Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сборник 3 ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА

ModernLib.Net / Брэдбери Рэй Дуглас / Сборник 3 ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
Автор: Брэдбери Рэй Дуглас
Жанр:

 

 


      — Энн!
      — Это ты, Том?
      — Кто же еще? — Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
      — Я с тобой не разговариваю! — Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
      — Нет! — воскликнула Сеси.
      Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
      — Смотри, что ты натворил!
      Том подбежал к ней.
      — Смотри, это все из-за тебя!
      Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
      — Отойди!
      Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову — крупную, лоб — высокий, нос — орлиный, глаза — блестящие, плечи — широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
      — Спасибо!
      — Вот как, ты умеешь быть вежливой?
      Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
      — Только не с тобой! — ответила Энн.
      — Т-с, говори ласково, — сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
      Энн отдернула руку.
      — Я с ума сошла!
      — Верно. — Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. — Ты хотела потрогать меня?
      — Не знаю. Уходи, уходи! — Ее щеки пылали, словно розовые угли.
      — Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. — Том выпрямился. — Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
      — Нет, — ответила Энн.
      — Да! — воскликнула Сеси. — Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья — я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы!
      Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
      — Хорошо, — сказала Энн Лири. — Я пойду с тобой на танцы, Том.
      — А теперь — в дом, живо! — воскликнула Сеси. — Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
      — Мама, — сказала Энн, — я передумала.
      Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
      — Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
      — Верно. — И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
      "Но ведь весна!" — подумала Сеси.
      — Сейчас весна, — сказала Энн.
      "И такой чудесный вечер для танцев", — подумала Сеси.
      — …для танцев, — пробормотала Энн Лири.
      И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь — встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
      — Эй, ты! — Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. — Кто ты сегодня вечером?
      — Семнадцатилетняя девушка. — Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. — Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
      — Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
      — Горячо, горячо! — рассмеялась Сеси. — А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут…
      — Энн, Том здесь!
      — Скажите ему, пусть подождет. — Энн вдруг села. — Скажите, что я не пойду на танцы.
      — Что такое? — сказала мать, стоя на пороге.
      Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
      — Энн!
      — Пусть уходит!
      — Энн! — Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
      Но Энн закусила удила.
      — Нет, нет, я его ненавижу!
      Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно.
      "Встань!" — подумала она.
      Энн встала.
      "Надень пальто!"
      Энн надела пальто.
      "Теперь иди!"
      "Нет!" — подумала Энн Лири.
      "Ступай!"
      — Энн, — заговорила мать, — не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
      — Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
      Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири…
      — Какой сегодня чудесный вечер! — сказала Сеси.
      — Какой чудесный вечер! — произнесла Энн.
      — Ты какая-то странная, — сказал Том.
      Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
      Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
      — Да, я странная, — ответила Сеси.
      — Ты на себя не похожа, — сказал Том.
      — Сегодня да.
      — Ты не та Энн Лири, которую я знал.
      — Совсем, совсем не та, — прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
      — Совсем не та, — послушно повторили губы Энн.
      — У меня какое-то нелепое чувство, — сказал Том.
      — Насчет чего?
      — Насчет тебя. — Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. — Твои глаза, — произнес он, — не возьму в толк.
      — Ты видишь меня? — спросила Сеси.
      — Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. — Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
      — Да.
      — Почему ты пошла со мной?
      — Я не хотела, — ответила Энн.
      — Так почему же?…
      — Что-то меня заставило.
      — Что?
      — Не знаю. — В голосе Энн зазвенели слезы.
      — Спокойно, тише… тише… — шепнула Сеси. — Вот так. Кружись, кружись.
      Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
      — И все-таки ты пошла на танцы, — сказал Том.
      — Пошла, — ответила Сеси.
      — Хватит. — И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
      Они забрались в повозку и сели рядом.
      — Энн, — сказал он и взял ее руки дрожащими руками, — Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
      Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
      — Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, — сказал он.
      — Знаю.
      — Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
      — Ничего страшного, мы еще так молоды, — ответила Энн.
      — Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, — сказала Сеси.
      — За что простить? — Том отпустил ее руки и насторожился.
      Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
      — Не знаю, — ответила Энн.
      — Нет, знаю, — сказала Сеси. — Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
      И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
      — Что с тобой сегодня, — сказал недоумевая Том. — То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал — ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… — Он подыскивал слова: — Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
      "Не в нее, — сказала Сеси, — в меня!"
      — А я боюсь тебя любить, — продолжал он. — Ты опять станешь меня мучить.
      — Может быть, — ответила Энн.
      "Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! — подумала Сеси. — Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
      Энн ничего не сказала.
      Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
      — Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
      — Да, сказали Энн и Сеси.
      — Так можно поцеловать тебя на прощание?
      — Да, — сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
      Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
      Энн сидела будто белое изваяние.
      — Энн! — воскликнула Сеси. — Подними руки, обними его!
      Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
      — Я люблю тебя, — шептала Сеси. — Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
      Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
      — Не понимаю, что это делается?… Только сейчас…
      — Да? — спросила Сеси.
      — Сейчас мне показалось… — Он протер руками глаза. — Неважно. Отвезти тебя домой?
      — Пожалуйста, — сказала Энн Лири.
      Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь — всего одиннадцать часов, — и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
      И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
      "Да, хочу, — подумала Сеси. — Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис — мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
      Дорога под ними шуршала, бежала назад.
      — Том, — заговорила наконец Энн.
      — Да? — Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
      — Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе — это несколько миль отсюда, — можешь ты сделать мне одолжение?
      — Возможно.
      — Можешь ты там зайти к моей подруге? — Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
      — Зачем?
      — Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
      Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
      — Вот. Разберешь?
      Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
      — "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", — прочел он.
      — Зайдешь к ней как-нибудь? — спросила Энн.
      — Как-нибудь, — ответил он.
      — Обещаешь?
      — Какое отношение это имеет к нам? — сердито крикнул он. — На что мне бумажки, имена?
      Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
      — Пожалуйста, обещай! — сказала Сеси.
      — …обещай… — сказала Энн.
      — Ладно, ладно, только не приставай! — крикнул он.
      "Я устала, — подумала Сеси. — Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…"
      — …на прощание, — сказала Энн.
      Она поцеловала Тома в губы.
      — Это я тебя целую, — сказала Сеси.
      Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
      Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
      Сеси отпустила Энн.
      Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
      Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках — ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
      "Том. — Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. — Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как-нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя — всем сердцем и навсегда?"
      Она остановилась, а кругом — прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
      Тихонько: "Том?"
      Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер — и полетел прочь, на восток, над спящей землей.

Пустыня

The Wilderness 1952 год Переводчик: Нора Галь
 
      "Итак, настал желанный час…" Уже смеркалось, но Джейнис и Леонора во флигеле неутомимо укладывали вещи, что-то напевали, почти ничего не ели и, когда становилось невтерпеж, подбадривали друг друга. Только в окно они не смотрели — за окном сгущалась тьма, высыпали холодные яркие звезды.
      — Слышишь? — сказала Джейнис.
      Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И еще что-то — играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою песенку сверчки в лето от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные голоса звучат в воздухе, голоса природы и города. И Джейнис, склонив голову, слушает. Давным-давно, в 1849-м, здесь, на этой самой улице, раздавались голоса чревовещателей, проповедников, гадалок, глупцов, школяров, авантюристов — все они собрались тогда в этом городке Индипенденс, штат Миссури, и ждали, чтоб подсохла почва после дождей и весенних разливов и поднялись густые травы, плотный ковер, что выдержит их тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.
 
Итак, настал желанный час —
И мы летим, летим на Марс!
Пять тысяч женщин в небесах
Творить сумеют чудеса!
 
      — Такую песенку пели когда-то в Вайоминге, — сказала Леонора. — Чуточку изменить слова — и вполне подходит для две тысячи третьего года.
      Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коробочку с питательными пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего везли в тех старых фургонах на огромных колесах. На каждого человека — тонны груза, подумать страшно? Окорока, грудинка, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец — длиннейший, нескончаемый список! А теперь захвати в дорогу пилюли не крупнее наручных часиков — и будешь сыт, странствуя не просто от Форта Ларами до Хангтауна, а через всю звездную пустыню.
      Джейнис распахнула дверь чулана и чуть не вскрикнула. На нее в упор смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
      Много лет назад было в ее жизни два таких случая: сестра заперла ее в чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз в гостях, когда играли в прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но это оказался не коридор. Это была неосвещенная лестница, глубокий черный колодец. Она выбежала в пустоту. Опора ушла из-под ног, Джейнис закричала и свалилась. Вниз, в непроглядную черноту. В погреб. Она падала долго — успело гулко ударить сердце. И долго-долго она задыхалась в том чулане, — ни один луч света не пробивался к ней, ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал ее криков. Совсем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
      Два воспоминания.
      И вот сейчас распахнулась дверь чулана и тьма повисла бархатным пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная пантера, дышала тьма, глядя в лицо тусклым взором, — и те давние воспоминания вдруг нахлынули на Джейнис. Бездна и падение. Бездна и одиночество, когда тебя заперли, и кричишь, и никто не слышит. Они с Леонорой укладывались, работали без передышки и при этом старались не смотреть в окно, на пугающий Млечный Путь, в бескрайнюю, беспредельную пустоту, и только старый привычный чулан, где затаился свой, отдельный клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.
      Вот так и будешь скользить в пустоту, к звездам, во тьме, в огромном, чудовищном черном чулане и станешь кричать и звать, и никто не услышит. Вечно падать сквозь тучи метеоритов, среди безбожных комет. В бездонную лестничную клетку. Через немыслимую, как в кошмарном сне, угольную шахту — в ничто.
      Она закричала. Ни звука не сорвалось с ее губ. Вопль метался в груди, в висках. Она кричала. С маху захлопнула дверь чулана! Навалилась на нее всем телом. Чувствовала, как по ту сторону дышит и скулит тьма, и изо всей силы держала дверь, и слезы выступили у нее на глазах. — Она долго стояла так и смотрела, как Леонора укладывает вещи, и наконец дрожь унялась. Истерика, которой не дали волю, понемногу отступила. И стало слышно, как трезво, рассудительно тикают на руке часы.
 
      — Шестьдесят миллионов миль! — она подошла наконец к окну, точно ступила на край глубокого колодца. — Просто не могу поверить, что вот сейчас на Марсе наши мужчины строят города и ждут нас.
      — Верить надо только в завтрашнюю ракету — не опоздать бы на нее!
      Джейнис подняла обеими руками белое платье, в полутемной комнате оно казалось призраком.
      — Странно это… выйти замуж на другой планете.
      — Пойдем-ка спать.
      — Нет! В полночь вызовет Марс. Я все равно не усну, буду думать, как мне сказать Уиллу, что я решила лететь. Ты только представь, мой голос полетит к нему по светофону за шестьдесят миллионов миль! Я боюсь — а вдруг передумаю, со мной ведь это бывало!
      — Наша последняя ночь на Земле…
      Теперь они знали, что так оно и есть, и примирились с этим; уже не укрыться было от этой мысли. Они улетают — и, быть может, никогда не вернутся. Они покидают город Индипенденс в штате Миссури на североамериканском континенте, который омывают два океана — с одной стороны Атлантический, с другой — Тихий, — и ничего этого не захватишь с собой в чемодане. Все время они страшились посмотреть в лицо этой суровой истине. А теперь она стала перед ними во весь рост. И они оцепенели.
      — Наши дети уже не будут американцами, они даже не будут людьми с Земли. Теперь мы на всю жизнь — марсиане.
      — Я не хочу! — вдруг крикнула Джейнис.
      Ужас сковал ее.
      — Я боюсь! Бездна, тьма, ракета, метеориты… И все, все останется позади! Ну зачем мне лететь?!
      Леонора обхватила ее за плечи, прижала к себе и стала укачивать, как маленькую.
      — Там новый мир. Так бывало и в старину. Мужчины идут вперед, женщины — за ними.
      — Нет, ты скажи, зачем, ну зачем это мне?
      — Затем, — спокойно сказала Леонора и усадила ее на край кровати. — Затем, что там Уилл.
      Отрадно было услышать его имя. Джейнис притихла.
      — Это из-за мужчин нам так трудно, — сказала Леонора. — Когда-то, бывало, если женщина одолеет ради мужчины двести миль, это уже событие. Потом они стали уезжать за тысячу миль. А теперь улетают на другой край Вселенной. Но все равно это нас не остановит, правда?
      — Боюсь, в ракете я буду дура дурой.
      — Ну и я буду дурой, — сказала Леонора и поднялась. — Пойдем-ка погуляем на прощание.
      Джейнис выглянула из окна.
      — Завтра все в городе пойдет по-прежнему, а нас тут уже не будет. Люди проснутся, позавтракают, займутся делами, лягут спать, на следующее утро опять проснутся, а мы уже ничего этого не узнаем, и никто про нас не вспомнит.
      Они слепо кружили по комнате, словно не могли найти выхода.
      — Пойдем.
      Отворили наконец дверь, погасили свет, вышли и закрыли за собой дверь.
      В небе царило небывалое оживление. То ли распускались огромные цветы, то ли свистела, кружила, завивалась невиданная метель. Медлительными снежными хлопьями опускались вертолеты. Еще и еще прибывали женщины — с востока и запада, с юга и севера. Все огромное ночное небо снежило вертолетами. Гостиницы были переполнены, радушно распахивались двери частных домов, в окрестных полях и лугах поднимались целые палаточные городки, точно странные, уродливые цветы, — и весь город и его окрестности согреты были не одной только летней ночью. Тепло излучали запрокинутые к небу разрумянившиеся лица женщин и загорелые лица юношей. За грядой холмов готовились к старту ракеты, казалось, кто-то разом нажимает все клавиши гигантского органа, и от могучих аккордов ответно трепетали все стекла в каждом окне и каждая косточка в теле. Дрожь отдавалась в зубах, в руках и ногах до самых кончиков пальцев.
      Леонора и Джейнис сидели в аптеке среди незнакомых женщин.
      — Вы премило выглядите, красавицы, только что-то вы нынче невеселые? — сказал им продавец за стойкой.
      — Два стакана шоколада на солоде, -попросила Леонора и улыбнулась за двоих, потому что Джейнис не вымолвила ни слова.
      И обе уставились на свои стаканы, точно на редкостную картину в музее. Не скоро, очень не скоро на Марсе можно будет побаловаться солодовым напитком.
      Джейнис порылась в сумочке, нерешительно вытащила конверт и положила на мраморную стойку.
      — От Уилла. Пришло с почтовой ракетой два дня назад. Из-за этого я и решилась лететь. Я тебе сразу не сказала. Посмотри. Возьми, возьми, прочти записку.
      Леонора вытряхнула из конверта листок бумаги и прочитала вслух:
 
      Милая Джейнис. Это наш дом, если, конечно, ты решишь приехать.
      Уилл.
 
      Леонора еще постучала по конверту, и из него выпала на стойку блестящая цветная фотография. На фотографии был дом — старый, замшелый, золотисто-коричневый, как леденец, уютный дом, а вокруг алели цветы, прохладно зеленел папоротник, и веранда заросла косматым плющом.
      — Но позволь, Джейнис!
      — Да?
      — Это же твой дом здесь, на Земле, на улице Вязов!
      — Нет. Смотри получше.
      Обе всмотрелись — по сторонам уютного коричневого дома и за ним открывался вид, какого не найдешь на Земле. Почва была странного лилового цвета, трава чуть отливала красным, небо сверкало, как серый алмаз, а сбоку причудливо изогнулось дерево, похожее на старуху, в чьих седых волосах запутались блестящие льдинки.
      — Этот дом Уилл построил там для меня, — сказала Джейнис. — Как посмотрю, легче на душе. Вчера, когда я оставалась на минутку одна и меня одолевал страх, я каждый раз вынимала эту карточку и смотрела.
      Они не сводили глаз с фотографии, разглядывали уютный дом, что ждал за шестьдесят миллионов миль отсюда — знакомый и все же незнакомый, старый и совсем новый, и справа теплый желтый прямоугольник — это светится окно гостиной.
      — Молодчина Уилл. - Леонора одобрительно кивнула. — Он знает, что делает.
      Они допили коктейль. А по улице все бродили оживленные толпы приезжих, и падал, падал с летнего неба нетающий снег.
 
      Они накупили в дорогу уйму всякого вздора — пакетики лимонных леденцов, журналы мод на глянцевитой бумаге, тонкие духи; потом взяли напрокат две гравизащитные куртки — наряд, в котором стоит коснуться едва заметной кнопки на поясе — и порхаешь, как мотылек, бросая вызов земному притяжению, — и, словно подхваченные ветром цветочные лепестки, понеслись над городом.
      — Все равно куда, — сказала Леонора. — Куда глаза глядят.
      Они отдались на волю ветра, и он понес их сквозь летнюю ночь, полную яблоневого цвета и оживленных приготовлений, над милым городом, над домами, их детства и юности, над школами и улицами, над ручьями, лугами и фермами, такими родными, что каждое зерно пшеницы было дороже золота. Они трепетали, точно листья под жарким дуновением ветра, что предвещает грозу, когда в горах уже сверкают летние молнии. Под ними в полях белели пыльные дороги — еще так недавно они по спирали спускались здесь на блестящих под луной стрекочущих вертолетах, и дышали ночной прохладой на берегу реки, и с ними были их любимые, которые теперь так далеко…
      Они парили над городом, уже отдаленным, хоть они пока не так высоко поднялись над землей; город уходил вниз, словно черная река, и вдруг, точно гребень волны, вздымался свет живых и ярких огней… и все же город был уже недосягаем, уже только видение, затянутое дымкой отчужденности; он еще не скрылся навсегда из глаз, а память уже в тоске и страхе оплакивала утрату.
      Покачиваясь и кружа в воздухе, они украдкой заглядывали на прощание в сотни родных и милых лиц, которые проплывали мимо в рамах освещенных окон, будто уносимые ветром; но это само Время подхватило их обеих и несло своим дыханием. Они всматривались в каждое дерево — ведь кора хранила вырезанные на ней когда-то признания; скользили взглядом по каждому тротуару. Впервые они увидели, как прекрасен их город, прекрасны и одинокие огоньки и потемневшие от старости кирпичные стены, — они смотрели расширенными глазами и упивались этой красотой. Город кружил под ними, точно праздничная карусель; порой всплеснет музыка, забормочут, перекликнутся голоса в домах, мелькнут призрачные отсветы телевизионных экранов.
      Две женщины скользили в воздухе, точно иглы, и за ними от дерева к дереву тонкой нитью тянулся аромат духов. Глаза, кажется, уже не вмещали виденного, а они все откладывали впрок каждую мелочь, каждую тень, каждый одинокий дуб или вяз, каждую машину, пробегающую там, внизу, по извилистой улочке, — и вот уже полны слез глаза, полны с краями и голова и сердце…
      "Точно я мертвая, — думала Джейнис, — точно лежу в могиле, а надо мной весенняя ночь, и все живет и движется, а я — нет, все готово жить дальше без меня. Так бывало в пятнадцать, в шестнадцать лет: весной я не могла спокойно пройти мимо кладбища, всегда плакала, думала: ночь такая чудесная, и я живу, а они все лежат мертвые, и это несправедливо, несправедливо. Мне стыдно было, что я живу. А вот сейчас, сегодня меня будто вытащили из могилы и сказали: один только раз, последний, посмотри, какой он, город, и люди, и что это значит — жить, а потом за тобой опять захлопнется черная дверь".
      Тихо-тихо, качаясь на ночном ветру, словно два белых китайских фонарика, проплывали они над своей жизнью, над прошлым, над лугами, где в свете множества огней раскинулись палаточные городки, над большими дорогами, где до рассвета будут второпях тесниться грузовики с припасами для дальнего пути. Долго смотрели они сверху на все это и не могли оторваться.
 
      Часы на здании суда гулко пробили три четверти двенадцатого, когда две женщины, словно две паутинки, слетевшие со звезд, опустились на залитую луной мостовую перед домом Джейнис. Город уже спад, дом Джейнис им тоже сулил покой и сон, но обеим было не до сна.
      — Неужели это мы? — сказала Джейнис. — Мы — Джейнис Смит и Леонора Холмс, и на дворе год две тысячи третий.
      — Да.
      Джейнис провела языком по пересохшим губам и выпрямилась.
      — Хотела бы я, чтоб это был какой-нибудь другой год.
      — Тысяча четыреста девяносто второй? Тысяча шестьсот двенадцатый? — Леонора вздохнула, и заодно с нею вздохнул, пролетая, ветер в листве деревьев. — Всегда было не одно, так другое — отплытие Колумба, высадка в Плимут-Роке. И хоть убей, не знаю, как тут быть нам, женщинам.
      — Оставаться старыми девами.
      — Или сниматься с якоря, как мы сейчас.
      Они открыли дверь, дом дохнул им навстречу теплом и ночной тишиной, шум города медленно отступал. Они закрыли за собой дверь, и тут в доме раздался звонок.
      — Вызов! — крикнула на бегу Джейнис.
      Леонора вошла в спальню за нею по пятам, но Джейнис уже схватила трубку и повторяет: "Алло, алло!" В большом далеком городе техник готовится включить огромный аппарат, который соединит сейчас два мира, и две женщины ждут — одна, вся побелев, сидит с трубкой в руках, другая склонилась над нею, и в лице ее тоже ни кровинки.
      Настало долгое затишье, и в нем — только звезды и время — нескончаемое ожидание, каким были для них и все последние три года. И вот настал час, пришла очередь Джейнис позвать через миллионы миль, через бездну, где мчатся метеоры и кометы, убегая от рыжего солнца, которое вот-вот опалит и расплавит ее слова и выжжет из них всякий смысл. Но голос ее все пронизал серебряной иглой, прошил стежками слов бескрайнюю ночь, отразился от лун Марса. И нашел того, кто ждал в далекой-далекой комнате, в городе на другой планете, до которой радиоволнам лететь пять минут. Вот что она сказала:
      — Здравствуй, Уилл! Это я, Джейнис!
      Она сглотнула комок, застрявший в горле.
      — Дают так мало времени. Только одну минуту.
      Она закрыла глаза.
      — Я хочу говорить медленно, а велят побыстрее. Так вот… я решила. Я приеду. Я вылетаю завтрашней ракетой. Я все-таки прилечу к тебе. И я тебя люблю. Надеюсь, ты меня слышишь. Я тебя люблю. Я так соскучилась…

  • Страницы:
    1, 2, 3