Сборник 10 В МГНОВЕНИЕ ОКА

      Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.
      И никого не увидела.
      Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?
      "С чего я взяла, что это пианино?— удивилась она. — Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!"
      Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.
      — Ты что, спятил? — негодовал один.
      — Да я хотел… — начал другой.
      — На меня толкай! — закричал первый.
      "А второй-то голос, — подумала Белла, — он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!"
      — Эй, ты, — сказало ночное эхо далеко внизу, — не отлынивай!
      — Так оно и есть! — Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.
      Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.
      Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!
      Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.
      — Зелда, это я, Белла!
      — Сэм умер?
      — Нет, что ты, мне прямо дурно стало…
      — Ах, тебедурно?
      — Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…
      — Ну, сходишь с ума, а дальше что?
      — Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…
      — Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд.
      — А Лорел и Гарди?
      — Что?
      — Лорел и Гарди — у них были натурные съемки?
      — А как же, в Палмсе — они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.
      — На Эффи-стрит?
      — Белла, разве можно так орать?
      — Ты сказала, на Эффи-стрит?
      — Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!
      — На самом верху Эффи-стрит?
      — Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика, который в конце концов его догнал и перегнал.
      — Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!
      Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.
      — Что происходит? Ты не шутишь?
      — Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.
      — Кто-то тебя разыгрывает.
      — Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: " Опятьиз-за тебя влипли". Это надо слышать!
      — Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.
      — Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?
      Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль , исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии "Юниверсал" , отдать дань уважения оперным подмосткам из "Призрака оперы" , заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл . Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала "Серебристый экран", своя в немом мире, в немом времени.
      Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.
      На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:
      — Белла!
      — Теперь ты веришь? — спросила Белла.
      — Верю!
      — Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.
      И подруги направились по дорожке туда, где старый склон уходил старыми ступенями вниз, в старый Голливуд, и вдруг почувствовали, как время описало вокруг них полукруг — и вот уже на дворе стоял совсем другой год, потому что рядом ничего не изменилось, все здания остались такими же, как в тысяча девятьсот двадцать восьмом, дальние холмы выглядели совсем как в двадцать шестом, а ступени — как в двадцать первом, когда их только-только зацементировали.
      — Прислушайся, Зелда. Вот, опять!
      Зелда прислушалась, но вначале сумела разобрать только скрежет, похожий на треск сверчка, потом стон древесины и жалобы фортепьянных струн; тут один голос стал браниться по поводу этой холеры, а другой твердил, что он тут вообще ни при чем, вслед за тем по ступеням с глухим стуком поскакали шляпы-котелки, и сердитый голос бросил: " Опятьиз-за тебя влипли".
      От изумления Зелда чуть не полетела кубарем вниз. Ухватившись за локоть Беллы, она всхлипнула.
      — Это розыгрыш. Кто-то установил магнитофон или…
      — Нет, я проверяла. Здесь только голые ступеньки, Зелда, голые ступеньки!
      Пухлые щеки Зелды намокли от слез.
      — Надо же, его собственный голос! Уж я-то разбираюсь, они — мои любимцы, Белла. Это Олли. Другой голос — это Стэн. А ты, как ни странно, в здравом уме!
      Голоса звучали то громче, то тише, и наконец один из них вскричал:
      — Эй, ты, не отлынивай!
      У Зелды вырвался стон:
      — Бог мой, какое чудо!
      — Что прикажешь думать? — спросила Белла. — Как их сюда занесло? Это и вправду привидения? С какой стати привидения каждую ночь лезут в гору и толкают перед собой ящик? Объясни, какой в этом смысл?
      Зелда окинула взглядом крутой склон и на мгновение прикрыла глаза, обдумывая ответ.
      — А с какой стати привидения вообще куда-то лезут? Собирать дань? Вершить возмездие? Нет, наши — не таковы. Возможно, их подгоняет любовь, неразделенные чувства или что-то в этом роде. Согласна?
      Сердце Беллы отсчитало пару ударов, прежде чем она ответила:
      — Может, они не слышали этих слов.
      — О чем ты?
      — А может, слышали много раз, да не верили, потому что в прежние годы что-то у них случилось, какая-нибудь напасть или вроде того, а когда случаются напасти, все остальное забывается.
      — Чтозабывается?
      — Как мы их любили.
      — Им это было известно.
      — Откуда? Мы, конечно, болтали друг с дружкой, но не трудились им лишний раз написать, или помахать, когда они проезжали мимо, или хотя бы крикнуть: "Мы с вами!" Как ты думаешь?
      — Белла, о чем ты говоришь, они же не сходят с телеэкранов!
      — Ну, это совсем другое. Теперь, когда их с нами нет, хоть кто-нибудь подошел к этим ступенькам, чтобы признаться в открытую? Что если эти голоса — вернее сказать, призраки, или уж не знаю кто — обитают здесь годами, каждую ночь ворочают ящик с пианино, и ни одной живой душе не приходит в голову шепотом, а то и в полный голос дать им знать, как мы их любили все эти годы. А почему, собственно?
      — В самом деле, почему? — Зелда вгляделась в бескрайнюю, почти отвесную мглу, где, скорее всего, маячили тени, а меж ними, быть может, неуклюже громоздилось пианино.
      — Если я права, — сказала Белла, — и если ты со мной согласна, нам остается только одно…
      — Нам с тобой?
      — Ну да, кому же еще? Тише. Пойдем-ка.
      Они сошли на ступеньку ниже. В тот же миг тут и там начали вспыхивать окна. Где-то раздвинули входную решетку и негодующе закричали в ночь:
      — Безобразие!
      — Что там за грохот?
      — Вам известно, который час?
      — Господи, — зашептала Белла, — теперь их услышали все без исключения!
      — Этого еще не хватало! — Зелда стала озираться по сторонам. — Так можно все испортить!
      — А вот я сейчас полицию вызову! — Наверху яростно хлопнула оконная рама.
      — Ох, — выдохнула Белла, — не дай бог, нагрянет полиция…
      — Ну и что?
      — Все пойдет насмарку. Если кто и должен им сказать, чтобы они передохнули и не шумели, так это мы с тобой. Мы их не обидим, верно?
      — Само собой разумеется, но…
      — Никаких "но". Держись за меня. Идем.
      Внизу все так же переговаривались два голоса, пианино заходилось в икоте: подруги осторожно спустились на ступеньку ниже, потом еще на одну, у них пересохло во рту, сердца колотились как бешеные, а непроглядная тьма пропускала лишь слабый свет фонаря у подножия лестницы, но он был так далеко, что загрустил в одиночестве, дожидаясь, пока запляшут тени.
      Окна хлопали одно за другим, скрежетали дверные решетки. Того и гляди, сверху могла обрушиться лавина досады, протестующих криков, а то и выстрелов, готовая безвозвратно смести все и вся.
      С этой мыслью подруги крепко обнялись, но обеих так зазнобило, что, казалось, каждая решила вытрясти из другой нужные слова в противовес чужому гневу.
      — Зелда, не молчи, скажи им хоть что-нибудь.
      — Что тут скажешь?
      — Да что угодно! Они обидятся, если мы не…
      — Они?
      — Ты знаешь, о ком я. Надо их поддержать.
      — Ладно, будь по-твоему. — Зелда опустила веки и замерла, подбирая слова, а потом выговорила: — Привет.
      — Громче.
      — Привет, — окликнула она, сначала тихонько, потом чуть громче.
      Под ними впотьмах зашуршали тени. Один голос сделался решительнее, второй увял, а пианино затренькало на арфе своих невидимых струн.
      — Не бойтесь, — продолжала Зелда.
      — Умница. Давай дальше.
      — Не бойтесь, — осмелев, повторила Зелда. — Не слушайте этих крикунов. Мы вас не дадим в обиду. Это же мы! Я — Зелда, только вряд ли вы меня помните, а это Белла, мы вас знаем тыщу лет, с раннего детства, и всегда вас любили. Время ушло, но мы решили вам сказать. Мы полюбили вас, когда впервые увидели в пустыне, а может, на корабле с привидениями, или когда вы торговали вразнос рождественскими елками, или в автомобильной пробке, когда вы отдирали у машин фары — и любим вас по сей день, верно я говорю, Белла?
      Мрак выжидал, притаившись внизу.
      Зелда ткнула Беллу в плечо.
      — Да, верно! — воскликнула Белла. — Она говорит, как есть! Мы вас любим.
      — Просто сейчас ничего больше в голову не приходит.
      — Но ведь и этого достаточно, да? — Белла взволнованно подалась вперед. — Правда достаточно?
      Ночной ветерок шевелил траву и листья по обеим сторонам лестницы, а тени, застывшие было внизу, по бокам заколоченного ящика, теперь смотрели наверх, на двух женщин, которые почему-то расплакались. Первой не выдержала Белла, но когда Зелда это почувствовала, у нее тоже покатились слезы.
      — Так вот. — Зелда сама удивилась, что не утратила дара речи, но продолжила наперекор всему: — Мы хотим, чтоб вы знали: вам нет нужды сюда возвращаться. Нет нужды карабкаться в гору и ждать. Вот что мы хотим сказать, понимаете? Чтобы услышать такие слова на этом самом месте, вы и приходили сюда по ночам, и взбирались по лестнице, и втаскивали наверх пианино, в том-то все и дело, других причин нет, правильно? Наконец-то мы с вами встретились: теперь все сказано напрямик. Спокойно отправляйтесь на отдых, друзья мои.
      — Счастливо тебе, Олли, — добавила Белла грустным-грустным шепотом. — И тебе, Стэн, Стэнли.
      Прячась в темноте, пианино негромко помурлыкало струнами, скрипнуло старой древесиной.
      И тут произошло самое невероятное. Во тьме раздались чьи-то вопли, деревянный ящик загрохотал по склону, пересчитывая ступеньки и отмечая аккордом каждый удар; он кувыркался и набирал скорость, а впереди неслись сломя голову два неясных силуэта: они удирали от взбесившегося музыкального зверя, голосили, спотыкались, орали, проклинали судьбу, взывали к небесным силам, а сами катились ниже и ниже, оставляя позади четвертый, шестой, восьмой, десятый десяток ступеней.
      Тем временем на середине лестницы, в ночи, прислушиваясь, ловя каждое движение, вскрикивая, обливаясь слезами и хохоча, поддерживали друг дружку две женщины, у которых перехватывало дыхание, когда они пытались разглядеть — и почти верили, что разглядели — как три очертания скатывались по ступенькам, как улепетывали два силуэта, толстый и тонкий, как пианино с ревом прыгало за ними по пятам, не разбирая дороги, как внизу, на тротуаре, одинокий фонарь внезапно погас, будто сраженный, а тени кувырком полетели дальше, спасаясь от хищных зубов-клавиш.
      А подруги, оставшись вдвоем, смотрели вслед и смеялись до упаду, чтобы потом залиться слезами, и рыдали, чтобы потом рассмеяться, но вдруг лицо Зелды исказилось от испуга, словно рядом прогремел выстрел.
      — Что я наделала! — закричала она в панике, ринувшись вперед. — Подождите, я не то сказала, мы не хотели… не исчезайте! Просто удалитесь, чтобы соседи могли выспаться. Но раз в год… слышите? Раз в год, ночью, ровно через двенадцать месяцев и потом каждый год, непременно возвращайтесь сюда, договорились? И не забудьте свой ящик, а уж мы с Беллой — подтверди, Белла! — встретим вас на этом самом месте.
      — Во что бы то ни стало!
      Ответом было долгое молчание над ступенями, нисходящими в черно-белый немой Лос-Анджелес.
      — Как по-твоему, они услышали?
      Подруги обратились в слух.
      И тут далеко внизу прозвучал едва слышный хлопок, будто очнулось старинное авто, а потом промелькнула какая-то причудливая музыкальная фраза, слышанная в детстве на дневном сеансе. Но и она тут же смолкла.
      Через некоторое время они побрели вверх по лестнице, вытирая слезы бумажными носовыми платками. Потом обернулись, чтобы напоследок вглядеться в темноту.
      — Знаешь, что я тебе скажу? — произнесла Зелда. — По-моему, они услышали.

Электрический стул

The Electrocution 1946 год Переводчик: Е. Петрова

 
      Она ждала, пока он завяжет ей глаза шелковой повязкой, но, затягивая узел, он так резко дернул концы платка, что она даже охнула.
      — Полегче, Джонни, черт бы тебя побрал, ослабь повязку, а то у меня ничего не выйдет!
      — Как скажешь, — легко согласился он, обдав ее резким запахом своего дыхания; между тем зрители уже толпились за канатами ограждения, вечерний бриз теребил купол шатра, а издали доносились призывные звуки шарманки и барабанная дробь.
      Сквозь черный шелк она смутно различала мужчин, мальчишек, а кое-где и женщин: зрителей собралось предостаточно, они выложили по десять центов каждый и теперь жаждали увидеть ее пристегнутой к электрическому стулу, с электродами на шее и запястьях.
      — Ну вот, — прошептал Джонни, почти невидимый из-за этой повязки. — Так хорошо?
      Она не ответила, но пальцы сами собой впились в деревянные подлокотники.
      В предплечьях и на шее она ощутила биение пульса. За пологом шатра зазывала лез вон из кожи: он надсадно кричал в короткий рупор из папье-маше и лупил тростью по транспаранту, где дрожал на ветру портрет Электры, сидящей в кресле смерти, будто перед обычным чаепитием: соломенные волосы, пронзительные голубые глаза, резко очерченный подбородок.
      Когда ее на время ослеплял черный шелк, легче думалось о прошлом, о чем угодно…
      Ярмарка переезжала в очередной городок и вскоре опять снималась с места; бурые шатры днем делали глубокий вдох, а ночью выдыхали спертый воздух, когда брезент, шурша, соскальзывал с темных шестов. Что же дальше?
      В минувший понедельник этот парень с длинными руками и пытливым раскрасневшимся лицом купил сразу три билета на их вечерние выступления и три раза подряд смотрел, как электрический ток пробивает Электру голубым пламенем, парень стоял прямо у каната и, напружинившись, ловил каждое ее движение, а она, из огня и бледной плоти, возвышалась над ним, сидя на помосте.
      Он приходил четыре дня кряду.
      — У тебя тут своя публика, Элли, — заметил Джонни на третий вечер.
      — Да уж, — отозвалась она.
      — Ты, главное дело, не бери в голову, — посоветовал Джонни.
      — Ни-ни, — ответила она. — Мне-то что? Не волнуйся.
      Как- никак, этот номер она исполняла не первый год. Джонни врубал напряжение, и оно пронизывало ее от лодыжек и до локтей, до самых ушей, тогда он протягивал ей сверкающий меч, она не глядя делала выпад в сторону зрителей, улыбаясь из-под своей полумаски, и людям на плечи и головы сыпались трескучие, плюющиеся искры. На четвертый день она ткнула мечом дальше обычного, в том направлении, где впереди всех стоял, потея от волнения, тот румяный парень. Он резко вскинул руку, словно приготовился поймать лезвие. Голубые искры мостиком устремились к его ладони, но рука не дрогнула и не отстранилась, он схватил огонь пальцами, а потом зажал в кулак и пропустил по запястью, через предплечье внутрь себя.
      При свете клинка его глаза вспыхнули синим спиртовым пламенем, а меч своим собственным огнем осветил ее руку, лицо и грудь. Навалившись на канат, парень в молчаливом напряжении потянулся еще дальше. Тогда Джонни закричал: "А ну-ка, все прикоснитесь! Все до единого!" Тогда Электра поводила мечом по воздуху, чтобы каждый мог прикоснуться к лезвию и погладить его рукой; Джонни выругался. Сквозь повязку она заметила жуткое свечение, которое не сходило с румяного лица.
      На пятый вечер она не стала касаться пальцев этого парня, а вместо этого щекотала горящим острием его ладонь, царапала и обжигала, пока он не зажмурился.
      В ту ночь, закончив выступление, она отправилась на озерную пристань и, даже не оглянувшись, прислушалась и заулыбалась. Озеро дрожало там, где в него впивались опоры. Ярмарочные огни испещрили черную воду неверными, извилистыми дорожками. Под приглушенные вопли колесо обозрения без устали взмывало вверх, а вдали шарманка с надрывом пела "Прекрасный Огайо". Электра замедлила шаги. Она не спеша поставила вперед правую ногу, затем левую и уж только потом остановилась, чтобы обернуться. Рядом мелькнула его тень, и руки заключили ее в объятия. Прошло много времени, прежде чем она слегка отстранилась, разглядела его неомраченное, взволнованное, розовощекое лицо и сказала:
      — Да ты, я вижу, опаснее электрического стула!
      — А тебя и вправду зовут Электрой? — спросил он.
      На следующий вечер, когда сквозь нее побежал ток, она напряглась, вздрогнула и, прикусив губу, застонала. Ноги заходили ходуном, а руки, нащупав подлокотники, стали царапать древесину.
      — Что такое? — выкрикнул Джонни, отделенный шелковой повязкой. — В чем дело?
      И отключил напряжение.
      — Все нормально, — выдохнула она.
      Зрители забеспокоились.
      — Ничего страшного. Работаем. Давай!
      И он дернул рубильник.
      Сквозь нее пополз огонь, но она снова, стиснув зубы, откинулась на высокую спинку. Из темноты вырвалось чье-то лицо, а вместе с ним туловище, которое прижалось к ней. Напряжение разразилось треском. Электрический стул остановился, а потом и вовсе умер.
      Через миллион миль темноты Джонни протянул ей меч. Ее вялая подрагивающая рука не смогла его удержать. Джонни сделал вторую попытку, и она машинально ткнула клинком глубоко в ночь.
      Там, в ревущей темноте, кто-то тронул лезвие. Она представила, как вспыхнули его глаза, как раскрылись губы, когда их разомкнуло напряжением. Его прижало к канату, с силой прижало к канату, он не мог ни вздохнуть, ни закричать, ни отстраниться!
      Подача энергии прекратилась. Остался запах молнии.
      — Конец! — крикнули из публики. Джонни предоставил ей выбираться из кожаных ремней, спрыгнул с невысокой сцены и пошел к проходу. Непослушными руками она судорожно освободилась от пут. Выскочив из шатра, она даже не оглянулась посмотреть, остался ли тот парень висеть на канатах.
      Добравшись до трейлера, стоящего за шатром, она рухнула на койку, дрожа и обливаясь потом; даже когда следом вошел Джонни и остановился, глядя на нее сверху вниз, она не смогла сдержать рыданий.
      — Ну, что скажешь? — спросил он.
      — Ничего, ничего, Джонни.
      — Что ты послала в публику?
      — Ничего, ничего.
      — "Ничего, ничего", — передразнил он. — Ладно врать! — Его лицо исказила гримаса. — Чертова кукла! Сто лет таких штук не выкидывала!
      — Это нервы!
      — Горбатого могила исправит, — не унимался он. — Когда мы только-только поженились, ты такой же номер отмочила. Думаешь, я забыл? Три года торчала на своем стуле, как в гостях. И вот — здрасьте! — кричал он, задыхаясь и нависая над ней со сжатыми кулаками. — Сегодня опять, будь ты неладна…
      — Умоляю тебя, умоляю, Джонни. У меня нервы сдали.
      — Ты что себе надумала? — Он угрожающе склонился прямо над ней. — Что надумала?
      — Ничего, Джонни, ничего. — Он схватил ее за волосы. — Умоляю!
      Он швырнул ее головой в подушку, развернулся и пошел прочь, но за дверью остановился.
      — Я знаю, что ты надумала, — сказал он. — Знаю. — И звук его шагов замер в отдалении.
      И была ночь, и был день, и был еще один вечер, и новые зрители.
      Но в публике она так и не высмотрела еголица. Теперь, погрузившись в черноту, с повязкой, плотно обхватившей голову, она сидела на электрическом стуле и не теряла надежды, пока Джонни на соседнем помосте расписывал публике чудеса, на которые способен Человек-Скелет; а она все еще надеялась и разглядывала каждого вновь прибывшего. Джонни расхаживал вокруг Человека-Скелета, пыжился и распинался про живой череп и зловещие кости, и, наконец, зрители стали проявлять нетерпение и, повинуясь голосу Джонни, гремевшему, как ржавая труба, развернулись в другую сторону, а сам он запрыгнул на помост — да с таким свирепым видом, что она невольно отшатнулась и увлажнила красные губы.
      И вот теперь узел повязки затягивался все туже и туже, а Джонни шептал ей в ухо:
      — Соскучилась по нему?
      Она промолчала, но не склонила головы. Зрители переминались с ноги на ногу, как скотина в стойле.
      — Нету его, — шипел он, подключая электроды к ее рукам. Она не ответила. Он не успокаивался. — Больше он сюда не сунется. — Она задрожала, когда он нахлобучил ей на волосы круглую черную шапочку. — Боишься? — спросил он вполголоса. — А чего бояться? — Он застегнул ремешки у нее на щиколотках. — Ты не бойся. Электричество — штука хорошая, чистая. — У нее перехватило дыхание. Он выпрямился. — Я ему кое-что объяснил, — тихо сказал он, проверяя повязку. — Врезал так, что у него зубы вылетели. А потом шарахнул об стенку и еще добавил… — Не закончив, он выпрямился и закричал во все горло. — Дамы и господа, смертельный номер! Впервые в истории циркового искусства! Перед вами — электрический стул, точная копия того, что установлен в центральной тюрьме штата. Успешно используется для наказания преступников! — При этом слове она поникла, царапая ногтями древесину, а он продолжал. — У вас на глазах эта красавица примет казнь на электрическом стуле!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.