, прямой спиной, ее абсолютной уверенностью в себе, ее царственной осанкой, когда она скользила по залу, и еще сильнее заинтересовался ею. Пол нашел глазами старшего официанта и поманил его к себе.

– Я хочу прямо сейчас выяснить, кто она, – бросил он отцу и обратился к официанту: – Скажите, Чарльз, кто этот джентльмен, который только что вышел с дамой в зеленом бархате?

– Фрэнк Харт. Да, тот самый, из „Дейли кроникл”. Прекрасный молодой джентльмен. Он сделал себе имя на военных репортажах.

– А его дама?

– Извините, майор, но боюсь, что я не знаю ее.

– Итак, мистер Харт – хорошо известная личность, не правда ли? – вмешался Брюс.

О да, несомненно, сэр. Он теперь пишет статьи о политике. Насколько я понимаю, он был и остается кем-то вроде фаворита у мистера Ллойд-Джорджа.

– Благодарю вас, Чарльз, вы нам очень помогли, – произнес Брюс. Подаваясь вперед, он внимательно взглянул на Пола: – Послушай, Пол, я не хочу, чтобы ты делал глупости. Поэтому тщательно обдумывай свои поступки. Я крепко завязан со многими политическими фигурами в этой стране, и мне не хотелось бы, чтобы у меня возникли проблемы из-за твоих любовных похождений. Очень просто может оказаться, что она – жена того парня, а поскольку он имеет неплохие связи, то, ты сам должен понимать, игра, в которую ты втягиваешься, может оказаться опасной.

– Не волнуйся, папа, я тебя не подведу. Тем не менее, я намерен выяснить, кто она. Любой ценой.

Пол уселся на стул и вытащил золотой портсигар. Он закурил сигарету, лихорадочно размышляя. Громадное состояние отца открывало перед ним любые двери, и он принялся перебирать в уме своих знакомых, ища среди них того, кто мог бы представить его Фрэнку Харту.

В гостиной Долли Моустен толпилось уже около дюжины гостей, когда вечером того же дня в нее вошли Эмма и Фрэнк. Эмма не успела сделать и трех шагов от дверей, когда она застыла на месте и схватила Фрэнка за руку. Он, удивленный, быстро обернулся к ней.

– Фрэнк, мы должны немедленно уйти, – прошептала Эмма.

Изумление отразилось на лице Фрэнка.

– Уйти? Но мы только что вошли.

Пальцы Эммы сжимали его руку, в ее глазах застыло умоляющее выражение.

– Пожалуйста, Фрэнк! Нам надо уходить, и немедленно.

– Не глупи, Эмма. Это произведет странное впечатление, а я не хочу обижать Долли. Это для нее будет смертельная обида. Не говоря уже о том, что она сейчас ведущая актриса в Лондоне, и хотя бы поэтому заслуживает уважения. Долли в прошлом была очень полезна для меня. Нет, она ни за что не простит, если мы сбежим. Почему вдруг такой поворот? Ты же раньше сама хотела прийти.

– Меня подташнивает, и я чувствую себя ужасно слабой, – быстро придумала Эмма.

– Извини, но боюсь, уже поздно, старушка, – пробормотал Фрэнк. К ним уже летела Долли Моустен, вся в облаке желтого шифона и блеске фальшивых бриллиантов, с ярко-рыжими волосами, словно нимб охватывающими ее прекрасное, но глуповатое лицо. В ее кильватере двигался тот самый австралийский майор, которого они уже видели сегодня в „Ритце”. „А, вот оно в чем дело”, – подумал про себя Фрэнк. Смеющимися глазами он взглянул на сестру и коротко бросил:

– Не пугайся, он не кусается.

Эмма не успела ничего возразить. Долли тепло приветствовала их и представила собравшимся, ее знаменитый голос звенел смехом, а экзальтированность, очаровывавшая гостей, показалась Эмме чрезмерной и удивительно безвкусной. Она отвернулась, чтобы избежать возникшего перед нею с хищным взглядом майора. Эмма почувствовала себя загнанной в угол и вдруг обнаружила, что ее рука оказалась зажатой в посторонней руке, значительно более крупной и сильной, чем ее собственная. Эмма попала в затруднительное положение и не решалась поднять голову, глядя вниз на его руку, поросшую густыми черными волосами.

– Я просто счастлив познакомиться с вами, миссис Лаудер. Это неописуемое удовольствие для меня, и я никак не рассчитывал, что оно так скоро меня настигнет, хотя, не скрою, я решил непременно свести с вами знакомство. Какая удача для нас обоих, что я решил сегодня вечером заглянуть к Долли, – говорил он звучным голосом, слегка растягивая слова. Его слабый австралийский акцент был почти незаметен.

„Что за нахальный и самодовольный тип”, – подумала Эмма, почувствовав, что то смущение и неудобство, которое она уже испытала сегодня в ресторане, снова накатывается на нее. Ей ужасно хотелось отхлестать его по щекам и только врожденная воспитанность удержала ее от опрометчивого шага. Вместо этого она подняла голову и, наконец, взглянула ему прямо в лицо, неотступно обращенное к ней. Она молча хлопала глазами, смущенная плутовским выражением его глаз и иронической усмешкой, с которыми он ожидал от нее ответа. Эмма почувствовала, что Фрэнк настойчиво давит ей на спину, а потом, не сумев сдержаться, к своему несказанному ужасу, холодно заявила:

– Я знаю, что вы – австралиец, майор Макгилл. Надеюсь, что ужасающие манеры, которые вы столь явно обнаружили сегодня днем, не характерны для всей вашей нации и проистекают только от недостатков вашего собственного воспитания. Иначе ваших соотечественников ждет холодный прием в этой стране, где женщины привыкли к уважительному отношению. Здесь вам не провинция, майор!

Долли от удивления широко раскрыла глаза, а Фрэнк воскликнул:

– Эмма, ты становишься невежливой!

Но майор Макгилл совершенно явно только развеселился. Он закинул голову и залился громким смехом, продолжая сжимать руку Эммы с такой силой, что та даже поморщилась. Эмма обратилась к Долли:

– Простите меня, Долли, я не хотела бы быть невежливой по отношению к вам. Пожалуйста, извините меня, но я вынуждена вас покинуть. Ужасно плохо себя чувствую. Определенно, мне досталось что-то несвежее за обедом.

Эмма попыталась освободить руку, но майор продолжал сжимать ее, словно клещами. Он сказал:

– Сдаюсь, миссис Лаудер. Признаюсь, что заслужил наказание.

Он наклонился вперед и подставил Эмме правую щеку.

– Не желаете ли закатить мне пощечину и покончить с этим?

Вспыхнув, Эмма отступила на шаг, но майор тут же втянул ее обратно за руку в общую группу.

– Думаю, что лучше подать миссис Лаудер бокал шампанского, а я надеюсь убедить ее в том, что даже среди колониалов попадаются вполне цивилизованные люди.

Он уверенно, по-хозяйски продел руку Эммы себе под локоть. Она попыталась вырваться, но Пол немедленно схватил ее свободной рукой и отрицательно покачал головой.

– Идемте, миссис Лаудер, – скомандовал он.

На Эмму вновь в упор смотрели его дерзкие, насмешливые глаза, и она ощутила к нему неприязнь еще более острую, нежели днем в ресторане.

– Извините нас, – заявил Долли и Фрэнку довольный собой Пол и увлек за собой Эмму.

– Немного шампанского остудит ваш пыл, – проговорил он, любезно раскланиваясь на ходу со знакомой парой, но не замедляя шага.

– Можно насильно привести лошадь к воде, но никто не способен силой заставить ее напиться, – прошипела кипящая от возмущения Эмма.

– Даже самые упрямые и горячие кобылицы рано и поздно желают напиться, миссис Лаудер, – тихо возразил Пол. – Все дело в том, когда их последний раз водили на водопой. На мой взгляд, вы просто сгораете от жажды.

Эти, внешне невинные, его слова несли в себе немалый подтекст, а его светящиеся неприкрытым желанием глаза лучше всяких слов говорили о его истинных намерениях и мыслях. Щеки Эммы стали пунцовыми, пока они таким образом двигались по гостиной, но, к еще большему своему замешательству, она вдруг заметила, что прикосновения Пола Макгилла, его пальцы, сжимающие ее руку, его локоть, тесно прижатый к ее обнаженному плечу, остро волнуют ее. Он выглядел выше и массивнее, чем показался ей днем в „Ритце”, и у нее было такое чувство, что он подавляет ее. От него веяло грубой силой, властной мужественностью, волновавшими Эмму. Комната плыла у нее перед глазами, ей казалось, что она вот-вот упадет в обморок. Странная нервная дрожь пробегала по ее телу, а сердце под зеленым бархатом ее платья билось так часто и с такой силой, что, казалось, было готово вырваться из груди. Эмма была ошеломлена и выведена из равновесия. „Это все из-за злости”, – подумала Эмма и сама поверила в то, что именно злоба была причиной ее странного возбуждения. Ей показалось, что гостиная Долли внезапно увеличилась в размерах, и она подумала, что зеленая ковровая дорожка, по которой они шли, никогда не кончится.

– Пожалуйста, мне хотелось бы присесть, – задыхаясь проговорила Эмма. – Хотя бы вот здесь. Потом вы сможете пойти поискать официанта.

– Ну уж нет, ни в коем случае! Вам не удастся так просто отделаться от меня, миссис Лаудер, – вскричал Пол.

– Куда вы меня тащите?

Пол остановился и развернул Эмму лицом к себе. Его глаза, впившиеся в нее, казалось, были полны раздумий.

– Это я еще не решил. Здесь может быть множество самых разных вариантов и интересных возможностей.

Заметив испуг, отразившийся на лице Эммы, он весело расхохотался и мягко заметил:

– Не смотрите на меня с таким ужасом. Я вовсе не собираюсь похищать вас. Просто мне хотелось увести вас от вашего брата и от Долли.

Он осмотрелся и кивнул головой влево.

– Можно расположиться здесь, под пальмой. Это место нам подходит. Тихое, укромное местечко.

Эмма попыталась ослабить его хватку.

– Отпустите же меня, наконец, пожалуйста!

– Никогда.

Он ловко заставил ее пойти в выбранный им угол, и Эмма с нарастающим испугом поняла, что теперь у нее не осталось шансов немедленно упорхнуть прочь от него. А еще она вспомнила, что поручила Фрэнку самому решать, сколько времени им следует пробыть у Долли, чтобы соблюсти все приличия. Она опустилась на диван, радуясь, что ей, наконец, удалось освободиться от железной хватки руки майора, и неохотно приняла бокал шампанского, который тот успел прихватить на ходу с подноса у пробегавшего мимо официанта. Но у Эммы не было намерения поощрять поползновения этого дьявола в облике мужчины, тем более, щадить его чувства. Поэтому самым ледяным тоном она заявила:

– Полагаю, что подобная грубая, но искусная техника, которую вы только что продемонстрировали, безотказно действует на большинство женщин.

Пол кивнул и небрежно закинул ногу на ногу.

– Должен признать, что в общем вы правы, – лениво ответил он, оглядывая Эмму с ног до головы с такой бесцеремонностью, что ее щеки и шея залились краской.

– Могу вас заверить, что со мной этот номер не пройдет, – воскликнула она с надменным лицом. – Я мало похожу на других женщин.

– Я в этом не сомневаюсь, – согласился Пол с иронической улыбкой в глазах. – Думаю, что именно это и привлекло меня в вас, не считая, конечно, ваших сногсшибательных глаз. Да, должен признать, что вы не похожи на других женщин. Вы очень отличаетесь от них. Лед и пламень – возможно, это лучше всего вас характеризует.

– Только лед, майор, – парировала Эмма.

– Но лед, как вы знаете, имеет обыкновение таять.

– Это тоже, знаете ли, небезопасно. Именно на льду происходят с людьми разные несчастные случаи, – огрызнулась Эмма.

– Опасность всегда привлекала меня, миссис Лаудер. Она возбуждает меня, бросает мне вызов, пробуждает во мне мужские инстинкты.

Эмма окатила его уничижительным взглядом и с презрением отвернулась, оглядывая гостиную в поисках Фрэнка. Этот человек, одновременно возмущавший и смущавший ее, должен получить немедленный и недвусмысленный отпор. Со своим грандиозным самомнением, вызывающим поведением, невероятной самонадеянностью и дерзким языком, он не был похож ни на одного из тех, с кем она раньше встречалась. И ни один мужчина не осмеливался никогда так липнуть к ней и обращаться с ней в столь двусмысленной манере. Эмма негодовала на майора, вообразившего, что она готова пасть к его ногам.

Пол откинулся на спинку стула, внимательно разглядывая профиль Эммы, и благодарил судьбу, подарившую ему возможность уже сегодня вечером встретиться с ней. „Она столь необычна и оригинальна. Она должна принадлежать мне. Я не успокоюсь, пока не завоюю ее целиком, не только ее тело, но и ее душу, и сердце”, – думал про себя Пол. Она потрясла его до глубины души. Ни одна женщина до сих пор не вызывала в нем такого живого отклика. В свои тридцать шесть лет Пол Макгилл был здоров и силен, предприимчив, искушен в любви и неотразим. Его сексуальная привлекательность не знала сословных границ и находила пылкий отклик у женщин любого общественного положения. Продавщицы из магазинов и дамы из высшего общества равным образом находили его неотразимым. Соответственно его победы были легкими и столь многочисленными, что он сам потерял счет своим романтическим приключениям. До сего дня, которому суждено было сыграть столь важную роль во всей его последующей жизни. Пол в своих взаимоотношениях с женщинами руководствовался одним принципом: „Будь моей либо ступай прочь”. Женщины, пренебрегая приличиями, сами вешались ему на шею и пылко отдавались ему, но не затрагивали глубоко его чувств и его сердца, и он, рано или поздно, расставался с ними, навсегда исчезая из их жизни.

Несмотря на свой гедонизм и жизнерадостность, Пол Макгилл был достаточно умен, обладая определенной гибкостью и внутренним чутьем. С необыкновенной ясностью он сразу понял, хотя и не показывал этого всем своим видом, что Эмма относится к совсем иной, необычной категории женщин. На нее не производит впечатления его многообещающая мужественность, и она не намерена уступать его обычной манере ухаживания. Эту женщину можно покорить только с помощью тонкой тактики, честностью, добившись ее понимания. Разочарованно уяснив, что его добродушные подшучивания вызывают у нее только враждебность, Пол решил изменить линию поведения и прекратить изводить ее своими насмешками. Он подался вперед к ней и сказал:

– Давайте прекратим это глупое препирательство. Мы только все портим.

– Портим – что? – раздраженно спросила Эмма.

– Нашу первую встречу, первый вечер, который мы проводим вместе.

– И последний!

– Мне нравятся женщины с характером, миссис Лаудер. Полагаю, что мистер Лаудер со мной в этом согласен.

Задетая его словами, Эмма сердито взглянула на него. „Что за несносный глупец", – раздраженно подумала она.

– Я – вдова, майор Макгилл. Мой муж погиб восемнадцать месяцев назад в битве на Сомме.

„О Боже!” – подумал Пол и быстро проговорил:

– Пожалуйста, простите меня. Я ужасно виноват перед вами. Это просто не пришло мне в голову. Я безмозглый идиот!

Он выругался про себя и замолчал. Эмма, в свою очередь, ничего не сказала в ответ. Наконец, Пол заговорил снова:

– Это было ужасно нетактично с моей стороны. Во время войны надо быть осторожнее в высказываниях. Мне действительно очень жаль. Надеюсь, что вы примете мои извинения также по поводу моего безобразного поведения в „Ритце”. Мне нет оправданий.

Эмма услышала искренние ноты в его голосе, заметила, что насмешливое выражение сошло с его лица, прочитала сочувствие в его глазах. Столь решительная перемена в его поведении несказанно удивила ее.

– Вы принимаете мои извинения?

– Да, – пробормотала Эмма.

К ним подошел Фрэнк и протянул Полу его палку.

– Долли просила передать ее вам. – Он обернулся к Эмме: – Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, что лучше?

– Да, спасибо, – ответила Эмма. – Прости меня, Фрэнк. Я не хотела ставить тебя в неловкое положение.

– Послушайте, Фрэнк, это я во всем виноват, – вмешался Пол. – Давайте забудем этот маленький инцидент, хорошо?

– Конечно, Пол.

Фрэнк улыбнулся им и направился в дальний угол гостиной, где один известный политический деятель держал речь перед обступившими его слушателями. Эмма неотрывно смотрела на палку, которую Фрэнк только что вручил Полу. Заметив это, Пол, с несвойственной ему застенчивостью, взглянул на нее и пояснил:

– Я был ранен, но вы, вероятно, не заметили моей хромоты. Должен сознаться, что я приложил максимум усилий, чтобы скрыть ее, когда мы с вами шли через гостиную.

– Вам это прекрасно удалось.

С удивлением Эмма заметила, что улыбнулась ему. Стоило Полу немного унять свою спесь, как она сразу же изменила свое отношение к нему. Эмма поняла, что его прежнее вызывающее поведение объяснялось недостаточной уверенностью в себе, и слегка смягчилась. Она откинулась на спинку дивана и позволила себе слегка расслабиться. А он продолжал застенчиво улыбаться и был похож на беззащитного маленького мальчика.

– Надеюсь, ваша рана не очень серьезна и не слишком болезненна, – мягко спросила она.

– Нет, вовсе нет. Скоро я уже собираюсь обратно во Францию, – с серьезным, задумчивым лицом ответил Пол. Чувствуя, что его позиции несколько укрепились, он все же немного поколебался в нерешительности перед тем, как обратиться к ней:

– Я должен уезжать через несколько недель. Не могли бы мы до этого встретиться хотя бы еще раз? Я знаю, что вы смотрите на меня, как на какого-то проходимца, но я вовсе не такой, уверяю вас. Конечно, мне нет прощения за мое безобразное поведение сегодня в „Ритце”, но все же некоторым оправданием может служить то, что я был ослеплен вашей красотой. Не могли бы вы позавтракать со мной завтра, чтобы у меня был еще один шанс оправдаться в ваших глазах? – Его глаза задорно блеснули. – Клянусь, что больше, не буду испытывать ваше терпение, и обещаю вести себя как подобает офицеру и джентльмену, а не какому-нибудь проходимцу-подзаборнику.

– Я уже приглашена на завтра, – ответила Эмма.

– Это очень важная встреча? Ее нельзя отменить?

– Думаю, что нет. Я должна встретиться с Фрэнком. Мы редко с ним видимся, и он будет разочарован.

– Да, я понимаю.

Лицо Пола вдруг оживилось.

– Не хочу показаться вам назойливым, но не могу ли я присоединиться к вам? Вы не позволите пригласить вас вместе с братом быть моими гостями? – Он принужденно улыбнулся. – Кроме того, в обществе своего брата вы будете чувствовать себя под надежной охраной.

Эмма улыбнулась в ответ. Его хитрость была шита белыми нитками.

– Я должна спросить брата. Не знаю, как он к этому отнесется.

К великому неудовольствию Пола, к ним в этот момент подплыла Долли, и он встал, уступая ей свой стул. Но Долли отказалась присесть и заявила:

– Вижу, что вам двоим удалось преодолеть небольшие разногласия. – Ее глаза скользнули по Эмме и задержались на Поле. – Как себя чувствует наш раненый герой? Надеюсь, вы не скучаете, дорогой. Мы ведь обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы наши отважные солдаты были счастливы.

Она игриво потрепала его по руке.

– Кажется, вы попали в хорошие руки. Увидимся завтра, на обеде у вашего отца.

– Боюсь, что это нам не удастся. На завтра у меня запланирована давно назначенная встреча. С моей судьбой.

Долли удивленно вскинула брови.

– Мне кажется, что я не знаю ее.

– Уверен, что вы с нею не знакомы, Долли, – лицо Пола осталось совершенно непроницаемым.

Долли пожала плечами.

– Думаю, что не в моих силах быть знакомой со всеми вашими увлечениями в Лондоне. Теперь прошу прощения, я должна „циркулировать”, мои дорогие.

Пол приблизил к Эмме свое спокойное лицо.

– Это так и будет?

– Что будет?

– Завтракать со своей судьбой.

Она взглянула на него и улыбнулась своей несравненной улыбкой, осветившей ее лицо необыкновенным светом.

– Мне казалось, что вы собираетесь завтракать со мной и Фрэнком.

Фрэнк спросил:

– Зачем ты это делаешь, Эмма?

– Что делаю, дорогой?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: покидаешь Лондон столь неожиданно.

– Я собиралась провести здесь несколько дней, а задержалась на целые две недели. Я должна возвращаться в Йоркшир.

– Никогда не мог себе представить, что мне доведется увидеть свою сестру, убегающей в панике.

– Я не убегаю.

– Неправда, ты именно бежишь. От Пола Макгилла, я прав?

Эмма взглянула на него и поджала губы. Вздохнув, она призналась:

– Да, это так.

– Значит, я угадал. Но все равно не могу понять, почему ты так торопишься?

– Потому, что он становится слишком настойчивым. И потом, он не слишком мне нравится.

– Эмма! Ну что ты говоришь! Если он тебе не нравится, то почему же ты проводишь с ним столько времени? По моим наблюдениям, каждый вечер: театры, приемы, обеды. Кстати, и завтраки тоже. Я почти не встречаю тебя одну, без него. Должен сказать, у меня сложилось впечатление, что он просто околдовал тебя.

– Это неправда, Фрэнк Харт!

Фрэнк покачал головой и посмотрел в окошко такси, после чего снова перевел взгляд на Эмму. Секунду понаблюдав за ней, он сказал:

– Пол налетел на тебя, как ураган, и подмял под себя.

– Фу!

– Да, это так, я могу это смело утверждать. Каждый, кто вас видел вдвоем с ним, может это подтвердить. Он просто пожирает тебя глазами. И он нравится тебе, Эмма, я в этом убежден.

– Фрэнк, отстань от меня.

– Тогда объясни мне убедительно, чтобы я понял, почему ты хочешь с ним расстаться?

– Потому, что он слишком красив, слишком очарователен, слишком неотразим. Всего этого в нем слишком много для меня. Кроме того…

Она запнулась, голос ее дрогнул.

– Что – кроме того?

– Я боюсь серьезно увлечься, если останусь.

– Понимаю, но ты же влюблена в него, не правда ли?

– Да, – почти прошептала Эмма. Фрэнк взял ее за руку.

– Он знает, что ты уезжаешь?

– Нет еще. Я оставила ему записку в „Ритце”. Он получит ее, когда сегодня вечером заедет за мной в отель.

– Не очень красивую шутку ты сыграла с этим бедным парнем.

– Это то, что я должна была сделать. Теперь, дорогой, заткнись, пожалуйста, по поводу Пола Макгилла и поторопи водителя. Я не хочу опаздывать на свой поезд.

Глава 44

При всей своей рассудительности, Эмма могла быть весьма импульсивной, особенно когда что-нибудь затрагивало её глубинные чувства, и она действовала импульсивно в тот день, когда столь неожиданно вернулась в Йоркшир. Понимая, что не в состоянии сопротивляться очарованию Пола Макгилла, охваченная страхом, она в панике упорхнула.

Уже давно Эмма заключила – она несчастна в любви с мужчинами, которые ей нравятся. Либо они разбивают ей сердце, либо она им. Ее отношения с ними никогда не были равными с обеих сторон. Она сомневалась, что сумеет нанести душевную рану самоуверенному Полу Макгиллу, но была уверена, что ее с ним не ждет ничего хорошего. Удовлетворенность своим бытием, в котором она сейчас пребывала, была поставлена под угрозу. Она не должна рисковать своим благополучием ради эмоциональной встряски. Только бизнес мог быть полем для риска.

Но теперь, два дня спустя, Пол не подавал никаких признаков жизни, и это начинало смущать ее. „Разве это слегка не разочаровывает тебя?” – предательская мысль ворочалась где-то в дальнем углу ее мозга, когда она сидела, устало улыбаясь и не отрывая глаз от молчавшего телефона. „Возможно, но зато я чувствую облегчение”, – уговаривала она себя и взглянула на лежавший перед нею последний отчет о деятельности „Эмеремм Компании”. Но ее вникание тут же отвлеклось, и она вернулась мыслями к Полу.

На протяжении двух недель он старался предугадывать любое ее желание. Он был очарователен, обходителен, галантен и вел себя более или менее по-джентльменски. Да, он обнимал ее, и его поцелуи были чувственными, а его прикосновения – полными страсти. Она понимала, что Пол знал об ответном желании, поднимавшемся в ней, но никогда не терял контроль над собой. Он ни разу не сделал ей ни одного нескромного предложения, не пытался совратить ее, и эта его сдержанность даже несколько разочаровала Эмму, несмотря на то, что она была глубоко признательна ему за такие проявления рыцарства.

Она вздрогнула, вспомнив его пылкие объятия, и воспоминания о Поле мгновенно нахлынули на нее. Совершенно очевидно, что он сразу забыл про нее. Или, может быть, он вне себя от удара, который она нанесла его гордости. При его дьявольском высокомерии это должно было сильно потрясти его. Она оказалась намного более стойкой, чем остальные женщины, встречавшиеся ему на пути. „Слишком стойкой для майора Макгилла, – подумала Эмма, – но он опасен и коварен”. Однако, разочарование вновь охватило ее, и она покачала головой, размышляя о собственной непоследовательности. Потом Эмма заставила себя взглянуть на бумаги, разложенные на столе. Дела требовали от нее внимания и полной сосредоточенности.

В дверь постучала и торопливо вошла Глэдис, порозовевшая от смущения.

– К вам посетитель, миссис Харт, – сказала она, останавливаясь перед письменным столом Эммы.

– У меня не назначено никаких встреч на это утро, – нахмурилась Эмма. – В чем дело, Глэдис? Вы кажетесь очень смущенной…

Эмма замолчала, и ее сердце замерло. Она уже догадывалась, что ответит Глэдис: она знала лишь единственного человека на свете, который способен вызвать такое особое выражение в женских глазах.

– Там майор Макгилл, миссис Харт. Он сказал, что вы не ждете его, но обязательно захотите его принять.

Эмма с непроницаемым лицом кивнула.

– Да, конечно, я приму его, Глэдис.

Пол шагнул в кабинет и, плотно закрыв за собой дверь, застыл перед Эммой. Он был одет в шинель поверх формы, фуражка лихо заломлена набок. В руке он держал корзинку для пикника, но палка, на которую он обычно опирался, отсутствовала.

Пол выразительно посмотрел на нее.

– Трусиха, – сказал он.

– Что вы делаете в Йоркшире? – спросила Эмма, стараясь казаться спокойной, но ее сердце рвалось из груди, а ноги превратились в вату.

– Я приехал позавтракать с вами. – Он протянул руку и погрозил ей пальцем. – Вы всегда завтракаете у себя в офисе, я знаю, не отпирайтесь. Я это предвидел и захватил завтрак с собой, так что предлога отказаться у вас нет. – Он кивнул на корзинку. – Я не могу отвечать за еду из „Метрополя”, но шампанское – „Дом Периньон”, это я гарантирую.

– Вы весьма предусмотрительны, – тихо сказала Эмма, собирая остатки самообладания.

– Конечно, еще бы!

Пол поставил корзинку на стул, бросил в нее фуражку и, шагнув к ее столу, вытянулся, опираясь руками на крышку стола и не сводя глаз с ее побледневшего лица.

– Вы струсили и сбежали, – заявил он. Эмма не могла отрицать этого и промолчала.

– Кого вы испугались? Меня? Или самой себя? – потребовал он ответа неожиданно резким голосом.

– Я не знаю, – ответила Эмма, упершись глазами в стол. – Наверное, вас.

– Вы – маленькая глупышка! Неужели вы не поняли, что я люблю вас?

Он обошел вокруг стола и схватил ее в свои объятия, его твердые и требовательные губы сомкнулись у нее на устах, руки сильно и неумолимо сжимали ее плечи. Эмма была не в силах сопротивляться. Она обвила его руками, отвечая на его поцелуи. Волнение, которое он всегда возбуждал в ней, огнем сжигало ее тело. У Эммы потемнело в глазах, слабость постепенно разливалась по телу, начинаясь где-то у бедер. Неожиданно, так, как он часто делал раньше, Пол отстранился и пристально посмотрел на нее сверху вниз, сжимая ее лицо в своих ладонях. Его сине-фиолетовые глаза стали почти одного цвета с черными бровями и смотрели на нее со всей серьезностью. Пол покачал головой.

– Неужели вы думали, что какие-то несколько сотен миль испугают меня? – Он рассмеялся. – Я же – австралиец, и расстояния для меня – ничто. Или вы ничего не слышали обо мне, Эмма? О том, какой я настырный?

Обняв Эмму, он крепко прижал ее к себе и рассмеялся снова.

– Что мне делать с вами, моя Эмма? Моя упрямая, самовольная, но обожаемая мною Эмма? Приручить вас? Но я не знаю, какой уздой можно вас удержать.

Эмма вцепилась руками в его шинель. Она потеряла дар речи, мысли хаотично метались в голове. Что он сказал? Что он любит ее? Сердце ее трепетало, ноги дрожали, она не осмеливалась открыть рот потому, что в этом случае она непременно скажет, что тоже любит его.

Казалось, что Пола совершенно не смутило ее молчание.

– Прежде всего мы с вами позавтракаем. Потом вы, кажется, собирались показать мне свой универмаг, а затем мне хотелось бы осмотреть ткацкую фабрику Лейтона. – Он улыбнулся своей притягательной, слегка кривоватой улыбкой. – Позднее я хочу познакомиться с вашими детьми и надеюсь, что вы пригласите меня пообедать. Вы же не захотите бросить одинокого солдата вечером на произвол судьбы в этом забытом Богом городе?

– Да, Пол, – прошептала Эмма.

Пол Макгилл провел в Йоркшире три дня, и за это время он открылся Эмме совсем с другой стороны. Еще в Лондоне она чувствовала его искренность, и хотя он производил впечатление легкомысленного человека, которому трудно сохранять серьезность на мало-мальски продолжительное время, Эмма догадывалась, что это далеко не так, и она не ошиблась. Теперь его серьезность стала ей очевидна. Он оказался очень добрым и воспитанным человеком, что особенно ярко проявилось в его отношениях с ее детьми. Пол внимательно слушал Эдвину, добродушно отвечая на ее бесконечные вопросы об Австралии, и на равных общался с Китом. Тот ловил каждое слово Пола и был в полном восторге, когда Пол катался с ним на салазках или играл с ним в его игрушечную железную дорогу в детской.

Эмме казалось, что Полу удается пробуждать самые лучшие стороны в ее детях, и даже Эдвина, обычно столь замкнутая, стала понемножку высвобождаться под воздействием его неодолимой жизнерадостности и обаяния из своей раковины, в которой она, будто улитка, прятала свою душу. Эмма пристально следила за Полом, радуясь тому неподдельному интересу, который он проявил к ее семье. Но она также часто замечала странную тоску в его фиолетовых глазах, появлявшуюся в моменты, когда, как ему казалось, никто не смотрит в его сторону. Она недоумевала по поводу причины этой тоски, и этот необыкновенный мужчина, такой неотразимый и неординарный, все больше занимал ее.

В день своего отъезда Пол сказал Эмме:

– У меня остается очень мало времени, Эмма. Мне скоро надо возвращаться во Францию. Не могли бы вы приехать ко мне в Лондон в ближайшее время?

Эмма не заставила себя просить дважды.

– Да, – ответила, она улыбнувшись ему. Он легонько коснулся ее щеки: „Когда?”

– Завтра утром у меня назначена деловая встреча. Но я могу приехать на следующий день, в пятницу.

– А не могли бы вы выехать прямо завтра, во второй половине дня? Время подгоняет нас.

– Хорошо.

Он приблизил свое лицо к ее.

– Вы уверены, что хотите приехать, Эмма?

– Да, я уверена.

Сказав это, Эмма поняла, что тем самым она взяла на себя определенные обязательства перед ним.

Стоял пронизывающий холод, моросил дождь, когда февральским вечером Эмма вышла из вагона поезда на вокзале Кинг-Кросс. Она заметила Пола первой. Он стоял у барьера, где проверяют билеты, в шинели с поднятым воротником и, как обычно, в заломленной набок фуражке. Сердце затрепетало в ее груди, и она бегом бросилась к нему, не останавливаясь до тех пор, пока не оказалась в его объятиях, запыхавшаяся и смеющаяся, с сияющим от радости лицом.

Пол крепко прижал ее к груди, шепнув, что она превосходно выглядит, и, кликнув носильщика с ее багажом, увлек ее в автомобиль своего отца, командуя в своей обычной манере. Пока они ехали по вечерним лондонским улицам, Эмма обнаружила перемену в Поле. Хотя он непринужденно болтал о пустяках, держа ее за руку, его голос звучал выше обычного, и Эмма ощущала тщательно скрываемое им волнение. Он хорошо владел собой, но его внутреннее напряжение было очевидным.

Не доехав до отеля „Ритц”, где Эмма обычно останавливалась, Пол остановил „даймлер” и сказал:

– Здесь я выйду и остаток пути пройдусь пешком.

– Зачем? – удивленно взглянула на него Эмма. Пол усмехнулся.

– Я знаю, насколько вы осторожны, и не хочу смущать вас сразу после прибытия. Соберитесь с мыслями, а я зайду через часок выпить с вами. Так или иначе, вам надо побыть одной, переодеться, принять ванну.

– Отлично. Тогда встретимся через час.

Он кивнул, выскочил из автомобиля и захлопнул за собой дверцу. Эмма осталась сидеть на месте, тронутая его внимательностью. Внезапно она ощутила такое острое чувство потери, почувствовала себя такой одинокой, что непроизвольно вздрогнула. „Какая же я глупая, ведь мы увидимся так скоро”, – подумала Эмма.

Гостиная в ее номере выходила окнами в Грин-Парк. В камине полыхал огонь, все лампы были включены и заливали ярким светом комнату, заставленную цветами. Букеты были всюду и все – от Пола, что Эмма немедленно обнаружила, читая воткнутые в каждый букет маленькие смешные записочки. Она улыбнулась от удовольствия, но долго радоваться такому вниманию с его стороны у нее не было времени. Эмма торопливо распаковала чемоданы, развесила платья и искупалась в огромной мраморной ванне.

Ванна согрела ее промерзшее до костей тело и оживила ее. Эмма накинула белый шелковый халат и присела, напевая под нос, к туалетному столику, чувствуя себя счастливой, как никогда. Она долго расчесывала свои длинные волосы, пока те не засияли в свете ламп, и принялась медленно закалывать их на затылке. Эмма готовилась воткнуть последнюю шпильку, когда, почувствовав, что она не одна в комнате, замерла и напряглась всем телом. Она медленно повернула голову и чуть не упала с кресла. В спальне неожиданно возник Пол. Он стоял, скрестив ноги, с бокалом в руке и внимательно разглядывал ее.

– Прошу прощения, я не хотел испугать вас. Мне бы следовало постучать, – сказал он. – От вас невозможно оторвать глаз, моя радость.

– Как вы проникли сюда? – прошептала Эмма.

– Естественно, через дверь.

Он шагнул к туалетному столику и положил перед ней маленький футляр для драгоценностей.

– Это вам. Наденьте.

Эмма бросила на него короткий удивленный взгляд и открыла футляр. Изумрудные серьги зеленым огнем горели на черном бархате. У Эммы перехватило дух.

– Пол! Они великолепны! – Она нахмурилась. – Но я не могу принять их. Они слишком дорогие.

– Наденьте их, – приказал он.

Эмма дрожащими пальцами вдела изумруды себе в уши и через зеркало взглянула на Пола.

– Они несравненны! Откуда вы узнали, что изумруды – мои любимые камни?

Он улыбнулся в ответ.

– Ниоткуда. Но с такими глазами, как у вас, вы должны носить только изумруды, они – отражение ваших глаз.

Пол поставил свой бокал на столик и, слегка взяв Эмму за подбородок, закинул назад ее голову и поцеловал ее в лоб.

– Если вы не примете их, то глубоко меня оскорбите своим отказом. Возможно, я навсегда перестану разговаривать с вами.

– В таком случае, я чувствую, что обязана принять их. Но это слишком экстравагантно с вашей стороны. Благодарю вас, Пол.

Он отошел от нее.

– Давайте перейдем в другую комнату и немного выпьем, – произнес он, останавливаясь в дверях.

– Сию минуту, я только надену платье.

– Не стоит беспокоиться. Я хочу поговорить с вами. Вы и так прекрасно одеты.

Эмма запахнула белый шелковый халат и последовала за ним, чувствуя себя слегка смущенной, но, заинтригованная его тоном, не стала возражать. Голос Пола показался ей грустным, и сердце ее упало. Может быть, ему надо уезжать во Францию раньше, чем он ожидал? И в этом причина его напряженности? Когда они вышли в гостиную, Эмма сразу увидела, каким образом он сумел проникнуть так незаметно в ее номер. В дальнем конце гостиной была распахнута дверь, и через нее виднелся другой номер, совершенно идентичный ее собственному. Эмма, не подготовленная к столь интимному устройству их апартаментов и смущенная столь явным намеком на то, что из этого следовало, запнулась на пороге.

– Так вот, как вы сюда попали, – с легким раздражением в голосе заметила она.

Пол игнорировал это ее замечание.

– Я думаю выпить виски, но вы, как известно, предпочитаете вино. Я налью вам бокал шампанского.

Эмма следила глазами за расхаживающим по гостиной Полом, и возмущение нарастало в ней с новой силой. „Пол слишком самонадеян! Он воображает, что нашел во мне пылкого и заинтересованного партнера в этой маленькой… забаве”. Эмма сжала губы. Она опять непоследовательна. Неужели она не поняла раньше, в тот самый момент, когда она вошла в вагон, что обратной дороги не будет? Тогда почему разыгравшаяся перед ней сцена так шокирует ее? Это как раз то, к чему он стремился с самого начала, что само собой предполагалось, когда она согласилась приехать в Лондон. И, вероятно, она сама дала ему повод думать именно так.

Пол подошел к Эмме, вручил ей бокал шампанского, сел напротив и, будто прочитав ее мысли, сказал:

– Я не удивляюсь, что вы рассердились, Эмма. Я понимаю, что вы выведены из равновесия и смущены, не так ли?

Она ничего не ответила и, чтобы скрыть волнение, не поднимая глаз от бокала, быстро отпила глоток шампанского.

– Я – чудовищный идиот. С моей стороны это было ужасной самонадеянностью, и я прошу прощения за свое нахальство. Я догадываюсь, что вы подумали о моих намерениях, увидев эту открытую дверь в соседний номер: соблазнение, конечно, тщательно продуманное, к которому я готовился все эти недели. – Его губы скривились в легкой, ироничной по отношению к нему самому улыбке. – Я не слишком искусен, не правда ли? Вы думаете, что еще в машине я решил поставить вас в положение, из которого вам будет совсем не просто выпутаться? Итак, я помогу вам. Сейчас я собираюсь допить этот стакан, после чего я выйду через эту дверь, а вы заприте ее за мной. Когда вы оденетесь, я зайду за вами, и мы отправимся обедать. Никаких обязательств с вашей стороны, ни сейчас, ни потом. Хорошо?

Эмма непонимающе уставилась на него.

– Да, конечно. Но почему вы изменили свои намерения?

Он иронически рассмеялся.

– Я выпадаю из образа? Раскаявшийся соблазнитель совершает благородный поступок! – Он пожал плечами. – Я сам себе удивляюсь.

– Но почему вы вдруг решили проявить благородство?

– Потому, что я слишком люблю вас, чтобы воспользоваться сложившейся ситуацией только ради собственного удовлетворения, не думая о вас и о ваших чувствах.

– Я не уверена, что правильно поняла…

– Вы должны любить меня и хотеть меня не меньше, чем хочу и люблю вас я сам. Иначе во всем этом нет никакого смысла.

Он залпом выпил свое виски и поднялся.

– Теперь бегите одеваться. Я буду вас ждать, и мы поедем обедать.

Он задержался в дверях и, не оборачиваясь, сказал:

– Заприте ее за мной.

Эмма, все еще расстроенная, послушно повернула ключ в замке и села на диван. Она не знала, что ей делать. Он любил ее, и она любила его тоже. Она приехала в Лондон, ясно сознавая, что между ними было заключено безмолвное соглашение, и все же повела себя недружелюбно, против всяких правил. И кроме того, она лицемерила, поэтому и была недовольна собой: ее поведение лишено здравого смысла. Эмма закрыла глаза и ясно увидела Пола за закрытой дверью, ждущего ее, чтобы обедать. Но он также ждет ее решения, которое должно определить их дальнейшие отношения. „Может быть, он специально переложил решение на меня, чтобы уйти от ответственности? Нет, так думать о нем нечестно. В нем нет подобной двуличности. Почему я боюсь сделать этот шаг?” – спрашивала она себя. Внезапно ответ на этот вопрос ударил Эмму с такой силой, что у нее голова пошла кругом. Она боится вовсе не Пола и не своих чувств. Ее пугает сам конечный акт любви, его завершение, из-за отталкивающего прошлого сексуального опыта с Джо. Она боится потерять Пола, если так же, как с Джо, почувствует к нему отвращение, боится, что не удовлетворит его как женщина. Может быть, если бы она объяснила ему…

Эмма пролетела через комнату, отперла дверь и застыла на пороге. Пол стоял у камина, низко склонив голову. Было видно, что душевные муки одолевают его.

– Пол…

Он поднял свою темноволосую голову и внимательно посмотрел на нее. Эмма медленно подошла к нему.

– Мне хотелось бы кое-что вам сказать.

Он кивнул головой, сочувственно глядя на нее.

– Я знаю, что возложил на вас бремя принятия решения, но только потому, что хотел быть абсолютно уверенным в вас и ваших чувствах. Мне хотелось бы, чтобы вы сами были уверены в себе.

Эмма протянула руку и тронула лацкан его мундира, ее губы дрожали, зеленые глаза потемнели. Она утратила дар речи и не осмеливалась заговорить с ним о своих чувствах. Пол схватил ее руку и, целуя пальцы, сказал:

– Какая маленькая любимая рука.

– О, Пол!

Ее лицо, пылающее любовью, сказало ему все без слов. Он прижал ее к себе и поцеловал долгим поцелуем в губы. Потом он подхватил ее на руки и отнес в спальню, ногой захлопнув дверь за собой. Он опустил ее на кровать и сел на край постели.

– Скажи это, дорогая! – хрипло приказал он. – Скажи!

Его горящие глаза в упор смотрели на нее.

– Я люблю тебя, Пол.

– И?

– Я хочу тебя!

– О, Эмма, Эмма. Ты всегда этого хотела, дорогая. Неужели ты сама этого не поняла? Этому суждено было случиться с того мгновения, как мы впервые взглянули друг на друга.

Он провел пальцем по ее щеке.

– Я знал это. Но ты тоже должна была это осознать сама, и только потому я не форсировал события этим вечером. Я хотел, мне было необходимо, чтобы ты пришла ко мне по своей собственной воле.

Он встал, расстегнул портупею и швырнул ее в сторону. За ней последовали мундир, галстук и рубашка. Пока он раздевался, Эмма неотрывно смотрела ему в лицо, ее страх рассеивался, и она подумала: „Я никогда раньше не видела перед собой полностью обнаженного мужчину. У него превосходное тело, загорелое и мускулистое, широкие плечи и грудь, длинные ноги, плоский живот”.

– Снимай свой халат, любовь моя, – мягко сказал он, шагнув к ней.

Он накрыл собой ее тело и, сжимая в объятиях, улыбнулся прямо в ее ожидающее лицо.

– Как жаль разрушать это экзотическое сооружение, – проговорил он, вынимая шпильки, которыми были сколоты ее волосы.

Распущенные волосы заструились по хрупким, как бесценный фарфор, плечам Эммы, слегка розоватым в теплом свете ламп, и ее очарование как никогда полно раскрылось Полу. Он погрузил пальцы в тяжелые пряди и, пропустив пальцы под ее шею, приподнял голову Эммы. Их губы встретились, и он смаковал теплоту и свежесть ее губ. Они оба были охвачены страстным желанием, подавляемым долгие недели. Пол переместился губами в ямочку у основания шеи, осыпая поцелуями ее плечи, груди, глубокую ложбинку между грудями. Его сильные пальцы скользили по ее гладкой коже, лаская каждый уголок ее тела до тех пор, пока он не ощутил, что она охвачена таким же неистовым желанием, что и он сам.

Эмму заливало непривычное тепло, все ее существо горело в огне. Ее тело выгнулось дугой и устремилось к нему. Оно жаждало принадлежать ему, слиться с его телом. Эмма наслаждалась его телом и своим собственным, она была удивлена, с какой легкостью улетела прочь ее холодность, будто ее никогда и не было. Она с охотой отдавалась ему Целиком, без остатка, страстно отвечая на его поцелуи и подчиняясь каждому его движению.

С некоторой долей удивления Пол обнаружил почти полное отсутствие у нее сексуального опыта. Это глубоко тронуло его и вызвало новый прилив возбуждения. Казалось, что он первый мужчина, обладающий ею. Но одновременно Пол ощутил глубоко спрятанную в Эмме чувственность, и он удвоил усилия, чтобы разбудить дремавшую в ней страстность, доведя ее желание до такой степени, что она отвечала своим телом на каждое его прикосновение, громко повторяла его имя, отдавая ему свою любовь.

Наконец Пол с рвущейся наружу страстью овладел ею, но его нетерпение гасилось неизмеримой нежностью. Шелковистые руки и ноги обвили его. Мягкие и невесомые, они увлекали его все глубже и глубже, пока он не погрузился с головой в голубые волны, пропитанные солнечным светом. Быстрее вниз, в темные зеленые глубины цвета ее глаз, еще глубже в бездонный океан. Волны сомкнулись над ним. Удары сердца гремели в его ушах, ему казалось, что он теряет сознание, уходя вместе с нею в бесконечность. Он чувствовал теплую обволакивающую мягкость ее плоти, ее бедра и напрягшиеся груди крепко прижимались к нему, бархатистые пряди волос струились между его пальцами. О Боже! Вот в чем единственный смысл в жизни! В слившихся друг с другом мужчине и женщине, в полном единении двух тел, двух любящих душ. Завершились, наконец, его бесконечные искания. Бескрайнее счастье, так долго обходившее его стороной, теперь вздымалось в нем, возрожденном в своей любви к ней. Он всплывал, увлекая ее за собой на поверхность. Назад, к солнечному свету! Но она сама тот свет, чистый золотой свет!

Пол открыл глаза и взглянул на Эмму. Он увидел нескрываемое удовлетворение, написанное на ее лице, бьющуюся на шее жилку, широко распахнутые зеленые глаза, с обожанием смотрящие на него. Ее лицо казалось таким невинным и беззащитным, что глаза Пола неожиданно наполнились слезами. Он прижал ее к себе и нежно поцеловал, клянясь, что ни за что на свете не расстанется с нею. Эмма лежала, положив голову ему на плечо, ослабевшая от пережитой эйфории, она купалась в своей любви к нему. Умиротворение после впервые пережитого чувства переполняло ее, и ее глаза выражали удивление, когда она вспоминала о той перемене в себе, которой он сумел добиться; радость, принесенную ей Полом, а ее сердце разрывалось от любви к нему. Ее рука покоилась на его груди, и, глубоко зарывшись пальцами в покрывавшие ее черные густые волосы, Эмма подумала: „Казалось бы, он самый обычный мужчина, но я с ним совершенно иная”.

Пол провел рукой по ее пышным волосам и, целуя их, думал о том, что до нее у него было немало женщин, но, подобно тому, как недавно ему подумалось, что он – первый мужчина, овладевший ею, сейчас он чувствует, что она – единственная, кому он по-настоящему принадлежит. Она вошла в его плоть и кровь, и он теперь никогда не освободится от нее. Свет в его потемневших глазах померк, и он угрюмо смотрел в пространство перед собой.

– Эмма, любимая…

– Да, Пол?

– Я женат.

Рука, лежавшая на его груди, не дрогнула, и она осталась лежать совершенно неподвижно в его объятиях. Но Эмма почувствовала, что ее как будто хлестнули по лицу, и ощутила щемящую боль где-то в области желудка. Наконец, тихим голосом она промолвила:

– Надо сказать, что ты выбрал не очень подходящее время для этого ошеломительного признания.

Пол сильнее сжал ее в своих объятиях, припав к ней головой.

– Это время самое подходящее. Я специально выбрал его.

– Почему?

– Потому, что мне нужно было держать тебя в своих руках, когда я скажу тебе это. Вот так, как сейчас, чтобы ты поняла, насколько мой брак не важен для тебя, чтобы я мог снова любить тебя и сказать тебе, что ты – моя настоящая жена.

Эмма ничего не ответила, и он продолжал, обеспокоенный ее молчанием:

– Я ничего не собирался от тебя скрывать, Эмма. В том, что я тебе скажу, нет никакого секрета, и любой из моих друзей может тебе это подтвердить. Конечно, я не собирался прибегать к их помощи потому, что хочу, чтобы ты все узнала от меня самого. Просто я не решался заговорить об этом, боясь потерять тебя. Я знал, что ты исчезнешь, если бы я тебе сказал это раньше, что ты ни за что не допустила бы, чтобы наши отношения дошли до…

– Ты умный и хитрый ублюдок!

Эмма рванулась, чтобы вскочить с постели, но он схватил и бросил ее назад, грубо подмяв под себя, пристально глядя в ее побледневшее холодное лицо.

– Это не так, Эмма! – сердито вскричал Пол. – Пожалуйста, поверь мне. Я знаю, о чем ты думаешь: что я хотел добиться своей цели, перед тем как рассказать тебе об этом. Но я хотел только одного – заставить тебя полюбить меня так, чтобы ты безраздельно и навсегда принадлежала мне. Я думал, что, если ты полюбишь меня, то ничто не будет в силах разлучить нас, не сможет встать между нами. Я люблю тебя, Эмма, ты единственное, чем я дорожу на этом свете.

– А твоя жена?

– Мы уже шесть лет не живем вместе, а до того – почти год уже не были фактически мужем и женой.

– А сколько всего лет вы женаты? – спросила она чуть слышно.

– Девять лет, Эмма, длится этот бессмысленный брак, который даже нельзя назвать браком. Но в данный момент я все еще не свободен, я имею в виду – официально. Когда кончится война, я решу эту проблему. Я хочу провести остаток жизни с тобой, если ты примешь меня. Теперь в тебе смысл моей жизни. Пожалуйста, поверь мне, любимая.

Его голос оборвался. Эмма внимательно смотрела на него, беспорядочные мысли метались в ее голове, мешая принять решение. Но наконец голова стала ясной. Она почувствовала сжимавшее его внутреннее напряжение. Его ненаглядное лицо поражало своей открытостью, его искренность буквально сочилась из глаз.

– Я верю тебе, – медленно сказала она самым строгим тоном и приложила палец к его губам. – Это довольно странно, Пол, я бесконечно полностью верю тебе. Во всех смыслах, – добавила Эмма.

Глава 45

Следующие несколько недель пролетели для них как во сне, как один бесконечный миг наслаждения. Дни сменялись ночами, каждое мгновение было переполнено желанием и счастьем от его удовлетворения. Пол и Эмма все сильнее привязывались друг к другу, существовали только друг для друга, желали только общества друг друга, упивались друг другом. Они проводили почти все время в своих смежных номерах отеля „Ритц", лишь изредка выходя прогуляться в Грин-Парк или скромно пообедать вдвоем в случайном ресторанчике, куда не ступала нога их светских знакомых. Они были столь неистовы и необузданны в своей любви, что жалели расходовать свои чувства на других, не хотели ни минуты своего драгоценного времени тратить на посторонних, Даже на ближайших друзей и родных, и ревностно охраняли свое уединение. Все их планы были преданы забвению, любые приглашения ими откланялись, даже Брюс Макгилл и Фрэнк получили отставку. Весь остальной мир перестал для них существовать.

Переполненные взаимным влечением, непрерывно усиливающейся любовью друг к другу, Пол и Эмма не переставали дивиться чуду, случившемуся с ними. Простой взгляд обжигал, как поцелуй, любой незначительный жест порой значил больше, чем объятие, каждое слово, сказанное друг другу, было наполнено особым смыслом.

Эмма не переставала изумляться силе охватившего ее чувства. Она вся светилась от счастья. Удовлетворение и всепоглощающая радость бытия растопили копившиеся годами горести и унижения. Любовь стерла маску невозмутимости с ее лица и охватила все ее существо. Любовь возвратила ее к жизни. Обожание, с которым относился к ней Пол, его глубокое понимание победили свойственную ей недоверчивость и постоянную готовность к самозащите, до сих пор определявшие всю ее жизнь. Она была откровенна с ним так, как никогда и не с одной живой душой на свете. Все преграды пали перед тем единственным мужчиной, которого она впервые в жизни полюбила по-настоящему и которому она отдавала себя всю без остатка.

Пол стал для нее подлинным откровением. Общаясь с Эммой, он давно отбросил свои иронические манеры и ту маску светского повесы, которую имел обыкновение нацеплять на себя, но теперь Пол позволил Эмме заглянуть себе в душу так глубоко, как до того не разрешал ни одной другой женщине. Ей раскрылся его тонкий внутренний мир, и она с удивлением обнаружила его мощный интеллект, спрятанный за личиной записного красавца. Ее изумляли его ум и обширные знания. Она была поражена его разносторонностью и очарована его воспитанностью, которые безусловно проистекали из чувства уверенности в себе, даваемого старинным огромным состоянием, помноженным на прекрасное образование в Веллингтоне и Оксфорде. Она не переставала восхищаться быстротой его ума. Короче говоря, Эмма была совершенно очарована им.

В свою очередь, Пол, так же как Эмма, потерял голову от своей первой настоящей любви, встреченной за годы своих романтических похождений. Он был уверен, что она – самая изумительная женщина из всех попадавшихся ему на пути в его долгих скитаниях по свету. Он также считал Эмму самой умной женщиной из всех, с кем он когда-либо встречался, и живость ее ума покорила его. Но в ней еще было нечто, чему Пол не переставал изумляться, то, что придавало ей неповторимость, некое излучение, исходившее из самых глубин ее существа. Он не мог точно определить, что это было, и, в лучшем случае, мог лишь сравнить ее с той, неподдающейся описанию, харизмой, превращающей хорошую актрису в подлинную звезду. Для них обоих их отношения были той любовью с первого взгляда, поразившей их, как удар молнии, и заставившей их в ослеплении сразу и безумно влюбиться друг в друга.

Дни текли как в тумане. Их влечение друг к другу вспыхивало и угасало, и снова вспыхивало ярким пламенем, их оживленные беседы затягивались далеко за полночь, мысли и чувства раскрывались друг Другу с поразительной обнаженностью. Один находил в другом все, что можно было пожелать от товарища и любовника, их разум и души сливались друг с другом в той же гармонии, что и тела.

Однажды, когда в послеполуденный час они, утомленные любовью, лежали, обнявшись, Пол сказал:

– Ты не будешь возражать, если я покину тебя ненадолго, любимая? Мне надо кое-чем заняться.

– Нет, если ты пообещаешь мне, что поспешишь назад, – ответила Эмма, проводя губами по его груди.

– Ничто не сможет удержать меня вдали от тебя дольше, чем на час. Я вернусь к четырем, – сказал он, целуя пряди ее волос.

Пол высвободился из ее объятий и скрылся в ванной комнате. Через несколько минут он появился снова, гладко выбритым, с полотенцем, обернутым вокруг бедер. Со своего места в постели Эмма украдкой, по-кошачьи, следила за ним, не отрывая внимательного взгляда своих изумрудных глаз. Она с удивлением обнаружила, что ей Доставляет небывалое удовольствие наблюдать за тем, как он занимается таким простым делом, как одевание. Он взял рубашку со стула, и Эмма, увидев напрягшиеся мышцы у него на спине, с трудом подавила в себе желание вскочить, подбежать к нему и сжать его в своих объятиях. „Он постепенно заменяет для меня весь мир”, – подумалось ей.

Он застегнул портупею поверх армейского кителя, подошел к кровати, наклонился и поцеловал ее. Эмма обвила руками его шею. Мгновение спустя он осторожно снял с себя ее руки.

– Я должен идти, моя сладость.

– Могу ли я узнать, куда ты направляешься? – спросила Эмма, игриво сощурив глаза. – Такой гладко выбритый, начищенный до блеска и благоухающий? Имейте в виду, майор Макгилл, если у вас намечено свидание с другой женщиной, я выцарапаю вам глаза! И ей тоже! Клянусь, что я это сделаю.

Он усмехнулся и шутливо щелкнул ее по кончику носа.

– О, сердце тигра, прячущееся в женской груди!

– Балуетесь стишками, майор?

– Должен сознаться, украденными у Шекспира. „Генрих VI”.

Пол поцеловал кончики ее пальцев. Внезапно пожатие его руки окрепло, глаза пронизывающе смотрели на Эмму.

– А если ты осмелишься даже взглянуть на другого, я убью тебя! – Он выпрямился. – Будь хорошей девочкой и веди себя хорошо. Я скоро вернусь.

После его ухода, Эмма занялась телефонными разговорами со своим секретарем в универмаге и домоправительницей, поспешившей заверить ее, что в Йоркшире за время ее отсутствия все было в полном порядке. Успокоенная тем, что ничего не произошло со времени ее вчерашнего звонка и все находится под контролем, она потом позвонила Фрэнку в редакцию „Кроникл”.

– Великий Боже! Никак медведь в лесу сдох, – воскликнул Фрэнк, услышав в трубке ее голос. – Неужели он ослабил свою хватку настолько, что тебе удалось позвонить мне? – Он расхохотался. – Я шучу. На самом деле я рад за тебя.

– Ох, Фрэнк, я так счастлива, что не могу сама в это поверить! Но только ты ошибся. На самом деле это я на часок выпустила Пола из своих тисков.

– М-да, я вижу! Должен заметить, что он действительно хорош для тебя, я еще никогда не слышал тебя такой. Но почему ты не рассказала мне, кто он такой на самом деле?

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что он – единственный сын и вообще единственный ребенок ни кого другого, как Брюса Макгилла, миллионера и одного из самых могущественных людей в Австралии. Полагаю, ты знаешь, что Пол – наследник гигантского состояния, громадного овцеводческого ранчо, рудников, копей, угольных шахт и Бог знает чего еще.

– Он говорил, что его семья имеет разнообразные деловые интересы. Но откуда ты столько знаешь о нем?

– На днях я виделся с Долли Моустен, и она немало рассказала мне о Поле…

– Что еще она тебе наговорила? – подозрительно спросила Эмма. Ее сердце тревожно забилось.

– Ничего. Она просто заметила, что семейство Макгиллов очень богато и влиятельно. А что случилось? Мне показалось, что ты встревожена.

– Вовсе нет, – рассмеялась Эмма. – А как ты поживаешь, Фрэнк? У тебя все в порядке, дорогой? – поинтересовалась она, быстро меняя тему разговора.

– У меня все отлично. Но, боюсь, ты позвонила в неудобное время, Эмма. Я больше не могу сейчас говорить с тобой, я должен идти на заседание редакции. Ты можешь позвонить завтра, дорогая, и мы поболтаем побольше?

– Конечно.

– Тогда, будь здорова. Привет Полу. До свидания.

– До свидания, Фрэнк.

Эмма положила телефонную трубку и с задумчивым видом осталась сидеть, глядя на аппарат. Беспокойные мысли метались у нее в голове, пока она размышляла о семействе Макгиллов, а если точнее, о загадочной миссис Пол Макгилл, его жене, о которой он ни разу больше не вспоминал, а она – не осмеливалась расспрашивать, да и не желала о ней знать. Но теперь Эмму снедало любопытство. Как она, интересно, выглядит? Красива ли она? Сколько ей лет? Почему их брак оказался несчастливым? Есть ли у них дети? Почему Пол не разводится с нею, столько лет живя отдельно? Эмма закрыла глаза, стараясь освободиться от этих вопросов, так мучавших ее. Она не собирается открывать „ящик Пандоры”. Когда-нибудь он сам все ей расскажет, Эмма была уверена в этом, ну а сейчас она не желает знать ничего, что могло омрачить то недолгое время, которое осталось им пробыть вместе. Такое бесценное время!

Эмма взглянула на часы, стоявшие на каминной полке, и к своему удивлению обнаружила, что Пол отсутствует уже больше двух часов. Сейчас была уже половина шестого. Внезапная, неподдающаяся логическому объяснению паника охватила ее. Она была скорее интуитивной, но, тем не менее, ее нервозность нарастала, и с необыкновенной ясностью ее озарило, что Пол буквально через считанные дни покинет ее. Он старательно избегал разговоров о дате своего отъезда. Тогда, в Йоркшире, он сказал ей, что их время уходит. „Не ушло ли оно теперь?” – с острой грустью спрашивала она себя.

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Эмма направилась в ванную комнату и сосредоточенно занялась своим туалетом. Она приняла горячую ванну, насухо растерлась полотенцем, спрыснула себя духами и вернулась в спальню. Она облачилась в длинное серо-голубое домашнее платье из панбархата, фасон которого сама придумала для себя и в котором так нравилась Полу. Платье было сшито в так называемом французском стиле „ампир”, с высоко расположенной талией, тесным корсажем, с длинными рукавами, и широкими складками спадало вниз до пола от квадратной кокетки. Она расчесала свои длинные волосы и оставила их распущенными, как больше всего любил Пол. Слегка подкрасив губы и вдев изумрудные серьги в уши, Эмма перешла в гостиную, где села дожидаться Пола.

К семи часам волнение охватило ее полностью, и первоначальное беспокойство перешло в настоящий страх. Куда он пропал? Может быть, он попал в аварию? Она сжала руки в кулаки, каждый мускул ее тела судорожно напрягся. А потом она инстинктивно поняла все: Пол поехал в Военное министерство за своим назначением. Она была уверена, что в этом все дело. Война! Почти забытая ими, пока они жили в ослеплении от своих чувств. Его могут убить! Он может никогда не вернуться… Она в ужасе закрыла лицо ладонями.

– Вот и я, моя сладкая, – сказал он, проходя через дверь, соединявшую их номера.

Эмма уронила руки, вскочила с места и бросилась бегом к нему. Ее лицо вытянулось.

– Я уже думала, с тобой что-то случилось! – вскричала она, ухватив его за отвороты шинели.

– Со мной ничего не может случиться, – уверил он – У меня есть ангел-хранитель. В любом случае, время еще не вышло. Мне отпущено еще немало лет, чтобы провести их с тобой. Ты ведь не забыла, что ты моя судьба. А моя судьба еще далеко не исчерпана, любовь моя.

Ее сердце забилось спокойнее. Она взглянула на него, улыбнулась и оттолкнула от себя.

– Твоя шинель промокла насквозь, – сказала Эмма. – Тебе лучше скинуть с себя всю одежду, чтобы ты не простудился до смерти.

Его глаза заблестели от смеха.

– О, это лучшее предложение из всех, что мне довелось слышать за последние четыре часа, мадам. – Он многозначительно подмигнул ей.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду, негодник!

– Надеюсь, что понял тебя правильно. Дай мне всего десять минут. Я заказал обед на девять часов, а бутылка шампанского уже охлаждается у меня в номере. Извини меня, мой ангел, я вернусь сию минуту, – крикнул он через плечо.

Когда Пол вернулся, он уже переоделся в гражданское платье. На нем были белая шелковая рубашка, черные шерстяные брюки и шелковый жилет в красно-черную полоску под смокинг. Он выглядел чрезвычайно элегантно с ведерком со льдом для шампанского, которое поставил на комод.

– Думаю, что оно достаточно охладилось, – сказал Пол, откупоривая бутылку „Дом Периньон”.

Эмма снова с тревогой разглядывала его. Точно так же, как Пол всегда следил за каждым ее движением, она сейчас сосредоточенно смотрела на него и видела его будто впервые. Казалось бы в каждой, отдельно взятой его черте не было ничего особенного, но взятые все вместе, они ясно говорили: вот настоящий мужчина. И она неизменно подчинялась его властной манере, которую он так любил в шутку напускать на себя.

Пол уловил обращенный на него пристальный взгляд Эммы, и его губы раздвинулись в довольной улыбке. Он подошел к ней и протянул бокал шампанского.

– Я не был у другой дамы, клянусь.

– Надеюсь, что не был, – с улыбкой ответила Эмма. Но ее глаза, изучающе смотревшие ему прямо в лицо, оставались серьезными, и она боялась спросить, где он был.

– Тебя не было так долго, мой дорогой, – тихо прошептала она.

– Мне нужно было обсудить кое-что с отцом. Деловые вопросы. За тебя, моя любимая Эмма, – сказал он, чокаясь с нею.

– За нас!

Пол растянулся в кресле.

– Боюсь, что я совсем забыл старика в эти несколько последних недель.

– Это все я виновата!

– Нет, никто не виноват, – пылко возразил Пол, одарив ее юношеской улыбкой. – Он понятливый – по крайней мере, во всем, что касается сердечных дел.

– Тем не менее, я совсем лишила его твоего общества в такое суровое время и оторвала тебя от всех твоих друзей.

– А, лучше думай о том счастье, которое ты мне подарила, и забудь обо всем остальном. Я, например, так и делаю. Это был мой собственный выбор. Надеюсь, что я имею право сам распоряжаться собой, не так ли? В любом случае, мы могли встречаться с кем угодно, но я сам не счел это необходимым. Единственная живая душа на свете, с которой я хотел быть, это – ты. Посторонние лишь грубо вмешались бы в мир, принадлежащий нам двоим, который мы сами создали для себя здесь, в этом маленьком убежище. Я не хочу, чтобы кто-то вторгался в него, разрушал наши иллюзии.

– Тебя послушать, так кажется, что иллюзии – единственное, что нас соединяет.

Он недоуменно взглянул на нее и удивленно поднял брови.

– Конечно же, нет! Боже мой, Эмма, неужели ты не понимаешь, что между нами нечто большее, где бы мы ни были сейчас и где бы мы ни оказались в будущем. Это не иллюзия, это правда! Я уже много раз говорил тебе раньше.

Ее настроение сразу поднялось.

– Я рада, что мы живем не в иллюзорном мире. Было бы нестерпимо проснуться в один прекрасный момент и понять, что это был лишь сон…

Пол заметил, как улыбка сползла с лица Эммы, и на него набежало темное облачко. Остро ощутив ее беспокойство, он подался вперед и тронул ее колено:

– Что с тобой, Эм? Что беспокоит тебя, любимая?

– Ты был в Военном министерстве и заезжал к отцу попрощаться, не правда ли? Ты уезжаешь, Пол, и очень скоро. Я угадала?

– Да, – тихо подтвердил он.

– Когда?

– Завтра.

– О Боже!

Пол пересел на диван, взял из трясущихся пальцев Эммы бокал с шампанским и поставил его на столик. Он привлек ее к себе, глядя в ее взволнованное лицо.

– Когда я был в Оксфорде, я прочитал о двух влюбленных, которым предстояло расстаться. Прочитанное навсегда врезалось мне в память. Это звучит примерно так: „Эта разлука не может быть долгой. Тех, кто любит друг друга, как мы, ничто не может разлучить. Мы, как стянутые большим магнитом, будем всегда вместе в наших мечтах. Я часто говорил тебе о разуме, но теперь я имею в виду веру”.

Пол заметил, как ее глаза, неподвижно устремленные на него, наполнились слезами. Он нежно смахнул слезы с ее длинных ресниц кончиками пальцев.

– Не надо, любимая. Пожалуйста, не плачь.

– Прости меня, Пол. Это все из-за тех слов, которые ты прочитал мне.

– Помни их, Эмма, и, пожалуйста, верь! Верь, что в своих мыслях мы будем одним целым. И я знаю, что пока я жив, ты будешь жить в моем сердце до конца дней.

– О, Пол, я так люблю тебя! Я не вынесу жизни без тебя.

Пол сжал кулак и подпер им щеку Эммы, легонько приподняв ее голову.

– Крепись, дорогая. Ты должна быть мужественной. И мы больше не будем говорить о моем будущем отъезде. Мы будем думать только о настоящем, жить одним настоящим.

Озорная улыбка раздвинула его широкие губы, и он посмотрел на нее своим обычным, возбуждающим взглядом.

– И у нас еще много радостных часов впереди. Фактически целая ночь.

Он театрально подмигнул ей, стараясь отвлечь от мрачных мыслей, заставить улыбнуться.

– И, моя дорогая, клянусь честью, одна ночь с тобой стоит…

– Ах ты сластолюбивый негодник! Да ты просто распутник! – воскликнула Эмма, любовно улыбаясь ему сквозь слезы.

– Очень точная характеристика, должен заметить, особенно, когда она исходит от тебя.

Пол обнял ее, коснулся губами ямочки на щеке и потом скользнул ими ниже вдоль шеи. Он принялся нашептывать ей такие интимные вещи, что краска залила ей лицо. Она впилась пальцами ему в предплечье. Ее сердце обмерло, когда он опрокинул ее на диван, накрыл ее своим телом и стал расстегивать пуговицы ее платья. Его глаза горели так, что Эмма чуть не ослепла. Она закрыла глаза, и его губы сомкнулись на ее губах.

Глава 46

– Ампутация! – смертельно побледнев, вскричала Эмма. – Но ведь он так хорошо себя чувствовал в последние дни!

– Совсем не так хорошо. Ваш брат скрывал от вас правду, миссис Лаудер. Он отказывается от операции, несмотря на наши предупреждения, умоляет нас не делать ее. Но гангрену уговорить невозможно. Эта болезнь злокачественная, и она чревата смертельным исходом.

Эмма резко села, впившись во врача глазами.

– Есть какая-нибудь альтернатива операции?

Врач отрицательно покачал головой.

– Нет, никакой. Если только не считать такой альтернативой смерть.

Заметив выражение ужаса на лице Эммы, врач сел рядом и взял ее за руку.

– Простите, я не хотел показаться грубым, но обстоятельства таковы, что требуют честности, даже резкости. Время на исходе.

– Но что произошло, доктор? Я думала, что вам удалось извлечь шрапнель из его ноги.

– Да, мы это сделали, но несколько дней назад у него началась гангрена, которая быстро распространяется. Сейчас она уже выше колена. Вы должны дать письменное согласие на операцию. Иначе… – Он беспомощно развел руки. Лицо его приняло суровое выражение. Эмма с трудом выговорила:

– Но Уинстон сам должен принять решение…

– Миссис Лаудер, неужели вы не понимаете? Ваш брат в таком состоянии, что не способен принимать разумных решений. Вы должны взять ответственность на себя, причем прямо сегодня, сейчас. Завтра будет поздно.

Эмма, кусая губы, кивнула и с тяжелым сердцем промолвила:

– Давайте эти бумаги, доктор, я подпишу их.

Врач отошел к своему столу и вернулся с документами которые вместе с ручкой вручил Эмме.

– Вы поступаете правильно, миссис Лаудер. Это единственное, что вы могли для него сделать. Брат будет благодарен вам до конца жизни, поверьте.

Эмма с сомнением взглянула на него, но не стала спорить. Она поставила свою подпись, и, хотя у нее все дрожало внутри, рука ее не дрогнула.

– Теперь я могу повидать брата? – угрюмо спросила она.

– Да, конечно, я провожу вас к нему прямо сейчас, – ответил врач. Лицо его выражало сочувствие, когда он провожал ее к выходу.

Уинстон лежал в большой палате вместе с другими ранеными моряками. Его кровать была отгорожена ширмами. Когда Эмма зашла за них, она сразу заметила его глаза, остекленевшие от боли, и капли пота, выступившие у него на лбу. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, но он вдруг сдавленно вскрикнул, а глаза его лихорадочно заметались. Эмма в испуге отпрянула назад.

– Что с тобой, Уинстон, дорогой?

– Ты задела кровать, – простонал он. – Я не могу выдерживать ни малейшего прикосновения. Боль становится невыносимой.

Он закрыл глаза и лежал, часто дыша. Эмма некоторое время молчала, внимательно глядя на него, а потом совсем тихо спросила:

– Почему ты не сказал мне о гангрене, Уинстон?

Он открыл глаза и уставился на нее, выражение детской бравады мелькнуло на его лице.

– Я не желаю терять ногу, Эмма! – в неистовстве закричал он. – Я не собираюсь остаток жизни провести калекой.

Эмма сидела на стуле рядом с его кроватью и кивала головой, всем сердцем страдая вместе с ним.

– Я понимаю твои чувства, Уинстон. Это ужасная вещь, если смотреть правде в глаза, но если ты не решишься на ампутацию, то просто умрешь.

– Ну и пусть, – выкрикнул он. Нежелание смириться с судьбой светилось в его лихорадочно блестевших глазах. – Жить с одной ногой ничем не лучше, чем сразу умереть. Я еще молод, Эмма, но в таком случае жизнь моя будет кончена полностью.

– Неправда, дорогой. Конечно, какое-то время ты будешь беспомощным, и будущее покажется тебе ужасным. Но лучше решиться на ампутацию, чем покинуть этот свет навсегда.

– Я не хочу остаться без ноги, – бессильно твердил он.

– Уинстон, дорогой. Ты должен пойти на это и немедленно. Если ты будешь тянуть, то весь организм будет поражен, и тогда… – Ее голос оборвался, когда она подумала об этом. – Если ты не хочешь это сделать ради себя самого, то сделай это ради меня. Я так люблю тебя. Если не считать детей, то ты и Фрэнк – единственные мои родные…

Она порылась в сумочке в поисках носового платка, достала его и высморкалась, стараясь сохранить самообладание.

– У меня и так было слишком много потерь в последние годы: мама, папа, Джо, Лаура, и еще тетя Лили, она умерла на прошлой неделе. Я не перенесу еще одной, Уинстон, я этого не выдержу. Это просто убьет меня. – Ее глаза наполнились слезами, и она повторила дрожащим голосом: – Я просто не вынесу, если ты умрешь, любимый.

– Не плачь, Эмма, пожалуйста, не плачь, малышка.

Новый приступ боли полоснул его. Лицо Уинстона стало пепельным и покрылось обильной испариной. Он тяжело вздохнул.

– Ладно, скажи им – пусть режут. По правде говоря, я не уверен, что смогу дольше терпеть такую боль. – Мягкая улыбка тронула его побелевшие губы. – Как говорят, лучше синица в руках, чем журавль в небе. Подпиши эти бумаги, Эмма, и покончим с этим.

– Я уже подписала.

Он попытался усмехнуться.

– Я должен был догадаться сам.

Эмма устало улыбнулась.

– Мне надо идти. Доктор сказал, что у нас мало времени. Сейчас каждая минута на счету.

– Да, дорогой?

– Ты будешь… ты сможешь подождать?

– Конечно, я буду ждать, дорогой. У меня и в мыслях не было уходить, пока операция не кончится, – она послала ему воздушный поцелуй, не осмелившись снова приблизиться к кровати, чтобы не потревожить его.

Эмма стояла в приемной морского госпиталя Чейпл-Аллертон и смотрела в окно, мысли ее были с Уинстоном, в операционной. Как должно быть ужасно для него потерять ногу. Он так гордился своей выправкой и мужественностью, обожал спорт и танцы, был таким подвижным по натуре. Эмма понимала, что Уинстону предстоит серьезная переоценка всех ценностей и в каком-то смысле ему придется начинать жизнь заново. Но несмотря на все трудности и ограничения, ожидавшие его, Эмма благодарила судьбу за то, что он остался жив. Он был ранен во время боя в Северном море. Его корабль, наполовину затопленный, сумел добраться до берега, и это просто чудо, что ему удалось попасть в большой порт Хамбер, который так близко от Лидса с его морским госпиталем. Иначе Уинстона уже давно не было бы в живых.

Эмма прижалась головой к стеклу и закрыла глаза. Через несколько недель ей исполнится двадцать девять. Всего двадцать девять, а она чувствует себя старухой, усталой и измотанной свалившимися на нее испытаниями. Заботливая санитарка поднесла ей чашку чая, и Эмма снова стала ждать. Она подумала, что ждать – это ее главное занятие в последнее время. Но больше всего она ждала писем от Пола, тревожась, когда они долго не приходили, и чувствуя громадное облегчение, получая от него записку, пусть хоть и короткую и наспех написанную.

Она достала из сумочки его последнее письмо. От многократного перечитывания письмо истерлось, многие слова в нем расплылись, залитые ее слезами. В середине февраля Пол вернулся во Францию, снова под начало полковника Монаша из Австралийского корпуса. Уже шла середина апреля, но он, слава Богу, пока был цел и невредим.

Медленно текли минуты. Прошло уже почти два часа с того момента, как Уинстона увезли на каталке в операционную. „Что-нибудь пошло не так? Может быть, они опоздали?” Неожиданно, когда Эмма начала думать, что сойдет с ума от беспокойства, к ней подошел врач. Он кивал ей головой и улыбался.

– Все хорошо, миссис Лаудер.

Эмма закрыла глаза и облегченно вздохнула.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Он не пришел еще в себя окончательно после наркоза, но он молод, здоров, силен и должен скоро пойти на поправку, – глаза врача слегка погрустнели. – Вот только одна вещь…

– Что?!

– Мы были вынуждены провести ампутацию очень высоко. Гангрена поднялась намного выше колена, и нам пришлось отхватить большую часть бедра, чтобы с гарантией удалить все пораженные участки.

– Вы можете сказать яснее – что это означает?

– Это означает вероятность того, что он не сможет носить протез.

– Мой брат не будет ковылять на костылях остаток жизни и не проведет его в инвалидном кресле! – вскричала Эмма. – Он будет ходить, даже если мне самой придется спроектировать этот чертов протез специально для него. Он пойдет сам, вы слышите меня, доктор!..

И он пошел.

Этому предшествовали изнурительные дни, недели, месяцы, тяжелые для них обоих. Перепады в настроении Уинстона были бурными и непредсказуемыми. Радость от того, что он остался жив, сменялась депрессией, из депрессии он вдруг впадал в ярость по поводу своих несбывшихся надежд и принимался исступленно жалеть себя, потом также неожиданно к нему возвращалось состояние эйфории, сменяемой самой черной меланхолией. Эмма упрашивала, Уговаривала, умоляла, ругалась с ним, взывала к его самолюбию, шла на любые уловки, какие только могла придумать, чтобы ободрить Уинстона и укрепить его дух. Ее единственным оружием была упрямая вера в непобедимость человеческого духа, уверенность в том, что для человека нет ничего невозможного в жизни, если он наделен достаточной волей. Очень медленно ей удалось добиться сдвигов к лучшему в моральном состоянии Уинстона. Безжалостно подстегивая его, Эмма за несколько недель сумела ему внушить уверенность в возможном возврате к нормальной жизни. Она придавала ему силы, а ее несокрушимый оптимизм хорошо поддерживал его собственное, данное природой мужество.

Центр протезирования при госпитале Чейпл-Аллертон к тому времени завоевал широкую известность в Англии своими выдающимися достижениями в реабилитации инвалидов, чем он прославился с начала Большой войны. Врачи Центра беззаветно трудились, в кратчайшие сроки возвращая способность самостоятельно передвигаться больным, лишившимся ног. Уинстон в этом смысле не стал исключением. Его культя быстро зажила, и за два месяца врачи научили его передвигаться на костылях. Его записали в очередь на протезирование и выписали из госпиталя, откуда он переселился к Эмме жить до полного выздоровления. Когда прибыл изготовленный для него протез, то к радости и облегчению Эммы Уинстон смог надеть его, несмотря на малую длину оставшейся у него части бедра. Потребовались только две добавочные кожаные прокладки, смягчающие давление металла протеза на культю. Три раза в неделю Уинстона возили на одном из универмаговских фургонов в госпиталь, где он проходил физиотерапию и получасовое вытягивание культи. Кроме того, ему предстояла трудная и долгая работа, чтобы привыкнуть к протезу и научиться пользоваться им.

Однажды в октябре, через восемь месяцев после ампутации, Уинстон, самоуверенно улыбаясь, вошел в кабинет Эммы, крепко стоя на ногах и вполне уверенно владея протезом, и этот день стал одним из самых счастливых в ее жизни. Уинстон внял ее советам, и потратил месяцы на то, чтобы протез стал как бы частью его тела, и теперь его хромота была почти незаметна.

– Танцевать я, конечно, не смогу, но это лишь немногое из того, что я теперь не могу делать, – с гордостью сообщил он Эмме. Уинстон бросил свою палку на стул, прошел без нее через всю комнату и сел.

– Если надо, я могу ходить достаточно быстро и легко подниматься и спускаться по лестницам. Ты можешь не верить, но я могу даже плавать. А теперь, когда я окончательно выписался из госпиталя, я намерен подыскать себе работу.

– Но, Уинстон, ведь еще много месяцев назад я тебе говорила, что ты сможешь работать у меня. Почему ты не хочешь?

Уинстон помолчал немного и спросил:

– Здесь, в универмаге? Но что мне тут делать?

– Ты всегда любил математику. Я могу посадить тебя временно в бухгалтерию, пока ты не войдешь в курс дела, а потом мне хотелось бы, чтобы ты стал моим заместителем. Мне нужен человек, которому я могу доверять полностью. Не забывай, что, кроме универмага, у меня еще много других предприятий. – Эмма сделала паузу, внимательно глядя на брата, и закончила: – Вот, например, „Эмеремм Компании”.

– А что это такое? Ты никогда раньше не упоминала о ней, – удивленно взглянул на нее Уинстон.

– Это холдинговая компания, которую я основала в 1917-м, – Эмма подсела ближе к нему. – Я сама финансирую ее и мне принадлежит 100 процентов ее акций. Но управляет ею от моего имени некий Том Джонс. Только он и остальные директора компании знают, что за нею стою я. Исключая, конечно, тебя с сегодняшнего дня. Я хочу, чтобы и дальше никто не знал об этом. Даже Фрэнк не в курсе, поэтому я прошу никогда не говорить с ним на эту тему.

– Я ни с кем не собираюсь обсуждать твои дела, – быстро отреагировал Уинстон, – но почему такая таинственность?

– Главным образом потому, что мужчины, особенно ворочающие большими деньгами, не любят иметь дело с женщинами. Есть и другие причины личного свойства, но в данный момент они не имеют столь большого значения.

Уинстон усмехнулся.

– Ты – темная лошадка, Эмма, – воскликнул он. – И даже более того, как я погляжу. Ты знаешь, начинает казаться, что мне понравится работать на тебя, это выглядит заманчивым.

– Рада это слышать. Если хочешь, то можешь приступать прямо с понедельника. Но ты должен усвоить некоторые вещи, Уинстон, если намерен здесь работать. Прежде всего, я не люблю неожиданностей, особенно неприятных. Поэтому ты должен рассказывать мне обо всем. Даже если ты совершишь ошибку, не скрывай ее от меня. Если я узнаю о ней вовремя, то ее можно будет еще постараться исправить. Во-вторых, тебе надо понять еще одно, и это имеет самое важное значение. Я никогда не действую с опаской, только с позиции силы, а если ее у меня не хватает, то я прилагаю дьявольские усилия, чтобы об этом никто не догадался. Ты должен будешь научиться тому же, если будешь действовать от моего имени. Как думаешь, ты способен на такое?

– Конечно, Эмма.

– Отлично. – Она не отрывала от него глаз. – Я уверена, что дисциплина, самоотверженность, настойчивость и целеустремленность – вот главные ключи к успеху в бизнесе. И еще. В бизнесе надо уметь смирять свой темперамент. Это незыблемое правило. Я не предлагаю тебе быть равнодушным, но хочу, чтобы ты запомнил: нужно всегда сохранять холодную голову и не позволять эмоциям брать верх над собой. – Эмма улыбнулась. – Есть вопросы, Уинстон?

– Да, полно, – широко улыбнулся он ей в ответ, – но они могут потерпеть до понедельника, когда я начну работать у тебя. А сейчас я собираюсь на свидание.

– С кем? – удивилась Эмма.

– С одной из нянечек из госпиталя. Такая хорошенькая брюнетка, которую зовут Шарлотта. Я пригласил ее на чай.

Эмма весело рассмеялась.

– Смотрю, ты не теряешь времени даром. Но я рада это слышать. Вот теперь я уверена, что ты полностью обрел себя вновь.

Эмма рассказала Уинстону далеко не всю правду о своем подходе к делам. За годы, что она занималась бизнесом, она выработала для себя нерушимые правила: никогда не обнаруживать свою слабость, никогда не терять лица, ни с кем не быть излишне откровенной. Она мастерски освоила искусство компромисса, и ее способность приноравливаться к обстоятельствам служила безотказно, позволяя торговаться и ловко маневрировать, опережая своих менее гибких конкурентов. Питая врожденную неприязнь к любым конфликтам и конфронтации, она всегда предпочитала двигаться к поставленной цели окольными путями, часто действуя украдкой, и именно за счет скрытности своих операций ей удалось приобрести большую часть своего состояния.

В тот же день, после ухода Уинстона, Эмма нашла такой скрытый ход к предприятиям Фарли и нанесла им страшной силы удар. Ее стратегия была проста. Она просто манипулировала слабым и недалеким человеком, который весело и сам того не желая завел Джеральда Фарли в капкан, расставленный для него Эммой.

Задуманная и проведенная ею операция не была делом случая. Одним из самых первых приобретений „Эмеремм” в 1917 году стала компания „Проктор и Проктор” из Брэдфорда, занимавшаяся оптовой торговлей готовой одеждой. Эмма купила ее по нескольким причинам. Прежде всего это было выгодным вложением капитала, хотя дела компании были сильно расстроены многолетним неумелым управлением ею. Кроме того, полуразвалившийся склад компании занимал большой участок земли в самом центре Брэдфорда, а Эмма знала, что цены на землю с годами только растут. Но помимо хороших потенциальных возможностей компании, не меньшее значение имел тот факт, что ее владелец, Алан Проктор, был закадычным приятелем Джеральда Фарли, и Эмма сразу сообразила, что через него она сможет подобраться к своему заклятому врагу, получая из первых рук важную информацию о всех его делах и планах.

Поначалу Алан Проктор отказывался продавать свою компанию, хотя совершенно довел ее „до ручки” и был весь в долгах, в основном из-за своего пагубного пристрастия к азартным играм. Но „Эмеремм” предложила ему такие выгодные условия сделки, что Проктор не смог против них устоять. Предложенная Эммой цена была сама по себе достаточно высокой, хотя и не настолько, чтобы вызывать у него подозрения. Однако для Проктора гораздо важнее было то, что ему был предложен контракт на исполнение им обязанностей председателя правления проданной им компании с окладом, от которого он не мог позволить себе отказаться. Перед ним было поставлено лишь одно условие: ни при каких обстоятельствах Проктор не имел права обнародовать смену владельца. При нарушении этого условия контракт с ним автоматически расторгался.

Видя, что все его проблемы волшебным образом тают прямо на глазах, алчный и загнанный кредиторами в угол Проктор не стал задавать вопросов, зачем требовалась подобная секретность. Она его даже устраивала, позволяя сохранить за собой управление компанией, одновременно разделавшись со всеми долгами и сохранив лицо в деловом мире Брэдфорда. Он продал компанию, подписал контракт содержавший пункт о сохранении тайны владения, и превратился тем самым в собственность Эммы Харт. Она проинструктировала Тома Джонса и поручила ему внедрить своего человека в руководство „Проктор и Проктор”.

– Проктор – просто прикрытие. Мне нужно связать ему руки с тем, чтобы он был не в состоянии и дальше вредить делу. Но кого бы вы ни послали в его компанию, этот человек должен поближе сойтись с Проктором и стать его доверенным лицом, – приказала Эмма.

Ее план сработал как нельзя лучше. У Проктора был вообще длинный язык, который особенно развязался после ужина с хорошей выпивкой в компании с новым исполнительным директором – человеком Эммы. Через него к ней просачивалась разнообразная и полезная информация о всех деловых партнерах компании „Проктор и Проктор” в Лидсе и Брэдфорде, многие из которых были ее конкурентами. В том числе она получала много сведений о делах семьи Фарли.

В начале 1918 года через Проктора Эмма узнала, что Джеральд Фарли оказался в ужасно стесненных обстоятельствах и хочет продать принадлежавшую ему фабрику Томпсона.

– Приобретите ее за самую низкую цену, какая только возможна, – холодно велела она Тому Джонсу.

Выставив „Проктор и Проктор” в качестве официального покупателя, „Эмеремм Компании” приобрела фабрику „Томпсон”, причем, к вящему удовлетворению Эммы, Джеральд Фарли, убежденный в том, что продает свою фабрику старому и преданному другу, Алану Проктору, уступил ее за четверть настоящей цены.

И вот, как раз сегодня, на стол Эммы поступила новая информация, заставившая ее вздрогнуть, как от удара. Джеральд Фарли, в очередной раз и серьезно проигравшись в карты, прибежал к Алану Проктору с просьбой одолжить ему двести тысяч фунтов, о чем тот немедленно проболтался, прося у человека Эммы совета относительно условий доставления займа Джеральду. Эмма вновь перечитала сообщение, и ее живые глаза загорелись, отражая охватившее ее возбуждение. Она сразу поняла, что, наконец, ей представился шанс, которого она давно ждала. Она ухватилась за него, действуя с обычной быстротой и решительностью. Эмма сняла телефонную трубку и связалась с Томом Джонсом.

– Сообщите Алану Проктору, что он может предоставить Фарли корпоративный заем.

– На каких условиях, миссис Харт?

– Я хочу получить от Фарли неоспариваемый вексель сроком на полгода, но этот вексель должен быть обеспечен соответствующим залогом.

– Какой характер залога вы желаете?

– Все принадлежащие Фарли фабрики в Армли и в Стэннингхем-боттом.

У Тома Джонса от ее слов перехватило дух.

– Довольно жесткие условия, вы не находите, миссис Харт?

– Таковы мои условия, – ледяным тоном заявила Эмма. – Джеральд Фарли может принять их или отказаться, это его дело, мне на это плевать. Он нигде не сумеет достать денег, так как слишком увяз в долгах банкам. Кроме того, как мне случайно удалось выяснить, он еще сильно задолжал старым деловым партнерам своего отца. Проктору лично он тоже должен. – Эмма сухо рассмеялась. – Куда он денется, мистер Джеральд Фарли, а, Тед?

– Да, вы все предусмотрели, миссис Харт. Я сегодня же сообщу эти условия нашему человеку в „Проктор и Проктор”, а он передаст их Алану. Я перезвоню вам сегодня позднее.

– Я не спешу, Тед. Мне не о чем тревожиться, это пусть Фарли переживает. Ведь тонет он, а не я.

– Да, верно. Он все-таки чудовищный болван. Это – просто верх бестолковости: понести убытки во время войны, когда все производители тканей наживаются на правительственных заказах.

– Вы абсолютно правы, Тед. До свидания, – попрощалась Эмма и положила трубку. Она откинулась на спинку кресла со злорадной улыбкой, застывшей на ее красивом лице. Все произошло быстрее, чем она ожидала. Ей даже не потребовалось никаких экстраординарных усилий, чтобы развалить дела Фарли: Джеральд почти все проделал за нее сам. После того, как Адама Фарли сразил удар и все фабрики перешли под полный контроль Джеральда, тот без направляющей отцовской руки совершенно расстроил все дела. „Мне остается просто сидеть и наблюдать, как он роет себе яму, из которой ему уже не выбраться”, – сказала себе Эмма.

Она была уверена в том, что Джеральд поначалу попробует сопротивляться условиям, предложенным ему „Проктор и Проктор”, но, рано или поздно, будет вынужден принять их, чтобы спасти собственную шкуру. И он никогда не сможет собрать денег, чтобы расплатиться и выкупить вексель к назначенному сроку. Но она еще сможет поиграть в великодушие и продлить вексель на несколько месяцев, создав, тем самым, у Джеральда Фарли обманчивое чувство безопасности. Когда она будет готова к этому, то опротестует вексель и заберет себе все фабрики Фарли. Эмма рассмеялась. Она загнала Джеральда в угол, а он сам еще не подозревает об этом.

Все вышло так, как она и предполагала. Джеральд вначале заартачился и довольно долго не соглашался с предъявленными ему условиями, дольше даже, чем она думала. С неописуемым удовольствием Эмма слушала рассказы о том, как Джеральд носится в поисках денег, всюду, к своему несчастью, натыкаясь на отказ. Четыре дня спустя, в полной панике, подгоняемый нарастающим чувством безысходности своего положения, он снова приполз к Алану Проктору и подписал неоспариваемый вексель, к которому его вынудили приложить все документы на право владения двумя оставшимися у него фабриками Фарли. Он сделал это, будучи по-прежнему уверенным, что имеет дело со старым другом, который никогда не покусится на его собственность.

Неделей позже, когда она запирала вексель и документы на фабрики Фарли в свой личный сейф, Эмма испытала ничем не омраченное сладкое чувство своего полного триумфа.

Глава 47

Дэвид Каллински поставил автомобиль на стоянку перед домом Эммы и повернулся к ней.

– Спасибо, что ты поработала со мной этим утром, Эмма. С твоей стороны было крайне любезным пожертвовать частью своего выходного дня, оторвав это время у детей.

Эмма улыбнулась в ответ.

– Ничего, Дэвид, я даже рада, что мне удалось закончить эскизы летней коллекции „Леди Гамильтон” и выбросить это дело из головы. Я знаю, что тебе не терпится запустить ее в производство немедленно.

Она открыла дверцу машины.

– Ты уверен, что не хочешь зайти выпить чего-нибудь?

– Нет, я должен ехать. В любом случае, спасибо за приглашение, но я обещал отцу забежать навестить его.

Неожиданно Дэвид задержал Эмму за руку.

– Эмма, мне надо сказать тебе кое-что.

Его голос прозвучал с таким напряжением, что Эмма невольно встревожилась.

– Что-нибудь произошло, Дэвид?

– Я собираюсь развестись с женой.

Пораженная, Эмма недоверчиво взглянула на него.

– Развестись? Боже мой, Дэвид! – Поколебавшись секунду, она спросила: – Разве ваши отношения с Ребеккой не наладились?

– Они стали ничуть не лучше, чем были до войны. – Дэвид откашлялся и продолжил: – После того, как я вернулся, моя жизнь кажется мне нестерпимой. Я хочу быть с тобой откровенным… – Он запнулся, пристально глядя на нее. – Я все еще люблю тебя, Эмма. Я подумал, что если стану свободным… Одним словом, я надеялся, что в этом случае ты выйдешь за меня замуж.

Эмма, застигнутая врасплох его предложением, замерла, потрясенная.

– Ох, Дэвид!

Она тронула его за руку, крепко стиснувшую руль, и сказала:

– Мой дорогой, ты сам хорошо знаешь, что это невозможно. Я девять лет тому назад, когда ты еще не был женат, принесла в жертву нашу любовь вовсе не затем, чтобы сейчас разрушить твою семью. Это убьет твою мать. Кроме того, у тебя двое маленьких сыновей, да и у меня двое детей. Я должна думать о других, а не только о себе. Например, о тебе и Ребекке. Давно, много лет назад, я уже сказала тебе, что нельзя построить свое счастье на несчастье других, и я уверена, что была тогда права.

– Ну, а как быть с нами, с тобой и со мной, Эмма? – спросил со страданием в глазах и голосе Дэвид.

– Мы с тобой – не одно целое, Дэвид. – Остро ощутив охватившее его разочарование, Эмма мягко добавила: – Надеюсь, что я не оскорбила тебя своим отказом, Дэвид? Понимаю, что не оправдала твоих надежд, не так ли?

Он печально усмехнулся.

– Конечно, не оправдала. Я не говорил с тобой об этом раньше потому, что долго колебался в душе. Наконец, на прошлой неделе, я решился сказать тебе о своих чувствах, ведь молчанием ничего не добьешься. Видишь ли, я всегда думал, что ты любишь меня, даже после того, как вышла замуж за Джо. Всю войну я верил в это. Эта вера поддерживала меня, позволила мне выжить. Так мне кажется. Мои чувства к тебе остались точно такими же, как прежде, и я надеялся, что и твои – тоже. Но ты больше не любишь меня, правда?

– О, Дэвид, дорогой! Я очень люблю тебя. Как самого близкого друга. Сказать по правде, я все еще продолжала любить тебя, когда была замужем за Джо. Но теперь я сама стала другой, и моя любовь к тебе стала совсем иной. Превратности жизни влияют на нас и на наши чувства тоже. Я пришла к пониманию того, что единственная вещь в мире постоянна – это перемены.

– Ты влюблена в другого? – воскликнул он с проснувшейся проницательностью.

Эмма ничего не ответила. Она опустила глаза, крепко стиснула сумочку, а ее губы сжались, превратившись в тонкую ниточку.

– Я знаю ответ, хотя ты и молчишь. Тебе не надо щадить мои чувства. – В его прерывающемся голосе не было злобы. – Я должен был догадаться сам: девять лет – слишком долгий срок. Ты собираешься за него замуж?

– Нет. Он уехал. Он не живет в этой стране. Думаю, что он никогда не вернется, – глухо ответила она.

Видя ее грусть и отчаяние, Дэвид, несмотря на свою обиду, ощутил, что в нем поднимается сочувствие к ней. Он действительно любил ее и всем сердцем желал ей счастья. Он накрыл ее руку своей и крепко сжал ее.

– Мне ужасно жаль, Эмма!

Она посмотрела на него тусклым взором.

– Все в порядке, Дэвид. Моя рана почти затянулась. По крайней мере, я надеюсь на это.

– Значит, у меня нет никаких надежд, Эмма? Даже имея в виду, что он сошел со сцены?

– Ты прав, Дэвид. Я всегда говорю тебе только правду, хотя ее иногда бывает неприятно услышать. Ни за что на свете мне не хотелось бы обижать тебя, но мне нечего сказать тебе в утешение. Пожалуйста, прости меня.

– Здесь нечего прощать, Эмма. Я не имею права упрекать тебя за то, что ты разлюбила меня. – Его взгляд смягчился. – Надеюсь, что ты еще найдешь свое счастье, Эмма, Дорогая.

– Я тоже надеюсь на это.

Она открыла дверцу.

– Нет, не уходи, пожалуйста.

Эмма поцеловала его в щеку.

– Подумай как следует перед тем, как разорвать свой с Ребеккой. Она хорошая женщина и любит тебя. И помни, что ты мне очень дорог, Дэвид. Я твой друг, и ты всегда можешь на меня рассчитывать, когда в этом возникнет необходимость.

– Спасибо тебе за это. И я твой преданный друг тоже, Эмма. Если в моих силах хоть как-то облегчить твою жизнь, сейчас или в будущем, ты знаешь, что я всегда готов для тебя на все. – Он улыбнулся. – Кажется мы оба потерпели крушение в любви. Если тебе нужно сильное плечо, чтобы опереться на него, – вот оно!

– Спасибо тебе за то, что ты такой добрый и хорошо понимаешь меня. – Она попыталась улыбнуться. – Увидимся на фабрике, как обычно, на той неделе. До свидания, Дэвид.

– До свидания, Эмма, дорогая моя.

Опустив голову, Эмма, не оглядываясь, прошла по садовой дорожке, снег скрипел у нее под ногами. Сочувствие к Дэвиду переполняло ее, она была расстроена своим вынужденным отказом и переживала его страдания, как свои собственные. Ее лицо, освещенное холодным зимним светом, казалось застывшим, а ее мысли неожиданно возвратились к Полу. Перед входной дверью она остановилась и сделала глубокий вздох перед тем, как войти в дом. Она сняла пальто и шляпу в холле, заглянула к миссис Фентон, готовившей ужин на кухне, и стала устало подниматься по лестнице в детскую наверху.

Шла предрождественская неделя 1919 года. Ровно двенадцать месяцев назад Пол Макгилл был здесь, в этом доме, вместе с ней, с ее детьми и ее братьями. В ноябре кончилась война, и Пол, перед тем, как возвращаться для демобилизации в Австралию, остановился погостить у них. Это было радостное Рождество, переполненное любовью и весельем. У Эммы от счастья голова шла кругом, и она любила Пола сильнее, чем даже сама могла себе представить. Ей казалось тогда, что судьба наконец и навсегда подарила ей все, о чем она мечтала. Но теперь, год спустя, у нее не осталось ничего, кроме разбитого сердца, одиночества и горького разочарования. Какой же дурой она была, когда надеялась, что все теперь будет по-другому! Личное счастье всегда обходит ее стороной. Как это Рождество будет отличаться от предыдущего!

Эмма задержала свою руку на круглой ручке двери в детскую. „Я должна ради детей казаться веселой”, – подумала она и вошла. Кит был занят рисованием, сидя за столом. Его глаза зажглись, он соскочил на пол, вприпрыжку пронесся вихрем через комнату и повис на Эмме.

– Мамочка! Мамочка, как я рад, что ты уже дома, – кричал он, обнимая ее колени.

Она нежно поцеловала его в макушку.

– Хорошенькое дело, Кит, чем это ты занимаешься? По-моему, на тебе самом краски намного больше, чем на бумаге. А что ты рисуешь, мой сладенький?

– Я покажу тебе потом. Это картина! Для тебя, мамочка, рождественский подарок!

Кит, которому уже исполнилось в этом году восемь лет, улыбаясь и сморщив нос, смотрел на Эмму.

– Впрочем, если хочешь, то можешь взглянуть на нее.

– Нет. Ведь предполагается, что это сюрприз.

– Она может тебе не понравиться, мамочка. Тогда я нарисую другую. Нет, будет лучшейшим, если ты посмотришь прямо сейчас. Пошли.

Кит схватил Эмму за руку и поволок ее за собой к столу.

– Не лучшейшим, а самым лучшим, мой дорогой, – поправила его Эмма и взглянула на „картину”. Рисунок был совершенно детский, неуклюже скомпонованный, с полным отсутствием всякого понятия о перспективе. Безвкусно подобранные краски были положены как придется. „Картина” изображала мужчину в военной форме. Эмма невольно затаила дыхание, у нее не было никаких сомнений в том, кого нарисовал Кит. Достаточно было взглянуть на черную полоску над верхней губой, обозначавшую усы, и на ярко-синие глаза.

– Очень хорошо, дорогой, – с задумчивым лицом проговорила Эмма.

– Это дядя Пол. Похож, правда? Ну что ты скажешь? Тебе действительно нравится, мамочка?

– Да, действительно. А где твоя сестра? – спросила Эмма, меняя тему разговора.

– А, эта старая надутая Эдвина закрылась у себя в комнате, читает там или еще что делает. Она не захотела играть со мной утром. Ну и ладно, подумаешь какое дело! Лучше я закончу этот рисунок, мамочка.

Кит вскарабкался на стул, схватил кисточку и с новым рвением и пылом набросился на свою картину. Его веснушчатое лицо изображало крайнюю степень сосредоточенности.

– Я должен привести его для тебя в полный порядок, мамочка. Думаю поместить сюда еще кенгуру и белого медведя.

– Ты, наверное, хотел сказать – мишку-коала, Кит?

– Да-да, мишку, мамочка. Дядя Пол говорил, что у них в Австралии много таких мишек.

– Да, дорогой! – рассеянно ответила Эмма. – Ужин через полчаса, Кит. Не забудь привести себя в порядок перед тем, как сойти вниз.

Эмма погладила его по голове, взъерошив волосы, и поспешила в свою спальню, чувствуя, что ей необходимо побыть одной, собраться с мыслями.

Зимнее солнце заливало комнату чистым светом через высокие окна, придавая золотистый оттенок персикового цвета стенам и такому же ковру. Мягкие и сочные цвета георгианских антиков оживляли комнату. Зажженные лампы с хрустальными плафонами тепло светились на фоне розоватых стен, огонь весело пылал в камине. Но Эмма почти не замечала обстановки, окружавшей ее. Она стояла перед камином, протянув к огню озябшие руки и дрожа от холода, с раннего детства, казалось, накопившегося в ее жилах. У нее стучало в голове, и она чувствовала себя еще более подавленной, чем обычно в последнее время.

Неожиданное объяснение Дэвида в любви и ее отказ снова оживили в ее душе слегка притупившуюся муку, причиненную ей Полом Макгиллом. Постоянно таившееся в глубине ее мозга чувство сейчас мучило ее сильнее прежнего, и она чувствовала себя совершенно разбитой. Несколько мгновений спустя она подошла к комоду и выдвинула нижний ящик. Запустив руку под кипу шелковых ночных сорочек, Эмма достала фотографию Пола, которую она сама запрятала сюда несколько недель назад, будучи не в силах ежедневно видеть ее на своем туалетном столике. Эмма долго и пристально всматривалась в любимое, такое знакомое ей лицо, видела его открытый взгляд из-под густых темных бровей, широкий улыбающийся рот, и ее раненое сердце мучительно заныло в груди. Приступ дикого гнева неожиданно охватил ее, и, яростно сверкнув глазами, она изо всех сил швырнула фотографию через всю комнату. Но стоило портрету вылететь у нее из рук, Эмма горько пожалела о содеянном и побежала поднять его. Серебряная рамка погнулась, стекла разлетелось вдребезги, но, к счастью, сама фотография не пострадала. Эмма опустилась на колени и принялась собирать осколки стекла в корзину для бумаг. Потом она села в кресло и, прижав к груди фотографию, задумалась о Поле. Эта фотография была сделана в январе прошлого года, перед самым его отъездом из Англии, когда они жили вместе в отеле „Ритц”. Пол тогда еще носил военную форму, делавшую его необыкновенно красивым. Мысленным взором Эмма видела Пола, стоявшего на причале в Юстоне в ожидании катера, который должен был отвезти его на пароход. Он сжимал ее лицо в своих ладонях и смотрел прямо в глубину ее глаз своими истекающими любовью глазами.

– Я вернусь, моя самая любимая. Клянусь, что я буду здесь раньше, чем ты успеешь заметить мое отсутствие.

И она, глупая, поверила ему! Эмма взглянула на фото.

– Почему ты не вернулся, Пол? Ты же обещал мне! Ты же клялся, что ничто не сможет разлучить тебя со мной!

Ее вопрос глухо прозвучал в пустой комнате, но она не услышала ответа на него. Лишь еще сильнее стало охватившее ее горе и отчаяние Пол дважды написал ей, и она немедленно ответила на его письма. К своему удивлению, она не получила ответа на свое второе письмо. Думая, что оно могло затеряться, через некоторое время она написала ему снова, но и это ее письмо осталось без ответа. Тогда, переступив через собственную гордость, она послала ему короткую осторожную записку и стала ждать от него хотя бы слова в ответ. Но Пол хранил полное молчание. Потрясенная, находившаяся в полном замешательстве, Эмма не знала, что ей предпринять. Она совершенно растерялась.

В октябре Эмма с горечью убедила себя в том, что у Пола просто не хватило мужества сообщить, что он больше не любит ее. Все было кончено – вот единственное разумное объяснение, которое она, глубоко переживая, могла подобрать его молчанию. Он просто больше не нуждался в ней. Она сыграла свою роль, пока Пол был в Англии один, вдали от семьи, а теперь он вернулся к своей обычной жизни – ведь он женатый мужчина.

Эмма с холодным безжизненным лицом откинулась на спинку кресла, отрешенно глядя перед собой широко Раскрытыми сухими глазами. Она выплакала свои слезы раньше, когда многие месяцы подряд ночи напролет рыдала по Полу Макгиллу. Она больше не нужна ему – вот и все, ничего с этим не поделаешь…

– Можно войти, мама? – спросила Эдвина, приоткрыв дверь и заглядывая в спальню матери.

– Да, дорогая, – ответила Эмма, торопливо сунув фотографию под кресло и заставив себя улыбнуться дочери. – Ты хорошо провела утро? Я прошу прощения за то, что мне в твой день пришлось поехать на фабрику, но это было крайне необходимо.

– Ты слишком много работаешь, мама, – укоризненно произнесла Эдвина, опускаясь в кресло напротив и расправляя юбку из шотландки.

Не обращая внимания на замечание и наставительный тон дочери, Эмма бодрым голосом сказала:

– Вы с Китом так и не сказали мне, что вам хотелось бы получить в подарок на Рождество. Может быть, на следующей неделе вы поедете со мной в универмаг и выберете себе подарки сами?

– Я не знаю, что мне хочется на Рождество, – ответила Эдвина, холодно глядя на мать своими серебристо-серыми глазами, – но я точно знаю, что мне нужно мое свидетельство о рождении, мама.

У Эммы все сжалось внутри, но ее лицо осталось спокойным.

– Зачем тебе понадобилось твое свидетельство, Эдвина? – спросила Эмма, стараясь говорить как можно мягче.

– Затем, что мне требуется получить паспорт.

– Боже правый, для чего тебе паспорт?

– Мисс Мэтьюз будущей весной вывозит наш класс в Швейцарию, и я хочу поехать тоже.

Эмма сердито сдвинула свои раскидистые брови.

– Я замечаю, что ты просто ставишь меня в известность о своих намерениях, не спросив моего разрешения. Мне это кажется немного странным и вызывающим.

– Можно мне поехать, мама?

– Нет, Эдвина, нельзя, – твердо произнесла Эмма, – тебе еще только тринадцать лет. Я считаю, что тебе еще рано ездить в путешествия на Континент без меня.

– Но у нас ведь будут сопровождающие, и большинство девочек из класса едет. Почему же я не могу?

– Я уже сказала почему, дорогая: ты слишком молода для этого. Кроме того, мне трудно поверить в то, что едет большинство девочек. Сколько их будет всего в группе, только точно?

– Восемь.

– Вот это больше походит на правду! Восемь человек из класса, в котором двадцать четыре ученицы. Это ровно треть. Порой ты склонна к преувеличениям, Эдвина.

– Так я не смогу поехать?

– Нет, не в этом году. Может быть, через пару лет. Я должна это обдумать повнимательнее. Извини, что мне пришлось разочаровать тебя, но этот вопрос надо было предварительно обсудить со мной. Имей в виду, что мое решение – окончательное, Эдвина.

Хорошо зная, как бесполезно спорить с ее железной матерью, Эдвина театрально вздохнула и встала. Она сейчас ненавидела свою мать. Вот если бы папа был жив, он наверняка позволил ей поехать за границу! Тщательно скрывая свою неприязнь, Эдвина улыбнулась Эмме.

– Впрочем, это не столь важно, – пробормотала она, направляясь к туалетному столику матери. Выбрав подходящую щетку, Эдвина принялась расчесывать распущенные длинные серебристые волосы, любуясь своим отражением в зеркале. Эмма с нарастающим неудовольствием молча следила за ней. Ее глаза гневно сузились, когда она заметила в зеркале самодовольную улыбку Эдвины.

– Знаешь, Эдвина, ты ужасно тщеславна для такой маленькой девочки. Мне кажется, я в своей жизни не встречала никого, кто бы так часто смотрелся в зеркало, как ты.

– Теперь это ты преувеличиваешь, мама, – надменным тоном парировала Эдвина.

– Не дерзи мне, – резко оборвала ее Эмма. Ее нервы были сегодня натянуты до предела, а терпение – на исходе. Но подавив вспышку гнева, Эмма непринужденно заметила:

– Твой дядя Уинстон приезжает к нам сегодня на чай. Ты ведь рада этому, дорогая?

– Не особенно. Он стал совсем другим после того, как эта женщина заполучила его.

Эмма выдавила из себя принужденную улыбку.

– Тетя Шарлотта не заполучила его, – это странное и неуместное выражение, Эдвина, а просто вышла за него замуж. Она ужасно милая женщина и очень тебя любит, ты сама это знаешь.

– Все равно, он стал не таким, как прежде, – упрямо сказала Эдвина. – Я должна идти заканчивать свои уроки, мама, извини меня, пожалуйста.

– Хорошо, дорогая.

Оставшись одна, Эмма убрала фотографию Пола обратно в комод. Теперь все ее мысли были заняты требованием Эдвины выдать свидетельство о рождении. Вот чего она не предусмотрела раньше, и это было ужасно. Эмма торопливо сбежала вниз в свой кабинет, плотно притворила за собой дверь и набрала номер телефона Блэки в Харрогейте.

– Привет, дорогуша, – радостно откликнулся тот.

– Блэки, произошло нечто ужасное!

Он понял по ее голосу, что Эмма страшно напугана.

– Что случилось, Эмма?

– Эдвина только что потребовала у меня свое свидетельство о рождении.

– Иисус! Чего ради оно ей так срочно понадобилось?

– Чтобы получить паспорт для школьной экскурсии на Континент в следующем году.

– Полагаю, что ты ей отказала?

– Конечно, но рано или поздно я не смогу больше ее удерживать. Что мне делать?

– Тебе придется отдать ей свидетельство, но не раньше, чем Эдвина станет достаточно взрослой, чтобы правильно оценивать некоторые вещи. – Блэки вздохнул. – Так или иначе, но однажды это должно было произойти.

– Но как я объясню ей, почему твое имя записано в свидетельстве. Она уверена, что ее отец – Джо.

– Ты просто скажешь, что ее настоящий отец – это я.

– Но ведь это такая ответственность для тебя, Блэки.

Он рассмеялся.

– Ничего, дорогуша, у меня спина широкая – выдержу. Ты это давно знаешь. – Изменившимся голосом он спросил: – Конечно, ты можешь рассказать Эдвине, кто действительно является ее отцом, но, полагаю, ты не собираешься этого делать?

– Нет, это категорически исключено.

Поколебавшись секунду, Эмма приняла решение, давно зревшее в ее душе.

– Ты ведь знаешь, кто он, Блэки?

Блэки тихо вздохнул в трубку.

– Я имел несчастье догадаться. Эдвина слишком похожа на Адель Фарли, чтобы сомневаться в этом. Это Эдвин, правильно?

– Да, Блэки, – тихо ответила Эмма, почувствовав облегчение. Будто камень свалился с ее души, когда она, наконец, сказала Блэки всю правду. – Но Эдвина никогда не узнает об этом, не должна этого знать. Я обязана на всю жизнь защитить ее от Фарли.

– В таком случае тебе не остается ничего иного, как заставить ее поверить, что я – ее настоящий отец. Я не против, Эмма, – тихо посмеялся Блэки. – Ладно, дорогуша, расслабься, твоя напряженность доходит даже до меня по проводам. Забудь на какое-то время об этой маленькой проблеме и тяни время, сколько удастся. Ты – достаточно умна, чтобы оттянуть объяснение с Эдвиной еще на несколько лет, по крайней мере, пока ей не исполнится лет семнадцать-восемнадцать.

– Надеюсь, что мне это удастся, – медленно ответила Эмма. – Прошлое не желает оставлять нас в покое.

– Да, крошка, это грустно признавать, но боюсь, что ты права. Но давай не будем больше ворошить прошлое, это бесплодное занятие. Теперь вот что. Надеюсь, что ты не забыла про мой прием на второй день Рождества, – Блэки пытался хоть как-то развлечь ее. – Про прием в моем новом доме. Он получится просто замечательным, я могу тебе это сказать смело, Эмма.

– Конечно, помню. Я ни в коем случае не смогу пропустить такое замечательное событие. Фрэнк на Рождество приезжает в Йоркшир, и он обещал отвезти меня. Я просто изнываю от нетерпения увидеть твой дом – ты развел вокруг него такую таинственность!

– Ага, но ты узнаешь его в ту же минуту, как только увидишь. Он в точности такой, каким я описывал его тебе много лет назад, на вересковой пустоши, мой Георгианский дворец.

– Я так рада за тебя, Блэки. Ведь это было твоей самой большой мечтой.

– Да, ты права, Эмма. Но мне пора вешать трубку. Я вижу, что мой несравненный Брайан тащит сюда свою нянюшку. Не волнуйся из-за этого проклятого свидетельства, забудь о нем на год или еще дольше. В случае крайней нужды мы придумаем, что с ним делать.

– Я постараюсь. И спасибо тебе, Блэки, ты всегда так хорошо умеешь меня успокоить.

– Поверь, что все образуется, крошка.

Эмма повесила трубку и осталась сидеть, погруженная в беспокойные мысли о своей дочери. В ней было нечто непостижимое для Эммы, какая-то внутренняя холодность. Эмму всегда страшила странная отчужденность в Эдвине, и она часто терялась, обращаясь с ней. „Наберусь ли я когда-нибудь смелости рассказать ребенку всю правду? – спрашивала она себя. – Как мне сообщить ей все, не утратив остатков ее и так не слишком сильной привязанности ко мне?” Эмму пугала мысль о будущем объяснении с дочерью, и впервые за многие месяцы она забыла о собственном горе, перестала думать о Поле Макгилле.

Блэки О'Нил, обняв за плечи Уинстона, пересек вместе с ним величественный вестибюль своего Георгианского дворца в Харрогейте. Он провел Уинстона в библиотеку и плотно закрыл громадные двойные двери.

– Зачем ты это делаешь? – с удивленным видом спросил Уинстон. – Я думал, что мы просто зашли спокойно выпить.

– Это так и есть. Но я хочу с тобой приватно поговорить и не хочу, чтобы нас прерывали.

– Кто может нам помешать? Все, кажется, слишком заняты вечеринкой.

– Например, Эмма.

– А, ты собираешься поговорить о моей сестре, не так ли?

– Разумеется.

Блэки хлопотал у консоли, наливая в коньячные бокалы две добрые порции „Курвуазье”.

Уинстон со своего места у камина наблюдал за Блэки, стараясь угадать, что у того на уме. Он восхищенно кивал головой, с одобрением осматривая обстановку, поражаясь элегантности мебели и тем, как она была расставлена. Белые сосновые панели стен перемежались книжными полками и оживлялись зелеными бархатными драпировками, того же цвета ковер в центре комнаты прикрывал паркетный пол красного дерева. Множество глубоких диванов и кресел были обтянуты светло-зеленым бархатом и розовой камкой, чей теплый цвет оттенял холодность зелени. Комнату украшали столы, консоли и красивый письменный стол смешанных стилей „Шератон” и „Хепплуайт”, с высокого потолка спускалась изысканная уотерфордская хрустальная люстра. Библиотека, как и все остальное в новом доме, была прекрасной иллюстрацией того, как Блэки чувствовал пространство и цвет, как тонко разбирался в декоративных стилях эпохи Георгов.

Блэки, выглядевший очень красивым и представительным в своем смокинге, вручил Уинстону бокал с коньяком. Они выпили за здоровье друг друга.

Блэки выбрал сигару, откусил кончик и медленно раскурил ее. Сделав несколько затяжек, он, наконец, сосредоточил взгляд своих блестящих черных глаз на Уинстоне.

– Когда она думает, в конце концов, покончить с этими своими глупостями?

– Какими глупостями? – нахмурившись, потребовал ответа Уинстон.

– Разбрасываться деньгами. В последние шесть месяцев она совершенно сходит с ума, так мне, по крайней мере, кажется.

– Эмма никогда не швырялась деньгами. Она по своей натуре вовсе не склонна к экстравагантным поступкам.

Блэки насмешливо поднял свои черные брови, легкая усмешка тронула его губы.

– Вот что, Уинстон, не разыгрывай передо мной простачка. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что я имею в виду. Я говорю о том, что она пытается внедриться на товарную биржу. Безрассудно пытается, могу добавить.

Уинстон усмехнулся.

– Вовсе не безрассудно. Она уже создала себе состояние, Блэки.

– Да, и может легко его потерять. В одну ночь! Спекуляции на товарной бирже – самая опасная игра, и ты это знаешь.

– Да, я знаю. И думаю, что Эмма знает это не хуже. Она похожа на азартного игрока в бизнесе, Блэки, и мы оба это знаем. Тем не менее, она очень проницательна и хорошо знает, что делает…

– Все это, на мой взгляд, слишком рискованно! Ее легко могут разорить.

Уинстон рассмеялся.

– Кого угодно, только не мою сестру! Ты должен признать, что надо быть настоящим гением, чтобы, начав буквально с нуля, добиться такого блестящего положения, как у нее. Только полный идиот может рисковать потерять все, но Эмма никогда не была дурой. Кроме всего прочего, она еще несколько недель назад прекратила покупать и продавать товары.

– Слава Богу! – облегченно сказал Блэки, но его тон оставался обеспокоенным, когда он продолжил: – Потом меня беспокоит быстрое расширение дела, которое она затеяла. Конечно, ее новые универмаги в Брэдфорде и Харрогейте – несомненно выгодные приобретения, но те перестройки, которые она заставляет меня делать в них, слишком дорого стоят. А сегодня я не мог поверить собственным ушам, услышав, что она намерена строить универмаг в Лондоне. Как всегда, ее идеи грандиозны, но, положа руку на сердце, Уинстон, я был просто ошарашен ими. Как, черт побери, она собирается за все это платить, интересно мне знать. По моему мнению, она начинает зарываться.

Уинстон отрицательно покачал головой.

– Вовсе нет! Она стремительна, как удар хлыста, но никогда не поступает безрассудно. Как она собирается за все платить, ты спрашиваешь? Я только что тебе сказал, что она сделала чертовски много денег на операциях с товарами. И еще она за очень высокую цену распродала всю оставленную ей Джо недвижимость, кроме того куска земли в центре Лидса. Его она пока оставила за собой, так как думает, что он должен сильно вырасти в цене, и ты знаешь, что она права. Универмаг в Лидсе дает неплохую прибыль, а бум на рынке тканей, начавшийся после войны, превратил ее „Лейтон” в самое доходное предприятие, каким никогда не был. Заказы сыплются со всего света, и Бен Эндрюс, чтобы справиться с ними, перевел большинство рабочих на сверхурочные. „Грегсон” снова работает на полные обороты, а еще не забывай, что Эмма – партнер Дэвида Каллински… – Сделав паузу, Уинстон весело взглянул на Блэки. – Разве все это не дает ответа на вопрос, как она собирается за все расплачиваться?

Блэки рассмеялся.

– Да, мой мальчик, дает… – Он удивленно покачал головой. – Она, очевидно, становится очень богатой женщиной, судя по тому, что ты мне сказал, гораздо богаче, чем я себе представлял.

Уинстон кивнул с гордой улыбкой на лице.

– Сколько, думаешь, сейчас стоит ее состояние? – спонтанно спросил он и тут же пожалел об этом, поскольку не имел права сказать всю правду.

– Не знаю, боюсь даже представить себе.

Уинстон отхлебнул глоток бренди, чтобы скрыть свою растерянность. Он не мог открыть настоящие размеры состояния Эммы, поскольку поклялся никому не говорить о существовании „Эмеремм Компании” и ее роли в ней. Поэтому он выбрал довольно низкую цифру и сказал:

– Миллион фунтов. Конечно, в ценных бумагах.

– Иисус! – воскликнул Блэки. Он знал, что Уинстон не врет и не преувеличивает. Поэтому названная сумма произвела на него сильное впечатление. Он поднял свой бокал.

– Это заслуживает тоста. За Эмму! Как я смотрю, она обошла нас всех.

– За Эмму! – Уинстон задумчиво посмотрел на Блэки. – Да, она несомненно нас обошла. А знаешь почему? Ты знаешь, в чем секрет грандиозных успехов моей сестры?

– Конечно, знаю. Я их связываю со многими ее качествами. Проницательность, смелость, честолюбие, энергичность в достижении поставленной цели – вот лишь немногие из них.

– Патологическое честолюбие и патологическая энергия, Блэки! Вот что отличает Эмму от большинства других людей. Она никогда и ничему не позволит остановить ее, и она всегда доберется до горла противника, особенно, если знает, что ее тыл надежно защищен. Но не только в этом причины ее успехов. Эмма обладает инстинктом убийцы в своем движении наверх.

– Инстинкт убийцы! Страшные вещи ты говоришь про нее. Ты изображаешь ее совершенно безжалостной.

– В некотором смысле так оно и есть.

Уинстон не смог удержаться от смеха, видя изумленное выражение на лице Блэки.

– Не вздумай мне рассказывать, что не замечал за ней этой черты прежде.

Тот задумался, вспоминая различные случаи из прошлoгo.

– Порой я думал о ее способности быть безжалостной, – медленно пробормотал он.

– Ладно, хватит об этом. Думаю, что я развеял твои тревоги по ее поводу.

– Да, это так. Я рад, что мы поговорили об этом, Уинстон. Я очень волновался из-за этих ее забав с товарами с тех пор, когда она впервые упомянула о них. Если хочешь знать, то я был напуган до смерти. Ну, а теперь, когда мы выяснили, что все в порядке, пошли присоединимся к вечеринке.

– Как только ты этого захочешь. Кстати, об убийцах. Я заметил, что один такой сегодня вечером вышел на охоту. Он не может оторвать глаз от Эммы и буквально делает стойку перед ней.

Блэки встревожился:

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, конечно, Артура Эйнсли, „великого героя войны”, если его послушать. Самодовольный ублюдок!

– Мне всегда казалось, что Эмма недолюбливает его.

– Я об этом ничего не знаю. Если помнишь, меня здесь раньше не было. Но она сказала мне, что он изменился, и, как мне кажется, сегодня вечером его ухаживания не возмущают ее.

– Я этого не заметил, – коротко сказал Блэки и резко поднялся.

Он казался озабоченным, когда они вернулись в гостиную. Войдя, Уинстон сразу же оставил его и присоединился к Шарлотте и Фрэнку, а Блэки направился к роялю. Он с небрежным видом застыл рядом с ним, сосредоточив внимательный взгляд на Эмме, увлеченно беседующей с Фредериком Эйнсли и его сыном Артуром.

Блэки подумал, что Эмма выглядит сегодня вечером особенно очаровательной, хотя немного бледной и грустной. Ее волосы, заплетенные в косы, были уложены короной, и эта прическа придавала ее лицу особую прелесть. На ней было надето белое бархатное платье с низким вырезом и открытыми плечами. К одному из коротких рукавчиков, на котором держалось платье, была приколота брошь с изумрудом, которую он подарил ей к тридцатилетию. Она была почти точной копией той дешевенькой подделки, что он подарил ей на пятнадцатилетие. Эмма долго благодарила его и была приятно удивлена тем, что Блэки помнит свое обещание, данное ей так давно. Одновременно она выругала его за такой дорогой подарок, чего она не любила. Сейчас же, на его взгляд, его подарок выглядел дрянной побрякушкой по сравнению с великолепными изумрудными серьгами, сиявшими в ее ушах.

Машинально он сунул руку в карман, и его пальцы сомкнулись вокруг коробочки с бриллиантовым кольцом, купленным им на прошлой неделе. Он намеревался сегодня вечером просить Эмму выйти за него замуж. После их недавнего разговора по поводу свидетельства о рождении Эдвины, он, наконец, принял решение, которое занимало его мысли последние месяцы. Недавно он пришел к выводу, что, хотя он не любил Эмму той возвышенной любовью, как Лауру, он все равно был влюблен в нее. Он любил ее всегда, еще когда она была невинным ребенком, тем заморышем, которого он повстречал на холодной, мокрой вересковой пустоши. Для него важно было сделать ее счастливой. Он находил ее физически очень привлекательной, она забавляла его, и ее дружбой он дорожил. Кроме собственной его глубокой привязанности к Эмме, он знал, что Брайан обожает ее, а его дорогому Брайану нужна мать. Потом, подумал Блэки, может быть, ему удастся, женившись на Эмме, смягчить тот удар, который ждет Эдвину, когда она узнает о том, что она незаконнорожденная. Он постарается обращаться с нею как отец и заменит Джо в ее привязанностях. Если она в свою очередь сумеет полюбить его, то не будет так потрясена, увидев его имя на своем свидетельстве о рождении, а он с готовностью даст ей свою фамилию официально…

Его идея казалась ему удачной во всех отношениях – но только до услышанных им несколько минут назад откровений Уинстона. Внезапно Блэки увидел Эмму совсем в ином свете. Перед ним была женщина, несомненно обладавшая неограниченной властью и огромным богатством. Нельзя сказать, что он раньше недооценивал ее, – он был слишком умен для этого. Он просто не заметил или, точнее, полностью не осознал, кем она стала, относясь к ней слишком субъективно, чтобы воспринимать ее как женщину с громадным жизненным опытом или как удачливого промышленного магната. Он сам многого добился в жизни, но она далеко и самым головокружительным образом обошла и его, и Дэвида Каллински. Более того, он начал понимать, что она никогда, как любая нормальная женщина, не сможет полностью посвятить себя мужу, семье и дому. Она никогда не расстанется со своим делом, которое во многих смыслах стало частью ее существа.

Он теперь был отнюдь не уверен в том, что она захочет принять его в качестве мужа, а главное – сомневался в своей способности удержать ее в руках. И вот Блэки О'Нил, тридцатитрехлетний очаровательный, красивый и самоуверенный мужчина, утратил какую-то долю уверенности в себе под впечатлением выдающихся достижений Эммы и был сильно поколеблен в своей решимости сделать ей предложение.

Он привлек к себе внимание Эммы, и она, извинившись перед Эйнсли, плавно подошла к нему.

– Славная вечеринка, Блэки, и я не могу прийти в себя от дома. Он грандиозен. – Она смотрела на него своими живыми глазами, сияющими на бледном лице. – И он точно такой, как ты описывал когда-то, в этих своих зеленых и голубых тонах, с чудесной георгианской мебелью. – Она рассмеялась.

Блэки заметил, что Артур Эйнсли смотрит на них, и, нахмурившись, сказал:

– Я вчера думал, что ты не выносишь молодого Эйнсли, но сегодня вечером, мне кажется, ты настроена весьма дружелюбно по отношению к этому парню.

– Он не столь плох и оказался намного умнее, чем я могла подозревать раньше. Действительно, я нахожу его довольно приятным.

Блэки сердито сверкнул глазами.

– Да, конечно. Если бы он не был англичанином, то я мог бы подумать, что он поцеловал бларнинский камень.[10]

Эмма засмеялась в ответ на этот саркастический выпад в адрес Артура и возразила:

– Да, мне тоже кажется, что порой он бывает слишком льстив, но зато он умеет развлечь даму, и с ним легко себя чувствуешь.

– Ты что, проводишь с ним много времени? – внешне спокойно спросил Блэки, почувствовав укол ревности.

– Вовсе нет, я встречаюсь с Артуром только по делу, а что?

Она бросила на него удивленный взгляд.

– Просто так, любопытно. Кстати, если мы вспомнили о делах, то где в Лондоне ты собираешься строить свой универмаг?

– Я нашла большой кусок земли в Найтбридже[11] и могу купить его за умеренную цену. Я хочу, чтобы ты взглянул на него, – она тронула его руку. – Не мог бы ты поехать со мной в Лондон на следующей неделе?

– Конечно, и с большим удовольствием. Если ты поспешишь с покупкой земли, то я смогу начать проектирование немедленно. Я построю тебе отличный универмаг, Эмма, самый лучший в Лондоне.

Они поговорили какое-то время о будущем универмаге. Эмма рассказала о своих идеях, как всегда грандиозных, и ее энтузиазм оказался столь заразительным, что Блэки почувствовал неожиданное волнение и увлеченность тем вызовом, который ее проект бросал его способностям как архитектора и строителя. Поговорив с ней еще немного, Блэки сел к роялю и заиграл. Он спел несколько веселых ирландских джиг, и Эмма, как всегда, наслаждалась его чудесным голосом. Многие из гостей сгрудились вокруг рояля, как это было когда-то в „Грязной утке”, и Эмма, улыбаясь про себя, вспомнила былые дни. Мороз пробежал у нее по коже, когда густой баритон Блэки, чистый и свежий, зазвучал снова и пропел первые строчки „Дэнни Бой”. Знакомые слова пробудили в ней невероятную тоску, и грусть переполнила ее.

Его голос стал громче и заполнил собой всю комнату, когда он запел второй куплет:

„Но когда ты придешь, и все цветы завянут… ”

Эмма почувствовала, что она не в состоянии слушать дальше. Она выскользнула из комнаты, сердце трепетало в ее груди, горло перехватило. Она думала только о Поле, о нем одном, который покинул ее навсегда.

Фрэнк и Уинстон обменялись встревоженными взглядами, и Фрэнк, увидя, что Уинстон поднимается с места, покачал головой.

– Я пойду за ней, а ты оставайся здесь с Шарлоттой.

Фрэнк поспешил следом за Эммой и поймал ее в вестибюле. Он схватил ее за руку и потащил, не говоря ни слова за собой в библиотеку. Он закрыл дверь, обнял ее за плечи и сказал:

– Он не вернется, Эмма. Надо смотреть правде в глаза.

– Я знаю, Фрэнк, – тихим покорным голосом ответила она.

– Ты знаешь, что я никогда не вмешиваюсь в твою личную жизнь, но я не могу больше смотреть на то, как ты убиваешься, Эмма. Есть кое-что, о чем я должен тебе рассказать. То, что тебе следует знать. Я не могу больше об этом молчать.

Эмма вопросительно взглянула на него.

– Что ты имеешь в виду?

– Пол Макгилл женат.

– Я знаю, Фрэнк, дорогой. Я это всегда знала.

– Понятно.

Он твердо сжал свои чувственные губы.

– Полагаю, что Долли Моустен сказала тебе об этом, – предположила Эмма.

– Да, это она.

– Долли – сплетница. У нее не было никакого права…

– Я сам спросил у нее. Можно сказать, заставил мне рассказать. Естественно, вне всякой связи с тобой.

– Ох, – воскликнула Эмма и, опустив глаза, печально стала разглядывать свои руки.

– Итак, Пол сказал тебе, что он женат. Полагаю также, что он обещал тебе развестись с женой.

– Он говорил, что утрясет все это после войны, – прошептала Эмма, напуганная язвительным тоном Фрэнка.

Она замолчала, а Фрэнк гневно продолжил:

– Он говорил тебе, что женат на дочери одного из наиболее влиятельных политиков в Австралии, и о том, что мать его жены принадлежит к одной из самых богатых семей Сиднея?

– Нет, он никогда не обсуждал свою жену со мной.

– Я могу поспорить, что он этого тебе не сказал. Держу также пари, что он никогда не рассказывал тебе о своем ребенке.

Эмма изумленно взглянула на Фрэнка, ее губы задрожали.

– Ребенок!

– Да, мальчик. Я так понимаю, что он предпочел не обнародовать эту важную информацию.

– Да, – подтвердила Эмма. Сердце ее упало: еще с женой, с которой он был не в ладах, она могла конкурировать, но не с ребенком. Тем более, с сыном. Состоятельные мужчины, вроде Пола Макгилла, все свои мечты связывают с наследниками, продолжателями династии. Он никогда не пожертвует своим сыном ради нее.

– Мне надо выпить, – сказал, вставая, Фрэнк, – и тебе, по твоему виду, это не повредит.

Он налил бокал шампанского для Эммы и бренди себе, не отрывая от сестры пристального взгляда. „Боже мой, ну и сильная она женщина!” – уважительно подумал Фрэнк.

Он знал, насколько она была шокирована и расстроена, но полностью сохранила самообладание. Он сказал:

– Прости, что огорчил тебя, любимая, но ты должна была это узнать.

– Я рада, что ты рассказал мне, Фрэнк, – она горько рассмеялась. – Ты, полагаю, устроил для Долли настоящий допрос с пристрастием, не правда ли?

– Тебя удивит, что женщина может быть насколько откровенна со своим любовником, особенно в постели.

– Ты и Долли! Фрэнк, я не могу в это поверить, – недоверчиво воскликнула Эмма.

– Да, по крайней мере, в данный момент.

– Но она намного старше тебя!

– На десять лет, чтобы быть точным. Но, я думаю, мои отношения с Долли сейчас не предмет для обсуждения, не так ли?

– Нет, конечно. – Эмма подалась к нему. – Откуда она так много всего знает о Макгилле?

– Несколько лет назад она была любовницей Брюса Макгилла.

– Слабость к женщинам, кажется, их семейное качество! – презрительно воскликнула Эмма. – Что еще она тебе рассказала? Я должна все знать, до мельчайших подробностей.

– На самом деле, не слишком многое. В основном, Долли говорила об их богатстве и могуществе. Действительно, как мне кажется, она мало что знает о жене Пола и его сыне. У меня создалось впечатление какой-то таинственности вокруг его жены. Долли как-то сказала, что Пол всегда появляется на людях один. Даже в Сиднее до войны, и она определила, что он… – Фрэнк запнулся и посмотрел в свой бокал.

– Что?

Фрэнк откашлялся.

– Хорошо, если хочешь знать, то Долли полагает, что он – бабник.

– Я не удивлена, Фрэнк. Не переживай, что сказал мне об этом.

Фрэнк залпом допил бренди.

– Я и не переживаю об этом. Меня возмущает, что он обидел тебя.

Он поднялся, направился к консоли и вернулся с бутылками шампанского и коньяка. Наполнив пустой бокал Эммы, он сказал:

– Мне всегда нравился Пол. Не думал, что он такой прохвост. Это лишний раз доказывает, как обманчива бывает внешность. Почему ты ничего не рассказываешь мне, Эмма? Иногда полезно исповедаться.

Эмма угрюмо улыбнулась.

– Я в этом не уверена. Но я расскажу тебе все, что ты хочешь узнать. Может быть, ты сумеешь объяснить мне его поведение, Фрэнк.

Пока Эмма откровенничала с Фрэнком, она медленно выпила целую бутылку шампанского и, первый раз в жизни, напилась вполне намеренно. Когда часом позже Уинстон появился в дверях, он с изумлением уставился на сестру.

– Ты пьяна вдребезги, Эмма, – воскликнул он, с необыкновенной быстротой входя в библиотеку.

Эмма подняла бокал и помахала им в воздухе, расплескав половину шампанского. Она что-то попыталась сказать заплетающимся языком, проглатывая слова и громко икая.

– Как ты мог допустить, чтобы она напилась до такого состояния, Фрэнк, – выговаривал ему укоризненным тоном Уинстон, глядя на Эмму, томно раскинувшуюся на диване. Ее глаза были полузакрыты, губы кривились от беззвучного смеха.

– У нее завтра будет тяжелая голова, – сердито бормотал он.

– Ну и что с того? Не будь занудой, Уинстон, – тихо сказал Фрэнк. – Я думаю, что хоть раз в жизни ей надо расслабиться по-настоящему.

Глава 48

Эдвин Фарли, стоя перед братом с угрюмым лицом и глядя на него с холодным гневом в глазах, произнес:

– Ты собственноручно накинул себе петлю на шею и затянул ее Я абсолютно ничем не могу тебе помочь.

Джеральд остолбенело уставился на него, его маленькие хитрые глазки, глубоко сидящие на оплывшем лице, казались еще меньше и злее обычного.

– Ты хочешь сказать, что они теперь законные владельцы „Проктор и Проктор”? Что они могут вот так, запросто забрать себе мои фабрики? – сердито спросил он.

– Боюсь, что дела обстоят именно так, Джеральд. Неоспариваемый вексель потому так и называется: неоспариваемый! А поскольку ты приложил к нему документы на право владения фабриками, то все твои претензии беспочвенны, если у тебя нет денег, чтобы выкупить вексель. Это было более чем глупо с твоей стороны. Зачем ты это сделал?

– Мне нужны были деньги, – пробормотал Джеральд, избегая встречаться глазами с прямым взглядом брата, устремленным на него.

– Чтобы расплатиться со своими проклятыми карточными долгами! Я это знаю. Думаю также, что ты выложил бумаги на владение фабриками, не спросив совета у юристов. Если не у меня, так хотя бы у нашего семейного поверенного.

– Они все равно не посоветовали бы мне ничего толкового. Мне были нужны деньги немедленно. Мне некуда было деться, а это было единственным условием, приемлемым для „Проктор и Проктор”. Любые разговоры с юристами никак не повлияли бы на их условия. У меня не оставалось иного выхода. Кроме того, я был уверен, что Алан будет более лоялен и даст мне время выкупить вексель. – Злобная гримаса исказила лицо Джеральда. – Так или иначе, но Алан Проктор предал меня. Вор проклятый! Он украл у меня фабрики.

– Не будь смешным, Джеральд, – неприязненным тоном заметил Эдвин, пораженный отсутствием у своего брата всякой деловой сметки. – Алан ничего не воровал у тебя, ты сам преподнес ему фабрики на блюдечке. Я поражаюсь, насколько ты не способен хоть немного смотреть вперед. Кроме того, насколько я понял твой рассказ, Алан еще проявил лояльность по отношению к тебе. Вексель был дан на шесть месяцев, но его трижды продляли, в общей сложности еще на восемь месяцев. Должен заметить, что Алан был исключительно сговорчивым, причем ты ведь был должен не лично ему, а его компании. У него же есть совет директоров, перед которым он обязан отчитываться.

Джеральд, как всегда, преисполненный жалости к себе, уронил голову на руки, но несколько минут спустя поднял ее и требовательным тоном заявил:

– Ты обязан ссудить меня деньгами, Эдвин!

Тот изумленно взглянул на Джеральда.

– Ты шутишь? Где я возьму двести тысяч фунтов, не считая набежавших процентов? Ты, верно, сошел с ума, если вообразил, что у меня есть такие деньги.

– Отец оставил тебе неплохое состояние. У тебя должны быть деньги! Просто ты не хочешь помочь мне выбраться из западни.

– Доходы с моего состояния ничтожны, и ты это хорошо знаешь, – вскричал взбешенный Эдвин. – Отец всю жизнь прожил экономно и тратил деньги очень скромно, особенно после женитьбы на тете Оливии. Наследство, которое он оставил мне, сущие пустяки по сравнению с тем, что получил ты, но ты пустил большую часть своего состояния по ветру. – Эдвин презрительно взглянул на брата. – Кроме того, как бы не были малы мои доходы, они нужны самому. У меня есть жена и сын, которых я должен обеспечивать, и есть дом, который надо содержать.

– Но ты же имеешь хорошие деньги от своей адвокатской практики…

– Да, но их недостаточно, чтобы оплачивать твои дурные привычки, – безапелляционным тоном возразил Эдвин.

– Отец оставил тебе большую часть акций „Йоркшир морнинг газетт". Ты мог бы заложить их, – сказал Джеральд, хмуро глядя на брата.

– Конечно, мог бы, но не имею никакого желания этого делать. Я обещал отцу сохранить их и принимать активное участие в делах газеты. Я не намерен нарушить это обещание, – твердо отказал ему Эдвин. – Не могу все же понять, как ты умудрился загнать себя в такое положение…

– Проклятье! – заорал Джеральд. – Нечего снова читать мне нотации!

Он вскочил и принялся бегать взад и вперед по библиотеке. Даже со стороны было хорошо заметно, что его обуял страх. „Он не только дурак, но и трус”, – подумал Эдвин, с изумлением наблюдая за братом. С годами врожденная склонность Джеральда к обжорству только усиливалась. Его слоноподобная фигура стала жирной до омерзения, распутный образ жизни оставил неизгладимые следы на его и так малосимпатичном лице. На взгляд Эдвина, Джеральд выглядел просто непристойно, и он подумывал, как бы ему поскорее уйти отсюда.

Джеральд шагнул к темному буфету из орехового дерева и налил себе большую порцию виски.

– Я забыл предложить тебе выпить. Хочешь? – не оборачиваясь, пробормотал он.

– Нет, спасибо, – огрызнулся Эдвин, – мне пора идти.

Усевшись напротив брата, Джеральд принялся сверлить его своими хитрыми глазками.

– Ты всегда считал себя самым умным в семье. Так подскажи, что мне теперь делать, братец, – насмешливо спросил он.

– Послушай, Джеральд. То, что я сейчас скажу, тебе наверняка не придется по душе. После всего случившегося, у тебя еще остались фабрика здесь, в Фарли, и кирпичный завод. Я предлагаю тебе ужаться до предела, сократить все расходы на себя, бросить азартные игры и экономить на всем. Сосредоточь все внимание на единственной оставшейся у тебя фабрике. Я мало что смыслю в текстильном деле, но мне кажется, что только круглый идиот может не воспользоваться тем бумом в торговле тканями, который сейчас наблюдается. Я на самом деле не понимаю, почему фабрика Фарли не может работать лучше. Безо всякого сомнения, ты должен наладить там дело как следует.

Всегда готовый к самооправданию Джеральд принялся возражать и защищаться.

– Времена изменились с тех пор, как отец вел дела фабрики. Ты не представляешь, какие трудности приходится преодолевать. Теперь стало чертовски много конкурентов, Эдвин. „Томпсон” производит такие же ткани, что и мы. Они за последнее время переманили многих моих постоянных покупателей. То же самое делает твоя проклятая Эмма Харт. Чтобы ты знал, она владеет фабрикой Лейтона и тоже заставляет меня побегать за моими деньгами. По правде говоря, именно она поспособствовала моему разорению. Все мои проблемы начались с того дня, когда она сманила Бена Эндрюса и нескольких моих лучших работников с фабрики Томпсона в 1914-м. – В голосе Джеральда послышался обвинительный пафос, когда он заявил: – Да, твоя проклятая шлюха все эти годы была для меня бельмом на глазу. Проклятая маленькая шлюха! Она…

– Попробуй только еще раз при мне назвать Эмму шлюхой! Ты слышишь меня, ты, грязный ублюдок! – закричал Эдвин, крепко схватив его за руки и угрожающе подаваясь вперед.

Джеральд насмешливо осклабился.

– Все еще страдаем по служанке, а, Эдвин? Интересно, что бы сказала леди Джейн, знай она, что у тебя по-прежнему зудит в промежности при мысли об этом кусочке рабочего сословия.

– Довольно, паршивая свинья! – завопил Эдвин, взвиваясь с места. Он собрал остатки самообладания, чтобы удержаться и не надавать пощечин Джеральду. – Я ехал в Фарли с самыми лучшими намерениями, надеясь помочь тебе, как юрист, советом, но я приехал не за тем, чтобы слушать твои гадости по поводу Эммы, – гневно сказал он.

Он с ненавистью смотрел в упор на брата, и его лицо так ясно говорило о его истинных намерениях, что Джеральд отшатнулся и вжался в кресло.

Эдвин продолжил:

– Я счастлив, что могу гордиться Эммой. Она кое-чего добилась сама, и, уж, черт побери, ее дела идут намного лучше, чем у тебя. Ты же – просто кусок дерьма!

Эдвин быстро отступил назад, испугавшись, что изуродует брата, если тот будет продолжать провоцировать его.

– Прощай! Надеюсь, что ты еще долго не увидишь меня.

– Тебя видно насквозь, Эдвин, – не унимался Джеральд. – Итак, Эмма Харт все еще у нас в крови, да? Ах, ах, ах! Должно быть, у нее есть что-то необыкновенное между ногами, если твой интерес к ней не ослаб за столько лет. Я было пытался тоже поиметь ее однажды, когда нашел ее в Армли.

– Что ты сделал???

Эдвин, который был уже на полпути к двери, быстро развернулся и бросился назад. Он подлетел к Джеральду, схватил его за лацканы и принялся бешено трясти.

– Если ты еще посмеешь только взглянуть на Эмму, то, клянусь Богом, я убью тебя!

Лицо Эдвина, находившееся перед глазами Джеральда, исказила гримаса отвращения пополам с угрозой, и Джеральд, внезапно испугавшись, попятился назад. Эдвин отпустил его и, скривившись, брезгливо вытер руки о брюки.

– Не хочу пачкаться, – прошипел он. – Ты отвратителен, самый вонючий образец презренной человеческой породы.

Он круто повернулся на каблуках и вышел, дрожа всем телом и тряся головой от ненависти и отвращения к брату.

Глава 49

Эмма скинула с ног туфли, стащила сшитое на заказ черное платье, в котором всегда ходила в универмаг, сняла драгоценности и сложила их на туалетный столик. Сбросив нижнее белье, она накинула приготовленный горничной шелковый халат и поспешила в ванную.

Стоя перед овальным зеркалом в золоченой раме и повязывая газовым шарфом недавно коротко остриженные волосы, она улыбнулась себе, как улыбалась всегда, заходя в эту, особенно любимую ею комнату в своем новом особняке. Ванная комната была даже слишком роскошна, и, когда Блэки впервые показал ей эскизы отделки, Эмма заявила ему, что ванная комната, на ее взгляд, представляет смесь зеркального зала Версаля и будуара куртизанки. Правда, она никогда и не видела последнего, а вот в Версале она побывала, когда три года назад ездила в их с Артуром Эйнсли свадебное путешествие в Париж. Не обращая внимания на ее слабые протесты против излишней помпезности, Блэки настоял на выполнении первоначального проекта, упросив ее довериться его вкусу. К своему удивлению, она полюбила эту комнату, когда отделка ее была полностью завершена, получая определенное чувственное удовлетворение от ее роскошного убранства.

Стены ванной были выложены перламутрово-розовой плиткой, перемежаемой широкими зеркальными вставками от пола до потолка, в которых множились бесконечные отражения. Куполовидный бледно-бирюзовый потолок был расписан розовыми дельфинами, весело резвящимися в окружении морских ежей, тонких побегов морских водорослей, ярко-розовых и розовато-лиловых анемон. Бирюзовая овальная ванна была утоплена в выложенном розовой плиткой полу, и два серебряных дельфина, каждый ростом в фут, застыли в прыжке в противоположных концах ванны. Краны также были выполнены в виде миниатюрных серебряных дельфинчиков. На низкой зеркальной полке, выступающей из стены, теснились бесчисленные флаконы французских духов и шампуней фирмы «Флорис» для ванны, хрустальные вазочки с серебряными крышками для кремов и примочек. Блэки даже предусмотрел диванчик на колесиках перед зеркальным кофейным столиком в стиле арт-деко, с одной стороны обтянутый розовым шелком. С другой стороны диванчика была прикреплена громадная, выкрашенная в розовый цвет садовая корзинка, переполненная последними иллюстрированными журналами и финансовыми газетами. Обстановка в ванной комнате была истинно женской, и она стала для Эммы любимым местом в доме, местом для отдыха, ее убежищем, где она могла без помех расслабиться и поблаженствовать после переполненных заботами рабочих дней в универмаге.

Эмма налила в воду, предусмотрительно приготовленную горничной, „флорисового” шампуня с запахом гардении, сняла халат и погрузилась в ванну. Она вытянула длинные ноги в благоухающей воде и обратилась мыслями к званому ужину с танцами, который она устраивала вечером. Выйдя замуж за Артура Эйнсли, Эмма стала гораздо больше средств тратить на приемы гостей, но сегодняшнее событие было вне всякого сомнения самым значительным из всех приемов, устраиваемых ею ранее, и она тщательно к нему готовилась. Бал устраивался в честь помолвки Фрэнка с Натали Стьюарт, дочерью влиятельного лондонского политического деятеля. Эмма с самого начала одобрила этот брак и с энтузиазмом способствовала его свершению. Помимо того, что Натали, по ее мнению, была прелестной молодой женщиной, Эмма надеялась таким способом вырвать брата из цепких клешней Долли Моустен. Натали была прирожденной леди, и эта белокурая изысканная красавица, внешне казавшаяся даже несколько хрупкой, обладала, как было известно Эмме, мужественным сердцем и стальным внутренним стержнем. Она сильно напоминала Эмме ее незабвенную Лауру.

Эмма не пожалела денег на устройство бала, желая придать торжественность помолвке Фрэнка. Дом выглядел ослепительно. Каждая из его просторных парадных комнат была украшена превосходными картинами и предметами старины, массой весенних цветов. Поскольку ее новый особняк был примерно втрое больше по своим размерам, чем прежний, в Армли, это позволяло придать ее приемам более грандиозный размах, а сама Эмма приобрела манеры очаровательной хозяйки, что делало пребывание гостей у нее в доме простым и приятным.

Продовольственный отдел ее универмага „Харт” получил заказ на приготовление великолепного ужина, блюдами для которого был сервирован длинный буфетный стол в парадной столовой. Эмма осталась довольна меню: супы двух сортов, разлитые по бульонным чашкам, – консоме в желе и крем из водяного кресса; мусс из лосося; копченая лососина с каперсами и лимоном; пирожки с начинкой из омаров; рыба турбо под майонезом; тюрбаны из цыплят с языком; кнели из фазана; ростбиф „Веллингтон!”; жареная ягнятина под мятным соусом; томаты „Тартар”; фасоль по-французски и яблочное суфле. На десерт предлагались: ромовая баба; компот из фруктов; бисквит, пропитанный вином и залитый заварным кремом с миндалем и фруктами; абрикосовое мороженое и миндальное печенье. Были приготовлены самые разнообразные напитки: шампанское, кларет, белые и красные вина, сидр, фруктовые соки, чай и кофе. „Выбор блюд и напитков должен удовлетворить самый изысканный и привередливый вкус”, -решила Эмма и дала себе слово поздравить шеф-повара кафе универмага „Харт”, который по этому случаю превзошел себя самого.

Почти сотня гостей должна была ужинать за маленькими столиками, покрытыми розовыми скатертями, с приставленными к ним позолоченными стульями, расставленными в столовой, парадной гостиной и в библиотеке. После ужина намечались танцы в длинной, отделанной мрамором галерее, выходящей в сад. Те же, кто не хотел танцевать, могли насладиться беседой в двух очаровательных малых гостиных.

Уже прибыл приглашенный на вечер оркестр, и когда Эмма выходила из галереи, музыканты настраивали инструменты. Оркестр начал разогреваться, и первые робкие звуки популярной мелодии потревожили тишину наступающей ночи. Все было продумано и предусмотрено Эммой, не упустившей из виду ни единой мелочи. В помощь постоянной прислуге была нанята целая армия горничных и официантов, которые должны были ухаживать за гостями. Как-то Артур в шутку сказал Эмме, что она любое дело организует с такой же тщательностью, с которой планируют большие военные маневры. Эмма закрыла глаза, ощущая, как отпускает ее дневное напряжение, и сладкая истома охватила ее.

Тем временем Артур Эйнсли, переодевавшийся к вечеру в соседних апартаментах, был погружен в заботы о своей внешности не меньше, чем была озабочена Эмма приготовлениями к балу. Он отступил от высокого зеркала и с особым вниманием разглядывал свое отражение, явно довольный увиденным. В свои тридцать два года Артур все еще сохранял юношеский вид, подчеркиваемый одеждой в стиле молодого денди и элегантными, порой граничившими с женственными, манерами. Он выпустил манжеты рубашки из рукавов вечернего костюма и вдел в них запонки из черного оникса с бриллиантами, после чего направился к комоду за гребешком. Он несколько раз провел гребнем по своим мягким светлым волосам, добиваясь того, чтобы каждый их локон занял точно отведенное место, и пригладил наманикюренным пальцем ниточку усов, которыми он очень гордился. Наконец, он отложил гребень и вытянулся перед зеркалом в полный рост, поглощенный изучением собственной внешности.

К сожалению, о характере Артура Эйнсли нельзя было сказать ничего примечательного. Всю свою сознательную жизнь он был так сосредоточен на своем внешнем облике, что мало времени уделял внутреннему самосовершенствованию. В конце концов, он превратился в пустышку, а собственная ограниченность заставляла Артура еще больше заботиться о своей внешности. Неглупый от природы, учившийся в лучших школах Артур Эйнсли был настолько ленивым и самовлюбленным, что не мог надолго сосредоточиться ни на одном серьезном деле. Он был одержим только тягой к удовольствиям и развлечениям, а потребность к немедленному удовлетворению любых своих прихотей выдавала инфантильность его натуры. Хотя Артуру нравились внешние признаки богатства и успеха, он, будучи неспособным к напряженному труду, не обладая должным прилежанием и сосредоточенностью, никогда не сумел бы их добиться самостоятельно.

Артур отошел от зеркала и взглянул на свои платиновые карманные часы, усыпанные алмазами. Он оделся слишком рано, и теперь до начала съезда гостей, назначенного на десять вечера, у него оставался почти час ничем не заполненного времени. Артур выдвинул ящик комода и достал бутылку бренди. Он было начал наливать себе выпивку, но заколебался и состроил гримасу, подумав о том, что Эмма опять будет им недовольна.

Артур Эйнсли стал искать успокоения в бутылке после того, как полтора года назад он неожиданно обнаружил, что стал импотентом в отношениях с Эммой. Он был уверен, что его постоянное пьянство было вызвано этим обстоятельством, но на самом деле он пил, чтобы оправдать собственное бессилие. Ему было проще лакать ликеры вместо того, чтобы трезво разобраться в довольно запутанных психологических причинах своей импотенции. Но способность к самоанализу была заказана тщеславной натуре Адама, и он предпочел оставаться в неведении относительно причин своей неспособности исполнять супружеские обязанности. А правда заключалась как в его скрытых гомосексуальных наклонностях, так и в решительном превосходстве над ним его жены, обладавшей в избытке теми достоинствами, которых так недоставало Артуру. Но Эмма была не виновата в утрате им его мужских способностей. Просто будучи такой, как она есть, она послужила причиной мучительного для Артура разрушения прежней, явно завышенной самооценки. Это заставляло его искать общества других женщин, способных поддержать и укрепить в нем его мужское достоинство. Чаще всего объектами его притязаний становились продавщицы и официантки, которые, польщенные вниманием такого джентльмена, легко уступали ему.

Чувства Артура к Эмме постоянно и сильно колебались. Он часто желал ее, но постоянный страх оказаться сексуально несостоятельным отталкивал его от нее. Он нуждался в ее силе и мудрости, которыми сам не обладал, и был не прочь прихвастнуть достижениями жены, но в душе завидовал ей, поскольку в своей карьере был неспособен и близко сравниться с нею. По-своему Артур любил Эмму, но, к несчастью, часто испытывал раздражение против нее, причины которого коренились в его собственной несостоятельности. Он был вынужден подавлять его в себе, но порой просто ненавидел свою жену.

Артура влекло к Эмме еще в ту пору, когда она была замужем за Джо Лаудером. После войны, вернувшись из армии, он много месяцев подряд безуспешно пытался ухаживать за ней, но вдруг, совершенно неожиданно для себя, во время приема у Блэки О'Нила, на второй день Рождества 1919 года, он почувствовал, что она слегка оттаяла в своем отношении к нему. В новом году Артур решил воспользоваться предоставившейся возможностью и, подстегиваемый своими амбициозными родителями, усилил натиск, проявив при этом редкую для него настойчивость. После бурного трехмесячного ухаживания они поженились весной 1920 года.

Артур был убежден, что Эмма настолько же покорена его обаянием, насколько он сам увлечен ею. Его тщеславие не допускало иной мысли, но, по правде говоря, Эмма согласилась выйти за него совсем по другой причине. Жуткие переживания из-за долгого отсутствия Пола Макгилла и его молчания постепенно разрушали ее психику, ее страдания становились просто невыносимыми. Постоянно усиливающееся чувство одиночества подталкивало Эмму хоть как-нибудь устроить свою личную жизнь. Благоразумие подсказывало, что у нее нет никаких шансов на будущее с Полом, и она хорошо понимала, что ее тоска по нему бессмысленна и саморазрушительна. Эмма старалась вычеркнуть Пола из своей памяти, понимая, что должна стремиться к нормальной жизни для себя и детей. Уверенная, что ей больше не суждено испытать такой всепоглощающей любви, какой была у нее с Полом, она хотела теперь найти простого компаньона, мужчину, с которым ей было бы жить легко и просто. Ей был нужен отец для ее детей и мужчина, способный стать главой дома. Короче говоря, она была морально готова к компромиссу, убеждая себя в том, что надо довольствоваться минимумом и что великая любовь вовсе не обязательно сопутствует счастью в браке.

Поначалу плохо скрываемые нетерпеливые поползновения Артура немало забавляли Эмму, но постепенно она пришла к выводу, что он мог бы стать идеальным решением всех ее проблем. Он был джентльменом из хорошей семьи, обладал чувством юмора и умел с достаточной элегантностью вести себя в любых ситуациях. Артур казался ей забавным, был внимателен к ее прихотям и безусловно влюблен в нее. Кроме того, Эмма, обладавшая эстетической натурой и любившая все красивое, находила Артура достаточно привлекательным внешне. Не испытывая к нему большой любви, Эмма все же решила, что сумеет легко вынести чисто физиологические аспекты их брака, имея в виду, что другие стороны их отношений представлялись ей намного более важными. Эмма знала, что Артур – человек слабый, но по причинам, имевшим для нее фундаментальное значение, сознательно закрыла глаза на отрицательные черты его характера. Главное, Артур был безопасен для нее. Она понимала, что он ни в коем случае не станет вмешиваться в ее бизнес и не будет покушаться на привычный для нее образ жизни. Инстинктивно Эмма чувствовала, что всегда будет играть главенствующую роль в их браке. Помимо всего прочего, Артур сумел найти верный тон в общении с детьми и обходился с ними с естественностью, привлекавшей Эмму.

Бросившись в новый брак, Эмма надеялась навсегда стереть Пола Макгилла из своей памяти. Она решила выйти снова замуж как можно скорее, и Артур показался ей наиболее подходящей кандидатурой. По натуре решительная и деятельная, Эмма предпочитала активные действия пассивному выжиданию и очертя голову бросилась осуществлять принятое ею решение. Ее братья и Блэки были поражены ее, столь неожиданной для них, опрометчивостью, но их попытки вмешаться в развитие событий натолкнулись на такую ледяную надменность с ее стороны, что они предпочли ретироваться без боя, понимая бесполезность своих советов в случае, когда что-либо взбрело в упрямую голову Эммы.

К своему глубокому огорчению, Эмма убедилась в своей ошибке уже через несколько недель после свадьбы, но было поздно. Они уже совершали свадебное путешествие. Нe потребовалось много времени, чтобы Эмма обнаружила чисто показной характер шарма Артура. Его остроты чаще были грубыми, нежели забавными, он был очень капризен, а его лень и поверхностность просто пугали Эмму. Кроме того, его сексуальные потребности оказались не менее неукротимыми, чем в свое время у Джо Лаудера, но, по правде говоря, Артур был намного искуснее в любви, и отношения с ним не вызывали у Эммы прежних приступов отвращения. Тем не менее, очень скоро Эмме стало ясно, что занятия любовью с Артуром становятся для нее все более обременительными, поскольку она по-прежнему любила Пола и желала только его одного.

Эмма была достаточно честной по отношению к себе, чтобы признать совершенную ошибку, но она всегда серьезно относилась к принимаемым ею обязательствам. Поэтому, заботясь о придании цивилизованного вида своему браку, она всюду, где необходимо, умело разыгрывала влюбленность в нового мужа, и вначале их союз был относительно благополучным, в основном благодаря искусному лицемерию Эммы. Ничего не подозревавший об ее истинных чувствах Артур пребывал в эйфории и не переставал благодарить судьбу, позволившую ему покорить эту прекрасную и очень богатую женщину. Он купался в отблесках ее славы, наслаждался теми преимуществами, которые приносили ее деньги, и был, по большей части, покорным и покладистым. Но, к своему несчастью, после рождения Эммой в 1921 году двух близнецов, Робина и Элизабет, Артур сделался значительно менее внимательным к ней и намного бесцеремоннее, уверенный в том, что теперь, когда он стал отцом двух ее детей, их брак укрепился. Но он сильно преувеличивал меру ее привязанности к нему.

Пока Эмма готовилась к родам, Артур ударился в любовные похождения на стороне и, войдя во вкус волнующих независимых отношений с другими женщинами, не сумел вовремя остановиться. Когда же он попробовал вновь вступить в интимные отношения с Эммой, то вдруг обнаружилось, что его пыла не хватает, чтобы довести дело до естественного завершения. Совершив несколько столь же неудачных попыток, Артур был вынужден удалиться в собственную спальню, но, к его облегчению, Эмма никогда не задавала никаких вопросов по поводу его отсутствия в ее постели. Чтобы потешить свое тщеславие, он приписывал равнодушие Эммы ее перегруженности деловыми заботами, детьми, содержанием их большого дома, а также – ее боязни снова забеременеть слишком скоро после рождения двойни. Ему не приходило в голову, что она могла быть влюблена в другого. Так шли месяцы, и он укреплялся в своем самодовольстве и надменности.

Итак, пока Артур был поглощен заботами о своей внешности, Эмма наконец выбралась из ванны и насухо вытерлась полотенцем. На секунду она задержалась около одной из зеркальных панелей, с любопытством разглядывая свое тело. Она сумела сохранить фигуру: ее полные груди были по-прежнему высоки и упруги, бедра сохранили свою мягкую округлость, плоский живот нигде не отвисал. Эмма выглядела удивительно юной, хотя в следующем месяце ей должно было исполниться уже тридцать четыре, и она успела родить четверых детей. Благодаря напряженному режиму работы и сохранившейся с голодного детства неприязни к излишествам в еде, в формах ее тела не было ничего от почтенной матроны. Отвернувшись от зеркала, она накинула шелковый халат и вышла в спальню.

Усевшись перед туалетным столиком, Эмма склонила голову набок и взяла серебряную щетку для волос, украшенную ее монограммой. Она еще раз порадовалась принятому на прошлой неделе решению коротко постричься. Ей нравилась новая стрижка по последнему писку моды, которая ей была к лицу и хорошо гармонировала с ее туалетами, представлявшими образцы высокой моды от известных кутюрье Вайоне и Шанель.

Тут раздался громкий стук в дверь. Эмма обернулась и увидела входившего Артура. Удивленная его неожиданным появлением, Эмма уставилась на мужа, испытав приступ неприязни к нему в ответ на непрошенное вторжение, и плотнее запахнула халат. В последнее время ей становилось все труднее поддерживать видимость сердечных отношений с Артуром.

– Честное слово, Артур, ты просто напугал меня.

– Не может быть.

Глаза Эммы задержались на стакане с бренди, который он держал в руке.

– Тебе не кажется, что ты рановато начинаешь? – стараясь скрыть раздражение, спросила она.

– Бога ради, не начинай опять этих нравоучений, – вскричал Артур, проходя к дивану с желтой бархатной обивкой. Он упал на диван и злобно посмотрел на жену.

– Порой ты бываешь убийственно занудливой, дорогуша. Настоящая брюзга, честное слово.

Эмма, уловив его настроение, тяжело вздохнула.

– У нас впереди долгий вечер, Артур. Мне не хотелось бы, чтобы ты…

– … Чтобы я напился и оскандалил тебя, моя прелесть, – перебил ее Артур. – Еще бы, Эмму нельзя расстраивать. Бог накажет всякого, кто себе это позволит, – высокомерно огрызнулся он. – Интересно, что я должен делать весь вечер? Держаться в тени своей королевы?

Не обращая внимания на его сарказм, Эмма повернулась к туалетному столику, открыла флакон духов от фирмы „Герлен” и хрустальной пробкой надушилась за ушами. Не желая, чтобы их ссора разгоралась дальше, она решила сменить тему.

– Сегодня я получила прелестное письмо от Кита. Он шлет тебе привет. Ему нравится в школе. Хорошо, что я послала его в Рагби[12], он там в своей стихии.

– Да, это была неплохая идея послать его туда, причем идея – моя, – усмехнулся Артур. – У меня вообще бывают хорошие мысли, если только ты предоставляешь мне хотя бы полшанса их высказать, вместо того, чтобы выставлять меня идиотом.

Эмма промолчала и через секунду сказала:

– Мне нужно покончить с одеванием. У тебя есть ко мне что-нибудь серьезное, Артур?

– О, да, конечно! – воскликнул Артур. – Мне кажется, что я должен получше изучить список приглашенных, освежить его в памяти.

– Список у меня на столе.

Эмма отвернулась, достала из ларца с драгоценностями пару великолепных бриллиантовых подвесок и с отсутствующим видом принялась вдевать их себе в уши.

– Однако довольно-таки приличную толпу знаменитостей мы сегодня принимаем, – заметил Артур, изучая список и отмечая в уме многих красивых и, возможно, податливых дам среди гостей.

Внезапно решив исчезнуть, он бросил лист на стол и устремился к двери.

– Думаю, мне следует спуститься вниз и все там осмотреть.

Он бросил взгляд на часы.

– Уже половина десятого. Я покидаю тебя, чтобы ты могла одеться.

– Благодарю, очень тебе буду признательна.

Эмма проводила его взглядом и покачала головой. „Конечно, он глуп, но все же самая большая дура среди нас – это я сама”, – подумала она. Конечно, во всем виновата только она и никто другой. Удивительное дело! Никогда не повторяя дважды одних и тех же ошибок в бизнесе, она постоянно делает это в своей личной жизни. Любя Дэвида Каллински, она была вынуждена выйти замуж за Джо Лаудера, безумно влюбленная в Пола Макгилла, она связала себя матримониальными узами с Артуром Эйнсли. Но, правда, обстоятельства тогда и теперь были существенно различными. Дэвид был отринут в угоду религиозной ортодоксальности его матери, Пол же сам оставил ее. Но, так или иначе, кажется, она обречена выбирать себе неподходящих мужей! Правда, Джо был, по крайней мере, порядочным человеком, а Артур – тот вообще не стоит доброго слова. „Поспешишь замуж – век будешь каяться”, – припомнилась ей поговорка, которую ей сказал Уинстон, отговаривая от брака с Артуром. „Черт бы меня побрал с моим упрямством”, – пробормотала Эмма.

Она решительно встала. Хватит, больше она не будет сегодня размышлять о своем неудачном браке. У нее еще достаточно времени впереди, чтобы все обдумать как следует. Она поспешила завершить туалет и во всеоружии бросила на себя последний взгляд в зеркало. На ней было надето длинное бальное платье из тонкого, бирюзового цвета шелка, расшитого тысячами бисеринок разных оттенков от бледно-голубого до изумрудно-зеленого. При самом легком движении платье меняло цвет, переливаясь, словно летнее море, становясь то синим, то зеленым, то снова аквамариновым. Платье подчеркивало ее стройную фигуру. Ее ни с чем не сравнимые глаза еще сильнее выделялись на его фоне. В сочетании с бриллиантами и жемчугом платье представляло верх элегантности.

Если посмотреть со стороны, то у Эммы было все: красивый муж, очаровательные дети, ослепительная красота, здоровье, богатство, влиятельность. Люди завидовали ей.

Часы на камине пробили десять, оторвав Эмму от ее переживаний. Она вышла из спальни и на секунду задержалась, чтобы обрести присутствие духа, перед винтовой лестницей, ведущей вниз. Потом, подобрав одной рукой подол платья, она устремилась навстречу первым, только что прибывшим гостям. Эмма сияла ослепительной улыбкой, но ледяной панцирь сковывал ее сердце.

Глава 50

Дворецкий, мужчина средних лет, приоткрывший перед ними двери Фарли-Холл, не был им знаком.

– Добрый день. Меня зовут О'Нил, у меня назначена встреча с мистером Джеральдом Фарли, – произнес Блэки.

– Сквайр ждет вас, сэр, – ответил дворецкий, шире распахивая дверь. – Пожалуйста, сюда.

Он проводил их через громадный мрачный холл в библиотеку.

– Он будет здесь сию минуту. Устраивайтесь поудобнее, пожалуйста.

Дворецкий с поклоном удалился. Когда дверь за ним закрылась, Блэки сказал:

– Должно быть, Мергатройда отправили в отставку.

– Он умер два года назад, – ответила Эмма.

– А где кухарка? – спросил Блэки, с нежностью вспоминая об Элси Тернер.

– Она еще жива, но больше не служит здесь. Она слишком стара и живет в деревне.

Блэки подошел к камину и стал греться, повернувшись спиной к огню.

– Ну ладно, а как ты сама себя чувствуешь, очутившись тут, в этом доме через столько лет?

Эмма коротко взглянула на него.

– Довольно странно, должна тебе признаться.

Окинув комнату холодными зелеными глазами, она невесело рассмеялась.

– Ты знаешь, сколько раз я вытирала пыль с этих панелей, выбивала эти ковры, полировала эту мебель?

Она изумленно покачала головой, губы ее непроизвольно сжались в тонкую ниточку.

– Наверно, столько, что и сама не упомнишь.

– Я никогда и ничего не забываю, – скрипучим голосом сказала Эмма.

Она обошла библиотеку, с интересом разглядывая обстановку. Когда-то в молодости Эмма восхищалась этой комнатой, но теперь, особенно в сравнении с библиотекой в ее собственном доме, она показалась ей мрачной. Воздух, казалось, был пропитан унынием. Апрельское солнце, лившееся через высокие окна, безжалостно высвечивало предметы упадка. Персидские ковры на полу истерлись, их красно-голубая расцветка поблекла от времени, бархатные шторы на окнах выгорели, обивка кресел протерлась во многих местах. Даже рубинового цвета диван потемнел от грязи, его кожаная обивка потрескалась. Эмма подумала, что антик еще хорош и, очевидно, представляет большую ценность так же, как многие старинные книги в кожаных переплетах и картины со сценками охоты, но в целом библиотека оставляла унылое и очевидно заброшенное впечатление.

Эмма пожала плечами и, подойдя к окну, посмотрела наружу. Вдали, под ясным высоким небом цвета глаз ее покойной матери, черной полосой простирались дикие вересковые пустоши. Внезапно она ощутила жгучее желание пойти туда, вскарабкаться по знакомой тропинке через Баптистское поле к Рэмсденским скалам и еще выше, на Вершину Мира, к самому любимому месту ее матери; там, наверху, где свежий, живительный воздух пропитан тонким запахом лаванды и ароматами других цветов и трав. Но сегодня это было невозможно. Воспоминания бесконечным потоком захлестнули ее, увлекая за собой в прошлое. Эмма закрыла глаза и явственно услышала тонкие трели жаворонков, ее ноздри почуяли запах вереска после дождя, ощутила, как папоротник-орляк царапает ее босые ноги и холодный ветер обжигает ее щеки…

Блэки, погрузившись в собственные воспоминания, со своего места у камина неотрывно следил за Эммой. Он вспомнил тот день, много лет назад, когда он впервые встретил ее. Та бедная замухрышка с вересковой пустоши казалось, не имела ничего общего с этой величественной ослепительно красивой женщиной, что стояла сейчас перед ним. Блэки восхищенно покачал головой, в который раз изумившись, кем она стала. В свои тридцать четыре года Эмма Харт-Эйнсли была, несомненно, в самом расцвете своей красоты. Красоты столь ошеломляющей, что ослепляла надолго и никого не оставляла равнодушным. Сегодня на ней был модный и дорогой серебристо-серый костюм из шерстяного крепа, отделанный мехом соболя, и изящная соболья шапочка. Ворот серой шелковой блузки был заколот брошью с изумрудом, бесчисленные нитки жемчуга каскадом спадали с ее стройной шеи, а из-под модной короткой стрижки виднелись мерцавшие в ушах великолепные изумрудные серьги. Она производила впечатление не просто элегантной, но очень хорошо ухоженной и уверенной в себе женщины, окруженной аурой того неоспоримого могущества, которое приносят богатство и власть.

Неожиданно Эмма обернулась и заметила взгляд Блэки, внимательно рассматривающего ее. Она весело рассмеялась.

– Что это ты так на меня уставился? У меня комбинация виднеется из-под юбки?

Блэки усмехнулся.

– Нет, я просто любуюсь тобой, дорогая. Любуюсь и еще вспоминаю многое.

– Да, – медленно, с задумчивым лицом, проговорила Эмма, – это место навевает самые разные воспоминания.

Она мимолетно улыбнулась, подошла к письменному столу и положила на него свою серую замшевую сумочку.

– Ты права.

Блэки закурил сигарету, затянулся и повернулся к ней.

– Фарли тянет время. Интересно, что он этим хочет сказать?

– А кого это волнует. – Пожала плечами Эмма. – В любом случае нам некуда спешить.

Она уселась за стол, принадлежавший когда-то Адаму Фарли, откинулась на спинку кресла и, медленно стянув серыe замшевые перчатки, стала разглядывать свои руки, улыбаясь про себя каким-то собственным мыслям. Ее маленькие, сильные руки! Наверно, не самые красивые на свете, но сейчас они были белыми и мягкими, с отполированными, покрытыми розовым лаком ногтями, а не теми, красными и шершавыми от бесконечного мытья, отскребывания, чистки, руками маленькой служанки, рабыни этого угрюмого дома.

Дверь распахнулась и, тяжело ступая, в библиотеку вошел Джеральд Фарли, с трудом волоча свое грузное тело. Он не заметил сидящей в тени Эммы и с протянутой для рукопожатия рукой устремился к Блэки.

– Добрый день, мистер О'Нил.

Он с нескрываемым любопытством разглядывал Блэки.

– Мне показалась знакомой ваша фамилия, когда вы назначали встречу. Теперь я вспомнил вас, вне всякого сомнения это вы приходили сюда кое-что починить, когда я еще был совсем молод.

– Верно, – сказал Блэки, делая шаг навстречу и пожимая протянутую руку Джеральда. – Рад снова встретиться с вами, мистер Фарли.

Блэки, много лет не видевший Джеральда, с изумлением смотрел на это, похожее на бегемота, жирное тело, обрюзгшее лицо с явными следами распутной жизни. Джеральд выглядел настолько отталкивающе, что Блэки даже передернуло от омерзения.

– У меня хорошая память на лица, – продолжал Джеральд. – Теперь, перед тем как перейти к делу, не могу ли я предложить вам чего-нибудь выпить?

– Нет, благодарю вас, – вежливо отказался Блэки.

– Но мне самому, как всегда после ленча, необходимо выпить бренди. – С этими словами Джеральд тяжело протопал к темному буфету орехового дерева и налил себе хорошую порцию коньяка. Поворачиваясь к Блэки со стаканом в руке, он вдруг заметил расположившуюся за письменным столом Эмму. Его поросячьи глазки широко раскрылись, недоуменное удивление появилось на оплывшем лице.

– Какого дьявола ты делаешь здесь? – загремел он.

– Я – с мистером О'Нилом, – скромно ответила Эмма, продолжая сидеть с бесстрастным видом.

– Проклятие, ты должна прекрасно знать свое место в этом доме, – взорвался Джеральд, все еще не веря собственным глазам. – Как ты посмела так обнаглеть, чтобы усесться за мой стол!

– Полагаю, что теперь этот стол – мой, – самым мягким тоном заявила Эмма, не сводя с него немигающего взгляда своих холодных глаз.

– Твой стол?! О чем, черт побери, ты болтаешь?

Джеральд прошел с воинственным видом на середину комнаты и обернулся лицом к Блэки.

– Что все это значит, О'Нил? Как вы это можете объяснить? Я продал Фарли-Холл компании „Дирфильд эстэйтс”. По телефону вы отрекомендовались представителем этой компании и сказали, что вас наняли реконструировать имение. В таком случае, скажите, ради Бога, что здесь делает эта женщина? Вы не имели права приводить ее сюда!

Не дожидаясь ответа Блэки, он всем своим чудовищным телом повернулся к Эмме.

– Убирайся! Убирайся, ты меня слышишь? – пронзительно завопил Джеральд. – Я не допущу, чтобы ты присутствовала на моей приватной встрече!

Эмма осталась совершенно невозмутимой. Не моргнув глазом, она мрачно улыбнулась.

– Я не намерена уходить, и у меня есть все права находиться здесь, мистер Фарли, – с холодным презрением произнесла Эмма. – Видите ли, компания „Дирфильд эстэйтс” – это я.

Какое-то время слова Эммы не доходили до одурманенного злобой мозга Джеральда, непонимающе уставившегося на нее. Но внезапно, будто избавившись от пелены, застилавшей ему глаза, он все понял и, запинаясь, пролепетал:

– Т-т-ты – „Дирфильд эстэйтс”?

– Именно так.

Эмма достала лист бумаги из сумочки и, пробежав по нему глазами, взглянула на Джеральда.

– Да, как я и думала, этот стол значится в описи имущества. Я приобрела его вместе с некоторыми другими предметами обстановки. Поскольку вы уже получили чек „Дирфильд эстэйтс” и погасили его, то теперь этот стол – мой, как, впрочем, и весь дом. Я заплатила за них.

Пошатываясь, Джеральд упал в кресло. Что такое она говорит? Она – владелица Фарли-Холл? Эмма Харт, их бывшая служанка? Нет, никогда! Он не мог в это поверить, эта мысль сводила его с ума. Он перевел взгляд на Блэки, молча, заложив руки в карманы, стоявшего у камина с легкой улыбкой на лице.

– Это правда? – неуверенно спросил Джеральд. – Она говорит правду?

– Да, – ответил Блэки, изо всех сил стараясь сохранить серьезное выражение лица и думая про себя: „Бог мой, я бы многое потерял, если бы пропустил это представление!”

– Почему вы не сказали, что она приедет с вами, когда назначали эту встречу? – обвинительным тоном задал вопрос Джеральд.

– Меня не уполномачивали это делать, – ответил Блэки, доставая портсигар.

Джеральд молча уставился в стакан, который он продолжал держать в руке. Мстительные мысли, путаясь, метались в его воспаленной голове. Боже правый! Если бы он только знал, что эта маленькая шлюха хоть как-то связана с „Дирфильд эстэйтс”! Он бы никогда не продал им свой дом. Он должен сейчас же разорвать эту сделку. Да, именно так он и поступит! Но тут до него дошел смысл только что сказанных Эммой слов. Он погасил чек и уже истратил полученные по нему деньги. Они пошли на уплату части его карточных долгов. Его заманили в ловушку! Трясущейся рукой Джеральд поднял стакан и залпом выпил бренди.

Эмма кинула быстрый взгляд на Блэки, сверкнув зелеными глазами под отливающими золотом бровями. Она поднялась с места, подошла к честерфильду, села, грациозно скрестив ноги, и пристально посмотрела на Джеральда.

– По условиям договора вы должны немедленно освободить дом, – сказала она спокойным ясным голосом. – Даю вам на это еще одну неделю.

Джеральд заморгал глазами и замотал головой так энергично, что у него затряслись щеки.

– Это слишком малый срок, – проскулил он. – Вы должны дать мне больше времени.

– Одна неделя, – повторила Эмма. Она немного помолчала, и ее искрящиеся смехом глаза приобрели серьезное выражение.

– Далее, я должна убедительно просить вас немедленно забрать свои личные вещи из вашего кабинета на фабрике „Фарли”. Прямо сегодня, до пяти вечера. Иначе их упакуют в картонные коробки и выставят во двор, откуда вы сможете забрать их, когда вам вздумается. Повторяю, к пяти часам сегодня.

Джеральд, сидевший в кресле, задрожал и, будто пораженный громом, уставился на Эмму. Он беззвучно раскрывал рот, не в силах вымолвить ни слова. Совершенно ошарашенный, он сидел, глупо таращась на нее. Нарастающий ужас совершенно парализовал его.

Ледяным тоном Эмма продолжала:

– Если я не ошибаюсь, то, мне кажется, две недели назад вы продали фабрику компании „Дженерал ритейл трейдинг”, не так ли?

– Вам-то что за дело до этого? – прошипел, брызгая слюной, Джеральд, пытаясь собраться с духом. – „Дженерал ритейл трейдинг” – отделение компании „Проктор и Проктор”, принадлежащей моему другу Алану Проктору.

– Я прекрасно знаю о связях „Дженерал ритейл трейдинг” и „Проктор и Проктор”, – заявила Эмма. – Но вас ввели в заблуждение „Проктор и Проктор” – дочерняя компания „Эмеремм Компании” и уже много лет не принадлежит Алану Проктору. Он просто наемный служащий холдинговой компании.

Она сидела, внимательно следя за реакцией Джеральда на ее сообщение.

– Алан Проктор никогда не заикался мне об этом, – пробормотал Джеральд, и вдруг новая, еще более пугающая, нестерпимая догадка мелькнула в его кружащейся голове. – Кому принадлежит „Эмеремм”?

– Мне, – тонко улыбнулась Эмма, наслаждаясь выражением его лица. – Соответственно, именно я контролирую „Проктор и Проктор” и „Дженерал ритейл трейдинг” точно также, как „Дирфильд эстэйтс”.

Она подалась вперед, сложив руки на коленях.

– Следовательно, мне принадлежат все ваши фабрики, и Фарли-Холл тоже.

– Ты! – завизжал Джеральд, силясь подняться с кресла. – Это все ты!

Он упал обратно в кресло, охваченный неподвластной емy дрожью во всем теле. Острая боль пронзила его грудь с такой силой, что у него перехватило дух. Ему показалось, что его сию минуту хватит апоплексический удар. Только сейчас до него неожиданно дошло все сказанное Эммой, и он до конца осознал весь чудовищный смысл ее слов. Эмма Харт владела теперь всем, что раньше принадлежало ему. Почти все его предприятия перешли в ее руки. И их фамильный дом, их родовое поместье! Она растоптала его, отняла у него жизнь. Все, что у него осталось – кирпичный завод и несколько акций „Йоркшир морнинг газет”, – гроша ломаного не стоит. Он содрогнулся всем телом и закрыл лицо руками.

Блэки равнодушно взирал на него, не испытывая жалости к этому разоренному и раздавленному человеку, сидевшему перед ним. Он искоса взглянул на Эмму, молча и неподвижно сидевшую на диване, полностью владея ситуацией и своими нервами. Ее прекрасное лицо сейчас было похоже на бронзовую маску, глаза разили Джеральда, как стальные клинки. Блэки показалось, что воздух в комнате вибрировал от разлитой в нем ненависти, исходящей от Эммы. Он вздохнул и отвернулся. Он наконец понял, какая сила двигала Эммой все эти годы!

Джеральд поднял голову и с ненавистью уставился на Эмму.

– Ты проклятая лицемерная сука! – прошипел он сквозь крепко стиснутые зубы. – Это ты стояла за всеми несчастьями, случившимися со мной в последние годы. Ты сознательно поставила себе цель украсть у меня мои фабрики. Ты разорила меня!

Эмма рассмеялась сардоническим смехом, и, впервые за сегодняшний день, ее яростная ненависть выплеснулась наружу.

– Ты считал пустыми словами мои угрозы в тот день, тринадцать лет назад, когда ты попытался изнасиловать меня? Я никогда не забывала этот день, а теперь и ты навсегда запомнишь его. Память о нем будет преследовать тебя до конца твоих дней, Джеральд Фарли!

Она холодно усмехнулась.

– Да, я разорила тебя, как и обещала тогда, когда ты силой ворвался в мой дом и напал на меня. Но ты сам, не подозревая об этом, помог мне. Ты сильно облегчил мою задачу. Если хочешь знать правду, то это ты сам себя разорил, а я просто немного тебе в этом помогла.

От злобы и чудовищного унижения Джеральд совершенно потерял голову. Пошатываясь, он встал. Ему хотелось схватить ее шею руками и давить, давить, пока жизнь не покинет ее. Он должен ее уничтожить. Сжигаемый ненавистью, с выпученными глазами на искаженном ужасом лице, он двинулся к Эмме, подняв руки, как бы желая ее ударить. Но Блэки, изумленный и разгневанный всем услышанным, резко рванулся вперед и перехватил готовую нанести удар руку Джеральда. Несмотря на свои гигантские размеры, тот, отягощенный своим громадным весом, был физически слаб и не имел никаких шансов устоять против силы и быстрой реакции Блэки, который резко развернул его и сгреб в охапку, прижав руки Джеральда к туловищу. Потом Блэки слегка ослабил хватку и принудил Джеральда опуститься обратно в кресло.

– Не вздумай повторить это, Фарли! – крикнул Блэки, стоя над ним с потемневшим от гнева, налившимся кровью лицом. – Если ты посмеешь даже дыхнуть в ее сторону, я так отделаю тебя, что ты пожалеешь об этом!

Тупо игнорируя предупреждение Блэки, Джеральд ворочался в кресле, пытаясь подняться и изрыгал грязные ругательства. Наконец, обливаясь потом, он сумел встать на ноги и злобно смотрел на Эмму. Казалось, что он хотел броситься на нее, но вдруг переменил решение и ринулся к Блэки. Но тот был готов к такому повороту событий и, быстро отступив в сторону, сжал правую руку в кулак и нанес Джеральду сокрушительный удар в челюсть. На багровом лице Джеральда промелькнуло недоумение, после чего он обмяк и рухнул к их ногам, перевернув по пути маленький столик красного дерева.

– О Боже! – воскликнула Эмма, поднимаясь со своего места на диване.

– Этот ублюдок сам напросился, – пробормотал Блэки, коротко, виновато взглянув на нее. – Почему ты мне не рассказала, что он тогда хотел тебя изнасиловать? Я бы избил его до полусмерти. Он остался бы калекой на всю жизнь после того, как я разобрался бы с ним.

– Знаю, и именно поэтому я никогда тебе об этом не говорила, Блэки, – спокойно сказала Эмма. – Я подумала, что лучше об этом промолчать. Мне не нужны были лишние осложнения, моя жизнь тогда и так была нелегкой.

Эмма подняла столик и устало улыбнулась.

– Но, спасибо тебе за то, что ты сейчас вмешался. Я уж подумала, что он действительно решил ударить меня.

Блэки вопросительно взглянул на нее, в который раз пораженный ее бесстрашием.

– Что значит – подумала? Я знаю, что он совершенно определенно угрожал тебе, этот подонок.

Эмма бросила взгляд на распростертого на полу Джеральда.

– А что делать с ним? Мы же не можем просто оставить его валяться здесь.

В черных глазах Блэки мелькнуло злобное выражение.

– Я мог бы придумать массу всего, что стоило бы с ним сотворить. Но, должен тебе сказать по правде, он не стоит того, чтобы садиться из-за него в тюрьму.

Блэки схватил кувшин с водой, стоявший на ореховом буфете, и без лишних церемоний выплеснул на Джеральда все его содержимое.

– Вот что надо с ним сделать, – произнес он, холодно наблюдая за Джеральдом. Несколько мгновений спустя тот зашевелился и попытался сесть, нечленораздельно бормоча что-то себе под нос и вытирая воду с лица. Блэки одним рывком поставил его на ноги.

– Довольно, Фарли! Больше никаких резких движений! Ты понял меня? Иначе я за себя не отвечаю, – с угрозой в голосе сказал Блэки. Он грубо толкнул Джеральда в кресло и встал над ним.

– А теперь пора заняться делами. Вам известно, зачем я приехал. Полагаю, что вы собираетесь предложить нам осмотреть дом. Как мне кажется, в данной ситуации у вас нет других предложений, не так ли?

Не обращая внимания на Блэки, с ненавистью, выплескивающейся через край, Джеральд злобно смотрел на Эмму.

– Я еще доберусь до тебя, – орал он, грозя ей кулаком, – не думай, что тебе это сойдет с рук или удастся легко отделаться, Эмма!

– Для вас она не Эмма, а миссис Эйнсли, – сказал Блэки.

Тем временем Эмма направилась к письменному столу, подобрала свои перчатки и сумочку, после чего заявила Джеральду:

– Теперь, пожалуйста, оставьте нас. Полагаю, вам есть чем заняться, например собрать свои вещи в кабинете на фабрике.

Джеральд неуверенно поднялся на ноги и, ухватившись руками за спинку кресла, чтобы не упасть, угрожающим тоном сказал:

– Я предупреждаю тебя по-хорошему.

Голос его дрогнул, на глаза навернулись слезы.

– Я собираюсь…

– Вы ничего не способны мне сделать, – ответила Эмма и отвернулась с отвращением.

В свою очередь Блэки твердо добавил:

– Слышали, что велела дама, Фарли? Будет лучше для вас делать то, что сказано, и поторопиться с этим. Думаю, что вам будет крайне неприятно увидеть свое барахло выброшенным из кабинета во двор.

Тяжело ступая и сгорбившись, поверженный Джеральд вышел из библиотеки, захлопнув за собой дверь с такой силой, что задребезжали бра на стенах. Ненавидящая любое насилие Эмма была взволнована короткой стычкой с Фарли, но не утратила самообладания. Она взглянула на Блэки и примирительным тоном сказала:

– Слишком много сразу свалилось на этого дурака. Ну, что, пошли осматривать дом?

– А почему бы и нет? Мы ведь за этим сюда и приехали, разве не так?

– Это одна из причин, – ответила Эмма.

Блэки непроизвольно задержал на ней взгляд. Месть порой дорого обходится самому мстителю. Хотя он понимал, какими мотивами руководствовалась Эмма, его пугало, не слишком ли высокую цену она заплатила. Суеверный, как все кельты, Блэки невольно содрогнулся. Жажда мстить – естественное человеческое чувство, но само мщение может так изуродовать и отравить душу, что разрушит личность мстящего. Может быть, мудрее оставить обидчика на произвол судьбы, доверив Всевышнему в известный только Ему день и час рассчитаться с ним.

– Месть – мое ремесло, я сам воздам каждому по грехам его, так говорил Господь наш, – непроизвольно вырвалось у него.

Эмма недоуменно взглянула на него, а потом рассмеялась. С иронией в голосе она возразила:

– Не вздумай разводить тут мистику, Блэки. Ты прекрасно знаешь, что я не верю в Бога. Но даже если бы верила, то все равно взяла бы это дело в собственные руки, у меня слишком мало времени, чтобы уповать на Всевышнего.

– И, несомненно, ты не могла отказать себе в удовольствии посмотреть, какое лицо будет у Джеральда, когда он узнает, что именно ты была его врагом все эти годы, – убежденно произнес Блэки.

– Ты осуждаешь меня? – спросила Эмма, удивленно подняв брови.

– И не думаю этого делать, – ответил Блэки и долго молча разглядывал ее.

– Скажи мне, Эмма, что ты чувствуешь теперь, когда добилась всего, чего хотела?

– Превосходно! А почему бы и нет? Я ждала двадцать лет, чтобы расквитаться с Фарли. Целых двадцать лет, Блэки! И позволь мне сказать тебе еще кое-что. Месть очень сладка, очень, поверь мне.

Он ничего не ответил. Только обнял ее за плечи и молча посмотрел ей в лицо. К его радости, холодная, непроницаемая маска, так испугавшая его, снова сменилась обычным приветливым выражением, пропал жестокий блеск в ее изумрудных глазах. Внезапно ему в голову пришла новая мысль.

– А что будет с Эдвином Фарли? – с любопытством спросил он. – Наверняка ты припасла для него что-нибудь особенное в своем репертуаре.

– Подожди, и сам увидишь, – таинственно сказала Эмма и загадочно улыбнулась. – А потом, неужели ты думаешь, что все это совсем его не коснется? Один только этот скандал и чудовищный позор ударит по нему: Джеральд Фарли – банкрот, и весь деловой мир Йоркшира это знает. Кроме того, Эдвин потерпел и значительно больший ущерб. По отцовскому завещанию он получал определенную часть прибылей от фабрик, которыми владели Фарли, Теперь все это вылетело в трубу.

Блэки тихо спросил:

– Неужели нет ничего, что бы ты не знала о делах Фарли?

– Нет.

– Ты поразительная женщина, Эмма, – покачал головой Блэки.

– Да, я такая. Порой я сама себе удивляюсь, – засмеялась она.

– Ладно, давай займемся тем, ради чего мы сюда приехали, и совершим генеральный осмотр Фарли-Холл.

Они вышли в вестибюль и медленно поднялись по главной лестнице, залитой призрачным светом, проникавшим через громадное окно с цветными стеклами, прорезанное высоко над лестничной клеткой. Они прошли по нескончаемым коридорам, в которых слабо пахло воском, газом и пылью, но все запахи перебивал запах плесени, проступившей на стенах. Поскрипывали балки перекрытий, ветер завывал на карнизах, лампы мерцали, и Эмме казалось, что это сам древний дом дышит и вздыхает. Они заглядывали в многочисленные комнаты, заставленные мебелью в чехлах, и, наконец, вышли в главный коридор второго этажа, куда выходили двери спальни.

Эмма остановилась у двери так называемой „синей анфилады” и обернулась к стоявшему поодаль Блэки.

– Здесь были комнаты Адель Фарли.

Она поколебалась секунду, держась за ручку двери, но потом, собравшись с духом, распахнула дверь и решительно вошла внутрь. Облака пыли поднимались с ковров и долго клубились в солнечных лучах, когда они проходили по комнатам. Ими, очевидно, не пользовались много лет, и здесь атмосфера заброшенности ощущалась еще яснее, чем в библиотеке. Хотя в детстве Эмма очень не любила заходить сюда, у нее в памяти запечатлелись бывшие здесь ценные предметы старины и некоторые детали обстановки. Теперь, глядя на них глазами знатока, каким она стала, Эмма состроила гримасу. Здесь бедная Адель провела свою жизнь в собственном замкнутом мирке, в изоляции от семьи, и, убегая от реальности, прикладывалась к бутылке. Еще много лет назад Эмма узнала, что Адель – алкоголичка, но была ли она сумасшедшей? Эмма отбросила беспокоившие ее мысли о наследственной склонности к умопомешательству, которая могла передаться Эдвине, и прошла в соседнюю спальню, задержавшись у громадной кровати под балдахином, поддерживаемом четырьмя столбиками по углам, и застланной поблекшим от времени зеленым шелковым покрывалом. В комнате стояла гнетущая тишина, и как бы в подтверждение тому, какие шутки может воображение играть с человеком, Эмма вдруг явственно услышала звонкий смех Адели и шорох ее пеньюара, почуяла слабый жасминовый запах ее духов. Эмма заморгала, ее руки покрылись гусиной кожей. Посмеявшись над своим испугом, она резко повернулась и торопливо вышла обратно в гостиную. Блэки следовал за ней по пятам и, как обычно, оценивающим взглядом окидывал все вокруг.

– Здесь прекрасные комнаты, Эмма, – сказал он, озираясь кругом, – с отличными пропорциями. Тут есть над чем поработать, но тебе, конечно, придется избавиться от большей части того хлама, который коллекционировала Адель Фарли.

– Да, так я и сделаю, – ответила Эмма, подумав про себя: „Какой грустный приговор Адели Фарли, ей, которая была так красива”.

Эмма небрежно, но с долей любопытства осмотрела другие спальни. Она постояла немного у туалетного столика в Серой комнате, которую когда-то занимала Оливия Уэйнрайт и невольно вспомнила о ней. Неожиданные сомнения обуяли ее. Оливия была так добра к ней, облегчала ее страдания в этом чудовищном доме. Эмма подумала, что, наверное, те духовные нити, которые связывали ее с Оливией, были порождены ее необыкновенным сходством с матерью, которое отмечали все женщины. Очень может быть. Со смягчившимся лицом Эмма повернулась и вышла из Серой комнаты. Но ее настроение решительно изменилось, когда она толкнула дверь Хозяйской комнаты. Ее глаза стали твердыми как кремень, когда она осматривала стоявшую здесь простую мебель, размышляя об Адаме Фарли. Она снова вспомнила все пережитое ею в Фарли-Холл и не чувствовала угрызений совести по поводу того, что она сделала и намеревалась совершить с этим домом. Ее месть вызревала долго, но, безусловно, была справедливой.

Пятнадцатью минутами позже Эмма с Блэки спустились по главной лестнице на первый этаж и быстро прошлись по парадным комнатам. Блэки всю дорогу рассуждал с энтузиазмом о тех перестройках, которые он произведет, и развивал перед Эммой планы превращения Фарли-Холл в удобный и элегантный дом для нее. Эмма кивала, но сама говорила мало. Лишь когда они осматривали гостиную, она тронула Блэки за руку и спросила:

– Почему в детстве этот дом так пугал меня?

– Ты боялась не самого дома, Эмма, а людей, живших в нем.

– Наверное, ты прав, – тихо ответила она, – а теперь от этих людей остались одни тени.

– Да, дорогая, только тени. А дом – это всего лишь дом, и не более того. Помнишь, когда-то давно я тебе говорил, что дома не могут причинять вреда.

– Я это помню.

Эмма взяла Блэки за руку и потянула за собой.

– Пошли отсюда. Здесь холодно и все-таки какая-то зловещая обстановка. Лучше осмотрим парк.

Когда они вышли наружу, Эмма зажмурилась от яркого солнца.

– Ты знаешь, здесь намного теплее, чем там, внутри, – сказала она, кивая на громадное мрачное здание, раскинувшееся перед ними.

С замкнутым, суровым лицом Эмма прошлась по террасе, выстланной мраморными плитами, время от времени оглядываясь на Фарли-Холл. Этот пугающий дом казался ей вечным, нерушимым бастионом богатства и привилегий, подлинным монументом давно отжившему свое общественному устройству, той безжалостной кастовой системе, которую она ненавидела и которая в свое время мучительно ранила ее. Кивнув головой в сторону дома, она холодно произнесла:

– Снеси его.

Было видно, что это давно обдуманное решение.

– Снести?! – повторил Блэки, недоверчиво глядя на нее. – Что ты этим хочешь сказать?

– Именно то, что сказала. Я хочу, чтобы ты разобрал его, камень за камнем, чтобы здесь вместо него было пустое место.

– Но я думал, что ты собираешься здесь жить! – воскликнул Блэки, все еще не веривший своим ушам.

– Сказать по правде, я не уверена, что раньше я собиралась снести его. Но как-то раз ты назвал этот дом чудовищем, и это решило все. На свете не должно быть места чудовищам. Я хочу, чтобы ты стер его с лица земли, чтобы духу от него не осталось.

– А что делать с обстановкой?

– Продай ее, выброси, словом, делай с ней, что хочешь. Мне отсюда ничего не нужно, я в этом уверена. Если хочешь, возьми себе все, что понравится, Блэки.

Она улыбнулась.

– Советую подумать о письменном столе Адама Фарли, он, как ты знаешь, представляет довольно большую ценность.

– Спасибо, Эмма, я подумаю.

Блэки задумчиво поскреб щеку.

– Ты совершенно уверена в своем решении, Эмма? Ведь ты немало заплатила за этот дом.

– Я полностью уверена, что поступаю правильно.

Эмма повернулась и легко сбежала по ступеням террасы ко входу в розарий. Мысленным взором она ясно, будто это было только вчера, увидела себя, юную и отчаявшуюся, вспомнила, как она сообщила на этом месте Эдвину о своей беременности и как он отрекся тогда от нее.

– И разрушь этот розовый сад, полностью уничтожь его, чтобы от роз здесь не осталось ни кустика, ни единого листочка.

Жители деревни были взбудоражены вестью о том, что Эмма Харт, дочь Большого Джека, стала хозяйкой Фарли-Холл и фабрики. Такое известие не укладывалось в их ограниченном воображении, они были ошеломлены и растеряны, обменивались кривыми усмешками по поводу невероятной для них иронии судьбы в этом небывалом повороте событий. Крайне консервативные в своих традициях и предрассудках, взнузданные раз и навсегда жесткой кастовой системой, в которой истеблишмент ставил рабочих на строго отведенное им место, они были глубоко изумлены смелостью Эммы, посмевшей бросить вызов системе и разрушить, казалось бы, вековые правила.

На следующее утро деревенские женщины, стоя уперев руки в бока на крылечках своих домов или опершись на калитки своих садиков, качали удивленно головами или обменивались восклицаниями по поводу замечательного жизненного успеха, достигнутого такой же женщиной, как они сами. Вечером в „Белой лошади” мужчины, в своем большинстве работавшие на фабрике, столпившись у стойки, рассуждали о будущем и злорадно хихикали, радуясь поражению Фарли и своему освобождению от него. Хотя в деревне недолюбливали Адама Фарли, слепленного совсем из другого теста, нежели его грубоватый, но сердечный отец, и считали его, на свой йоркширский вкус, „задавакой”, тем не менее, он пользовался уважением, так как все мужчины в деревне отдавали должное его порядочности и цельности характера. Однако Джеральда Фарли, тирана и дурака, все дружно ненавидели, и не было ни одного человека, который бы не порадовался его падению или испытал хоть каплю жалости к нему. „Избавились, наконец! Скатертью дорога!” – вот та фраза, которую можно было в эти дни услышать в деревне, обитатели которой напряженно ожидали прибытия новой владелицы фабрики и хозяйки Фарли-Холл.

Но Эмма не показывалась в деревне до тех пор, пока Джеральд не освободил Фарли-Холл. Только через два дня после его отъезда серебристо-серый „роллс-ройс” Эммы въехал на фабричный двор, и она вошла в здание, чтобы провести встречу с рабочими. Управляющий Джош Уилсон, сын Эрнеста Уилсона, служившего на фабрике еще при Адаме Фарли, проводил ее в прядильный цех, где собрались все мужчины и женщины, работавшие на фабрике. Эмма, в темно-синем платье и синей шляпке, с жемчужным ожерельем на шее, сердечно поздоровалась с некоторыми пожилыми рабочими, знакомыми ей с детства, и обратилась с речью к собравшимся. Она заявила прямо:

– Вы все прекрасно знаете, что текстильное дело сейчас переживает кризис, длящийся уже полтора года. Цены на шерсть, а следом за ними и цены на ткани упали до самого низкого уровня. Поэтому и благодаря неумелому руководству прежнего владельца фабрика „Фарли” пришла в упадок. Мне известно, что за последние месяцы было уволено много рабочих.

Эмма помолчала и, откашлявшись, продолжила:

– Боюсь, что я не смогу принять их обратно…

Она подняла руку, чтобы остановить прокатившуюся среди слушателей волну громких вздохов и недовольного ворчания.

– Однако я намерена установить небольшие пенсии для всех, кто не сумел найти работу в близлежащих городах. Хочу также сказать со всей определенностью, что не собираюсь закрывать фабрику, чего многие из вас, я уверена, ожидали.

Но в сложившихся условиях я вынуждена урезать все расходы, экономить на всем, реорганизовать фабрику и сократить штаты. Поэтому все, достигшие пенсионного возраста или близкие к этому, будут немедленно уволены, и им всем будет назначена пенсия. Более молодым мужчинам, в первую очередь неженатым, будет предложена работа на моих других предприятиях, если они пожелают покинуть Фарли и попытать счастья в Лидсе или Брэдфорде. Те, кто не захотят воспользоваться этим моим предложением, смогут остаться. Но я все же надеюсь, что многие из вас его примут и позволят мне сократить численность персонала, работающего здесь, с тем чтобы фабрика функционировала экономичнее. Как я сказала Джошу, мы собираемся поставлять высококачественные ткани на три швейные фабрики Каллински в Лидсе. Но этого заказа недостаточно, чтобы запустить фабрику на полный ход. Я знаю, как решить эту проблему. Я собираюсь начать производство низкосортных тканей и по невысоким ценам поставлять их за рубеж, но, надеюсь, что они будут пользоваться спросом и здесь.

Эмма доверительно улыбнулась.

– Я надеюсь преодолеть кризис и уверена, что с вашей помощью и при небольшом везении мы сможем перевернуть все на этой фабрике и быстро сделаем ее платежеспособной. Позвольте повторить, что я не намерена закрывать ее и не хочу, чтобы вы тревожились потерять работу. Я не допущу, чтобы эта деревня умерла.

Рабочие с воодушевлением аплодировали ей, а потом чередой, сменяя друг друга, сжимая в руках шапки, подходили пожать ей руку, поблагодарить и поздравить с возвращением в Фарли. „Я знал твоего отца”, – сказал ей один рабочий, а другой добавил: „Клянусь честью, Большой Джек гордился бы тобой, девушка”.

Посовещавшись с Джошем Уилсоном, Эмма села в свой „Роллс-ройс” и велела шоферу отвезти ее в Фарли-Холл.

Рабочие Блэки О'Нила уже облепили весь дом, карабкаясь по лестницам, расхаживали по крыше. Они вынимали оконные рамы, разбивали дымоходы, снимали с крыши шифер. Эммa улыбнулась и вернулась в Лидс.

На первых порах жители деревни были уверены, что Холл просто перестраивают. Возбужденные этим событием, они с нетерпением ждали момента, когда смогут приветствовать Эмму Харт в качестве новой хозяйки поместья. Но уже через неделю они обнаружили, что дом медленно, но верно исчезает, и были немало изумлены этим.

В середине мая Эмма совершила еще одну поездку Фарли-Холл. Она прошлась по еще не тронутой террасе и посмотрела на широкую полосу черной влажной земли на том месте, где еще недавно стоял дом. От дома не осталось ни единого камня, и розарий исчез тоже. Эмму окатила волна громадного облегчения, принесшая с собой чувство полной свободы. Фарли-Холл, этот дом, в котором она испытала столько унижений и мучительных сердечных ран, перестал существовать навсегда. Он больше не будет навевать на нее болезненные воспоминания. Она разогнала призраки, преследовавшие ее с детства. Наконец-то она освободилась от Фарли!

Блэки, приехавший несколькими минутами позже, подошел и обнял ее за плечи.

– Я исполнил твои приказания до последней запятой, крошка. Я уничтожил чудовище, но, как и все в деревне, сгораю от любопытства, Эмма. Скажи мне, что ты собираешься делать с этой землей?

Эмма с улыбкой взглянула на него.

– Я собираюсь превратить ее в парк, в чудесный парк для жителей Фарли, и хочу назвать его в честь моей матери.

Глава 51

Вечером, в конце мая, неделю спустя Эмма вышла из такси у отеля „Саввой” и быстро прошла через вестибюль в американский бар. Она увидела Фрэнка раньше, чем тот заметил ее. Он сидел за столиком лицом к вестибюлю, и за то время, которое потребовалось Эмме, чтобы сделать несколько шагов и войти в бар, она успела заметить, с каким озабоченным и задумчивым видом он покачивал в руке свое питье.

– О чем задумался? – спросила она, вырастая перед ним. Мгновенно очнувшись, Фрэнк быстро поднял голову, глаза его ожили.

– Вот и ты, наконец! – он поднялся и пододвинул ей стул. – Ты прелестно выглядишь, наша Эм.

– Спасибо, дорогой.

Она расправила юбку своего светло-зеленого шелкового платья и сняла белые нитяные перчатки.

– Жуткая жара сегодня, не правда ли? Думаю, что мне лучше всего выпить джина с газированной водой, Фрэнк. Это освежит меня, сегодня был очень трудный день в универмаге.

Фрэнк заказал напитки и закурил сигарету.

– Прости, что я вытащил тебя в самый центр Лондона, но отсюда ближе до Флит-стрит, а мне вскоре еще надо вернуться в редакцию.

– Ничего не имею против того, чтобы приехать сюда. Мне нравится этот бар. Итак, зачем я тебе понадобилась? У тебя был довольно настойчивый голос, когда ты позвонил мне в универмаг. По правде говоря, я даже слегка встревожилась.

– Прошу прощения, Эмма, я не хотел волновать тебя. На самом деле ничего срочного нет, но нам действительно надо поговорить.

– О чем?

– Об Артуре Эйнсли.

Ровные брови Эммы от удивления поползли вверх.

– Об Артуре? Ради Бога, чего это тебе вздумалось говорить о нем?

– Мы с Уинстоном тревожимся за тебя. Ты продолжаешь тянуть этот несчастливый брак, что огорчает нас обоих. Мы считаем, что ты должна развестись с Артуром. Я обещал Уинстону, что постараюсь обсудить эту идею с тобой.

– Развод! Ради чего? Артур вовсе не мешает мне, – весело рассмеялась Эмма.

– Он тебе не пара, Эмма, и ты это знаешь сама. С одной стороны, это его чудовищное пьянство, а потом все эти его истории с… – Фрэнк запнулся и затянулся сигаретой.

– … с другими женщинами, – закончила за него фразу Эмма.

Казалось, что этот разговор забавлял ее.

– Я слышала, что жены обычно узнают обо всем последними. Но я давно знаю о похождениях Артура.

– И это тебя не волнует?

– Мое полнейшее отсутствие интереса к Артуру и к тому, как он строит свою жизнь, позволяет мне с уверенностью сказать, что мне на него наплевать. Правда, у меня не осталось к нему никаких чувств.

– Тогда почему ты не разведешься с ним, Эмма?

– В основном из-за детей.

– Что за вздор! Ты их используешь только как предлог. Эдвина и Кит далеко в своих школах-интернатах. На них это никак не отразится…

– Я думаю о близнецах, Фрэнк, они дети Артура, и им ну жен отец.

– Какой из Артура отец? – фыркнул Фрэнк.

Эмма подняла бокал, поставленный перед ней официантом.

– Твое здоровье!

– И твое! Но теперь все же ответь на мой вопрос.

– Ну, он играет определенную роль в их жизни. Он их очень любит и бывает с ними добрым, ведь правда?

– Когда бывает трезв, – язвительно ответил Фрэнк.

Эмма вздохнула.

– Конечно, в твоих словах есть доля истины. Но, послушай, Фрэнк, честное слово, я не хочу разводиться с Артуром, хотя для этого у меня есть все основания. По крайней мере, прямо сейчас. Ты же знаешь, я ненавижу резкие перемены, и я действительно считаю, что сейчас неподходящее время для развода. Может быть, позднее, когда дети подрастут, я решусь на это.

Эмма выглядела задумчивой и медленно тянула слова. Потом, более бодрым тоном, она произнесла:

– Я действительно довольна своей жизнью. Артур не мешает ни мне, ни моему бизнесу, который я так люблю, ты это знаешь.

– Ты не можешь брать бухгалтерские книги с собой в постель, наша Эм. Они не согреют тебя холодными ночами и не станут ласкать и любить тебя, так нуждающуюся в любви и ласке.

Эмма рассмеялась.

– И почему только вы, мужчины, всегда думаете о сексе?

– Я сказал, что тебя надо ласкать и любить, и не откажусь от этих слов. Ты молодая женщина. У тебя должна быть личная жизнь, должен быть порядочный мужчина рядом с тобой. Боже мой, ты же чертовски одинока!

Легкое облачко пробежало по Эмминому лицу, глаза ее на мгновение погрустнели. Она медленно покачала головой.

– У меня нет времени, чтобы чувствовать себя одинокой. Ты же хорошо знаешь, как я занята все это время, непрерывно курсируя между Лондоном и Лидсом. Мое решение относительно развода непреклонно, Фрэнк, и давай больше не тратить попусту время на разговоры об Артуре. Лучше расскажи мне про дом, который ты нашел в Хампетэре. Он понравился Натали?

Фрэнк, понимая бесполезность продолжения начатого им Разговора, тяжело вздохнул.

– Да, так же, как и мне, это идеальное место для нас. Но мне хотелось бы, чтобы ты сама взглянула на него и высказал свое мнение. Он же довольно дорогой, ты знаешь.

– С удовольствием. И пусть цена тебя не волнует, Фрэнк. Если она выше твоих возможностей, то разницу я беру на себя.

– О, Эмма, я не могу на это согласиться, – запротестовал Фрэнк.

– Не смеши меня! Много лет назад Блэки как-то сказал что деньги существуют для того, чтобы их тратить, и он прав. Я хочу, чтобы у тебя был красивый дом и чтобы твой брак был таким, как надо, с самого начала. Я хочу, чтобы ты был счастлив, Фрэнк.

Она рассмеялась.

– Тот, кто сказал, что счастье нельзя купить за деньги был, по-моему, не совсем прав. С деньгами можно сделать счастливыми очень многих людей. И если быть до конца честной, то я лично предпочитаю быть несчастливой, но с деньгами, чем такой же несчастной, да еще и бедной.

Она крепко сжала руку Фрэнка.

– Ты знаешь, что все, чем я владею – в вашем распоряжении, в твоем и Уинстона. Это будет частью моего свадебного подарка вам с Натали.

– Ты так щедра, Эмма, я бесконечно тронут. Мне не остается ничего другого, как от всей души поблагодарить тебя.

Фрэнк отпил глоток и спросил:

– Ты можешь уделить мне часок завтра, чтобы посмотреть дом?

– Конечно, могу. Как поживает наша дорогая Натали?

Фрэнк просиял.

– Она просто изумительна, настоящее сокровище. Я без ума от этой девушки, правда, Эмма!

– Я знаю. Ты – счастливчик, Фрэнк, вы будете восхитительной парой. Она…

Эмма запнулась, затаив дух. С ее места за столиком в самой удобной части бара была хорошо видна большая часть вестибюля. Сейчас взгляд Эммы был прикован к двум мужчинам, беседовавшим у стойки портье. Фрэнк, внимательно наблюдавший за сестрой, спросил:

– Что случилось?

Буквально побелевшая от неожиданности Эмма взглянула на Фрэнка.

– Там Пол Макгилл!

Она снова перевела взгляд на вестибюль.

– О Боже! Он идет сюда. Думаю, что он направляется в бар. Я должна немедленно уйти, пока он не приметил меня.

Фрэнк успокаивающе взял ее за руку.

– Все в порядке, Эмма! Не волнуйся и никуда не беги, пожалуйста, – мягко попросил он.

Эмма сверкнула на него глазами.

– Фрэнк! Ведь ты знал, что он в Лондоне, не так ли?

– Да.

– Но ты не… Конечно, не может быть, что ты пригласил его встретиться с нами здесь?

Фрэнк промолчал, не поднимая глаз от своего стакана.

– Боже правый! Ты сделал это.

– Боюсь, что это так. Каюсь, я виноват.

– О, Фрэнк! Как ты мог!

Эмма привстала с места, но Фрэнк нежно заставил ее опуститься обратно на стул.

– Пожалуйста, Эмма, ты должна остаться.

Эмма гневно взглянула на него.

– Это твое внезапное желание поговорить об Артуре и о твоем доме – просто уловка, да? – возмущенно вскричала она.

– Нет! – воскликнул Фрэнк. – Это не уловка! Я действительно хотел обсудить с тобой твое замужество, давно этого хотел. Я же сказал, что мы с Уинстоном очень обеспокоены. И мне действительно нужен был твой совет насчет дома. Но это правда, я согласился устроить эту встречу.

– Боже мой! Что мне теперь делать? – хрипло прошептала Эмма.

– Тебе надо вести себя цивилизованно и просто выпить с Полом.

– Я не смогу, – запричитала Эмма, – ты ничего не понимаешь. Я должна идти.

Но еще не говоря это, она уже знала, что уже поздно уйти с достоинством. Пол поднялся по ступеням и остановился перед их столиком, его тень падала на них. Эмма подняла глаза и взглянула на него, смотревшего на них сверху вниз. Она была рада, что сидит. Ее ноги стали, как студень, сердце трепетало в груди.

– Здравствуй, Эмма, – сказал Пол, протягивая ей руку. Машинально, она тоже протянула ему руку.

– Здравствуй, Пол, – сдавленным голосом, вся внутри, ответила она.

Эмма почувствовала, как его сильные пальцы крепко сжали ее ладонь, и залилась краской. Она быстро вырвала у него руку и невидящим взором уставилась в столик перед собой. Пол как старого приятеля приветствовал Фрэнка и сел за их столик. Он заказал себе виски с содовой, откинулся на спинку стула, непринужденно скрестив ноги, и закурил сигарету, после чего обратился к Эмме.

– Рад вас видеть, Эмма. Вы прекрасно выглядите, ничуть не изменились. Примите мои поздравления: ваш новый универмаг в Найтсбридже просто потряс меня. Монументальное сооружение. Вы можете гордиться собой.

– Спасибо, – пробормотала она, не смея взглянуть на него.

– Должен поздравить и вас, Фрэнк. Ваша новая книга великолепна. Благодарю вас за подаренный экземпляр. Я полночи не мог от нее оторваться, честное слово.

Фрэнк расплылся от удовольствия.

– Рад это слышать. К счастью, могу сам признать, что она получилась у меня недурно.

– Да, это действительно так. Пожалуй, это лучший роман из всех, что я прочитал за последние годы.

Полу подали заказанное питье, и он поднял свой стакан.

– За моих старых и дорогих друзей! И за вашу скорую свадьбу, Фрэнк.

Эмма не проронила ни слова. Она никогда не подозревала своего брата в двуличности, но Фрэнк, вне всякого сомнения, преуспел по этой части и был в самых сердечных отношениях с Полом.

– Я счастлив, что вы будете здесь в июле, Пол. Мы с Натали надеемся, что вы придете к нам на свадьбу.

Эмма не верила своим ушам. Она уставилась на Фрэнка, но тот игнорировал ее многозначительные взгляды и продолжал говорить с Полом.

– И благодарю за приглашение пообедать с вами на этой неделе. Натали предлагает назначить обед на пятницу, если вы свободны в этот день.

– Да, я свободен. И я ни в коем случае не упущу возможность побывать у вас на свадьбе.

Пол перевел взгляд на Эмму.

– Не могли бы вы присоединиться к нам за обедом в пятницу, Эмма?

– Совершенно уверена, что нет, – ответила та, стараясь не встречаться взглядами с Полом.

– Почему бы тебе не взглянуть на расписание своих встреч? – предложил ей Фрэнк.

– Это лишнее. Я совершенно уверена, что приглашена на обед в пятницу, – ясным и твердым голосом произнесла Эмма, глазами сигнализируя о своем недовольстве его поведением.

Заметив упрямое выражение, застывшее у Эммы на лице, Пол не стал настаивать и обратился к Фрэнку.

– Куда вы собираетесь в свадебное путешествие?

– Мы подумываем о юге Франции, но еще не решили окончательно.

Эмма, не слушая их больше, откинулась на спинку стула. Она ушла в себя, и их разговоры текли мимо нее. Внезапное появление Пола совершенно вывело ее из равновесия. В эту минуту она была готова хладнокровно пристрелить его за участие в этой авантюре. Эмма была обескуражена, и все смешанные чувства, которые она подавляла в себе, вновь нахлынули на нее. Пол Макгилл сидел перед ней, непринужденно болтая с Фрэнком, улыбаясь, кивая головой. Он вел себя так, будто между ними ничего не произошло. Она чувствовала исходящую от него энергию, скрытую силу и мужественность, в мельчайших подробностях вспомнила дни, проведенные с ним в Ритце. С приступом острой грусти она вспомнила также, как томилась по нему, была прикована к нему и нуждалась в нем тогда, в прошлом. А сейчас он был всего в нескольких дюймах от нее, и она боролась с желанием протянуть руку и пощупать его, чтобы убедиться, что это не призрак сидит перед ней. Но вместо того, она украдкой принялась разглядывать его. Он, как всегда, выглядел безупречно в своем темно-сером, ладно скроенном, сшитом на заказ костюме, и ослепительно белой шелковой рубашке с темно-синим шелковым галстуком. Золотые с сапфирами запонки поблескивали в манжетах, белый платок выглядывал из нагрудного кармана пиджака. Она знала, что в начале февраля ему исполнилось уже сорок два года, но он выглядел почти так же, как в 1919 году, если не считать более темного загара на лице и нескольких новых морщинок у глаз. Те же живые манеры и тот же характерный, низкий горловой смех. Как хорошо она помнила это его веселое, насмешливое посмеивание! Гнев обуял ее. Как он посмел заявиться так неожиданно и рассчитывать на вежливый прием с ее стороны после всего того, что он причинил ей! Какая дерзость! Какая самонадеянность! Обида и негодование вытеснили в ее душе все остальные чувства, и Эмма приготовилась во всеоружии сопротивляться его обаянию.

Она смутно расслышала, что Фрэнк начал прощаться. Он собирается оставить их наедине с Полом! Мысль об этом вела Эмму в ужас.

– Я должна идти, – сказала она, подбирая перчатки и сумочку. – Прошу прощения, Пол, но я вынуждена покинуть вас и удалиться вместе с Фрэнком.

– Не уходите, Эмма, пожалуйста. Мне хотелось бы переговорить с вами, – попросил Пол самым вкрадчивым тоном. Большой прогресс был уже в том, что он просил ее задержаться, а не осмелился привычно давить на нее.

Фрэнк бросил заговорщицкий взгляд на Пола и обратился к Эмме.

– Я должен вернуться на Флит-стрит. Постараюсь забежать сюда попозже.

Он наскоро поцеловал ее в щеку и исчез прежде, чем Эмма успела запротестовать. Она поняла, что ловушка захлопнулась. Пол подозвал официанта, повторил заказ на спиртное и подался вперед к Эмме. Его глаза на спокойном лице посерьезнели.

– Не сердитесь на Фрэнка, Эмма. Это я упросил его организовать нашу встречу здесь, в баре.

– Зачем? – спросила Эмма и впервые в упор холодно взглянула ему прямо в глаза.

Пол вздрогнул. Он понимал, что ему предстояло нелегкое объяснение, но ему ничего не оставалось иного, как попытаться убедить ее в своей искренности.

– Я уже сказал, что хотел увидеть вас и поговорить с вами. Отчаянно хотел этого.

– Отчаянно! – иронически повторила за ним это слово Эмма. – Какое странное выражение. Вы не способны отчаиваться! Иначе вы бы не пропадали столько лет.

– Я слишком хорошо понимаю ваши чувства, Эмма. Но это – чистая правда, я действительно пребывал в глубоком отчаянии все эти четыре с половиной года, – настойчиво проговорил он.

– Тогда почему же вы не писали мне? – потребовала Эмма.

Голос ее предательски дрогнул, и она, рассердившись на себя, твердо решила держать себя в руках, не позволяя эмоциям брать верх и выплескиваться наружу.

– Я множество раз писал вам и трижды посылал вам каблограммы.

Эмма недоверчиво взглянула на него.

– Только, пожалуйста, не пытайтесь меня уверить, что все ваши письма потерялись на почте, а каблограммы – растворились в воздухе! Мне будет очень трудно проглотить это.

– Нет, они не улетучились. Их похитили так же, как ваши ко мне, – сказал Пол, не отрывая взгляда от ее лица.

– Похищены? Кем? – спросила Эмма, возвращая ему столь же пристальный взгляд.

– Моей секретаршей.

– Но зачем это ей потребовалось?

– Это довольно долгая история, – тихо сказал Пол. – Мне бы хотелось поведать ее вам. Вот почему я хотел вас увидеть. Не могли бы вы, хотя бы из вежливости, выслушать меня? Умоляю вас, Эмма.

– Хорошо, – пробормотала она, подумав, что не будет никакого вреда, если она выслушает его объяснения. Кроме того, ее стало разбирать любопытство.

– В 1919 году я вернулся в Австралию с единственной мыслью – повидаться с отцом и как можно быстрее вернуться к вам…

Пол умолк, завидев приближающегося к столику официанта. Когда тот, поставив перед ними заказанные напитки, удалился на достаточное расстояние, он продолжил свой рассказ.

– Прибыв в Сидней, я оказался в настоящем круговороте событий, но сейчас я не хочу углубляться в эту тему. Сначала расскажу вам про письма. Много лет назад мой отец приметил одну молодую девушку, служившую в нашем сиднейском офисе, и сделал ее своим личным секретарем. Когда я демобилизовался, мне пришлось взять в свои руки все бразды правления нашими делами, поскольку отец был нездоров. Таким образом, она перешла, так сказать, по наследству ко мне. В первые несколько недель Мэрион Риз, так ее зовут, была для меня просто даром Божьим. Так или иначе, пару месяцев я долгими часами работал вместе с Мэрион, которая наставляла меня, вводила в курс многих дел и всячески мне помогала. Отцу становилось все хуже, и он был прикован к постели.

К сожалению, я слишком полагался на Мэрион и доверял ей. На меня свалилась чудовищная ответственность, а я совсем был не знаком со многими делами.

Пол закурил сигарету, глубоко затянулся и продолжил.

– Еще до войны Мэрион стала почти членом нашей семьи. Отец очень любил ее, а я воспринимал ее и как друга, и как очень ценного сотрудника, и в известной степени даже как старшую сестру – она на четыре года старше меня. Однажды вечером, когда мы проработали допоздна, я пригласил ее поужинать, и за ужином слишком разоткровенничался с нею. Я рассказал ей про вас и о своем намерении жениться на вас, как только мне удастся урегулировать свои семейные дела.

Грустная улыбка тронула губы Пола, он покачал головой.

– Как оказалось, моя откровенность с Мэрион, вызванная, наверное, тем, что я выпил немного лишнего за ужином, стала трагической ошибкой. Конечно, тогда я не понял этого. Мэрион, казалось, была полна понимания и сочувствия ко мне. Она пообещала помочь мне разделаться со всеми делами как можно скорее, чтобы я мог уехать через несколько месяцев в Лондон.

– Так в чем же была ваша ошибка? – прервала его, нахмурившись, Эмма.

– Тогда я не подозревал об этом, но Мэрион уже несколько лет была тайно влюблена в меня. Между нами никогда ничего не было, и я никогда даже не пытался ухаживать за ней. Естестственно, что она меньше всего хотела, чтобы я покинул Австралию и уехал к тому же к другой женщине, хотя тогда я не знал этого. Короче говоря, я с головой окунулся в работу и не подозревал, что мой преданный секретарь конфискует мои письма к вам, вместо того чтобы отправлять их по почте. Я был удивлен и удручен тем, что не получал ответа на мои письма к вам, не считая самого первого. Я послал две каблограммы, в которых просил вас сообщить, по крайней мере, что с вами все в порядке. Конечно же, эти каблограммы не были отправлены. Мэрион просто уничтожила их. Наконец, испуганный вашим молчанием, совершенно непостижимым для меня, я, как только смог это сделать, отплыл на пароходе в Англию.

Эмма, внимательно слушая его и взвешивая каждую фразу, чувствовала, что он говорит правду. Она с тревогой спросила:

– Когда это было?

– Примерно год спустя, весной 1920-го. Я составил каблограмму, в которой извещал вас о своем приезде, в надежде, что вы будете встречать мой пароход, и поручил Мэрион отправить ее. В порту вас не было, поскольку, как нетрудно догадаться, вы никогда не получали этой каблограммы. Первым человеком в Англии, которому я позвонил по телефону, был Фрэнк. Он сообщил мне, что вы уехали в свадебное путешествие, что вы вышли замуж за Артура Эйнсли всего неделей раньше до моего прибытия.

– О Боже! – вскричала Эмма с широко раскрывшимися от охватившего ее отчаяния глазами.

Пол грустно улыбнулся и кивнул головой.

– Да, я опоздал всего на одну неделю, чтобы помешать этому. К несчастью, это именно так!

– Но почему же ты не приехал раньше? Зачем ты ждал целый год? – повышая голос, требовательно спросила Эмма.

– Просто раньше я не в состоянии был уехать. Видишь ли, мой отец умирал тогда от рака. Он скончался через восемь месяцев после моего возвращения в Австралию.

– Мне очень жаль, Пол, – пробормотала Эмма. Искреннее сочувствие к нему читалось в ее глазах.

– Да, все это очень грустно. Папа очень нуждался во мне все эти несколько последних месяцев. Ладно, продолжим. Я думал, что смогу уехать сразу после его похорон, но тут моя жена…

Пол слегка поколебался и криво усмехнулся.

– Моя жена, Констанс, скажем так, тяжело заболела. Потом, когда я решил, что уже могу уехать, внезапно заболел мой сын.

Пол осторожно взглянул на Эмму.

– У меня, знаешь ли, есть сын.

– Да, я слышала, но ты мог бы рассказать мне об этом сам, Пол. Думаю, что ты обязан был мне это сказать.

– Конечно, ты права. Но Говард, как бы это лучше выразиться, с ним не все ладно, и мне всегда тяжело говорить о нем.

Пол тяжело вздохнул, его глаза сразу погасли. Он выпрямился, сидя на своем стуле.

– Как только Говард поправился, я смог, наконец, отправиться в Англию.

– И ты встретился с Фрэнком?

– Не сразу. Поначалу Фрэнк вообще отказался встретиться со мной. Думаю, что он был не слишком высокого мнения обо мне тогда. Однако он понял, насколько я расстроен известием о твоем замужестве, и, полагаю, пожалел меня, особенно после того, как по телефону я рассказал ему, что весь год безответно писал тебе. Когда он мне сказал, что ты не получила от меня ни одного письма и что ты тоже многократно писала мне, я был в отчаянии и совершенно обескуражен этим.

– Как ты обнаружил, что письма были похищены? – спросила Эмма с таким же угрюмым лицом, как у Пола.

– Мне сразу со всей очевидностью стало ясно, что кто-то вмешался в нашу переписку. Если бы пропало всего несколько писем, это одно, но когда пропадает около дюжины, то совсем другое дело. Мне не потребовалось много времени, чтобы вычислить Мэрион. На нее сразу пало подозрение, поскольку она обрабатывала всю мою корреспонденцию в Сиднее и на овечьей ферме в Кунэмбле. Кроме того, именно она отправляла мои частные письма.

акая жалость, что ты не отправлял их сам, – тихо сказала Эмма, проклиная про себя Мэрион Риз. Она неотрывно, пронизывающим взором смотрела на Пола.

– Да, это правда. Я должен признать, что был неосторожен. Но, с другой стороны, у меня не было причин не доверять ей. Кроме того, передо мной стояли грандиозные проблемы. Я был поглощен ими и работал сверх всякой меры.

– Полагаю, что ты устроил ей допрос по возвращении в Сидней? – предположила Эмма.

– Конечно. Сначала она все отрицала, но потом раскололась и созналась во всем. Когда я спросил ее, зачем она это делала, она сказала, что надеялась воспрепятствовать нашему роману с тем, чтобы я не уезжал.

– Она преуспела в этом, – сухо сказала Эмма, думая о бесцельно пропавших годах.

– Да.

Пол следил за лицом Эммы, остававшимся непроницаемым. Он запустил руку во внутренний карман пиджака и достал конверт.

– Здесь письмо ее адвокатов с признанием ее вины в обмен на мое обещание не привлекать ее к суду, чем я пригрозил ей. Как тебе известно, похищение чужих писем является уголовно наказуемым преступлением. Я потребовал это письмо, – пояснил он, распечатывая конверт, – потому, что надеялся когда-нибудь получить возможность показать его тебе и доказать, что я не такой подлец, каким ты, вне всякого сомнения, меня считаешь.

Он протянул ей конверт и добавил:

– Она, кстати, также вернула мне наши письма.

Эмма вопросительно взглянула на него.

– Ты хочешь сказать, что она сохранила их? Как странно! – воскликнула она.

– Мне тоже так кажется. Пожалуйста, Эмма, прочитай письмо ее поверенных. Вся эта история, на мой взгляд, столь невероятна, что ты можешь подумать, что я все это выдумал.

Эмма на секунду задумалась, а потом достала письмо из конверта и быстро пробежала его глазами. Потом она, слабо улыбнувшись, вернула его Полу.

– Я бы поверила тебе и без этого письма. Никто не сумел бы выдумать такое. Тем не менее, благодарю тебя, что показал мне его. А что случилось с Мэрион Риз дальше?

– Естественно, я немедленно ее уволил. Не имею понятия, где она сейчас.

Эмма кивнула. Она сидела задумавшись, разглядывая собственные руки, а потом подняла голову и посмотрела Полу прямо в глаза.

– Почему ты не дождался моего возвращения из свадебного путешествия четыре года назад, раз ты мог мне сказать о том, что писал мне, Пол?

Пол кротко взглянул на нее.

– Какой был в этом смысл? Было слишком поздно, Эмма. Я не хотел мешать твоему счастью. Кроме того, ты могла не поверить мне. Вспомни, у меня тогда были только одни подозрения насчет того, что случилось с письмами. У меня не было полной уверенности до тех пор, пока я не вернулся в Сидней.

– Да, я понимаю. Однако меня удивляет, что Фрэнк никогда ничего не рассказывал мне о вашей встрече.

– Надо отдать ему должное, он уговаривал меня остаться и встретиться с тобой. Он даже хотел поговорить с тобой, но я попросил его не делать этого. Я считал это бесполезным и чувствовал, что ты навсегда потеряна для меня.

Пол пожал плечами.

– Тогда мне казалось самым мудрым просто исчезнуть, быстро и без лишнего шума.

– Но почему же ты решился рассказать мне обо всем теперь, когда прошло столько лет?

– Я все время хотел объясниться с тобой, Эмма, оправдаться перед тобой. Сознание того, что я был причиной твоих страданий, постоянно преследовало меня. Я встречался Фрэнком во время своих предыдущих приездов в Лондон, он держал меня в курсе того, как ты живешь. Но мне казалось в тех обстоятельствах неуместным встречаться с тобой, хотя я страстно желал этого. На прошлой неделе, как только я приехал в этот раз, мы позавтракали с Фрэнком. Почти сразу же он сказал, что с твоим браком не все в порядке. Когда я услышал, что ты несчастлива с Артуром и много времени проводишь в Лондоне одна, я решил, что ничего больше не препятствует нашей встрече, и настоял на том, чтобы Фрэнк устроил ее. Мне нужен был шанс реабилитировать себя в твоих глазах, – закончил он, молясь про себя, чтобы это ему удалось. С напряженным лицом Пол подался к ней через столик.

– Я понимаю, что ты была шокирована, увидев меня, и, возможно, это немного нечестно с моей стороны, появиться перед тобой вот так, без предупреждения, но, честное слово, я просто не знал, что мне еще делать. Надеюсь, что ты не очень рассердилась на меня или на Фрэнка.

– Нет, я не сержусь и даже рада тому, что мы встретились.

Эмма задумчиво разглядывала поверхность столика. Когда она подняла голову и встретилась глазами с немигающим взглядом Пола, устремленным на нее, лицо ее было угрюмым, а глаза увлажнились слезами.

– Я была расстроена и сбита с толку точно так же, как ты, когда не имела никаких вестей от тебя, и очень несчастна. Сердце мое было разбито, если хочешь знать правду, – неожиданно для себя самой призналась она. – Становится легче, когда узнаешь правду, пусть даже с таким опозданием.

Эмма грустно улыбнулась.

– На самом деле оказалось, что мы оба – жертвы обстоятельств и злой воли Мэрион Риз. Наши жизни могли бы сложиться совсем иначе, если бы не ее вмешательство. – Она покачала головой. – Удивительно, почему некоторые люди пытаются своими действиями заменять собой Бога? – спросила она с печальным лицом.

Пол вздохнул.

– Я не знаю, Эмма. Могу предположить, что в нашем случае мы столкнулись с обычным помешательством. Ты знаешь старую поговорку: „Не так страшен черт, как оскорбленная женщина”. Но я действительно не понимаю, на что она рассчитывала. Я никогда не проявлял к ней интереса как к женщине.

– Люди всегда надеются, – пробормотала Эмма, – и фантазируют.

– Да, это так, – согласился Пол. Он несколько секунд внимательно смотрел на Эмму, а потом тихо спросил: – Ты по-прежнему ненавидишь меня, Эмма?

Удивление отразилось у нее на лице.

– Я никогда не ненавидела тебя, Пол, – улыбнулась она, – ну, если только мимолетно, когда эмоции захлестывали меня. Ты не должен осуждать меня за это.

– Мне вовсе не за что осуждать тебя.

Пол отвернулся и закурил сигарету, чтобы скрыть волнение.

– Я хотел только спросить, возможно ли это… сможем ли мы быть друзьями, Эмма? Теперь, когда все выяснилось, или я прошу слишком многого?

Он затаил дыхание.

Эмма опустила глаза, неожиданно почувствовав опасность. Вправе ли она снова общаться с ним, даже как с другом? Она ощутила острое влечение к нему, как к мужчине, с того самого момента, как он появился. Он был не менее опасен для нее, чем прежде. Но не обращая внимания на внутренний голос, предупреждавший ее, она, помедлив, сказала:

– Да, Пол, если ты этого хочешь.

– Конечно, – твердо ответил он.

Пол, оценивающе-восхищенными глазами разглядывал ее в своей обычной манере. Она была спокойна и так же красива, как прежде. Время не оставило следов на этом прекрасном лице, лишь тень грусти сумел уловить он в ее глазах, когда ее лицо было спокойно. Он с трудом справился с нестерпимым желанием схватить ее в объятия и поцеловать, но даже не осмелился дотронуться до ее руки. Он должен быть осторожен, если хочет снова завоевать ее расположение и полностью вернуть ее себе. Он заметил, что Эмма посмотрела на часы, и быстро, импульсивно сказал:

– Пообедаешь со мной, Эмма?

– О, Пол, я не могу, – волнуясь, ответила она.

– Почему? У тебя назначена другая встреча?

– Нет, но я…

– Пожалуйста, Эмма, во имя нашего прошлого.

Он просительно улыбнулся, играя своими ярко-синими глазами.

– Я не боюсь. А ты?

– Чего мне бояться? – парировала Эмма, пристально глядя на него.

Ее сердце замерло. Он по-прежнему был неотразим.

– Могу тебя заверить, что у тебя для этого нет никаких причин, – посмеиваясь сказал Пол, впервые расслабившись за время их свидания.

По мере того, как ослабевала его напряженность, к Полу постепенно возвращалась привычка командовать ею.

– Тогда все решено. Куда бы ты желала пойти?

– Я не знаю, – ответила Эмма, ощущая непривычную слабость во всем теле. Она была так подавлена всем услышанным, что не могла отклонить его предложение.

– Предлагаю пойти в „Рулс”, это тут недалеко, в Конвет-гардене. Ты знаешь это место?

Эмма отрицательно покачала головой.

– Я слышала о нем, но никогда там не бывала.

– Это очаровательное, старинное местечко. Убежден, что тебе там понравится, – сказал Пол, подзывая официанта, чтобы расплатиться.

Их обед уже приближался к концу, когда Пол внезапно спросил:

– Почему все-таки не заладилось твое замужество, Эмма?

Застигнутая врасплох этим неожиданным вопросом, она не сразу нашлась с ответом. „Потому, что я до сих пор влюблена в тебя”, – вот что хотелось ей сказать, но она пробормотала:

– Наверное, мы с Артуром просто не подходим друг другу.

– Понимаю. Что такое он представляет из себя? – спросил Пол, обуреваемый любопытством с ревностью пополам.

Эмма осторожно ответила.

– Он красив, не лишен очарования, из хорошей семьи, но довольно пустой и слабый.

Она посмотрела на Пола и тихо закончила:

– Одним словом, он принадлежит к мужчинам того типа, с которыми у тебя мало общего.

„И с тобой тоже, любовь моя, это ясно как день”, – подумал про себя Пол и спросил:

– Ты собираешься развестись с ним?

– Не сейчас. А ты? – спросила она и затаила дыхание, пожалев о своем, невольно вырвавшемся у нее вопросе.

Пол переменился в лице, твердые складки залегли у его губ.

– Раз ты спросила об этом, я должен ответить. Да, я хочу развестись, Эмма, но у меня уже давно серьезные трудности с Констанс…

Он на миг задумался и, слегка помявшись, продолжил.

– Видишь ли, моя жена – алкоголичка. Она начала пить еще до войны, и это одна из причин, почему наш брак давно распался. К тому времени, как я возвратился в Сидней, она допилась до белой горячки, и я был вынужден немедленно поместить ее в специальную клинику. Но как раз сразу после того, как я похоронил отца, ей удалось сбежать оттуда, и мне понадобилось почти пять недель, чтобы разыскать ее, совершенно опустившуюся физически и полностью деградировавшую умственно. Вот почему я не смог приехать в Англию сразу после похорон отца. Мне нужно было сначала устроить ее. Поверь мне, я был вне себя от злости. Не хочу показаться бездушным, я много лет пытался помочь Констанс, но бесполезно. Она сама не хочет помочь себе. Я уже давно потерял всякое терпение.

– Да, я хорошо тебя понимаю, – мрачно сказала Эмма. – Мне жаль тебя, Пол, я тебе искренне сочувствую. Такое положение чудовищно для любого. Она сейчас по-прежнему в клинике?

– Да, врачи вывели ее из запоя, но она все так же слаба во всех отношениях, не способна ни обслужить себя, ни вообще жить по-человечески. Думаю, что ей следует находиться в стационаре постоянно. Но есть еще одно препятствие для развода: Констанс – католичка, но я все же не теряю надежды когда-нибудь обрести свободу, Эмма.

Пол отпил глоток „Монтраше” из своего бокала.

– Вот еще одна вещь, которую ты должна знать, Эмма. Это касается моего сына.

Он на мгновение замялся в нерешительности.

– Говард, он… ну, одним словом, он отстает в развитии. Вот, что я имел в виду, говоря, что с ним не все в порядке.

Страдальческая гримаса исказила лицо Пола. Эмма была ошеломлена его словами.

– О, Пол! Какая ужасная трагедия! И как, наверное, тяжело тебе нести такую ношу в одиночестве.

Глаза ее увлажнились, лицо выражало глубокое сочувствие к нему.

– Почему же ты не рассказал мне об этом тогда, годы назад? Ты же знал, что встретишь сочувствие с моей стороны а тебе, может быть, стало бы чуточку легче, поделившись со мной своим несчастьем.

Пол покачал головой.

– Может быть, ты права, и мне действительно следовало поделиться с тобой. Думаю, что я просто постеснялся говорить об этом, особенно после того, как познакомился с твоими детьми. Мне вообще всегда трудно говорить о Говарде. Конечно, я люблю его, но мое отношение и чувства к нему не совсем однозначны. Сердце болит за него, и, может быть, на мне лежит доля вины за то, что он таким уродился. Но порой я…

Пол запнулся и нахмурился.

– Мне трудно в этом сознаться, и я ни одной живой душе не говорил об этом прежде, но порой я почти ненавижу его. Я сознаю, что не должен испытывать таких чувств, но ничего не могу с собой поделать. Надеюсь, что ты не будешь презирать меня за это.

Эмма всем сердцем сочувствовала ему.

– Конечно, я не презираю тебя, Пол. Я слышала, что родители многих умственно отсталых детей порой испытывают к ним неприязнь. Это происходит от отчаяния, от крушения их надежд. Честное слово, в твоем отношении к нему нет ничего противоестественного.

Импульсивно Эмма подалась к Полу и коснулась его руки.

– Должно быть, ты ощущаешь полную свою беспомощность в отношении сына. Сколько лет сейчас Говарду?

– Ему уже двенадцать. И ты права, Эмма, по большей части я испытываю полнейшее отчаяние.

Он покачал головой.

– Ты знаешь, природа порой играет странные шутки с людьми. Внешне Говард выглядит очаровательно. У него приятное, почти одухотворенное лицо, кроткие большие глаза, но разум пятилетнего ребенка.

Пол устало провел по лицу ладонью.

– И он будет таким всегда.

Опечаленная, Эмма сидела молча, не зная, как утешить его. Наконец, она решилась спросить:

– А где он живет?

– На нашем овечьем ранчо в Кунэмбле. С ним живет один мужчина, который ему очень предан. Еще там есть домоправитель и большой штат прислуги. Когда я приезжаю в Дунун, я провожу с ним большую часть своего времени, но я не уверен, сознает ли он мое присутствие. Он живет в собственном, закрытом для других мире.

Пол закурил еще одну сигарету.

– Прости меня, Эмма. Я не собирался в этот вечер вываливать на тебя все свои горести. Я никогда никого в них не посвящаю. Но должен признаться, что все последние годы я ощущаю полное крушение своей личной жизни, бесплодной и безысходной. Спасибо тебе за то, что выслушала меня с таким участием и пониманием.

– Я в свое время побывала на самом дне жизни и хорошо представляю ее реалии. Моя жизнь была совсем не такой легкой, как это может показаться.

Пол серьезно и внимательно посмотрел на нее, глаза его сузились.

– Я знаю об этом, Эмма.

– Жизнь вообще нелегкая штука, Пол, но важно, как человек встречает трудности и умеет ли он преодолевать их.

Она улыбнулась своей бесстрашной улыбкой.

– Будем смотреть правде в глаза. В целом – мы благополучные люди, особенно, если посмотреть вокруг, на проблемы, стоящие перед другими людьми. Мы оба удачливы, богаты, пребываем в добром здравии. Нам сопутствует удача во всем, что касается бизнеса.

Пол взглянул на нее, подумав про себя: „Да, она – редкая женщина”, и сказал:

– За эти годы я действительно с головой ушел в работу, и это спасло меня. Думаю, как и тебя тоже. Ты права, Эмма, наша жизнь не так уж плоха, если задуматься, и мы должны благодарить Бога за все хорошее, что у нас есть.

Он нежно ей улыбнулся.

– Еще раз спасибо тебе. Я рад, что рассказал тебе про Говарда и Констанс. Мне стало гораздо легче.

– Я рада этому.

Пол поднял свой бокал.

– Я пью за тебя, Эмма. Ты мудрая женщина и все хорошо понимаешь. Рад, что мы снова становимся друзьями. А ты?

Эмма чокнулась с ним.

– Да, кажется, я этому рада тоже, Пол.

– Ну, ладно, хватит о грустном. Давай поговорим о чем-нибудь повеселее.

Эмма улыбнулась ему.

– Тогда расскажи мне о твоих нефтепромыслах в Техасе и компании „Сидней-Техас”. Меня очень заинтересовало это твое новое предприятие, о котором ты упоминал раньше.

После обеда Пол отвез Эмму в ее маленький домик на Уилтон-Мьюз рядом с Белгрейв-сквер. Он помог ей выбраться из такси и, попросив водителя ждать, проводил ее до дверей. На прощание он осторожно поцеловал ее в щеку.

– Спасибо за чудесный вечер, Эмма. Могу я вскоре позвонить?

– Конечно, Пол, и спасибо тебе. Доброй ночи.

– Доброй ночи, Эмма.

Потом Эмма долго лежала без сна в постели, вспоминая подробности прошедшего вечера. Она меньше всего ожидала внезапного нового вторжения в ее жизнь Пола Макгилла. Да, ее судьба не скупится на головокружительные повороты! Она вспомнила вдруг злосчастную Мэрион Риз. Если бы Пол не был столь обворожительным, эта несчастная не влюбилась бы в него и не похищала бы их письма… Если бы Пол догадался в свое время написать Фрэнку… Если бы она сама не бросилась очертя голову замуж за Артура… если бы, если бы… Эмма вздохнула. Что толку размышлять о том, что могло бы быть!

Конечно, их характеры в немалой степени повлияли на их судьбы. Ее сердце заныло, когда она вспомнила неизвестные ей ранее трагические подробности жизни Пола. Он, такой блестящий и мужественный, несомненно, изнемогает под грузом свалившихся на него несчастий. Его жизнь, оказывается, столь же трудна и безрадостна, как ее собственная.

Неожиданно она с удивлением поняла, что сегодняшний вечер доставил ей странное удовлетворение после того, как она оправилась после первоначального удивления и возмущения при виде Пола. Интересно, он стремился повидать ее просто, чтобы объясниться, или у него были и другие мотивы? Любит ли он ее еще? На этот вопрос у нее не было однозначного ответа.

Эмма вздрогнула. Она знала точно только одно: она смертельно боится неотразимого обаяния Пола и своего бессилия сопротивляться ему. Изо всех сил Эмма старалась выбросить его из головы, но, уже засыпая, она не переставала думать о нем.

Глава 52

– У вас такой вид, будто вы заметили вора и готовитесь схватить его за руку, – тихо сказал Уинстон, останавливаясь рядом с Полом Макгиллом. Он проследил за направлением взгляда Пола, который с отвращением наблюдал за Артуром Эйнсли.

– Он просто осел, – продолжал Уинстон, – не обращайте на него внимания. Мы с Фрэнком уже давно не замечаем его.

Пол повернулся к Уинстону с выражением гнева и отвращения на лице.

– От него у меня все закипает внутри. Этот невероятный дурак компрометировал Эмму в течение всего обеда, а теперь его поведение становится еще более возмутительным. Мало того, что он неспособен умерить свой пыл к спиртному, так он еще не может не лапать всех присутствующих женщин. Эмма, должно быть, сгорает от стыда за него.

Уинстон только улыбнулся с плохо скрываемым презрением к Артуру.

– Я это сам вижу. Вы могли мне об этом и не говорить. Он – законченный негодяй. Кроме того, я почти уверен, что он делает все это вполне осознанно. А Эмма делает вид, что ничего не замечает. Конечно, это у нее такой способ самозащиты. Вы знаете мою сестру, Пол, от нее не ускользает ни одна мелочь.

Уинстон покачал головой.

– Я с нетерпением жду, когда Фрэнк и Натали, наконец, поженятся на следующей неделе, и кончатся эти бесконечные завтраки и обеды. Тогда нам больше не придется терпеть присутствие Эйнсли.

– Удивительно неприятная личность, не находите? – бросил пробный камень Пол. Уинстон промолчал, и Пол продолжил: – Я знавал многих англичан того же круга, что и Артур, получивших такое же образование, как он, и отличающихся несколько женственными манерами. Но это не обязательно свидетельствует об отсутствии у них мужественности. Но что касается Артура, то я, если бы не знал точно, что это не так, то мог бы поклясться всеми святыми, что он – явный гомосексуалист. Вы согласны со мной, Уинстон?

– Это не раз приходило мне в голову. Я заметил определенные тенденции в поведении Артура за последние месяцы. То, что он женат на Эмме и является отцом двоих близнецов, вовсе не исключает вероятности подобных сексуальных отклонений, хотя я и не могу утверждать это с полной определенностью. Кроме того, он все это время не устает волочиться за женщинами.

Пол нахмурился.

– Может быть, его равным образом влечет к представителям обоих полов? В этом нет ничего невозможного. Вы, наверное, слышали о так называемых бисексуалах?

– Как бы я хотел, богом клянусь, чтобы моя сестра никогда не выходила за него. Мы все старались отговорить ее, но она так упряма. Конечно, она вышла за него только от отчаяния.

– Я об этом слишком хорошо знаю, – пробормотал Пол, глядя в стакан, который держал в руке. – Вы не сказали мне ничего нового.

Уинстон увлек Пола за собой в укромный уголок салона ресторана „Лайонел Стьюарт”, где собрались гости после предсвадебного обеда. Уинстон, которому всегда нравился Пол, за эти десять дней, в течение которых они постоянно общались на различных подобных предсвадебных мероприятиях, обнаружил, что его восхищение этим австралийцем и симпатия к нему только возросли. Они испытывали взаимную тягу друг к другу. Теперь он заговорщицким тоном заявил:

– Фрэнк говорит, что за последний месяц вас с Эммой часто видят вместе. Я просто счастлив это слышать.

Заметив тень смущения на красивом лице Пола, Уинстон усмехнулся.

– Я знаю, что вы смотрите на меня, как на старшего брата – защитника Эммы. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я могу это только приветствовать, особенно, учитывая уже все случившееся в ваших непростых судьбах. Эмме нужен такой мужчина, как вы. Если быть совсем точным, то ей нужны именно вы. Вы – единственный мужчина из тех, кого я знаю, который способен надолго, если не навсегда, удержать ее в руках. Она многих отпугивает от себя, так как большинство мужчин не умеют обращаться с такими независимыми и яркими женщинами, к тому же – весьма своенравными.

Пол принужденно улыбнулся, слегка смущенный, но обрадованный услышанным.

– Благодарю, Уинстон. Мне было приятно все это слышать, и я полностью согласен с вами. – Его глаза искрились смехом. – Сделайте одолжение и повторите то же самое даме, о которой идет речь. Я буду признателен за любую поддержку.

– Я уже говорил с ней. И Фрэнк тоже. Но вы знаете Эмму. Ей никто не указ.

Уинстон бросил проницательный взгляд на Пола.

– Может быть, она считает, что вы в любой момент можете упорхнуть к себе в Австралию? В конце концов, именно там сосредоточена значительная часть ваших деловых интересов.

– Вполне возможно. Однако, я уже говорил ей, что собираюсь проводить здесь большую часть своего времени. За последние несколько лет я так отладил управление моими предприятиями, что теперь мне требуется лишь изредка приезжать в Австралию. Один, максимум два раза в год. Эмме также известно, что в прошлом году я значительно расширил свой офис здесь, в Лондоне, чтобы иметь возможность управлять всеми делами отсюда.

Пол покачал головой.

– Я просто не знаю, что ей еще сказать: она ко всему относится скептически. Но я не осуждаю ее за это.

– Может быть, вы слишком тонко намекаете ей на свои намерения, – предположил Уинстон. – Вы же знаете женщин! Порой им требуется все разжевывать.

– Эмма мало похожа на большинство других женщин.

– Это откровение года! – рассмеялся Уинстон. – Дайте ей возможность убедиться в том, что вы приехали сюда навсегда. В конце концов, она осознает это.

Пол кивнул и окинул взглядом просторный, элегантно обставленный салон в поисках Эммы. Он обнаружил ее, беседующей с Натали, Фрэнком и с родителями Натали. Был знойный июньский день, и все присутствующие сильно страдали от жары. Гости выглядели уставшими и слегка разомлевшими, все, кроме несравненной Эммы. Она одна казалась живой и свежей в своем простом платье из желтого шелка. Это платье и яркая шляпка на коротко остриженной, завитой головке придавали ей юный беззаботный вид. Эмма выглядела удивительно женственной, и все остальные женщины бледнели по сравнению с нею. Она выделялась среди них не только своей красотой, но и особой аурой вокруг себя. „Надо быть женщиной до мозга костей, чтобы вести себя с таким достоинством и элегантностью, особенно на фоне штучек Эйнсли!” – подумал Пол. Потом он с удивлением заметил, что Эмма собралась уходить, и торопливо вручил свой стакан Уинстону.

– Подержите это минутку, старина. Мне надо отлучиться ненадолго. Извините меня.

Пол перехватил Эмму в вестибюле.

– Куда это ты так торопишься? – спросил он, властно беря ее за руку и поворачивая к себе лицом. – Сбегаешь? Мне казалось, что я один собираюсь улизнуть, – усмехнулся Пол.

Эмма не смогла удержаться от смеха.

– Я всегда, когда надо, легка на подъем, мистер Макгилл. Мне показалось, что будет проще, если я скроюсь потихоньку. Не хотелось бы разрушать компанию, но, к сожалению, я должна вернуться к себе в универмаг.

„Черта с два надо тебе возвращаться туда. Просто ты хотела отделаться от своего несносного муженька”, – подумал про себя Пол.

– Я отвезу тебя, – быстро проговорил он и, беря инициативу в свои руки, увлек ее к дверям.

Вначале Эмма поддерживала малозначимый разговор, пока Пол вел свой „роллс-ройс” в оживленном субботнем потоке машин на Мэйфэр. Но через несколько минут она смолкла, вспоминая сегодняшний обед. Эмма кипела внутри. Беспардонное поведение Артура возмущало ее, он осрамил не только себя, но и ее тоже. Привыкшая не обращать внимание на его выходки, она сегодня чувствовала себя крайне неудобно во время и после обеда. Она сдерживала себя, пряча досаду на него за невозмутимой внешностью, но нежелание Артура соблюдать приличия глубоко возмущало ее. Она не может больше притворяться, что ничего не видит. Довольно, после свадьбы Фрэнка она больше не станет появляться с ним в обществе. В какой-то степени ее возмущение было вызвано еще и тем, что Пол видел все это, но, как ни странно, его присутствие одновременно успокаивающе действовало на нее.

Эмма искоса взглянула на Пола. Интересно, о чем он думает? Его лицо казалось непроницаемым. Приезжая в последнее время в Лондон, она регулярно обедала с ним. Он вывозил ее на приемы, в театры и в оперу. Он был вежлив, галантен, но не более, и держался с нею строго корректно. Она была наполовину уверена, что он возобновит свои ухаживания после нескольких проведенных вместе вечеров, но, к ее некоторому облегчению, этого не произошло. Если быть честной, то ей хотелось встречаться с ним, проводить с ним время, и она не могла отрицать, что он по-прежнему привлекал ее. Но с другой стороны, врожденное чувство самосохранения подсказывало, что ей надо быть с ним осторожной. Ее брак, конечно, нельзя было считать счастливым, но во всем остальном ее жизнь текла как надо. Она не могла рисковать достигнутым с таким трудом внутренним равновесием, а Пол мог легко нарушить его, сохранив за собой власть над ее чувствами. Она решила, что больше никогда в жизни не позволит себе страдать из-за любви. Но тут невиданное чувство подавленности охватило ее. Она взглянула на часы.

– Может быть, ты лучше отвезешь меня домой, Пол, – сказала Эмма. – Уже пять часов и, наверное, поздновато ехать в универмаг.

– Конечно, – ответил Пол, – куда прикажешь, Эмма.

Он заметил охватившую ее задумчивость, и волна нежности к ней захлестнула его. Остановившись у светофора, он обернулся к Эмме, стараясь разгадать ее чувства к нему. Каждый раз, когда они встречались, она была весела и любезна, но держалась особняком, и спустя несколько дней он понял, что она равнодушна к нему. Он старался вести себя так, чтобы преодолеть ее отчужденность, но безуспешно. „А правильную ли тактику я выбрал?” – подумал Пол. Приближаясь к Белгрейв-сквер, он, повинуясь внезапно принятому решению, сделал круг по площади, проехал мимо Уилтон-Мьюс и направил машину обратно к Мэйфэр.

– Куда мы едем? – обеспокоенно спросила Эмма. – Мне казалось, что ты везешь меня домой.

– Совершенно верно, мы едем домой, но только ко мне!

– Но… – прошептала Эмма.

– Никаких но, Эмма, – твердо заявил он не терпящим возражения тоном.

Эмма замерла на своем месте, вцепившись руками в сумочку. Слова протеста, которые она была не в силах произнести пересохшим ртом, застряли у нее в горле. Застигнутая врасплох его неожиданными действиями, она оказалась в затруднительном положении. Она никогда не бывала раньше у него дома, и перспектива оказаться наедине с ним пугала ее. Растерянная улыбка появилась у нее на лице. Она, не боявшаяся никого и ничего на свете, сейчас по-настоящему испугалась Пола Макгилла. Но ведь он всего-навсего мужчина! В конце концов, она взрослая женщина и способна за себя постоять! И разве в ее жизни мало риска?

Хотя решимость была написана на твердо очерченном лице Пола, он явно был взволнован. Эмме о многом поведали его внезапно напрягшиеся плечи, и она невольно вздрогнула всем телом. Она взглянула на его сильные руки, сжимавшие руль так крепко, что побелели костяшки, и, к своему ужасу, почувствовала, как непривычно часто забилось ее сердце.

Пол заехал на автомобильную стоянку на Беркли-сквер. Молча он помог Эмме выйти из машины, крепко взял ее под руку и провел через вестибюль к лифту. Его пальцы впились в ее тело, но Эмма была даже благодарна ему за поддержку. Ей казалось, что ее ноги готовы подогнуться в любую минуту, и она упадет.

Пол не отпустил ее и после того, как они вошли в его квартиру. С грохотом захлопнув за собой дверь, он развернул Эмму лицом к себе. Свободной рукой он откинул вуаль, закрывавшую ее лицо, взглянул в глаза, а потом резко притянул к себе. Его губы твердо и требовательно сомкнулись на ее устах. Эмма попыталась оттолкнуть его, но он был слишком силен для нее. Пол еще крепче обнял ее, дрожь пробежала по его рукам, и Эмма услышала его сердце, молотом стучавшее в его необъятной груди. Его губы слегка обмякли, и он нашел ее язык своим. Эмма почувствовала поднимающуюся в себе слабость и, близкая к обмороку, перестала вырываться из его рук. С изумлением она обнаружила, что сама теснее прижимается к нему и, повиснув на нем, страстно отвечает на его поцелуи. Она выпустила из рук сумочку, и та упала на пол. Его руки скользнули по ее спине на ягодицы и так плотно прижали к нему ее податливое тело, что, казалось, они слились друг с другом. Пол осторожно пошевелился, и сквозь тонкий шелк платья она ощутила всю силу охватившего его желания. Ноги Эммы непроизвольно раздвинулись, и знакомая горячая волна подхватила ее. Пол переместил ее голову к себе на плечо и накрыл ладонью ее грудь, с усиливающейся настойчивостью сжимая ее и лаская набухший сосок. Поднимающееся желание охватило Эмму, давно забытое волнение от его прикосновений вновь проснулось в ней. Она была беспомощна в его руках.

На какое-то время жаркие поцелуи Пола внезапно прекратились, и он с высоты своего роста взглянул ей в лицо. Эмма ответила ему долгим немигающим взглядом. Она прочитала дикое желание в его ясных голубых глазах, заметила, как растущее нетерпение искажает черты его лица, ощутила, с каким трудом справляется он с давящим на него физическим и эмоциональным напряжением. Дрожь снова пробежала по ее телу. Ее губы приоткрылись, из горла вырвался сдавленный крик. Он снова приблизил к ней свое лицо с потемневшими, ставшими почти фиолетовыми глазами, и снова принялся целовать ее, с почти первобытной жестокостью терзая ее губы, но у Эммы даже не возникало мысли остановить его. Поощряемый ею, Пол и не думал останавливаться. Желание затопило ее, обнажая ее истинные чувства и унося все ее опасения, действительные и вымышленные. Ее сопротивление рухнуло, подобно песчаному замку под натиском морского прилива, и она страстно льнула к нему. Ее чувственность, столь долго подавляемая, вырвалась, наконец, наружу и полностью овладела ею, подчиняя ее.

Пол слегка отодвинул ее от себя, не размыкая рук, обнимавших ее плечи. Его губы скривила легкая вызывающая усмешка. Он подался вперед, прижимая Эмму спиной к двери.

– Попробуй теперь сказать, что ты не любишь меня, что ты не хочешь меня, – хрипло прошептал он ей в ухо, его тяжелое дыхание щекотало ее шею. Прежде, чем она успела ответить, он сказал глухим, севшим от желания голосом:

– Ты не сможешь отрицать этого, Эмма, потому что мне хорошо известны твои истинные чувства.

Он пристально посмотрел прямо в ее пылающее лицо и уловил в ее глазах такое же нетерпение, что сжигало его самого. Он без слов понял все, что она хотела ответить, тихонько взял ее за руку и повел за собой в спальню.

Послеобеденное солнце ярким светом заливало ее через окна, и Пол на секунду отпустил Эмму, чтобы задернуть шторы. В спальне сразу стало сумрачно и прохладно. Как зачарованная, Эмма осталась стоять посреди комнаты, неотрывно глядя на него. Он повернулся и двинулся к ней мягко и бесшумно, как пантера, показавшись ей немного выше ростом, массивнее и мускулистее, чем прежде. Пол снял с нее шляпку и швырнул ее в кресло, медленно стянул перчатки с ее рук и, расстегнув на ней платье, спустил его с плеч. Платье желтой грудой упало к ногам Эммы. Пол помог ей перешагнуть через него и усадил на краешек кровати, не сводя глаз с ее лица и не переставая нежно улыбаться ей. Он снял с себя пиджак, галстук и рубашку, и Эмма затаила дыхание, ослепленная красотой и размерами его торса.

Пол опустился перед ней на колени. Он снял с нее туфли, поочередно поцеловав каждую ее ступню, зарылся лицом в ее колени. Машинально она запустила пальцы в его густые черные волосы и склонилась к его голове, целуя в макушку. Она погладила пальцами его широкие плечи и загорелую спину, чувствуя, как напрягаются его мускулы под ее прикосновениями.

– Не было дня, когда бы я не вспоминал тебя, Эмма, не желал бы тебя, не стремился к тебе, не нуждался бы в тебе, любимая. Ни одного дня за все эти годы, – сдавленным голосом вскричал он.

Он сжал руками ее бедра, погружаясь глубоко в них лицом. Наконец, он поднял голову и посмотрел сияющими глазами на Эмму.

– Я никогда не переставал любить тебя, Эмма.

– И я никогда не переставала любить тебя, Пол, – тихо призналась она.

Ее потемневшие, ставшие громадными расширившиеся глаза заволокло слезами.

Пол встал и, опрокинув ее навзничь, прижал спиной к постели. Обхватив ее руками, он накрыл ее своим телом и принялся покрывать поцелуями ее лицо, шею и плечи. Полу показалось, что остатки их одежды сами улетели прочь, и они, обнаженные, оказались в объятиях друг друга. Он почти ослеп от нестерпимого желания и с огромным трудом удержался, чтобы немедленно не овладеть ею, не слиться с нею, но он твердо держал себя в руках, возбуждая ее так, как умел только он один. Он осыпал поцелуями ее тело, лаская самые укромные и чувствительные его уголки до тех пор, пока ее дыхание не стало прерывистым от наслаждения. Ее неприкрытое желание еще сильнее воспламенило его.

А Эмма в это время подумала: „Он – единственное, что у меня есть в этой жизни, единственный мужчина, которого я когда-либо любила и желала по-настоящему. Пусть даже он исчезнет, и я до конца жизни больше не увижу его, это мгновение стоит того. Оно останется со мной навсегда”.

Пол почувствовал, как пальцы Эммы впиваются в его плечи, судороги сотрясали ее напрягшееся тело. Она низким воркующим голосом повторяла его имя, и он с особой ясностью понял, что только с ним она испытывает такой необыкновенный экстаз и удовлетворение. Он поднял голову и скользнул губами по ее гладкому плоскому животу. Достигнув ее грудей, его губы на мгновение задержались и двинулись дальше к ложбинке у основания шеи. Она вздохнула и, извиваясь под ним всем телом, крепко обвила его руками, призывно гладя по спине. Пол подумал, что он сейчас взорвется от распиравшего его желания. Он опирался на руки по обеим сторонам ее тела, изогнулся дугой над ней и заглянул в ее излучающие наслаждение глаза. Самые глубинные чувства были написаны сейчас на ее лице, на этом самом любимом лице, которое постоянно преследовало его в мечтах. Он был потрясен этим чудом, и сердце повернулось у него в груди.

Наконец, все преграды рухнули, и он овладел ею, проникая в самую глубину ее существа до самого сердца, и она откликнулась ему навстречу теплой свежей волной, беззаветно, без остатка отдаваясь ему. И ее кричащая жажда обладания ничем не уступала его.

Их воспоминания стали реальностью, прошлые страдания перетекли в нынешнюю радость, желание растворило в себе обиды. Их тела слились в остром наслаждении. Истосковавшиеся друг по другу, они испытали небывалый подъем, а неистовый финал почти лишил их чувств. Как бы ни прекрасны были минуты любви, пережитые ими в прошлом, на этот раз их соитие было самым ошеломляющим, чем когда-либо прежде, и они были опустошены силой своего соединения.

Потом, когда они лежали в изнеможении, сжимая друг друга в объятиях, не в силах оторваться друг от друга, Пол сказал:

– Я никогда больше не расстанусь с тобой, Эмма, до самой смерти. Я знаю, ты боишься, что я брошу тебя, но напрасно. Я уверен, что мы всегда будем вместе.

– Я не боюсь, Пол, – ответила Эмма, уткнувшись лицом ему в грудь. – Я верю тебе и знаю, что теперь ты не покинешь меня.

Он почувствовал, что она улыбается.

– В чем дело?

– Когда-то, много лет назад, один человек называл меня „неверящей Эммой”. Возможно, я была ею. Помнишь, как ты цитировал мне Абеляра перед отъездом на фронт и убеждал меня верить?

– Да, я помню, любимая.

– Так вот, если бы я сохранила веру, когда ты уехал в Австралию в 19-м, то, может быть, нам не пришлось бы испытать всех этих мук и страданий. Я никогда больше не стану сомневаться в тебе.

Он улыбнулся, прижал ее теснее к себе и поцеловал волосы.

– Мы еще наверстаем упущенное за эти годы, после моего возвращения в Австралию.

Глава 53

Слегка дрожа от холодного декабрьского ветра, Эмма вошла в свой дом на Раундхей. Она выскользнула из собольего манто, которое Пол купил ей прошлой зимой, когда они были вместе в Нью-Йорке, и бросила его в кресло. Она быстро пересекла холл, с приливом внезапной нежности подумав о Поле. Ей следует немедленно позвонить ему и сообщить, что она завтра приезжает в Лондон. Эмма вошла в библиотеку и изумленно застыла на пороге.

– Бог мой, Эдвина! Что ты делаешь дома? Я думала, зимний семестр кончается только на следующей неделе.

– Он и не кончился, – огрызнулась Эдвина, холодно глядя на мать.

Лицо дочери было необычно бледным, и ее волнение невольно передалось Эмме. Подойдя к дивану, Эмма сделала движение, чтобы поцеловать дочь, но Эдвина быстро отвернулась. Поколебавшись немного, Эмма села напротив. При ближайшем рассмотрении дочь выглядела совершенно больной. Или просто серая школьная форма так обесцвечивала ее лицо, что в зимнем послеполуденном свете лицо Эдвины казалось совершенно бескровным.

– В чем дело, дорогая? – озабоченно спросила Эмма. – Что ты делаешь дома? Что тебя так расстроило?

– Нет, ничего. Я приехала, потому что мне нужно было повидаться с тобой, – ответила Эдвина. – Поговорить тобой об этом.

Она достала из кармана конверт и швырнула его матери.

– Интересно, чему вас учат в такой дорогой школе, неужели таким манерам, – мягко заметила Эмма и наклонилась, чтобы поднять бумагу, упавшую к ее ногам.

Эдвина пронзительно выкрикнула:

– Можешь не трудиться заглядывать внутрь. Там мое свидетельство о рождении. Ты отказалась дать мне оригинал, поэтому я вынуждена была написать в Сомерсет-хауз и попросить прислать копию. Ты прекрасно знаешь, что в нем написано. И теперь я понимаю, почему ты прятала его от меня все эти годы.

Конверт дрогнул в руке Эммы, озадаченно смотревшей на него. Душа ее ушла в пятки. Она смотрела на Эдвину, чувствуя тошноту, подступающую к горлу, и так крепко сжала губы, что они побелели. Эмма не могла выговорить ни слова. В свою очередь Эдвина с презрительным выражением лица не отрывала взгляда от матери.

– Что тебя так шокировало, мама? – прошипела она. – Это мне надо быть шокированной. В конце концов, это я – незаконнорожденная.

Эдвина произнесла это слово с такой резкостью, и ее предрешение было столь очевидным, что Эмма вздрогнула, как от удара.

Эдвина подалась вперед, и ее серебристо-серые глаза потемнели от ненависти.

– Как ты могла уверять меня все эти годы, что мой отец – Джо Лаудер, когда на самом деле им был Блэки О'Нил? – язвительно расхохоталась она. – Блэки О'Нил! Твой дражайший друг. Держу пари, что это он. Вьется около тебя, как преданная собачонка, с тех пор, как я себя помню, и во время двух твоих замужеств! – Глаза ее сузились. – Ты мне отвратительна, мама. Я горевала по Джо все эти годы, а ты допускала это. Как жестоко с твоей стороны.

Эмма старалась держать себя в руках, но ее голос дрогнул, когда она произнесла:

– Тебе было бы легче, если бы я об этом сказала? Смягчило бы твое горе или облегчило бы его? Джо был твоим отцом в лучшем смысле этого слова. Он любил тебя ничуть не меньше, чем собственного сына, и ты любила его тоже. Ты бы горевала по нему не меньше, чем если бы знала правду. Зачать ребенка может каждый, Эдвина, но только то, как мужчина ведет себя после рождения ребенка, делает его настоящим отцом. Или нет? Хотя ты не была плотью и кровью Джо, он, несомненно, относился к тебе так, как будто ты была его родной дочерью, и это единственное имеет значение.

– Ты просто оправдываешь себя! Ты – лживая шлюха!

Эмма молча смотрела на свою восемнадцатилетнюю дочь, сидящую перед ней, и не знала, что сделать, что сказать, чтобы успокоить ее, чтобы облегчить ее страдания!

– И как прикажешь мне себя называть, дорогая мамочка, могу ли я спросить. У меня ведь нет фамилии, не так ли? Может быть, меня зовут О'Нил или, может быть, Харт? – Эдвина с трудом перевела дух, в глазах ее блеснул металл. – Ты – лживое аморальное животное!

Эмма вздрогнула как от пощечины, но проигнорировав оскорбление, она сохранила выдержку.

– Твоя фамилия Лаудер, Эдвина. Джо удочерил тебя и дал свое имя.

– Спасибо, это все, что я хотела знать. – Эдвина поднялась и протянула руку. – Я забираю свое свидетельство о рождении, так как мне стоило больших хлопот достать его. – Она грубо выхватила его из рук Эммы.

– Я ухожу.

Эмма тоже встала. Она попыталась взять Эдвину за руку, но та гневно отдернула ее.

– Не дотрагивайся до меня, – истерично воскликнула Эдвина и ринулась прочь из библиотеки.

– Эдвина, сядь, пожалуйста, – тихо сказала Эмма. – Ты уже достаточно взрослая, чтобы обсудить все это со мной спокойно и разумно.

В ее голосе появились умоляющие нотки.

– Пожалуйста, дорогая. Я понимаю, что ты ужасно огорчена и обижена, но позволь мне объясниться. Пожалуйста, дай мне возможность сказать тебе…

– Ничего из того, что ты можешь сказать, не интересует меня. Я ухожу, – прервала ее Эдвина.

– Куда ты идешь? – взволнованно спросила Эмма и шагала вперед, умоляюще протягивая руки к дочери. – Пожалуйста, Эдвина, не уходи. Давай поговорим. Я хочу все объяснить тебе, и ты, может быть, простишь меня за то, что я скрывала от тебя правду. Я это делала с самыми лучшими намерениями, я хотела защитить тебя, заботилась только о твоем благополучии, моя дорогая. Я люблю тебя.

Эдвина злобно взглянула на мать, и голос ее задрожал от ненависти.

– Я уже сказала, что меня не интересуют твои объяснения, – она надменно вздернула голову. – Я покидаю этот дом, и ноги моей в нем больше не будет.

– Но, дорогая, ты не можешь уйти. Куда ты пойдешь?

Эмму душили слезы.

– Я собираюсь провести Рождество у кузины Фреды в Райпоне, а после праздников я намерена поехать в Швейцарию заканчивать учебу. Это единственное, о чем я просила тебя раньше, и то, в чем ты мне отказала. Пожалуйста, теперь отдай необходимые распоряжения. – Эдвина презрительно улыбнулась. – Ты достаточно богата, чтобы сделать это хотя бы сейчас. Полагаю, что ты будешь платить за мое обучение, мама, и не прекратишь выдавать мне мое содержание.

– Как ты могла об этом даже подумать! – воскликнула Эмма. – Я тебе никогда ни в чем не отказывала и не собираюсь этого делать теперь. Пожалуйста, останься.

Глаза Эммы наполнились слезами, и она неуверенным голосом сказала:

– Не уходи так, давай все обсудим.

– Я уже сказала тебе все, что собиралась. – И Эдвина решительно направилась к двери. Крепко ухватившись за ручку двери, она обернулась и посмотрела на Эмму, ее нежное лицо перекосилось.

– Я ненавижу тебя, мама. До конца дней своих я не желаю тебя видеть.

Дверь захлопнулась за Эдвиной. С растерянным лицом Эмма молча посмотрела вслед дочери и опустилась в ближайшее кресло. Она закрыла лицо руками, и слезы тихо покатились по ее щекам. Долгие годы она с ужасом ждала этого дня, пыталась всеми силами избежать этого безобразного столкновения. Но теперь, когда это случилось, Эмма чувствовала свою беспомощность по отношению к Эдвине, оказавшейся столь непреклонной. Она всегда знала, что ее дочь бурно отреагирует на это, и допускала, что утратит привязанность Эдвины, какой бы малой она не была, когда правда выйдет наружу. Эдвина никогда не питала к ней глубоких чувств, она любила только Джо и Фреду. Вся нежность и обожание, которые изливала Эмма на свою старшую дочь, падали на бесплодную землю. Эдвина всегда отталкивала ее, даже когда была еще совсем маленькой девочкой.

Неожиданно Эмма подумала, что, может быть, ей лучше пойти и рассказать Эдвине, кто ее настоящий отец, но это вряд ли бы облегчило страдания дочери и пережитое ею чудовищное унижение. Она по-прежнему останется незаконнорожденной, поэтому лучше на время оставить все как есть. Болезненные воспоминания и давно забытые образы плясали в ее голове. Эмма вспомнила о том, как боролась за существование, о жертвах, принесенных ею, о страхах и унижениях и обо всем, что ей пришлось пережить ради Эдвины. Неужели все было напрасно? Конечно, нет! Кроме того, она не знала, что ей делать дальше. Ведь все, что могла, она уже сделала.

Эмма вытерла слезы, ее природный оптимизм возобладал. Может быть, через несколько недель, когда Эдвина успокоится, появится шанс к примирению. Эта мысль обрадовала ее, и она поспешила наверх. Она должна уговорить Эдвину встретиться с ней после Рождества, если надо, то и умолить ее, и может быть, им как-нибудь удастся понять друг друга. Но, к огорчению Эммы, она нигде не смогла найти свою дочь. Эмма стояла посреди комнаты Эдвины, глядя в открытый шкаф, где пустые вешалки объяснили ей все. Она подошла к окну и посмотрела вниз, на улицу. „Роллс” исчез. Очевидно, Эдвина попросила шофера отвезти ее на вокзал. Эмма прижалась головой к раме и с пугающей ясностью поняла, что примирение невозможно: дочь потеряна для нее навсегда. С бледным и взволнованным лицом она неуверенными шагами направилась к себе в спальню. Нужно поговорить с Блэки! Она потянулась к телефону, но рука ее упала: Блэки до следующей недели должен был быть в Ирландии. Эмма устало опустилась в кресло, чувство утраты переполняло ее. Сердце ее щемило при мысли об Эдвине, испытавшей такие душевные муки, и Эмма всем сердцем хотела помочь ей. Наконец, Эмма с трудом заставила себя встать и прошла в ванную. Она сполоснула холодной водой пылающее лицо, опухшие глаза и заново накрасилась. Потом, почти успокоившись, позвонила в офис Артуру.

– Собираешься ли ты сегодня вечером обедать дома?

Артур был захвачен врасплох.

– Нет, а зачем? – спросил он с обычной безапелляционностью.

– Я должна повидаться с тобой, Артур. Это совершенно необходимо, поскольку завтра я уезжаю в Лондон. Я не отниму у тебя много времени. Самое большое – полчаса.

– Ладно, – неохотно согласился он, скорее из любопытства, нежели из желания доставить ей удовольствие. – Я буду дома примерно через двадцать минут.

– Спасибо, Артур.

Эмма повесила трубку и спустилась вниз ждать мужа. Когда немногим позже Артур вошел в библиотеку, он вопросительно взглянул на нее.

– Кто помял твои перышки, ты чертовски плохо выглядишь?

Он налил себе выпить и уселся напротив Эммы перед камином, с большим интересом глядя на нее.

– Что случилось?

– Артур, мне надо сказать тебе нечто важное.

– Давай, дорогая, я – весь внимание.

– У меня будет ребенок, – спокойно сказала Эмма.

Артур впервые в жизни не донес бокал до рта. Он нерешительно оставил питье и непонимающе уставился на нее. Потом он откинул голову и расхохотался.

– О Боже! Вот это да! Маленькая мисс Недотрога завела наконец любовника. Должно быть, это большой смельчак, если он захотел иметь дело с тобой, – воскликнул он. – И кто же этот счастливчик?

– Я не собираюсь обсуждать с тобой эту тему, Артур. Просто хочу, чтобы ты знал, что я на пятом месяце. Я собираюсь родить ребенка, а ты признаешь его своим.

– Неужели ты думаешь, что я собираюсь дать свое имя какому-то ублюдку? Какая самонадеянность! Я немедленно разведусь с тобой, Эмма.

– Я не думаю, что ты сделаешь это, Артур. – Эмма холодно взглянула на него и едва заметно улыбнулась. – Я не собираюсь разводиться, по крайней мере, сейчас, и ты этого не сделаешь.

– Будь я проклят, если я этого не сделаю! Тебе не удастся объявить своего незаконнорожденного ублюдка моим.

Эмма встала и направилась к книжным полкам. Она нажала кнопку, и одна из панелей повернулась, открыв потайной сейф. Эмма отперла его, достала пачку документов и вернулась к камину. Задумчиво глядя на Артура, она сказала:

– Твой отец – консервативный старый джентльмен, Артур, и, хотя я люблю его, должна заметить, что он достаточно ограниченный и решительно старомодный человек. Если я покажу ему эти документы, он немедленно вычеркнет тебя из своего завещания и оставит без единого шиллинга. Я, безусловно, собираюсь вручить ему их, если ты вздумаешь мешать мне или попытаешься развестись со мной. Это для него – поистине очаровательное чтение. Возможно, твой отец не удивится, узнав, что ты был неверен мне все эти годы, что ты позволял себе много пить и играть в азартные игры. Однако, Артур, я совершенно уверена в том, что он будет шокирован, открыв, что его сын, его наследник, имеет сомнительные взаимоотношения с молодыми людьми, о гомосексуальных наклонностях которых хорошо известно.

Артур выглядел как человек, которому только что объявили смертный приговор.

– Это чудовищная ложь, – закричал он. – Ты блефуешь!

– Нет, Артур, вовсе нет. Видишь ли, я наняла детектива, который следит за тобой уже несколько лет. Нет абсолютно ничего в твоей личной жизни, о чем мне было бы неизвестно. К твоему сожалению, ты был недостаточно осторожным.

– Я говорю, что ты блефуешь, – пронзительно закричал Артур.

Эмма протянула ему документы.

– Посмотри сам.

Он торопливо вырвал у нее бумаги и быстро пробежал их. Глаза его расширились, он вначале смертельно побледнел, а потом краска стыда залила его лицо и шею. Он взглянул на Эмму и очень неторопливо принялся рвать бумаги на кусочки, бросая их в камин.

Эмма, не говоря ни слова, наблюдала за ним, а когда он покончил с бумагами, весело рассмеялась.

– Ах, Артур, ты недооцениваешь меня. Это всего лишь копии, оригиналы я спрятала в надежном месте. Я, ни минуты не сомневаясь, пущу их в ход, если ты меня к этому вынудишь. Обещаю тебе, что я обязательно пойду с ними к твоему отцу.

– Ты, проклятая телка! Это шантаж!

– Можешь называть это как тебе заблагорассудится.

Эмма села, сложив руки на коленях. Артур нерешительно поднялся.

– Ну и характер у тебя. Предлагаешь мне жить с тобой в этом доме, в то время как сама носишь ублюдка от другого.

Он глухо рассмеялся.

– Я не собираюсь мириться с твоей неверностью.

Эмма холодно посмотрела на него.

– Не будь лицемером! Это как раз то, что я терплю все эти годы.

Он резко отступил назад, с нескрываемой враждебностью глядя на нее. Артур весь трясся, лицо его стало пепельно-серым и напряженным. Он посмотрел на нее сверху вниз.

– Сука! – прошипел он. – Ты на этот раз победила, но дальше мы еще посмотрим.

Эмма промолчала, оставаясь совершенно спокойной. Артур продолжал какое-то время пристально смотреть на нее, а потом торопливыми шагами пересек комнату. Подойдя к двери, он обернулся. Лицо его было мертвенно-бледным и дышало яростью. Тяжело дыша, он закричал:

– Боже, как я ненавижу тебя! – и выбежал из библиотеки, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Глава 54

Сгорбившись, засунув руки глубоко в карманы, Пол Макгилл неутомимо мерил шагами комнату Эммы на Уилтон-Мьюз. Он остановился у окна и выглянул наружу, потом внезапно обернулся и внимательно посмотрел на Эмму. Его лицо приняло обеспокоенное выражение, и, наконец, он сказал:

– Я не понимаю, почему ты не попросила Артура о разводе, Эмма? Ведь, кажется, мы договорились, что ты немедленно получишь свободу. Что тебя останавливает? То, что Констанс не даст мне развода? Ты мне не доверяешь? Разве ты не знаешь, что я намерен остаться с тобой навсегда? Мне хотелось бы услышать твои объяснения, Эмма.

– Подойди и сядь рядом со мной, дорогой, – нежно сказала Эмма. Пол опустился рядом с ней на диван, и она обеими руками взяла его руку.

– Конечно, я верю тебе, Пол. Мое решение никак не связано с твоим положением, твоими обстоятельствами. Я знаю, что ты делаешь все от тебя зависящее, чтобы их исправить. Я обязательно разведусь с Артуром, но только после того, как ребенок родится, будет зарегистрирован и окрещен. Я хочу, чтобы у ребенка была фамилия, Пол, и не желаю, чтобы из его свидетельства о рождении было видно, что он незаконнорожденный.

– Неужели ты действительно хочешь, чтобы мой ребенок родился под именем Эйнсли? Мне это не нравится Эмма. Я не уверен, что смирюсь с этим.

Эмма удивленно посмотрела на него. Впервые Пол был резок с нею. Необходимо, чтобы он понял, какими мотивами она руководствуется.

– Я понимаю твои чувства, – успокаивающе произнесла Эмма, – но мы должны подумать о ребенке, Пол. Видишь ли…

– Как раз о ребенке я и думаю. Я хочу, чтобы он пользовался моей любовью, моей защитой и всем тем, что я могу дать ему. Я не желаю, чтобы он рос, не зная меня. Кроме того, я хочу, чтобы мой ребенок рос под моим влиянием, а не под влиянием другого мужчины. Ни в коем случае. Я не желаю, чтобы он жил под крышей Эйнсли. Ты знаешь мое мнение о кем. Мне кажется, что я ясно выразился по этому поводу, Эмма.

– Да, конечно, дорогой. Я обещаю, что ребенок останется в Лондоне, но мне нужно защитить его. Он не должен носить клеймо незаконнорожденного.

Пол нетерпеливо вздохнул.

– Мои деньги защитят ребенка, Эмма. Создадут ему иммунитет против сплетен. Кроме того, я говорил тебе» что немедленно усыновлю его. Пожалуйста, Эмма, ты должна записать меня отцом ребенка в свидетельстве о рождении. Я хочу, чтобы мое отцовство было узаконенным.

– Нет! Мы не должны этого делать! – гневно блеснув глазами, воскликнула Эмма. Заметив обиду, промелькнувшую на лице Пола, Эмма поднесла его руку к губам и поцеловала. Она долго и пристально молча смотрела на Пола. Потом сделала глубокий вздох и очень медленно, ровным голосом принялась ему рассказывать.

Она вначале рассказала ему о своей ссоре с Эдвиной накануне и о том, каким способом она повлияла на Артура. Эмма рассказала о своей юности, когда она служила в Фарли-Холл. Об Эдвине Фарли, о своей беременности, о том, как Эдвин отказался от нее. Она рассказала о своем вынужденном побеге в Лидс. Она рассказала ему о своей борьбе за существование, о своей бедности, о своих лишениях и бесконечно тяжелом труде. Она рассказала ему о том, как Джеральд Фарли попытался изнасиловать ее, она рассказала ему всю свою жизнь с присущей ей прямотой и красноречием, ничего не приукрашивая и не драматизируя. Она сообщала ему только одни факты, без тени эмоций.

Пол внимательно слушал, не отрывая глаз от ее лица. Рассказ Эммы тронул его так, как ничто раньше. Когда она закончила, он обнял ее, погладил по голове и прижал к себе, переполненный охватившими его чувствами любви и нежности к ней.

– Может ли кто-либо, услышавший такую удивительную историю, сказать, что мы живем в цивилизованном мире? – пробормотал он и поцеловал в лоб. Он помолчал, а потом тихо сказал:

– О, Эмма, Эмма! Мне так много надо сделать для тебя за все перенесенные тобой страдания. И я сделаю это, я обещаю тебе.

Пол отстранился от нее и заглянул ей в глаза.

– Почему ты никогда обо всем этом не рассказывала мне раньше?

Эмма опустила глаза и ничего не ответила. Тогда он нежно продолжил:

– Неужели ты думала, что это как-то повлияет на мои чувства к тебе?

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

– Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что твое прошлое имеет для меня какое-то значение. Я люблю тебя еще сильнее за то, что ты всего добилась сама и стала тем, кто ты есть. За твое упорство и необычайную стойкость. Ты – необыкновенная женщина, Эмма.

– Я совсем не избегала разговора с тобой на эту тему, – тихо сказала Эмма. – Просто не представлялось удобного случая.

Пол неотрывно смотрел на нее, и его сердце разрывалось от любви к ней. Он подумал: „О, моя дорогая, сколько мучений и унижений пришлось тебе вынести и как смело идешь ты по жизни”.

Эмма сказала:

– Теперь ты понимаешь меня, Пол, не правда ли? Почему я не хочу прямо сейчас разводиться с Артуром, не желаю, чтобы мой ребенок когда-нибудь попрекнул меня. Я не вынесу повторения вчерашней сцены с Эдвиной.

– Этого никогда не случится, по крайней мере с нашим ребенком, но все-таки я понимаю тебя и сделаю так, как ты хочешь, Эмма.

Их ребенок, девочка, родилась в начале мая 1925 года, в частном родильном доме в Лондоне. Именно Пол мерил шагами приемную родильного дома, именно Пол первым обнял Эмму после родов, именно Пол выбрал имя девочке и назвал ее Дэзи, в честь своей матери.

На следующий день Пол навестил Эмму, с сияющим лицом и с охапкой цветов и подарков в руках.

– Где моя дочь? – спросил он.

– Сестра сию минуту принесет ее, – ослепительно улыбаясь ответила Эмма.

Пол сел на краешек кровати и обнял Эмму.

– Как ты себя чувствуешь, любовь моя?

– Превосходно, Пол. Но ты должен прекратить баловать меня.

– Привыкай к этому. Все еще только начинается.

Он взял ее руку и, прежде, чем она успела запротестовать, сорвал с ее пальца обручальное кольцо, открыл окно и выбросил его.

– Боже правый, Пол, что ты делаешь?

Он ничего не ответил, запустил руку в карман и достал платиновое обручальное кольцо. Он надел его Эмме на палец, а следом за ним перстень с огромным квадратным фамильным изумрудом, принадлежавшим его матери, а еще раньше – его бабушке.

– Мы не можем обвенчаться, но тем не менее я объявляю тебя своей женой, с этого дня и до тех пор, пока смерть не разлучит нас.

С момента своего возвращения в Англию в 1923 году Пол Макгилл старался всячески подчеркивать свои чувства к Эмме. Он был безумно влюблен в нее, его влюбленность отражалась во всем. Он восхищался ею и был переполнен гордостью за ее достижения. После рождения их дочери его чувства только усилились. Она и их ребенок стали смыслом его существования. Они определяли все, что он делал, образ его жизни, все его помыслы. Старые разочарования и обиды, накопившиеся за годы, были забыты, самые радужные надежды на будущее переполняли его. Дэзи могла не носить его имени, но она была его ребенком, его плотью и кровью, и в ней он видел продолжение династии Макгиллов, основанной его дедом, шотландским моряком, осевшим в Кунэмбле в 1852 году.

Пол боготворил Эмму и Дэзи и не желал подолгу расставаться с ними, невзирая на все сложности, связанные с их брачными обстоятельствами. В конце лета 1925 года он твердо взял дело в свои руки и приобрел чудесный особняк на Белгрейв-сквер, немедленно передав Эмме права на владение им. Потом, не считаясь с расходами, он перестроил его, разделив на две части. Меньшую, холостяцкую, квартиру на первом этаже он оставил за собой, а на верхних трех этажах помещались изысканно обставленные апартаменты для Эммы, Дэзи и нанятых Полом няни, домоправительницы и горничной. Для постороннего взгляда обе квартиры были совершенно изолированы, каждая имела отдельный вход, но они соединялись внутренним замаскированным лифтом. Так они жили вместе, но как бы врозь, отдавая дань приличиям, потому что Эмма не хотела афишировать их отношения перед другими своими детьми, помня о своих материнских обязанностях. Пола постоянно удивляла двойственность ее натуры, и он часто поддразнивал ее, называя „клубком противоречий”. Его удивляло, что Эмма, такая бесстрашная во всем, что касается бизнеса, и равнодушная к тому, что при этом о ней говорят, была до смешного чувствительна к общественному мнению в вопросах морали. „Пока я замужем, мне не следует давать повода для сплетен”, – часто заявляла она. В ответ Пол только улыбался, понимая, что ее предрассудки по поводу личной жизни проистекают из пережитых унижений в молодости.

Случилось так, что развод Эммы с Артуром произошел раньше, чем того можно было ожидать. В июне Пол, понимая переполнявшее Эмму стремление защитить их ребенка от пересудов, позволил ей отвезти Дэзи в Йоркшир, чтобы окрестить ее в местной церкви в Лидсе. Тем не менее, он настоял на том, чтобы быть в числе приглашенных на церемонию крещения, и приехал в Йоркшир вместе с Фрэнком и Натали. Его присутствие на правах старого друга семьи было вполне благопристойно, но события развернулись так, что оно осталось вообще незамеченным. Незадолго до крещения Дэзи мать Артура Эйнсли сразил сердечный приступ, и она умерла. Обряд крещения, состоявшийся почти следом за ее похоронами, прошел в мрачной атмосфере. Фредерик Эйнсли и Артур были убиты своим горем и с трудом воспринимали происходящее, не обращая внимания на приглашенных. Впрочем, Артур вообще не проявил никакого интереса к этому событию. Дэзи безо всяких инцидентов была окрещена по всем правилам, и на следующий день Эмма увезла ее обратно в Лондон. Три месяца спустя Фредерик Эйнсли, сразу постаревший и постоянно хворавший после смерти жены, последовал за ней. Артур вступил в права наследования и с неожиданным великодушием, поразившим братьев Эммы, согласился на развод, приняв на себя вину в супружеской неверности. Но Эмма нисколько не была удивлена галантностью Артура, поскольку она сама предусмотрительно купила его великодушие за десять тысяч фунтов.

Теперь, после обретения ею свободы на „законных основаниях”, жизнь Эммы кардинально изменилась. Она забрала близнецов, Робина и Элизабет, в свой дом на Белгрейв-сквер, и, как она ожидала, Артур не имел ничего против этого. Радуясь своему освобождению от него, Эмма также желала воспитывать близнецов сама, без его влияния на них.

Кит, учившийся в школе-интернате, проводил все каникулы с Эммой. Он не делал секрета из своей симпатии к Полу и полностью признал его. Тем более он не стал отчаиваться из-за внезапного исчезновения Артура Эйнсли из своей юношеской жизни. Эмма радикально реорганизовала свой бизнес, с тем чтобы большую часть времени проводить в Лондоне. Уинстон был назначен директором-распорядителем всех ее фабрик и магазинов в Йоркшире, а Эмма руководила своими северными предприятиями из штаб-квартиры, помещавшейся в Найтбридже, совершая ежемесячные наезды в Лидс, где в течение шести напряженных дней долгими часами работала с Уинстоном.

Эмма и Пол, по возможности, вели себя осмотрительно, особенно перед детьми. Но время шло, и ни у кого не возникало вопросов по поводу их необычного совместного житья, а их необыкновенный дом постоянно заполнялся ее детьми от разных отцов. Очень скоро Пол почувствовал себя признанным членом семьи. Дети уважали и любили его за свойственные ему силу и доброту, и вскоре он стал настоящим отцом для всех них. Постепенно внутренняя напряженность у Эммы стала спадать. Пол терпеливо и настойчиво доказывал ей, что их богатство ставит их выше общепринятых условностей, делает неуязвимыми для общественного мнения, и она была вынуждена признать его правоту. Свойственные ей самоуверенность и смелость вскоре взяли верх и помогли Эмме преодолеть сомнения, угнетавшие ее ранее.

Пол и Эмма были неразлучны. Он одевал ее в меха и роскошные туалеты, осыпал ее драгоценностями. Не считаясь с расходами, он поставил их жизнь на широкую ногу. Они вместе выезжали в театры, в оперу, на концерты, приемы и званые обеды. Они общались с самыми богатыми и влиятельными людьми Лондона и всего остального мира, с политическими и общественными деятелями, промышленными магнатами, с представителями культурного мира всех трех континентов. Пол возил Эмму в европейские столицы, куда он выезжал по делам или просто развлечься. Она съездила с ним в Нью-Йорк и в Техас, где он владел нефтяными промыслами. Дважды она сопровождала Пола в его ежегодных поездках в Австралию, которая очаровала ее точно так же, как она влюбилась в Нью-Йорк и Техас. Пол по-прежнему стремился обрести свободу, но неизменно натыкался на непреклонное сопротивление Констанс, не дававшей согласия на развод, и это единственное, что омрачало их счастье. Хотя он официально удочерил Дэзи и содержал ее, он страстно желал жениться на Эмме и придать их отношениям законный характер. Но Эмма к этому времени настолько уверилась в прочности их союза, что ее совершенно не беспокоило положение дел, и она постоянно старалась ослабить беспокойство Пола. Теперь уже она убеждала его в том, что надо расслабиться и не мучать себя так сильно, оптимистически заявляя, что все уладится само собой, и уверяя его в своей любви и счастьи с ним.

Лишь одно расстраивало Эмму – продолжавшееся отчуждение между нею и Эдвиной. Она была не в силах залатать брешь, разделявшую их. Единственным тонким связующим звеном между ними был Уинстон, который от имени Эммы вел финансовые дела ее старшей дочери. Два года спустя после окончания школы в Швейцарии Эдвина сняла квартиру в Мейфэре и вела рассеянный образ жизни, вращаясь среди своих друзей из высшего света и наслаждаясь своим положением хорошо обеспеченной дочери очень богатой матери. Эмма не ограничивала расходов Эдвины и положила на ее имя в банк значительный капитал, приносивший ей достаточный годовой доход. Эмма страстно желала повидаться с дочерью и вернуть ее обратно в лоно семьи, но ей хватало мудрости не пытаться самой вступать с ней в контакт, понимая, что первый шаг к примирению обязательно должна сделать сама Эдвина.

Несмотря на это, Эмма была довольна своей жизнью как никогда раньше. Ее поддерживало обожание Пола и ее собственная любовь к нему. Огромное утешение ей также доставляла Дэзи, которая была предметом ее особой гордости. Хотя Эмма боялась даже себе самой в этом признаться, она любила Дэзи больше остальных своих детей. Она была дитя любви, единственным ребенком, которого она вынашивала с подлинной радостью. Между ними существовала и усиливалась с годами та особенная близость, которая отсутствовала в отношениях Эммы с другими детьми. Порой, когда она смотрела на свою подрастающую дочь, сердце Эммы переполнялось нежностью при виде того, насколько она была похожа на обожаемого ею Пола. Постоянно общаясь с Полом, Дэзи невольно подражала его манерам, а когда она улыбалась, ее лицо приобретало такое же озорное и любящее выражение, с каким Пол обычно смотрел на Эмму. Ласковая и приветливая по природе, Дэзи, окруженная любовью и вниманием своих родителей, росла уверенной в себе и самостоятельной девочкой, но совершенно не избалованной и естественной в обхождении со всеми. В ней было много от Эммы. Она унаследовала материнский радостный характер, оптимизм и ее несгибаемую волю.

Когда Дэзи было всего пять лет, Пол настоял на том, чтобы она сопровождала их с Эммой во время поездок в Австралию. После недельного пребывания в Сиднее, Пол отвез их в Кунэмбл, и они провели четыре недели в Дунуне. Необычайная близость установилась между живой маленькой девочкой и ее сводным братом Говардом, и Пол с с Эммой были глубоко тронуты их отношениями. Казалось, что Дэзи, как никому другому, удалось сблизиться с Говардом. Ее преданность ему и его ответная привязанность согревала их сердца. После этого они каждый год приезжали сюда с Полом, каждый не хотел лишать Говарда радости общения с его сводной сестрой, так скрашивавшей его унылое существование.

Годы летели с такой быстротой, что Эмме оставалось только удивляться смене событий. Дети вырастали и поочередно покидали дом на Белгрейв-сквер. Кит, молодой человек приятной наружности, сильно напоминавший Джо Лаудера в молодости, поступил в Университет в Лидсе, а близнецы разъехались по своим респектабельным школам, сильно горюя на первых порах о том, что их разлучили. Если Дэзи была вообще самым любимым ребенком Эммы, то Робину она, несомненно, отдавала предпочтение среди своих сыновей и скучала по нему во время его школьных семестров больше, чем того сама ожидала. Робин не унаследовал дурных черт характера и привычек Артура Эйнсли, а внешне был сильно похож на Уинстона. Он стал тонким подвижным мальчиком с живым, быстрым умом и врожденным очарованием. Склонный к учебе, он стал блестящим учеником, и Эмма многого ожидала от него.

Сестра-близнец Робина Элизабет, будучи на одно лицо с ним, естественно, тоже пошла в Хартов. Порой у Эммы буквально перехватывало дух, когда она смотрела на нее и видела в ней точное отражение своей матери в молодости, а порой даже улавливала некоторые черты Оливии Уэйнрайт на хорошеньком личике Элизабет. Она как будто погружалась в прошлое и вновь поражалась необъяснимому сходству этих двух женщин из совершенно разных миров, так удивлявшему ее в детстве. Из всех детей Эммы только Элизабет была настоящей красавицей, тонкой, гибкой, грациозной, с приятным лицом, окруженным облаком густых темных волос, в избытке наделенной очарованием. К своему сожалению, Эмма давно заметила некоторые черты характера Элизабет, беспокоившие ее, – бурный темперамент, капризность и непостоянство, неуправляемость.

Пол был согласен с Эммой в том, что Элизабет нуждается в твердой руке, и оба надеялись, что строгая дисциплин в школе-интернате будет хорошо влиять на нее, не уродуя ее характер.

Бизнес Эммы продолжал расти и расширяться. Всемирную известность приобрел ее универмаг в Найтсбридже, а йоркширские магазины, носившие ее имя, завоевали весь Север Англии. Ее ткацкие фабрики процветали, так же как совместные с Каллински швейные фабрики. „Эмеремм Компании”, получившая теперь название „Харт Энтерпрайзиз”, стала невероятно богатой корпорацией, владевшей различными предприятиями по всему свету. Руководствуясь собственным безошибочным чутьем и прислушиваясь к советам Пола, Эмма мудро вкладывала свои капиталы и многократно умножила свое собственное состояние, а также состояния Фрэнка и Уинстона, финансами которых она руководила. К своим сорока шести годам она стала мультимиллионером, ее влияние было признанно не только в Лондоне и на английском Севере, но и в международных деловых кругах.

Но счастливая с Полом и в своей семье, перегруженная заботами о своих гигантских деловых предприятиях, Эмма ни на йоту не утратила интереса к семье Фарли. Их дела по-прежнему сильно занимали ее. Разоренный ею Джеральд Фарли провел последние годы своей жалкой жизни на содержании Эдвина, поскольку оставшийся у него кирпичный завод не приносил прибыли. Он умер в 1926 году „от своей явной природной невоздержанности”, как заметила Эмма в беседе с Блэки, узнав об этом событии, и с того дня все оставшиеся годы она сосредоточила свой ледяной взор исключительно на Эдвине. Она пристально, с неослабевающим интересом следила за его карьерой. Как страстно она желала, чтобы он оступился! Но он сделал себе блестящее имя как адвокат по уголовным делам, и в Темпле постоянно ходили разговоры о скором присвоении ему высшего звания – Королевского адвоката. Он постоянно жил и вел юридическую практику в Лондоне, но не порывал своих связей с Йоркширом. Эдвин часто бывал в Лидсе, где, подобно своему отцу, Адаму Фарли, тратил много сил на „Йоркшир морнинг газетт”. Он был в ней председателем правления и владел большинством ее акций, благодаря чему полностью определял политику газеты.

Эмма хотела завладеть газетой, и ничто не могло остановить ее. Уинстон и Блэки вдвоем доказывали ей, что она уже достаточно сделала, чтобы подорвать влияние Фарли в Йоркшире, убеждали прекратить вендетту и забыть про газету. Но Эмма, как всегда упрямая и переполненная жаждой мести к Фарли, не желала ничего слушать: она решила завладеть их последним достоянием. Она постепенно стала скупать обыкновенные акции газеты по мере их появления на рынке, действуя, как обычно, украдкой и терпеливо выжидая момент, когда она сможет выступить против Эдвина. Хотя газета была убыточной, Эдвину каким-то образом удавалось поддерживать ее на плаву, и он, к огромному неудовольствию Эммы, цепко держался за свои акции. Не завладев ими, Эмма была бессильна что-либо предпринять, и ей оставалось только мечтать о том дне, когда она сумеет оттеснить Эдвина от управления газетой. Только в этом случае ее месть будет полной!

– У меня хватит на это терпения, – однажды сказала она Уинстону летом 1935 года. – Я не успокоюсь до тех пор, пока не завладею „Йоркшир морнинг газетт”, и она будет моей.

– Я в этом уверен, – сказал Уинстон, поворачиваясь в кресле. Он закурил сигарету и продолжил. – Вчера мне звонил Джо Фултон. Он готов продать тебе оставшиеся акции „Шеффилд стар”. Если ты их купишь, у тебя будет контрольный пакет. Ты хочешь их приобрести?

– Вне всякого сомнения, – с просиявшим лицом заявила Эмма. – Думаю, что надо вновь переговорить с Гарри Меткалфом. Он давно мечтает продать „Йоркшир морнинг обсервер”. Я думаю, что нам следует ее в конце концов купить. Тогда мы сможем использовать ее как орудие в борьбе против Эдвина Фарли, чтобы создать ему жесткую конкуренцию и заставить побегать, чтобы выжить. Если мы купим акции обеих газет, то я смогу реально утвердиться в издательском деле на Севере.

Глаза у нее загорелись.

– Давай учредим новую компанию, Уинстон. Как нам ее назвать? Как насчет „Йоркшир консолидейтид ньюспейпер компании”? – предложила она и, не дожидаясь ответа Уинстона, быстро сказала. – Да, это хорошо звучит. Пусть так и будет.

– Не вижу причин, почему бы тебе не купить обе газеты, Эмма, – сказал Уинстон, внезапно заразившись ее энтузиазмом. – Их можно легко привести в порядок. Все что требуется для того, чтобы вдохнуть в них новую жизнь, – это хорошее управление, немного денег и несколько толковых журналистов. Может быть, Фрэнк сумеет порекомендовать нужных людей. Завтра я в первую очередь займусь этим делом.

– Удивляюсь, как мы не додумались до этого раньше! – воскликнула Эмма, с трудом сдерживая волнение, охватившее ее от перспективы стать издателем и вступить в соревнование с Эдвином Фарли.

– Ты ведь знаешь, что хорошие мысли всегда приходят с опозданием, – заметил, поднимаясь, Уинстон. Он медленно пересек прелестную гостиную на втором этаже „Пеннистоун-роял”, громадного дома вблизи Райпона, который Эмма приобрела тремя годами раньше, и остановился у окна, глядя в парк.

Стоял прекрасный августовский день, ярко-голубое небо сияло над подстриженными лужайками, причудливыми живыми изгородями и живописными группами деревьев, яркая и сочная зелень которых сверкала в летнем воздухе. Парк в елизаветинском стиле был очень красив и эффектен. Много зелени и множество роскошных цветочных клумб придавали ему чисто английский аромат.

Он услышал доносившийся издали звук теннисных мячей и с удивлением подумал, где Пол находит силы играть по три сета в такой жаркий день. Потом его мысли вернулись к той новости, которую он должен был сообщить Эмме, и он размышлял, как лучше это сделать. Здравый смысл подсказывал ему, что нужно прямо приступить к делу. Уинстон взглянул на Эмму, сидевшую на диване в белом полотняном платье с распущенными, отливающими медью волосами, падающими ей на плечи. „Ладно, так или иначе, нужно ей сказать”, – подумал он и вслух произнес:

– Вчера я разговаривал с Эдвиной. Она собирается выйти замуж.

– Замуж? – повторила Эмма, застыв на диване. Она отложила балансовый отчет, который изучала, и сосредоточенно взглянула на Уинстона.

– За кого, позволь спросить?

Уинстон откашлялся.

– За Джереми Стэндиша.

С открытым от удивления ртом Эмма уставилась на брата.

– За Джереми Стэндиша? Графа Дунвейла?

– Точно. Обручение через две недели в Ирландии в его поместье Клонлафлин.

– Но он ведь намного старше нее, – сказала Эмма. – Я не в восторге от этого брака, – нахмурилась она. – По-моему, это не очень удачная партия.

– Ты все равно ничего не сможешь поделать, Эмма, – заявил Уинстон, успокоенный отсутствием бурной реакции с ее стороны. – В конце концов, ей уже двадцать девять лет. Возможно, замужество успокоит ее, а это как раз то, что ей нужно. Кроме того, у него масса денег, ты сама знаешь.

– Может быть, ты прав, – задумчиво сказала Эмма. Она взглянула на Уинстона. – Не думаю, что Эдвина пригласит кого-нибудь еще из членов семьи.

Уинстон покачал головой.

– Боюсь, что нет. Но она попросила меня проводить ее к алтарю. Что ты думаешь по этому поводу? Ты не возражаешь, дорогая?

Эмма подалась вперед и коснулась его руки.

– Конечно, нет, дорогой. Замечательно, что она попросила тебя. Это меня очень радует. Она не будет казаться такой одинокой, если ты там будешь.

Эмма помолчала, а потом нерешительно спросила:

– Она не спрашивала обо мне?

– Очень сожалею, но нет, Эмма.

– Конечно, я должна послать ей хороший свадебный подарок.

Понимая, что ей нечего добавить, Эмма сменила тему разговора, но глаза ее были грустными, когда она продолжила деловую беседу с братом.

Когда Уинстон вернулся из Ирландии, Эмма засыпала его вопросами об Эдвине – новой графине Дунвейл, и о свадьбе.

Уинстон как мог удовлетворил ее любопытство и постарался развеять ее беспокойство относительно брака Эдвины с человеком на двадцать лет старше ее. Ему было ясно, что Эдвина безумно счастлива, хотя он не был абсолютно уверен в том, что это счастье объяснялось ее любовью к своему супругу, а не тем, что она стала графиней Дунвейл, членом старинной и знатной англо-ирландской семьи. Дунвейл, со своей стороны, был очарован Эдвиной, и у Уинстона не было сомнений в чувствах жениха.

Годом позже Эмма стала бабушкой, когда Эдвина родила сына, нареченного Энтони Джордж Майкл. Как первенец он при рождении получил титул лорда Стэндиша и стал наследником графской короны. Так же, как и перед свадьбой, Эмма послала дочери поздравительное письмо и подарок. Получив вежливо-холодный ответ от Эдвины, Эмма продолжала питать надежду на примирение, которое наступит в один прекрасный день, и решила упросить Уинстона помочь в этом. Кит не был столь лоялен. Глубоко ущемленный тем, что сестра не пригласила его на свою великолепную свадьбу, он при каждом удобном случае отпускал язвительные замечания, касавшиеся ее снобизма и неуважения к семье. Пол постоянно сдерживал его и в конце концов запретил ему обсуждать Эдвину с матерью. Со своей стороны, Пол всячески старался укреплять веру Эммы в то, что когда-нибудь она сможет восстановить добрые отношения со старшей дочерью, понимая, что только такая возможность устроит ее и не осмеливаясь разрушать ее надежды.

Одним из величайших преимуществ Эммы была ее способность откладывать в сторону неразрешимые проблемы, и вскоре она заставила себя выбросить Эдвину из головы. Главным образом, ее заботило настоящее.

Ее собственная жизнь, как всегда, предъявляла свои требования. Эмма была занята своей работой, своими отношениями с Полом и остальными детьми. Здесь у нее не было причин для жалоб, и все шло своим чередом. Кит работал на фабриках и изучал ткацкое дело. Робин последний год учился в школе-интернате и готовился изучать право в Кэмбридже. Элизабет пожелала последовать по стопам Эдвины и училась в пансионе для благородных девиц в Швейцарии. Наконец, наступил день, когда Дэзи тоже поступила в школу, и Эмма с Полом впервые остались одни в своем доме на Белгрейв-сквер.

– Боюсь, что теперь тебе придется довольствоваться только мною одним, – поддразнил ее Пол однажды вечером, когда они решили выпить по бокалу шампанского в библиотеке.

– Я скучаю по детям, особенно по Дэзи, но я рада, что теперь наконец у нас есть время побыть вдвоем, Пол. Только вдвоем.

– У нас много времени впереди, Эмма. Долгие годы, – улыбнулся он. – Не знаю, как тебе, любовь моя, но мне очень нравится перспектива состариться рядом с тобой.

Шла первая неделя сентября 1938 года. Сидя в своей уютной библиотеке и тихо разговаривая в наступающих сумерках, наполнявших комнату мягкими колеблющимися тенями, Эмма и Пол не могли думать о чем-либо, способном разрушить их благополучие. Они по-прежнему глубоко любили друг друга, мир царил в их душах и их отношениях. Они долго проговорили о своем совместном будущем, строили планы на Рождественские праздники в „Пеннистоун-роял” и обсуждали поездку в Америку в новом году. Позднее они отправились обедать к „Куаглин”, смеясь и держась за руки, как молодые любовники, и это был один из самых беззаботных вечеров, проведенных ими за последние месяцы.

Но тень нацизма уже накрывала Центральную Европу. Гитлер, пришедший к власти в Германии после поджога рейхстага в 1933 году, готовился в поход. Война была неизбежна, и ее начало было лишь вопросом времени.

Глава 55

– На Тихом океане будет война. Это можно утверждать с такой же уверенностью, как говорить о войне в Европе, – тихо сказал Пол Макгилл, – это неоспоримый факт. Подобно Германии, Япония запоздала со своим промышленным развитием, но их успехи в этой области сделали обе эти нации агрессивными и воинственными, стремящимися к мировому господству.

Он помолчал и затянулся сигаретой.

– Уверен, что я прав, Дэн. Америка лучше подготовлена к войне, чего не скажешь, к сожалению, о Европе.

Дэниэл П. Нельсон, один из самых влиятельных людей в мире, потомок самых известных и крупных финансовых магнатов, задумчиво кивнул. Он улыбнулся, но в его глазах читалось беспокойство, когда он сказал:

– Я не спорю с вами, Пол. То же самое я не устаю повторять все эти последние месяцы. Еще на прошлой неделе, когда я был в Гайд-Парке, я сказал президенту, что у Японии есть свои интересы на Тихом океане. Если быть точным, то с начала 20-х годов. Рузвельт не слепой: он прекрасно осознает ситуацию. С другой стороны, эта страна еще только выбирается из депрессии, поэтому нет ничего неестественного в том, что его мысли сосредоточены на внутренних делах. Здесь все еще десять миллионов безработных, Пол.

– Да, я знаю, но меня беспокоит, что в Конгрессе, принявшем три Закона о нейтралитете за последние несколько лет, превалируют изоляционистские настроения. Боюсь, что это так. Между тем, Америка не сможет сохранить нейтралитет, если Британия вступит в войну с Германией.

– Что касается самого Рузвельта, то я знаю, что он вовсе не изоляционист. Уверен, что он придет на помощь Британии, когда в этом возникнет необходимость. Более века мы были союзниками, и он хорошо знает, что не сможет оставить Запад в беде. Но – хватит этих наводящих уныние разговоров. Эмма выглядит слишком серьезной.

– Я озабочена так же, как любой достаточно информированный человек в наши дни, – сказала Эмма. – Мой брат, политический обозреватель в Лондоне, утверждает, что Гитлер рвется к мировому господству и ни перед чем не остановится, чтобы достичь его. К сожалению, к Фрэнку, так же как к его доброму другу Уинстону Черчиллю, не прислушиваются. Когда, наконец, мир откроет глаза и увидит, куда он катится?

Дэн чуть заметно улыбнулся.

– Перспектива новой мировой войны пугает всех, моя дорогая. Поэтому существует тенденция не верить тем, кто осмеливается предвидеть надвигающуюся опасность. Общество, подобно большинству политиканов, имеет дурную привычку зарывать голову в песок.

– Полагаю, что это свойственно человеческой природе – нежелание посмотреть в лицо такой чудовищной реальности, как война. Но некоторые из нас должны готовиться… – Она неожиданно замолчала, поймав взгляд Пола. Поняв, что он хотел бы обсудить деловые вопросы с Дэном Нельсоном, Эмма пробормотала:

– Хорошо, я оставляю вас. Прошу прощения, но мне нужно уделить внимание остальным гостям.

Двое мужчин смотрели ей вслед, пока она плавно двигалась по гостиной в развевающемся белом вечернем шифоновом платье. Великолепные изумруды сияли у нее в ушах и на шее, на запястьях и пальцах.

Дэн сказал:

– Уверен, что Эмма – самая замечательная женщина из всех, кого я встречал раньше. Вы счастливчик, Пол.

– Я это знаю, – ответил Пол. Он повернулся к Дэну Нельсону и продолжил: – Мне хотелось бы переговорить с вами о моих нефтяных танкерах и о паре других неотложных дел. Думаю, у нас еще есть время до того, как мы отправимся в оперу. Давайте пройдем в библиотеку.

Они молча вышли из гостиной.

Вращаясь среди других гостей, собравшихся в их шикарной квартире на Пятой Авеню, Эмма продолжала непрестанно думать о надвигающейся войне. Сегодня утром она получила расстроившее ее письмо от Фрэнка, который только что вернулся из поездки в Берлин. Он был переполнен страшными предчувствиями, и Эмма, привыкшая доверять его суждениям, была уверена, что он ничего не преувеличивает. Фрэнк написал ей, что Британия вступит в войну еще до конца этого года. Она посмотрела на троих мужчин, находившихся в комнате. Они обладали большим международным влиянием, а их состояния измерялись сотнями миллиардов долларов. Она заметила страх, таящийся в их глазах, который они пытались замаскировать подходящим к случаю оживлением. Да, они знали, что мир неумолимо движется к новой бойне. Эмма со страхом подумала о двух своих сыновьях, которые подлежали призыву на военную службу. Новое поколение молодых людей в самом расцвете сил снова должно было быть принесено в жертву военной машине. Хотя в комнате было тепло, Эмма поежилась, вспомнив о Джо Лаудере, о прошлой Великой Войне и связанных с нею разрушениях. Неужели прошедшие двадцать с небольшим лет были всего-навсего вооруженным перемирием?

Позднее, когда они сидели в своей ложе в Метрополитен-опера, Эмму на какое-то время успокоило разлитое в воздухе ожидание праздника. Ее глаза скользили по богатому красно-золотому убранству театра, по ослепительным женщинам, усыпанным драгоценностями, и элегантным мужчинам во фраках. Она подумала, как обычно, даже беззаботно, все они выглядят, будто не ведая о надвигающейся катастрофе.

Эмма склонилась над программой, решив наслаждаться оперой. Всему, что она знала о музыке, Эмма была обязана Блэки О'Нилу, и сейчас, когда захватывающее дух театральное действо разворачивалось на сцене, ей внезапно захотелось, чтобы Блэки оказался рядом и разделил с нею удовольствие. Эмма забылась под чарующие звуки оперы „Миньон”.

Райзе Стивенс, молодая меццо-сопрано, дебютировавшая два месяца назад, была великолепна в главной роли, и был момент, когда ее замечательный голос тронул Эмму до слез. Такой изумительный голос – поистине подарок судьбы!

Эмма, поглощенная ариями в исполнении Райзе Стивене и Энцо Пинца, великолепными декорациями и костюмами, погрузилась в волшебный вымышленный мир и на несколько часов все ее заботы и тревоги были полностью забыты. Пол пригласил их восьмерых гостей на обед в ресторан „Дель Монико”, и когда они разместились за столом, Эмма посмотрела на сидящего напротив Пола, стараясь угадать его настроение. Несмотря на состоявшийся ранее тяжелый разговор с Дэном Нельсоном, он казался совершенно беззаботным и, как щедрый хозяин, заказывал шампанское „Дом Периньон” и икру. „Он здесь самый красивый и блестящий мужчина”, – с гордостью подумала Эмма.

Сегодня было третье февраля 1939 года, его день рождения. Ему исполнилось пятьдесят девять лет, но Пол прекрасно сохранился для своего возраста, и серебряные нити в его черных волосах только подчеркивали его незаурядную внешность. Глаза его не потеряли своей яркой синевы и живости, а брови и усы оставались черными как смоль. Если не считать глубоких морщин в уголках глаз, его загорелое лицо было удивительно гладким, а его тело оставалось таким же упругим и мускулистым, как двадцать лет назад. Эмму всегда немного изумляла удивительная физическая сила Пола, таившаяся в его широких плечах и необъятной груди. Сегодня вечером, одетый во фрак с белым галстуком, он излучал очарование, волновавшее ее не меньше, чем прежде. Он встретился с нею глазами и подмигнул ей, а потом посмотрел на нее тем многозначительным взглядом, который ей был так хорошо знаком.

„Этот взгляд будит во мне дьявола, – подумала она, – и это после стольких лет”. В апреле ей самой будет пятьдесят. В это трудно поверить! Она знакома с Полом уже двадцать один год, из которых шестнадцать незабываемых лет они прожили вместе. Эти годы не всегда были простыми: Пол был властолюбив и самоуверен не меньше, чем сама Эмма, и часто испытывал потребность в самоутверждении. Он хотел властвовать и давал ей ясно понять, кто мужчина в доме. Эмма приучилась не перечить ему во многом, касающемся их личной жизни, а Пол, в свою очередь, был достаточно мудр, чтобы никогда не вмешиваться в ее дела. Он был также склонен пофлиртовать и не делал секрета из того, что он любит женщин. Эмма подозревала, что у него могли быть другие женщины, когда он путешествовал за границей один, но он никогда не давал ей повода для ревности, и она не сомневалась в его преданности. Хотя она считала сексуальную удовлетворенность полезным чувством, она редко подозревала его в неверности, даже если таковая и была. Его любовь к ней не ослабевала со временем, и Эмма чувствовала себя счастливой. Откинувшись на спинку стула и, между возбужденными разговорами, шампанским, деликатесами и весельем, царившем среди их друзей, она заставила себя выбросить из головы тревожные мысли о войне, которые одолевали ее в начале вечера.

Всю следующую неделю Пол не упоминал больше о войне, а Эмма сама тоже старательно избегала этой темы в разговорах, Они поехали в Восточный Техас, чтобы посетить „Сидней-тексас ойл компании”, недавно переименованную по ее предложению в „Сайтекс”, а потом проследовали дальше в Западный Техас, где Пол, к большому неудовольствию Гарри Мэрриотта, приобрел нефтяные промыслы в Одессе и Мидленде. Эмме не очень понравился партнер Пола, и она не замедлила сообщить об этом ему, когда впервые встретилась с этим человеком несколько лет назад. Возвратившись из поездки в Нью-Йорк, Эмма укрепилась в своем мнении и спросила Пола, почему Мэрриотт был так недоволен его новыми приобретениями. Тот усмехнулся и сказал:

– Потому, что он всегда хочет играть безопасно, но никогда не любит рисковать. Он боится потерять все или хотя бы часть из того, что мы накопили за годы. Глупец. Сейчас мы – одна из самых богатых нефтяных компаний в Америке, но расширять дело необходимо, жизненно необходимо. Гарри хорошо разбирается в деле, но он лишен воображения. Вспомни, как он сопротивлялся, когда я покупал нефтяные танкеры. Тогда я доказывал ему, что он был не прав. Они оказались удачным вложением капитала для компании и вскоре более чем окупили себя. Теперь я снова докажу ему, что он ошибается, Эмма. У меня нюх на нефть, и я гарантирую, что в Одессе и Мидленде нефть будет найдена в течение нескольких лет. Я планирую начать буровые работы еще до конца этого года.

– Хорошо, что тебе принадлежит большинство акций компании, иначе могли бы возникнуть неразрешимые проблемы с Мэрриоттом, – сказала Эмма.

– Ты чертовски права, – усмехнулся Пол. – Неужели ты могла подумать, что я настолько глуп, чтобы вкладывать миллионы, не сохранив контроль за ними.

– Конечно, нет, – рассмеялась Эмма, – ты для этого слишком умен и хитер.

Она поколебалась секунду.

– Ты жалеешь, что Дэзи – не мальчик?

– Бог мой, нет! Почему ты спросила об этом, дорогая?

– Понимаешь, Говард не сможет последовать по твоим стопам, и мне часто приходит в голову, что тебя должно огорчать отсутствие сына, который смог бы продолжить твое дело, стал бы наследником и продолжателем династии Макгиллов.

– А почему ты думаешь, что я не допускаю мысли о том, что это сможет сделать Дэзи? В конце концов, если она унаследует что-нибудь от своей замечательной матери, она сможет стать чертовски хорошим бизнесменом. Кроме того, в один прекрасный день она выйдет замуж, и у нее будут дети, мои внуки. Подумай об этом, Эмма.

Она задумалась, и эти слова запали ей в душу.

Однажды, в конце февраля Пол рано возвратился домой из офиса компании „Сайтекс” в Нью-Йорке, и Эмма тут же поняла, что произошло нечто ужасное. Он казался необычно взволнованным, рассеянно поцеловал ее и попросил налить себе что-нибудь выпить, что редко случалось с ним так рано, в 4 часа дня. Не в силах сдерживаться, Эмма сразу спросила:

– Ты расстроен, Пол, что случилось?

– Мне никогда не удастся ничего скрыть от тебя, любовь моя.

Он отпил из бокала, закурил сигарету, а потом сказал:

– Я заказал для тебя билет на „Куин Элизабет" в Англию. Я рад, что мне удалось достать для тебя отдельную каюту, хотя и было поздно. Так что тебе будет удобно, дорогая. Ты отплываешь в четверг.

– Разве ты не едешь со мной? – спросила она, стараясь казаться спокойной, но волнение перехватило ей горло.

– Нет, дорогая, я не смогу.

– Почему, Пол? Ты же собирался возвратиться в Англию со мной.

– Я должен вернуться в Техас на несколько дней, чтобы уладить некоторые дела и убедиться в том, что Гарри хорошо уяснил себе мое желание начать буровые работы в Одессе как можно скорее. А потом я еду в Австралию.

– Но ты же не собирался ехать туда раньше конца года.

– В конце года может быть слишком поздно, Эмма. Я должен съездить туда сейчас и как можно скорее, чтобы уладить там свои дела и встретиться с человеком, который управляет моими компаниями. Ты же знаешь о моих предчувствиях относительно японской угрозы на Тихом океане. Я не могу бросить свои дела на произвол судьбы.

Эмма побледнела.

– Я не хочу, чтобы ты ехал! – закричала она. – Я боюсь! Боюсь, что ты застрянешь в Австралии, если война разразится раньше, чем ты успеешь вернуться в Англию. Мы сможем оказаться разлученными на годы.

Эмма встала, подошла к Полу и опустилась на колени у его ног.

– Пожалуйста, не езди, дорогой. Я прошу тебя об этом.

Она легко коснулась пальцами его лица, самого родного для нее лица в мире, и ее глаза наполнились слезами.

– Ты же знаешь, что я должен ехать, Эмма, дорогая, – нежно сказал он. – Но я не собираюсь там долго задерживаться, самое большее, на два месяца. Мои дела в Австралии уже много лет в относительном порядке, но я должен убедиться сам, что и дальше все пойдет хорошо, поскольку впоследствии я буду вынужден отсутствовать дольше обычного. По-видимому, так и произойдет. Мы же не знаем, как долго продлится эта война, когда она начинается.

Пол улыбнулся.

– Я скоро вернусь, потому что хочу быть с тобой в Англии, когда начнется война. Конечно, я не хочу оставлять тебя одну. Не унывай, любимая. Меня не будет всего восемь недель. Все не так плохо.

Эмма не стала больше спорить с Полом и пытаться отговорить его, понимая, что делать это бесполезно. Его владения были столь велики, что поражали воображение, и он не мог сбросить с себя такую же громадную ответственность, которую они налагали. Богатство дает бесчисленные привилегии, но и требует громадных забот. Эмме было совершенно ясно, что Пол, при всем желании, не мог не считаться с политической обстановкой в мире и с тем влиянием, которое она оказывала на его бизнес.

Будучи сама деловой женщиной, Эмма понимала движущие им мотивы и сознавала разумность его планов, хотя и не была от них в восторге. Поэтому все последующие дни до своего отъезда, она старалась казаться веселой, но мысль о разлуке с Полом угнетала ее сильнее, чем когда-либо раньше, и пугающее чувство потери преследовало ее во время возвращения в Англию. Даже когда она поселилась вновь в их доме на Белгрейв-сквер, это чувство сохранилось и постоянно мучило ее.

Глава 56

Шел проливной дождь, когда Пол вышел из психиатрической лечебницы на окраине Сиднея. Он поднял воротник пальто и добежал до своего „даймлера”. Пол промок и, забравшись в машину, снял с себя пальто, небрежно бросил его на заднее сиденье. Достав носовой платок, он вытер мокрое лицо перед тем как закурить сигарету. При этом он заметил, что его руки дрожат. Констанс привела его в ярость, что не было удивительным. Несколько минут назад он был готов ударить ее, и ему пришлось собрать все свои силы, чтобы сдержаться и расстаться с нею, соблюдая приличия. Неистовство обуревавших его чувств напугало Пола. Никогда в жизни он не ударил женщину и много лет не испытывал подобного яростного гнева.

Пол, повернув ключ зажигания, выехал со стоянки и свернул на шоссе, ведущее в город. Его терпение и жалость к Констанс полностью испарились много лет назад, и теперь он ненавидел ее. Да, ненавидел. Проклятие! Он не собирается больше быть привязанным к ней. Он должен сам найти способ освободиться. Надо переговорить с адвокатом, ведь должен же быть законный путь, способ освободить его от этого смешного брака, который не был таковым уже двадцать семь лет. Это же абсурд, что человек, обладающий таким могуществом, должен находиться в подобной немыслимой ситуации, быть прикованным с этому своенравному и порочному созданию, которое удерживает его только ради своего каприза. Пол недоумевал, чем он провинился перед Констанс, чтобы она так стремилась наказать его. Он ведь был ей хорошим мужем в их молодые годы. Это ее пристрастие к алкоголю и беспорядочный образ жизни встали между ними, неумолимо убивая его любовь к ней. Он обязан обрести свободу! Ради Эммы и Дэзи. И, черт побери, он добьется этого! Пол сжал рулевое колесо, угрюмо глядя на пустое шоссе перед ним. Сумрачное небо расцвечивали вспышки молний, оглушительно гремел гром, и с разверзшихся небес дождь полил еще сильнее.

Потоки воды, струившиеся по ветровому стеклу, застилали ему видимость. Пол вошел в поворот на слишком большой скорости и слишком поздно заметил приближающийся грузовик. Инстинктивно он вывернул руль и затормозил, но его автомобиль двигался с такой скоростью, что пошел юзом по мокрой дороге и стал полностью неуправляемым. Пол попытался восстановить контроль над машиной, но, даже при всей своей невероятной силе, не смог этого сделать. Автомобиль перескочил через ограждение шоссе, взмыл в воздух и рухнул в овраг, ударившись о груду валунов на его дне. Пол почувствовал, как рулевое колесо прижимает его к сиденью, и потерял сознание. Водитель грузовика сумел вытащить его из разбитой машины за секунду до того, как она загорелась. Пол оставался без сознания, когда машина „скорой помощи” доставила его в сиднейский госпиталь двумя часами позже, и не приходил в себя в течение нескольких дней. „Чудо, что он остался жив”, – так сказали врачи.

Пол в инвалидном кресле подъехал к письменному столу в своем кабинете. Он закурил сигарету и принялся изучать кипу документов, доставленных ему его поверенным, Малом Гаррисоном, неделю назад перед самой его выпиской из госпиталя. Он без конца внимательно читал их, выискивая мельчайшие погрешности или неясные формулировки, но не сумел обнаружить ничего. Чтобы быть абсолютно Уверенным в этом, Пол, перед тем, как подписать документы, в последний раз медленно прочитал каждую страницу, скрупулезно взвешивая каждое слово. Проработав так три часа, Пол с удовлетворением отметил, что ничто не может быть неправильно истолковано в его завещании. Как всегда Мэл подготовил документы со свойственным только ему блеском. Бумаги были безупречны, и они могли выдержать рассмотрение в суде любой страны, если кто-нибудь соберется их оспаривать. Правда, Пол не думал, что такое может случиться. Его больше волновало, чтобы его воля 6ыла выражена с кристальной ясностью, и это было сделано.

Пол улыбнулся впервые за много дней. Наконец, хоть что-то ему удалось! Было уже почти шесть часов, и Мэл должен был прийти с минуты на минуту. Каким надежным и преданным другом проявил он себя в эти три месяца после аварии, всегда оказываясь в нужном месте в нужный час. Он готовил завещание, разрешал дела слишком конфиденциальные для того, чтобы их можно было доверить кому-нибудь еще, ежедневно посещал Пола в госпитале, в уикэнды оставлял свою семью, чтобы посидеть с ним, поддерживая его мужество и помогая справиться с черными мыслями, порой одолевавшими Пола. Пол не желал видеть никого, кроме Мэла и тех людей, которые руководили корпорациями Макгиллов. Он не хотел, чтобы его друзья видели его изуродованное лицо, не хотел быть объектом их жалости и сочувствия. Отчаяние охватило его, он закрыл глаза и подумал, сколько он еще сможет так протянуть. Порой Полу казалось, что ему не вынести еще одного дня в таком беспомощном состоянии. Какая чудовищная ирония судьбы! Он бы не попал в аварию, если бы в Нью-Йорке послушал Эмму и не возвратился в Сидней. И вот теперь он здесь, прикованный к инвалидному креслу и почти во всем зависящий от других. Это для него невыносимо. Пол всегда мог подчинять жизнь своей воле, заставлять обстоятельства служить ему, но после аварии он испытывал такое острое чувство беспомощности, которое опустошало его, расстраивало все его планы и перерастало в чудовищный гнев. Даже его деньги и влиятельность, безотказно служившие ему в прошлом, бессильны были помочь.

Смизерс, дворецкий, много лет служивший Полу, постучав в дверь, вошел в кабинет, прервав его раздумья.

– Прибыл мистер Гаррисон, сэр. Мне провести его сюда или вы желаете перейти в гостиную?

– Сюда, Смизерс, пожалуйста.

Минутой позже Мэл пожимал ему руку.

– Как поживаешь, Пол?

– Можешь мне не поверить, но чувствую себя намного лучше, – сказал Пол и обратился к дворецкому: – Налейте нам как обычно, Смизерс, пожалуйста.

– Слушаюсь, сэр.

Пол отъехал в кресле от стола.

– Давай посидим здесь, перед огнем. Все эти дни я промерзаю до костей.

Когда дворецкий вышел, Пол сказал:

– Мне следовало проявить настойчивость еще несколько недель назад и заставить врачей выписать меня. Мне кажется, что привычная обстановка хорошо помогает.

– Я в этом уверен, – весело сказал Мэл. – Твое здоровье, старина.

– Твое здоровье, – ответил Пол.

Они чокнулись, после чего Пол продолжил:

– Я потратил много времени на бумаги, Мэл. Они теперь в полном порядке, позже мы сможем подписать их.

– Прекрасно, Пол. Кстати, я сказал Одри, что не буду обедать дома. Если ты способен вынести мое общество второй вечер подряд, то я в твоем распоряжении. Согласен?

– Конечно. Я счастлив, если ты пообедаешь со мной.

Пол подъехал на коляске к бару и налил себе еще одну порцию виски.

– Как насчет выпивки, Мэл. Тебе долить?

– Не сейчас, спасибо. Послушай, Пол, в эти последние дни, с тех пор как ты дома, я много думал об Эмме. Мне кажется, что мы обязаны вызвать ее. Я говорил об этом с Одри, и она согласна со мной.

– Нет!

Пол резко развернул коляску и сверкающими глазами впился в лицо Мэла.

– Я категорически запрещаю это! – резко воскликнул он. – Я не желаю, чтобы она видела меня в таком состоянии. Кроме того, обстановка в мире становится все более угрожающей. Не сегодня-завтра начнется война с Германией. Я не хочу, чтобы она ехала на край света в такое опасное время.

Мэл осторожно возразил Полу.

– Я понимаю твои чувства, но боюсь даже подумать о том, что она со мной сделает, когда узнает, что я лгал ей в своих письмах, также как и ты – в своих. Ты употребил все свое влияние, чтобы детали аварии не попали в газеты, и она не подозревает о серьезности твоего положения. Ну разве теперь не время написать ей правду? Она должна все знать.

Пол покачал головой.

– Она ничего не должна знать! Ни при каких обстоятельствах, – смягчив тон, он добавил: – В любом случае, пока. Я сам решу, когда наступит время сообщить ей.

Лицо его приняло угрюмое выражение.

– Как может мужчина сообщить такой пылкой и энергичной женщине, как Эмма, что она призвана к безнадежному калеке, парализованному ниже пояса, который потерял половину лица и… – он помолчал, внимательно глядя на Мала. – И который стал импотентом. И останется им навсегда. Это совсем не просто, друг мой.

Мэл не знал, что ему ответить. Его охватило такое острое чувство сострадания к Полу, что он быстро вскочил на ноги, чтобы Пол не успел заметить жалость к себе в его глазах. Мэл подошел к бару и взял бутылку виски.

– Думаю, что ты недооцениваешь Эмму. Будь я проклят, если я не прав. Она захочет быть рядом с тобой, отдавая тебе всю свою любовь и поддержку. Давай пошлем ей телеграмму, Пол, прямо сейчас.

– Нет, – сказал Пол, и его голос зазвенел от волнения. – Я не хочу быть для нее обузой. От меня ей не будет никакого проку. Сказать по правде, я не вижу никакого проку и от собственного существования.

Мэл вернулся обратно к камину, ломая голову над тем, как заставить Пола вызвать Эмму. Тот нуждается в ней сейчас больше, чем когда-либо, но он чертовски горд и упрям.

– Эмма будет иметь другое мнение на этот счет. Она любит тебя, готова целовать землю, по которой ты ходишь, нет, по которой ты передвигаешься, – быстро поправился Мэл и закашлялся. Потом ему в голову пришла новая мысль, и он быстро сказал:

– Послушай, если ты не хочешь, чтобы Эмма разъезжала по свету, почему бы тебе не заказать билет в Англию самому? Ты сможешь за месяц добраться туда.

– Это невозможно. Я должен ездить в госпиталь на процедуры почти каждый день. Думаю, что на пароходе не будет для этого возможностей.

Пол залпом выпил виски и поставил стакан на стол. Он взглянул на Мэла серьезно и печально и сказал:

– Есть еще одна вещь, о которой я тебе не говорил, Мэл. Мой прогноз плох. Действительно очень плох. Врачи не знают, как долго они смогут бороться с инфекцией в почках. Почечная недостаточность – это то, что обычно убивает паралитиков.

Мэл уставился на Пола, и его обычно румяное лицо побледнело.

– К-к-как д-д-долго? – запинаясь спросил он, не в силах гладко произнести фразу.

– Самое большее месяцев девять, – сухо ответил Пол. Он уже смирился со своим смертным приговором. У него не было выхода.

– Мне кажется, мы должны обратиться к другим специалистам, Пол, ведь должен же быть другой выход… – с отчаянной настойчивостью произнес Мэл.

– Его нет, – сказал Пол. – Если бы я просто сломал позвоночник, врачи сумели бы срастить его, но у меня разорван спинной мозг, и нет способа восстановить его.

Мэл отвернулся к камину. Он не находил слов, чтобы утешить Пола. Катастрофа была ужасна, но у него была надежда, что Пол проживет еще много лет, пусть даже прикованный к инвалидному креслу. Но теперь… О Боже! Как судьба может быть жестокой по отношению к такому блестящему и редкому человеку.

Наконец, после долгого молчания, он произнес:

– Могу ли я что-нибудь для тебя сделать, Пол? Неужели нет выхода? Ты только скажи мне.

Пол слабо улыбнулся.

– Нет, старина. Тем не менее, спасибо. Не переживай так. И, Христа ради, не смотри на меня так печально. Мне нужны твой оптимизм и хорошее настроение. Ты же теперь стал моей правой рукой и должен будешь проводить со мной много времени, а я не хочу видеть угрюмых лиц рядом с собой. Теперь давай выпьем еще, а потом пообедаем. Я велел подать прекрасный шамбертен, который мой отец приобрел много лет назад, и мы имеем возможность за обедом выпить бутылку-другую. Может быть, лучше выпить его теперь, пока еще…

Пол резко оборвал фразу, взял пустые стаканы и, поставив их себе на колени, подъехал к бару.

Мэл снова не нашелся, что сказать. Он достал из кармана носовой платок и громко высморкался. С невольной грустью смотрел Мэл на широкие плечи и мощную спину Пола, возвышавшиеся над спинкой кресла. Его сердце буквально разрывалось при виде так ужасно искалеченного великолепного тела и безжалостно изуродованного красивого лица. А как стоически переносил этот необыкновенный человек свои страдания. Восхищение, с которым Мэл всегда относился к своему старшему другу, только возросло. Мужество и сила духа этого человека были невероятны. Мэл был неуверен, что он сам в аналогичной ситуации смог бы вести себя с подобной выдержкой. Он твердо знал одно: Пол мог рассчитывать на его поддержку и, черт побери, он отдаст ему всего себя, без остатка.

Тем же вечером, позднее, после того как Мэл давно ушел, Пол сидел в своем слабо освещенном кабинете, согревая в ладонях бокал бренди и беспрерывно курил. Со спокойным задумчивым лицом он вспоминал разговор с Мэлом. Возможно, тот был прав. Может быть, ему действительно следовало написать Эмме и рассказать всю правду. В своих предыдущих письмах он умалчивал об аварии и объяснял задержку со своим возвращением в Англию занятостью делами. Да, он в долгу перед ней. Эмма заслуживала правды за все то, чем они были и оставались друг для друга. И это должна была быть абсолютная правда. Пол подъехал к столу, положил перед собой лист бумаги и начал писать письмо:

„24 июля 1939 года, Сидней Моя дорогая, любимая Эмма! В тебе вся моя жизнь… ”

Он поднял глаза и посмотрел на фотографию Эммы в золотой рамке, стоявшую на столе. Пол взял ее в руки и принялся пристально разглядывать. Фотография была сделана через несколько лет после рождения Дэзи, и Эмма, улыбавшаяся своей несравненной улыбкой, присущей только ей, выглядела ослепительно. Его сердце готово было разорваться от любви к ней, непрошенные слезы навернулись ему на глаза и потекли по щекам. Не вытирая слез, Пол прижал фотографию к груди с такой силой, будто держал саму Эмму в своих объятиях, вспоминая о прошлом и думая о будущем. Своего письма он так и не дописал.

Глава 57

Фрэнк Харт вышел из бара „Эл-Вино” и двинулся по Флит-стрит по направлению к редакции „Дейли Экспресс”, размышляя о статье, которую он написал сегодня вечером. Статья лежала на его письменном столе, а он решил прогуляться часок, чтобы еще раз обдумать ее содержание.

Час, проведенный в „Эл-Вино”, не принес ему успокоения. Бар был переполнен репортерами разных газет, с угрюмыми лицами мрачно обсуждавшими постоянно ухудшающуюся политическую ситуацию и пугающие известия, поступающие из всех уголков Европы. Сейчас Фрэнк спрашивал себя, не слишком ли резкий тон взял он в своей статье, предназначенной для полосы „Мнение редакции”. Но этого дурака Невилла Чемберлена давно пора коленом под зад вышибить из его кресла. Уинстон Черчилль – вот тот человек, который нужен на месте Премьера в предвидении неминуемой войны. Он знал, что Старик разделяет его мнение на этот счет: Бивербрук и Черчилль – старые друзья.

Фрэнк пересек Флит-стрит и посмотрел на здание редакции „Дейли Экспресс”, сияющее огнями сооружение из темного стекла и стали, вызывающий образец современной архитектуры, резко выделяющийся среди обступивших его старинных, тронутых временем домов. Казалось, что Старик сознательно бросил вызов традициям, хотя трудно было представить большего приверженца традиций, чем лорд Бивербрук, неутомимый защитник Британской империи и всего, с нею связанного. Завистники утверждали, что здание режет глаз, разрушает исторический облик „чернильной улицы”, но Фрэнку оно нравилось. Он считал, что здание символизирует принципы современной журналистики и отвечает веяниям времени. Старик был прав, когда построил его. Конечно, оно было самым заметным на Флит-стрит.

Толкнув вращающуюся дверь, Фрэнк вошел в здание, пересек вестибюль и поднялся на лифте в свой кабинет. Он бросил шляпу на стул, взял гранки своей статьи и, взгромоздив ноги на стол, пробежал ее глазами, критически анализируя каждое слово. „Хорошо, даже чертовски хорошо, – подумал он, – можно отдавать в набор”. Фрэнк вскочил и понес статью Артуру Кристиансену.

Крис, молодой редактор „Дейли Экспресс”, был возмутителем спокойствия на Флит-стрит. Любимец лорда Бивербрука, он произвел настоящий переворот в английской популярной журналистике. Сейчас он сидел за своим заваленным бумагами письменным столом в одном жилете без пиджака. Горевшее лицо и всклоченные волосы выдавали его волнение, но он полностью владел собой. Весело улыбнувшись Фрэнку, он сказал:

– Я уже начал волноваться, не случилось ли с тобой что-нибудь, и был готов послать рассыльного за тобой в „Эл-Вино”.

Фрэнк протянул ему свою статью.

– Мне нужно было время, чтобы обдумать это еще раз. Мне показалось, что я слишком резок.

Крис впился своими живыми глазами в статью. Быстро прочитав ее, он воскликнул:

– Молодец. Это чертовски умно, Фрэнк, мы пустим ее в набор прямо в таком виде, без всяких исправлений. Если ты смягчишь ее тон, то статья утратит свое воздействие на читателей. Старику она понравится. Ты, как обычно, выбрал верный тон.

– Ты уверен, что он не слишком резок?

Крис снова усмехнулся.

– Я уверен в этом. Статья хорошо сбалансирована. Все, что ты писал в последнее время о международном положении, было хорошо продумано. И, черт побери, надо смотреть правде в глаза. Ты же оперируешь фактами. Никто не осмелится это опровергнуть.

Крис написал на первом листе: „В набор без правки” и вызвал рассыльного, дежурившего у дверей его кабинета.

– Отнесите это вниз, помощнику редактора.

Фрэнк сказал:

– Если я тебе больше не нужен, то я ухожу. Меня ждет сестра. На случай, если я тебе понадоблюсь, у тебя есть ее телефон.

Крис кивнул головой.

– Прекрасно, Фрэнк.

Он поднял трубку одного из телефонов, громко зазвонившего в этот момент.

– Кристиансен слушает. Добрый вечер, сэр.

Закрыв рукой микрофон, он сказал Фрэнку:

– Звонит лорд Бивербрук из Черкли. Прошу прощения, Фрэнк.

Фрэнк забрал шляпу из своего кабинета и, проходя через отдел новостей, как всегда, на минуту задержался. Шум и суета там сейчас достигли своего апогея: наступило время запуска первого тиража понедельничного номера газеты. Разлитое в воздухе ощущение причастности ко всем событиям, запах непросохшей типографской краски от свежих оттисков, как обычно, вызвали у Фрэнка прилив волнения, теплой волной разлившегося по его жилам. Став с годами известным и удачливым романистом, Фрэнк не мог расстаться с журналистикой. Это было бы все равно, как прекратить дышать. Журналистика была у него в крови, и он не знал ничего в мире лучшего, нежели редакция ежедневной газеты в этот час, перед самым запуском гигантских ротационных машин. Здесь ощущался пульс, биение сердца мира.

Фрэнк остановился около телеграфного аппарата агентства „Рейтер” и с живым интересом просмотрел выдаваемые им сообщения. Новости были зловещими и предвещали скорое начало войны. Подошедший рассыльный оторвал ленту с последними известиями „Рейтер” и ушел прочь. Фрэнк взглянул на новое сообщение, выползавшее из аппарата и приковавшее его внимание. Он долго стоял неподвижно, оправляясь от настигшего его удара и не веря своим глазам. Потом он заставил себя перейти к аппарату „Ассошиэйтед пресс”, а потом – к аппарату „Юнайтед пресс”. Все телеграфные агентства передавали одинаковые сообщения. Фрэнк помрачнел: ошибки не было. Он сорвал ленту с аппарата „Юнайтед пресс” и, подойдя к помощнику редактора, попросил у него разрешения забрать ее с собой. Тот согласился. Сунув сообщение в карман, с разбитым сердцем Фрэнк в оцепенении вышел из отдела новостей. Секунду спустя он остановил такси на улице. Хотя стояла теплая августовская погода, Фрэнк весь дрожал, и руки его тряслись, когда он закуривал сигарету. „Боже, дай мне силы, чтобы сделать то, что мне предстоит!” – подумал он.

Уинстон был в Лондоне по делам, и он, как всегда, остановился у Эммы. Когда дворецкий проводил Фрэнка в гостиную, они вдвоем сидели там за послеобеденным кофе. Лицо Эммы просветлело при виде брата, когда она поднялась ему навстречу.

– Мы уже почти отчаялись увидеть тебя сегодня, – воскликнула Эмма, обнимая Фрэнка.

– Прошу прощения за опоздание, – пробормотал он.

– Позволь предложить тебе выпить. Что тебе налить, Фрэнк?

– Бренди, пожалуйста, Эмма. – Поворачиваясь к Уинстону, Фрэнк спросил:

– Ты надолго приехал?

– На несколько дней. Хочешь позавтракать со мной завтра?

– Да.

Эмма вручила Фрэнку его бренди и опустилась в кресло напротив. Она внимательно посмотрела на брата и нахмурилась.

– Ты сегодня ужасно бледен, Фрэнк, дорогой. Ты не заболел?

– Нет, я просто устал.

Он осушил свой бокал и встал.

– Не будешь возражать, если я налью себе еще. Сегодня мне это необходимо.

– Конечно, нет.

Эмма, насмешливо подняв бровь, подмигнула Уинстону. Тот обратил внимание на усталый вид брата и заметил:

– Ты уверен, что не болен, Фрэнк? Эмма совершенно права – ты не в себе.

Фрэнк обернулся и попытался улыбнуться.

– Думаю, что это положение в мире так подействовало на меня, – пробормотал он, возвращаясь в свое кресло. – Нацисты готовятся напасть на Польшу, мы все в этом убеждены.

Эмма и Уинстон засыпали его вопросами, и Фрэнк машинально отвечал им, стараясь говорить нормальным голосом. Эмма внимательно выслушала брата, а затем обратилась к Уинстону:

– Я думаю, что нам следует начинать уже сейчас думать о нашем многочисленном персонале. Наши предприятия будут сильно истощены, когда мужчин призовут в армию.

У Эммы перехватило дыхание и, подняв руку, она стала нервно перебирать жемчужины своего ожерелья.

– О, Боже! А что будет с нашими мальчиками! Кит и Робин тоже должны будут идти в армию. И Рэндольф, Уинстон, он тоже подходит по возрасту.

– Да. На самом деле, он желает пойти на флот, и немедленно.

Уинстон твердо сжал губы.

– Он так решил, и я не в силах удержать его.

Эмма с тревогой взглянула на брата, который души не чаял в своем единственном сыне.

– Я знаю, что Рэндольф такой же упрямый, как и мои сыновья. Они не собираются к нам прислушиваться. Думаю, что здесь ничего не поделаешь. Так или иначе, они обязательно получат свои повестки. Хорошо, по крайней мере, что твой Саймон еще слишком молод для призыва, – обратилась она к Фрэнку.

– Минутку, – сказал, поднимаясь, Фрэнк. Он налил большой бокал бренди и протянул его Эмме.

– Лучше выпей это, думаю, тебе это понадобится.

Эмма удивленно взглянула на него.

– Что такое ты говоришь? – нахмурилась она. – Ты же знаешь, что я не люблю бренди, оно вызывает у меня сердцебиение.

– Пожалуйста, выпей, – тихо сказал Фрэнк.

Эмма поднесла бокал к губам и залпом выпила бренди, сморщившись от отвращения. Она поставила бокал на сервировочный столик перед собой и сосредоточила внимание на Фрэнке, еще раз отметив про себя его необычную бледность. Заметив тревожное выражение, столь явно читавшееся на его подвижном лице, Эмма тоже встревожилась. Ощущение надвигающейся страшной беды охватило ее, и она крепко сцепила свои руки, лежавшие на коленях.

– Произошло что-то ужасное, да, Фрэнк?

У Фрэнка пересохло во рту и сразу охрипшим голосом он произнес:

– Я получил дурное известие, только что, перед самым уходом из редакции.

Несмотря на все старания сохранить железное самообладание, его голос предательски дрогнул.

– Фрэнк, дорогой, что случилось? – спросила Эмма, переполненная дурными предчувствиями.

– Что-нибудь с газетой? – в свою очередь быстро спросил Уинстон.

– Нет, – севшим от волнения голосом ответил Фрэнк. – Это касается… Пола.

– Пола? Ты получил плохие вести относительно Пола? Что с ним случилось? – потребовала ответа Эмма.

– Я просто не знаю, как тебе это сказать, Эмма… – Фрэнк помолчал и после минутной напряженной паузы, запинающимся голосом выговорил, наконец: – Он, он…. он – скончался.

Эмма ошеломленно, не веря своим ушам, уставилась на брата, в замешательстве тряся головой.

– Что ты сказал? – спросила она, будучи не в состоянии понять его слова. – Я не могу понять тебя. Я только что получила от него письмо, буквально вчера. Что такое ты говоришь!

Фрэнк опустился на колени к ее ногам и, печально глядя на Эмму, взял ее руки в свои. Как можно мягче он произнес:

– Пол умер, Эмма. Об этом пришло сообщение по телеграфу как раз в тот момент, когда я собирался ехать сюда.

– Пол! – не веря ему, прошептала Эмма. На ее лице читалось ошеломление пополам с ужасом. Дрожащим голосом она вскричала:

– Ты уверен, что нет ошибки? Это должна быть ошибка!

Фрэнк отрицательно покачал головой.

– Все информационные агентства передают одно и то же сообщение. Я проверял.

– О Боже! – прошептала Эмма, холодея от ужаса.

Уинстон, побледнев как привидение, спросил:

– Как Пол умер, Фрэнк?

Фрэнк неотрывно смотрел на Эмму, и бледность залила его лицо, пока он искал и не находил подходящие слова, чтобы смягчить удар. Но он почувствовал, что не в силах говорить.

Эмма сжала его руку, и пальцы впились в него.

– Что Пол?.. Это его раны, да? Они оказались намного серьезнее, чем он мне сообщил? – чуть слышно спросила она.

– Да, это так. Я думаю, что он был ранен гораздо тяжелее, чем разрешил сказать тебе…

Звук дверного звонка заставил их вздрогнуть. Эмма широко раскрытыми от испуга глазами посмотрела на Уинстона. Тот кивнул и рывком поднялся из кресла. Выходя из гостиной, он молил Бога, чтобы это не оказалась пресса, пришедшая получать интервью. К своему облегчению, он услышал голос дворецкого, доложившего о приходе Генри Россистера, делового партнера Пола и совладельца частного коммерческого банка, ведущего все его дела в Англии и значительную часть дел Эммы. Лицо Генри было таким же печальным, как и у Уинстона, когда он пожал ему руку и спросил:

– Она уже знает?

Уинстон молча склонил голову.

– Как она встретила эту весть?

– Она ошеломлена. Кажется, до нее еще не совсем дошло то, что произошло. Когда она полностью осознает случившееся, ее реакция будет ужасна. Я просто боюсь подумать об этом.

Генри понимающе кивнул.

– Да, они были так близки. Какая трагедия! Как Эмма узнала обо всем?

Уинстон быстро рассказал, как это произошло, и двинулся в сторону гостиной.

– Нам лучше зайти, Генри. Эмма нуждается в нас.

Генри вошел в гостиную и сел рядом с Эммой.

– Мне очень жаль, дорогая, поверьте. Я приехал сразу, как только смог. Сразу же, как узнал о несчастье.

Эмма с трудом проглотила слюну и провела рукой по трясущейся голове.

– Кто-нибудь из Сиднея связался с вами, Генри?

– Да, Мэл Гаррисон. Он весь день пытался разыскать меня. К сожалению, я был за городом.

– Почему он не попытался дозвониться мне? – печально спросила Эмма.

– Он хотел, чтобы я сообщил об этом вам лично, Эмма. Он не желал, чтобы вы были одна в такой момент…

– Когда умер Пол? – перебила его Эмма, сердце ее болезненно сжалось.

– Его тело обнаружили в воскресенье ночью, то есть ранним утром в понедельник по нашему времени. Мэл стал звонить мне тотчас же, как прибыл в дом. Он понял, что не сможет утаить это от прессы, так как полиция должна была…

– Полиция!? – удивленно воскликнула Эмма. – Что вы этим хотите сказать? При чем здесь полиция?

Генри смущенно посмотрел на Фрэнка. Они обменялись встревоженными взглядами и промолчали. Фрэнку не хотелось говорить Эмме правду, но он не находил подходящих слов. Решив, что надо сразу покончить с этим, он тихо произнес:

– Пол покончил с собой, Эмма.

– О, Боже! Нет, это неправда! Я не верю тебе. Пол не мог так поступить. Никогда! – вскричала Эмма.

– Боюсь, что это правда, – сказал Фрэнк и обнял сестру за плечи. Эмма мотала головой из стороны в сторону, все еще отказываясь верить тому, что произошло. Она съежилась в кресле.

– Как он?..

Она замолчала, будучи не в силах выговорить то, что хотела спросить.

Фрэнк сквозь сжатые зубы проговорил:

– Он застрелился.

Но не смог заставить себя сказать ей, что Пол выстрелил себе в сердце.

– Нет, – пронзительно вскричала Эмма, теряя контроль над собой. – Это неправда! – прошептала она. Слезы душили ее, она судорожно сжимала руки, не отрывая горестного взгляда от Генри.

Он печально кивнул головой.

– Это правда, Эмма.

– Нет, нет! – все громче вскрикивала она. – О Боже! Пол! Пол! Мой дорогой, зачем?

Голос ее пресекся и слезы хлынули из глаз. Она оттолкнула Фрэнка и встала посреди комнаты, раскинув руки, как будто ища Пола, чтобы обнять его и прижать к груди. Фрэнк подскочил к ней и, взяв за руку, увлек ее обратно к дивану.

– Сядь, Эмма, ну, пожалуйста, моя дорогая.

Уинстон тоже немедленно поднялся с места и прошел через комнату, тоскливо думая о том, где Эмме взять силы, чтобы пережить эту ужасную трагедию. Он налил бокал бренди и подал его сестре.

– Выпей это, наша Эмма. Выпей, любимая. Мы здесь, с тобой.

Эмма приняла у него бокал двумя дрожащими руками и торопливо залпом выпила бренди.

– Я должна знать все. Пожалуйста, Фрэнк, ты должен мне рассказать, я, наконец, должна узнать правду. Иначе я просто сойду с ума.

Фрэнк встревожился.

– У меня с собой есть сообщение „Юнайтед Пресс”, Эмма, но я не уверен, следует ли…

– Да, следует. Ты должен, я умоляю тебя.

– Мне кажется, что лучше сообщить Эмме все факты, Фрэнк, – вмешался Уинстон, стараясь казаться спокойным. – Она не успокоится, пока не будет все знать до мельчайших подробностей. Как не больно это слышать, ты должен ей рассказать все.

Фрэнк кивнул, достал из кармана лист бумаги и принялся медленно, печальным голосом читать:

„Пол Макгилл, один из самых известных австралийских промышленников поздним вечером в воскресенье был найден застрелившимся в своем доме в Сиднее. М-р Макгилл, которому было пятьдесят девять лет, четыре месяца назад попал в автомобильную катастрофу, после чего был парализован ниже пояса. После выписки из госпиталя м-р Макгилл был прикован к инвалидной коляске. Врачи убеждены, что он покончил с собой в приступе острой депрессии, безусловно вызванной его состоянием. Никакой предсмертной записки не было найдено. М-р Макгилл, проживавший последние семнадцать лет преимущественно в Лондоне, был единственным сыном Брюса Макгилла и внуком Эндрю Макгилла, основателя одной из самых богатых и могущественных династий в Австралии. Шотландский моряк капитан Эндрю Макгилл основал в 1852 году в Кунэмбле семейную овцеводческую ферму „Данун", ставшую крупнейшей и самой процветающей в Новом Южном Уэлсе, и которую после смерти своего отца в 1919 году унаследовал Пол Макгилл. М-р Макгилл, считавшийся одним из богатейших людей мира, был председателем правлений многих крупных австралийских компаний, включая овцеводческую компанию „Макгилл Корпорэйшн", „Макгилл энд Смитсон риал эстейт", „Макгилл майнинг корпорейшн", „Макгилл Коул компани"[13]. Он также являлся председателем правления нефтяной компании „Сайтекс ойл корпорейшн оф Америка" со штаб-квартирой в Техасе, США, председателем и исполнительным директором компании „Макгилл – Мэрриотт мэритайм", владеющей одним из крупнейших в мире танкерным флотом.

Фрэнк сделал паузу.

– Здесь еще много о бизнесе Пола, его военных заслугах, о его образовании. Ты хочешь все это выслушать, Эмма?

– Нет, – прошептала она и с несчастным видом обратилась к Генри.

– Почему он не сказал мне о том, что парализован? О своем лице. Я бы немедленно поехала к нему. Он должен был все мне рассказать, Генри.

Слезы, собираясь в уголках ее глаз, медленно катились по щекам.

– Неужели он думал, что его состояние имело для меня какое-то значение? Я обязана была быть рядом с ним!

Эмма разрыдалась.

– Я же любила его.

Сочувствующим тоном Генри произнес:

– Мэл уговаривал его послать за вами, но вы же знаете, каким гордым и упрямым мог быть Пол. Он был неумолим. Мэл говорит, что Пол не хотел, чтобы вы видели его в таком состоянии и даже знали о том, как он серьезно пострадал в аварии. Он не желал быть вам обузой.

Эмма лишилась дара речи. „Не быть для меня обузой! – подумала она. – Но я же любила его больше жизни. О, Пол, как ты мог держать меня вдали от себя именно тогда, когда ты больше всего нуждался во мне”.

Эмме показалось, что весь мир замер вокруг нее. В комнате стояла тишина, и лишь слабое тиканье часов доносилось с полки над камином. Она взглянула вниз на огромный фамильный изумруд Макгиллов, сиявший у нее на пальце рядом с обручальным кольцом, подаренный ей Полом, когда родилась Дэзи. Стекавшие со щек слезы капали ей на руки, заливали кольца. Ей вспомнились слова Пола, сказанные им в тот день. „Только смерть разлучит нас”, – сказал он тогда. Сердце дрогнуло и тяжело повернулось у нее в груди. Эмма подняла голову и поглядела вокруг, испытывая страшную боль и странное оцепенение во всем теле. Ей показалось, что она тоже парализована и никогда не сможет пошевелиться. Боль нарастала, и она с ужасом ясно поняла, что ей больше никогда не избавиться от этой боли. „Я не смогу жить без него, – подумала Эмма. – В нем была вся моя жизнь. Больше у меня ничего не осталось – только бесконечные пустые годы впереди до самой смерти”.

Фрэнк и Уинстон были бессильны облегчить ее страдания. Не в силах более спокойно смотреть на мучения сестры, Уинстон позвонил по телефону врачу, который приехал через пятнадцать минут. Он дал Эмме успокоительные таблетки и с помощью экономки уложил ее в постель. Но рыдания продолжали сотрясать ее еще долгие два часа, пока, наконец, не подействовали лекарства. Оба ее брата, врач и Генри Россистер оставались с нею, пока Эмма не забылась в наркотическом сне. Когда они выходили из ее «спальни, Уинстон сказал:

– Ее страдания еще только начинаются.

Эта трагедия была не первой в жизни Эммы. Несчастья заставляли ее сгибаться под их тяжестью, но никогда не ставили ее на колени. Однако смерть Пола подкосила ее одним ударом.

Все ее дети, кроме Эдвины, собрались в доме, чтобы побыть с нею. Они все любили и уважали Пола, были расстроены и угнетены его смертью, особенно Дэзи. Каждый из них по-своему старался успокоить мать и облегчить ее горе, но все их усилия были тщетными.

Немедленно приехала жена Фрэнка, Натали, и жена Уинстона, Шарлотта, с его сыном, Рэндольфом, прибыли из Лидса в Лондон вместе с Блэки и его сыном Брайаном в сопровождении Дэвида Каллински с сыновьями Ронни и Марком. Никому из них не удалось пробиться к сознанию и, пробыв недолго в ее спальне, они с обеспокоенными лицами собрались все в библиотеке.

Блэки попытался развеять их тревогу за Эмму.

– Даже самое стойкое сердце может дать трещину, вы это знаете, но по-настоящему сильные сердца рано или поздно заживают. Я в любой момент готов поставить на Эмму: она из твердой породы и вынесет это. Мне кажется хорошо, что она дает своему горю выход наружу. Уверен, что она справится.

Он отвечал за свои слова – уж он-то хорошо знал, из какого твердого материала вылеплена его давняя подруга.

Шли дни, но Эмма продолжала находиться в прострации она была близка к сумасшествию. Она настолько ослабла, что Уинстон стал уже подумывать о том, чтобы поместить ее в клинику. Ночные часы были особенно мучительными для Эммы. Она неподвижно лежала в постели, неотрывно глядя как слепая прямо перед собой в одну точку, несчастная и лишенная надежды, отрешенно наблюдая, как постепенно светлеет за окнами, и ожидая наступления нового бесконечного в своей пустоте дня. Но ее живой и деятельный мозг переполняли беспокойные, сталкивающиеся друг с другом мысли. Эмма спрашивала себя, как могло случиться, что за все эти годы она не сумела убедить его в силе и глубине своей любви к нему? Она корила себя за то, что не поехала в Австралию сразу же после аварии, будучи уверенной, что сумела бы помешать ему взять в руки это злосчастное ружье. Если бы она не послушалась его, то сохранила бы ему жизнь! Сознание тяжести своей вины было невыносимо и только усугубляло ее горе и отчаяние.

Генри Россистер рассказал ей о безнадежном диагнозе, поставленном Полу врачами, и постепенно она стала сознавать, что самоубийство должно было показаться единственным выходом из его ужасного положения для такого мужественного и сильного человека, как он. Временами Эмме казалось, что Пол предал ее, что он изменил ей, но большей частью ей удавалось подавить чувства жалости к себе, беспомощности и странного гнева, охватывавшего ее. Ей была непереносима также мысль о том, что Пол не написал ей. Она не могла поверить тому, что он застрелился, не сказав ей прощального слова, и каждый день она ожидала прощального письма от Пола, которого все не было.

Уинстон, принявший на себя заботы по дому и руководство универмагом в Найтсбридже, решил задержать дома Дэзи и не отпускать ее в школу после того, как разъехались остальные члены семьи. Лишь Дэзи удавалось иногда достучаться до сознания Эммы и хотя бы немного облегчить ее страдания. Младшая среди детей Эммы, Дэзи, была удивительно разумной и зрелой для своих четырнадцати лет. Несмотря на острую боль от собственной утраты, которую она стойко переносила, ей своими неустанными заботами удалось добиться заметного улучшения в состоянии матери. Она заставляла Эмму хотя бы немного есть каждый день и помогала ей постепенно научиться сдерживать потоки слез, которыми та заливалась. Порой Эмма пристально смотрела на Дэзи, и лицо ее дочери было так похоже на Пола, что она крепко обнимала ее и, снова обливаясь слезами, принималась звать мужа. Дэзи утирала слезы матери и утешала ее, качая на руках, будто это она была матерью, а Эмма – ее дочерью.

Однажды вечером, после подобного припадка, Дэзи нежно успокоила мать, и та, впервые за все это время, заснула без снотворного крепким и глубоким сном. Проснувшись через несколько часов, Эмма почувствовала себя отдохнувшей и даже слегка успокоенной. Она тут же заметила Дэзи, дремавшую, свернувшись калачиком на канапе, и впервые сумела задуматься о своей дочери. С внезапной ясностью она поняла, что она взваливает ношу своего горя на плечи дочери, в то время как ее дитя само нуждается в ее любви и поддержке. Чудовищным усилием воли Эмма заставила себя сбросить оцепенение, в котором она пребывала все это время, и ощутила, как часть ее былой замечательной силы начала возвращаться в ее измученное тело. Эмма без посторонней помощи поднялась с постели и медленно, с трудом передвигая дрожащие непослушные ноги, направилась к канапе. Дэзи сразу проснулась и, увидев склонившуюся над ней мать, мягко взяла ее за руку и встревоженно глядя на нее, спросила:

– Мамочка, что с тобой? Ты опять плохо себя чувствуешь?

– Нет, дорогая. Кажется, что мне действительно немного лучше.

Эмма крепко обняла Дэзи и прижала к себе, гладя по блестящим черным волосам.

– Я очень виновата перед тобой, Дэзи, что перевалил свое горе на тебя, очень виновата. Прости меня, дорогая. Теперь я хочу, чтобы ты легла в постель и по-настоящему выспалась. И я не хочу, чтобы ты больше ухаживала за мной. Я выздоравливаю и собираюсь завтра же отправить тебя обратно в школу.

Дэзи вскочила и удивленно воззрилась на мать, в ее живых голубых глазах блеснули слезы.

– Но я хочу остаться с тобой, мамочка, чтобы заботиться о тебе. Пол бы это одобрил. Он действительно был бы за это. Ему бы не понравилось, чтобы ты осталась одна, мамочка.

Эмма нежно улыбнулась.

– Ты уже и так замечательно ухаживала за мною. Теперь моя очередь позаботиться о тебе. Я непременно встану на ноги, дорогая, честное слово.

Был чудесный сентябрьский день, теплый и солнечный. Безоблачное небо сияло. Но Эмма, безостановочно мерившая шагами гостиную, продрогла и свернулась в кресле перед камином, стараясь согреться. Всеми своими мыслями она была с сыновьями. Война была объявлена третьего сентября, и, как бы ни была погружена Эмма в свое горе, не замечавшая ничего вокруг, она больше не могла игнорировать этот факт. Британия мобилизовывалась с той же быстротой и так же умело, как во времена ее молодости, и Эмма знала, что ее стране предстояла долгая осада.

Согревшись, Эмма выпрямилась в кресле. В лучах яркого солнечного света было заметно, как горе повлияло на нее. Она сильно похудела и выглядела болезненно в своем простом черном шерстяном платье без всяких ювелирных украшений, не считая часов и обручального кольца, подаренного Полом. Но ее волосы были по-прежнему живыми и прекрасными.

– Вот и я, дорогая, – произнес Блэки, появившийся в дверях и пристально глядя на нее.

Эмма поднялась ему навстречу, стараясь улыбнуться.

– Как чудесно снова видеть тебя, Блэки, мой дорогой, – сказала она, обнимая своего старого друга.

Тот крепко прижал ее к своей широкой груди и внутренне содрогнулся: как же она исхудала, превратившись буквально в мешок с костями. Он отодвинул Эмму от себя и, глядя ей в лицо, сказал, беря рукой ее за подбородок.

– Твой вид – услада для моих усталых глаз, крошка. Чудесно снова видеть тебя живой и здоровой.

Они сели в кресла перед камином и заговорили о войне и о том, что их сыновей, вероятно, скоро призовут в армию.

– Брайан сейчас со мной в Лондоне, – сказал Блэки. – Он хотел сегодня прийти со мной, но я был не уверен, что ты достаточно хорошо себя чувствуешь для этого.

– О, Блэки, ты меня огорчаешь. Мне бы хотелось повидать его, – воскликнула Эмма. Ее лицо просияло. – Он сможет зайти завтра? Ты же знаешь, как Брайан мне дорог.

– Будь уверена, он сможет. Я сам приведу его.

Обеспокоенно глядя на Эмму, Блэки спросил:

– Как тебе кажется, когда ты будешь в состоянии вернуться в универмаг?

– На следующей неделе, хотя доктор, естественно, против. Он считает, что мне следует поехать отдохнуть в Йоркшир. Но я просто не могу так надолго оставить дела, причем вовсе не потому, что я не доверяю Уинстону. Он хорошо справляется со свалившейся на него ответственностью. Но ему следует возвратиться в Лидс. Нам предстоит большая реорганизация.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я сам столкнулся с теми же проблемами. В любом случае, Эмма, я рад, что ты снова впрягаешься в дела. Надо, чтобы голова у тебя была занята и отвлеклась от твоего несчастья.

Лицо Эммы сразу помрачнело.

– Да, ты прав.

В дверь постучала горничная и вошла с чайным подносом в руках. Эмма испуганно взглянула на тяжелый георгианский чайник, подумав про себя, хватит ли у нее сил поднять его. Все эти дни она чувствовала себя как будто парализованной, беспрерывно роняя и разбивая разные предметы. Эмма осторожно взяла чайник и налила две чашки. К ее облегчению, ее руки ни разу при этом не дрогнули. Эмма произнесла:

– Вчера я разговаривала с Дэвидом. Он мне показался ужасно подавленным. Ронни и Марк уже вступили в армию. Ему очень одиноко без них. После смерти Ребекки в них была вся его жизнь.

Заметив, как внезапно затуманились глаза Эммы, Блэки сказал:

– С ним будет все в порядке, Эмма. Вот, что я тебе скажу: когда я вернусь в Лидс, я возьму его под свою опеку и вытащу Дэвида из его грандиозного мавзолея, где он обитает в гордом одиночестве. Я заставлю его вернуться к полноценной жизни.

– Очень надеюсь на тебя, дорогой. Я так беспокоюсь за него.

Эмма задумчиво посмотрела на огонь. Когда она снова повернулась к Блэки, ее лицо было грустным.

– Как тебе живется одному? Это очень трудно?

– Да, но это можно вынести, тем более, такому храброму человеку, как ты, Эмма.

– В эти последние недели обо мне этого не скажешь, – мрачно проговорила Эмма.

– Тебя не должно это смущать, Эмма. Ко многому тебе придется привыкать заново. Просто нужно время.

– Как тебе удалось прийти в себя после смерти Лауры?

– Порой я сам себе удивляюсь, – виновато улыбнулся Блэки. – Когда я вернулся на фронт, я нарочно лез под пули, так мне не хотелось жить без нее. Но Бог спас меня, защитив от моей собственной глупости. После войны я долго не мог простить себя за то, что остался жив. Но в один прекрасный день я снова вернулся к жизни. Я осмотрелся вокруг и осознал свою ответственность, свой долг перед Брайаном. Он сильно мне помог тогда, стал моей главной опорой в жизни. Точно так же, как для тебя станет Дэзи. Из всех твоих детей она по характеру больше всего похожа на тебя. Она понимает и боготворит тебя, моя ненаглядная.

– Да, я это знаю, – тихо ответила Эмма и снова отвернулась. – Просто, просто я не знаю, как мне жить без Пола…

Блэки крепко сжал ее руку.

– Ты сможешь, дорогая, ты сможешь. Ты сама не знаешь, какие запасы прочности таит в себе человеческая душа.

Он помолчал, глядя своими черными глазами в ее печальное лицо, и мягко сказал:

– Ты помнишь, что сказала тебе Лаура перед смертью? Я навсегда запомнил те ее слова, когда ты их передала мне, и они много раз помогали мне. Ты помнишь, что она сказала о смерти, Эмма?

Эмма кивнула.

– Да, я помню ее слова так ясно, будто она произнесла их только вчера. Лаура тогда сказала, что не признает слова «смерть» и что она будет жить до тех пор, пока мы сохраним память о ней в своих сердцах.

– Правильно, крошка. Она была мудрой женщиной, моя Лаура. Она искренне верила в это и передала мне свою веру. И ты тоже должна поверить. Это поможет тебе, я уверен. У тебя осталась дочь Пола, его плоть, точно так же, как у меня есть Брайан. Ты должна быть верна его памяти и черпать в ней силы.

Казалось, его слова слегка успокоили Эмму, и Блэки продолжил:

– Ты мне говорила, что по словам Лауры, Бог никогда не взваливает на человека ношу более тяжелую, чем тот может вынести. Она была права, Эмма, задумайся об этом.

Блэки перевел дух.

– Я знаю, что сердце твое разбито, что ты чувствуешь себя одинокой и покинутой. Но никто из нас не одинок, Эмма. У нас есть Бог, и он помогает мне все эти годы. Почему бы тебе не обратиться к нему?

Эмма широко раскрыла глаза.

– Но ты же знаешь, что я не верю в Бога.

Взглянув ей в лицо, Блэки воздержался от дальнейших комментариев и перевел разговор на другие темы. Но позднее, выйдя из дома Эммы, Блэки направился к Бромптонской молельне. Перекрестившись у входа в красивую старинную церковь, Блэки вошел внутрь, опустился на скамью и поднял глаза вверх к алтарю. Он молился за Эмму и просил Господа дать ей успокоение и мужество, чтобы перенести ужасную потерю.

Этим вечером Эмма, до того как лечь в постель, простояла несколько часов у окна спальни, размышляя над словами, когда-то сказанными ей Лаурой. На бездонном кобальтовом небе сияли сотни звезд, бледный серебристый свет луны струился с небосвода. Красота его была столь совершенной, что у Эммы перехватило дух, и внезапно чувство преклонения перед бесконечностью вселенной переполнило все ее существо. Она никогда раньше не испытывала ничего подобного. Это чувство так подействовало на нее, что она долго неотрывно глядела в несравненное ночное небо. Неожиданно ей показалось, что Пол здесь, с нею, в ее комнате, и она подумала: „Ну, конечно, он здесь, ведь он навсегда заключен в моем сердце”. Это знание придало ей силы, и эту ночь она впервые спала глубоким, спокойным сном.

Два дня спустя Эмма получила письмо от Пола. Оно было отправлено за день до его смерти и шло к ней три недели. Эмма долго разглядывала конверт, пока, наконец, набравшись смелости, не распечатала его и не достала письмо.

„Моя самая дорогая и любимая Эмма!

Ты моя жизнь, и я не могу жить без тебя. Но я не могу и жить с тобой, и, поскольку для нашей совместной жизни теперь нет будущего, я решил покончить со своим несчастным существованием на этом свете. Даже если ты сочтешь мое самоубийство признаком слабости, уверяю тебя, что это не так. Это мужественный и обдуманный шаг, свидетельствующий о том, что я, слава Богу, обрел полный контроль над собой, утраченный мною в последние несколько месяцев. Это последний мужественный поступок в моей жизни.

У меня не осталось выбора, моя любимая, и я умру с твоим именем на устах, с твоим образом перед глазами, навсегда сохранив память о тебе в своей душе. Нам с тобой очень повезло, Эмма. Мы провели вместе столько счастливых лет, память о которых жива в моем сердце, и, я уверен, будет жить в твоей душе до конца твоих дней.

Я не стал вызывать тебя, потому что не хотел, чтобы ты была привязана к беспомощному калеке, пусть даже на несколько месяцев. Возможно, я был не прав. Но, с другой стороны, мне хотелось, чтобы ты запомнила меня таким, как я был раньше, а не тем, во что я превратился теперь, после аварии. Гордыня? Возможно, но, моя любимая, попытайся понять меня и отыскать в своей душе силы простить меня.

Я очень надеюсь на тебя. Ты – не малодушна, а сильна и неустрашима, ты сумеешь мужественно перенести это известие и жить дальше. Ты должна! Хотя бы ради нашей дочери. Она – плод нашей любви, и я уверен, что ты будешь любить ее и заботиться о ней, сумеешь воспитать ее такой смелой, стойкой и очаровательной, как ты сама. Я оставляю нашу дочь на твое попечение, любимая.

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Но я останусь жить в Дэзи. В ней теперь наше будущее, моя Эмма, твое и мое.

Я люблю тебя всем умом и сердцем, всей душой и молю Господа о том, чтобы когда-нибудь наступил день, и мы соединились снова на небесах.

Целую тебя, моя любимая.

Пол. ”

Эмма неподвижно сидела в кресле, сжимая письмо в руке, слезы бесшумно катились по ее бледным щекам. Перед ее мысленным взором стоял Пол, высокий и красивый, со смеющимися фиалковыми глазами. Она помнила его именно таким, как он хотел, и думала о годах радости и любви, подаренных им. Она поняла теперь мотивы, толкнувшие Пола на его поступок, и, сочувствуя им, простила его.

В начале октября Мэл Гаррисон вылетел из Сиднея в Карачи, где пересел на самолет английской компании, совершавший полеты в Великобританию. Через несколько дней он прибыл в Лондон, с тем чтобы навестить Эмму и сообщить лондонским поверенным, которые вели дела Пола Макгилла в Англии и в Европе, его последнюю волю.

Эмма, одетая в строгое черное платье, бледная и хрупкая, в сопровождении Уинстона, Фрэнка и Генри Россистера прибыла в адвокатскую контору „Прайс, Эллис и Уотсон", где и было зачитано завещание Пола Макгилла.

– Пол сделал вас своей единственной наследницей, – объявил ей Мэл, когда Эмма села.

Она была удивлена, но просто кивнула, не проронив ни слова. Пол завещал небольшие состояния своим слугам, долго и преданно работавшим у него, и учредил фонд в два миллиона фунтов стерлингов, предназначенный для содержания его законной жены и сына до конца их жизней, который после их смерти должен был перейти на благотворительные нужды. Остальное свое состояние Пол завещал Эмме, с тем чтобы после ее смерти оно перешло к Дэзи, а после смерти последней – к ее наследникам. Пол оставил Эмме все, чем он владел, всю свою недвижимость, стоимостью свыше двухсот миллионов фунтов, и сделал ее одной из самых богатых женщин в мире, а их дочь – богатейшей наследницей. Но больше всего Эмму потряс тот факт, что Пол предоставил именно ей, а не своей законной жене, все права, которые обычно принадлежат официальной вдове. Как он делал всегда, пока был жив, Пол и после смерти перед всем миром объявил о своей любви и преданности Эмме, передав в ее руки судьбу и состояние династии Макгиллов.

Глава 58

Горе чугунной плитой придавило Эмму, но постепенно она привыкла и научилась приглушать свою сердечную муку. Конечно, ее печаль отнюдь не развеялась, и она не переставала тосковать по Полу. Но Эмма взяла себя в руки и со временем стала трудиться в полную силу, как и прежде. Разразившийся мировой кризис и семейные хлопоты также способствовали тому, что ее душевные страдания стали менее острыми.

По мере того, как Англия все глубже втягивалась в Европейскую войну, перед Эммой вставали все более сложные проблемы, и у нее не оставалось душевных и физических сил на личные переживания. Ее сыновья добровольно вступили в Вооруженные силы: Кит – в армию, а Робин – в Королевские ВВС.

Элизабет, поступившая летом 1939 года в Королевскую Академию драматического искусства, во время рождественских каникул отпраздновала скромную свадьбу, выйдя замуж за Тони Баркстоуна. Хотя ей было всего восемнадцать лет, и Эмма считала, что Элизабет еще слишком юна и легкомысленна для замужества, она не стала препятствовать счастью дочери. По ее мнению, каждый имеет право ловить свое счастье в тот момент, когда оно приходит, особенно в такое ужасное время, и, отбросив сомнения, Эмма благословила дочь. Молодые были по уши влюблены друг в друга. Тони, бывший товарищем Робина по Кембриджу и тоже служивший пилотом Королевских ВВС, понравился Эмме.

Несмотря на суровое время и скромность свадьбы, на ней царило веселье. Вся семья на короткое время воссоединилась почти целиком, если не считать Эдвины, которая по-прежнему сторонилась Эммы, и Кита, не сумевшего получить отпуск. Но Джун, на которой он был женат уже год, прибыла по этому случаю в Лондон и осталась на Новый год в гостях у Эммы. В январе 1940 года Элизабет бросила свою Академию, чтобы стать сестрой милосердия Красного Креста, чем привела Эмму в немалое изумление. Услышав эту новость, Эмма воскликнула:

– А мне всегда казалось, что ты мечтала стать известной актрисой и видеть свое имя в огнях рекламы.

– Плевать мне на эту ерунду, – быстро ответила Элизабет. – Я чувствую, что обязана участвовать в войне, мамочка.

На Эмму вскоре произвели впечатление серьезность и благоговение, с которым Элизабет относилась к своим обязанностям медсестры, и она подумала про себя, что замужество подействовало благотворно на ее дочь, самую капризной из ее детей.

События с каждым днем принимали все более угрожающий оборот, и в марте Эмма стала подумывать, не стоит ли ей отправить Дэзи в Америку пожить у Нельсонов в их поместье „Гудзон Ривер". Но поразмыслив, она отказалась от этой идеи, решив, что путешествие через океан может оказаться слишком рискованным и школа-интернат в Асконе была самым безопасным местом для ребенка.

Шли дни, и Эмма с ожесточением погрузилась в работу, как всегда отвлекающую ее от сердечных переживаний. Генри Россистер, который и раньше вел некоторые финансовые дела Эммы, стал теперь ее постоянным советником, поскольку, помимо собственных, ей теперь приходилось руководить всеми владениями Макгиллов. Она постоянно поддерживала связь с Мэлом Гаррисоном в Сиднее и Гарри Мэрриоттом в Техасе. С расширением круга ее обязанностей рабочие дни Эммы стали намного продолжительнее и насыщеннее, чем когда-либо. Но она крепко держала все бразды правления в своих руках. Она стала такой же неутомимой и энергичной, как в молодые годы, и, особенно во времена первой мировой войны, когда она так же, как сейчас, осталась в одиночестве и была вынуждена сама управляться со всем. Своим мрачным видом она ничем не отличалась от других людей в Англии, которых охватывало отчаяние по мере того, как Гитлер, не встречая отпора, продолжал свой блиц-криг в Европе.

В конце мая, сразу после своего пятидесятичетырехлетия, в Лондон приехал Дэвид Каллински, чтобы обсудить с Эммой кое-какие вопросы, касавшиеся их совместных предприятий. Он по-прежнему оставался привлекательным мужчиной. Его проникновенные синие глаза не померкли, хотя голову Дэвида проутюжила седина, а сам он заметно пополнел. Годы не повлияли на его преданность Эмме, и он постоянно заботился о ней. К своему большому облегчению Дэвид сразу заметил, что лицо Эммы стало не таким изможденным. Она слегка округлилась, и прежняя красота возвращалась к ней. Немного позже к ним присоединился Блэки. После легкого ужина они направились в библиотеку выпить кофе с ликером, и, конечно же, поговорить о войне.

– Как вы думаете, мы сумеем вовремя снять наших мальчиков с побережья? – спросила Эмма, думая при этом не только о Ките с Робином и Марке Каллински, но и о тысячах других британских солдат, прижатых к морю около Дюнкерка.

– Если кто и способен с Божьей помощью это сделать, то никто иной, как Уинстон Черчилль, – заявил Блэки. – Черчилль собрал невиданную в мире армаду судов, правда, несколько пеструю, объединенных одной целью – доставить наших парней невредимыми домой в Дил и Рамсгейт до того, как они будут раздавлены немцами, наступающими на Францию через Нидерланды.

– Я читал в газетах, что со всей Англии пришли добровольцы на помощь эсминцам Королевского военно-морского флота, – вмешался Дэвид, попыхивая сигаретой, – из самых разных слоев общества на своих шлюпках, парусных лодках, рыболовецких траулерах, яхтах, прогулочных катерах и даже баржах. Это самое замечательное проявление патриотизма и героизма, о котором мне приходилось слышать в своей жизни.

Блэки кивнул.

– Да, это именно так, Дэвид. Там собралось, не считая конечно эсминцев, более семисот судов самых разных типов и размеров. Волонтеры в основном подбирают людей и доставляют их на крупные суда, которые не могут подойти к самому берегу, но некоторые из них даже перевозят наших парней через Канал, непрерывно снуя, как челноки, туда и обратно. Удивительно отважные и выносливые люди, скажу я вам!

– Как вы думаете, сколько времени займет эвакуация? – спросила Эмма, испуганно переводя взгляд с Блэки на Дэвида.

Дэвид ответил:

– По крайней мере, несколько дней. Ты же знаешь, что там скопились сотни тысяч британских и французских солдат, которых надо вывести.

– Сегодня я прочла, что немцы непрерывно бомбят пляжи, – сказала Эмма. – Я боюсь даже подумать о наших потерях.

– Они могут быть довольно значительными, Эмма, – сказал Блэки. – Но наши парни из Королевских ВВС чертовски здорово дерутся на своих истребителях…

– Наши Брайан, Робин и Тони тоже среди них, – перебила его Эмма и отвернулась.

– Сидя здесь, в Лондоне, мы чувствуем себя испуганными и беспомощными. Нам остается лишь молить Бога о том, чтобы наши сыновья остались целыми и невредимыми. Мы должны держаться, – сказал Блэки. – Давайте выпьем еще, это подкрепит нас.

Разливая напитки, Блэки бросил взгляд на часы, стоявшие на каминной полке.

– Не включить ли нам радио, Эмма? Сейчас должен выступать Уинстон Черчилль.

– Ну, конечно же, мне самой хотелось бы его послушать.

Она поднялась с места, включила радиоприемник и настроила его на волну Би-Би-Си. Через мгновение в комнату ворвался знакомый, хорошо поставленный голос: „Добрый вечер. У микрофона – премьер-министр”. Трое старых друзей, многое пережившие вместе за тридцать лет, внимательно слушали, откинувшись в своих креслах. Страх за своих собственных детей и за сыновей Англии сплотил их еще теснее, чем прежде. Когда премьер-министр закончил свою речь, Эмма произнесла дрогнувшим голосом:

– Как умеет этот человек вдохновлять всех нас! Какое счастье, что Бог послал нам Черчилля в это время.

Ее глаза блестели от возбуждения.

Дюнкеркская эпопея приковала к себе внимание Англии и ее союзников. Из пасти дьявола сумели вырваться все малые суда, шлюпки и катера, вывозя на себе живых и раненых. Эвакуация заняла одиннадцать дней, и, до того как немцы оккупировали приморские города Франции, удалось эвакуировать 340 тысяч солдат и офицеров. Только 40 тысяч солдат, преимущественно французов, пришлось оставить на берегу. Эмма и Дэвид были счастливы: среди тех, кто ступил на родную землю в Рамсгейте 1-2 июня, были Ронни и Марк, а 3-го июня в Диле сошел на берег Кит с баржи, перевезшей его через трудно проходимый Канал, буквально кишащий судами и обломками потопленных кораблей. Позднее Кит, приехав на побывку домой, рассказал Эмме:

– Я до сих пор не могу без зубовного скрежета вспоминать эту переправу, мамочка. Кажется, что мой ангел хранил меня.

Он крепко обнял ее, и, припав к его груди, Эмма замерла, вспоминая его отца, погибшего смертью храбрых во Франции в 1916 году, и, по-видимому, жертва эта была напрасной.

4 июня Уинстон Черчилль выступил в Палате Общин с речью, посвященной Дюнкерку, в которой среди прочего сказал: „Мы будем сражаться на наших берегах и в портах, мы будем биться на наших полях и холмах, мы будем драться на улицах наших городов, но мы никогда не сдадимся”. Шесть дней спустя французское правительство и высшее командование французской армии бежали из Парижа, к которому приблизилась немецкая армия, а еще через 4 дня немцы без единого выстрела заняли столицу Франции. Франция капитулировала, и Британия осталась в одиночестве.

Это лето было худшим временем на памяти Эммы. В июне разгорелась знаменитая Битва за Британию. Гитлер отдал приказ сосредоточить все силы для уничтожения Королевских ВВС, в первую очередь – авиационных заводов и баз истребителей вокруг Лондона. День за днем, ночь за ночью армады „дорнье” и „хейнкелей” перелетали через Канал, чтобы бомбить Британию, в сопровождении „мессершмиттов”, вступавших в ожесточенные воздушные бои с истребителями „харрикейн” и „спитфайер” Королевских ВВС.

Разбуженная ревом сирен воздушной тревоги Эмма стояла у окна своей темной спальни, глядя в ночное небо, ярко расцвеченное прожекторами. Прислушиваясь к непрерывному гудению моторов бомбардировщиков и истребителей, она с замиранием сердца думала о Робине, Тони, Брайане и сотнях других молодых пилотов, рисковавших сейчас своими жизнями. Несколько ночей с нею уже была Элизабет, оставившая свою маленькую квартирку, которую она снимала во время учебы в Академии сценического искусства, и вновь поселившаяся с нею. „Ты не спишь, мамочка?" – неизменно шепотом спрашивала она, проскальзывая в одной ночной рубашке в спальню Эммы. „Нет, дорогая”, – отвечала Эмма, и они стояли, обнявшись, рядом, слушая гул пролетающих самолетов.

Однажды ночью Элизабет крепко сжала руку матери и неожиданно резким голосом вскрикнула:

– Почему, мамочка? Зачем? Почему должна была начаться эта ужасная война? С какой целью? Их всех перебьют: Тони, Робина, Брайана и всех остальных наших парней!

Эмма не знала, что ответить дочери. У нее и для самой не было ответа на эти вопросы. Элизабет разрыдалась, судорожно всхлипывая. Эмма обняла дочь за плечи и отвела в постель.

– Их не убьют, любимая, – утешала она дочь. – С ними все будет хорошо, обещаю тебе это. Мы должны крепиться. Ложись в мою постель и поспи эту ночь со мной. Нам надо поддерживать друг друга.

– Да, мамочка, я думаю остаться здесь, – сказала Элизабет, забираясь под одеяло. Эмма крепко обняла и прижала к себе дочь так, как она делала это в ее детстве, когда та боялась темноты.

– Не плачь и постарайся успокоиться, Элизабет.

– Если Тони убьют, я не перенесу этого, – сказала сквозь слезы Элизабет. – Я так сильно его люблю. А если Робин…

– Тише, дорогая, постарайся уснуть. Тебе надо отдохнуть.

– Да, я попробую. Спасибо, мамочка, спокойной ночи.

Эмма лежала в темноте, ожидая, когда напряженное тело ее дочери расслабится и та заснет. Но расслабления все не наступало, и Эмма поняла, что Элизабет так же, как ее саму, ждет еще одна бессонная ночь, полная тревоги за жизнь мужа и брата-близнеца.

Эмма завела привычку ежедневно ходить пешком в свой универмаг в Найтсбридже, и все это лето она ходила туда под аккомпанемент грохота зениток, завываний сирен, шум падающих камней и звон разбивающегося стекла. У нее буквально сердце обливалось кровью, когда она видела разрушенные прекрасные особняки или лежащую в руинах старую церковь, превращенные в груду камней на мостовой дома, в которых любили бывать они с Полом. Но, несмотря на разрушения в Лондоне и угрюмое настроение и суровые лица встреченных на улице прохожих, Эмма ни на секунду не усомнилась в стойкости и несокрушимости духа своих соотечественников. Это мог быть пожарник, заливающий из брандспойта дымящиеся развалины, или рабочий, расчищающий проезжую часть от камней, или водитель такси, не упускающий случая отпустить ироническое замечание в их адрес. Слыша их, Эмма всегда вспоминала слова Черчилля: „Мы никогда не покоримся”, и это придавало ей новые силы. Ее походка снова становилась пружинистой, спина распрямлялась, голова гордо вскидывалась вверх, и порой казалось, что ее собственные несчастья становятся гораздо легче переносимыми.

Лето подошло к концу. В сентябре массированным воздушным налетом была разрушена значительная часть Ист-Эндских доков. Ежедневные налеты немцев продолжались, и летчики Королевских ВВС были совершенно измотаны непрекращающимися боями. Их обычные двух – трехдневные отпуска были отменены, и Эмма неделями не видела Робина. Королевские ВВС представляли последнюю надежду Британии, и парни в голубой летной форме одерживали на своих „спитфайерах" и „харрикейнах" верх над почти втрое превосходившими их в численности силами люфтваффе. К октябрю план фюрера уничтожить Королевские ВВС и, тем самым, сломить дух англичан перед полномасштабным вторжением своей армии на Британские острова рухнул. Фактически Гитлер потерпел свое первое серьезное поражение. Но ночные налеты немецкой авиации, сравнивающие с землей крупные города, продолжались. Мрачные военные годы текли бесконечной чередой, годы купонов, продовольственных карточек и очередей, годы лишений и потерь, годы скорби по погибшим или пропавшим без вести старым друзьям или их сыновьям и дочерям.

И все-таки жизнь продолжалась. В 1942 году жена Кита Джун родила дочь. Эмма любила Джун и радовалась рождению второй по счету внучки. Она поехала в Лидс, чтобы присутствовать при крещении девочки, получившей имя Сара. В том же году Дэзи закончила школу и возвратилась домой на Белгрейв-сквер, чтобы жить там вместе с матерью и Элизабет. Теперь дом уже не казался таким унылым, как прежде, и бывали моменты, когда в нем царили смех и веселье, особенно, когда Робин приезжал из Биггин-Хилла, где находилась его часть. Он непременно привозил с собой одного-двух приятелей по эскадрилье Королевских ВВС, каждый раз заявляя Эмме:

– Парни хотели бы остановиться у нас, ма. Ты не против? Ведь все гостиницы забиты до отказа.

Эмма, конечно, ничего не имела против. Она охотно открывала двери своего дома и свое сердце навстречу бесстрашным молодым пилотам.

На Рождество Робину посчастливилось в самый последний момент получить трехдневный отпуск, и он появился дома без предупреждения прямо в сочельник, как обычно, ведя за собой в кильватере трех своих приятелей. Эмма обмерла в ту минуту, когда Дэвид Эмори впервые появился на пороге ее гостиной. Он был высоким и темноволосым, с яркими голубыми глазами и ослепительной улыбкой.

В его облике и обаятельных манерах было нечто живо напомнившее ей Пола Макгилла. Дэвид не был столь неотразимо красив, как Пол в молодости. Он был мельче Пола и не обладал его дерзостью, но Дэвид заставил Эмму вспомнить Пола таким, каким тот был во времена первой мировой войны. Дэвид недавно прибыл в Биггин-Хилл, ему было двадцать четыре года, и он уже стал героем войны. Своей неотразимой искренностью он сразу очаровал Эмму. Это Рождество стало особенно веселым. Дом огласили раскаты смеха, дружеские, но колкие остроты, которыми обменивались молодые летчики с дочерями Эммы, непрерывно играл граммофон, и раздавался звон бокалов. Эмма, принявшая молодых под свое крыло, поддерживала общее веселье и наслаждалась им не меньше молодых людей. Но выполняя обязанности радушной хозяйки дома или просто тихо сидя в уголке, занимаясь вязанием солдатского шлема, она постоянно следила за Дэвидом Эмори. Она мягко улыбалась, но настороженным взглядом наблюдала за тем, как ее любимица Дэзи неумолимо подпадает под очарование блистательного молодого летчика. Дэвид в не меньшей степени был очарован Дэзи и постоянно находился около нее. Эмма, затаив дыхание, видела зарождающуюся любовь между молодыми людьми и ничего не могла поделать. Впрочем, она была не уверена в том, что действительно хочет вмешиваться. После Рождественских праздников Дэвид Эмори стал постоянным гостем на Белгрейв-сквер, приезжал туда либо вместе с Робином, либо самостоятельно, и через несколько месяцев Эмма всем сердцем полюбила его. Он происходил из старинного глостерширского рода, был хорошо воспитанным и образованным. До начала войны Дэвид изучал право. Эмма быстро разглядела и оценила цельность его натуры, и ей не оставалось ничего иного, как признать Дэвида во всех отношениях подходящей партией для Дэзи. Для нее не стало сюрпризом, когда Дэвид в мае 1943 года, сразу после того, как Дэзи исполнилось восемнадцать лет, попросил ее руки у Эммы.

– Но она слишком молода, Дэвид, дорогой, – воскликнула Эмма, надеясь уговорить их немного подождать. Но вместо того, неожиданно для себя самой она спросила:

– Когда вы собираетесь пожениться?

Дэзи, взволнованно ожидавшая у камина, подскочила к матери и так неистово сжала ее в объятиях, что Эмма невольно поморщилась от боли.

– В следующий уик-энд, мамочка, если ты не возражаешь.

Свадьба Дэзи была такой же скромной, как и у Элизабет, поскольку шла война, и Эмма питала глубокую неприязнь к тому, чтобы выставлять напоказ свое богатство в такое тревожное для страны время. Дэзи была одета в голубое шелковое платье с подобранной ему в тон шляпкой и букетиком летних цветов в руках. Уинстон сопровождал ее в церковь в качестве посаженого отца, Робин был шафером, а Элизабет – посаженой матерью. На венчание приехали из Глостершира родители и младшая сестра Дэвида. После венчания состоялся скромный домашний прием. Молодые провели единственную брачную ночь в отеле „Ритц”, после чего Дэвид вернулся в свою часть в Биггин-Хилл, а Дэзи – обратно, в дом своей матери.

Едва Эмма успела перевести дух, как в январе 1944 года Робин женился на Валери Ладден, подруге Элизабет по службе в Красном Кресте, а несколькими неделями позже Элизабет родила сына, которого назвали Александром. Элизабет, хотевшая быть ближе к Тони, нашла маленький коттедж рядом с аэродромом и переехала в него, когда ее сыну исполнился месяц.

– Трудно поверить, что все мои дети теперь уже женаты или замужем, – сказала Эмма Уинстону, когда однажды они завтракали вместе. – Или в то, что у меня уже трое внуков. Я кажусь себе древней старухой.

– Чепуха, – заявил в ответ Уинстон, – ты самая чертовски хорошо выглядящая бабушка из всех, что мне приходилось встречать. И ты вовсе не кажешься старой, Эмма, твоя красота не подвластна времени.

Он любовно посмотрел, улыбаясь, на сестру.

– Кроме того, Фрэнк мне рассказывал, что один американский майор, встретивший тебя в его доме, прямо-таки увлекся тобой. Не успеешь оглянуться, как у тебя заведутся ухажеры.

– Не валяй дурака, Уинстон, – сердито огрызнулась Эмма, но улыбнулась при том.

– Я вовсе не валяю дурака, – ответил Уинстон. – В конце концов, в следующем месяце тебе исполняется только пятьдесят пять, а выглядишь ты намного моложе.

Он сделал паузу и внимательно посмотрел на Эмму.

– И потом, Пол умер уже почти пять лет назад.

Эмма промолчала, и Уинстон сменил тему разговора.

Они с Фрэнком постоянно говорили между собой о возможности появления нового мужчины в жизни Эммы и постоянно пытались знакомить ее с подходящими кандидатами из числа своих друзей. Эмма была любезна с ними, но не проявляла к ним интереса. Никто не мог заменить для нее Пола, да она и не желала этого.

1945 год начался для Эммы счастливо: в январе Дэзи родила своего первого ребенка. Это была девочка.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросила Эмма, входя к Дэзи в отдельную палату в лондонской клинике.

– Небольшая слабость, – смеясь, ответила Дэзи. Она обняла Эмму. – Мне ужасно повезло: роды были очень легкими.

– Да, я знаю, мне об этом сказал доктор.

Эмма убрала прядь волос с лица Дэзи и поцеловала ее.

– Я только что говорила по телефону с Дэвидом в Биггин-Хилл. Он весь трепещет от волнения. Сейчас празднует это событие с ребятами из эскадрильи и разыгрывает из себя гордого отца. Он обещал позвонить тебе чуть позже. И еще хорошая новость. Ему удалось получить отпуск на сутки, и завтра он будет в городе.

– О, как это чудесно, мамочка. Я жду – не дождусь встречи с ним.

Дэзи наморщила носик.

– Я не могу понять, на кого похожа моя дочь. Она такая красная и сморщенная, бедняжка. Но у нее черные волосы, и мне кажется, что когда они отрастут, у нее будет такой же вдовий мысок на лбу, как у тебя. А глаза у нее фиалковые. Как ты думаешь, их цвет не изменится?

– Бывает и так. Правда, твои так и остались синими, – сказала Эмма, опускаясь на стул.

– Я уже выбрала два первых имени для девочки, мамочка, – заявила Дэзи. – Думаю назвать ее Пола Макгилл в честь моего отца.

Лицо Эммы, обычно непроницаемое, покраснело впервые в ее жизни. Дэзи взорвалась веселым смехом.

– Не смотри на меня так ошеломленно. Честное слово, мамочка, для такой умной женщины ты порой бываешь поразительно наивной. Неужели ты думала, что я не знаю, что Пол был моим отцом?

– Я… я… – промямлила Эмма и замолчала.

Дэзи вновь рассмеялась, но очень нежным и любящим смехом.

– Даже тогда, в раннем детстве, я думала, что он мой отец. Он всегда был с нами, и мы путешествовали всюду вместе. Потом, когда я подросла, я заметила, насколько мы с ним внешне похожи. Давай смотреть правде в глаза. Я никогда не видела Артура Эйнсли, чье имя я ношу.

Дэзи помолчала, не отрывая от матери внимательного взгляда своих ясных глаз.

– Так или иначе, когда мне исполнилось двенадцать лет, Пол сам сказал мне об этом.

Эмма оторопела.

– Пол сказал тебе, что он твой отец? Не могу в это поверить!

Дэзи кивнула.

– Да, он сказал. И еще он сказал, что он хочет, чтобы я знала об этом, и что я достаточно взрослая, чтобы понять, что к чему. Но он предупредил, что это должно быть еще несколько лет нашим с ним секретом. Он все мне объяснил прямо, но очень мягко и осторожно. Он рассказал, почему вы с ним не можете пожениться и что надеется разрешить рано или поздно эту проблему. Он сказал также, что официально удочерил меня и что любит нас с тобой больше всего на свете.

Глаза Дэзи увлажнились. Она откашлялась и закончила свою речь:

– Конечно, все это не так уж сильно меня удивило, мамочка, поскольку к тому времени я уже сама обо всем догадалась. Я ему сказала об этом, и он усмехнулся, как обычно это делал, и сказал, что всегда знал: его принцесса самая умная девочка на свете.

– И тебя вовсе не смутило и не смущает, что ты – незаконнорожденная? – с трудом выдавила из себя Эмма.

– Ох, мамочка, не будь такой старомодной. Конечно же, нет! Я предпочитаю быть незаконной дочерью Пола Макгилла, чем хоть на мгновение стать законным ребенком Артура Эйнсли.

Слезы навернулись Эмме на глаза, и она принялась судорожно искать носовой платок.

– Я, я просто не знаю, что сказать, – смущенно проговорила она.

Дэзи подалась к Эмме, протягивая к ней руки.

– Я люблю тебя, мамочка, и любила Пола. Я не хотела бы себе лучших родителей, даже если могла выбирать. И ты самая чудесная мать на свете!

– Но почему ты не сказала мне о том, что все знаешь, раньше? – приглушенным голосом спросила Эмма, уткнувшись лбом в плечо дочери. – Почему ты не сказала об этом, когда Пол умер?

– Мне показалось, что время было неподходящим. Тогда для меня было главным хотя бы немного облегчить твое горе.

Эмма высморкалась и откинулась на спинку стула. Она слабо улыбалась, ее лицо дышало любовью к Дэзи.

– Я рада, что ты знаешь, дорогая. Мне следовало бы самой рассказать тебе обо всем. Но я боялась, что ты отреагируешь, как… Одним словом, мне казалось, что это угнетающе подействует на тебя и что ты возненавидишь меня и Пола.

– Ну ты просто глупая гусыня, мамочка. Как я могла за это возненавидеть или осуждать тебя с отцом. Вы же любили друг друга.

Дэзи схватила руку Эммы и крепко сжала ее.

– Я горжусь, что я твоя дочь.

Дэзи вопросительно взглянула на Эмму.

– Ты уверена, что ничего не имеешь против того, что я назову малышку в честь моего отца?

– Ну что ты, я так растрогана.

В палату вошла медсестра и прервала их разговор. Эмма взяла ребенка и с сияющим лицом принялась рассматривать крошечный сверток, покоившийся у нее на руках. „Это первая внучка Пола, – подумала она, и ее сердце учащенно забилось. – Если бы он только был жив и смог увидеть ее: Полу Макгилл Эмори, первую представительницу нового поколения династии Макгиллов”.

Неделю спустя Дэзи вернулась домой на Белгрэйв-сквер, где ее старая нянюшка уже все прекрасно подготовила для встречи нового обитателя дома. Ребенок сразу стал смыслом жизни Эммы, и хотя порой она узурпировала у Дэзи ее некоторые материнские обязанности, та не сердилась за это на мать. Она была счастлива видеть Эмму радостно улыбающейся и с энтузиазмом поддерживала мать в разговорах о будущем Полы. А ее будущее действительно начинало казаться безоблачным.

– Такое впечатление, что рождение Полы стало хорошим предзнаменованием, – сказала Эмма как-то утром, взмахивая газетой, которую она читала. – Союзники наконец-то прорвали фронт. Думаю, что война близится к концу.

Она оказалась права в своем предсказании. С приходом весны нового года вся Англия облегченно вздохнула. В марте Первая американская армия захватила мост у Ремагена и, переправившись через Рейн, обеспечила вторжение союзников в Германию. С 20 по 25 апреля русские заняли Берлин, а пятью днями позже Гитлер и Ева Браун покончили с собой. Третий Рейх, которому фюрер предвещал тысячелетнюю жизнь, потерпел сокрушительное поражение. 7 мая немцы подписали в Реймсе, во Франции, пакт о безоговорочной капитуляции.

8 мая, которое в Британии стали потом отмечать как День Победы, Эмма была в Лидсе. Вечером она обедала с Уинстоном и Шарлоттой, и они выпили две бутылки шампанского в честь праздника. Но при виде бесчисленных флагов свисавших из окон и развевавшихся на всех флагштоках Лидса, общего веселья, царившего на его улицах, Эмма испытала не ликование, а чувство громадного облегчения. Впервые за шесть лет она смогла перевести дух. Ее сыновья были целы и невредимы так же, как и зятья и сыновья ее брата и ближайших, дорогих друзей – Блэки О'Нила и Дэвида Каллински. В их семьях не было потерь, и Эмма горячо благодарила Бога за это.

Постепенно все они стали возвращаться домой.

– Я забежал на минутку, чтобы поздравить тебя, Эмма, – сказал Блэки О'Нил, врываясь в ее гостиную в „Пеннистоун-ройял", – Уинстон говорит, что твоя „Йоркшир консолидейтид ньюспейпер компани" взяла под свой контроль „Йоркшир морнинг газетт". Итак, ты одержала окончательную победу!

Эмма улыбнулась ему.

– Да, я победила. Но ты же всегда был уверен в моей победе, не так ли?

– Конечно, – ответил Блэки и, коротко взглянув на Эмму, поинтересовался: – Как тебе это удалось? Я просто сгораю от любопытства.

– Главное – настойчивость, да и противник оказался слабым.

Эмма сложила руки на коленях, обтянутых юбкой, и взглянув на изумруд Макгиллов, сиявший у нее на пальце, оживленно принялась рассказывать.

– Мои газеты оказались самыми удачливыми в Йоркшире и постепенно захватили всех бывших читателей „Газет”. После окончания войны ее доходы отчаянно падали. Говоря честно, я совершенно сознательно разорила „Газет” и сделала это безо всяких угрызений совести. Эдвин Фарли оказался плохим бизнесменом. Ему следовало бы ограничить свои занятия правом, – сухо рассмеялась Эмма. – И он допустил несколько фатальных ошибок, из которых не последнюю роль сыграла продажа им большого числа своих акций два года назад. Тем самым он подорвал свои позиции и уже не мог долго удерживать их с прежней силой.

– Но он оставался председателем правления? – перебил ее Блэки.

– Да, это так, но его ошибка в том, что он вовремя не заметил неустойчивости своего положения. Он также недооценил возможностей других держателей акций, как новых, так и старых. Он просто не учел, что их лояльность быстро исчерпывается по мере падения доходов. Члены правления были озабочены неуклонным ухудшением финансового положения газеты и, когда „Харт Энтерпрайзис” предложила выкупить у них акции, они согласились продать их все, до последнего человека. Я много лет скупала акции газеты, а с новым приобретением в моих руках оказался контрольный пакет. Те держатели акций, которые не продали их мне раньше, поддержали меня, когда я предложила сменить руководство компании. Все оказалось просто: Эдвина Фарли забаллотировали на последнем заседании правления, и он потерял место председателя. „Харт Энтерпрайзис” предложила ему продать оставшиеся у него акции, и, к моему удивлению, он согласился.

– Неожиданный подарок для тебя, а, Эмма? – заметил Блэки. – Но я удивлен, что ты не присутствовала на том заседании правления, чтобы своими глазами увидеть унижение Эдвина. Уинстон мне сказал, что он представлял твои интересы.

Выражение лица Эммы резко изменилось, ее глаза холодно блеснули.

– Сорок пять лет тому назад я сказала Эдвину Фарли, что до конца моих дней не взгляну на него, и я сдержала слово. Неужели ты мог подумать, что я захочу нарушить обещание теперь?

Блэки пожал плечами.

– Думаю, что нет, – тихо ответил он. – А что рассказал Уинстон о том, как Эдвин отреагировал на то, что именно тебе он обязан утратой влияния в „Газет”.

Эмма кивнула.

– Внешне он остался невозмутимым. Ты же знаешь, все адвокаты – хорошие актеры. Потом он произнес: „Я знаю”. Но Уинстон мне рассказал, что Эдвин как-то странно взглянул ему в лицо, и он не смог истолковать этот взгляд.

Эмма помолчала, пристально глядя на Блэки.

– Уинстону показалось, что Эдвин выглядел обрадованным. Это странно, не правда ли? Что ты скажешь по этому поводу?

– Да, действительно. Трудно себе представить, чтобы Эдвина радовало то, что ты отобрала у него газету.

Он озадаченно покачал головой.

– Этой газетой владели три поколения его рода.

– Бог его знает, – промолвила Эмма, – это остается для меня загадкой. Я сказала Уинстону, что вероятнее всего Эдвин просто испытал облегчение.

Она иронично рассмеялась.

– Ты можешь сказать, что я просто сняла груз с плеч Эдвина.

– Наверно, крошка, – сказал Блэки и с непроницаемым лицом принялся раскуривать сигару. „Может быть, она права, и Эдвин Фарли действительно испытал облегчение, но вовсе не по той причине, как ей кажется”, – подумал он.

Эмма поднялась с места.

– Я должна пойти взглянуть на Полу. Сейчас ей пора кушать свой ленч. Я на минутку, извини меня, Блэки.

Блэки кивнул головой и вышел вслед за ней на веранду.

Прищурившись от яркого августовского солнца, он следил глазами за Эммой, торопливо идущей по саду. Она остановилась у клумбы с лилиями в глубине сада и склонилась к Поле, игравшей на лужайке. Эмма осталась такой же стройной, как прежде, и сейчас, издалека, в своем легком летнем костюме и с пышными волосами, выкрашенными в рыжевато-золотистый цвет, какой был у нее в юности, она показалась ему той юной девушкой, которую он встретил на вересковой пустоши много лет назад. Неожиданно все эти десятилетия куда-то растворились, и он ясно увидел маленькую служаночку из Фарли-Холл. Блэки улыбнулся. Прошло уже почти полвека, и как много они вместили в себя того, о чем он не мог даже мечтать. Какая необыкновенная жизнь ими прожита! И Эмма осталась в этой жизни такой же неукротимой, как прежде. Блэки моргнул и прикрыл глаза ладонью. Он видел, как Эмма ласково погладила внучку по голове, а потом выпрямилась и быстрым шагом направилась назад к веранде.

Блэки с обожанием посмотрел на нее.

– Ты самая обязательная бабушка из всех, что мне приходилось видеть, – усмехнулся он. – А крошка – ну просто вылитая твоя копия.

– Думаю, что мы представляем собой странную пару: старая женщина и пятилетняя девочка, но мы прекрасно понимаем друг друга.

Эмма обернулась, чтобы посмотреть на внучку. Ее лицо сразу смягчилось.

– Все мои мечты, ожидания, надежды сконцентрировались на ней, Блэки. Она – мое будущее.

Глава 59

Эмма сидела за письменным столом в своей прелестной верхней гостиной в „Пеннистоун-ройял", просматривая разложенные перед ней юридические документы. Ее острые глаза быстро пробегали страницу за страницей. Наконец, она удовлетворенно кивнула, убрала бумаги в кейс, защелкнула замки и поставила его на пол рядом со столом. Слегка улыбнувшись, она прошла к маленькому столику в георгианском стиле, чтобы налить себе немного шерри и с бокалом в руке вернулась к камину, где встала спиной к огню, стараясь отогреть ледяные руки и ноги.

Эмме Харт-Лаудер-Эйнсли шел семьдесят девятый год. Примерно через месяц, в конце апреля ей предстояло отметить свой день рождения, но, несмотря на преклонный возраст, взгляд ее глаз оставался таким же поразительно живым и ясным, как в юности. Уже много лет назад она бросила красить волосы, и сейчас они, тщательно завитые и уложенные, приобрели цвет чистого серебра. Вдовий мысок на ее широком лбу был так же хорошо заметен, как прежде. Ее бесподобные зеленые глаза теперь были окружены морщинами и стали немного меньше, чем прежде, но зато приобрели еще большую проницательность и замечали все вокруг. Прожитые годы отпечатались сеткой морщин на ее лице, на шее появились складки, но время пощадило ее осанку, а бело-розовый цвет лица и полупрозрачная кожа остались теми же, что в молодые годы. Приверженность Эммы к простой пище и умеренность в еде позволили ей сохранить стройную фигуру без особых ухищрений, поскольку склонность к чрезмерному увлечению заботами о своей внешности никогда не входила в число ее пороков. На вид Эмме можно было дать не более шестидесяти лет.

Этим вечером Эмма была одета в роскошное черное вечернее шифоновое платье от Болмейна, скроенное в виде кафтана с длинными широкими рукавами. Изумруды на ее шее, в ушах и на тонких запястьях переливались всеми оттенками зеленого, гигантских размеров фамильный изумруд Макгиллов зеленым огнем горел на пальце ее миниатюрной левой руки. За последние десять лет ее красота приобрела новые оттенки, стала более строгой и властной, и теперь Эмма выглядела так, как и должна выглядеть женщина, обладающая таким богатством и могуществом. Она во всех отношениях стала настоящим матриархом, но при всей своей требовательности и категоричности в суждениях Эмма сохранила сердечность и понимание. Даже ее недруги угрюмо признавали ее одной из самых выдающихся женщин своего времени. Будучи на одиннадцать лет старше своего века, Эмма все пережила и испытала в своей жизни и стала живой легендой.

Отпив глоток шерри, Эмма повернулась и поставила бокал на каминную полку. Задумчиво глядя в огонь, она размышляла о предстоящем вечере. Все ее дети и внуки прибыли в „Пеннистоун-ройял", одни – вчера вечером, другие – сегодня ранним утром. Она вызвала их провести с нею уик-энд формально в честь ее выздоровления от воспаления легких, но на самом деле – для того столкновения, к которому Эмма готовилась несколько недель. Ее лицо погрустнело и глаза затуманились, когда она подумала о детях, особенно о первых четырех – Эдвине, Ките, Робине и Элизабет. Магнитофонная запись позволила раскрыть их заговор и поймать с поличным, но Эмма до сих пор с трудом могла поверить в их двуличность и нелояльность отношения к ней, в то, что они обманывали ее.

Эмма была шокирована, когда ее секретарь, Гей, в январе дала ей послушать в Нью-Йорке запись разговора между ее детьми. Но Эмма не позволила своим чувствам взять верх над ее рассудком, над ее живым умом, столько раз спасавшим Эмму от всех несчастий в прошлом. Она сумела заставит себя посмотреть на вещи трезво и без сантиментов и принялась действовать с обычной для себя быстротой, не жалея средств, как поступала всякий раз при виде возникающего перед нею препятствия. Пока они в своих интригах беспомощно ходили вокруг да около, Эмма предприняла все необходимое, чтобы обезопасить себя.

Эмма грустно покачала головой. Завоевав „Йоркшир морнинг газетт”, она утратила вкус к сражениям и много лет назад, образно говоря, вложила свой меч в ножны. Когда ее дети заставили Эмму вновь обнажить его, чтобы защитить то, что было создано ею за шесть десятков долгих лет неустанной борьбы и тяжелого труда, она с удовлетворением обнаружила, что ее меч еще не заржавел. Она была бы рада избежать той сцены, которая предстояла ей вечером, но Эмма была обязана спасти свое дело и созданную ею династию.

Открылась дверь, и в гостиную, прервав размышления Эммы, вошла Пола. С учащенно забившимся сердцем она застыла в дверях, пристально глядя на бабушку. „Она что-то затевает, – подумала Пола. – Что бы там не говорила бабушка, но повод для этого уик-энда какой-то другой, а не тот, о котором она мне говорила. Она готовится дать бой: слишком хорошо мне известен этот взгляд и выражение глаз”.

– Ну, бабушка, ты выглядишь просто сказочно, – воскликнула Пола. Поцеловав Эмму, она отступила назад в восхищении. – Ты собираешься просто ослепить нас всех этим платьем и своими драгоценностями.

– Надеюсь, – ответила Эмма. При виде любимой внучки ее глаза потеплели, непреклонное выражение покинуло ее лицо, и она приветливо кивнула головой Поле, одетой в темно-лиловое шелковое вечернее платье, так шедшее к цвету ее глаз и подчеркивающее матовую белизну ее кожи. Иссиня-черные распущенные волосы красиво обрамляли ее лицо, придавая ему трогательную беззащитность, так всегда нравившуюся Эмме.

– Ты выглядишь совершенно очаровательно, Пола, прямо, как кусочек весеннего неба.

– Спасибо, ба.

Пола подошла к георгианскому столику и налила себе бокал белого вина.

– Но ты еще не видела Эмили. Она просто ослепительна в твоем красном шифоновом платье и твоих бриллиантовых серьгах. Я заметила, как ее мать алчно пожирает их глазами.

– Элизабет всегда была стяжательницей, – сухо сказала Эмма. Она взяла свой бокал и, отпив глоток шерри, продолжала:

– Полагаю, что они уже все собрались там внизу и ждут, когда я спущусь, сгорая от любопытства узнать, как выглядит старуха.

Она иронично улыбнулась.

– Уверена, что им казалось, что на этот раз я обязательно протяну ноги, но я еще поживу и, надеюсь, достаточно долго.

– Да, они все собрались в парадной гостиной, где дядя Блэки занимает их разговорами. Он такой крепкий, просто невозможно поверить, что ему уже восемьдесят два года. Он – чудо! Не правда ли?

– Несомненно, – ответила Эмма. Она почувствовала прилив теплоты, подумав о Блэки. Они дружили уже шестьдесят четыре года, и он всегда был рядом, когда она нуждалась в нем. „Мой самый дорогой и преданный друг”, – добавила чуть слышно Эмма, а потом громко спросила:

– Джим уже приехал?

– Да, он здесь. Все дяди и тети выглядели совершенно ошеломленными, увидев представителя семьи Фарли в этом доме, да еще на семейном собрании. Особенно дядя Робин.

– Ничего удивительного. Он недолюбливает Джима, ты знаешь об этом, считая, что я дала ему слишком много власти в газетной компании, что я позволяю ему действовать слишком самостоятельно. До известной степени это правда, но я не собираюсь нанимать человека руководить своими газетами и связывать ему при этом руки.

Взгляд Эммы стал суровым.

– С тех пор, как твой дядя Робин стал членом парламента от юго-запада Лидса, он вообразил, что мои газеты обязаны быть проводниками его социалистических идей. Но я никогда не разделяла их и не собираюсь этого делать впредь. Он необоснованно обвиняет Джима за то, что он в газетах поддерживает политику тори, не понимая, что политику диктую я. Так было и так будет. Впрочем, мнение Робина меня мало трогает, – категорически заявила Эмма. – Его взгляды, на мой вкус, слишком левые.

– Политическая философия Робина плохо вяжется с его образом жизни, – заметила Пола. – „Равное участие в прибылях” – вот его лозунг для избирателей, но этот прекрасный принцип кончается там, где речь заходит о его собственных доходах. Если хочешь знать мое мнение, то он лицемер и оппортунист.

Эмма откинула голову и громко расхохоталась.

– Сегодня ты слишком строга, дорогая. Впрочем, довольно о Робине. Джим уже переговорил с твоим отцом?

– Он этим занят именно сейчас. Они уединились в библиотеке. Джим мне сказал, что он хотел бы встретиться и поговорить с тобой отдельно, бабушка. Ты согласна принять его?

– Без всякого сомнения. Он может вскоре зайти, но сначала я должна встретиться с тетей Эдвиной. То, что я хочу ей сказать, не займет много времени. Теперь подойди сюда, дорогая, и посиди здесь, рядом со мной, несколько минут. У нас еще уйма времени.

Она с затаенной злобой улыбнулась.

– Пусть они подождут.

Пола с встревоженным взором своих фиалковых, так похожих на Пола Макгилла, глаз опустилась на диван рядом с Эммой.

– Что-нибудь случилось, бабушка? Ты выглядишь озабоченной.

– Нет, – ответила Эмма, – не смотри на меня с такой тревогой.

Своей маленькой сильной рукой она взяла узкую руку Полы с длинными тонкими пальцами и внимательными, изучающими глазами посмотрела прямо в лицо внучки.

– Ты счастлива?

– О, да, бабушка, очень.

Лицо Полы сияло.

– Я вне себя от радости. Я так люблю Джима. Большое тебе спасибо за то, что ты изменила свое решение и дала согласие на наш брак. Ты перевернула всю мою жизнь дала мне то, о чем я мечтала больше всего на свете.

– Я очень, очень рада этому, дорогая, – прошептала Эмма. – Твое счастье это самое главное. Как я тебе уже говорила вчера вечером, было бы слишком несправедливо позволить старческим гордыне и упрямству одержать верх и растоптать твое будущее.

Она заглянула Поле глубоко в глаза.

– Фарли вероломно вмешались в мою жизнь и нанесли глубокую обиду, когда я была четырнадцатилетней девочкой. Может быть, хоть в конце жизни Фарли подарят мне радость.

Эмма задумчиво покачала головой.

– Это странно, если задуматься. Я всю свою жизнь изо всех сил старалась защитить своих детей от этой семьи, стремилась к тому, чтобы их жизненные пути никак не пересеклись, но мне никогда не приходило в голову защищать от них своих внуков, особенно тебя. Наверно, потому, что от всего их рода остался один Джим.

– А ты еще дала ему работу в газетной компании.

Эмма усмехнулась.

– Да, я сделала это. Должна признаться, что, когда он обратился ко мне, я была заинтригована и любопытство взяло во мне верх. Несмотря на всю мою предубежденность по отношению ко всем Фарли, он произвел на меня впечатление своими способностями, приехав с Флит-стрит брать у меня интервью. Я поняла, что он – тот человек, который мне нужен, лучший из всех кандидатов. Было бы глупо не привлечь его к работе.

Лукавая улыбка тронула губы Эммы.

– Потом мне кажется, что я получила большое удовлетворение при мысли о том, что один из Фарли будет работать на меня. Но при самом пылком воображении я не могла себе представить, что вы встретите друг друга, тем более, что ты не имела никакого отношения к издательской стороне деятельности „Харт Энтерпрайзиз”.

Эмма подалась к Поле.

– Как вам удалось познакомиться? Меня всегда это интересовало.

– Если это тебя успокоит, бабушка, то мы познакомились не в Лидсе. Я встретила его в самолете, когда возвращалась из Парижа с показа мод, а он был там в отпуске.

Пола усмехнулась.

– Он начал пялить на меня глаза еще в аэропорту, а в самолете лез из кожи вон, чтобы сесть рядом со мной. Но когда он назвал свое имя и сказал, на кого работает, сердце у меня чуть не лопнуло. Для меня не было секретом, что ты ненавидишь всех Фарли, и я знала, что ты не одобришь продолжение наших отношений. Одно дело – принять отпрыска этого семейства на работу, но совсем другое – допустить, чтобы он ухаживал за твоей внучкой.

Эмма испытующе взглянула на Полу.

– Но, несмотря на мое возможное неудовольствие, ты продолжала знакомство с ним, – многозначительно улыбнулась Эмма. – Полагаю, что ты такая же независимая и упрямая, как я сама.

Пола спокойно выдержала бабушкин взгляд. „Я точно такая, какой ты хотела бы меня видеть”, – подумала она про себя. Понимая интерес Эммы ко всему, что связано с ее знакомством с Джимом, Пола добавила:

– Оглядываясь назад, я должна сознаться, что влюбилась в него с первого взгляда. Он пригласил меня пообедать с ним на следующий вечер. Я понимала, что не должна соглашаться, чтобы не нарваться на неприятности, но ничего не могла с собой поделать: мне очень хотелось увидеться с ним снова. К чести Джима надо сказать, что он абсолютно не имел представления о том, кто я такая. Мы обедали в „Мирабель”, и твой любимый официант, Луис, узнал меня. Естественно, он засуетился вокруг меня и принялся петь тебе дифирамбы. Он поинтересовался, когда ты снова приедешь в город и будешь обедать у них. Естественно, Джим был заинтригован и захотел узнать, что из себя представляет моя знаменитая бабушка.

Эмма живо представила себе эту сценку, и глаза ее весело заблестели.

– И что ты ему сказала?

Давясь смехом Пола ответила:

– Я, конечно, повела себя не лучшим образом, но не устояла против того, чтобы не указать: „Моя бабушка – председатель правления „Йоркшир Консолидейтид Ньюс-пейпер Компании” и ваш босс”. Джим чуть было не упал со стула. Он ошарашенно уставился на меня, а потом сказал, что у нас обеих волосы растут одинаковым вдовьим мыском и что, наверно, в молодости ты была – вылитая я. Я знаю, что ты не находишь, что мы с тобой внешне похожи, но я в этом уверена. Я видела все твои старые фотографии и уверена, что сходство есть.

– Твой дядя Блэки согласился бы с тобой, но я в этом не уверена. Может быть, потому, что всегда считала тебя похожей на твоего деда. И что же произошло потом, после вашего совместного обеда? – спросила Эмма.

– Я продолжала рассудку вопреки встречаться с Джимом. Мы были не в силах устоять друг против друга. Но когда я поняла, как далеко зашли наши отношения, какие серьезные намерения питает Джим по отношению ко мне, я стала избегать его. Остальное тебе известно.

Эмма с задумчивым выражением лица разглядывала собственные руки.

– Наверно, вы должны были встретиться, независимо от того, работал бы Джим у меня или нет. Полагаю, что даже от меня тут ничего не зависело. Может быть, это судьба.

– Думаю, ты права, бабушка. Джим – моя судьба, а я – его.

Эмма встрепенулась и удивленно взглянула на Полу.

– Как странно, что ты сказала это. Твой дед говорил мне полвека назад, что я – его судьба.

Прежде, чем Пола успела ответить, раздался стук в дверь, и на пороге с решительным видом появилась Эдвина со стаканом виски в руках.

– Ты хотела меня видеть, мама, – холодно сказала она и коротким кивком, без улыбки приветствовала Полу.

– Это так, Эдвина. Я вижу, у тебя уже налито, так что входи и садись. Пожалуйста, извини нас, Пола, дорогая моя. Передай Джиму, что мы сможем вскоре встретиться с ним.

Эдвина, вдовствующая графиня Дунвейл, величественно вплыла в гостиную и уселась напротив Эммы, не слишком заботясь о том, чтобы скрыть свою антипатию к матери. С воинственным выражением на лице она уставилась на Эмму, ожидая продолжения разговора.

Эмма, в свою очередь, с интересом рассматривала дочь. „Если бы Адель Фарли дожила до возраста Эдвины, – подумала она, – то выглядела бы точно такой же”. Эдвине сейчас было шестьдесят два года, но она не так хорошо сохранилась, как ее мать. Ее красота была слишком хрупкой, чтобы противостоять натиску прожитых лет, и поэтому давно увяла. Волосы Эдвины были по-прежнему серебристо-золотыми, но только благодаря краске, а ее когда-то очаровательные серебристо-серые глаза – потускнели и были прикрыты набрякшими веками.

– У тебя замечательное платье, Эдвина, – сказала Эмма, отпивая глоток шерри и глядя поверх бокала на свою старшую дочь.

– Зачем я тебе понадобилась, мама? – ответила с ледяной холодностью Эдвина. – Полагаю, что ты позвала меня не за тем, чтобы похвалить мое платье.

– Ты абсолютно права, – слабо улыбнулась Эмма, подумав про себя: „Годы совсем не смягчили Эдвину”. – Позволь мне задать тебе один вопрос перед тем, как я отвечу на твой. Почему ты приняла мое приглашение приехать ко мне сюда на уик-энд?

– Приглашение! – воскликнула Эдвина, и ее глаза налились злобой. – Это был приказ, как обычно, мама. А разве кто-либо из нас может ослушаться твоих приказаний? Я была против того, чтобы ехать сюда. Но ты сказала, что желаешь видеть и Энтони тоже, и он настоял на этом приезде.

Эдвина наградила Эмму враждебным взглядом.

– Мой сын обожает тебя. Ни желания его матери, ни табун диких лошадей не в состоянии удержать его от участия в этом маленьком сборище. Он также тревожится по поводу твоего здоровья. А поскольку я люблю своего сына и хотела доставить ему удовольствие, я была вынуждена согласиться. Уверяю тебя, что, если бы не Энтони, я бы ни за что не явилась сюда.

Эмма тяжело вздохнула.

– Когда в 1952 году твой дядя Уинстон настоял на примирении между нами, я думала, что мы сможем стать друзьями. Но это было и остается вооруженным перемирием, я права?

– Да, мама. Если хочешь знать правду, то это Джереми заставил меня снова встречаться с тобой. Мой муж всегда страдал избытком родственных чувств. Он считал, что мы должны помириться.

– Вот оно что, – резко ответила Эмма. – Хорошо, не будем больше препираться. Я хотела повидаться с тобой потому, что у меня есть нечто важное, чтобы сообщить тебе. Я хочу поговорить с тобой о твоем отце.

Лицо Эдвины окаменело.

– Не могу себе представить, что еще ты можешь сказать мне о нем, – огрызнулась она, заливаясь краской гнева. – Он в эту минуту с барским видом восседает там, внизу. Честное слово, я просто не знаю, как можно быть такой нещепетильной, чтобы принимать его здесь в моем присутствии и в присутствии моего сына, который, кроме всего прочего, еще и пэр Англии. Этот несносный человек заставляет меня чувствовать себя дискомфортно. Но я полагаю, что тебе доставляет удовольствие смущать нас и наблюдать, как мы корчимся. Ты же обожаешь манипулировать людьми, правда ведь, мама?

– Ты всегда плохо знала меня, Эдвина, – вздохнула Эмма, – и я не вижу причин, по которым Блэки О'Нил мог бы смущать тебя или чувствовать себя неудобно в его присутствии, поскольку он вовсе не твой отец.

У Эдвины отвисла челюсть от изумления. Она уставилась на Эмму, не в силах вымолвить слово. Обретя снова дар речи, она вскричала:

– Но его же имя значится в моем свидетельстве о рождении!

– Да, значится, но совсем по другой причине, чем ты думаешь. Блэки был лишь моим другом, когда я носила тебя, шестнадцатилетняя, одинокая, без гроша в кармане, сама еще почти ребенок. Из дружеского ко мне расположения, я полагаю, он уговаривал меня выйти за него замуж, но я отказалась. Он настоял, чтобы я вписала его имя в твое свидетельство, считая, что запись „Отец неизвестен” ляжет клеймом на всю твою жизнь. Он полагал также, что этим защитит нас с тобой на какое-то время, и он был прав.

Эмма закончила свою речь и замолчала. Боже! Откуда у нее тогда взялись силы и смелость отрицать перед Джеральдом Фарли, что его брат был отцом Эдвины.

– Так кто же был или является моим отцом? – потребовала ответа Эдвина.

– Твой отец – Эдвин Фарли.

Эдвина взволнованно подалась вперед к матери.

– Ты имеешь в виду сэра Эдвина Фарли, Королевского адвоката? Самого известного юриста, который умер в прошлом году? Одного из семейства Фарли из Фарли-Холл?

– Да, именно его, – облегченно сказала Эмма, довольная тем, что наконец открылась вся правда.

– Боже мой! – Ошеломленная Эдвина откинулась в кресле и сделала большой глоток скотча из своего стакана. Минуту спустя она спросила:

– Почему же ты не сказала мне правду в тот день, когда я показала тебе копию моего свидетельства о рождении?

– Ты просто не дала мне возможности что-нибудь объяснить. Если ты помнишь, ты сразу улетела к кузине Фреде. Кроме того, я была не уверена в том, что мне тогда следовало открывать его отцовство. Может быть, я должна была это сделать, но меня одолевали сомнения. Семейство Фарли принесло мне много горя, и я не хотела подвергать тебя риску и заставлять страдать тоже. Кроме того…

– Но почему сейчас? Почему ты вдруг решила сообщить мне об этом именно сегодня? Чем вызван этот, столь запоздалый приступ откровенности с твоей стороны?

– Потому, что сегодня вечером я собираюсь объявить о помолвке Полы с Джимом Фарли, единственным внуком твоего отца. Он станет членом нашей семьи, а, кроме того, – ты его единственная оставшаяся в живых родственница. Его родители погибли в 1948 году в авиационной катастрофе. Я думаю, он должен знать, что ты его тетка. Я хочу разделаться с прошлым раз и навсегда.

– Я хочу, чтобы ничто не омрачало свадьбу и начало совместной жизни Полы и Джима. Чтобы не было никаких „скелетов в шкафу”, никаких старинных тайн, которые могли бы омрачить их счастье. Но, кроме всего прочего, я чувствовала, что должна, наконец, сказать тебе правду, Эдвина. Это мой старый долг перед тобой.

„Признание века”, – с горечью подумала про себя Эдвина и медленно выговорила:

– Эдвин Фарли был блестящим адвокатом, известным по всей стране, но, может быть, самое главное, что он был настоящим джентльменом. У него было хорошее происхождение и воспитание. Мне вовсе не стыдно иметь такого отца. Если хочешь, можешь сказать обо всем Джиму. Более того, я даже хочу, чтобы ты все ему рассказала.

– Благодарю тебя, Эдвина.

Эдвина встала.

– Как было бы хорошо, если бы ты была откровенна со мной много лет назад. Наши отношения сложились бы совсем по-другому.

„Сильно сомневаюсь в этом”, – подумала Эмма, но вслух произнесла:

– Может быть.

Не произнеся ни слова больше, Эдвина направилась к дверям, а Эмма была уверена, что в глазах ее старшей дочери стоит довольное выражение. „Сколько в Эдвине смешного снобизма, – сказала про себя Эмма, – незаконность ее рождения давно не волнует ее, а теперь она знает, что ее отец – дворянин”.

Эмма окликнула дочь.

– Пожалуйста, попроси Джима подняться ко мне.

Эдвина обернулась.

– Хорошо, мама.

Она, поколебавшись немного, спросила:

– Ты сказала, что Фарли принесли тебе много горя, но ты, ты все-таки назвала меня в честь моего отца…

– Боюсь, что твое имя невольно сорвалось у меня с языка тогда, – грустно сказала Эмма, – но это – совсем другая история…

Несколько минут спустя в гостиную вошел Джим Фарли, и Эмма, любезно улыбаясь, поднялась ему навстречу. Тридцатилетний Джим был высок, выше шести футов ростом, и хорошо сложен, с широкими плечами, тонкой талией и длинными ногами. У него было привлекательное лицо с чувственным ртом, довольно заметно контрастирующим с аскетическими чертами и серо-голубыми, полными жизни глазами. Его светло-каштановые волосы с отдельными более светлыми прядями были аккуратно причесаны на хорошей формы голове и подстрижены немного длиннее, чем диктовала мода. Его внешность была безупречной. Он всегда был безукоризненно одет и имел вид настоящего английского джентльмена с головы до кончиков своих ботинок ручной работы. Одет он был в превосходно сшитый по последней моде вечерний костюм в стиле Эдуарда, выходная рубашка была отделана на груди кружевами и украшена сапфировыми запонками.

Казалось, что Джим шагнул, приветливо улыбаясь, в ее гостиную прямо из далекого прошлого. Эмма сразу мысленно перенеслась в 1904 год на изысканный обед, который давала Оливия Уэйнрайт в Фарли-Холл. „Мне всегда казалось, что Джим похож на Эдвина”, – подумала Эмма. Он замер на месте, и Эмме показалось, что это Адам Фарли стоит перед нею. Джеймс Адам Фарли, последний в роде Фарли, был точной копией своего прадеда.

Эмма на секунду ощутила нервную дрожь, но она решительно отмела в сторону нахлынувшие на нее воспоминания и приветливо произнесла:

– Добрый вечер, Джим.

Она встала и протянула ему руку.

– Добро пожаловать в мой дом, добро пожаловать в мою семью.

Джим тепло улыбнулся в ответ. Он глубоко уважал и даже почти боготворил эту пожилую женщину с царственной осанкой, пожимавшую сейчас ему руку, и его преклонение перед ней ясно отразилось у него на лице.

– Добрый вечер, миссис Харт. Благодарю вас, для меня большая честь стать членом вашей семьи и быть в вашем доме.

Он задержал ее пальцы в своей руке и заглянул ей в глаза.

– Я всем сердцем люблю Полу и постараюсь быть ей хорошим мужем.

– Я в этом уверена, Джим, – ответила Эмма, высвобождая свою руку. – Разрешите предложить вам что-нибудь выпить, – спросила она, направляясь к георгианскому столику.

Останавливая ее, Джим сказал:

– Благодарю вас, я выпью бокал вина, но я налью сам. Прошу вас, не беспокойтесь.

Эмма наблюдала за тем, как с легкой грацией и непринужденностью, порожденными благородным происхождением и воспитанием, он движется по комнате. Она смотрела на него другими глазами и недоумевала, как она могла раньше не заметить его поразительного сходства с Адамом. „Наверно, их сходство особенно подчеркивает его вечерний костюм в эдуардинском стиле”, – решила она, переполненная воспоминаниями о прошлом.

Джим возвратился с бокалом в руке.

– Ваше здоровье, – сказал он, становясь у камина и опираясь на каминную полку.

Эмма подняла свой бокал.

– Ваше здоровье, Джим. Насколько я поняла из того, что сказала Пола, вы хотите переговорить со мной.

– Да, именно так, миссис Харт. Но сначала я должен кое-что передать вам.

С этими словами Джим опустил руку в карман и достал маленькую серебристую коробочку, которую он вручил Эмме.

Эмма взглянула на Джима.

– Что это?

– Откройте ее, – ответил Джим.

Эмма с растущим любопытством быстро открыла коробку. Внутри лежало что-то, завернутое в пожелтевший от времени шелковый носовой платок с ясно различимыми инициалами „Э. Ф. ”. Дрогнувшими пальцами Эмма развернула его, и, затаив дыхание, уставилась на камень, лежавший на старинном шелке. Это был тот самый плоский голыш с написанным на нем миниатюрным женским портретом, который они с Эдвином подобрали в пещере на Вершине Мира. Портрет удивительно хорошо сохранился, его краски почти не потускнели за эти долгие годы. Она взяла камень и принялась рассматривать его, а потом вопросительно взглянула на Джима.

– Мой дед отдал его мне в день своей смерти, – сказал Джим, следя за выражением ее лица. – Он велел мне отдать его вам. Он хотел, чтобы он остался у вас.

– Почему? – осипшим от волнения голосом спросила Эмма. Так, значит, Эдвин Фарли не забыл ее! Он вспоминал о ней на своем смертном одре!

– Я сию же минуту расскажу вам об этом, миссис Харт. Но вначале мне хотелось бы кое-что пояснить. Мой дед знал о наших отношениях с Полой. Видите ли, я отвез ее познакомиться с ним в Харроугейт, когда мы начали встречаться. В тот раз я не мог понять, почему, когда она вошла в дом, он смотрел на нее так, будто перед ним возник призрак. Так или иначе, он в скором времени полюбил ее и с энтузиазмом одобрил наши отношения. Казалось, это придало ему новые силы. Его сокровенным желанием стало, чтобы мы поженились.

Джим помолчал, зажег сигарету, затянулся и продолжил свой рассказ.

– Потом Пола внезапно порвала со мной, объяснив это тем, что вы никогда не допустите никого из Фарли в свою семью, что вы испытываете к нашему роду необъяснимую ненависть. Она сказала мне, что никогда не сможет причинить вам боль, поскольку в вашей жизни и так уже было достаточно горя и несчастий. Я уговаривал ее, умолял поговорить с вами самой или позволить переговорить с вами мне. Она с такой яростью отвергла мое предложение, что я решил оставить ее в покое, надеясь, что она изменит свое решение. Но, как вы знаете, этого не случилось.

Эмма кивнула.

– И вы рассказали обо всем своему деду?

– Да, я умолял пролить свет на все это много-много раз. Он решительно отказался. Я знал, что вы отобрали у него контроль над его газетой в 1950 году, и спросил его, не проистекает ли ваша ненависть из делового конфликта. Он снова отказался ответить или обсуждать вас со мной.

– Когда Пола оставила меня, он сразу стал резко сдавать. Он вырастил меня, как вы знаете, и мы были очень близки, но даже передо мной он не раскрывался полностью. В последние недели перед смертью он ужасно ослаб, и вот однажды в конце декабря он вызвал меня. Думаю, он сознавал, что умирает…

– И он отдал вам этот камень, чтобы вы передали его мне, – перебила его Эмма. – И еще он рассказал вам всю историю, не так ли? Он рассказал вам обо мне и о том, что произошло между нами в юности, – закончила она грустным голосом.

– Да, он мне все рассказал. Еще он сказал, что надеется на то, что вы смилостивитесь и благословите нас, но если этого не произойдет, он велел мне все равно пойти к вам с этим камнем. Он сказал, что вам обязательно надо знать, что это портрет вашей матери, а вовсе не Оливии Уэйнрайт, как он думал раньше, когда нашел его.

Джим замолчал и, внимательно глядя на Эмму, попытался угадать, что она чувствует, но ее лицо осталось непроницаемым, как маска. На самом деле Эмму не очень удивило его сообщение.

– Я подозревала, что это моя мать, – тихо пробормотала она. – Мне кажется, что я всегда знала об этом. Портрет ведь написал Адам Фарли?

– Да, это так. После смерти Оливии Уэйнрайт дедушка хотел отдать камень Адаму, полагая, что тому будет приятно иметь память о ней. Однажды он уже предлагал этот камень Адаму, но и тогда, так же как на этот раз, тот отказался взять его. Мой прадед объяснил деду почему. Он сказал деду, что это – портрет вашей матери, с которой они в юности были влюблены друг в друга.

Эмма медленно покачала головой.

– Да, это я тоже предполагала много лет назад: что они дружили друг с другом.

Джим глубоко вздохнул и сказал:

– Ваша мать, миссис Харт, и мой прадед были больше, чем друзьями. Они были любовниками.

Эмма стиснула пальцами камень.

– Вы уверены в этом, Джим?

– О, да! Прадед все очень подробно рассказал обо всем дедушке. Адам влюбился в вашу матушку, Элизабет, а она – в него. Она забеременела от Адама и убежала в Райпон. Он решил покончить со своей военной карьерой, оставить отца и эмигрировать в Америку с вашей матерью. Но было поздно. Когда он отыскал ее, она уже прервала свою беременность. Адам так и не узнал, был ли это естественный выкидыш или аборт, который делала какая-то повивальная бабка. Элизабет была тяжело больна, она была почти при смерти и отвергла предложение Адама бежать за границу. В конце концов, она поправилась, вернулась в Фарли и вскоре вышла замуж за вашего отца, Джека Харта. И она больше никогда не перекинулась ни единым словом с Адамом Фарли.

Эмма молчала, охваченная ужасной, саднящей ее душу печалью. „Я всегда знала об этом, – подумала она. – Возможно, это было одной из тех причин, по которым я всегда так неистово ненавидела Адама Фарли. Но откуда мне это стало известно? Может быть, я что-то слышала в детстве? Какие-то семейные ссоры? Взаимные упреки между родителями? Деревенские сплетни?” Она рылась в своей памяти, не находя ответа.

Джим подошел и сел на диван рядом с Эммой.

– Надеюсь, что я не слишком расстроил вас, миссис Харт, разбередив болезненные старые раны. Тем не менее, я чувствовал себя обязанным передать вам ту тайну, которую поведал мне дедушка, и мне хотелось, чтобы этот камень был у вас, несмотря на то, что вы по собственной доброй воле изменили свое решение в отношении нашего брака с Полой.

– Нет, вы не огорчили меня, Джим. Я рада, что вы прислушались к своему внутреннему голосу. Я очень любила свою мать, но у меня не осталось ее фотографии. Я буду хранить этот камень, как величайшее сокровище. А теперь, пожалуйста, продолжайте ваш рассказ: я уверена, что он еще не закончен.

– Да, это так. Когда дедушка отдал мне этот камень для передачи вам, он сказал, что женщины из рода Харт всегда играли фатальную роль для мужчин из рода Фарли, они неизбежно влюблялись друг в друга. „Видно, так им на роду написано”, – сказал он. Еще он сказал мне: „Передай Эмме, что этому пора положить конец. Пусть это поколение обретет счастье, которого были лишены мы с нею, а также мой отец с ее матерью. Скажи ей, что ей представилась счастливая возможность раз и навсегда прервать эту печальную традицию. Передай ей, что она и только она одна может наконец соединить наши семьи узами счастливого брака”. Он был очень взволнован, миссис Харт, и я обещал ему выполнить его просьбу.

Эмма взяла Джима за руку, ее старые и мудрые глаза были мокрыми от слез.

– Но почему вы не пришли ко мне раньше, Джим? Ведь ваш дед скончался уже три месяца назад.

– Я собирался к вам еще в январе, но вы с Полой неожиданно уехали в Америку. После возвращения вы заболели. Я собирался переговорить с вами несколько недель назад, но вы были слишком заняты, и мне не хотелось волновать вас, особенно после болезни. А потом, как гром среди ясного неба, вы вызвали меня и заявили, что не будете возражать против нашего брака с Полой, если мы сами еще любим друг друга.

– Я рада, что сама сделала первый шаг, – произнесла Эмма. – Это как-то воодушевляет меня.

Она удивленно покачала головой.

– Не правда ли странно, что три поколения мужчин Фарли влюблялись в женщин Харт и до сих пор что-то всегда разрушало их любовь. Три поколения, Джим, на протяжении почти целого века!

Она тяжело вздохнула.

– Как долго! И как много страданий! Да, ваш дед был прав: с этим надо кончать. Но теперь с этим покончено, не так ли, Джим?

– Да, слава богу.

К удивлению и смущению Эммы, Джим опустился на колени к ее ногам и крепко сжал ее руку. Умоляюще глядя ей в глаза, он сказал:

– Дедушка просил меня сделать кое-что еще, миссис Харт. Перед самой своей смертью он сказал: „Когда ты расскажешь обо всем Эмме, я хочу, чтобы ты на коленях попросил у этой женщины прощения за все, что сделали ей Фарли. А особенно попроси ее простить меня. Скажи ей, что я никогда не переставал любить ее и что без нее моя жизнь лишилась всякого смысла. Какая-то часть моей души умерла во мне в тот миг, когда я оттолкнул Эмму в розарии, и я дорого заплатил за это”. Я клятвенно обещал исполнить то, о чем он просил. Но дедушка неожиданно стал бредить, и он снова и снова заставлял меня обещать ему это. Печальным голосом он сказал: „Джим, я не успокоюсь в могиле, если она не простит меня. Умоли ее об этом, Джим, и тогда моя измученная душа обретет покой”. Я сказал ему, что вы обязательно простите его и тем неожиданно успокоил его. На какое-то время он заснул, но когда он снова открыл глаза, мне показалось, что он не замечает меня, таким отсутствующим было его лицо. Он долго-долго смотрел в окно, а потом откинулся на подушки, и мне показалось, что он заснул снова. Совершенно неожиданно он улыбнулся радостной, счастливой улыбкой. Очень громким голосом он вскричал: „Эмма! Эмма! Я возвращаюсь на Вершину Мира!”, а после этого мирно скончался у меня на руках.

Эмма, глотнув слезы, произнесла дрогнувшим голосом:

– Бедный Эдвин! Бедный Эдвин! Может быть, ваш дед страдал гораздо сильнее меня.

– Да, мне так кажется, – сказал Джим. Его лицо напряглось. – Вы ведь прощаете Фарли, миссис Харт? И моего дедушку в особенности?

– Я простила их, Джим, всех, и Эдвина – в первую очередь.

Она с нежностью дотронулась до лица Джима. Ей казалось, что это Эдвин сейчас стоит на коленях перед ней. „Я положила всю жизнь, чтобы отомстить тебе за то горе, что ты принес мне. Но, оказывается, в том не было никакой нужды. Твоя собственная совесть гораздо лучше поработала за меня. Если бы только я знала! Сколько усилий и душевных мук было потрачено зря. Ты сам хотел, чтобы я победила. Это хоть немного бы облегчило вину, переполнявшую тебя. Вот почему ты испытывал такое облегчение, когда я отобрала у тебя „Газет”: ты знал, что вендетта, наконец, кончилась”.

– Миссис Харт, с вами все в порядке? – испуганно спросил Джим.

Эмма встрепенулась и пристально взглянула на него.

– Да, со мной все хорошо. А теперь будьте любезны и одолжите мне носовой платок. Не могу же я вся в слезах спуститься вниз, чтобы объявить о вашей помолвке?

– Пока я жив, готов чем могу служить вам, – сказал Джим, протягивая ей платок.

Эмма высморкалась и сказала:

– Я собиралась сказать вам сегодня вечером, что у меня есть ребенок от вашего деда, Джим. Хочу, чтобы вы об этом знали. Это моя старшая дочь, графиня Дунвейл, и ваша тетка Эдвина, точнее ваша сводная тетя.

– Я в этом был почти уверен, когда сегодня встретил ее, – усмехнулся Джим. – Вы можете рассердиться на мои слова, но она выглядит как истинная Фарли.

Эмма рассмеялась.

– Это действительно так. В молодые годы она была вылитой копией вашей прабабушки Адель. Ну, а теперь предложите старой даме руку и помогите мне спуститься вниз поздороваться со всей моей семьей.

– Почту за честь, – ответил Джим.

Глава 60

Обед продолжался уже достаточно долго. Эмма восседала во главе длинного стола красного дерева в своей роскошно обставленной столовой в окружении своих детей, внуков, их жен и мужей. Подаваемые блюда были самыми изысканными, вина – великолепными, и за столом царил дух всеобщего веселого оживления. Все сидевшие за столом расслабились, а зависть, недоброжелательство и противоречия были временно похоронены или, по крайней мере, умело скрывались за улыбающимися лицами.

„Все клоуны одели свои маски”, – подумала Эмма, вспомнив строчку из когда-то прочитанного ею стихотворения и ощущая скрытое напряжение в атмосфере, хотя и менее отчетливое, чем раньше, когда она только спустилась в гостиную, опираясь на руку Джима Фарли. Внуки, обожавшие ее и бывшие неизменно ласковыми по отношению к бабушке, радостно, с энтузиазмом приветствовали ее. Дети также внешне были настроены дружелюбно, но Эмма чувствовала настороженность одних, скрытую враждебность – других, и озабоченность у всех, кроме Дэзи. Со своей стороны Эмма была радушна со всеми, ее лицо – как всегда, оставалось непроницаемым, в то время, как ее дети, отягощенные грузом коллективной вины, боялись смотреть ей прямо в глаза.

Эмму искренне забавляло, как четыре конспиратора старательно избегают друг друга. Для нее не остались незамеченными многозначительные взгляды, которыми временами обменивались между собой державшиеся на отдалении друг от друга Кит и Робин, когда, как им казалось, никто не наблюдает за ними. Даже Элизабет, бывшая по-прежнему близкой к своему брату-близнецу, старалась не пересекаться с ним и не отходила от Блэки, всячески подлизываясь к нему. В течение всего часа коктейлей Эдвина держалась рядом со своим сыном. Помолвка была объявлена, шампанское – выпито, поздравления принесены, хотя все дети Эммы были изумлены, узнав, что она принимает Фарли в лоно своей семьи.

Теперь за десертом в мерцающем свете свечей Эмма время от времени отрывала взгляд от своей тарелки и посматривала искоса на четырех заговорщиков, наблюдая за ними своими внимательными глазами из-под приспущенных век. У нее были все преимущества перед ними. Приобретенный за долгие годы опыт общения с самыми разными людьми только умножал ее естественное знание индивидуальных особенностей и способностей ее детей. Она давно раскрыла их планы, и теперь им нечем было удивить или ошеломить ее. Каждый из них был для нее словно раскрытая книга. После сегодняшнего вечера ей больше не о чем будет беспокоиться: игра будет сыграна.

Эмма на мгновение задержалась взглядом на Ките. Как с годами он стал похож на Джо Лаудера, такой же трудолюбивый, флегматичный, лишенный воображения и инициативы. И как этого большого дурака угораздило затесаться в одну компанию с Робином, который в два счета обставит его на ровном месте. Эмма перевела взгляд на младшего сына. „Как красив он сегодня”, – подумала Эмма, ощутив внезапный болезненный укол в сердце. Робин всегда был ее любимцем, и то, что он оказался инициатором заговора против нее, расстроило ее больше, чем она сама подозревала. Она не могла не признать, что Робин – прирожденный политик, обходительный, с изысканными манерами и хорошо подвешенным языком, настоящий деловой человек. К сожалению, подобно своему отцу, Артуру Эйнсли, Робин был склонен сильно преувеличивать свою фатальную неотразимость, и это постоянно мешало правильности его суждений.

Во многих отношениях его сестра была гораздо умнее и хитрее его, но она крайне редко пользовалась этими своими преимуществами. Эмма внимательно посмотрела на сверкающую бриллиантами Элизабет, упакованную в серебристую парчу и бирюзовый шифон. Главное в ее жизни – неутомимая жажда удовольствий. В этом отношении она тоже уродилась вся в отца.

В свои сорок семь лет Элизабет была по-прежнему ослепительна, самой красивой в семье, но она стала еще более нервной, чем в юности, оставалась хрупкой и во многих отношениях незрелой. „Она удивительно несчастная женщина”, – подумала Эмма. Вообще, была ли Элизабет когда-нибудь по-настоящему счастлива? И сколько же у нее перебывало мужчин после развода с Тони Баркстоуном? Эмма уже начинала сбиваться со счета. Среди них были Майкл Виллерс, а потом – Дерек Ланд, от которого Элизабет родила двойню, Аманду и Франческу. После их рождения она потеряла вкус к англичанам. Польского князя с труднопроизносимой фамилией скоро сменил итальянский граф, бывший на добрых пятнадцать лет ее моложе. „Это тот еще граф, – неприязненно подумала Эмма, – гораздо больше он смахивает на жиголо”.

Эмма заметила, что этот граф подчеркнуто внимателен к Эдвине, которая, в свою очередь, с участием играла роль вдовствующей графини Дунвейл, разговаривая со всеми снисходительно и с вызывающим тошноту видом глубокого превосходства. Насколько же ясна была для нее Эдвина. После сегодняшнего вечера, узнав, наконец, кто ее настоящий отец, она почувствует, что у нее теперь есть все основания задирать свой сопливый нос перед всем миром.

„Ну, будет, слишком много чести для этих четверых, – подумала Эмма. – Мало радости и покоя дарят они мне в мои годы. Но, правда, они подарили мне внуков, и за это я им искренне благодарна”. Эмма отложила вилку и откинулась на спинку стула, добродушно улыбаясь. Но ее глаза по-прежнему смотрели настороженно, и если бы кто-нибудь заглянул в них, то он заметил бы коварный блеск, притаившийся в их бездонной глубине. Она повернула голову и взглянула на Блэки, с важным видом сидевшего на хозяйском месте. Его волосы, по-прежнему густые и кудрявые, стали снежно-белыми, его лицо все еще излучало несокрушимое здоровье, а черные глаза оставались такими же живыми, как и шестьдесят лет назад. Фигура Блэки стала величественной, но не грузной, его ум был по-прежнему острым, и он с достоинством нес груз своих немалых лет. Он пережил Уинстона и Фрэнка, умерших друг за другом с интервалом в один год, в начале 60-х, и Дэвида Каллински, скончавшегося летом 67-го. „Нас осталось только двое, – подумала Эмма, – а Блэки еще поживает. Он старый боевой конь, как, впрочем, и я сама”.

Эмили, сидевшая довольно далеко от нее, старалась привлечь к себе внимание Эммы, закатывая глаза и шепча какие-то непонятные слова. Эмма нахмурилась и знаком подозвала ее к себе во главу стола.

– Ради Бога, что с тобой случилось, Эмили? Такое впечатление, что тебя того и гляди хватит удар.

Эмилия склонилась к ней и зашептала.

– Это все твоя Эдвина, бабушка. Она изрядно набралась и бросается на всех. Как всегда, она выпила массу вина, да еще четыре порции виски и шампанское перед обедом. Если хочешь знать мое мнение, то она просто спивается. Она ужасно невоспитанно ведет себя с Джианни. Я знаю, что ты недолюбливаешь его, но он безвредный и хорошо относится к маме и к двойняшкам. Мне кажется, что она непозволительно груба с ним и он чувствует себя очень неловко. И маме от нее тоже достается в последнее время. Не велеть ли Хильде подать кофе?

Эмма с чувством пожала руку Эмили.

– Ты хорошая девочка. Я рада, что ты меня предупредила. Теперь сделай мне небольшое одолжение и сбегай наверх. В гостиной ты найдешь мой кейс для бумаг. Принеси и поставь его в библиотеке за письменным столом.

– Сию минуту.

Эмили вернулась к своему месту за столом, протянула руку и взяла со стола свой бокал. Она встала позади своего стула и громко кашлянула.

– Пожалуйста, все, помолчите секунду, – громким голосом заявила она. Гул разговоров резко оборвался, и все удивленно посмотрели на нее. Самоуверенная Эмили, которую трудно было чем-либо смутить, воскликнула:

– Мне, как представителю самого молодого поколения этой семьи, неловко упрекнуть собравшихся за этим столом в невнимательности. Но хочу заметить, что ни один из нас не предложил тост за здоровье бабушки, которая только что оправилась после серьезной болезни. Я думаю, что мы обязаны пожелать ей сохранить здоровье на долгие годы. Поскольку мы все так преданно ее любим…

Эмили, как хорошая драматическая актриса, выдержала паузу, неотступно осуждающе глядя своими зелеными глазами, такими похожими на глаза Эммы, на Робина и Кита, которых она терпеть не могла.

– Итак, я предлагаю тост за нее. За Эмму Харт! За великую женщину, которой мы все стольким обязаны. Пусть она еще многие лета будет с нами. За Эмму Харт!

– За Эмму Харт! – хором повторили все, поднимая бокалы.

Эмма была тронута вниманием Эмили, но еще больше она гордилась своей внучкой. „У нее выработался твердый характер, и она в двадцать один год никого не боится и меньше всего – своих дядей”. Эмма заметила злобное выражение на лицах своих сыновей и, слегка улыбнувшись, поднялась на ноги.

– Благодарю вас, – произнесла она, поклонившись, – а теперь прошу всех перейти в библиотеку, где вас ждут кофе и ликеры. „И последний раунд”, – добавила она про себя, подумав, что все козыри находятся у нее в руках. И она величественно поплыла прочь из столовой, окутанная облаком черного шифона. С глазами, сверкающими так же ярко, как изумруды на шее, она шла, весело подняв седую голову, таким же уверенным и целеустремленным шагом, каким ходила полвека назад.

Глава 61

Библиотека, обширная комната с высокими потолками и глядящими на запад окнами, выходящими в сад, со стенами, обшитыми сосновыми панелями начала XVIII века, была изящно обставлена красивыми старинными столиками и шкафами.

Эмма торопливо пересекла комнату и встала перед массивным, в виде пещеры, камином, датировавшимся 1611 годом, годом постройки „Пеннистоун-ройял". Согреваясь, она протянула руки к гудящему в камине огню и взглянула на резное украшение, поднимавшееся от каминной полки к самому потолку. Останавливаясь глазами на барельефе в центре, изображавшем суд царя Соломона, Эмма подумала: „Очень подходящий сюжет!”

Она обернулась, когда запыхавшаяся Эмили влетела в библиотеку. Она внесла кейс и, улыбаясь, поставила его за столом, после чего устремилась к камину. Красный шифон развевался у нее за спиной. Обняв Эмму, она сказала:

– Я просто обожаю это платье, бабушка. Еще раз спасибо тебе за него.

Улыбаясь, Эмма любовно потрепала Эмили по щеке.

– Ты можешь оставить его себе, дорогая, и серьги тоже.

Эмили задохнулась от восторга.

– Это – правда?? – глаза ее блестели. – Ты действительно даришь их мне? Кажется, да, судя по выражению твоего лица. О, какая ты милая, спасибо!

Неожиданно она поникла, ее юное личико погрустнело.

– Мамочка будет просто вне себя. Она ужасно злится, когда видит, что я надеваю эти серьги.

Эмма спрятала улыбку.

– Мне кажется, что я могу распоряжаться своими драгоценностями так, как мне заблагорассудится, Эмили. Ни твоей матери, ни кому-либо еще не должно быть до этого никакого дела. Не думай больше об этом.

В дверях показалась Сара, единственный ребенок Кита. Она выглядела ослепительно в своем темно-зеленом бархатном вечернем платье с распущенными медного цвета волосами, обрамлявшими ее веснушчатое лицо и смягчавшими его несколько угловатые черты. „Слава Богу, что она не похожа ни на своего отца, ни на своего дедушку Джо”, – подумала Эмма.

Двадцатишестилетняя внучка решительно взяла Эмму под руку и сердито сказала:

– Я просто не знаю, что такое сегодня с моим отцом: он ужасно раздражен весь вечер. Я только что наткнулась на них с дядей Робином. Они разговаривали, оба были мрачнее тучи и, кажется, серьезно спорили друг с другом. Надеюсь, они не испортят этого чудесного вечера своими дрязгами. Они просто несносны, как всегда.

– Думаю, что все обойдется, Сара, не волнуйся, – ответила Эмма, подумав про себя: „Итак, наши заговорщики готовы вцепиться друг другу в глотку. Ничего удивительного”.

Эмили, задыхаясь, вмешалась в разговор.

– Мне кажется, что все старики ведут себя как-то странно с самого приезда сюда. Они все очень возбуждены, бабушка. Особенно мамочка, но, впрочем, она – всегда настоящий комок нервов. Ну и пусть, зато мы повеселимся.

– Конечно, – сказала Эмма и завязала оживленный деловой разговор со своими внучками.

Постепенно в библиотеку стали подтягиваться все остальные, рассаживаясь по комнате или собираясь группками. Домоправительница Хильда подала кофе, а буфетчик разносил послеобеденные напитки и сигары. Блэки расположился рядом с Эммой, потягивая бренди и попыхивая сигарой.

– Чудесный вечер, Эмма, честно тебе говорю.

Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– И ты прекрасно выглядишь, крошка. Будь я на два года моложе, я бы попросил твоей руки. Всеми святыми клянусь, что именно так я бы и сделал, – засмеялся он, сбиваясь на ирландский говор, как он часто делал в прошлом.

– На свете не найти большего глупца, чем старый дурак, – подколола его Эмма и с озабоченным видом, указывая на бренди и сигару, спросила:

– Кстати о дураках. Тебе не кажется, что не стоит слишком налегать вот на это?

– В моем возрасте смешно беспокоиться о своем здоровье. Я и так задержался на этом свете, – воскликнул Блэки и продолжил: – Твой любимый Брайан шлет тебе привет. А я рад сообщить, что Джеральдина готовится в третий раз сделать меня дедом.

– Прими мои поздравления, Блэки, это чудесно.

Выглядевшая необычайно возбужденной Элизабет налетела на Блэки и бесцеремонно увлекла его за собой к своему мужу, оживленно болтая на ходу. Эмили и Сара отошли и оставили Эмму в одиночестве у камина, откуда она молча оглядывала всех присутствующих. Она была совершенно спокойна и наслаждалась обществом своих девяти внуков, каждый из которых по-своему доставлял ей столько радости. Один за другим они подходили к ней, развлекая ее и согревая ее старое усталое сердце, и Эмма купалась в волнах любви, исходивших от них. И уверенность в своей правоте, в тех мерах, которые она предприняла, чтобы сохранить и защитить свою династию, укреплялась в ней.

Филип, вызванный ею из Австралии в начале недели, рассказывал о разных событиях на овечьей ферме, слушая которые Эмма переполнялась приятными воспоминаниями о Дануне и тех счастливых днях, которые она проводила с Полом и Дэзи в этом чудесном старом доме. „Пол мог бы гордиться своими внуками, – думала Эмма, – они выросли хорошими людьми. Филип, честный, умный, трудолюбивый, становится хорошим бизнесменом. Вместе с Полой они обеспечивают постоянный успех всех предприятий Макгиллов”.

Эмма взглянула на свою внучку, полностью поглощенную Джимом Фарли, так и лучащуюся своим счастьем, и невольно вернулась мыслями к семье Фарли. Она разорила их и сейчас впервые задумалась о том, была ли она права. Но сожаления о сделанном – пустая трата времени. Ей вспомнились слова, сказанные много лет назад Полом: „Собственный успех – вот лучшая месть, Эмма”. Может быть, он был прав, и ее собственных достижений было бы достаточно, но все же, без подстегивающей ее мысли об отмщении Фарли, она, возможно, не достигла бы нынешних высот. Месть подхлестывала ее. Но теперь ее жизнь достигла последней долины, и после сегодняшнего вечера она сможет расслабиться, будучи уверенной в том, что все построенное ею будет надежно сохранено для нынешнего и будущих поколений ее семьи.

„Я должна пройти через это, разделаться с этим”, – сказала она себе самой. Час пробил, и настало время проявить свою волю. Она молча отделилась от группы, стоявшей перед камином, и, прокладывая себе путь через толпу гостей, Эмма наконец очутилась перед своим письменным столом в дальнем конце библиотеки.

– Прошу вашего внимания, – громко сказала Эмма. Шум продолжался. Эмма ваяла в руки стеклянное пресс-папье и громко постучала им по кожаной папке для бумаг. Разговоры смолкли, и в наступившей тишине все обернулись к ней.

– Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Я хочу обсудить вместе с вами одно небольшое семейное дело.

Некоторые члены семьи обменялись удивленными взглядами, а все остальные просто исполнили ее просьбу. Когда все расселись по местам, Эмма села за стол и открыла кейс. Она достала из него пачку бумаг и разложила их перед собой. Эмма встретилась взглядом с Джонатаном, который подмигнул ей и широко улыбнулся. „Он гораздо больше похож на Артура Эйнсли, чем на Робина, – подумала она, перебирая бумаги, – но, к счастью, характером он пошел в меня”. Улыбнувшись Джонатану в ответ, она попросила:

– Будь добр, дорогой, подай мне стакан воды.

Вскочив с места, Джонатан бросился выполнять ее просьбу. Эмма отпила глоток, сознательно оттягивая время, чтобы дать возможность заговорщикам почувствовать себя как на иголках.

Эмма взяла наконец документ и, повысив голос, прочла: „Я, Эмма Харт-Лаудер-Эйнсли из „Пеннистоун-ройял" в Йоркшире, будучи в здравом уме и твердой памяти, настоящим объявляю свою Последнюю волю и свое Завещание, оставляя тем самым недействительными все отданные ранее свои распоряжения и завещания”.

Общий вздох изумления повис в воздухе. Эмма замолчала и подняла свою седую голову. Все глаза были неотступно устремлены на нее, и в комнате установилась такая напряженная тишина, что шум от упавшей на пол шпильки показался ударом грома. Эмма улыбнулась, испытав злобное удовлетворение при виде ошеломленного выражения, застывшего на лицах ее детей. Только Дэзи и внуки остались спокойными. Эмма улыбалась, но ее глаза оставались холодными и острыми, как стальные клинки.

– Я знаю, что не принято, чтобы завещатель сам зачитывал свою волю, хотя закон прямо и не запрещает этого. Но я не ортодокс и никогда не была среди тех, кто слепо следует традициям.

– Но не кажется ли тебе это слегка ненормальным, мама? – нетерпеливо, с горящим лицом, воскликнула Элизабет.

– Пожалуйста, не перебивай меня! Вовсе нет, мне не кажется этого, – похлопав рукой по завещанию, сказала Эмма и двинулась дальше.

– Документ слишком обширен, чтобы читать его целиком, слово за словом, в нем сотни страниц, и он переполнен юридической терминологией. Поэтому, я думаю, будет проще прочитать только выдержки из него и пересказать человеческим языком, как я распорядилась своим имуществом, предприятиями и прочим состоянием.

Эмма откинулась на спинку стула и пытливым взглядом обвела присутствующих. Никто не проронил ни слова, а четверо заговорщиков, как каменные статуи, застыли в своих креслах. Отложив завещание в сторону, Эмма продолжила:

– Перед тем, как продолжить изложение моего завещания, я должна кое-что пояснить. Возможно, существует определенное недопонимание относительно промышленной империи Макгиллов, которой я управляю. Мне недавно пришло в голову, что среди вас есть некоторые, кто считает, что Пол оставил мне все свое состояние без всяких оговорок и что я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Однако это не так.

Она отпила глоток воды, повернулась в кресле и, оглядев собравшихся, торжественным тоном заявила:

– Согласно букве и духу завещания Пола Макгилла, все его состояние после моей смерти переходит к его родной дочери, Дэзи Эйнсли-Эмори, а от нее, после ее смерти, равными долями, к двум ее детям, Поле Макгилл-Эмори и Филипу Макгилл-Эмори.

Раздался глухой ропот и, подняв руку, Эмма потребовала тишины.

– В течение своей жизни Дэзи будет получать доходы с состояния Макгиллов через коммерческий банк Россистер, выступающий в качестве ее доверенного лица. Я назначаю Дэзи душеприказчиком всего наследства Макгиллов, а Генри Россистера – ее заместителем. После моей смерти дочь Дэзи, Пола, займет мое место председателя правления „Сайтекс Ойл Корпорэйшн" и будет действовать от имени своей матери, чему она научена мною. Точно так же после моей смерти, сын Дэзи, возьмет под свой контроль все владения Макгиллов в Австралии и будет руководить ими от имени своей матери. Он обучается этому уже три последних года под моим руководством. Полагаю, что вы все хорошо поняли, что никому больше из моих детей и внуков не достанется ни единого цента из состояния Макгиллов.

Никто не проронил ни слова. Внимательные глаза Эммы быстро перебегали с одного лица на другое, испытующе разглядывая их. Но что бы ни думали про себя ее остальные дети, они держали свои мысли и чувства при себе и их лица оставались бесстрастными. Эмма заявила:

– Прояснив состояние дел с наследством Макгилла, я теперь могу перейти к разъяснению того, как я распределила мое собственное состояние.

Напряженное ожидание слушателей стало осязаемым, и Эмма чувствовала, как его волны накатывались на нее. Она отыскала глазами единственного тридцатидвухлетнего сына Эдвины, графа Дунвейла, внука Эдвина Фарли и троюродного брата Джима.

– Энтони, будь добр, подойди сюда и встань рядом со мной.

Застенчивый молодой граф на секунду застыл в изумлении, недоумевая, почему его выделили, но, тем не менее, исполнил приказ и занял место справа от Эммы.

– Мой старший внук, Энтони, будет получать доходы со специально учрежденного мною для него капитала в два миллиона фунтов. Я также отдаю Энтони мой дом на Ямайке в Британской Вест-Индии со всем находящимся в нем имуществом, кроме картин.

Эмма взглянула на изумление Энтони, молча стоявшего рядом. Она сказала:

– Я не оставлю тебе никаких интересов в моем бизнесе, поскольку ты никогда не работал у меня, а кроме того – потому, что ты полностью поглощен управлением своей недвижимостью в Ирландии и другими многочисленными предприятиями, унаследованными от своего отца.

Эмма сделала паузу и окинула Энтони испытующим взглядом.

– Надеюсь, что ты правильно меня понял и не чувствуешь себя в чем-либо ущемленным.

– Боже мой, бабушка, конечно же нет! – воскликнул смущенно он. – Я просто подавлен и не нахожу слов. Твоя щедрость превосходит все ожидания, благодарю тебя.

Он сделал попытку вернуться на место, но Эмма остановила его:

– Останься здесь, – сказала она, и Энтони, кивнув, отступил назад и встал позади Эммы справа от нее.

– Теперь очередь двух самых младших моих внуков, Аманды и Франчески.

Кивком головы она подозвала к себе четырнадцатилетних двойняшек, дочерей Элизабет, сидевших на полу у ног Блэки. Те встали и, слегка напуганные, подошли, держась за руки к ее столу.

– Станьте здесь, рядом со своим кузеном, девочки, – велела им Эмма. – Я учредила капитал в два миллиона фунтов для Аманды и такой же капитал – для Франчески. Они станут получать доходы с этих капиталов, когда им исполнится по восемнадцать лет.

Поворачиваясь к сестрам, она добавила:

– Вы еще слишком юны, чтобы понять, о чем идет речь. Я все вам объясню позднее.

– Да, бабушка, – хором сказали они, а Аманда, готовая расплакаться, вскричала:

– Но ты же не собираешься умирать, бабушка?

Эмма покачала головой и успокаивающе улыбнулась им.

– Нет, еще не собираюсь, но я обязана позаботиться о вашем будущем, вот и все.

– Мы сможем приехать пожить с тобой, правда? – сморщив лицо, жалобно спросила Франческа.

– Поговорим об этом завтра, дорогая.

Эмма подалась вперед, сцепив руки, и ее голос, всегда ровный и сильный, слегка дрогнул.

– Теперь я собираюсь обсудить распределение акций „Харт Энтерпрайзиз”, компании, которая контролирует все мои ткацкие и швейные фабрики, а также – компании „Дирфильд Эстейтс”, „Роулэнд девелопмент корпорейшн”, "Дженерал ритейл трэйдинг компании” и „Йоркшир Консолидейтид Ньюспейпер компании”. Как вам известно, эта холдинговая компания, в которой мне принадлежит 100 процентов всех акций, владеет недвижимостью на многие миллионы фунтов.

Она замолчала, отпила глоток воды и с непроницаемым лицом откинулась на спинку кресла. Легкая усмешка тронула ее губы. Четверо заговорщиков, внимательно слушавшие ее и до этого, сейчас буквально замерли как загипнотизированные. Она перевела взгляд с Кита на Робина.

– Я завещаю моему внуку, Александру Баркстоуну, 52 процента моих акций в „Харт Энтерпрайзиз”.

Ей было слышно, как Кит судорожно вздохнул, его лицо выражало недоверчивое удивление. Повергнутый в прах Робин прошептал: „Боже мой!" и покраснел, Эмма усмехнулась.

– Далее. Я завещаю остальные свои акции „Харт Энтерпрайзиз” моим внукам и внучкам, Саре Лаудер, Джонатану Эйнсли и Эмили Баркстоун. Эти акции будут поделены между ними поровну, то есть каждый из них получит по 16 процентов от общего количества акций.

Эмма знаком велела четырем наследникам подойти к столу. Они с подходящими к случаю серьезными лицами встали перед нею. Эмма по очереди оглядела каждого из них и ровным голосом сказала:

– Надеюсь, вы понимаете причины подобного раздела акций „Харт Энтерпрайзиз”. Я решила, что единственный способ предупредить развал и последующее разорение компании – сохранить контроль над нею в руках одного человека. По моему твердому убеждению, по своему опыту, знаниям и подготовленности Александр больше всех подходит для того, чтобы управлять ею. Но этим я вовсе не хочу умалить ваши способности, которые считаю выдающимися. Вы продолжите работу в отделениях компании и после моей смерти станете их руководителями. И, без сомнения, вы все станете получать доходы с причитающихся вам акций, которые я передаю вам. Кроме того, я учреждаю для каждого из вас, включая Александра, собственный капитал в один миллион фунтов. Надеюсь, вы не подумали, что я хочу создавать фаворитов, и не можете упрекнуть меня в несправедливости.

Они, все четверо, уверили Эмму в своем понимании, по очереди выразили ей свою глубокую признательность и встали слева от стола. Сара, не отрываясь, смотрела в камин, не решаясь встретиться с сердитым взглядом Кита: она знала, что ее отец рассчитывал получить большой кусок акций „Харт Энтерпрайзиз”. По той же причине Джонатан уставился себе под ноги, избегая взгляда Робина. Но угрюмого Александра и кипящую от возбуждения Эмили, казалось, мало заботила реакция их матери, Элизабет, взбешенной и окаменевшей, не верящей своим ушам.

Эмма продолжила:

– Отвлекаясь на минутку от раздела моего бизнеса, я хочу сообщить, как я распорядилась моими домами, коллекциями картин и скульптур и драгоценностями. Своему внуку, Филипу Макгилл-Эмори, я оставляю все оставшиеся у меня картины, кроме находящихся здесь в „Пеннистоун-ройял”, во всех остальных моих домах и офисах в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Подойди сюда, пожалуйста, Филип, и присоединись к своим кузенам и кузинам.

Филип задержался у стола и поблагодарил бабушку, которая добавила:

– Я не оставляю тебе больше ничего, Филип. Надеюсь, ты поймешь мотивы, которыми я руководствовалась. По воле своего деда ты и так становишься мультимиллионером.

– Конечно, бабушка, ты совершенно права и поступаешь по справедливости.

– Теперь об остальных домах. Я завещаю: Александру – виллу „Кэп Мартин” на юге Франции, Саре – мой дом на Белгрейв-сквер, Эмили – квартиру на авеню Фош в Париже, Джонатану – квартиру на Пятой Авеню в Нью-Йорке. Всем моим внукам оставляю всю обстановку в этих домах. Все драгоценности, кроме моих изумрудов, я поровну оставляю моим внучкам Саре, Эмили, Аманде и Франческе.

Эмма замолчала и глазами подала знак Дэзи. Ее младшая дочь, остро чувствуя антипатию к себе со стороны остальных детей Эммы, поднялась с места и, быстро пройдя через комнату, встала рядом со своим сыном Филипом.

– Моей дочери, Дэзи, я оставляю кольцо с изумрудом, изумрудные серьги и колье, подаренные мне ее отцом. Я также завещаю ей этот дом, „Пеннистоун-ройял” со всем содержимым, в котором она сможет жить до конца своих дней. После ее смерти все это перейдет к ее дочери Поле.

Ропот и перешептывания повисли в воздухе, шелестели платья, скрипели стулья под гневно ворочающимися телами. Четверо ее старших детей смотрели на Эмму с такой неприкрытой враждебностью, что Эмма невольно вздрогнула, но в ее взгляде по-прежнему не было колебаний, а лицо оставалось невозмутимым. Она взглянула на Джима Фарли, потом вынула какой-то документ из общей кипы.

– Это для вас, Джим, – сказала Эмма, протягивая ему конверт.

Джим вздрогнул и с немым вопросом в широко раскрывшихся глазах поспешил к ней. Эмма вручила ему конверт.

– Здесь ваш новый контракт с „Йоркшир Консолидейтид Ньюспейпер компании” на следующие десять лет. Изучите его, посоветуйтесь со своими адвокатами и верните его мне на той неделе, подписанным. Я также назначаю вас со следующего месяца исполнительным директором компании с соответствующим повышением оклада.

– Большое спасибо, миссис Харт. Я не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность. Я обещаю…

– Потом, Джим, – нетерпеливо сказала Эмма, – и, пожалуйста, встаньте здесь с остальными. – Эмма взяла стакан с водой и выпила его до дна. Она выпрямилась с властным видом в кресле, лицо ее приобрело ледяную суровость.

– Теперь я хочу перейти к акциям сети универсальных магазинов Харт. Я не сомневаюсь, что всем вам не терпится узнать их судьбу.

Она помолчала, сверкая глазами.

– Я создала эту сеть на голом месте, своими собственными руками, вот этими самыми, – она подняла руки и показала их собравшимся. – Вся моя жизнь ушла на это, чтобы эта сеть стала такой, какая она сейчас, одной из крупнейших в мире. Несколько недель назад я решила передать ее в подходящие руки одного человека, который смог бы обеспечить ее сохранение, эффективно управлять ею так, как всегда делала это я сама…

Эмма многозначительно не договорила фразы до конца. Тишина в комнате стала гнетущей, напряжение – с трудом переносимым.

– Я передаю и завещаю все мои акции универмагов Харт моей внучке, Поле Макгилл-Эмори. Я оставляю ей также свою остальную коллекцию изумрудов.

Пола машинально поднялась с места и, проходя свой путь по ковру через комнату, с ужасом почувствовала, что ноги не слушаются ее. Но она старалась сохранять бесстрастное выражение на лице, неотрывно глядя только на Эмму. Предчувствуя всю неделю надвигающиеся события, она, тем не менее, не ожидала столь драматического их развития и боялась даже подумать о их будущих последствиях. Пола встала перед столом.

– Благодарю за доверие, которое ты мне оказала, бабушка. Клянусь тебе, что сохраню универсальные магазины Харт.

– Неужели ты могла подумать, что я сама не уверена в этом? – шутливо парировала Эмма, нежно улыбнувшись внучке.

Они обменялись улыбками, и Пола заняла место рядом с остальными, выстроившимися, словно фаланга, вокруг Эммы. „Бабушка разделила собравшихся как бы на два лагеря”, – сказала себе Пола, с нарастающим интересом гадая, что будет дальше. „Сейчас начнется сражение”, – решила она, тяжело вздохнув про себя.

– Наконец, я назначаю своим душеприказчиком свою дочь Дэзи Эмори, а Генри Россистера – ее заместителем.

Эдвина, Кит, Робин и Элизабет застыли как парализованные нанесенным ударом, и Эмма читала на их холодных лицах ненависть к себе, смешанную с горечью и растерянностью. Эмма сидела совершенно спокойно, ожидая, когда разразится скандал. Но, как ни странно, они, к глубочайшему изумлению Эммы, оставались удивительно сдержанными. „Они понимают, что я перехитрила их, но слишком трусливы, чтобы протестовать”.

Первым пришел в себя Робин. Он вскочил с апоплексически налившимся кровью лицом.

– Теперь послушай меня, мама. Ты совершила чудовищную несправедливость, хладнокровно вычеркнув нас из своего завещания, лишая нас того, что нам принадлежит по закону. Я полностью согласен со всем, что касается раздела состояния Макгиллов, но твои собственные средства и владения должны автоматически перейти к твоим детям. Мы – твои законные наследники. Я не намерен смириться и собираюсь опротестовать твое завещание, а все остальные – поддержат меня. Вне всякого сомнения, воспаление легких тяжело подействовало на тебя. Я буду настаивать на том, чтобы тебя признали недееспособной в момент составления завещания. Очевидно, что ты не в состоянии в дальнейшем отвечать за свои действия, и любой суд признает это. Более того…

– Заткнись и сядь на место, – голос Эммы, как стальной клинок, разорвал воздух. Она встала и сжала край столешницы.

– Да, я действительно исключила вас из своего завещания. И у меня были к тому основания. Видите ли, я вовремя узнала, что вы, четверо, сговорились отобрать у меня мою империю, забрать себе все, даже обделив собственных детей.

Она сардонически рассмеялась.

– Думаю, что я бы прислушалась, хотя и с неохотой, к вашим предложениям, если бы вы обратились ко мне. Я всегда уважала умных противников. Но вы оказались глупы и завистливы.

Эмма перевела дух.

– И в вашем заговоре была одна существенная ошибка: вы недооценили меня.

Она неотрывно смотрела на них, прищурив глаза, превратившиеся в узкие зеленые щелочки между сморщенными от старости веками.

– Генри Россистер как-то назвал вас клубком ядовитых змей. Как же он был прав тогда! Вы действительно не заслуживаете ни малейшего снисхождения за свое возмутительное поведение. Но я не так мстительна, как вы думаете и как был бы любой на моем месте. Поэтому я решила не ликвидировать те трасты, которые я учредила для вас много лет назад.

Эмма презрительно сжала губы.

– А что касается завещания, – оспаривать его или нет, – то я ожидала подобной реакции. Я предугадала ее, Робин, и соответствующим образом приготовилась на этот случай.

Эмма взяла со стола конверт и достала из него четыре листка бумаги. Она подняла руку, и листки затрепетали между ее пальцами.

– Здесь приготовлены чеки для каждого из вас. На какую сумму? На миллион фунтов каждый. Конечно, это капля в море по сравнению с тем, что вы могли получить, если бы не предали меня, но, тем не менее, это – целая куча денег с любой точки зрения.

Эмма цинично улыбнулась.

– Не воображайте себе, что это подарки. Вовсе нет, я просто покупаю вас. И я хорошо знаю, что каждый из вас имеет свою цену.

Положив чеки на стол, она взяла стопку документов.

– Если вы хотите получить свои чеки, по которым можно получить деньги немедленно, прямо с понедельника, каждый из вас должен подписать со мной индивидуальный договор.

Она помахала в воздухе зажатыми в руке документами.

– Как видите, договора уже составлены. Каждый договор представляет соглашение между нами, по которому вы обязуетесь не оспаривать мое завещание. Как юрист, Робин, ты должен понимать, что подписав договор и приняв мои финансовые предложения, вы лишаетесь возможности опротестовать завещание в суде.

Она по очереди перевела взгляд своих сверкающих глаз с Робина на Кита, потом на Эдвину и Элизабет.

– Хочу вас предупредить, что я приняла все меры, гарантирующие неоспоримый характер своей воли. В этом случае, можете вы спросить, почему я готова отдать каждому из вас по миллиону фунтов? Очень просто, для того, чтобы защитить свою империю от всяких, даже незначительных потрясений, и чтобы быть уверенной в том, что ни один из вас не станет отравлять жизнь моим внукам и не будет обузой для них.

Эмма вновь взяла чеки и помахала ими.

– Для меня это своего рода страховой полис.

Эмма села, бесстрастно глядя на них. Смущенный Кит сидел в кресле, не решаясь встречаться с нею глазами. Элизабет нервно сжимала руки, находясь в явном замешательстве, а Робин, их лидер, пытался хорохориться, изображая браваду на лице. Из всех четверых только Эдвина казалась спокойной, по крайней мере, внешне.

Эмма, до сих пор не обращавшая внимания на своих невесток и на зятя-графа, теперь обратилась к ним.

– Не хотите ли вы посовещаться со своими половинами? – спросила она, рассмеявшись. – Миллион фунтов – чертовски крупная сумма, чтобы так легко от нее отказаться.

Джун и Валери, всегда любившие Эмму и сейчас очевидно подавленные двуличностью своих мужей, отрицательно покачали головами, а граф, сознавая шаткость своего положения в семье, дипломатично уклонился от ответа.

– Ну, решайтесь, – сердито бросила Эмма. – Я не собираюсь тратить на это всю ночь.

Она встала и принялась торопливо складывать документы в кейс.

– Делайте, что хотите. Но я в последний раз предупреждаю вас, что вы проиграете, если попытаетесь опротестовать завещание после моей смерти. Этого не будет никогда. Я достану вас и с того света.

Элизабет решилась первой.

– Где тут ручка? – истерически вскричала она и поднялась с места, провожаемая злобным взглядом Робина. За ней последовала Эдвина. Потом их примеру последовал угрюмый, кипящий от ярости Робин. Кит был последним, и Эмма заметила, что у него дрожали руки и он был не в состоянии посмотреть ей в глаза.

Эмма убрала подписанные договоры в кейс и защелкнула его.

– Ну, а теперь, когда мы разобрались с этим маленьким семейным делом, я предлагаю продолжить нашу вечеринку.

На мгновение в гостиной установилась полная тишина, в которой все собравшиеся молча взирали на Эмму, а потом прорвался тот гвалт, которого она давно ожидала. Все столпились вокруг нее и заговорили разом. Эмма взяла в руки кейс и сказала:

– Прошу простить меня, но я должна оставить вас на несколько минут. Я скоро вернусь.

Она поймала Полу за руку.

– Поднимитесь с Джимом ко мне в верхнюю гостиную. Мне нужно переговорить с вами наедине. И захвати, пожалуйста, с собой мой кейс.

– Конечно, бабушка.

Эмма плавно двинулась прочь. Проходя мимо Блэки, она взяла его под руку.

– Не мог бы ты подняться и зайти выпить со мной?

– С огромным удовольствием, будь уверена, – ответил Блэки.

По своему обыкновению, он почти вплотную приблизил свое лицо к ее и, заглянув сияющими глазами глубоко в глаза Эммы, воскликнул:

– Настоящий спектакль, Эмма. Настоящее представление!

Эмма улыбнулась ему в ответ и ничего не ответила. Бок о бок они, в сопровождении Полы и Джима, вышли из библиотеки, пересекли Стоун-Холл и подошли к громадной винтовой лестнице, ведущей наверх. Что-то заставило Эмму задержаться у ее подножия. Обернувшись, она посмотрела назад. Кит, Эдвина, Робин и Элизабет стояли с непроницаемыми лицами в дверях библиотеки, глядя ей вслед. Эмма хорошо понимала, о чем они думают. Она выпрямилась и отбросила ногой подол своего вечернего шифонового платья, выразив этим легкомысленным жестом свое презрение к ним, и двинулась вверх по лестнице, гордо и величественно, как обычно.

Перед входом в гостиную Эмма извинилась и на минуту зашла к себе в спальню. Вернувшись через минуту, она застала в гостиной Блэки, сидевшего на одном диване, и молодых людей – на другом. Эмма встала перед камином, переводя взгляд с Полы на Джима и обратно.

– Вы рассказали Поле эту необыкновенную историю о мужчинах Фарли и женщинах Харт, Джим?

– Нет, миссис Харт. Я подумал, что вы захотите это сделать сами, – быстро ответил он.

– Что за необыкновенная история? – с любопытством спросила Пола.

– Я разрешаю Джиму рассказать ее тебе. Он сделает это потом, сейчас для этого нет времени.

Эмма разжала правую руку.

– Я обнаружила этот медальон, разбирая вещи своей матери после ее смерти. На нем выгравировано: „Э. от А. 1885”. Я знаю, что его подарил моей матери и твоей прабабушке Адам Фарли, ваш прадед, Джим. Я хочу отдать его тебе, Пола.

Заинтригованная Пола взяла медальон и стала разглядывать его.

– Спасибо, бабушка. Я навсегда сохраню его.

Оборачиваясь к Джиму, она сказала:

– Ты перескажешь мне эту историю, когда мы спустимся вниз. Все это звучит так таинственно.

– Она такая и есть, – ответил Джим. Эмма теперь обратилась к Джиму.

– Я нашла вместе с медальоном эту мужскую золотую булавку для галстука. Не могла ли она принадлежать вашему прадеду?

– Конечно, я в этом уверен, – воскликнул Джим, вертя булавку в руках. – В столе у дедушки Эдвина я нашел, разбирая его бумаги, фотографии его отца. Адам там совсем молод и одет в костюм для верховой езды. Галстук у него был заколот именно этой булавкой.

– Возьмите ее себе, Джим, – мягко сказала Эмма.

– Благодарю вас, миссис Харт, я очень тронут. И еще раз благодарю вас за контракт и назначение. За все. Я просто не ожидал…

– Это самое меньшее, что я могла для вас сделать, – перебила его Эмма. – Ну, а теперь оба бегите и наслаждайтесь обществом друг друга. Я хочу остаться с Блэки. За весь вечер нам с трудом удалось перекинуться двумя словами, а нам многое надо сказать друг другу.

Джим поднялся. Склонившись, он поцеловал Эмму в щеку.

– Вы – действительно великая женщина, миссис Харт.

Эмма улыбнулась ему в ответ. Пола обняла ее и шепнула в ухо:

– Я знала, что ты старая хитрая лиса и что-то затеваешь. Но ты удивила даже меня. Ты – кладезь сюрпризов, бабушка. И я просто обожаю тебя.

Эмма посмотрела, как они, взявшись за руки и улыбаясь друг другу, выходят из гостиной и подумала про себя: „С ними будет все хорошо!”

Блэки попыхивал сигарой, внимательно наблюдая за Эммой. Его глаза были полны нежности. Он обожал ее все шестьдесят четыре года, свою маленькую дикарку с вересковой пустоши. Они прошли вместе длинный путь, на котором было много горя и радостей, но она никогда не переставала изумлять его.

– Итак, вендетта закончилась. Ты соединила две семьи: Пола становится Фарли, – он мягко улыбнулся ей. – Я начинаю думать, что, в конце концов, ты стала сентиментальной пожилой дамой, Эмма Харт.

– Возможно. – Эмма откинулась на спинку дивана и расправила подол платья. – Ты знаешь, Блэки, если мне удастся пожить еще немного, то я смогу подержать на руках правнука Фарли. Кто бы мог подумать!

Ее глаза загорелись.

– Я так рада, что изменила решение относительно Джима и Полы. Их счастье – вот что сейчас важнее всего, в них наше будущее.

– Надеюсь, так и будет, – промолвил Блэки. Он встал и подошел к георгианскому столику. – Что тебе налить, Эмма? – спросил он, наливая себе коньяку.

– Мне – „Красавец Принц Чарли”, пожалуйста.

Блэки с бокалами в руках подошел и сел с нею рядом на диван.

Они чокнулись.

– За всех, кого мы любили, но потеряли, за тех, кого мы любили и кто еще с нами, за наших потомков, которым еще предстоит родиться, Эмма!

– Да, Блэки, за новое поколение.

Они сидели рядом молча, глубоко задумавшись, и им было легко друг с другом как всегда, с самой первой встречи на вересковой пустоши. Неожиданно Блэки взял Эмму за руку.

– Какой длинный путь ты прошла, Эмма, в погоне за нынешним твоим богатством и могуществом, и вот что меня заинтересовало. Скажи мне, узнала ли ты на этом пути что-нибудь особенное, чем бы могла поделиться со старым другом?

– Да, Блэки, мне кажется, что я поняла, в чем смысл жизни.

Он внимательно посмотрел на нее:

– И в чем же он, крошка?

Эмма улыбнулась своей несравненной улыбкой, осветившей ее лицо.

– В терпении.