www.raybradbury.ru
 
      1. The Machineries of Joy / Механизмы радости
      2. The One Who Waits / Тот, кто ждет
      3. Tyrannosaurus Rex / Tyrannosaurus Rex
      4. The Vacation / Каникулы
      5. The Drummer Boy of Shiloh / Барабанщик из Шайлоу
      6. Boys! Raise Giant Mushrooms in Your Cellar! / Ребятки! Выращивайте гигантские грибы у себя в подвалах!
      7. Almost the End of the World / Почти конец света
      8. Perhaps We Are Going Away / Может быть, мы уже уходим
      9. The Golden Kite, The Silver Wind / Золотой змей, серебряный ветер
      10. And the Sailor, Home from the Sea / Как моряк возвращается с моря
      11. El Dia de Muerte / День смерти
      12. The Illustrated Woman / Иллюстрированная женщина
      13. Some Live Like Lazarus / Кое-кто живет как Лазарь
      14. A Miracle of Rare Device / Диковинное диво
      15. And So Died Riabouchinska / Именно так умерла Рябушинская
      16. The Beggar on O'Connell Bridge / Нищий с моста О'Коннела
      17. Death and the Maiden / Смерть и дева
      18. A Flight of Ravens / Стая воронов
      19. The Best of All Possible Worlds / Лучший из возможных миров
      20. The Lifework of Juan Diaz / Последняя работа Хуана Диаса
      21. To the Chicago Abyss / Чикагский провал
      22. The Anthem Sprinters / Спринт до начала гимна

The Machineries of Joy 1960 год Переводчик: С. Анисимов

 
      Отец Брайан решил пока не спускаться к завтраку, поскольку ему показалось, что он слышит там, внизу, смех отца Витторини. Витторини, как всегда, трапезовал в одиночестве. Тогда с кем бы он там мог смеяться – или над кем?
      «Над нами, – подумал отец Брайан, – вот над кем».
      Он снова прислушался.
      В своей комнате, которая располагалась в другом конце зала, был погружен в молитвенное созерцание, а точнее сказать, прятался, отец Келли.
      Они никогда не допускали, чтобы Витторини закончил завтрак, о нет! Они всегда умудрялись присоединиться к нему как раз в тот момент, когда он дожевывал последний кусочек тоста. В противном случае чувство вины не давало бы им покоя весь день.
      Тем не менее внизу явственно раздавался смех – или послышалось? Отец Витторини, видно, откопал что-то в утренней «Таймc». А то, чего доброго, он сидел полночи, пребывая в скверном расположении духа и потворствуя собственным причудам, перед этим нечистым демоном – телевизором, стоящим у двери, словно непрошеный гость. И теперь, наверно, в его голове, промытой электронным чудовищем, беззвучно крутились шестеренки и вызревали планы какой-то новой дьявольской каверзы, и он сидел, намеренно постясь и надеясь распалить любопытство соседей звуками своего итальянского веселья и выманить их вниз.
      – О Господи! – Отец Брайан вздохнул и повертел в пальцах конверт, который приготовил вчера вечером. Он сунул его под рясу в качестве орудия обороны, если все же решится вручить его пастору Шелдону. Сумеет ли отец Витторини обнаружить конверт сквозь ткань с помощью своих черных, быстрых рентгеновских глаз?
      Отец Брайан крепко провел ладонью по груди, чтобы разгладить малейшие складки, которые могли бы выдать его прошение о переводе в другой приход.
      – Что ж, пошли! – И, шепча про себя молитву, отец Брайан стал спускаться по лестнице.
      – А! Отец Брайан! – Витторини поднял взгляд от полной тарелки с завтраком. Негодник даже еще не удосужился посыпать сахаром свои кукурузные хлопья.
      У отца Брайана было такое ощущение, будто он шагнул в пустую шахту лифта. Чтобы спастись, он инстинктивно выставил вперед руку и коснулся телевизора. Тот был еще теплым.
      – Вы что же, провели здесь всю ночь?
      – Я бодрствовал у телевизора, да.
      – Ну конечно, бодрствовали! – фыркнул отец Брайан. – Бодрствуют у одра болящего или усопшего, не так ли? Мне довелось кое-что повидать в жизни, но более безмозглой штуки, чем эта, я не встречал. – Он отвернулся от электронного кретина и внимательно посмотрел на Витторини. – И вы слышали далекие крики и завывания духов на этом, как его?.. Канаверал?
      – Запуск отменили в три часа утра.
      – И вот вы сейчас сидите здесь, свеженький как огурчик… – Отец Брайан прошел вперед, покачав головой. – Да, мы живем не в самом справедливом мире.
      Витторини налил в тарелку молока и тщательно размешивал в нем хлопья.
      – А вы, отец Брайан, напротив, выглядите так, словно побывали нынешней ночью на экскурсии в преисподней.
      К счастью, в этот момент вошел отец Келли. Увидев, как мало отец Витторини продвинулся со своим завтраком, он будто примерз к полу. Скороговоркой поприветствовал обоих священников, уселся за стол и поглядел на взволнованного отца Брайана.
      – Действительно, Уильям, вид у вас весьма неважный. Бессонница?
      – Что-то вроде этого.
      Отец Келли, склонив голову несколько набок, внимательно оглядел обоих мужчин.
      – Что происходит? Может, что-нибудь случилось в мое отсутствие здесь вчера вечером?
      – У нас была небольшая дискуссия, – ответил отец Брайан, поигрывая ложкой в тарелке с размокшими хлопьями.
      – Небольшая дискуссия! – подхватил отец Витторини. Он чуть было не рассмеялся, однако сдержал себя и сказал просто: – Дело в том, что ирландского священника беспокоит поведение итальянского папы.
      – Полноте, отец Витторини, – сказал Келли.
      – Пусть продолжает, – пробурчал отец Брайан.
      – Чрезвычайно признателен за ваше любезное разрешение, – очень вежливо ответил Витторини, дружелюбно кивнув ему. – Папа римский, видите ли, являет собой постоянный источник благочестивого раздражения если не для всех, то по крайней мере для некоторых ирландских священнослужителей. Почему папу зовут не Нолан? Отчего бы ему не носить зеленую шапочку вместо красной? Почему бы, если уж на то пошло, не перенести собор святого Петра в Корк или Дублин в двадцать пятом веке?
      – Надеюсь, на самом деле никто не говорил именно так? – спросил отец Келли.
      – Мне недостает смирения, – произнес отец Брайан. – В своей гордыне я, возможно, и сделал подобное предположение.
      – При чем здесь гордыня? И что за предположение?
      – Вы слышали, что он только что сказал про двадцать пятый век? – спросил отец Брайан. – Так вот, это когда Флэш Гордон и Бак Роджерс влетают в баптистерий через оконный проем и верующие бросаются к выходу.
      Отец Келли вздохнул:
      – Ах, Господи, опять та самая шутка?
      Отец Брайан почувствовал, что кровь прилила к его щекам и они вспыхнули, поэтому он изо всех сил постарался, чтобы она отхлынула к более холодным областям его тела.
      – Шутка? Это выходит далеко за рамки простой шутки. Вот уж целый месяц только и слышишь повсюду: «Канаверал то, да Канаверал се, траектории, астронавты». Можно подумать, что это Четвертое Июля, он по полночи не спит из-за этих ракет! Я, собственно, хочу сказать, ну что это за жизнь теперь, что за карусель каждую ночь с этой машиной-Горгоной, которая стоит у дверей и начисто отшибает у вас все мозги, стоит только взглянуть на нее. Я совершенно не могу спать, потому что чувствую, вот-вот все в приходе пойдет прахом.
      – Да-да, – согласился отец Келли. – А все-таки это вы там говорили насчет папы?
      – Это не о новом, о предпоследнем, – устало ответил Брайан. – Покажите ему вырезку, отец Витторини.
      Витторини замялся.
      – Покажите, – настаивал Брайан.
      Отец Витторини вынул маленькую газетную вырезку и положил ее на стол.
      Даже не переворачивая, отец Брайан прочитал плохие новости:
      «ПАПА БЛАГОСЛОВЛЯЕТ ШТУРМ КОСМИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА».
      Отец Келли вытянул палец и осторожно дотронулся до заметки. Потом взял ее и вполголоса с выражением прочитал, подчеркивая ногтем каждое слово:
      – "ЗАМОК ГАНДОЛЬФО, ИТАЛИЯ, 20 СЕНТЯБРЯ. Сегодня папа Пий XII дал свое благословение усилиям человечества, направленным на завоевание космического пространства. В выступлении перед делегатами Международного Конгресса по космическим полетам Понтифик сказал: «Господь не намерен ограничивать человека в его попытках покорить космос».
      Четыреста делегатов Конгресса, посланцы двадцати двух стран, были приняты папой в его летней резиденции.
      «Этот Конгресс, посвященный космическим полетам имеет огромное значение для нашего времени – начавшейся эпохи исследования человеком космического пространства, – сказал папа. – Он затрагивает интересы всего человечества…Человеку необходимо приложить немалые усилия, чтобы установить новые отношения с Богом и его вселенной».
      Отец Келли читал все медленнее и наконец остановился.
      – Когда была напечатана эта заметка?
      – В 1956 году.
      – Неужели так давно? – Отец Келли отложил ее в сторону. – Никогда ее не читал.
      – Похоже, – сказал отец Брайан, – что вы и я, отец, вообще читаем не очень много.
      – Каждый мог пропустить ее, – ответил Келли, – это совсем крохотная заметка.
      – Но в ней заложена очень большая идея, – добавил отец Витторини, всем своим видом демонстрируя хорошее настроение.
      – Дело в том, что…
      – Дело в том, что, – перебил Витторини, – когда я впервые заявил об этом, правдивость моих слов была подвергнута очень серьезным сомнениям. Теперь мы видим, что я говорил истинную правду.
      – Разумеется, – поспешно сказал отец Брайан. – Однако, как заметил наш поэт Уильям Блейк: «Коль правду ты во зло употребил – гнусней лжеца любого поступил».
      – Безусловно. – Витторини продолжал излучать дружелюбие. – Но разве не Блейк написал также:
 
Кто собственным глазам не доверяет, —
Не верит никогда и никому.
Но Солнце и Луна коль веру потеряют,
Вселенная погрузится во тьму.
 
      – Весьма убедительно, – добавил священник-итальянец, – и очень подходит для космической эры.
      Отец Брайан уставился на возмутительного спорщика:
      – Я был бы вам бесконечно благодарен, если бы вы не цитировали нам нашего Блейка.
      – Вашего Блейка? – спросил стройный бледный мужчина с волнистыми темными волосами. – Странно. Я всегда был убежден, что он англичанин.
      – Поэзию Блейка, – сказал отец Брайан, – очень любила моя мать. И именно она рассказывала мне, что у него была ирландская кровь по материнской линии.
      – Искренне признателен вам за столь ценные для меня сведения, – поблагодарил отец Витторини. – Однако же вернемся к газетной заметке. Теперь, когда мы ее наконец разыскали, не пора ли нам поподробнее ознакомиться с энцикликой Пия Двенадцатого?
      Отец Брайан, осторожность которого была его второй натурой, недоверчиво спросил:
      – Что же это за энциклика?
      – Позвольте, та самая – о космических путешествиях.
      – Он не мог написать этого!
      – Тем не менее написал.
      – О космических полетах! Специальная энциклика?
      – Совершенно верно – специальная.
      Оба священника-ирландца чуть было не попадали с кресел – настолько сильным оказался для них этот удар.
      Отец Витторини делал движения, как человек, приводящий в порядок свой костюм после взрыва: сощелкнул пылинку с рукава, стряхнул волосок, подобрал две-три хлебные крошки со скатерти.
      – Неужели недостаточно было того, – проговорил отец Брайан упавшим голосом, – что он пожал руки этой шайке астронавтов, сказал им, дескать, молодцы, ребята, и все такое, – но ему показалось мало, и он обо всем этом еще и написал?
      – Этого было недостаточно, – подтвердил отец Виторини. – Он, как я слышал, пожелал подробно изложить свои взгляды относительно проблем жизни на других планетах и влияния этого феномена на христианский образ мышления.
      После каждого из этих слов, произнесенных очень отчетливо, двое других мужчин все дальше откидывались назад в своих креслах.
      – Вы слышали? – прошептал отец Брайан. – А вы сами это еще не читали?
      – Еще нет, но я намереваюсь…
      – Вы много вещей намереваетесь сделать, и отнюдь не самых лучших. Иногда, отец Витторини, – и мне крайне неприятно говорить это, – ваши речи звучат совершенно неподобающим для священнослужителя католической церкви образом.
      – Я говорю, – парировал Витторини, – как итальянский священник, пытающийся сохранить поверхностное натяжение церковного болота, где я по воле Божьей oказался в окружении огромного стада клерикалов по имени Шонесси, и Налти, и Фланнери, значительно превосходящих меня по численности, которые начинают панически метаться по кругу, словно карибу или бизоны, стоит мне лишь шепнуть: «папская булла».
      – Теперь я уже нисколько не сомневаюсь, – тут отец Брайан скосил глаза в ту сторону, где, по его представлению, должен располагаться Ватикан, – что вы собственнолично, окажись вы там, втянули бы Святого Отца во все это дуракаваляние с космическими путешествиями.
      – Я?
      – Вы! Разве не вы – не мы же, в конце концов – натащили сюда целый грузовик журналов с космическими кораблями на глянцевых обложках и нечистыми зелеными шестиглазыми чудовищами о семнадцати манипуляторах, которые гоняются за полураздетыми девицами на какой-то там луне? Это вы – я своими ушами слышал – вместе со своим бесовским телевизором среди ночи ведете отсчет: десять, девять, восемь – и до единицы. А мы лежим и трясемся от страха так, что у нас пломбы из зубов вылетают. Вы, два итальянца – один здесь, а другой в замке Гондольфо – прости меня, Господи! – умудрились парализовать все ирландское духовенство!
      – Успокойтесь! – сказал наконец отец Келли. – Вы оба.
      – Успокоюсь. Так или иначе, но я обрету покой, – сказал отец Брайан, доставая из кармана конверт.
      – Уберите, – приказал отец Келли, предчувствуя, что может там содержаться.
      – Пожалуйста, передайте это от моего имени пастору Шелдону.
      Отец Брайан тяжело поднялся и обвел глазами комнату, отыскивая дверь, чтобы уйти. И быстро вышел.
      – Вот, полюбуйтесь, что вы наделали, – сказал отец Келли.
      Отец Витторини, искренне потрясенный, перестал есть.
      – Но, святой отец, я все время полагал, что это не более чем дружеская дискуссия: он выдвигал свои аргументы, а я – свои, он горячился, я же возражал со всей возможной мягкостью.
      – Видите ли, ваша перепалка слишком затянулась, и забавный словесный поединок принял серьезный оборот, – сказал Келли. – Ах, вы не знаете Уильяма так, как его знаю я. Вы ведь и впрямь глубоко ранили его.
      – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы загладить…
      – Лучше брюки свои погладьте! И не путайтесь под ногами, я сам все постараюсь устроить. – Отец Келли схватил со стола конверт и посмотрел через него на свет. – Рентген скорбящей души. Ах ты, Господи.
      Он поспешно поднялся наверх.
      – Отец Брайан? – позвал он. Немного помедлив, постучал в дверь. – Отец? Уильям?
      Отец Витторини, снова оказавшийся один в столовой, вспомнил о нескольких последних хлопьях, так и оставшихся у него во рту. Они были совершенно безвкусными. И ему понадобилось довольно много времени, чтобы их проглотить.
 
      Только после ленча отцу Келли удалось в маленьком садике за домом загнать в угол отца Брайана и всунуть ему обратно в руки конверт.
      – Уилли, я хочу, чтобы ты порвал это. Я не позволю тебе уйти с поля в середине игры. Сколько времени все это между вами продолжается?
      Отец Брайан вздохнул и взял конверт, однако не порвал его.
      – Все подкралось к нам как-то незаметно. Поначалу я ему читал ирландских писателей, а он пел мне итальянские оперы. Потом я рассказывал ему о «Книге кельтов», а он просвещал меня насчет Ренессанса. Слава Богу, что он раньше ничего не говорил о папской энциклике, посвященной этим – будь они прокляты – космическим полетам, а не то я бы ушел в монастырь, где отцы по обету хранят молчание. Только я боюсь, что даже туда он бы за мной последовал и стал бы жестами отсчитывать время до старта на Канаверале. Из этого человека получился бы великолепный «адвокат дьявола»!
      – Отец!
      – Потом я наложу на себя епитимью. Все дело в том, что он настоящий акробат, жонглер, он играет догматами церкви, как цветными мячиками. Конечно, это очень интересное зрелище, но я настаиваю на том, чтобы не смешивать скомороха с истинно верующими, как вы и я! Простите меня за гордыню, отец, однако же мне представляется, что основная тема должна иметь различные вариации, когда ее исполняют на пикколо или, как мы, на арфе. Вы согласны со мной?
      – Сие есть таинство, Уилл. И мы, служители Церкви должны являть мирянам пример того, как тут следует поступать.
      – Интересно, а отцу Витторини кто-нибудь это говорил? Давайте смотреть правде в лицо: ведь итальянцы – это ротарианский клуб церкви. Нипочем не поверю, что хоть один из них мог бы остаться трезвым во время Тайной Вечери.
      – Любопытно, а ирландец смог бы? – пробормотал отец Келли.
      – По крайней мере, мы дождались бы, пока она закончится.
      – Ну вот что, мы священники или кто? Что мы здесь стоим и толкуем о каких-то пустяках? Не лучше ли попробовать отбрить Витторини его же собственной бритвой? Уильям, у вас нет никакого плана?
      – Может, пригласить сюда баптиста в качестве посредника?
      – Да ну вас с вашим баптистом! Вы проштудировали энциклику?
      – Энциклику?
      – Вы что же, после завтрака так и стояли соляным столпом? И никуда не ходили!.. Давайте-ка почитаем этот эдикт о космических полетах! Как следует изучим его, выучим назубок, а потом контратакуем поборника ракет на его же собственной стартовой площадке! Так что идемте в библиотеку. Как там кричит современная молодежь? Пять, четыре, три, два, один, пуск! Так, что ли?
      – Более или менее так.
      – Ну, тогда за мной!
 
      При входе в библиотеку они столкнулись с пастором Шелдоном, который оттуда выходил.
      – Бесполезно, – сказал, улыбаясь, пастор, когда увидел их разгоряченные лица. – Вы ее там не найдете.
      – Чего мы там не найдем? – Отец Брайан заметил, что пастор смотрит на письмо, которое он все еще сжимал в руке, и быстро спрятал его. – Не найдем чего, сэр?
      – Ракетный корабль несколько великоват для нашей скромной обители, – ответил пастор, делая не очень-то удачную попытку говорить загадками.
      – Неужели итальянец уже успел нажаловаться? – воскликнул в смятении отец Келли.
      – Отнюдь нет, однако в здешних местах слухи имеют свойство очень быстро распространяться. Я приходил сюда, чтобы кое-что проверить лично.
      – В таком случае, – с облегчением вздохнул Брайан, – вы на нашей стороне?
      Глаза пастора Шелдона как-то погрустнели:
      – А в данном вопросе существуют какие-нибудь стороны, святые отцы?
      Втроем они вошли в маленькую комнату библиотеки, где отец Брайан и отец Келли в неловких позах пристроились на краешках жестких стульев. Пастор Шелдон, видя, как им неудобно, остался стоять.
      – Итак. Почему вы боитесь отца Витторини?
      – Боимся? – Отец Брайан изобразил удивление и мягко воскликнул: – Правильнее было бы сказать, что мы сердимся!
      – Одно влечет за собой другое, – признал Келли и продолжал: – Видите ли, пастор, дело, главным образом, заключается в том, что какой-то тасканский городишко мечет камни в Мейнут, который, как вам известно, всего в нескольких милях от Дублина.
      – Я – ирландец, – терпеливо сказал пастор.
      – Да, это так, пастор. И тем больше у нас оснований недоумевать, почему вы храните столь великое спокойствие среди этого бедствия? – сказал отец Брайан.
      – Я – калифорнийский ирландец, – ответил пастор.
      Он подождал, пока они проглотят его слова. Когда наконец до них дошел их смысл, отец Брайан с несчастным видом пробормотал:
      – Ах да. Мы совершенно забыли.
      Он посмотрел на пастора и увидел смуглое, покрытое свежим загаром лицо человека, который даже здесь, в Чикаго, всегда ходил с поднятой к небу, словно подсолнечник, головой, чтобы получить как можно больше света и тепла, столь необходимых его организму. Перед ним стоял мужчина, под рясой которого все еще угадывалась фигура теннисиста, его длинные сильные руки выдавали мастера по гандболу. А когда на кафедре во время проповеди он взмахивал руками, то очень легко можно было представить себе, как он, рассекая волны, плывет под горячим калифорнийским небом.
      У отца Келли вырвался смешок.
      – Ох, неисповедимы пути Господни. Отец Брайан, да вот же он, ваш баптист!
      – Баптист? – удивился пастор Шелдон.
      – Не обижайтесь, пастор. Просто мы отправились было искать посредника и встретили вас, ирландца из Калифорнии, который еще настолько не освоился с зимней стужей Иллинойса, что, глядя на вас, невольно думаешь о подстриженных кортах и январском солнцепеке. Мы-то сами родились и выросли на холодных камнях Корка и Килкока, пастор. И не оттаем, прожив двадцать лет в Голливуде. А теперь послушайте, ведь говорят, – разве не так? – что Калифорния очень – он сделал паузу, – похожа на Италию?
      – Я вижу, куда вы клоните, – проговорил отец Брайан.
      Пастор Шелдон кивнул, на лице у него появилось теплое и одновременно грустное выражение. Он сказал:
      – Во мне течет та же кровь, что и в вас. Но климат, в котором я сформировался, похож на климат Рима. Так что видите, отец Брайан, спрашивая, есть ли здесь какие-нибудь стороны, я говорил то, что мне подсказывало сердце.
      – Ирландец и в то же время не ирландец, – прошептал отец Брайан. – Почти что итальянец, но не совсем. Ох, ну и шутки же играет с нашей плотью этот мир.
      – Только с нашего позволения, Уильям, Патрик.
      Оба священника были несколько удивлены, услышав свои имена.
      – Вы все же так и не ответили: почему вы боитесь?
      Руки отца Брайана начали беспокойно мять одна другую.
      – Понимаете ли, это из-за того, что в то самое время, когда на Земле все более или менее устроилось, когда, похоже, победа уже не за горами, когда святая церковь утвердилась на надежном основании, – вдруг появляется отец Витторини…
      – Простите меня, отец, – перебил его пастор. – Появляется реальность. Появляются пространство, время, энтропия, прогресс, появляется еще миллион вещей, и так всегда. Отец Витторини не изобретал космических полетов.
      – Нет, конечно. Но он радуется этому. Благодаря ему «все начинается с мистики, а кончается политикой». Ну да ладно. Я готов спрятать свою боевую палицу, если он уберет свои ракеты.
      – Нет, пусть и то и другое останется на виду, – возразил пастор. – Лучше не скрывать ни оружия, ни особых средств передвижения. Лучше с ними работать. Почему бы нам не залезть в эту ракету и не научиться чему-нибудь новому?
      – Чему научиться? Что большая часть из того, о чем мы в прошлом проповедовали на Земле, не подходит ни для Марса, ни для Венеры – или я уж не знаю, куда там, к дьяволу, Витторини нас запустит? Изгнать Адама и Еву из какого-нибудь нового Эдема, скажем, на Юпитере, с помощью пламени наших собственных ракет? Или, еще лучше, выяснить, что не существует ни Рая, ни Адама, ни Евы, ни проклятого Яблока, ни Змия, ни Грехопадения, ни Первородного греха, ни Благовещения, ни Непорочного зачатия, ни Сына – можете сами продолжать список, – нет вообще ничего, только погибающие миры сменяют друг друга? Это и есть то, чему мы должны научиться, пастор?
      – Если в том возникнет необходимость, то да, – ответил пастор Шелдон. – Это Божья вселенная и Господни миры во вселенной, отец. Не следует пытаться взять с собой наши храмы, если все, что нам нужно, – дорожный саквояж. Церковь можно уложить в ларец, где будет лишьпотребное для отправления мессы – ковчежец не больший, чем в состоянии унести эти руки. И оставьте это отцу Витторини – народы южных широт давным-давно научились строить из воска, который тает и принимает формы, соответствующие побуждениям и потребностям человека. Уильям, Уильям, ежели вы настаиваете на том, чтобы строить из твердого льда, то возведенное рассыплется, когда мы преодолеем звуковой барьер, или растает, не оставив и следа, в пламени ракетных двигателей.
      – Этому, – сказал отец Брайан, – нелегко учиться в пятьдесят лет, пастор.
      – Однако надо, и я знаю, у вас это получится, – пастор тронул его за плечо. – Даю вам поручение: помиритесь с итальянским священником. Найдите сегодня же вечером какой-нибудь способ для взаимного понимания. Приложите все свои силы, отец. А когда исполните это, поскольку наша библиотека уж очень мала, поохотьтесь и разыщите космическую энциклику, чтобы мы хотя бы знали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор.
      И пастор тут же ушел.
      Отец Брайан прислушался к удаляющимся шагам быстрых ног – словно белый мяч высоко взмыл в нежно-голубое небо и пастор кинулся, чтобы в изящном броске перехватить его.
      – Ирландец – и в то же время не ирландец, – задумчиво сказал он. – Почти, но не совсем итальянец. Ну а мы-то с тобой кто, Патрик?
      – Я что-то начал сомневаться, – ответил тот.
      И они направились в более фундаментальное книгохранилище, где могли таиться глобальные воззрения папы относительно большей вселенной.
 
      Намного позже ужина, в сущности, совсем незадолго до того времени, когда пора отходить ко сну, из библиотеки вернулся отец Келли. Он ходил по дому, открывал двери и что-то шептал.
      Около десяти часов отец Витторини спустился вниз и застыл с открытым от удивления ртом.
      У нерастопленного камина стоял отец Брайан и грелся около маленького газового обогревателя. Некоторое время священник не оборачивался.
      Комната была прибрана, а ненавистный телевизор переместился вперед и стоял в окружении четырех кресел и двух табуретов, на которые Брайан водрузил две бутылки и четыре стакана. Все это он сделал сам, не разрешив Келли помогать ему. Сейчас он повернулся, потому что в комнату входили Келли и пастор Шелдон.
      Пастор стоял у входа и осматривал комнату.
      – Великолепно, – констатировал он. Потом, несколько помедлив, добавил: – Дайте-ка мне подумать…– Он прочитал этикетку на одной из бутылок. – Отец Витторини будет сидеть здесь.
      – Около «Айриш Мосс»? – спросил Витторини.
      – Я тоже, – сказал отец Брайан.
      Витторини с очень довольным видом уселся в кресло.
      – Ну а мы расположимся поблизости от «Лакрима Христи». Нет возражений? – сказал пастор.
      – Это итальянское вино, пастор.
      – Сдается мне, что я о нем кое-что слышал, – сказал пастор и сел.
      – Вот так. – Отец Брайан торопливо привстал и, не глядя на Витторини, щедро плеснул себе в стакан «Айриш Мосс». – Ирландское возлияние.
      – Позвольте мне. – Витторини кивнул в знак благодарности и поднялся, чтобы налить присутствующим напитки. – Слезы Христа и солнце Италии… А сейчас, прежде чем мы выпьем, мне хотелось бы кое-что сказать.
      Присутствующие в ожидании глядели на него.
      – Папской энциклики о космических полетах, – наконец произнес он, – не существует.
      – Мы обнаружили это, – вставил Келли, – несколько часов назад.
      – Простите меня, святые отцы, – продолжал Витторини. – Я похож на рыболова, сидящего на берегу. Когда он видит рыбу, то кидает в воду приманку. Я все время подозревал, что энциклики нет. Но всякий раз, когда этот вопрос всплывал и обсуждался в городе, я постоянно слышал, как священники из Дублина отрицают ее существование. И я подумал: она должна быть! Ведь они не пойдут проверять, так это или нет, потому что боятся обнаружить ее. Я же, в гордыне своей, не буду исследовать этот вопрос, поскольку боюсь, что ее нет. Так что в чем, собственно, разница между римской гордыней и гордыней Корка?.. Я намерен отступиться и буду хранить молчание целую неделю. Пастор, прошу наложить епитимью.
      – Хорошо, отец, хорошо, – пастор Шелдон встал. – А теперь и я хочу сделать заявление. В следующем месяце сюда приезжает новый священник. Я долго размышлял над этим. Он итальянец, родился и вырос в Монреале.
      Витторини прищурил один глаз и попытался представить себе прибывающего.
      – Церковь – это полнота всех вещей для всех людей, – продолжал пастор, – и меня очень занимает мысль, каким может быть человек с горячей кровью, выросший в холодном климате, как наш новый итальянец. Впрочем, этот случай так же интересен, как и мой собственный: холодная кровь, воспитанная в Калифорнии. Нам тут не помешал бы еще один итальянец, чтобы растормошить здешнюю публику, и этот латинянин, похоже, из таких, кто может встряхнуть даже отца Витторини. Ну а теперь кто-нибудь хочет предложить тост?
      – Пастор, разрешите мне, – снова встал отец Витторини. Он добродушно улыбался и переводил сверкающий взгляд по очереди на всех присутствующих. – Не Блейк ли говорил где-то о механизмах радости? Другими словами, разве не Господь создал окружающую среду, затем ограничил Силы Природы, дав возможность развиться плоти, возникнуть мужчинам и женщинам – крохотным куколкам, каковыми мы все являемся? И затем в неизреченной всеблагости и премудрости своей послал нас вперед к мирным и прекрасным пределам. Так разве мы не Господни механизмы радости?
      – Если Блейк такое говорил, – сказал отец Брайан, – то я забираю свои слова назад. Он никогда не жил в Дублине!
      Все рассмеялись.
      Витторини пил «Айриш Мосс» и был, соответственно, весьма немногословен. Остальные пили итальянское вино и преисполнялись добродушия, а отец Брайан в приступе сердечности воскликнул:
      – Витторини, а почему бы вам не включить, хоть это и не по-божески, этого демона?
      – Девятый канал?
      – Именно девятый!
      И пока Витторини крутил ручки, отец Брайан, задумчиво глядя поверх своего стакана, спрашивал:
      – Неужели Блейк действительно говорил такое?
      – Важно то, святой отец, – отвечал ему Витторини, склонившись к призракам, мелькавшим на экране, – что он вполне мог так сказать, если бы жил сегодня. А это я сочинил сам сегодня ночью.
      Все посмотрели на итальянца чуть ли не с благоговением. Тут телевизор кашлянул, и изображение стало четким; на экране где-то вдалеке возникла ракета, готовая к старту.
      – Механизмы радости, – сказал отец Брайан. – А вот этот, который вы сейчас настраиваете? И тот, другой, вон там – ракета на стартовой площадке?
      – Они вполне могут ими стать сегодня ночью, – прошептал Витторини, – если эта штука вместе с человеком, который в ней сидит, поднимется и человек останется жив, и облетит всю планету, а мы – вместе с ним, хотя мы просто смотрим телевизор. Это действительно будет огромной радостью.
      Ракету готовили к взлету, и отец Брайан на миг закрыл глаза.
      "Прости мне, Иисус, – думал он, – прости старику его гордыню, и прости Витторини его язвительность, и помоги мне постигнуть то, что я вижу сегодня вечером, и дай мне бодрствовать в веселии духа, если понадобится, до рассвета, и пусть эта штуковина благополучно поднимется и спустится, и не оставь помыслами Своими раба Своего в той штуковине, спаси его, Господи, и сохрани. И помоги мне. Господи, тогда, когда придет лето, ибо неизбежно, что вечером Четвертого Июля Витторини с детишками со всего квартала на нашей лужайке станут запускать ракеты.
      Все они будут смотреть в небо, словно настал Судный День, и тогда помоги мне, Всемогущий, быть таким, как те дети, пред великим концом времени и той пустотой, где Ты пребываешь вовеки. И помоги мне. Боже, в вечер праздника Независимости выйти и запустить свою ракету, и стоять рядом с отцом-латинянином с выражением детского восторга от сверкающего великолепия".
      Он открыл глаза.
      Ветер времени доносил с далекого мыса Канаверал голоса. Очертания странных призраков неясно вырисовывались на экране.
      Отец Брайан допивал остатки вина, когда кто-то осторожно тронул его за локоть.
      – Отец, – сказал Витторини, приблизив губы к его уху, – пристегните ремень.
      – Непременно. Непременно. И – большое спасибо.
      Он откинулся в кресле. Закрыл глаза. Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля.

The One Who Waits 1949 год Переводчики: А. Лебедева, А. Чайковский

 
      Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет…
      Сейчас утро. Я слышу нарастающие раскаты грома. Я чую огонь и улавливаю скрежет металла. Мой час близится. Я жду.
      Далекие голоса.
      – Марс! Наконец-то!
      Чужой язык, он незнаком мне. Я прислушиваюсь.
      – Пошлите людей на разведку!
      Скрип песка. Ближе, ближе.
      – Где флаг?
      – Здесь, сэр.
      – Ладно.
      Солнце стоит высоко в голубом небе, его золотистые лучи наполняют колодец, и я парю в них, как цветочная пыльца, невидимый в теплом свете.
      – Именем Земли объявляю территорию Марса равно принадлежащей всем нациям!
      Что они говорят? Я нежусь в теплом свете солнца, праздный и незримый, золотистый и неутомимый.
      – Что там такое?
      – Колодец!
      – Быть этого не может!
      – Точно! Идите сюда.
      Я ощущаю приближение теплоты. Над колодцем склоняются три фигуры, и мое холодное дыхание касается их лиц.
      – Вот это да-а-а!
      – Как ты думаешь, вода хорошая?
      – Сейчас проверим.
      – Принесите склянку и веревку!
      – Сейчас.
      Шаги удаляются. Потом приближаются снова. Я жду.
      – Опускайте. Полегче, полегче.
      Преломленные стеклом блики солнца во мраке колодца. Веревка медленно опускается. Стекло коснулось поверхности, и по воде побежала мягкая рябь. Я медленно плыву вверх.
      – Так, готово. Риджент, ты сделаешь анализ?
      – Давай.
      – Ребята, вы только посмотрите, до чего красиво выложен этот колодец! Интересно, сколько ему лет?
      – Кто его знает? Вчера, когда мы приземлились в том городе, Смит уверял, что марсианская цивилизация вымерла добрых десять тысяч лет назад.
      – Ну, что там с водой, Риджент?
      – Чиста, как слеза. Хочешь попробовать?
      Серебряный звон струи в палящем зное.
      – Джонс, что с тобой?
      – Не знаю. Ни с того ни с сего голова заболела.
      – Может быть, от воды?
      – Нет, я ее не пил. Я это почувствовал, как только наклонился над колодцем. Сейчас уже лучше.
      Теперь мне известно, кто я. Меня зовут Стивен Леонард Джонс, мне 25 лет, я прилетел с планеты Земля и вместе с моими товарищами Риджентом и Шоу стою возле древнего марсианского колодца.
      Я рассматриваю свои загорелые, сильные руки. Я смотрю на свои длинные ноги, на свою серебристую форму, на своих товарищей.
      – Что с тобой, Джонс? – спрашивают они.
      – Все в порядке, – отвечаю я. – Ничего особенного.
      Как приятно есть! Тысячи, десятки тысяч лет я не знал этого чувства. Пища приятно обволакивает язык, а вино, которым я запиваю ее, теплом разливается по телу. Я прислушиваюсь к голосам товарищей. Я произношу незнакомые мне слова и все же как-то их понимаю. Я смакую каждый глоток воздуха.
      – В чем дело, Джонс?
      – А что такое? – спрашиваю я.
      – Ты так дышишь, словно простудился, – говорит один из них.
      – Наверно, так оно и есть, – отвечаю я.
      – Тогда вечером загляни к врачу.
      Я киваю – до чего же приятно кивнуть головой! После перерыва в десять тысяч лет приятно делать все. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, прогревающее тебя до самых костей, приятно ощущать теплоту собственной плоти, которой ты был так долго лишен, и слышать все звуки четче и яснее, чем из глубины колодца. В упоении я сижу у колодца.
      – Очнись, Джонс. Нам пора идти.
      – Да, – говорю я, восторженно ощущая, как слово, соскользнув с языка, медленно тает в воздухе.
      Риджент стоит у колодца и глядит вниз. Остальные потянулись назад, к серебряному кораблю.
      Я чувствую улыбку на своих губах.
      – Он очень глубокий, – говорю я.
      – Да?
      – В нем ждет нечто, когда-то имевшее свое тело, – говорю я и касаюсь его руки.
      Корабль – серебряное пламя в дрожащем мареве. Я подхожу к нему. Песок хрустит под ногами. Я ощущаю запах ракеты, оплывающей в полуденном зное.
      – Где Риджент? – спрашивает кто-то.
      – Я оставил его у колодца, – отвечаю я.
      Один из них бежит к колодцу.
      Меня начинает знобить. Слабая дрожь, идущая изнутри, постепенно усиливается. Я впервые слышу голос. Он таится во мне – крошечный, испуганный – и молит: «Выпустите меня! Выпустите!» Словно кто-то, затерявшись в лабиринте, носится по коридору, барабанит в двери, умоляет, плачет.
      – Риджент в колодце!
      Все бросаются к колодцу. Я бегу с ними, но мне трудно. Я болен. Я весь дрожу.
      – Наверное, он свалился туда. Джонс, ведь ты был с ним? Ты что-нибудь видел? Джонс! Ты слышишь? Джонс! Что с тобой?
      Я падаю на колени, мое тело сотрясается, как в лихорадке.
      – Он болен, – говорит один, подхватывая меня. – Ребята, помогите-ка.
      – У него солнечный удар.
      – Нет! – шепчу я.
      Они держат меня, сотрясаемого судорогами, подобными землетрясению, а голос, глубоко спрятанный во мне, рвется наружу: «Вот Джонс, вот я, это не он, не он, не верьте ему, выпустите меня, выпустите!»
      Я смотрю вверх, на склонившиеся надо мной фигуры, и мои веки вздрагивают. Они трогают мое запястье.
      Сердце в порядке.
      Я закрываю глаза. Крик внутри обрывается, дрожь прекратилась. Я вновь свободен, я поднимаюсь вверх, как из холодной глубины колодца.
      – Он умер, – говорит кто-то.
      – От чего?
      – Похоже на шок.
      – Но почему шок? – говорю я. Меня зовут Сешенс, у меня энергичные губы, и я капитан этих людей. Я стою среди них и смотрю на распростертое на песке тело. Я хватаюсь за голову.
      – Капитан?!
      – Ничего. Сейчас пройдет. Резкая боль в голове. Сейчас. Уже все в порядке.
      – Давайте уйдем в тень, сэр.
      – Да, – говорю я, не сводя глаз с Джонса. – Нам не стоило прилетать сюда. Марс не хочет этого.
      Мы несем тело назад, к ракете, и я чувствую, как где-то во мне новый голос молит выпустить его. Он таится в самой глубине моего тела.
      На этот раз дрожь начинается гораздо раньше. Мне очень трудно сдерживать этот голос.
      – Спрячьтесь в тени, сэр. Вы плохо выглядите.
      – Да, – говорю я. – Помогите.
      – Что, сэр?
      – Я ничего не сказал.
      – Вы сказали «помогите».
      – Разве я что-то сказал, Мэтьюз?
      У меня трясутся руки. Пересохшие губы жадно хватают воздух. Глаза вылезают из орбит. «Не надо! Не надо! Помогите мне! Помогите! Выпустите меня!»
      – Не надо, – говорю я.
      – Что, сэр?
      – Ничего. Я должен освободиться, – говорю я и зажимаю себе рот руками.
      – Что с вами, сэр? – кричит Мэтьюз.
      – Немедленно все возвращайтесь назад на Землю! – кричу я.
      Я достаю пистолет.
      Выстрел. Крики оборвались. Я со свистом падаю куда-то в пространство.
      Как приятно умирать после десяти тысяч лет ожидания! Как приятно чувствовать прохладу и слабость! Как приятно ощущать, что жизнь горячей струёй покидает тебя и на смену идет спокойное очарование смерти. Но это не может продолжаться долго.
      Выстрел.
      – Боже, он покончил с собой! – кричу я и, открывая глаза, вижу капитана, лежащего около ракеты. В его окровавленной голове зияет дыра, а глаза широко раскрыты. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до него.
      – Глупец. Зачем он это сделал?
      Люди испуганы. Они стоят возле двух трупов, оглядываются на марсианские пески и видневшийся вдали колодец, на дне которого покоится Риджент. Они поворачиваются ко мне. Один из них говорит:
      – Теперь ты капитан, Мэтьюз.
      – Знаю.
      – Нас теперь только шестеро.
      – Как быстро это случилось!
      – Я не хочу быть здесь! Выпустите меня!
      Люди вскрикивают. Я уверенно подхожу к ним.
      – Послушайте, – говорю я и касаюсь их рук, локтей, плеч.
      Мы умолкаем. Теперь мы – одно.
      – Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – кричат голоса из темниц наших тел.
      Мы молча смотрим друг на друга, на наши бледные лица и дрожащие руки. Потом мы все как один поворачиваем голову и обращаем взгляд к колодцу.
      – Пора, – говорим мы.
      – Нет, нет, нет, – кричат шесть голосов.
      Наши ноги шагают по песку, как двенадцать пальцев одной огромной руки.
      Мы склоняемся над колодцем. Из прохладной глубины на нас смотрят шесть лиц.
      Один за другим мы перегибаемся через кран и один за другим несемся навстречу мерцающей глади воды.
      Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я просто жду.
      Солнце садится. На небо выкатываются звезды. Далеко-далеко вспыхивает огонек. Новая ракета приближается к Марсу…

Tyrannosaurus Rex 1962 год Переводчик: Р. Рыбкин

 
      Он открыл дверь в тьму. Чей-то голос крикнул:
      – Ну, закрывай же!
      Его словно ударили по лицу. Он рванулся внутрь. Дверь за ним хлопнула. Он тихо выругался. Тот же голос полупроговорил-полупропел страдальчески:
      – О, боже! Ты и есть Тервиллиджер?
      – Да, – ответил Тервиллиджер.
      Справа от него, на стене погруженного во мрак зала, смутным призраком маячил экран. Слева плясало в воздухе маленькое красноватое пятнышко – это двигалась зажатая в губах сигарета.
      – Ты на пять минут опоздал!
      «А сказал ты это так, будто я опоздал не на пять минут, а на пять лет», – подумал Тервиллиджер.
      – Сунь свою пленку в аппаратную. Ну, пошевеливайся!
      Тервиллиджер прищурился.
      Он разглядел пять глубоких кресел, четыре из них заполняла администраторская плоть, и она, тяжело дыша и отдуваясь, переливалась через подлокотники к пятому креслу, посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил мальчик.
      «Нет, – подумал Тервиллиджер, – не мальчик. А сам Джо Кларенс. Кларенс Великий».
      Крошечный рот, выдувая дым, дернулся, как у марионетки:
      – Ну?
      Неуверенно ступая, Тервиллиджер двинулся к киномеханику и отдал ему коробку с пленкой; киномеханик, сделав в сторону кресел непристойный жест, подмигнул Тервиллиджеру и захлопнул за ним дверь.
      – Господи! – вздохнул тонкий голос. Зазвенел звонок. – Аппаратная, начинай!
      Тервиллиджер протянул руку к ближайшему креслу, ткнулся в мягкое и живое, отпрянул и, кусая губы, остался стоять.
      С экрана в зал прыгнула музыка. Под громовые раскаты барабанов начался фильм:
      Tyrannosaurus Rex: грозный ящер
      Объемно-мультипликационный фильм
      Куклы и съемка Джона Тервиллиджера
      Попытка воспроизвести формы жизни, существовавшие на Земле за миллиард лет до рождества Христова
 
      Детские ручки в среднем кресле чуть слышно, иронически зааплодировали.
      Тервиллиджер закрыл глаза. Новая музыка с экрана вырвала его из забытья. Титры растаяли в мире первобытного солнца, ядовитого дождя и буйной, девственной растительности. Клочья утреннего тумана лежали по берегам вечных морей, и огромные летающие кошмары снова и снова, как коса, срезали ветер. Громадные треугольники из морщинистой кожи и костей, с алмазами глаз и неровными желтыми зубами, птеродактили, эти воздушные змеи, запущенные в небо самим злом, падали на добычу, хватали ее и, почти не поднимаясь над землей, уносили в ножницах ртов свои жертвы и их предсмертные крики.
      Тервиллиджер смотрел как зачарованный.
      В густых зарослях что-то вздрагивало, трепыхалось, ползло, дергало усиками, и одна лоснящаяся слизь внутри другой, под роговой броней вторая броня; в тени и на полянах двигались рептилии, населявшие безумное, пришедшее к Тервиллиджеру от далеких предков воспоминание о мести, обретшей плоть, и о паническом бегстве в воздух.
      Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко падают с губ тяжеловесные тонны этих названий!
      Уродливыми машинами войны и разрушения гигантские чудовища шли через овраги с поросшими мхом склонами, каждым шагом своим растаптывали тысячу цветов, рыли мордами туман, пронзительными криками раздирали пополам небо.
      «Красавцы мои, – думал Тервиллиджер, – маленькие мои красавчики! Все из жидкого латекса, губчатой резины, стальных костей на подшипниках; все приснившиеся, из глины вылепленные, гнутые и паяные, склепанные, шлепком ладони в жизнь посланные! Половина их величиной с мой кулак, остальные не крупнее этой вот головы, из которой они появились».
      – О боже! – сказал кто-то, тихо и восторженно, в темноте.
      Часы, дни, месяцы подряд, шаг за шагом, кадр за кадром, он, Тервиллиджер, проводил созданных им животных через последовательности поз, двигал каждое на крошечную долю дюйма, снимал, передвигал еще на волосок, снимал снова – и теперь диковинные образы, на каких-нибудь восьмистах футах пленки, проносились через проектор.
      «Какое чудо! – думал Тервиллиджер. – Это будет новым для меня всегда. Посмотрите только! Ведь они живые! Резина, сталь, каучук, глина, чешуя из латекса, стеклянный глаз, клык из фарфора, прыг-скок, топ-топ – и, шагом гордым, по материкам, еще ноги не знавшим человечьей, по берегам морей, еще солеными не ставших, как будто не прошло с тех пор миллиарда лет. Они вправду дышат! Они вправду мечут громы и молнии! Как жутко! Такое чувство, будто это собственный мой Сад, и в нем сотворенные мной животные, которых я возлюбил в этот День Шестой, а завтра, в День Седьмой, я отдохну».
      – О боже! – снова произнес тихий голос.
      Тервиллиджер едва не отозвался: «Да, я слышу».
      – Это великолепная лента, мистер Кларенс, – продолжал голос.
      – Возможно, – сказал человек с голосом мальчика.
      – Правдоподобно до невероятности.
      – Я видел лучшие, – сказал Кларенс Великий.
      Все в Тервиллиджере напряглось. Он отвернулся от экрана, где его друзья скатывались в небытие, где гибли одно за другим, как на скотобойне, существа высотою с двухэтажный дом. Впервые он оглядел своих возможных работодателей.
      – Материал великолепный.
      Похвала исходила от старика, сидевшего в стороне, отдельно; подавшись вперед, он изумленно, во все глаза, глядел на эту древнюю жизнь.
      – Идет рывками. Вон, посмотрите! – Странный мальчик в среднем кресле привстал, показывая на экран зажатой во рту сигаретой. – Уж это кадр хуже некуда. Вы что, не видите?
      – Да, – ответил, внезапно устало, старик, откидываясь назад и сливаясь снова с креслом, на котором сидел. – Вижу.
      Тервиллиджер задушил жаркий гнев, потом утопил его в быстринах своей крови.
      – Идет рывками, – повторил Джо Кларенс. Белый экран, мельканье цифр, темнота; музыка оборвалась, чудовища исчезли.
      – Наконец-то! – Джо Кларенс выдохнул дым. – Уже обед скоро. Следующую, Уолтер! Все, Тервиллиджер. – Молчание. – А, Тервиллиджер? – Молчание. – Этот кретин все еще здесь?
      – Здесь. – Тервиллиджер изо всех сил вдавил кулаки себе в поясницу.
      – О, – сказал Джо Кларенс. – Вообще неплохо. Но не воображай, что деньги потекут рекой. Вчера приходило больше десятка парней, так они показывали материал не хуже, а то и лучше твоего – все пробы для нашего нового фильма «Доисторическое чудовище». Оставь заявку в конверте у секретаря. Выходи в ту же дверь, в какую вошел. Уолтер, какого дьявола ты ждешь? Крути новую!
      В темноте Тервиллиджер ободрал ноги о кресло, с трудом нащупал ручку двери, сжал ее крепко.
      За спиной у него взорвался экран; потоками мелких камней падала лавина, целые города из гранита, огромные мраморные здания вставали, рассыпались, стекали вниз. В громе падающих камней он расслышал голоса, которые прозвучат через неделю: «Мы заплатим тебе тысячу долларов, Тервиллиджер». – «Но мне нужна тысяча только на одно оборудование!» – «Подумай хорошенько, это для тебя шанс. Хочешь – воспользуйся им, не хочешь – твое дело!».
      И слушая, как гром замирает, он уже знал, что воспользуется, и знал, что сделает это с отвращением.
      Только когда молчание у него за спиной поглотило лавину всю без остатка и замедлила ход в сердце, домчавшись до неизбежного решения, собственная его кровь, только тогда потянул на себя Тервиллиджер невероятно тяжелую дверь и шагнул в ужасающий, безжалостный свет дня.
      Припаяй гибкий позвоночник к извивающейся длинной шее, насади на нее самодельный маленький череп, закрепи на шарнирах нижнюю челюсть, оклей губчатой резиной смазанный в суставах скелет, обтяни пестрой кожей, которую не отличить от настоящей змеиной, заделай тщательно швы, и потом в мире, где безумие, пробудившись от сна, видит перед собой другое безумие, еще более немыслимое, он встанет торжествующе на дыбы.
      Из света электрического солнца вниз скользнули руки Творца. Они опустили чудовище с пятнистой змеиной кожей в сделанную зеленую чащу, повели через кишащее бактериями варево. Механический ящер среди всего этого безмолвного ужаса чувствовал себя великолепно. Со слепых небес доносился голос Творца, сад вибрировал от старого монотонного напева: стопу… к голени, голень… к колену, колено… к бедру, бедро…
      Дверь распахнулась.
      Словно отряд бойскаутов ворвался в комнату – это вбежал Джо Кларенс. С таким видом, будто в комнате никого нет, он дико огляделся вокруг.
      – О господи! – завопил он. – Так у тебя, оказывается, еще не все готово? Это стоит мне денег!
      – Не стоит ничего, – сухо сказал Тервиллиджер. – Мне заплатят те же деньги, сколько бы я времени ни потратил.
      Шаг, остановка, шаг, остановка: так, дергаясь, Джо Кларенс к нему приблизился.
      – В общем, поторапливайся. И сделай пострашней, чтоб дрожь пробирала.
      Тервиллиджер стоял на коленях возле своих миниатюрных джунглей. Глаза его были вровень с глазами продюсера, и Тервиллиджер спросил:
      – Сколько футов крови и предсмертных мук вы хотите?
      – Две тысячи футов одного и столько же другого! – Кларенс рассмеялся прерывисто, будто всхлипывая. – Дай-ка я посмотрю.
      Он схватил ящера.
      – Осторожней!
      – Осторожней? – Кларенс небрежно и равнодушно вертел страшилище в руках. – Разве чудовище не мое? В контракте…
      – В контракте сказано, что вы используете эту куклу для рекламы фильма, но вернете мне, когда фильм будет выпущен.
      – Черт-те что написали! – Кларенс махнул рукой, в которой держал чудовище. – Это неправильно. Всего четыре дня как мы подписали контракты, и…
      – Кажется, будто прошло уже четыре года. – Тервиллиджер потер глаза. – Я две ночи не ложился, доделывал эту тварь, чтобы можно было скорее начать съемки.
      Кларенс не снизошел до ответа.
      – К черту такой контракт! Какая гнусность! Чудовище мое. От тебя и твоего агента у меня сердечные приступы. Приступы из-за денег, приступы из-за оборудования, приступы из-за…
      – Кинокамера, которую вы мне дали, старая-престарая.
      – Ну так чини ее, если она ломается, ведь руки у тебя есть? Пошевели мозгами – в том-то весь и фокус, чтобы обойтись без денег. Возвращаясь к делу: тварь – и это должно было быть оговорено в условиях – моя и только моя.
      – Я никогда не отдаю свои изделия во владение другим, – отрезал Тервиллиджер. – Слишком много времени и чувств в них вложено.
      – Ладно, черт побери, мы накидываем тебе за зверюгу еще пятьдесят долларов, и оставляем тебе – бесплатно! – когда фильм будет готов, камеру и прочее оборудование, договорились? Открывай тогда собственное дело. Конкурируй со мной, сведи со мной счеты при помощи моего же оборудования! – Кларенс рассмеялся.
      – Если оно до этого не развалится, – сказал Тервиллиджер.
      – И еще. – Кларенс поставил куклу на пол и обошел вокруг нее. – Мне это чудовище не нравится.
      – Не нравится?! Чем? – взвыл Тервиллиджер.
      – Физиономией. Больше огня нужно, больше… свирепости, больше злости!
      – Злости?
      – Да, лютости! Пусть выпучит сильней глаза. Круче вырез ноздрей. Острее зубы. Язык вперед, оба конца. Ты сумеешь! Э-э… так, значит, чудовище не мое, а?
      – Нет, оно мое.
      Тервиллиджер поднялся на ноги.
      Теперь вровень с глазами Джо Кларенса была пряжка его ремня. Несколько мгновений продюсер смотрел на блестящую пряжку как загипнотизированный.
      – Будь прокляты эти чертовы юристы!
      Он бросился к двери.
      – Работай!
      Чудовище ударилось в дверь через долю секунды после того, как она захлопнулась.
      Рука Тервиллиджера на несколько мгновений застыла в воздухе. Потом плечи его осели. Он пошел к своему красавчику и его поднял. Открутил голову, содрал с нее латексовую плоть, положил череп на подставку и кропотливо начал лепить из глины заново доисторическую морду ящера.
      – Побольше свирепости, – бормотал он сквозь зубы. – И злости.
 
      Фильм с переделанным чудовищем просматривали через неделю.
      Когда кончилось, Кларенс в темноте чуть заметно кивнул.
      – Лучше. Но… пострашнее надо, чтобы кровь стыла в жилах. Чтобы тетя Джейн напугалась до смерти. Новый эскиз, и переделать заново!
      – Я уж и так опаздываю на неделю, – запротестовал Тервиллиджер. – Вы все приходите и требуете, меняй то, меняй это, и я меняю, один день хвост никуда не годится, другой – когти…
      – Уж ты-то сумеешь меня порадовать, – сказал Кларенс. – В бой, художник!
      В конце месяца просмотрели новый вариант.
      – Почти в точку! Чуть-чуть промазал! – сказал Кларенс. – Лицо почти такое, как нужно. Постарайся еще.
      Тервиллиджер отправился к себе в мастерскую. Он принялся за эскиз и изобразил пасть динозавра так, как если бы она произносила непристойность, только понять эту непристойность мог тот, кто умеет читать по губам. Потом, взяв глину, Тервиллиджер принялся за работу и оторвался от страшной головы только в час ночи.
      – Наконец то, что надо! – закричал Кларенс в просмотровом зале на следующей неделе. – Идеально! Вот это настоящее чудовище!
      Он наклонился к старику, своему юристу, мистеру Глассу, и к Мори Пулу, своему помощнику.
      – Вам нравится мое чудище?
      Он сиял.
      Такой же длинный, как чудовища, которых он делал, Тервиллиджер, бессильно обмякнув и ссутулившись в заднем ряду, хоть и не увидел, но почувствовал, как старый юрист пожал плечами.
      – Да они все одинаковые.
      – Да, да, но это все же какое-то особенное! – захлебывался Кларенс. – Даже я готов признать: Тервиллиджер гений!
      Все повернулись и снова, уставившись на экран, стали смотреть, как исполинская тварь, словно вальсируя, широко размахнулась своим острым как бритва хвостом и сняла им зловещий урожай травы и цветов. Потом остановилась и, обгладывая красную кость, устремила задумчивый взгляд в туман.
      – Это чудовище… – сказал наконец, прищурившись, мистер Гласс. – Кого-то оно напоминает.
      – Напоминает? – Тервиллиджер повернулся, весь внимание.
      – У него такой вид… – протянул в темноте мистер Гласс. – Похоже, я его где-то встречал.
      – Среди экспонатов Музея естествознания?
      – Нет, не там.
      – Может, – рассмеялся Кларенс, – когда-то случилось чудо, и ты осилил какую-то книгу, Гласс?
      – Удивительно… – Гласс, ничуть не задетый, наклонил набок голову, закрыл один глаз. – Я, как сыщик, никогда не забываю лиц. Но этот Tyrannosaurus Rex… где же я его видел?
      – Да не все ли равно? – Кларенс сорвался с места. – Он потрясающий! И только потому, что я, добиваясь результата, пинал Тервиллиджера ботинком в зад. Мори, пошли!
      Когда дверь закрылась, мистер Гласс повернулся к Тервиллиджеру и на него посмотрел. Не отводя от Тервиллиджера взгляда, он окликнул негромко киномеханика:
      – Уолт! Уолтер! Будь добр, покажи нам зверюгу снова!
      – О чем разговор!
      Тервиллиджер заерзал, чувствуя, что какая-то невидимая сила становится одинаково зримой в темноте и в резком свете, выстрелившем снова для того, чтобы от экрана в зал рикошетом отлетел ужас.
      – Д-да. Точно, – размышлял вслух мистер Гласс. – Еще немного, и вспомню. Еще немного, и узнаю. – Но… кто?
      Словно услыхав его голос, чудовище повернулось, и на какой-то миг презрительный взгляд его, пройдя сквозь сто тысяч миллионов лет, остановился на двух человечках, прячущихся в темной комнате. Машина смерти прогрохотала свое имя.
      Словно для того, чтобы расслышать, мистер Гласс подался вперед.
      Все поглотила тьма.
 
      Месяца через два с половиной после начала работы над фильмом, когда картина была уже наполовину готова, Кларенс позвал кое-кого из своих служащих и нескольких друзей, всего человек тридцать, посмотреть черновой вариант фильма.
      Фильм шел уже пятнадцать минут, когда по рядам небольшого зала пробежал приглушенный возглас удивления.
      Обернувшись, Кларенс окинул всех молниеносным взглядом.
      Мистер Гласс, в соседнем кресле, окаменел.
      Сам не зная почему, Тервиллиджер с самого начала остался около выхода; он не понимал, откуда его тревога, но ничего не мог с собой поделать. Не снимая руки с ручки двери, он следил за тем, что происходит в публике.
      Еще одно приглушенное восклицание пробежало по рядам.
      Кто-то негромко рассмеялся. Хихикнула какая-то секретарша. Потом воцарилось молчание.
      Ибо Джо Кларенс вскочил с места. Его маленькая фигурка рассекла экран. Несколько мгновений в темноте жестикулировали два образа: тираннозавр, отрывающий ногу у птеранодона, и Кларенс, вопящий, бросающийся на экран, как будто он хотел схватиться с этими неправдоподобными тварями.
      – Стой! Остановить на этом кадре!
      Лента остановилась. Изображение застыло.
      – Что случилось? – спросил мистер Гласс.
      – Случилось? – Казалось, будто Кларенс хочет закрыть собой экран. Он вытянул свою детскую ручку насколько мог вверх, ткнул в грозную челюсть, в глаз, в клыки, в лоб, потом повернулся лицом к ослепляющему свету проектора и его пышущие яростью щеки покрылись чешуей пресмыкающегося. – Что здесь происходит? Что это такое?
      – Чудовище, шеф, что же еще?
      – Как же, чудовище! – Кларенс застучал по экрану кулачком. – Это я!
      Половина присутствующих наклонилась вперед, половина откинулась назад, двое вскочили на ноги, и один из двоих, мистер Гласс, жмурясь и судорожно нащупывая в кармане вторую пару очков, простонал:
      – Так вот где я его видел раньше!
      Не разжимая век, мистер Гласс тряхнул головой.
      – Это лицо… я так и знал, что оно знакомое.
      В зале подул ветер.
      Все обернулись. Дверь была распахнута настежь.
      Тервиллиджер исчез.
 
      Они нашли Тервиллиджера в мастерской – он очищал рабочий стол, сбрасывал все в большую картонную коробку, и под мышкой у него была зажата кукла тираннозавра. В комнату ворвалась небольшая толпа во главе с Кларенсом, и Тервиллиджер поднял голову и посмотрел на них.
      – Чем я заслужил это? – взвизгнул Кларенс.
      – Простите меня, мистер Кларенс.
      – "Простите"! Разве я мало тебе платил?
      – По правде говоря, мало.
      – Водил тебя обедать…
      – Один раз. Счет оплатил я.
      – Приглашал тебя к себе ужинать, ты купался в моем бассейне, и за все это… Ты уволен!
      – Я и так уволен, мистер Кларенс. Последнюю неделю я работал бесплатно и сверхурочно, вы забыли выписать мне чек…
      – Все равно ты уволен, да, уволен, по-настоящему! И никто в Голливуде тебя больше не возьмет. Мистер Гласс! – Кларенс повернулся на пятках, ища глазами старика. – Подайте на него в суд!
      – Нечего, – сказал Тервиллиджер, и больше он уже не поднимал на них глаз, а смотрел вниз, на вещи, которые укладывал, – нечего вам у меня высуживать. Деньги? Того, что вы мне платили, и на жизнь-то едва хватало – куда уж там откладывать! Дом? Я никогда не мог купить его. Жену? Всю жизнь я работаю на таких, как вы. Так что жены исключаются. Я человек ничем не обремененный. Мне вы ничего не сделаете. Наложите арест на моих динозавров – зароюсь в каком-нибудь захолустье, куплю латекса, наберу речной глины, металлических трубок и сделаю новых чудовищ. Накуплю пленки. У меня есть старая цейтраферная кинокамера. Отнимете ее – собственными руками сделаю новую. Я умею делать все. Поэтому я вас не боюсь.
      – Ты уволен! – завизжал Кларенс. – Смотри на меня. Не отводи глаза в сторону. Ты уволен! Ты уволен!
      – Мистер Кларенс, – сказал мистер Гласс, незаметно подвигаясь ближе. – Позвольте мне поговорить с ним минутку.
      – Еще с ним говорить! – фыркнул Кларенс. – А какой толк? Вот, смотрите, стоит с чудовищем под мышкой, и проклятая тварь похожа на меня как две капли воды – так пропустите меня!
      Кларенс пулей вылетел в коридор. За ним последовала свита.
      Мистер Гласс затворил дверь, подошел к окну и посмотрел на чистое, но уже темнеющее небо.
      – Хоть бы дождь пошел, – сказал он. – Вот с чем я никак не могу примириться в Калифорнии. Хоть бы прослезилась, поплакала. Вот прямо сейчас, чего бы я не дал за что-нибудь, хотя бы самое пустячное, с этого неба? Ну, за вспышку молнии, на худой конец.
      Он замолчал, продолжая стоять, а Тервиллиджер стал укладывать вещи медленней. Мистер Гласс опустился в кресло и, водя карандашом в блокноте, заговорил печально, вполголоса, как бы обращаясь к самому себе:
      – Шесть частей фильма, совсем неплохие шесть частей, готовая половина картины, трехсот тысяч долларов как не бывало, здравствуй и прощай. Все, кто был занят в фильме, теперь на улице. Кто накормит голодные рты, накормит мальчиков и девочек? Кто объяснит все акционерам? Кто улестит «Американский банк»? Есть желающие сыграть в русскую рулетку?
      Он повернулся и стал смотреть, как Тервиллиджер защелкивает замки портфеля.
      – Что содеял господь?
      Внимательно разглядывая свои руки, поворачивая их, словно хотел увидеть, из чего они сделаны, Тервиллиджер сказал:
      – Я не знал, что у меня так получилось, клянусь. Пальцы как-то сами по себе… Бессознательно от начала до конца. Мои пальцы все делают сами. Сделали и на этот раз.
      – Лучше бы эти пальцы явились ко мне в кабинет и взяли меня за горло, – сказал Гласс. – Ничего напоминающего замедленную съемку я никогда не любил. Жизнь, да и смерть тоже, я всегда представлял себе как игральный автомат «Пенсильванская полиция», когда полицейские мчатся на третьей скорости. Это подумать только: на нас наступило резиновое чудовище! Мы теперь как зрелые томаты – дави и запаивай сок в банки!
      – Перестаньте, я и так уже чувствую себя виноватым дальше некуда, – сказал Тервиллиджер.
      – А чего вы хотите? Чтобы я пригласил вас с собой на танцы?
      – Вообще получилось справедливо! – вырвалось у Тервиллиджера. – Ведь он мне не давал покоя. Сделай так. Сделай этак. Выверни наизнанку, говорил он, переверни вверх тормашками. Я проглатывал свою желчь. Все время злился. И, наверно, сам того не замечая, изменил лицо чудовища. Но понял я это только пять минут назад, когда поднял крик мистер Кларенс. Во всем виноват я один.
      – Нет, – вздохнул мистер Гласс, – странно, как этого не видели мы все. А может, и видели, но не хотели в этом себе признаться. Может, видели и смеялись во сне всю ночь напролет, тогда, когда нам самих себя не слышно. Ну и в каком мы теперь положении? Если говорить о мистере Кларенсе, то он вложил деньги, а ими не бросаются. Вам надо подумать о своей будущей карьере – хорошо ли она сложится, плохо ли, но этим тоже не бросаются. Сейчас, в эту самую секунду, мистер Кларенс жаждет одного: поверить, что все это лишь страшный сон и ничего более. Жажда эта, девяносто девять ее процентов, терзает прежде всего его бумажник. И если вы сможете в ближайший час потратить всего один процент своего времени и убедить его в том, о чем я вам сейчас скажу, умоляющие глаза не будут завтра утром смотреть на нас из объявлений «ищу работу» в «Голливудском репортере» и «Варьете». Если бы вы пошли и сказали ему…
      – Сказали мне что? – Джо Кларенс, вернувшийся, стоял в дверях, и щеки его по-прежнему пылали.
      – Да то, что он только что сказал мне, – спокойно повернулся к нему мистер Гласс. – Очень трогательная история.
      – Я слушаю!
      – Мистер Кларенс. – Старый юрист тщательно взвешивал каждое свое слово. – Фильмом, который вы только что видели, мистер Тервиллиджер выразил уважение и восхищение, которые вы в нем вызываете.
      – Выразил что?! – крикнул Кларенс.
      У обоих, и у Кларенса и у Тервиллиджера, отвисла челюсть.
      Устремив взгляд в стену и, если судить по голосу, робея, старый юрист спросил:
      – Я… могу продолжать?
      Рот Тервиллиджера закрылся.
      – Как хотите.
      – Этот фильм, – юрист встал и взмахом руки показал в сторону просмотрового зала, – родился из чувства глубокого уважения и дружбы к вам, Джо Кларенс. За своим письменным столом, невоспетый герой кинопромышленности, невидимый, никому не известный, вы влачите свою незаметную одинокую жизнь, а кому достается слава? Звездам. Часто ли бывает, что где-нибудь в Атаванда Спрингс, штат Айдахо, человек говорит жене: «Знаешь, вчера вечером я думал о Джо Кларенсе – замечательный все-таки он продюсер»? Скажите, часто? Хотите, чтобы я сам сказал? Да никогда вообще! И Тервиллиджер стал думать: как представить миру настоящего Кларенса? Он посмотрел на динозавра, и – бах! – Тервиллиджера озарило! «Да вот же оно, то, что надо, – подумал он, – у мира поджилки затрясутся от ужаса, вот одинокий, гордый, удивительный, страшный символ независимости, могущества, силы, животной хватки, истинный демократ, индивидуальность на вершине своего развития», – сверкает молния, гремит гром. Динозавр: Джо Кларенс. Джо Кларенс: динозавр. Человек, воплотившийся в Ящера-Тирана!
      Дыша тихо и прерывисто, мистер Гласс сел.
      Тервиллиджер хранил молчание.
      Наконец Кларенс двинулся с места, пересек мастерскую, медленно обошел вокруг Гласса, потом, бледный, остановился перед Тервиллиджером. По высокой, худой как скелет фигуре взгляд его прополз вверх, и глаза говорили о неловкости, которую он испытывает.
      – Ты так сказал? – спросил он чуть слышно.
      Казалось, что Тервиллиджер пытается что-то проглотить.
      – Сказал мне. Он страшно застенчивый, – бойко заговорил мистер Гласс. – Слышали вы когда-нибудь, чтобы он много разговаривал, огрызался, ругался? Или что-нибудь подобное? Он не утверждает, что очень любит людей. Но увековечить? Это пожалуйста!
      – Увековечить? – переспросил Кларенс.
      – А что еще? – сказал старик. – Воздвигнуть памятник, только движущийся. Пройдет много лет, а люди будут говорить: «Помните тот фильм, „Чудовище из плейстоцена“?» И другие ответят: «Ну конечно! А что?» – «А то, – скажут первые, – что только это чудовище, только этот зверь, один за всю историю Голливуда, был по-настоящему крепок духом, по-настоящему мужествен». Почему? Да потому, что у одного гения хватило гениальности взять прообразом этой твари подлинного, хваткого, умного бизнесмена самого крупного калибра. Вы войдете в историю, мистер Кларенс. Будете широко представлены во всех фильмотеках. Киноклубы будут заказывать вас без конца. Чей успех мог бы сравниться с вашим? Иммануэлю Глассу, юристу, такого не дождаться. Каждый день в ближайшие двести, пятьсот лет где-то на земле будет идти фильм, в котором главная роль – ваша!
      – Каждый день? – тихо переспросил Кларенс. – В ближайшие…
      – Может, даже восемьсот, почему бы и нет?
      – Я никогда об этом не думал.
      – Так подумайте!
      Кларенс подошел к окну и устремил взгляд на холмы Голливуда; наконец он кивнул.
      – Боже, Тервиллиджер, – сказал он. – Я и в самом деле так вам нравлюсь?
      – Трудно выразить словами, – ответил, запинаясь, Тервиллиджер.
      – Ну так создадим мы или нет это потрясающее зрелище? – спросил Гласс. – Зрелище, где в главной роли, шагая по земле и повергая всех в дрожь, выступает Его Величество Ужас – сам мистер Джозеф Дж. Кларенс!
      – Да. Конечно. – Кларенс побрел, ошеломленный, к двери, около нее заговорил снова: – Знаете что? Я всегда хотел быть актером!
      Он вышел в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.
      Тервиллиджер и Гласс стукнулись друг о друга, когда, кинувшись к письменному столу, вцепились жадными пальцами в один и тот же ящик.
      – Уступи дорогу старшему, – сказал юрист и сам извлек из стола бутылку виски.
 
      В полночь, после того как кончился закрытый просмотр «Чудовища из каменного века», мистер Гласс вернулся в студию, где все должны были собраться, чтобы отпраздновать выпуск фильма, и обнаружил Тервиллиджера в его мастерской – он сидел один, и динозавр лежал у него на коленях.
      – Вас там не было? – изумился мистер Гласс.
      – Я не решился. Скандал был грандиозный?
      – Скандал?! В восторге, все до единого! Чудовища прелестней не видел никто и никогда! Уже говорилось о новых сериях. Джо Кларенс – Ящер-Тиран в «Возвращении чудовища каменного века», Джо Кларенс – тираннозавр в… ну, скажем, «Звере давно минувших веков» и…
      Зазвонил телефон. Тервиллиджер взял трубку.
      – Тервиллиджер, это Кларенс! Буду через пять минут! Замечательно! Твой зверюга великолепен! Потрясающий! Теперь он мой? То есть к черту контракты, просто как любезность с твоей стороны, могу я получить его и поставить к себе на камин?
      – Мистер Кларенс, чудовище ваше.
      – Награда лучше «Оскара»! Пока!
      Тервиллиджер смотрел на умерший телефон.
      – "Благослови нас всех господь, – сказал малютка Тим". Он смеется, он в истерике от радости.
      – Возможно, я знаю почему, – сказал мистер Гласс. – После просмотра у него попросила автограф девочка.
      – Автограф?
      – Сразу как он вышел, прямо на улице. Заставила его подписать свое имя. Первый автограф в его жизни. Он смеялся, когда писал. Его узнали! Вот он, перед кинотеатром, Rex собственной персоной, в натуральную величину, так пусть подписывается! Он и подписался.
      – Подождите, – медленно проговорил Тервиллиджер, наливая виски себе и Глассу. – Эта девочка…
      – Моя младшая дочь, – сказал Гласс. – Так что кто узнает? И кто расскажет?
      Они выпили.
      – Не я, – сказал Тервиллиджер.
      Потом один из них взял динозавра за правую переднюю лапу, другой за левую, и, прихватив с собой виски, они вышли к воротам студии ждать, когда появятся лимузины – в фейерверке огней, гудков и радостных вестей.

The Vacation 1963 год Переводчик: Л.Жданов

 
      День был свежий – свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она вовсе не была немой, ее создавали пчелы и цветы, суша и океан, все, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало, подчиняясь своему течению времени, своему неповторимому ритму. Край был недвижим, и все двигалось. Море было неспокойно, и море молчало. Парадокс, сплошной парадокс, безмолвие срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы качались, и пчелы маленькими каскадами золотого дождя падали на клевер. Волны холмов и волны океана, два рода движения, были разделены железной дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по которой, сразу видно, много лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу она тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать миль к югу пронизывала острова летучих теней, которые на глазах смещались и меняли свои очертания на склонах далеких гор.
      Неожиданно рельсы задрожали.
      Сидя на путях, одинокий дрозд ощутил, как рождается мерное слабое биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце.
      Черный дрозд взмыл над морем.
      Рельсы продолжали тихо дрожать, и наконец из-за поворота показалась, вдоль по берегу пошла небольшая дрезина, в великом безмолвии зафыркал и зарокотал двухцилиндровый мотор.
      На этой маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его жена и семилетний сынишка. Дрезина проходила один пустынный участок за другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все трое не оборачивались и смотрели только вперед. Иногда, на выходе из поворота, глядели нетерпеливо, иногда печально, и все время настороженно – что дальше?
      На ровной прямой мотор вдруг закашлялся и смолк. В сокрушительной теперь тишине казалось – это покой, излучаемый морем, землей и небом, затормозил и пресек вращение колес.
      – Бензин кончился.
      Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал переливать горючее в бак.
      Его жена и сын тихо глядели на море, слушали приглушенный гром, шепот, слушали, как раздвигается могучий занавес из песка, гальки, зеленых водорослей, пены.
      – Море красивое, правда? – сказала женщина.
      – Мне нравится, – сказал мальчик.
      – Может быть, заодно сделаем привал и поедим?
      Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.
      – Давайте. Рельсы сильно изъело ржавчиной. Впереди путь разрушен. Придется ждать, пока я исправлю.
      – Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! – сказал мальчик.
      Женщина попыталась улыбнуться, потом перевела свои серьезные, пытливые глаза на мужчину.
      – Сколько мы проехали сегодня?
      – Неполных девяносто миль. – Мужчина все еще напряженно глядел в бинокль. – Больше, по-моему, и не стоит проходить в день. Когда гонишь, не успеваешь ничего увидеть. Послезавтра будем в Монтерее, на следующий день, если хочешь, в Пало Альто.
      Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла ее с золотистых волос и, покрытая легкой испариной, отошла от машины. Они столько ехали без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее ровным ходом. Теперь, когда машина остановилась, было какое-то странное чувство, словно с них сейчас снимут оковы.
      – Давайте есть!
      Мальчик бегом отнес корзинку с припасами на берег. Мать и сын уже сидели перед расстеленной скатертью, когда мужчина спустился к ним; на нем был строгий костюм с жилетом, галстук и шляпа, как будто он ожидал кого-то встретить в пути. Раздавая сэндвичи и извлекая маринованные овощи из прохладных зеленых баночек, он понемногу отпускал галстук и расстегивал жилет, все время озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.
      – Мы одни, папа? – спросил мальчик, не переставая жевать.
      – Да.
      – И больше никого, нигде?
      – Больше никого.
      – А прежде на свете были люди?
      – Зачем ты все время спрашиваешь? Это было не так уж давно. Всего несколько месяцев. Ты и сам помнишь.
      – Плохо помню. А когда нарочно стараюсь припомнить, и вовсе забываю. – Мальчик просеял между пальцами горсть песка. – Людей было столько, сколько песка тут на пляже? А что с ними случилось?
      – Не знаю, – ответил мужчина, и это была правда.
      В одно прекрасное утро они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая веревка соседей, и ветер трепал ослепительно белые рубашки, как всегда поутру блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего «до свидания», не гудели уличным движением мощные артерии города, телефоны не вздрагивали от собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.
      Лишь накануне вечером он сидел с женой на террасе, когда принесли вечернюю газету, и даже не развертывая ее, не глядя на заголовки, сказал:
      – Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?
      – Да, до чего дошло, – подхватила она. – И не остановишь. Как же мы глупы, правда?
      – А замечательно было бы… – Он раскурил свою трубку. – Проснуться завтра, и во всем мире ни души, начинай все сначала!
      Он сидел и курил, в руке сложенная газета, голова откинута на спинку кресла.
      – Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?
      – Наверно, да, – ответил он. – Без насилия. Просто все исчезнет с лица земли. Оставить землю и море, и все что растет – цветы, траву, плодовые деревья. И животные тоже пусть остаются. Все оставить, кроме человека, который охотится, когда не голоден, ест, когда сыт, жесток, хотя его никто не задевает.
      – Но мы-то должны остаться. – Она тихо улыбнулась.
      – Хорошо было бы. – Он задумался. – Впереди – сколько угодно времени. Самые длинные каникулы в истории. И мы с корзиной припасов, и самый долгий пикник. Только ты, я и Джим. Никаких сезонных билетов.
      Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо. Придумать какой-нибудь другой способ путешествовать, старинный способ. Взять корзину с сэндвичами, три бутылки шипучки, дальше, как понадобится, пополнять запасы в безлюдных магазинах в безлюдных городах, и впереди нескончаемое лето…
      Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.
      Наконец она сказала:
      – А нам не будет одиноко?
 
      Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом, города тонули в море травы-муравы, ноготков, маргариток, вьюнков. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть потому, что уже столько лет не любили город и позади было столько мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в уединении, в механизированном улье.
      Муж встал с кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь шла о погоде, заметил:
      – Все исчезли.
      Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.
      Они завтракали не торопясь, потому что мальчик еще спал, потом муж выпрямился и сказал:
      – Теперь мне надо придумать, что делать.
      – Что делать? Как… разве ты не пойдешь на работу?
      – Ты все еще не веришь, да? – Он засмеялся. – Не веришь, что я не буду каждый день выскакивать из дому в десять минут девятого, что Джиму больше никогда не надо ходить в школу. Всё, занятия кончились, для всех нас кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов босса! Нас отпустили, милая, и мы никогда не вернемся к этой дурацкой, проклятой, нудной рутине. Пошли!
      И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.
      – Они не умерли, – сказал он. – Просто… ушли.
      – А другие города?
      Он зашел в телефонную будку, набрал номер Чикаго, потом Нью-Йорка, потом Сан-Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.
      Все, – сказал он, вешая трубку.
      – Я чувствую себя виноватой, – сказала она. – Их нет, а мы остались. И… я радуюсь. Почему? Ведь я должна горевать.
      – Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не мучали. Они исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь мы ни перед кем не обязаны. У нас одна обязанность – быть счастливыми. Тридцать лет счастья впереди, разве плохо?
      – Но… но тогда нам нужно заводить еще детей?
      – Чтобы снова населить мир? – Он медленно, спокойно покачал головой. – Нет. Пусть Джим будет последним. Когда он состарится и умрет, пусть мир принадлежит лошадям и коровам, бурундукам и паукам. Они без нас не пропадут. А потом когда– нибудь другой род, умеющий сочетать естественное счастье с естественным любопытством, построит города, совсем не такие, как наши, и будет жить дальше. А сейчас уложим корзину, разбудим Джима и начнем наши тридцатилетние каникулы. Ну, кто первым добежит до дома?
 
      Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока он полчаса один исправлял ржавые рельсы, женщина и мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись с горстью влажных ракушек и чудесными розовыми камешками, сели, и мать стала учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к ним спустился с насыпи отец, без пиджака, без галстука, и они пили апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки. Стояла тишина. Они слушали, как солнце настраивает старые железные рельсы. Соленый ветер разносил запах горячего дегтя от шпал, и мужчина легонько постукивал пальцем по своему карманному атласу.
      – Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл. Пробудем там до первого июля, июль хороший месяц в Вашингтоне, потом, как станет холоднее, обратно, в Йеллоустон, несколько миль в день, здесь поохотимся, там порыбачим…
      Мальчику стало скучно, он отошел к самой воде и бросал палки в море, потом сам же бегал за ними, изображая ученую собаку.
      Отец продолжал:
      – Зимуем в Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной – вдоль побережья, в июне попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим в Чикаго. Через три года – как ты насчет того, чтобы провести зиму в Мехико-Сити? Куда рельсы приведут, куда угодно, и если нападем на совсем неизвестную старую ветку – превосходно, поедем по ней до конца, посмотрим, куда она ведет. Когда– нибудь, честное слово, пойдем на лодке вниз по Миссисипи, я об этом давно мечтал. На всю жизнь хватит, не маршрут – находка…
      Он смолк. Он хотел уже захлопнуть атлас неловкими руками, но что-то светлое мелькнуло в воздухе и упало на бумагу. Скатилось на песок, и получился мокрый комочек.
      Жена глянула на влажное пятнышко и сразу перевела взгляд на его лицо. Серьезные глаза его подозрительно блестели. И по одной щеке тянулась влажная дорожка.
      Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.
      Он стиснул ее руку и, закрыв глаза, через силу заговорил:
      – Хорошо, правда, если бы мы вечером легли спать, а ночью все каким-то образом вернулось на свои места. Все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы, все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь. Правда, было бы хорошо?
      Она подумала, потом кивнула.
      И тут оба вздрогнули.
      Потому что между ними (когда он пришел?), держа в руке бутылку из-под шипучки, стоял их сын.
      Лицо мальчика было бледно. Свободной рукой он коснулся щеки отца, там где оставила след слезинка.
      – Ты… – сказал он и вздохнул. – Ты… Папа, тебе тоже не с кем играть.
      Жена хотела что-то сказать.
      Муж хотел взять руку мальчика.
      Мальчик отскочил назад.
      – Дураки! Дураки! Глупые дураки! Болваны вы, болваны!
      Сорвался с места, сбежал к морю и, стоя у воды, залился слезами.
      Мать хотела пойти за ним, но отец ее удержал.
      – Не надо. Оставь его.
      Тут же оба оцепенели. Потому что мальчик на берегу, не переставая плакать, что-то написал на клочке бумаги, сунул клочок в бутылку, закупорил ее железным колпачком, взял покрепче, размахнулся – и бутылка, описав крутую блестящую дугу, упала в море.
      Что, думала она, что он написал на бумажке? Что там, в бутылке?
      Бутылка плыла по волнам.
      Мальчик перестал плакать.
      Потом он отошел от воды и остановился около родителей, глядя на них, лицо ни просветлевшее, ни мрачное, ни живое, ни убитое, ни решительное, ни отрешенное, а какая-то причудливая смесь, словно он примирился со временем, стихиями и этими людьми. Они смотрели на него, смотрели дальше, на залив и затерявшуюся в волнах светлую искорку – бутылку, в которой лежал клочок бумаги с каракулями.
      Он написал наше желание? – думала женщина.
      Написал то, о чем мы сейчас говорили, нашу мечту?

The Drummer Boy of Shiloh 1960 год Переводчик: Л.Жданов

 
      Не раз и не два в эту апрельскую ночь с цветущих плодовых деревьев падали лепестки и, шелестя, ложились на перепонку барабана. В полночь чудом провисевшая всю зиму на ветке персиковая косточка, задетая легким крылом птицы, упала стремительно, незримо вниз, ударила о барабан, и родилась волна испуга, от которой мальчик вскочил на ноги. Безмолвно он слушал, как сердце выбивает дробь в его ушах, потом стихает, удаляясь, возвращаясь на свое место в груди.
      Он повернул барабан боком. Огромный лунный лик смотрел на него всякий раз, когда он открывал глаза.
      Напряженное ли, спокойное – лицо мальчика оставалось серьезным. Серьезной для парнишки четырнадцати лет была и эта пора, и ночь среди персиковых садов у Совиного ручья, неподалеку от шайлоуской церкви.
      «…тридцать один, тридцать два, тридцать три…»
      Дальше не было видно, и он перестал считать.
      Тридцать три знакомых силуэта, а за ними, утомленные нервным ожиданием, неловко скорчились на земле сорок тысяч человек в мундирах и никак не могли уснуть от романтических грез о грядущих битвах. В какой-нибудь миле от них точно так же лежало другое войско, ворочаясь с боку на бок, кутаясь в мысль о том, что предстоит, когда настанет час: рывок, истошный крик, слепой бросок – вот и вся их стратегия, зеленая молодость – вся броня и защита. Снова и снова мальчик слышал, как рождается могучий ветер и воздух начинает трепетать. Но он знал, что это – войска здесь и там что-то шептали во тьме про себя. Кто-то говорит с товарищем, кто-то сам с собой, и вот – размеренный гул, словно неторопливый вал, вырастал то на севере, то на юге от вращения земли навстречу рассвету.
      Что шепчут воины? Он мог только гадать. Наверно, вот что: «Уж я-то останусь живой, всех убьет, а меня не убьет. Я уцелею. Я вернусь домой. Будет играть оркестр. И я его услышу».
      «Да, – думал мальчик, – им хорошо, они могут ответить ударом на удар!»
      Ведь подле небрежно разбросанных костей молодых воинов, которыми ночь, черный косарь, вязала снопы костров, вразброс лежали стальные кости – ружья. И примкнутые штыки, словно рассыпанные в садовой траве негасимые молнии.
      «Не то что я, – думал мальчик. – У меня только барабан да две палочки к нему, и нет никакого щита».
      Из лежащих здесь в эту ночь воинов-мальчиков у каждого был щит, который он сам, идя на первый бой, высек, склепал или выковал из горячей и стойкой преданности своей далекой семье, из окрыленного знаменами патриотизма и острой веры в собственное бессмертие, заточенной на оселке сугубо реального пороха, шомпола, литых пуль и кремня. А у барабанщика этих вещей не было, и он чувствовал, как его родные совсем исчезают где-то во мраке, словно их безвозвратно унес могучий, гудящий, огнедышащий поезд, и остался он один с этим барабаном, никчемной игрушкой в игре, что предстоит им завтра – или не завтра, но все равно слишком скоро. Мальчик повернулся на бок. Лица его коснулся мотылек – нет, персиковый лепесток. Потом его погладил лепесток – нет, мотылек. Все смешалось. Все потеряло имя. Все перестало быть тем, чем было когда-то.
      Если на рассвете, когда солдаты наденут вместе с фуражками свою удаль, лежать совсем-совсем тихо, они, быть может, и война вместе с ними уйдут, не заметив его, – лежит такой маленький, сам все равно что игрушка.
 
      – Вот так штука, это еще что такое? – произнес голос.
      Мальчик поспешил зажмуриться, хотел в самом себе спрятаться, но было поздно. Кто-то, проходя мимо в ночи, остановился возле него.
      – Вот так так, – тихо продолжал голос, – солдат плачет перед боем. Ладно. Давай. Потом будет не до того.
      Голос двинулся было дальше, но мальчик с испугу задел барабан локтем. От этого звука человек опять остановился. Мальчик чувствовал его взгляд, чувствовал, как он медленно наклонился. Очевидно, из ночи вниз протянулась рука, так как барабан тихой дробью отозвался на касание ногтей, потом лицо мальчика овеяло чужое дыхание.
      – Да это, кажется, наш барабанщик?
      Мальчик кивнул, хоть был не уверен, виден ли его кивок.
      – Сэр, это вы? – спросил он.
      – Полагаю, что это я. – Хрустнули колени: человек наклонился еще ниже.
      От него пахло так, как должно пахнуть от всех отцов, – соленым потом, золотистым табаком, конской кожей, землей, по которой он шел. У него было много глаз. Нет, не глаз, латунных пуговиц, пристально глядевших на мальчика.
      Генерал – конечно, он, кто же еще.
      – Как тебя звать, парень? – спросил он.
      – Джоби, – прошептал мальчик, приподнимаясь, чтобы сесть.
      – Ладно, Джоби, не вставай. – Рука мягко надавила на грудь мальчика, и он лег опять. – Давно ты с нами, Джоби?
      – Три недели, сэр.
      – Бежал из дому или записался к нам как положено?
      Молчание.
      – Да, дурацкий вопрос, – сказал Генерал. – А бриться ты уже начал, парень? Тоже дурацкий вопрос. Вон у тебя какие щеки, будто на этом дереве зрели. Да и другие тут немногим старше тебя. Зеленые, эх, до чего вы все зеленые. Готов ты к завтрашнему или послезавтрашнему дню, Джоби?
      – По-моему, да, сэр, готов.
      – Ты давай поплачь еще, если хочется. Я сам прошлую ночь слезу пустил.
      – Вы, сэр?
      – Истинная правда. Как подумал обо всем, что предстоит. Обе стороны надеются, что противник первый уступит, совсем скоро уступит, неделька-другая – и войне конец, и разошлись по домам. Да только на деле-то будет не так. Потому я и плакал, наверно.
      – Да, сэр, – сказал Джоби.
      Генерал, должно быть, достал сигару, потому что мрак вдруг наполнился индейским запахом табака, который еще не зажгли, а только жевали, обдумывая дальнейшие слова.
      – Это будет что-то несусветное, – заговорил опять Генерал. – Здесь, если считать обе стороны, собралось в эту ночь тысяч сто, может быть, чуть побольше или поменьше, и ни один толком стрелять не умеет, не отличит мортирного ядра от конского яблока. Встал, грудь раскрыл, пулю схватил, поблагодарил и садись. Вот какие вояки: что мы, что они. Нам бы сейчас – кру-гом! И четыре месяца обучаться. Им бы тоже так сделать. А то вот, полюбуйтесь на нас – весенний пыл в крови, а нам кажется – жажда крови, нам бы серу с патокой, а мы ее – в пушки, каждый думает стать героем и жить вечно. Вон они там, так и вижу, согласно кивают, только в другую сторону. Да, парень, неправильно все это, ненормально, как если бы повернули человеку голову наоборот и шагал бы он по жизни задом наперед. Так что быть двойному избиению, если кто-то из их егозливых генералов вздумает попасти своих ребят на нашей травке. Из чистого ухарства будет застрелено больше безгрешных юнцов, чем когда-либо прежде. Нынче в полдень Совиный ручей был полон ребят, которые плескались в воде на солнышке. Боюсь, как бы завтра на закате ручей опять не был полон телами, которые будут плыть по воле потока.
      Генерал смолк и в темноте сложил кучку из сухих листьев и прутиков, будто собираясь сейчас подпалить их, чтобы видеть путь в грядущие дни, когда солнце, возможно, не захочет открыть свой лик, не желая смотреть на то, что будет делаться здесь и по соседству. Мальчик глядел, как рука ворошит листья, раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но не сказал. Генерал услышал дыхание мальчика и заговорил:
      – Почему я тебе говорю все это? Ты об этом хотел спросить, да? Так вот, если у тебя табун диких лошадок, их надо каким-то способом обуздать, укротить. Эти парни, эти сосунки, откуда им знать то, что я знаю, а как я им это скажу: что на войне непременно кто-то гибнет. Каждый из этих ребят сам себе войско. Мне же надо сделать из них одно войско. И для этого, парень, мне нужен ты.
      – Я?! – дрогнули губы мальчика.
      – Понимаешь, – тихо говорил Генерал, – ты сердце войска. Задумайся над этим. Сердце войска. Послушай-ка.
      И Джоби, лежа на земле, слушал.
      А Генерал продолжал говорить.
      Если завтра он, Джоби, будет бить в барабан медленно, медленно будут биться и сердца воинов. Солдаты лениво побредут по обочине. Они задремлют в поле, опираясь на свои мушкеты. А потом в том же поле и вовсе уснут навек, так как юный барабанщик замедлил стук сердец, а вражеский свинец их остановил.
      Если же он будет бить в барабан уверенно, твердо, все быстрей и быстрей, тогда – тогда вон через тот холм могучей волной, сплошной чередой перевалят солдатские колени! Видел он когда-нибудь океан? Видел, как волны кавалерийской лавой накатываются на песок? Вот это самое и нужно, это и требуется! Джоби – его правая и левая рука. Генерал отдает приказы, но Джоби задает скорость!
      – Так давай постарайся, чтобы правое колено вверх, правая нога вперед! Левое колено вверх, левая нога вперед! Левой – правой, в добром, бодром ритме. Пусть кровь бежит вверх – голову выше, спину прямо, челюсть вперед! Давай – взгляд прищурить, зубы сжать, шире ноздри, крепче кулак, всех покрой стальной броней – да-да, когда у воина кровь быстро бежит по жилам, ему сдается, что на нем стальные доспехи. И так держать, темп не сбавлять! Долго, упорно, долго, упорно! И тогда хоть бы и пуля, хоть бы и штык – не так больно, потому что кровь жарка, кровь, которую он, Джоби, помог разогреть. Если же кровь у воинов останется холодной, будет даже не побоище, а такое убийство, такой кошмар, такая мука, что страшно сказать и лучше не думать.
      Генерал закончил и смолк, дал успокоиться дыханию. Потом, чуть погодя, добавил:
      – Вот так-то, вот какое дело. Ну что, парень, поможешь мне? Понял теперь, что ты – командующий войском, когда Генерал останется сзади?
      Мальчик безмолвно кивнул.
      – Поведешь их тогда вперед вместо меня?
      – Да, сэр.
      – Молодец. И глядишь, будь на то Божья воля, через много-много ночей, через много-много лет, когда тебе стукнет столько, сколько мне теперь, а то и намного больше, спросит тебя кто-нибудь, чем ты-то отличился в это грозное время, а ты и ответишь, смиренно и гордо: «Я был барабанщиком в битве у Совиного ручья», или «на реке Теннесси», а может быть, битву назовут по здешней церкви. «Я был барабанщиком в битве при Шайлоу». А что, хорошо, звонко звучит, хоть мистеру Лонгфелло в стих. «Я был барабанщиком в битве при Шайлоу». Сгодится для любого, кто не знал тебя прежде, мальчик. И не знал, что ты думал в эту ночь и что будешь думать завтра или послезавтра, когда нам надо будет встать! И – марш вперед!
      Генерал выпрямился.
      – Ну ладно. Бог тебя благослови, парень. Доброй ночи.
      – Доброй ночи, сэр.
      И, унося с собой блеск латуни и начищенных сапог, запах табака, соленого пота и кожи, Генерал пошел дальше по траве. С минуту Джоби пристально глядел ему вслед, но не мог рассмотреть, куда он делся. Мальчик глотнул. Вытер слезы. Откашлялся. Успокоился. И наконец медленно твердой рукой повернул барабан ликом к небу.
      Всю эту апрельскую ночь 1862 года, поблизости от реки Теннесси, неподалеку от Совиного ручья, совсем близко от церкви, по имени Шайлоу, на барабан, осыпаясь, ложился персиковый цвет, и всякий раз мальчик слышал касание, легкий удар, тихий гром.

Boys! Raise Giant Mushrooms in Your Cellar! (Come Into My Cellar) 1962 год Переводчик: В. Задорожный

 
      Хью Фортнем проснулся и, лежа с закрытыми глазами, с наслаждением прислушивался к утренним субботним шумам.
      Внизу шкварчал бекон на сковородке; это Синтия будит его не криком, а милым ароматом из кухни.
      По ту сторону холла Том взаправду принимал душ.
      Но чей это голос, перекрывая жужжание шмелей и шорох стрекоз, спозаранку честит погоду, эпоху и злодейку-судьбу? Никак соседка, миссис Гудбоди? Конечно же. Христианнейшая душа в теле великанши – шесть футов без каблуков, чудесная садовница, диетврач и городской философ восьмидесяти лет от роду.
      Хью приподнялся, отодвинул занавеску и высунулся из окна как раз тогда, когда она громко приговаривала:
      – Вот вам! Получайте! Что, не нравится? Ха!
      – Доброй субботы, миссис Гудбоди!
      Старуха замерла в облаках жидкости против вредителей, которую она распыляла с помощью насоса в виде гигантского ружья.
      – Глупости говорите! – крикнула она в ответ. – Чего тут доброго с этими козявками-злыдняшками. Поналезли всякие!
      – И какие на этот раз?
      – Не хочу кричать, чтобы какая-нибудь сорока не услышала, но… – Тут соседка подозрительно огляделась и понизила голос: – К вашему сведению: в данный момент я стою на первой линии огня и защищаю человечество от вторжения с летающих тарелок.
      – Замечательно, – отозвался Фортнем. – Недаром столько разговоров, что инопланетяне прибудут чуть ли не со дня на день.
      – Они уже здесь! – Миссис Гудбоди послала на растения новое облако отравы, норовя обрызгать нижнюю поверхность листьев. – Вот вам! Вот вам!
      Фортнем убрал голову из окна. Несмотря на приятную свежесть денька, прекрасное поначалу настроение было слегка подпорчено. Бедняжка миссис Гудбоди! Обычно такая образцово разумная. И вдруг такое! Не иначе как возраст берет свое.
      В дверь кто-то позвонил.
      Он схватил халат и, еще спускаясь с лестницы, услышал незнакомый голос: «Срочная доставка. Дом Фортнемов?» Затем он увидел, как Синтия возвращается от двери с небольшим пакетом в руке.
      – Срочная доставка – пакет авиапочтой для нашего сына.
      Тому хватило секунды, чтобы оказаться на первом этаже.
      – Ух ты! Наверняка из ботанического сада в Грейт-Байю, где культивируют новые виды растений.
      – Мне бы так радоваться заурядной посылке! – сказал Фортнем.
      – Заурядной? – Том мигом порвал бечевку и теперь лихорадочно сдирал оберточную бумагу. – Ты что, не читаешь последние страницы «Популярной механики»? Ага, вот они!
      Все трое смотрели внутрь небольшой коробочки.
      – Ну, – сказал Фортнем, – и что это такое?
      – Сверхгигантские грибы Сильвана Глейда. «Стопроцентная гарантия стремительного роста. Выращивайте их в своем подвале и гребите деньги лопатой!»
      – А-а, разумеется! – воскликнул Фортнем. – Как я, дурак, сразу не сообразил!
      – Вот эти вот фигушечки? – удивилась Синтия, щурясь на содержимое коробочки.