Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

Рэй Брэдбери
 
Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ 1976

      www.raybradbury.ru
 

Long After Midnight, 1976 / Далеко за полночь

 
      1. The Blue Bottle / Синяя бутылка
      2. One Timeless Spring / Однажды, в дни вечной весны
      3. The Parrot Who Met Papa / Попугай, который знал Папу
      4. The Burning Man / Пылающий человек
      5. A Piece of Wood / Ржавчина
      6. The Messiah / Мессия
      7. G.B.S.-Mark V / Дж. Б. Шоу – Евангелие от Марка, глава V
      8. The Utterly Perfect Murder / Идеальное убийство
      9. Punishment Without Crime / Наказание без преступления
      10. Getting Through Sunday Somehow / Как-то пережить воскресенье
      11. Drink Entire: Against the Madness of Crowds / Выпить сразу: против безумия толп
      12. Interval in Sunlight / Мгновение в лучах солнца
      13. A Story of Love / Рассказ о любви
      14. The Wish / Желание
      15. Forever and the Earth / О скитаньях вечных и о Земле
      16. The Better Part of Wisdom / Секрет мудрости
      17. Darling Adolf / Душка Адольф
      18. The Miracles of Jamie / Чудеса Джейми
      19. The October Game / Октябрьская Игра
      20. The Pumpernickel / Пумперникель
      21. Long After Midnight / Далеко за полночь
      22. Have I Got a Chocolate Bar For You! / Сладкий дар

      Эта книга с любовью посвящается Уильяму Ф. Нолану – удивительному коллекционеру, фантастическому исследователю, дорогому другу.

      
 

Cиняя бутылка

The Blue Bottle 1950 год Переводчики: Н.Григорьева, В. Грушецкий

 
      От каменных солнечных часов осталось лишь мелкое белое крошево. Птицы покинули поднебесье и навеки смолкли, распластав крылья среди скал и песка. По дну мертвых морей перекатывались волны пыли. Стоило ветру уговорить их снова сыграть древнюю мистерию потопа, как они вздымали сухие валы и серые пыльные потоки заливали все окрест.
      Города замерли в немоте уснувшего времени, стихли фонтаны, не плескалась вода в озерах… Только тишина и древняя память.
      Марс был мертв.
      Потом на границах огромного безмолвия в невообразимой дали родился звук – словно бы еле слышно стрекотало какое-то насекомое. Звук приближался, нависал над красноватыми холмами, противно зудел в пронизанном солнцем воздухе. Дрогнуло древнее шоссе, шевельнулась и пошла перешептываться пыль в давным-давно заброшенных городах.
      Звук замер.
      В сияющей полуденной тишине Альберт Бек и Леонард Крейг сидели в латаном-перелатаном стареньком вездеходе и разглядывали мертвый город. Город с трудом выдержал человеческий взгляд и будто сжался, ожидая крика.
      – Привет!
      Хрустальная башня вздрогнула и осыпалась мягким шелестящим дождем мелких обломков.
      – Эй, вы там!
      Еще одна… Потом башни начали рассыпаться одна за другой. Голос Бека приказывал им умирать.
      Каменные химеры с огромными гранитными крыльями ныряли вниз. Короткий полет заканчивался неизменным тяжким ударом о плиты двориков и края фонтанов. Голос приказывал им, словно цирковым животным, и они с протяжными стонами отрывались от каменных фронтонов, наклонялись, заглядывали в пустоту, вздрагивали, сопротивляясь, и рушились вниз с разинутыми пастями, выпученными каменными глазами, оскаленными клыками. Осколки разлетались вокруг, как шрапнель по черепице.
      – Э-ге-гей!
      Бек подождал. Катастрофический распад прекратился. Ни одна башня больше не упала.
      – Теперь можно идти.
      Крейг даже не пошевелился.
      – Все за тем же?
      Бек кивнул.
      – Не понимаю. Ради какой-то проклятой бутылки! Зачем она вам всем так понадобилась?
      Бек выбрался из машины.
      – Те, кто держал ее в руках, не очень-то охотно делились впечатлениями. Известно только, что это древняя вещь. Такая же древняя, как пустыня, как здешние мертвые моря… Все предания говорят: в ней что-то есть. А человек – существо любопытное и алчное.
      – Не обобщай. Ко мне это не относится, – отозвался Крейг. Его губы едва шевелились; глаза оставались полуприкрыты. Он лениво потянулся. – Я здесь просто за компанию. Все-таки лучше смотреть, как ты суетишься, чем сидеть без дела в этом пекле.
      Старый вездеход Бек раскопал с месяц назад – еще до того, как Крейг вызвался сопровождать его, – среди мусора, оставшегося со времен Первого промышленного вторжения на Марс. Продолжалось оно недолго, поскольку человечество двинулось дальше, к звездам. Бек привел вездеход в порядок и с тех пор мотался на нем от одного древнего города к другому, через земли бездельников и фермеров, мечтателей и лентяев, людей, отвергнутых космосом, и тех, кто, подобно ему и Крейгу, не любил напрягаться и в конце концов обнаружил, что Марс – самое подходящее для них место.
      – Пять, а может, и десять тысяч лет назад марсиане создали Синюю Бутылку, – сказал Бек. – Взяли и выдули из марсианского стекла. А потом ее теряли и находили, и опять теряли и снова находили…
      Он говорил, не отрывая взгляда от колышущегося жаркого марева над мертвым городом. «Всю мою жизнь, – думал Бек, – я занимался ничем, заполнял себя пустотой. Другие, лучше меня, делали большие дела: летали к Меркурию, или к Венере, или еще дальше – за пределы Солнечной системы. Другие – не я. Все, кроме меня. Но Синяя Бутылка может разом все изменить».
      Он повернулся и зашагал прочь от остывающего вездехода.
      Крейг легко перемахнул через борт и небрежным шагом последовал за ним.
      – И чего ты достиг за десять лет охоты? Ты мечешься во сне, просыпаешься в испарине, носишься по планете, высунув язык. Так стремишься заполучить эту проклятую бутылку, даже не зная, что в ней? Ты дурак, Бек.
      – Эй, полегче на поворотах, – проворчал Бек, сшибая камешек с дороги.
      Бок о бок они вошли в разрушенный город и теперь шагали по мозаичным плитам, складывавшимся в каменный гобелен. Под ногами людей разворачивалась история сгинувших марсиан, мелькали образы диковинных животных, ветер то раздергивал пыльную кисею, то вновь накидывал ее на сцены и лики былого.
      – Погоди, – сказал Бек. Он сложил ладони рупором и во всю мочь крикнул: – Эй, там!
      – Там-м-м, – отозвалось эхо, и снова посыпались башни. Фонтаны и каменные колонны неторопливо складывались, словно уходили в себя. С этими городами всегда так. Иногда башни, прекрасные, как симфония, могут рухнуть от единого слова. Как будто кантата Баха рассыпается на звуки прямо перед тобой.
      Мгновение спустя пыль осела. Только две конструкции остались стоять.
      Бек кивнул приятелю, и они двинулись на поиски.
      Крейг озирался по сторонам, и на губах его играла легкая улыбка.
      – Слушай, вдруг в этой бутылке сидит маленькая женщина, – сказал он, – знаешь, такая, вроде японского цветка, который раскрывается, когда его опускаешь в воду?
      – Мне не нужна женщина.
      – Может, и нужна. Наверное, у тебя никогда не было настоящей женщины, которая любила бы тебя по-настоящему, вот ты и надеешься отыскать ее в бутылке. – Крейг пожевал губами. – А может, там что-нибудь из твоего детства? Озеро, дерево, на которое ты любил забираться, краб какой-нибудь… и все это свернуто в такой крошечный узелок… Как, звучит?
      Бек смотрел вдаль.
      – Иногда и мне так кажется. Что-то из прошлого… Земля. Я не знаю.
      Крейг кивнул:
      – Вполне возможно, что в бутылке каждый находит что-то свое. А вдруг там найдется глоток хорошего виски?
      – Лучше смотри-ка повнимательнее вокруг, – посоветовал Бек.
 
      Перед ними было семь комнат, заполненных блеском и сиянием; от пола до потолка стояли амфоры, кувшины, бутыли, урны, вазы красного, розового, желтого, фиолетового, черного стекла. Бек методично разбил все, чтобы раз и навсегда расчистить себе путь и никогда больше не разгребать эти завалы.
      Покончив с одной комнатой, он собрался перейти в следующую, но остановился, не дойдя до порога. Он просто боялся идти. Боялся, что на этот раз найдет; что поиск его завершится, а жизнь снова утратит смысл. Десять лет назад, на пути от Венеры к Юпитеру, он впервые услышал о Синей Бутылке от восторженного коммивояжера и почувствовал, что обретает цель. Лихорадка поиска захватила его и с тех пор не отпускала. Если обращаться с ее внутренним жаром осторожно, то желания отыскать Синюю Бутылку может хватить надолго, до самого краешка жизни. Ну хотя бы еще лет на тридцать – конечно, если не очень усердствовать в поисках и не признаваться самому себе, что дело вовсе не в бутылке, не в том, чтобы найти ее, а в азарте поиска, охотничьей страсти, когда не знаешь к тому же, что за трофей поджидает тебя.
      Какой-то посторонний звук заставил Бека подойти к окну и выглянуть во двор. По улице к дому почти бесшумно подкатил маленький песчаный мотоцикл. Белокурый толстяк легко соскочил с мягкого сиденья и теперь озирался по сторонам.
      Еще один искатель. Бек вздохнул. Их тут тысячи рыщут повсюду. Но беззащитных городков и деревушек на Марсе тоже не одна тысяча. Сотни лет не хватит, чтобы просеять их все.
      – Как дела? – В дверном проеме появился Крейг.
      – Да вот, не повезло… – начал было Бек, но замолчал и принюхался. – Откуда этот запах?
      – Какой? – Крейг огляделся.
      – Пахнет словно… хорошим бурбоном.
      – Так это от меня! – засмеялся Крейг.
      – От тебя?
      – Я только что принял. Нашел в соседней комнате. Разгребал всякий хлам, перерыл кучу бутылок, ну, знаешь, как везде, а в одной из них обнаружился бурбон.
      Бек смотрел на приятеля и чувствовал, как его начинает колотить нервная дрожь.
      – Откуда, черт возьми, взяться бурбону здесь, в марсианской бутылке? – Ладони у него стали влажными и похолодели. Он медленно двинулся вперед. – Где она?
      – Да я уверен…
      – Проклятье! Покажи мне ее!
 
      Он стоял в углу комнаты – небольшой сосуд из марсианского стекла, синего, как небо; легкий, почти невесомый. Бек осторожно поднял его и перенес на стол.
      – Там еще половина осталась, – сказал Крейг.
      – Я ничего не вижу внутри, – возразил Бек.
      – Ты потряси.
      Бек поднял фиал, осторожно встряхнул.
      – Слышишь, плещется?
      – Нет.
      – А я так отчетливо слышу.
      Бек снова поставил бутылку на стол. Через окна падал солнечный свет, и под его лучами на стенках изящного сосуда вспыхивали синие огоньки. Так мог бы сиять драгоценный камень на ладони. Так голубеет океанский залив под полуденным солнцем. Так сверкает капля росы поутру.
      – Это она, – произнес Бек тихо. – Я знаю, что это она. Нам нечего больше искать. Мы нашли Синюю Бутылку.
      Крейг явно не верил.
      – Так ты ничего в ней не видишь?
      – Ничего… Если только… – Бек нагнулся и заглянул в синюю стеклянную вселенную. – Если только я не открою ее и не выпущу на свободу, что бы там в ней ни было; тогда, может быть, увижу.
      – Я закупорил ее как следует, – немного виноватым тоном сказал Крейг.
      – Надеюсь, джентльмены простят меня, – раздался голос сзади.
      Белокурый толстяк с винтовкой вошел в комнату. Он не смотрел на лица двоих людей, он смотрел только на голубую стеклянную посудину. И улыбался.
      – Терпеть не могу таскать с собой винтовку, пожаловался он, – но вот приходится. Полагаю, вы не будете возражать, если я возьму эту штуку?
      Бек был почти доволен. В происходящем явно чувствовалась определенная красота согласованности; он любил подобные повороты сюжета – сокровище уводят прямо из-под носа, прежде чем им успели хотя бы полюбоваться. Открывались неплохие перспективы погони, борьбы, череды удач и потерь, и все это обещало по крайней мере еще четыре-пять лет новых поисков.
      – Ну давайте же, – поторопил незнакомец. – Тащите ее сюда.
      Он угрожающе шевельнул стволом винтовки. Бек протянул ему бутылку.
      – Ну и ну, – покачал головой толстяк. – Даже не верится, что все так просто. Вошел, послушал чужой разговор – и вот уже Синюю Бутылку вручают тебе прямо в руки! Поразительно!
      Он вышел из комнаты на залитую солнцем улицу и зашагал к мотоциклу, все еще качая головой и посмеиваясь.
 
      Полночные города в свете двух холодных марсианских лун казались вырезанными из кости. Подскакивая и дребезжа, вездеход полз по разбитому шоссе мимо поселений с фонтанами, припорошенными вездесущей пылью и пыльцой с крыльев бесчисленных насекомых, мимо ажурных зданий, набитых странной утварью, уставленных звенящими металлом книгами, завешанных причудливыми картинами. Древние города давно утратили свое первоначальное назначение; теперь они стали скопищем бесполезных вещей; время обратило их мостовые в прах, и хмельные ветры, играя, перебрасывали его из долины в долину, словно пересыпали песок в гигантских песочных часах, бесконечно создавая одну пирамиду и разрушая другую. Безмолвие неохотно распахивалось на миг, пропускало вездеход и тут же смыкалось снова.
      – Мы никогда не найдем его, – вздохнул Крейг. Проклятые дороги! Столько времени прошло – не мудрено, что от них остались одни ухабы да рытвины. На мотоцикле здесь куда сподручнее: по крайней мере, ямы можно объезжать. Черт!
      Они круто свернули, срезая изгиб шоссе. Вездеход, словно гигантский ластик, стирал с дороги вековые напластования пыли и открывал изумруды и золото древних марсианских мозаик.
      – Стоп! – сам себе скомандовал Бек и сбросил скорость. – Там что-то есть.
      – Где?
      Они вернулись назад на сотню ярдов.
      – Вот. Смотри. Это же он.
      В кювете под собственным мотоциклом лежал давешний толстяк. Глаза у него были широко открыты, и, когда Бек посветил фонариком, они невидяще блеснули.
      – Где бутылка? – спросил Крейг.
      Бек спустился в кювет и забрал винтовку.
      – Не знаю. Исчезла.
      – От чего он умер?
      – Этого я тоже не знаю.
      – Мотоцикл вроде в порядке. Не похоже на аварию.
      Бек перевернул тело.
      – Ран нет. Такое впечатление, словно он вдруг… выключился сам по себе.
      – Наверное, сердечный приступ, – пожал плечами Крейг. – Заполучил бутылку и слишком возбудился. Съехал с дороги передохнуть. Надеялся, что обойдется, а сердце не справилось.
      – Как-то не вяжется это с Синей Бутылкой.
      – Там кто-то есть, – перебил Крейг. – Господи, сколько же здесь этих искателей…
      Они всмотрелись в окружающую тьму. Далеко на синих холмах в звездной черноте смутно угадывалось движение.
      – Трое. Пешком идут, – уверенно сказал Бек.
      – Они, должно быть…
      – Боже, ты посмотри!
      С телом происходило нечто невероятное. Фигура толстяка словно плавилась у них на глазах. Лицо исчезало. Волосы засветились, как перекалившаяся вольфрамовая нить, и с шипением рассыпались. Пальцы рук вспыхнули и растаяли в пламени. Потом словно гигантский молот обрушился на стеклянную статую: тело взорвалось розовыми сполохами, превратилось в облачко дыма, и ночной ветер мгновенно развеял его над дорогой.
      – Они, наверно, что-то с ним сделали, – хрипло произнес Крейг. – Это какое-то новое оружие.
      – Так и раньше бывало с теми, кому удавалось найти бутылку, – сказал Бек. – Они исчезали. А бутылка переходила к другим, и те тоже исчезали. Он покачал головой. – Надо же! Взял и словно рассыпался на миллион светлячков…
      – Ты поедешь за ними?
      Бек вернулся к вездеходу, постоял, вслушиваясь в тишину ночных курганов, хранящих истлевшие кости, и, обращаясь к пустыне, убежденно сказал:
      – Работенка та еще, но, думаю, пробьемся. Теперь я просто должен до нее добраться. – Он помолчал и снова заговорил, уже совсем тихо: – По-моему, я знаю, что там, в Синей Бутылке… Наконец-то я понял. В ней то, чего я больше всего хочу. Оно ждет меня.
      – Я с тобой не поеду, – заявил Крейг, подходя к машине. Бек сидел за рулем, положив руки на колени. – Не стану я гоняться за теми тремя. Я хочу просто жить, Бек. Эта бутылка для меня ничего не значит. Я не собираюсь рисковать из-за нее собственной шкурой. Но позволь пожелать тебе удачи.
      – Благодарю, – сказал Бек и повел машину в дюны.
 
      Ночь, словно холодная вода, струилась за бортом машины. Вездеход трясся по руслу древней реки, с трудом прокладывая путь между нависшими берегами. Двойные ленты лунного света окрашивали барельефы богов и животных, высеченные на скалах, в золотисто-желтые тона. На фасаде высотой с милю разворачивалась марсианская история, запечатленная в нечеловеческих лицах с широко распахнутыми пустыми глазами и зияющими провалами ртов, похожих на пещеры.
      Надсадный рев мотора отгонял прочь ночные видения. Вызолоченные лунами фрагменты древних скульптур выплывали из тьмы и снова исчезали в сонной студеной глубине.
      Бек думал о прошлом: обо всех ночах за прошедшие десять лет, когда он разжигал красные костры на дне древних морей и готовил простую походную пищу. И мечтал. В мечтах он всегда стремился и никогда не знал – к чему. Так было с самой ранней юности – со времен тяжелой жизни на Земле, с поры великих потрясений 2130-х, ознаменованных голодом, хаосом, бунтами, метаниями. Потом – скитания в космосе, разные планеты, одинокие годы без любви и ласки… Человек выходит из тьмы на свет, из материнского лона в мир, и как понять, чего он действительно хочет?
      К чему мог стремиться тот мертвец в кювете? Может, он всегда хотел чего-то сверх? Чего-то такого, чего у него никогда не было?.. А что вообще есть у людей? Вот у него? Да почему только у него – у кого угодно? Есть ли вообще что-нибудь такое, чего стоило бы искать?
      Синяя Бутылка.
      Бек мгновенно затормозил, выскочил из машины и снял винтовку с предохранителя. Пригнувшись, побежал к дюнам. Недалеко на холодном песке лежали трое: земляне с задубевшими от ветра и загара лицами, в потрепанной одежде, с узловатыми большими руками. Звездный свет вспыхивал на боках Синей Бутылки, валявшейся в двух шагах от мертвецов.
      На глазах у Бека тела начали таять. Трое людей исчезли, превратились в пар, в бисеринки росы. Еще мгновение – и не осталось ничего. Бек замер и похолодел, когда почти невесомые частички праха коснулись его щек, губ…
      Толстяк. Умер и исчез. Голос Крейга: «Какое-то новое оружие…»
      Нет. Не оружие.
      Синяя Бутылка.
      Они открыли ее, стремясь обрести то, чего жаждали больше всего на свете. Все эти несчастные и страждущие на протяжении долгих одиноких лет открывали ее и находили то, чего не могли обрести на всех планетах во Вселенной. И все получили желаемое, так же как эти трое. Теперь понятно, почему бутылка так быстро переходила из рук в руки, от одного к другому, и люди, находившие ее, исчезали бесследно. Кто они, как не плевелы, отделенные от злаков, выброшенные на берега мертвых морей, вспыхнувшие легким пламенем, разлетевшиеся искорками светлячков, истаявшие облачками тумана?
      «Вот оно, то, что я искал так долго», – думал Бек. Он повертел бутылку, и синие огни заиграли в лунном свете.
      Так вот чего хотят в глубине души все люди? Вот оно, тайное желание, скрытое так глубоко, что мы и не догадываемся о нем? Подсознательное побуждение? Так вот искупление, о котором догадывается и к которому стремится каждый грешник?
      Смерть.
      Конец сомнениям, пытке, монотонности жизни, стремлениям, одиночеству, страхам – конец всему.
      И что же, это относится ко всем?
      Нет, не получается. Крейг, пожалуй, удачливее. Похоже, некоторым все-таки удается жить в мире с собой, как животным. Они же не задают вопросов; они пьют из луж, когда испытывают жажду, плодятся и растят детенышей и ни на миг не усомнятся, что жизнь – благо. Таков Крейг. И еще горстка ему подобных. Счастливые животные в огромной резервации, в руке Господней. Они остаются безмятежными, живя среди миллиардов невротиков. Наверное, они тоже захотят смерти – потом, когда придет время. Не сейчас. Потом.
      Бек открыл бутылку. «Как просто, – подумал он, – и как истинно. Оказывается, именно этого я всегда и хотел, этого и ничего больше. Ничего».
      Открытая бутылка в свете звезд казалась голубой. Бек поднес бутылку к губам и полной грудью вдохнул наполнявший ее воздух.
      «Наконец-то», – подумал он.
      И расслабился. Он чувствовал, как его тело становится удивительно прохладным и теплым одновременно. Он знал, что плавно падает сквозь звезды во тьму, радостную, как вино. Он плавал в белом вине, синем вине, красном вине. Свечи горели у него на груди, величественные огненные колеса медленно вращались где-то глубоко внутри. Вот руки покинули тело. Он с восторгом чувствовал, как уплывают ноги. Он смеялся. Он закрыл глаза и смеялся.
      Впервые в жизни он был так счастлив.
      Синяя Бутылка упала на холодный песок.
 
      На рассвете Крейг, насвистывая, шел по дюнам. В первых розоватых лучах на чистом белом песке блеснула бутылка синего марсианского стекла. Он поднял ее, и воздух вокруг взорвался едва слышным яростным шепотом. Оранжевые, красные, пурпурные светлячки мелькнули в воздухе и унеслись прочь.
      Стало очень тихо.
      – Черт меня побери! – Крейг посмотрел на мертвые здания близкого города. – Эй, Бек!
      Изящная башня рассыпалась в прах.
      – Бек, твое сокровище! Мне оно не нужно. Иди и возьми ее!
      – …возьми-ии, – отозвалось эхо, и рухнула еще одна башня.
      Крейг ждал.
      Вот он, заветный клад. Бутылочка – тут как тут, а Бека не видать и не слыхать.
      Он встряхнул синий сосуд. Внутри отчетливо булькнуло.
      – Да, сэр! Точь-в-точь как тогда. Ей-богу, не меньше пинты бурбона!
      Крейг открыл бутылку, сделал несколько хороших глотков и отер губы, без всякого почтения сунув синюю склянку под мышку.
      – Столько суеты из-за пинты виски… Пожалуй, подожду Бека и отдам ему его разлюбезную посудину. Ну а пока, чтобы ждать не скучно было, не хотите ли еще глоточек, мистер Крейг? Вот и прекрасно. На здоровье!
      В мертвой тишине далеко разносился единственный звук – мелодичное бульканье, с которым жидкость обычно переливается из одного сосуда в другой. Синяя Бутылка вспыхивала на солнце.
      Крейг счастливо засмеялся, с шумом перевел дух и снова припал к бутылке.

Однажды, в дни вечной весны

One Timeless Spring 1946 год Переводчик: О.Акимова

 
      В те дни, много-много лет назад, я думал, что мои мама и папа хотят меня отравить. И даже теперь, двадцать лет спустя, я не уверен в обратном. Кто его знает.
      Все это припомнилось мне по той простой причине, что я рылся в сундуке, стоящем на чердаке. Сегодня утром я отомкнул медные застежки, поднял крышку, и старинный запах нафталина окутал теннисные ракетки без струн, поношенные кеды, сломанные игрушки, ржавые роликовые коньки. Когда я глазами повзрослевшего человека увидел все эти игровые принадлежности, мне почудилось, будто всего какой-нибудь час назад я ворвался в дом с тенистых улиц, весь взмыленный, с криком «Тай-тай, налетай!», не успевшим замереть на моих устах.
      В те времена я был странноватым и смешным парнишкой, у которого в голове постоянно бродили необычные идеи; мысли об отравлении и страх были всего лишь частью моего тогдашнего бытия. Мне было только двенадцать, когда я начал делать записи в пятицентовом линованном блокнотике. И даже сейчас, этими вечными весенними рассветами, когда я пишу эти строки, я ощущаю в своих пальцах тот огрызок карандаша.
 
      На мгновение я перестал писать, в задумчивости мусоля карандаш. Я сидел на рассвете бесконечного ясного дня в своей комнате наверху, босоногий, с коротко остриженными «ежиком» волосами, в задумчивости разглядывая обои в розочках.
      «До этой недели я не знал, что болен, – написал я. – Я болен уже давно. С тех пор, как мне исполнилось десять. Сейчас мне двенадцать».
      Я морщился, нещадно кусая губы и близоруко всматриваясь в блокнот. «Мама и папа сделали меня больным. Учителя в школе тоже приложили руку к этой… – Я помедлил. Затем написал: – …моей болезни! Единственные, кого я не боюсь, это другие дети. Изабель Скелтон, Уиллард Бауэрс и Кларисса Меллин; они еще не совсем больны. Но вот я по-настоящему безнадежен…»
      Я отложил карандаш. Подошел к зеркалу в ванной, чтобы посмотреть на себя. Мать крикнула мне снизу, чтобы я шел завтракать. Я прижался к зеркалу, часто-часто дыша, так что на стекле осталось большое туманное пятно. Я увидел, как мое лицо… изменяется.
      Его форма. Даже глаза. Поры на носу. Мои уши. Лоб. Волосы. Все, что так долго было мной, начало превращаться во что-то другое. («Дуглас, иди завтракать, в школу опоздаешь!») Пока я наспех принимал душ, я видел под собой свое уплывающее тело. Я был внутри него. Никуда не денешься. В то время как оно выделывало что хотело, а его перемещали и перемешивали!
      Тогда я принялся напевать и громко насвистывать, чтобы не думать об этом, пока отец, барабаня в дверь, не приказал мне замолкнуть и идти есть.
      Я сел завтракать. На столе были желтая коробка с хлопьями, прохладно-белое молоко в кувшине, сверкающие ложки и ножи, яичница с беконом на деревянном блюде; папа читал газету, мама крутилась на кухне. Я вдохнул запахи. И почувствовал, как у меня жалобно заныло в желудке.
      – Что случилось, сынок? – мельком взглянул на меня папа. – Ты не голоден?
      – Нет, сэр.
      – По утрам парень должен быть голодным, – сказал отец.
      – А ну-ка давай ешь, – сказала мне мать. – Давай-давай, поживее.
      Я посмотрел на яичницу. Яд. Взглянул на масло. Яд. И молоко в кувшине – такое белое, жирное и ядовитое, а хлопья в зеленой миске с розовыми цветочками – такие поджаристые, хрустящие и аппетитные.
      Яд, все это яд! Мысли бегали в моей голове, как муравьи на пикнике. Я закусил губу.
      – М-м-м-м? – произнес папа, удивленно глядя на меня. – Что ты сказал?
      – Ничего, – ответил я. – Только то, что я не голоден.
      Я не мог сказать им, что болен и что это еда делает меня больным. Как я мог сказать, что именно печенья, кексы, каши, супы и овощи сделали со мной это? Не мог, и мне оставалось сидеть, глотая пустую слюну, слушая, как мое сердце начинает колотиться.
      – Ладно, выпей хотя бы молока и иди, – сдалась мать. – Пап, выдай-ка ему деньги на обед в школе. Апельсиновый сок, мясное и молоко. Никаких конфет.
      Насчет конфет могла бы и не предупреждать. Они – самый злейший из адов. Никогда в жизни я к ним больше не притронусь!
      Я перевязал книги ремнем и направился к двери.
      – Дуглас, ты забыл поцеловать меня, – сказала мама.
      – Ах да, – вспомнил я и нехотя чмокнул ее.
      – Что это с тобой? – спросила она.
      – Ничего, – ответил я. – Счастливо. Пока, пап.
      Все попрощались. И я, погруженный в глубокую-глубокую – словно крик, теряющийся в глубине холодного колодца, – задумчивость, пошел в школу.
 
      Я сбежал вниз по склону лощины и, раскачавшись на виноградной лозе, полетел прочь; земля убегала из-под ног, я вдохнул прохладный утренний воздух, душистый и звенящий, и громко расхохотался, и ветер унес мои мысли. Оттолкнувшись от высокого берега, я перекувырнулся через голову и покатился вниз, а вокруг меня щебетали птицы, и белочка, словно рыжая пушинка, подхваченная ветром, прыгала по стволу дерева. Вниз по тропинке небольшой лавиной скатывалась остальная кричащая детвора. «Ааааа-иииии-йййееее!» Громыхая ранцами, перепрыгивая с камня на камень, они проворно опускали руки в воду, пытаясь поймать речных раков. Раки бросались врассыпную, поднимая мельчайшие брызги. А мы все хохотали и веселились.
      Над нами по зеленому деревянному мосту прошла девочка. Звали ее Кларисса Меллин. Мы дружно заулюлюкали ей вслед; иди-иди, сказали ей мы, нам не хотелось принимать ее в свою компанию, иди-иди! Но тут мой голос сорвался и замолк, я тихо смотрел ей вслед. И не мог оторвать глаз.
      Издалека в утреннем воздухе до нас донесся школьный звонок.
      Мы двинулись по летним тропинкам, проложенным нами за многие годы. Трава здесь была вытоптана; здесь мы знали каждую ямку, каждый бугорок, каждое деревце, каждую виноградную лозу, каждый кустик. Здесь, высоко над сверкающей речкой, после уроков мы строили хижины на деревьях и прыгали голышом в воду, спускались далеко вниз по склону лощины, куда одиноко сбегала река, чтобы раствориться в голубых просторах озера Мичиган, среди каменоломен, сыромятен и доков.
      И вот когда мы, запыхавшись, неслись к школе, я остановился, снова охваченный страхом. «Ну же, вперед», – сказал я себе.
      Прозвенел последний звонок. Дети убежали. Я взглянул на поросшие вьюнком школьные стены. Услышал непрерывное звонкое жужжание голосов внутри. Услышал позвякивание маленьких учительских колокольчиков и резкие голоса учителей.
      Яд, думал я. И учителя тоже! Они хотят, чтобы я стал больным! Они учат, как болеть все тяжелее и тяжелее! И еще… и еще, как радоватьсясвоей болезни!
      – Доброе утро, Дуглас.
      Я услышал стук высоких каблуков по цементной дорожке. За моей спиной стояла мисс Адамс, директриса, в своем пенсне на широком, бледном лице под коротко стриженными темными волосами.
      – Входи скорее, – сказала она, крепко схватив меня за плечо. – Ты опоздал. Поторопись.
      И она повела меня – раз-два, раз-два, раз-два – по ступеням наверх, вверх по лестнице навстречу моей погибели…
      Мистер Джордан был тучный, лысеющий, зеленоглазый человек с серьезным взглядом, имевший привычку слегка покачиваться на пятках перед своими схемами и чертежами. Сегодня он вывесил большой рисунок человеческого тела с полностью содранной кожей. На рисунке были видны зеленые, синие, розовые и желтые вены, капилляры, мускулы, сухожилия, внутренние органы, легкие, кости и жировые ткани.
      Мистер Джордан раскачивался перед этой схемой.
      – Между нормальной репродукцией клетки и раковой существует огромное сходство. Рак – это просто нормальная функция, вышедшая из-под контроля. Перепроизводство клеточного материала…
      Я поднял руку.
      – А как еда… то есть… что заставляет тело расти?
      – Хороший вопрос, Дуглас. – Он постучал по рисунку. – Еда, попадающая внутрь тела, расщепляется, ассимилируется и…
      Я слушал, зная, что именно мистер Джордан пытается со мной сделать. Мое детство было в моем мозгу, словно отпечаток ископаемого животного на застывшей мягкой глине. А мистер Джордан пытался его сровнять, стереть. В конце концов все мои надежды и грезы, все это должно было исчезнуть. Моя мать изменяла мое тело с помощью еды, мистер Джордан воздействовал на мой мозг с помощью слов.
      Тогда я перестал слушать и начал рисовать что-то на бумаге. Я напевал про себя песенки, выдумывал собственный, никому другому не понятный язык. Весь остаток дня я ничего не слышал. Я сопротивлялся атаке, это было мое противоядие.
      Но после уроков я все-таки забежал в лавку миссис Сингер и купил конфету. Не смог удержаться. Съев ее, я написал на обратной стороне обертки: "Это последняя конфета, которую я съел. Больше никогда, даже на субботнем утреннике, когда на экране появятся Том Микс и Тони , я не буду есть конфеты".
      Я взглянул на конфеты, которые грудами лежали на полках. Оранжевые обертки с голубыми буквами и надписью «Шоколад». Желто-фиолетовые с мелкими синими надписями. Я ощутил, как конфета внутри меня заставляет расти мои клетки. Каждый день миссис Сингер продает сотни конфет. Она что, тоже в заговоре? Известно ли ей, что она делает с детьми при помощи этих конфет? Может, она завидует, что они такие юные? Может, она хочет, чтобы они постарели? Я готов был убить ее!
      – Что ты делаешь?
      Пока я писал на обороте конфетной бумажки, сзади ко мне подошел Билл Арно. С ним была Кларисса Меллин. Она посмотрела на меня своими голубыми глазами и ничего не сказала.
      Я спрятал бумажку.
      – Ничего, – сказал я.
      Мы зашагали вместе. Когда мы увидели детей, играющих в классики, пинающих консервную банку и гоняющих шарики на утоптанной земле, я повернулся к Биллу и сказал:
      – В следующем году или годом позже мы уже не сможем все это делать.
      Билл только засмеялся и ответил:
      – Ну конечно же сможем. Кто нам запретит?
      –  Они, – произнес я.
      – Кто это они? – удивился Билл.
      – Не важно, – сказал я. – Подожди и увидишь.
      – Ой, – отмахнулся Билл. – Ну ты чудной.
      – Да ты не понимаешь! – закричал я. – Вот ты играешь, бегаешь, ешь, и все это время они водят тебя за нос, а сами заставляют тебя думать иначе, вести себя иначе, ходить иначе. И в один прекрасный день ты перестанешь играть и у тебя будет ворох забот!
      На лице у меня проступил горячий румянец, кулаки сжались. Я был бледен от гнева. Билл со смехом отвернулся и пошел прочь. «Кто поймает – молодец!», – пропел кто-то, зашвыривая мяч через крышу дома.
 
      Можно продержаться весь день без завтрака и обеда, а как насчет ужина? Когда за ужином я опустился на свой стул, мой желудок громко заурчал. Я вцепился в колени, глядя только на них. Не буду есть, говорил я себе. Я им покажу. Я буду бороться.
      Папа прикинулся тактичным.
      – Пусть остается без ужина, – сказал он матери, увидев мое пренебрежение к еде. И, подмигнув, добавил: – Потом поест.
      Весь вечер я играл на теплых кирпичных улицах нашего городишки, с грохотом пиная консервные банки и лазая по деревьям в сгущающихся сумерках.
      Когда в десять я пришел на кухню, я понял, что все напрасно. На дверце холодильника висела записка: «Угощайся. Папа».
      Я открыл холодильник, и на меня дохнуло легким холодом, смешанным с запахом замороженной еды. Внутри оказались остатки аппетитнейшего цыпленка. Корешки сельдерея были уложены, словно вязанки дров. В зарослях петрушки спела клубника.
      Руки мои замелькали. Они двигались так быстро, что мне казалось, будто их у меня целая дюжина. Как на изображениях восточных богинь, которым поклоняются в храмах. В одной руке помидор. Другая хватает банан. Третья тянется к клубнике! Четвертая, пятая, шестая руки, застигнутые на полпути, держали – каждая, – кто кусок сыра, кто оливку, кто редис!
      Полчаса спустя я сел на колени перед унитазом и быстро поднял сиденье. Затем без промедления открыл рот и засунул ложку далеко-далеко вглубь, запихивая ее все дальше и дальше внутрь судорожно давящейся глотки…
      Лежа в постели, я содрогался, ощущая во рту остатки кисловатого привкуса и радуясь, что все же избавился от еды, которую так бездумно проглотил. Я ненавидел самого себя за эту слабость. Я лежал – дрожащий, опустошенный, снова голодный, но теперь уже слишком больной, чтобы есть…
      Утром я был очень слаб и явно бледен, так что мать даже заметила по этому поводу:
      – Если к понедельнику тебе не станет лучше, – сказала она, – пойдем к доктору!
 
      Была суббота. День, когда можно кричать во всю глотку и никаких тебе серебряных учительских колокольчиков, которые могли бы прервать этот крик; день, когда во мраке длинного зала кинотеатра «Элит» на бледном экране двигались гигантские бесцветные тени, а дети были просто детьми, а не растущими организмами.
      Я увидел, что никого нет. Утром, вместо того чтобы пойти слоняться вдоль Северной прибрежной линии железной дороги, где горячее солнце бурлило на длинных металлических параллелях, я проторчал дома, пребывая в ужасной нерешительности. И к тому времени, когда я все-таки добрался до лощины, был уже почти вечер и здесь никого не было; все ребята побежали в город смотреть кино и сосать лимонные леденцы.
      В лощине было так одиноко, она казалась такой нехоженой, такой древней и заросшей, что мне стало не по себе. Никогда не видел, чтобы здесь было так тихо. Виноградные лианы спокойно свисали с деревьев, ручей скакал по камешкам, и птицы щебетали в вышине.
      Я пошел по секретной тропе, прячась за кустами, то останавливаясь, то продолжая свой путь.
      Кларисса Меллин шла по мосту как раз в тот момент, когда подошел я. Она возвращалась домой из города, неся под мышкой какие-то маленькие свертки. Мы смущенно поздоровались друг с другом.
      – Что ты сейчас делаешь? – спросила она.
      – Так, гуляю, – сказал я.
      – Совсем один?
      – Да-а-а. Остальные парни в городе.
      Она помедлила в нерешительности, а затем спросила:
      – Можно мне с тобой погулять?
      – Думаю, да, – ответил я. – Пошли.
      И мы пошли через лощину. Она гудела, как огромная динамо-машина. Казалось, все в ней замерло на месте, вокруг стояла тишина. Летали стрекозы, то проваливаясь в воздушные ямы, то паря над сверкающими водами ручья.
      Когда мы шли по тропе, рука Клариссы столкнулась с моей. Я вдыхал влажный запах лощины и приятный, незнакомый запах Клариссы рядом со мной.
      Мы пришли к тому месту, где тропы пересекались.
      – В прошлом году мы построили хижину вон там, на дереве, – сказал я, указывая наверх.
      – Где? – Кларисса подошла вплотную ко мне, чтобы проследить за направлением моего пальца. Не вижу.
      – Вон там, – сказал я дрогнувшим голосом, показывая еще раз.
      Очень спокойно она обвила рукой мою шею. Я был так удивлен и ошарашен, что чуть не закричал. И тут ее губы, дрожа, прикоснулись к моим, а мои руки сжали ее в своих объятиях, внутри меня все дрожало и пело.
      Тишина была похожа на зеленый взрыв. Вода в ложе ручья продолжала бурлить. У меня перехватило дыхание.
      Я знал: все кончено. Я погиб. С этого момента начнутся тесное общение, еда, зубрежка языков, алгебры и логики, беготня и волнения, поцелуи, объятия и весь этот водоворот чувств, который захлестнет меня и утащит на дно. Я знал: теперь я погиб навечно, и не испытывал по этому поводу никаких чувств. Но я испытывал другие чувства, я плакал и смеялся одновременно, и тут ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить всем моим исполненным решимости, бунтующим телом и разумом.
      Я мог бы продолжать свою войну против матери, отца, школы, еды, того, что написано в книгах, но я не мог бороться против этого сладкого вкуса на своих губах, этого тепла в моих объятиях и этого нового запаха в моих ноздрях.
      – Кларисса, Кларисса, – кричал я, сжимая ее в своих руках, ничего не видящими глазами глядя через ее плечо и шепча ей: Кларисса!

Попугай, который знал папу

The Parrot Who Met Papa 1972 год Переводчик: О.Акимова

 
      О похищении, разумеется, раструбили на весь мир.
      Понадобилось несколько дней, чтобы эта новость во всей ее значимости прокатилась от Кубы до Соединенных Штатов, до парижского Левого берега и наконец докатилась до маленькой кафешки в Памплоне, где спиртное было отменным, а погода почему-то всегда стояла прекрасная.
      Но как только смысл этой новости дошел до всех по-настоящему, народ начал обрывать телефоны: из Мадрида звонили в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка пытались докричаться до Гаваны, чтобы только проверить – ну, пожалуйста! – проверить эту чудовищную новость.
      И вот прозвонилась какая-то женщина из Венеции, которая сообщила приглушенным голосом, что в этот самый момент она находится в баре «У Гарри» в полной депрессии: то, что произошло, ужасно, культурному наследию грозит огромная, непоправимая опасность…
      Не прошло и часа, как мне позвонил один писатель-бейсболист, который прежде был большим другом Папы, а теперь по полгода жил то в Мадриде, то в Найроби. Он был в слезах или, судя по голосу, очень близок к тому.
      – Скажи мне, – вопросил он с другого конца света, – что произошло? Каковы факты?
      Ну что ж, факты были таковы: в Гаване, на Кубе, примерно в четырнадцати километрах от принадлежавшей Папе виллы Финка-Вигия, есть бар, куда он обычно заходил выпить. Тот самый бар, где в честь него назвали специальный напиток; не тот утонченно-изысканный ресторан, в котором он обычно встречался с вульгарными звездами от литературы типа К-К-Кеннета Тайнена или, м-м-м-м… Теннеси У-Уильямса (как сказал бы мистер Тайнен). Нет, это не «Флоридита»; это незамысловатое заведение с простыми деревянными столами, опилками на полу и огромным, похожим на пыльное облако зеркалом позади барной стойки. Папа приходил сюда, когда вокруг «Флоридиты» кружило слишком много туристов, желающих посмотреть на мистера Хемингуэя. И то, что там произошло, не могло не стать сенсацией, даже большей сенсацией, чем то, что он сказал Фицджеральду о богатых, и большей сенсацией, нежели история о том, как он дал пощечину Максу Истмену в тот далекий день в кабинете Чарли Скрибнера. Новость эта касалась одного старого-престарого попугая.
      Эта почтенная птица жила в клетке прямо на стойке в баре «Куба либре». Попугай «занимал этот пост» приблизительно двадцать девять лет, а значит, старик был здесь почти столько же, сколько Папа жил на Кубе.
      И что еще больше придает вес сему грандиозному факту: все время, пока Папа жил в Финка-Вигия, он был знаком с попугаем и разговаривал с ним, а попугай разговаривал с Папой. Шли годы, и люди начали поговаривать, что Хемингуэй стал говорить как попугай, другие же утверждали, напротив, что попугай научился разговаривать как он! Обычно Папа выстраивал на прилавке стаканы с выпивкой, садился рядом с клеткой и завязывал с птицей интереснейший разговор, какой только вам приходилось слышать, и так продолжалось четыре ночи подряд. К концу второго года этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн. На самом деле, попугай знал даже, кто такая Гертруда Стайн. Стоило лишь сказать «Гертруда», и попугай тут же говорил:
      – Голуби с травы, увы.
      Иногда, по большой просьбе, попугай мог выдать: «Были этот старик, и этот мальчик, и эта лодка, и это море, и эта большая рыба в море…» А потом неторопливо заедал это крекером.
      Так вот, однажды воскресным вечером эта легендарная пернатая живность, этот попугай, эта странная птица исчезла из «Куба либре» вместе с клеткой и всем остальным.
      И вот почему мой телефон разрывался от звонков. Вот почему один из крупных журналов добился специального разрешения от Госдепартамента и отправил меня самолетом на Кубу с заданием разыскать хотя бы клетку, что-либо похожее на останки птицы или кого-нибудь, напоминающего похитителя. Они хотели получить от меня легкую, милую статеечку, как они выразились, «с подтекстом». И, честно говоря, мне было любопытно. Я много слышал об этой птице. Так что некоторым странным образом я был заинтересован.
      Я вылез из самолета, прилетевшего из Мехико-сити, и, поймав такси, отправился прямиком через всю Гавану в это странное маленькое кафе.
      Я едва нашел это место. Стоило мне переступить порог, невысокий смуглый человечек вскочил со стула и закричал:
      – Нет, нет! Уходите! Мы закрыты!
      Он побежал навешивать замок на дверь, показывая, что действительно хочет прикрыть свое заведение. Все столики были пусты, и в кафе никого не было. Вероятно, он просто проветривал бар, когда я вошел.
      – Я по поводу попугая, – сказал я.
      – Нет, нет, – вскричал он, и глаза его увлажнились. – Я не буду ничего говорить. Хватит. Если б я не был католиком, я покончил бы с собой. Бедный Папа. Бедный Эль-Кордоба!
      – Эль-Кордоба? – прошептал я.
      – Так звали, – с ненавистью произнес он, – попугая!
      – Ах да, – быстро поправился я. – Эль-Кордоба. Я пришел, чтобы спасти его.
      При этих словах он остановился и заморгал. По лицу его пробежала тень, затем оно снова прояснилось и опять помрачнело.
      – Это невозможно! Как вам это удастся? Нет, нет. Это никому не под силу! Кто вы такой?
      – Я друг Папы и этой птицы, – быстро ответил я. – И чем дольше мы с вами разговариваем, тем дальше уходит преступник. Вы хотите, чтобы Эль-Кордоба к вечеру вернулся домой? Тогда налейте-ка нам несколько стаканчиков Папиного любимого и рассказывайте.
      Моя прямота сработала. Не прошло и пары минут, как мы уже попивали фирменный Папин напиток, сидя в баре рядом с тем местом, где раньше стояла птичья клетка. Маленький человечек, которого звали Антонио, то и дело вытирал опустевшее место, а затем той же тряпкой промокал глаза. Осушив первый стакан, я пригубил из второго и сказал:
      – Это не обычное похищение.
      – И не говорите! – воскликнул Антонио. – Люди со всего света приезжали, чтобы увидеть этого попугая, поговорить с Эль-Кордобой, послушать его, да что там! – поговорить с голосом Папы. Чтоб его похитители в ад провалились и горели в этом аду, да, в аду!
      – И будут гореть, – заверил я его. – А кого вы подозреваете?
      – Всех. И никого.
      – Похититель, – сказал я, на мгновение закрывая глаза, чтобы прочувствовать вкус напитка, – наверняка человек образованный, читающий. Я думаю, это очевидный факт, не так ли? Кто-нибудь подобный заходил сюда в последние несколько дней?
      – Образованный. Образованных не было. Сеньор, последние десять, последние двадцать лет здесь бывали только иностранцы, которые всегда спрашивали Папу. Когда Папа был здесь, они встречались с ним. Когда Папы не было, они встречались с Эль-Кордобой, великим Эль-Кордобой. Так что тут были одни иностранцы, одни иностранцы.
      – Припомните, Антонио, – продолжал я, взяв его за дрожащий локоть. – Не просто образованный, читающий, но кто-то, кто в последние несколько дней показался вам – как бы это сказать? – странным. Необычным. Кто-то настолько странный, muy eccentrico , что вы запомнили его лучше всех остальных. Человек, который…
      –  Madre de Dios! – воскликнул Антонио, вскакивая на ноги. Его взгляд устремился куда-то в глубь памяти. Он обхватил голову руками, как будто она вот-вот взорвется. – Спасибо, senor. Si, si! Был такой! Клянусь Христом, был вчера тут такой! Он был очень маленького роста. И говорил вот так: тоненьким голоском – и-и-и-и-и-и-и-и. Как muchacha в школьной пьесе. Или как канарейка, проглоченная ведьмой! На нем еще был синий вельветовый костюм и широкий желтый галстук.
      – Да, да! – Теперь уже я вскочил с места и чуть ли не заорал. – Продолжайте!
      – И у него еще было такое маленькое и очень круглое лицо, senor, а волосы – желтые и подстрижены на лбу вот так – вжик! А губы у него такие тонкие, очень красные, как карамель, да? Он… он был похож на… да, на muneco , вроде того, что можно выиграть на карнавале.
      – Пряничный мальчик!
      –  Si!Да, на Кони-Айленде, когда я был еще ребенком, – пряничный мальчик! А ростом он был вот такой, смотрите, мне по локоть. Не карлик, нет… но… а возраст? Кровь Христова, да кто его знает? Лицо без морщин, ну… тридцать, сорок, пятьдесят. А на ногах у него…
      – Зеленые башмачки! – вскричал я.
      –  Que?
      – Обувь, ботинки!
      – Si. – Он ошеломленно заморгал. – Откуда вы знаете?
      Я воскликнул: – Шелли Капон!
      – Точно, так его и звали! А его друзья, которые были с ним, senor, все смеялись… нет, хихикали. Как монашки, которые играют в баскетбол по вечерам возле церкви. О, senor, вы думаете, что они, что он…
      – Я не думаю, Антонио, я знаю. Шелли Капон, он один из всех писателей в мире ненавидел Папу. Нет сомнений, это он похитил Эль-Кордобу. Кстати, разве не ходили слухи о том, что эта птица сохранила в своей памяти последний, самый великий и не перенесенный на бумагу роман Папы?
      – Да, senor, ходили такие слухи. Но я не пишу книги, я держу бар. Я приношу крекеры для птицы. Я…
      – А мне, Антонио, принеси, пожалуйста, телефон. – Вы знаете, где птица, senor?
      – У меня есть подозрение, большое подозрение. Gracias.
      Я набрал номер «Гавана либре», крупнейшего в городе отеля. – Шелли Капона, пожалуйста. В телефоне что-то зажужжало и щелкнуло.
      В полумиллионе миль отсюда карлик-марсианин поднял трубку, а затем раздался его голос, похожий на переливы флейты и колокольчиков:
      – Капон слушает.
      – Черт тебя дери, если это не так! – сказал я. После чего вскочил и выбежал из бара «Куба либре».
 
      Пока я мчался на такси обратно в Гавану, я вспоминал Шелли, каким я знал его раньше. Окруженный вихрем друзей, он кочевал из отеля в отель, черпал суп из чужих тарелок, стрелял деньги из бумажника, выхваченного прямо на твоих глазах у тебя из кармана, с наслаждением пересчитывал листья салата в тарелке и исчезал, оставив у тебя на ковре кроличьи горошки. Милашка Шелли Капон.
      Через десять минут такси без тормозов вытряхнуло меня у дверей какой-то невообразимой дыры на окраине города.
      Все так же бегом я промчался через холл, ненадолго задержался у стойки администратора, затем поспешил наверх и встал как вкопанный перед номером Шелли. Дверь конвульсивно содрогалась, словно больное сердце. Я приложил ухо к двери. Из-за нее доносились дикие стоны и крики, будто там была целая стая птиц, попавших в ураган, который срывал с них перья. Я коснулся двери рукой. Теперь она, казалось, дрожала, как огромный стиральный автомат, перетряхивающий в своем нутре целую психоделическую рок-группу и еще кучу грязного белья в придачу. От этих звуков у меня даже трусы начали сползать по ногам.
      Я постучался. Никакого ответа. Я толкнул дверь. Она отворилась. Я вошел и застал жуткую сцену, какую не стал бы писать даже Босх.
      По всей загаженной гостиной валялись куклы в человеческий рост с полуоткрытыми глазами, с дымящимися сигаретами в прокуренных вялых пальцах, с пустыми бокалами из-под виски в руках, и все это под оглушительный вой радиоприемника, отбивавшего гулкие ритмы музыки, передаваемой, вероятно, из какого-то американского сумасшедшего дома. Комната являла собой сцену настоящего побоища. Мне представилось, что каких-нибудь десять секунд назад здесь проехался здоровенный грязный локомотив. Разбросанные во все стороны жертвы теперь лежали вверх тормашками в разных углах комнаты и взывали о помощи.
      Посреди этого месива восседал – прямой и чистенький, одетый в хороший вельветовый пиджак, ярко-оранжевый галстук-бабочку и бутылочного цвета башмачки – не кто иной, как Шелли Капон. Который без тени удивления помахал мне рукой со стаканом и крикнул:
      – Я знал, что это ты мне звонил. У меня абсолютные телепатические способности! Добро пожаловать, Раймундо!
      Он всегда звал меня Раймундо. Имя Рэй было слишком плоско и обыденно. Раймундо делало меня доном, владельцем какой-нибудь животноводческой фермы с огромным стадом быков. Я не возражал – пусть будет Раймундо.
      – Садись, Раймундо! Не так… развались в какой-нибудь интереснойпозе.
      – Прости, – сказал я в самой дэшил-хэмметовской манере, на какую только был способен, заострив подбородок и бросая холодно-стальной взгляд. Нет времени.
      Я начал расхаживать по комнате среди его друзей: Гнойного, Рыхлого, Курчавого, Тихони-Безобидного и еще какого-то актера, который, насколько я помню, на вопрос о том, как он собирается играть роль в фильме, однажды сказал: «Сыграю, как трепетная лань».
      Я выключил радио. В ответ на это многие из присутствующих зашевелились; тогда я вырвал радиоприемник с корнем из стены. Некоторые приподнялись и сели. Я поднял фрамугу окна и вышвырнул приемник вон. Тут они все закричали, как будто я только что спустил их собственных матерей в лифтовую шахту.
      Радиоприемник с надлежащим звуком хлопнулся о бетонную дорожку внизу. С блаженной улыбкой на лице я обернулся к собравшимся. Многие из них уже вскочили на ноги и покачиваясь направлялись в мою сторону, несмело угрожая. Я вытащил из кармана двадцатидолларовую бумажку, не глядя сунул ее кому-то из них и сказал: «Пойди купи новый». Тот грузно помчался вон из комнаты. Дверь со стуком захлопнулась. Я услышал, как он скатился по ступеням вниз, как будто гнался за своей утренней дозой.
      – Ладно, Шелли, – сказал я, – где он?
      – О чем ты, дорогуша? – спросил он, широко раскрыв невинные глаза.
      – Ты знаешь о чем, – сказал я, в упор глядя на стакан в его тонкой руке.
      Это был напиток Папы, особая смесь папайи, лайма, лимона и рома, какую готовили только в «Куба либре». И, словно желая уничтожить улику, он быстро допил его до дна.
      Я направился к стене, в которой были три двери, и коснулся одной из них.
      – Это туалет, милый.
      Я положил руку на вторую дверь.
      – Не входи туда. Ты пожалеешь, что увидел это.
      Я не стал входить.
      Тогда я протянул руку к третьей двери.
      – Ну что ж, дорогой, входи, – раздраженно сказал Шелли.
      Я открыл дверь.
      За ней оказалась небольшая комнатушка с простецкой кроватью и столиком у окна.
      На столе стояла птичья клетка, накрытая платком. Из-под платка слышался шорох перьев и царапанье клюва о железные прутья.
      Шелли Капон подошел и скромно встал рядом со мной, поглядывая на клетку и держа в своих миниатюрных пальцах новую порцию напитка.
      – Как жаль, что ты пришел сегодня не в семь вечера, – произнес он.
      – Почему в семь?
      – А потому, Раймундо, что к тому времени мы бы как раз разделались с нашей дичью в соусе карри, нашпигованной диким рисом. Интересно, много ли белого мяса под перьями у попугая или совсем ничего?
      – Ты сделал бы это?! – вскричал я.
      И посмотрел на него.
      – Ты бы сделал, – сказал я, отвечая сам себе.
      Я постоял еще немного у двери. Затем медленно прошел через небольшую комнату и остановился возле клетки с накинутым на нее платком. Я увидел одно-единственное слово, вышитое поверх платка: МАМА.
      Я бросил взгляд на Шелли. Тот пожал плечами и стыдливо потупился. Я протянул руку к платку. Шелли вдруг сказал:
      – Нет. Прежде чем снимешь его… спроси о чем-нибудь.
      – О чем, например?
      – О Ди Маджо . Спроси о Ди Маджо.
      Тут словно маленькая десятиваттная лампочка щелкнула у меня в мозгу. Я кивнул. Наклонившись к спрятанной под платком клетке, я прошептал:
      – Ди Маджо, тысяча девятьсот тридцать девятый.
      Живой компьютер словно задумался на минутку. Под словом МАМА зашуршали перья, клюв застучал о прутья клетки. Затем тоненький голосок произнес:
      – Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем – триста восемьдесят один.
      Я был ошеломлен. Но затем шепнул:
      – Бейб Рут , тысяча девятьсот двадцать девятый.
      Снова пауза, шорох перьев, стук клюва и:
      – Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем – триста пятьдесят шесть. Мазила.
      – Боже мой, – сказал я.
      – Боже мой, – эхом отозвался Шелли Капон.
      – Это он, попугай, который знал Папу.
      – Он самый.
      Я снял платок.
      Не знаю, что я ожидал увидеть под вышитой тканью. Быть может, миниатюрного охотника в лесных сапогах, куртке и широкополой шляпе. А может, симпатичного крохотного рыболова с бородой и в свитере с воротником, сидящего на деревянной жердочке. Что-нибудь маленькое, что-нибудь литературное, что-нибудь человекоподобное, что-нибудь фантастическое, но только не попугая.
      Но там был всего лишь попугай.
      И даже не самый красивый из попугаев. Вид у него был такой, будто он годами не спал по ночам; одна из тех неряшливых птиц, которая никогда не чистит перышки и не полирует свой клюв. У него был зеленовато-черный порыжевший окрас, тускло-желтый горбатый нос и круги под глазами, как у скрытого пьяницы. Такие обычно, ковыляя, выпархивают из бара в три утра. Отбросы попугайного общества.
      Шелли Капон словно угадал мои мысли.
      – Если накрыть клетку платком, – сказал он, впечатление сильнее.
      Я положил платок обратно на решетку.
      Мысли мелькали в моей голове. Потом потекли совсем медленно. Я наклонился к клетке и прошептал:
      – Норман Мейлер .
      – Не мог вспомнить алфавит, – произнес голос из-под платка.
      – Гертруда Стайн, – сказал я.
      – Страдала крипторхизмом , – отозвался голос.
      – Боже мой, – выдохнул я.
      И отступил назад. Я смотрел на покрытую платком клетку. Затем подмигнул Шелли Капону.
      – Ты отдаешь себе отчет, что это такое, Капон?
      – Золотая жила, дорогой Раймундо! – довольно просиял он.
      – Целый монетный двор! – поправил его я.
      – Бесконечные возможности для шантажа!
      – И причины для убийства! – добавил я.
      – Ты представь, – фыркнул Шелли в стакан, представь, сколько бы отвалило одно только издательство Мейлера за то, чтобы эта пташка заткнулась!
      Я снова обратился к клетке:
      – Френсис Скотт Фицджеральд.
      Молчание.
      – Попробуй «Скотти», – предложил Шелли.
      – А-а-а-а, – произнес голос внутри клетки. – Не плохой удар слева, но напористости не хватает. Приятный соперник, хотя…
      – Фолкнер , – сказал я.
      – Средние результаты по очкам хорошие, всегда играл только в одиночном разряде.
      – Стейнбек ! – В конце сезона финишировал последним.
      – Эзра Паунд !
      – В тридцать втором перешел в низшую лигу.
      – Думаю… мне не помешает… выпить бокальчик этого напитка.
      Кто-то вложил мне в руку стакан. Я залпом осушил его и кивнул. Зажмурившись, я почувствовал, как мир завращался вокруг меня, потом открыл глаза и увидел Шелли Капона, классического сукина сына на все времена.
      – Тут есть кое-что еще более фантастическое, – сказал он. – Ты слышал едва ли половину.
      – Врешь, – ответил я. – Что еще тут может быть?
      Он загадочно улыбнулся – только Шелли Капон в целом свете умеет так загадочно, так злодейски улыбаться.
      – Вот как все было, – начал он. – Помнишь, в последние годы, когда Папа жил здесь, у него были серьезные трудности с тем, чтобы переносить свои опусы на бумагу? Так вот, после «Островов в океане» он задумал еще один роман, но, похоже, почему-то так и не смог его записать… О да, роман уже был у него в голове – весь сюжет, и многие слышали, как он упоминал об этом, – но, похоже, он просто его не записал. Зато он ходил в «Куба либре», выпивал стакан за стаканом и подолгу разговаривал с попугаем. Раймундо, на протяжении всех этих долгих пьяных ночей Папа рассказывал Эль-Кордобе сюжет своей последней книги. И со временем, постепенно птица его запомнила.
      – Его прощальная книга! – воскликнул я. – Самый-самый последний роман Хемингуэя! Не написанный, но записанный в мозгу попугая! Господи Иисусе!
      Шелли качал головой, глядя на меня с улыбкой падшего херувима.
      – Сколько ты хочешь за эту птицу?
      – Дорогой мой, милый Раймундо, – Шелли Капон помешал мизинчиком в своем стакане. – Неужели ты думаешь, что я продам эту птицу?
      – Однажды ты продал свою мать, затем снова выкрал ее и продал опять под другим именем. Брось, Шелли. Ты напал на кое-что стоящее. – Я задумчиво наклонился над покрытой платком клеткой. – Сколько телеграмм ты разослал за последние четыре-пять часов?
      – Да ты что! Ты меня пугаешь!
      – Сколько международных телефонных звонков за счет абонента ты сделал после завтрака?
      Шелли Капон издал глубокий печальный вздох и вытащил из кармана своего вельветового пиджака смятую копию телеграммы. Я взял ее и прочел:
      ДРУЗЬЯ ПАПЫ ВСТРЕЧАЮТСЯ ГАВАНЕ ЗПТ ПРЕДАТЬСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ НАД ПТИЦЕЙ И БУТЫЛКОЙ ТЧК ЗАЯВКИ НА ТОРГИ ВЫСЫЛАЙТЕ ТЕЛЕГРАММОЙ ЗПТ ИЛИ НЕ ЗАБУДЬТЕ ЗАХВАТИТЬ ЧЕКОВУЮ КНИЖКУ И ОТКРЫТЬ СОЗНАНИЕ ТЧК ПЕРВЫЙ ПРИШЕЛ ПЕРВЫЙ КУПИЛ ТЧК ЧАСТИ ФИЛЕЙНЫЕ ЦЕНЫ ЮБИЛЕЙНЫЕ ТЧК МЕЖДУНАРОДНЫЕ ИЗДАНИЯ ЗПТ КНИГИ ЗПТ ЖУРНАЛЫ ЗПТ ТЕЛЕВИДЕНИЕ ЗПТ ПРАВА НА ЭКРАНИЗАЦИЮ ТИРЕ ВСЕ ПОДОЙДЕТ ТЧК С ЛЮБОВЬЮ ТЧК ШЕЛЛИ САМИ-ЗНАЕТЕ-КАКОЙ ТЧК
      Боже мой, снова подумал я, роняя на пол телеграмму, в то время как Шелли протягивал мне список адресатов, которым она была разослана:
      «Тайм». «Лайф». «Ньюсуик». «Скрибнер». «Саймон-энд-Шустер». «Нью-Йорк таймс». «Крисчен сайенс монитор». Лондонская «Таймс». «Монд». «Пари-матч». Один из Рокфеллеров. Кое-кто из Кеннеди. Си-би-эс. Эн-би-си. «Метро-Голдвин-Майер». «Уорнер бразерс». «20-й век Фокс». И так далее, и так далее, и так далее. Чем дальше я читал этот длинный список, тем глубже погружался в меланхолию.
      Шелли Капон швырнул на столик перед клеткой пригоршню ответных телеграмм. Я быстро пролистал их.
      Все, буквально все в этот самый момент летели сюда. Самолеты слетались со всех концов света. Через каких-нибудь два, четыре, самое большее шесть часов Куба будет кишеть агентами, газетчиками, придурками и законченными дураками, плюс тайные похитители из контрразведки и белокурые старлетки, мечтающие появиться на обложках журналов с птицей на плече.
      Я прикинул, что у меня в запасе, может быть, еще есть полчаса, в течение которых надо что-то предпринять, не знаю что.
      Шелли слегка подтолкнул меня локтем.
      – Кто тебя прислал, дорогой? Знаешь, ты ведь пришел самымпервым. Назови хорошую цену и все, ты свободен, может быть. Разумеется, я должен рассмотреть и другие предложения. Но возможно, здесь скоро станет так людно и шумно. Я начну паниковать из-за содеянного. Возможно, мне захочется продать подешевле и свалить побыстрее. Ведь, сам подумай, может возникнуть проблема с вывозом этой птицы из страны, верно? А тем временем Кастро может объявить попугая национальным памятником, или произведением искусства, или… да, черт возьми, Раймундо, ктотебя прислал?
      – Кое-кто, но теперь уже никто, – в задумчивости ответил я. – Я приехал от имени другого лица. Но уеду отсюда сам по себе. Во всяком случае, отныне есть только я и птица. Я читал книги Папы всю свою жизнь. И теперь я знаю: я приехал только потому, что должен был приехать.
      – Господи, да он альтруист!
      – Прости, что обидел тебя, Шелли.
      Раздался телефонный звонок. Шелли взял трубку. Со счастливым видом, поболтав немного, он велел кому-то ждать его внизу, повесил трубку и, приподняв бровь, бросил мне:
      – Люди из Эн-би-си ждут в холле. Они хотят записать прямо здесь часовое интервью с Эль-Кордобой. Говорят о шестизначной сумме.
      Мои плечи так и опустились. Телефон снова зазвонил. На этот раз я сам, к своему собственному удивлению, поднял трубку. Шелли взвыл. Но я сказал:
      – Алло? Да?
      –  Senor, – послышался чей-то голос. – Здесь senorХобвелл из «Тайм», он говорит, из журнала.
      Я тут же представил себе лицо попугая на обложке ближайшего еженедельного номера и сразу за ней – шесть страниц текста.
      – Скажите, пусть подождет, – и повесил трубку.
      – "Ньюсуик"? – попробовал угадать Шелли.
      – Нет, второй, – ответил я.
      – "Там, наверху, в тени холмов, снег был прекрасен", – произнес голос из клетки, накрытой платком.
      – Заткнись, – спокойно и устало сказал я. – Заткнись же ты, черт побери.
      В дверном проеме за нашими спинами появились две фигуры. Друзья Шелли Капона начали подходить и бродили по комнате. Их все прибывало, и я почувствовал, как меня пробирает дрожь и бросает в пот.
      Я начал почему-то подниматься на ноги. Мое тело собиралось что-то сделать, я сам не знал что. Я посмотрел на свои руки. Внезапно правая рука потянулась в сторону. Она опрокинула клетку, открыла настежь решетчатую дверцу и рывком схватила попугая.
      – Нет!
      Раздался общий изумленный вопль, словно оглушительная волна накатила на берег. Своим действием я как будто дал всем присутствующим в поддых. Каждый охнул, сделал шаг вперед и вознамерился завопить, но я уже вытащил попугая из клетки. Я держал его за горло.
      – Нет! Нет! – подскочил ко мне Шелли.
      Я пнул его в голень. Он с криком опустился на пол.
      – Не двигаться! – сказал я и чуть не рассмеялся, услышав из собственных уст это избитое клише. – Вы когда-нибудь видели, как убивают курицу? У этого попугая тонкая шейка. Одно движение – и я откручу ему голову. Всем стоять на месте.
      Все замерли.
      – Сукин сын, – проговорил Шелли Капон, сидя на полу.
      На мгновение мне показалось, что все вот-вот ринутся на меня. Я представил, как меня избивают, гонятся за мной по пляжу с криками, а потом каннибалы окружают меня и съедают, в духе Теннеси Уильямса, вместе с ботинками и всем остальным. Мне стало жаль своих обглоданных косточек, которые найдут на главной площади Гаваны завтра на рассвете.
      Но они не набросились на меня, не избили, не убили. Покуда мои пальцы сжимали шею попугая, который знал Папу, я мог стоять так хоть вечность.
      Всем сердцем, всей душой и всеми потрохами мне хотелось свернуть этой птице шею и швырнуть ее бездыханное тело в эти бледно-песчаные лица. Мне хотелось закрыть дверь в прошлое и навсегда уничтожить запечатленную память о Папе, раз уж ей суждено стать игрушкой в руках таких безмозглых детишек.
      Но я не смог этого сделать по двум причинам. Первая – это то, что один мертвый попугай будет значить – один мертвый гусь, то есть я. И кроме того, в глубине души я ужасно тосковал о Папе. Я просто не мог навсегда заглушить его голос, который был запечатлен, который я держал в своих руках, по-прежнему живой, как на старом фонографе Эдисона. Я не мог его убить.
      Если бы эти великовозрастные детишки об этом знали, они кучей накинулись бы на меня, как саранча. Но они этого не знали. Думаю, это не читалось на моем лице.
      – Все назад! – закричал я.
      Это напоминало ту блистательную финальную сцену в «Призраке оперы», когда Лон Чейни, убегая от погони по ночному Парижу, оборачивается к преследующей его толпе, поднимает руку, сжатую в кулак, словно в нем бомба, и толпа на одно прекрасное мгновение останавливается, боясь приблизиться. Расхохотавшись, он разжимает кулак, показывая, что рука пуста, а затем срывается в реку, навстречу смерти… Только я совсем не собирался показывать им, что у меня в руке пусто. И крепко сжимал ее на тощей шее Эль-Кордобы.
      – Расступитесь, дайте пройти к двери!
      Они расступились.
      – Ни шага, ни вздоха. Если кто-нибудь хотя бы упадет в обморок, птице конец, и никаких авторских прав, никаких фильмов, никаких фотографий. Шелли, принеси мне клетку и платок.
      Шелли Капон осторожно пробрался ко мне и передал клетку вместе с платком.
      – Всем отойти! – скомандовал я.
      Все отскочили на шаг назад.
      – А теперь слушайте, – сказал я. – Когда я уйду и спрячусь в надежном месте, каждый из вас, по одному, будет приглашен и получит шанс еще раз встретиться здесь с другом Папы и заработать на громких заголовках.
      Я лгал. Я слышал ложь в своих словах. И надеялся, что никто больше этого не услышит. Я заговорил более поспешно, чтобы скрыть свою ложь:
      – Теперь я уйду. Смотрите. Видите? Я держу попугая за горло. Он будет жив, пока мы с вами будем играть в «море волнуется». Итак, пошли. Море волнуется – три. Замри! Я на полпути к двери.
      Я прошел между ними, они даже не пошевелились.
      – Замри, – говорил я, а сердце мое было готово выскочить из груди. – Я у двери. Спокойно. Никаких резких движений. Клетка в одной руке. Птица в другой…
      – "Львы бежали по желтому песку пляжа", – сказал попугай, его горло задергалось у меня в пальцах.
      – О господи, – запричитал Шелли, сидя на коленях возле стола. Слезы побежали по его щекам. Может быть, тут была не только нажива. Может, для него попугай тоже был частичкой Папы. В призывно-молящем жесте он протянул руки ко мне, к попугаю, к клетке. – Господи, господи, – плакал он.
      – "У причала лежал лишь остов огромной рыбы, и кости скелета ярко белели в лучах утреннего солнца", – проговорила птица.
      – Ох, – тихо вздохнул кто-то.
      Я не стал медлить, чтобы посмотреть, плачет ли кто-нибудь еще. Я вышел вон. Закрыл дверь. Бросился к лифту. Словно по волшебству, он оказался на моем этаже, внутри ждал полусонный лифтер. Никто даже не попытался преследовать меня. Думаю, они знали, что это бесполезно.
      Пока мы ехали вниз, я посадил попугая в клетку и накрыл ее платком с надписью МАМА. Лифт спускался вниз медленно, целую вечность. Я думал об этой вечности впереди и о том, где я могу спрятать попугая, укрыть его в тепле от любой непогоды, кормить его надлежащим образом, чтобы один раз в день приходить к нему и разговаривать через платок, и никто больше его не увидит, ни газеты, ни журналы, ни кинокамеры, ни Шелли Капон, ни даже Антонио из «Куба либре». Так пройдут дни или недели, и на меня нападет внезапный страх: а что, если попугай потерял дар речи? И тогда я проснусь посреди ночи, шаркая подойду к клетке, встану возле нее и скажу:
      – Италия, тысяча девятьсот восемнадцатый?..
      И тогда из-под слова МАМА донесется знакомый голос:
      – "В ту зиму снег тонкой белой пылью спускался с предгорий…"
      – Африка, тысяча девятьсот тридцать второй.
      – "Мы достали ружья и их смазали, ружья были светло-синие и блестящие и покоились у нас в руках, и мы ждали в высокой траве и улыбались…"
      – Куба. Гольфстрим.
      – "Эта рыба всплыла и подпрыгнула до самого солнца. Все, что я когда-либо думал о рыбе, было в этой рыбе. Все, что я когда-либо думал о прыжке, было в этом прыжке. Они вместили в себя всю мою жизнь. Это был день солнца и воды и жизни. Мне хотелось удержать все это в руках. Мне хотелось, чтобы это не кончилось никогда. И однако, когда рыба упала и вода, белая, а потом зеленая, над ней сомкнулась, все кончилось, кончилось…"
      Тем временем мы спустились в холл, двери лифта открылись, я вышел, держа в руках клетку с надписью МАМА, и быстро направился через холл гостиницы к стоянке такси.
      Оставалось самое сложное и самое опасное. Я знал, что к тому времени, когда я приеду в аэропорт, гвардия и милиция Кастро уже будут подняты по тревоге. Я не сомневался: Шелли Капон наверняка сообщил им, что национальное достояние уплывает за границу. Он даже может уступить Кастро часть доходов от «Книги месяца» и права на экранизацию. Мне нужно придумать план, чтобы просочиться через таможню.
      Впрочем, я ведь писатель и быстро нашел выход из положения. Я попросил такси остановиться и успел купить ваксы для обуви. После чего принялся наносить грим на Эль-Кордобу. Я выкрасил его в черный цвет с ног до головы.
      – Слушай, – шепотом сказал я, наклонившись К клетке, пока мы ехали по Гаване. – Nevermore .
      Я повторил это слово несколько раз, чтобы попугай запомнил. Вероятно, оно было новым для его слуха, ведь Папа, насколько я предполагал, никогда бы не стал цитировать соперника средней весовой категории, которого он к тому же отправил в нокаут много лет назад. Пока слово записывалось, под платком царило молчание.
      Наконец я услышал ответное:
      – Nevermore, – произнесенное таким знакомым, родным тенорком Папы, – nevermore, – звучало оно.

Пылающий человек

The Burning Man 1975 год Переводчик: О.Акимова

 
      Старый трясущийся «фордик» ехал по дороге, зарываясь носом в желтые хлопья пыли, которые еще с час будут кружить, прежде чем снова осесть среди той особенной дремоты, которая окутывает все вокруг в самый разгар июля. Где-то далеко их ожидало озеро, прохладно-голубой бриллиант, купающийся в сочно-зеленой траве, но до него действительно было еще далеко, и Нева с Дугом тряслись в своей консервной банке, каждый винтик которой раскалился докрасна, на заднем сиденье в термосе бултыхался лимонад, а на коленях Дуга медленно закисали сэндвичи с круто поперченной ветчиной. И мальчик, и его тетя жадно вдыхали горячий воздух, который еще более раскалялся от их разговоров.
      – Я пожиратель огня, – сказал Дуглас. – Я словно огонь глотаю. Черт, да где же оно, наконец, это озеро!
      Вдруг впереди на обочине показался человек.
      Рубашка его была расстегнута на груди, обнажая загорелое тело, волосы выцвели настолько, что были похожи на колосья спелой июльской пшеницы, ослепительно-голубые глаза сверкали в сеточке лучистых морщинок. Он вяло махнул рукой, изнывая от жары.
      Нева резко нажала на педаль тормоза. Яростно взметнувшиеся клубы пыли на мгновение заслонили фигуру человека. Когда золотистая пыль рассеялась, его желтые, словно кошачьи, глаза злобно сверкнули, бросая вызов палящему солнцу и обжигающему ветру.
      Он в упор посмотрел на Дугласа.
      Дуглас нервно отвел взгляд.
      Ибо через поле, заросшее высокой желтой травой, выжженной и высушенной за восемь недель засухи, тянулся след этого человека. В том месте, где человек прокладывал себе путь в сторону дороги, виднелась тропа из примятой травы. Тропа эта уходила так далеко, насколько хватало глаз, к сухим болотам и пересохшему руслу речки, в котором не было ничего, кроме раскалившейся на солнце гальки, пышущих жаром камней и плавящегося песка.
      – Черт бы меня побрал, вы все-таки остановились! – сердито прокричал человек.
      – Черт бы меня побрал, да, – крикнула ему в ответ Нева. – Куда вам нужно?
      – Куда-нибудь. – Человек легко, как кошка, под прыгнул и плюхнулся на заднее сиденье. – Поехали. Надо от него удрать! Я имел в виду, от солнца, конечно! – Он указал вперед. – Жми на газ! Или мы все сойдем с ума!
      Нева нажала на газ. Машина взметнула гравий и легко заскользила по нетронутой раскаленно-белой пыли, лишь иногда снисходя до того, чтобы отбросить с дороги какой-нибудь камешек или клюнуть носом в булыжник. Громыхающая таратайка уверенно неслась вперед. Несмотря на это, человек крикнул:
      – Выжми из нее семьдесят, восемьдесят, черт тебя дери, девяносто!
      Нева метнула в нахального льва – сидящего сзади непрошеного гостя – искрометный критический взгляд, выясняя, достаточно ли этого, чтобы гость заткнул свою пасть. Пасть заткнулась.
      Ну конечно, именно так Дуглас и представлял себе этого зверя. Не чужаком, нет, не заправским автостопером, а непрошеным гостем. Всего через пару минут после того, как этот тип со звериной гривой и звериным дыханием запрыгнул в пылающую жаром машину, ему удалось настроить против себя всех – саму атмосферу, автомобиль, Дуга и его почтенную, обливающуюся потом тетушку. Пригнувшись к рулю, она бережно вела машину сквозь непрекращающиеся знойные бури и вихри гравия.
      Тем временем расположившееся на заднем сиденье существо с огромной львиной гривой и леденцово-мятными желтыми глазами облизнуло губы и, глядя в зеркало заднего вида, уставилось прямо на Дуга. Оно подмигнуло. Дуглас попытался подмигнуть ему в ответ, но веко почему-то никак не хотело закрываться.
      – Вы когда-нибудь задумывались… – прокричал мужчина.
      – Что? – крикнула в ответ Нева.
      – Вы когда-нибудь задумывались, – еще громче заорал мужчина, склоняясь вперед, чтобы оказаться между ними, – от чего именно вы сходите с ума: из-за погоды или потому что вы и так сумасшедшие?
      Это был неожиданный вопрос, от которого они сразу похолодели, несмотря на то что вокруг было жарко, как в доменной печи.
      – Я не совсем понимаю, – сказала Нева.
      – Никто не понимает! – От мужчины воняло, как из львиной клетки. Его тонкие руки угрожающе свисали между ними, нервно завязывая и развязывая невидимую струну. Он дергался так, будто у него под мышками были гнезда горящих волос. – В такие дни, как этот, все демоны ада, живущие в вашей голове, срываются с цепи. Люцифер родился в такой день, как этот, в такой вот пустыне, – сказал мужчина. – Когда повсюду были лишь огонь, пламя и дым, – продолжал он. – И все раскалилось до такой степени, что невозможно дотронуться, и даже люди не хотели, чтобы к ним прикасались.
      Он толкнул под локоть тетушку, ткнул локтем мальчика.
      Оба отскочили подальше.
      – Видите? – Мужчина улыбнулся. – В такой день, как этот, начинаешь задумываться о многом. Он снова улыбнулся. – Разве не в такое лето семнадцатилетние кузнечики обычно налетают тучами, опустошая все, как чума? Просто потому, что их становится очень много?
      – Не знаю! – Нева гнала машину, не оборачиваясь.
      – Да, это именно такое лето. Чума совсем близко, за поворотом. Я думаю так быстро, что от мелькания мыслей у меня болят глазные белки, голова раскалывается. Я, наверное, сейчас взорвусь, как шаровая молния, от этих тупых, бессвязных мыслей. Ой-ой-ой…
      Нева сглотнула поднявшийся к горлу комок. Дуг задержал дыхание.
      Внезапно их объял ужас. А мужчина просто болтал ни о чем, глядя на жаркое мерцание зеленых деревьев, пламенеющих по обеим сторонам дороги, вдыхая густую горячую пыль, клубившуюся вокруг жестяного кузова машины, и голосом, звучавшим ни громко, ни тихо, но ровно и спокойно, рассказывал свою жизнь:
      – Да, господа хорошие, мир богаче, чем люди могут постичь. Если есть семнадцатилетние кузнечики, почему не быть семнадцатилетним людям? Вы когда-нибудь об этом задумывались?
      – Никогда, – отозвался кто-то.
      «Может, это я», – подумал Дуг, ведь губы его только что чуть заметно шевельнулись, будто мышка прошмыгнула.
      – А как насчет двадцатичетырехлетних людей или пятидесятисемилетних? Я хочу сказать, мы так привыкли, что люди растут, женятся, рожают детей, и никогда не задумываемся: а может, есть и другие способы появляться на свет, быть может, как саранча, – раз в несколько лет, кто знает, однажды жарким днем в разгар лета!
      – А кто знает? – пробежала еще одна мышка. Губы Дуга задрожали.
      – А кто может сказать, что в мире нет генетического зла? – вопросил мужчина, обращаясь к солнцу, не мигая глядя на него в упор.
      – Какого-какого зла? – переспросила Нева.
      – Генетического, мэм. То есть которое в крови. Люди, рождающиеся во зле, вырастающие во зле, умирающие во зле, и так без изменений из поколения в поколение.
      – Ух ты! – воскликнул Дуглас. – Вы имеете в виду людей, которые начинают с подлостей и продолжают в том же духе?
      – Ты ухватил самую суть, парень. Почему бы нет? Если есть люди, которых все считают ангелами от первого вдоха до последней исповеди, почему бы не быть таким, кто все триста шестьдесят пять дней в году, с января по декабрь, являет собой воплощенное зло?
      – Никогда об этом не думал, – снова прошелестела мышка. – Подумай, – сказал мужчина.
      – Подумай.
      Секунд пять они задумчиво молчали.
      – Так вот, – снова заговорил мужчина, покосившись одним глазом на прохладное озеро, показавшееся впереди, в пяти милях отсюда, а другим, закрытым, созерцая темные уголки своего мозга и роящиеся в них угольно-черные мысли о сути явлений, – послушай. А что, если невыносимый зной – я имею в виду настоящее пекло, такое, как выдалось в нынешний месяц, в нынешнюю неделю, в такой день, как сегодня, – просто-напросто выпарил из грязного речного русла такого вот Мерзкого Человека? Сорок семь лет он лежал, погребенный в этой грязи, словно чертова личинка, ожидая часа своего рождения. И вот он встряхнулся ото сна, посмотрел во круг, распрямился во весь рост, выкарабкался из раскаленной грязи на волю и сказал: «А не съесть ли мне немного лета?»
      – Как это так?
      – Съесть немного лета, парень, немного лета, мэм. Просто проглотить его целиком. Посмотрите-ка на эти деревья: чем не ужин? Взгляните-ка на это пшеничное поле: чем не пир? А эти подсолнухи у дороги, черт возьми, – это же завтрак. А толевая крыша вон того дома как раз на обед. А озеро, вон там, впереди, Иосафат, – столовое вино, осуши до дна!
      – Ладно, я тоже пить хочу, – сказал Дуг.
      – Он хочет пить! Черт возьми, парень, да твоя жажда и близко не стоит с ощущением человека – представим себе такого, попробуем о нем поговорить, – который тридцать лет провел в раскаленной грязи и родился лишь затем, чтобы через день умереть! Пить он хочет! Господи боже! Ты просто невинный теленок.
      – Ну ладно, ладно, – согласился Дуг.
      – Ладно, – повторил человек. – И не только жажда мучит его, но и голод. Голод. Посмотри вокруг. Он мог бы съесть не только деревья, а потом цветы, вспыхивающие вдоль дороги, но и разгоряченных собак с вывалившимися языками. Вон там одна. А вон – другая! И всех котов в округе. Тут как раз парочка пробегала! А потом – о, вот тут-то и начинается самый смак – почему бы ему – ну-ка посмотрим, что ты на это скажешь, – не полакомиться человечинкой? Я имею в виду – людишками. Жареными, пареными, вареными и недоваренными людишками. Загорелыми красотками. Старыми и молодыми. Старушечьими шляпками, потом самими старушками, шарфиками юных леди, потом самими юными леди, плавками юношей, а потом, ей-богу, и самими юношами, их локтями, лодыжками, ушками, пальчиками и бровками! Эти бровки, черт дери, мужчины, женщины, мальчики, девочки, собаки – все идет в меню, натачивай зубки, облизывай губки: пир продолжается!
      – Хватит! – выкрикнул кто-то.
      «Точно не я, – подумал Дуг. – Я ничего не сказал».
      – Прекрати! – раздался крик.
      Это была Нева.
      Он увидел, как ее колено, словно по наитию, взметнулось вверх и с твердостью окончательного решения опустилось вниз.
      Ее пятка топнула об пол – бац!
      Машина резко остановилась. Нева открыла дверь и, махая, крича, снова махая и снова крича, с пеной у рта, одной рукой схватила человека за рубашку и с треском рванула.
      – Вон! Убирайся вон!
      – Прямо сейчас, мэм? – удивился человек.
      – Сейчас же, сейчас же, вон, вон, вон отсюда!
      – Но мэм!..
      – Убирайся, или я тебя прикончу на месте! – в бешенстве орала Нева. – У меня в багажнике целая стопка Библий, а под рулем – пистолет с серебряными пулями. А под сиденьем – ящик с распятиями. А к колесной оси примотан осиновый кол и молоток. У меня святая вода в карбюраторе, освященная сегодня рано утром еще до того, как она закипела, в трех церквях по дороге: в католической церкви Святого Матфея, баптистской церкви Гринтауна и в епископальной церкви города Сиона. Тебе хватит одного пшика. Вслед за нами едет преподобный епископ Келли из Чикаго, он уже в миле отсюда и с минуты на минуту будет здесь. А там, у озера, находится отец Руни из Милуоки, а у Дуга, у Дуга в заднем кармане как раз сейчас лежит ветка волчьего корня и два куска мандрагоры. Убирайся, вон, вон отсюда!
      – Ладно, мэм, – закричал мужчина. – Уже убрался!
      Он действительно убрался.
      Носом в землю, пропахав дорожную пыль.
      Нева со всего размаху захлопнула дверцу машины.
      Оставшийся позади мужчина поднялся на ноги и проорал им вслед:
      – Ты просто чокнутая. Дура. Чокнутая. Дура.
      –  Ячокнутая? Ядура? – переспросила Нева и рассмеялась. – Дурачок!
      – …чокнутая… дура… – Голос затих вдали.
      Дуглас посмотрел назад и увидел, как мужчина потряс кулаком, потом сорвал с себя рубашку, швырнул ее наземь и, подпрыгнув, стал топтать ее босыми ногами, поднимая огромные тучи раскаленной до бела пыли.
      Машина взревела, рванула с места, стремительно набирая обороты, и, громыхая, не разбирая дороги помчалась вперед, унося прочь тетушку, разъяренно вцепившуюся в горячее рулевое колесо, пока маленькая фигурка потного болтуна не испарилась в знойном воздухе высохших болот. Наконец Дуг смог перевести дух:
      – Нева, я никогда не слышал, чтобы ты так разговаривала.
      – И никогда не услышишь, Дуг.
      – То, что ты сказала, это правда?
      – Ни единого слова.
      – То есть ты наврала? Наврала?
      – Я наврала. – Нева подмигнула. – А он, как ты думаешь, он тоже врал?
      – Не знаю.
      – Дуг, а вот я знаю, что иногда нужна ложь, чтобы уничтожить другую ложь. По крайней мере, в данном случае. Но это не должно войти в привычку.
      – Нет, мэм, – Мальчик рассмеялся. – Скажи еще про мандрагору. И про волчий корень у меня в кармане. И еще про пистолет с серебряными пулями, ну скажи.
      Она повторила. И они оба дружно рассмеялись.
      С гиканьем и криками они ехали вдаль на своей громыхающей развалюхе, переваливаясь через ухабы и ямы, она говорила, он слушал, и их смеющиеся глаза превращались в крохотные щелочки, они хохотали, ржали до упаду, покатывались со смеху.
      Они смеялись и смеялись, пока не добрались наконец до воды, натянули купальники и, широко улыбаясь, вошли в озеро.
      Солнце было по-прежнему в зените и палило вовсю, поэтому они еще минут пять счастливо плескались по-собачьи, прежде чем по-настоящему окунуться в мятно-прохладные волны.
      Лишь в сумерки, когда солнце внезапно скрылось и от деревьев залегли огромные тени, они вспомнили, что пора возвращаться в город, причем той самой пустынной дорогой, через все эти темные места и мимо того самого высохшего болота.
      Они стояли у машины и смотрели на уходящую вдаль дорогу. Дуг напряженно сглотнул:
      – С нами ведь ничего не случится по дороге домой?
      – Ничего.
      – Залезай!
      Они забрались на свои сиденья, Нева пнула стартер, словно дохлого пса, и они поехали.
      Они ехали вдоль сливово-лиловых деревьев, среди бархатисто-багровых холмов.
      И ничего не происходило.
      Они ехали по грубому щебню безлюдной дороги, наливавшейся спело-фиолетовым цветом, вдыхали тепловато-прохладный воздух, словно запах сирени, и выжидающе переглядывались.
      И ничего не происходило.
      В конце концов Нева начала что-то напевать себе под нос.
      На дороге никого не было.
      И вдруг появился человек.
      Нева рассмеялась. Дуглас прищурился, всматриваясь, и рассмеялся вслед за ней.
      Это был маленький мальчик, лет, наверное, девяти, в светло-ванильном летнем костюмчике, белых теннисках и белом галстуке, с обветрившимся на солнце лицом и облупившимся носом. Он стоял на обочине и ждал. Мальчик взмахнул рукой.
      Нева остановила машину.
      – Вы едете в город? – весело спросил мальчуган. – Я потерялся. Мы с ребятами были на пикнике, все уехали, а меня забыли. Я так рад, что вы мне подвернулись. Тут страшно, просто жуть.
      – Залезай!
      Мальчуган запрыгнул в машину, и они отправились: мальчик на заднем сиденье, а впереди Дуг и Нева, которые с усмешкой посматривали на него и наконец совсем успокоились.
      Долгое время мальчуган у них за спиной сидел молча, напряженно выпрямившись, весь такой чистенький, опрятненький, свеженький и новенький в своем светлом костюмчике.
      И они ехали по пустынной дороге под совсем стемневшими небесами, в которых проглядывали редкие звездочки, и ветер становился все прохладнее.
      Наконец мальчик заговорил, он что-то произнес – что именно, Дуг не расслышал, но увидел, как Нева застыла на месте, а лицо ее побелело как снег, из которого был словно выткан костюм мальчугана.
      – Что? – спросил Дуг, оборачиваясь.
      Мальчик смотрел на него в упор, не мигая, а его губы двигались сами по себе, будто отдельно от его лица.
      Мотор поперхнулся и заглох.
      Машина замедлила ход и встала намертво.
      Дуг видел, как Нева давит на педаль газа и дергает стартер. Но главное, в этой установившейся незыблемой тишине он слышал голос маленького мальчика:
      – Кто-нибудь из вас задумывался когда-нибудь… – Мальчик перевел дыхание и закончил: – Существует ли на свете такая штука, как генетическое зло?

Ржавчина

A Piece of Wood 1952 год Переводчик: О.Акимова

 
      – Садитесь, молодой человек, – сказал полковник.
      – Благодарю вас. – Вошедший сел.
      – Я слыхал о вас кое-что, – заговорил дружеским тоном полковник. – В сущности, ничего особенного. Говорят, что вы нервничаете и что вам ничего не удается. Я слышу это уже несколько месяцев и теперь решил поговорить с вами. Я думал также о том, не захочется ли вам переменить место службы. Может быть, вы хотите уехать за море и служить в каком-нибудь дальнем военном округе? Не надоело ли вам работать в канцелярии? Может быть, вам хочется на фронт?
      – Кажется, нет, – ответил молодой сержант.
      – Так чего вы, собственно, хотите?
      Сержант пожал плечами и поглядел на свои руки.
      – Я хочу жить без войн. Хочу узнать, что за ночь каким-то образом пушки во всем мире превратились в ржавчину, что бактерии в оболочках бомб стали безвредными, что танки провалились сквозь шоссе и, подобно доисторическим чудовищам, лежат в ямах, заполненных асфальтом. Вот мое желание.
      – Это естественное желание каждого из нас, – произнес полковник. – Но сейчас оставьте эти идеалистические разговоры и скажите нам, куда мы должны вас послать. Можете выбрать западный или северный округ. – Он постучал пальцем по карте, разложенной на столе.
      Сержант продолжал говорить, шевеля руками, приподнимая их и разглядывая пальцы:
      – Что делали бы вы, начальство, что делали бы мы, солдаты, что делал бы весь мир, если бы все мы завтра проснулись и пушки стали ненужными?
      Полковнику было теперь ясно, что с сержантом нужно обращаться осторожно. Он спокойно улыбнулся:
      – Это интересный вопрос. Я люблю поболтать о таких теориях. По-моему, тогда возникла бы настоящая паника. Каждый народ подумал бы, что он один во всем мире лишился оружия, и обвинил бы в этом несчастье своих врагов. Начались бы массовые самоубийства, акции мгновенно упали бы, разыгралось бы множество трагедий.
      – А потом? – спросил сержант. – Потом, когда все поняли бы, что это правда, что оружия нет больше ни у кого, что больше никого не нужно бояться, что все мы равны и можем начать жизнь заново… Что было бы тогда?
      – Все принялись бы опять поскорее вооружаться.
      – А если бы им можно было в этом помешать?
      – Тогда стали бы драться кулаками. На границах сходились бы толпы людей, вооруженных боксерскими перчатками со стальными вкладками; отнимите у них перчатки, и они пустят в ход ногти, и зубы, и ноги. Запретите им и это, и они станут плевать друг в друга. А если вырезать им языки и заткнуть рты, они наполнят воздух такой ненавистью, что птицы попадают мертвыми с телеграфных проводов и все мухи и комары осыплются на землю.
      – Значит, вы думаете, что в этом вообще не было бы смысла, – продолжал сержант.
      – Конечно не было бы! Ведь это все равно что черепаху вытащить из панциря. Цивилизация задохнулась бы и умерла от шока.
      Молодой человек покачал головой:
      – Вы просто хотите убедить себя и меня, ведь работа у вас спокойная и удобная.
      – Пусть даже это на девяносто процентов цинизм и только на десять – разумная оценка положения. Бросьте вы свою ржавчину и забудьте о ней.
      Сержант быстро поднял голову:
      – Откуда вы знаете, что она у меня есть?
      – Что у вас есть?
      – Ну, эта ржавчина.
      – О чем вы говорите?
      – Вы знаете, что я могу это сделать. Если бы я захотел, я мог бы начать сегодня же.
      Полковник засмеялся:
      – Я думаю, вы шутите?
      – Нет, я говорю вполне серьезно. Я давно уже хотел поговорить с вами. Я рад, что вы сами позвали меня. Я работаю над этим изобретением уже довольно давно. Мечтал о нем целые годы. Оно основано на строении определенных атомов. Если бы вы изучали их, вы бы знали, что атомы оружейной стали расположены в определенном порядке. Я искал фактор, который нарушил бы их равновесие. Может быть, вы знаете, что я изучал физику и металлургию… Мне пришло в голову, что в воздухе всегда присутствует вещество, вызывающее ржавчину: водяной пар. Нужно было найти способ вызывать у стали «нервный шок». И тогда водяные пары принялись бы за свое дело. Разумеется, я имею в виду не всякий металлический предмет. Наша цивилизация основана на стали, и большинство ее творений мне не хотелось бы разрушать. Я хотел бы вывести из строя пушки, ружья, снаряды, танки, боевые самолеты, военные корабли. Если бы понадобилось, я бы заставил свой прибор действовать на медь, бронзу, алюминий. Попросту прошел бы около любого оружия, и этого было бы довольно, чтобы оно рассыпалось в прах.
      Полковник наклонился над столом и некоторое время разглядывал сержанта. Потом вынул из кармана авторучку с колпачком из ружейного патрона и начал заполнять бланк.
      – Я хочу, чтобы сегодня после полудня вы сходили к доктору Мэтьюзу. Пусть он обследует вас. Я не утверждаю, что вы серьезно больны, но мне кажется, что врачебная помощь вам необходима.
      – Вы думаете, я обманываю вас, – произнес сержант. – Нет, я говорю правду. Мой прибор так мал, что поместился бы в спичечном коробке. Радиус его действия – девятьсот миль. Я мог бы настроить его на определенный вид стали и за несколько дней объехать всю Америку. Остальные государства не могли бы воспользоваться этим, так как я уничтожил бы любую военную технику, посланную против нас. Потом я уехал бы в Европу. За один месяц я избавил бы мир от страшилища войны. Не знаю в точности, как мне удалось это изобретение. Оно просто невероятно. Совершенно так же невероятно, как атомная бомба. Вот уже месяц я жду и размышляю. Я тоже думал о том, что случится, если сорвать панцирь с черепахи, как вы выразились. А теперь я решился. Беседа с вами помогла мне выяснить все, что нужно. Когда-то никто не представлял себе летательных машин, никто не думал, что атом может быть губительным оружием, и многие сомневаются в том, что когда-нибудь на Земле воцарится мир. Но мир воцарится, уверяю вас.
      – Этот бланк вы отдадите доктору Мэтьюзу, – подчеркнуто произнес полковник.
      Сержант встал.
      – Значит, вы не отправите меня в другой военный округ?
      – Нет, пока нет. Пусть решает доктор Мэтьюз.
      – Я уже решил, – сказал молодой человек. – Через несколько минут я уйду из лагеря. У меня отпускная. Спасибо за то, что вы потратили на меня столько драгоценного времени.
      – Послушайте, сержант, не принимайте этого так близко к сердцу. Вам не нужно уходить. Никто вас не обидит.
      – Это верно, потому что никто мне не поверит. Прощайте. – Сержант открыл дверь канцелярии и вышел.
      Дверь закрылась, и полковник остался один. С минуту он стоял в нерешительности. Потом вздохнул и провел ладонью по лицу.
      Зазвонил телефон. Полковник рассеянно взял трубку.
      – Это вы, доктор? Я хочу поговорить с вами. Да, я послал его к вам. Посмотрите, в чем тут дело, почему он так ведет себя. Как вы думаете, доктор? Вероятно, ему нужно немного отдохнуть, у него странные иллюзии. Да-да, неприятно. По-моему, сказались шестнадцать лет войны.
      Голос в трубке отвечал ему. Полковник слушал и кивал головой.
      – Минутку, я запишу… – Он поискал авторучку. – Подождите у телефона, пожалуйста. Я ищу кое-что…
      Он ощупал карманы.
      – Ручка только что была тут. Подождите…
      Он отложил трубку, оглядел стол, посмотрел в ящик. Потом окаменел. Медленно сунул руку в карман и пошарил в нем. Двумя пальцами вытащил щепотку чего-то. На промокательную бумагу на столе высыпалось немного желтовато-красной ржавчины.
      Некоторое время полковник сидел, глядя перед собой. Потом взял телефонную трубку.
      – Мэтьюз, – сказал он, – положите трубку. – Он услышал щелчок и набрал другой номер. – Алло, часовой! Каждую минуту мимо вас может пройти человек, которого вы, наверное, знаете: Холлис. Остановите его. Если понадобится, застрелите его, ни о чем не спрашивая. Убейте этого негодяя, поняли? Говорит полковник. Да… убейте его… вы слышите?
      – Но… простите… – возразил удивленный голос на другом конце провода. – Я не могу… просто не могу!
      – Что вы хотите сказать, черт побери? Как так не можете?
      – Потому что…
      Голос прервался. В трубке слышалось взволнованное дыхание часового. Полковник потряс трубкой.
      – Внимание, к оружию!
      – Я никого не смогу застрелить, – ответил часовой.
      Полковник тяжело сел.
      Он ничего не видел и не слышал, но знал, что там, за этими стенами, ангары превращаются в мягкую красную ржавчину, что самолеты рассыпаются в бурую, уносимую ветерком пыль, что танки медленно погружаются в расплавленный асфальт дорог, как доисторические чудовища некогда проваливались в ямы – именно так, как говорил этот молодой человек. Грузовики превращаются в облачка оранжевой краски, и от них остаются только резиновые шины, бесцельно катящиеся по дорогам.
      – Сэр… – заговорил часовой, видевший все это. – Клянусь вам…
      – Слушайте, слушайте меня! – закричал полковник. – Идите за ним, задержите его руками, задушите его, бейте кулаками, ногами, забейте насмерть, но вы должны остановить его! Я сейчас буду у вас! – и бросил трубку.
      По привычке он выдвинул нижний ящик стола, чтобы взять револьвер. Кожаная кобура была наполнена бурой ржавчиной. Полковник с проклятием отскочил от стола.
      Пробегая по канцелярии, он схватил стул. «Деревянный, – подумалось ему, – старое доброе дерево, старый добрый бук». Дважды ударил им о стену и разломал. Потом схватил одну из ножек, крепко сжал в кулаке. Он был почти лиловым от гнева и ловил воздух раскрытым ртом. Для пробы сильно ударил ножкой стола по руке – годится, черт побери!
      С диким воплем он выбежал и хлопнул дверью.

Мессия

The Messiah 1971 год Переводчик: О.Акимова

 
      – Всем нам в молодости приходила в голову такая странная мысль, – сказал епископ Келли.
      Остальные сидящие за столом зашептались и закивали.
      – Нет такого христианина, – продолжал епископ, – которому бы однажды ночью не подумалось: а вдруг я – это Он? Вдруг это оно – долгожданное второе пришествие, мое пришествие? А что, если, что, если… о Господи, что, если я и есть Иисус? Вот было бы здорово!
      Католические пасторы, протестантские священники и один-единственный раввин тихонько засмеялись, вспоминая каждый свою юность, свои собственные безумные мечты и свою тогдашнюю наивность.
      – А что же, – спросил молодой священник, отец Нивен, – еврейские мальчики воображают себя Моисеями?
      – Нет, нет, дорогой друг, – ответил рабби Ниттлер. – Мессиями! Мессиями!
      Все опять негромко посмеялись.
      – Ах да, конечно, – на лице отца Нивена заиграл молодой румянец, – какой я дурак. Христос ведь не был Мессией, так? И ваш народ все еще ждет Его пришествия. Странно. Как все неоднозначно.
      – Куда уж неоднозначней. – Епископ Келли поднялся и повел всех на террасу, откуда открывался вид на марсианские холмы, древние марсианские города, старинные автострады, песчаные реки и Землю в шестидесяти миллионах миль отсюда, которая ярко светилась на этом чужом небосклоне.
      – Разве мы когда-нибудь, в своих самых безумных мечтах, – произнес преподобный отец Смит, – воображали себе, что однажды у каждого из нас будет своя баптистская молельня, или часовня Святой Марии, или синагога Священной горы Синай здесь, на Марсе?
      Все без исключения помотали головами.
      Внезапно их тихое спокойствие нарушил еще один вклинившийся между ними голос. Пока они стояли у балюстрады, отец Нивен настроил транзистор, чтобы узнать точное время. Из нового марсиано-американского небольшого поселения, которое находилось среди простиравшейся внизу пустыни, передавали новости. Вот что они услышали:
      – …как говорят, в окрестностях города. Это первое сообщение о марсианине, появившемся в нашей общине в нынешнем году. Мы настоятельно советуем гражданам с уважением относиться к любым подобным гостям. Если…
      Отец Нивен выключил приемник.
      – Наша неуловимая паства, – вздохнул преподобный Смит. – Должен признаться, я приехал на Марс не только для того, чтобы работать с христианами, но в надежде пригласить хоть одного марсианина на воскресный ужин, узнать о его богословских Учениях, о его нуждах.
      – Мы до сих пор слишком в новинку для них, – произнес отец Липскомб. – Думаю, в ближайший год-два они поймут, что мы не какие-то там дикари, охотники за шкурами. И все же любопытство трудно обуздать. В конце концов, фотографии, полученные с «Маринера», не обнаружили здесь никакой жизни. И тем не менее жизнь здесь есть, весьма загадочная и наполовину напоминающая нашу, человеческую.
      – Наполовину, ваше преосвященство? – Раввин оторвал от чашки с кофе задумчивый взгляд. Сдается мне, в них больше человеческого, чем в нас самих. Они ведь позволили нам сюда прийти. Они спрятались среди холмов и появляются среди нас лишь изредка, как мы предполагаем, принимая обличье землян…
      – Так вы действительно считаете, что они владеют телепатией и гипнозом и могут разгуливать по нашим городам, одурачивая нас своими масками и образами, а мы ни сном ни духом?
      – Именно так.
      – В таком случае, – сказал епископ, раздавая бокалы с бренди и мятным ликером, – у нас сегодня настоящий вечер разочарований. Марсиане, которым мы, Просвещенные, могли бы принести Спасение, куда-то попрятались…
      Тут многие улыбнулись.
      – …а второе пришествие Христа откладывается на несколько тысяч лет. Господи, сколько же нам еще ждать?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.