Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.
      И никого не увидела.
      Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?
      "С чего я взяла, что это пианино?— удивилась она. — Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!"
      Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.
      — Ты что, спятил? — негодовал один.
      — Да я хотел… — начал другой.
      — На меня толкай! — закричал первый.
      "А второй-то голос, — подумала Белла, — он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!"
      — Эй, ты, — сказало ночное эхо далеко внизу, — не отлынивай!
      — Так оно и есть! — Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.
      Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.
      Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!
      Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.
      — Зелда, это я, Белла!
      — Сэм умер?
      — Нет, что ты, мне прямо дурно стало…
      — Ах, тебедурно?
      — Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…
      — Ну, сходишь с ума, а дальше что?
      — Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…
      — Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд.
      — А Лорел и Гарди?
      — Что?
      — Лорел и Гарди — у них были натурные съемки?
      — А как же, в Палмсе — они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.
      — На Эффи-стрит?
      — Белла, разве можно так орать?
      — Ты сказала, на Эффи-стрит?
      — Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!
      — На самом верху Эффи-стрит?
      — Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика, который в конце концов его догнал и перегнал.
      — Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!
      Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.
      — Что происходит? Ты не шутишь?
      — Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.
      — Кто-то тебя разыгрывает.
      — Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: " Опятьиз-за тебя влипли". Это надо слышать!
      — Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.
      — Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?
      Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль , исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии "Юниверсал" , отдать дань уважения оперным подмосткам из "Призрака оперы" , заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл . Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала "Серебристый экран", своя в немом мире, в немом времени.
      Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.
      На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:
      — Белла!
      — Теперь ты веришь? — спросила Белла.
      — Верю!
      — Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.
      И подруги направились по дорожке туда, где старый склон уходил старыми ступенями вниз, в старый Голливуд, и вдруг почувствовали, как время описало вокруг них полукруг — и вот уже на дворе стоял совсем другой год, потому что рядом ничего не изменилось, все здания остались такими же, как в тысяча девятьсот двадцать восьмом, дальние холмы выглядели совсем как в двадцать шестом, а ступени — как в двадцать первом, когда их только-только зацементировали.
      — Прислушайся, Зелда. Вот, опять!
      Зелда прислушалась, но вначале сумела разобрать только скрежет, похожий на треск сверчка, потом стон древесины и жалобы фортепьянных струн; тут один голос стал браниться по поводу этой холеры, а другой твердил, что он тут вообще ни при чем, вслед за тем по ступеням с глухим стуком поскакали шляпы-котелки, и сердитый голос бросил: " Опятьиз-за тебя влипли".
      От изумления Зелда чуть не полетела кубарем вниз. Ухватившись за локоть Беллы, она всхлипнула.
      — Это розыгрыш. Кто-то установил магнитофон или…
      — Нет, я проверяла. Здесь только голые ступеньки, Зелда, голые ступеньки!
      Пухлые щеки Зелды намокли от слез.
      — Надо же, его собственный голос! Уж я-то разбираюсь, они — мои любимцы, Белла. Это Олли. Другой голос — это Стэн. А ты, как ни странно, в здравом уме!
      Голоса звучали то громче, то тише, и наконец один из них вскричал:
      — Эй, ты, не отлынивай!
      У Зелды вырвался стон:
      — Бог мой, какое чудо!
      — Что прикажешь думать? — спросила Белла. — Как их сюда занесло? Это и вправду привидения? С какой стати привидения каждую ночь лезут в гору и толкают перед собой ящик? Объясни, какой в этом смысл?
      Зелда окинула взглядом крутой склон и на мгновение прикрыла глаза, обдумывая ответ.
      — А с какой стати привидения вообще куда-то лезут? Собирать дань? Вершить возмездие? Нет, наши — не таковы. Возможно, их подгоняет любовь, неразделенные чувства или что-то в этом роде. Согласна?
      Сердце Беллы отсчитало пару ударов, прежде чем она ответила:
      — Может, они не слышали этих слов.
      — О чем ты?
      — А может, слышали много раз, да не верили, потому что в прежние годы что-то у них случилось, какая-нибудь напасть или вроде того, а когда случаются напасти, все остальное забывается.
      — Чтозабывается?
      — Как мы их любили.
      — Им это было известно.
      — Откуда? Мы, конечно, болтали друг с дружкой, но не трудились им лишний раз написать, или помахать, когда они проезжали мимо, или хотя бы крикнуть: "Мы с вами!" Как ты думаешь?
      — Белла, о чем ты говоришь, они же не сходят с телеэкранов!
      — Ну, это совсем другое. Теперь, когда их с нами нет, хоть кто-нибудь подошел к этим ступенькам, чтобы признаться в открытую? Что если эти голоса — вернее сказать, призраки, или уж не знаю кто — обитают здесь годами, каждую ночь ворочают ящик с пианино, и ни одной живой душе не приходит в голову шепотом, а то и в полный голос дать им знать, как мы их любили все эти годы. А почему, собственно?
      — В самом деле, почему? — Зелда вгляделась в бескрайнюю, почти отвесную мглу, где, скорее всего, маячили тени, а меж ними, быть может, неуклюже громоздилось пианино.
      — Если я права, — сказала Белла, — и если ты со мной согласна, нам остается только одно…
      — Нам с тобой?
      — Ну да, кому же еще? Тише. Пойдем-ка.
      Они сошли на ступеньку ниже. В тот же миг тут и там начали вспыхивать окна. Где-то раздвинули входную решетку и негодующе закричали в ночь:
      — Безобразие!
      — Что там за грохот?
      — Вам известно, который час?
      — Господи, — зашептала Белла, — теперь их услышали все без исключения!
      — Этого еще не хватало! — Зелда стала озираться по сторонам. — Так можно все испортить!
      — А вот я сейчас полицию вызову! — Наверху яростно хлопнула оконная рама.
      — Ох, — выдохнула Белла, — не дай бог, нагрянет полиция…
      — Ну и что?
      — Все пойдет насмарку. Если кто и должен им сказать, чтобы они передохнули и не шумели, так это мы с тобой. Мы их не обидим, верно?
      — Само собой разумеется, но…
      — Никаких "но". Держись за меня. Идем.
      Внизу все так же переговаривались два голоса, пианино заходилось в икоте: подруги осторожно спустились на ступеньку ниже, потом еще на одну, у них пересохло во рту, сердца колотились как бешеные, а непроглядная тьма пропускала лишь слабый свет фонаря у подножия лестницы, но он был так далеко, что загрустил в одиночестве, дожидаясь, пока запляшут тени.
      Окна хлопали одно за другим, скрежетали дверные решетки. Того и гляди, сверху могла обрушиться лавина досады, протестующих криков, а то и выстрелов, готовая безвозвратно смести все и вся.
      С этой мыслью подруги крепко обнялись, но обеих так зазнобило, что, казалось, каждая решила вытрясти из другой нужные слова в противовес чужому гневу.
      — Зелда, не молчи, скажи им хоть что-нибудь.
      — Что тут скажешь?
      — Да что угодно! Они обидятся, если мы не…
      — Они?
      — Ты знаешь, о ком я. Надо их поддержать.
      — Ладно, будь по-твоему. — Зелда опустила веки и замерла, подбирая слова, а потом выговорила: — Привет.
      — Громче.
      — Привет, — окликнула она, сначала тихонько, потом чуть громче.
      Под ними впотьмах зашуршали тени. Один голос сделался решительнее, второй увял, а пианино затренькало на арфе своих невидимых струн.
      — Не бойтесь, — продолжала Зелда.
      — Умница. Давай дальше.
      — Не бойтесь, — осмелев, повторила Зелда. — Не слушайте этих крикунов. Мы вас не дадим в обиду. Это же мы! Я — Зелда, только вряд ли вы меня помните, а это Белла, мы вас знаем тыщу лет, с раннего детства, и всегда вас любили. Время ушло, но мы решили вам сказать. Мы полюбили вас, когда впервые увидели в пустыне, а может, на корабле с привидениями, или когда вы торговали вразнос рождественскими елками, или в автомобильной пробке, когда вы отдирали у машин фары — и любим вас по сей день, верно я говорю, Белла?
      Мрак выжидал, притаившись внизу.
      Зелда ткнула Беллу в плечо.
      — Да, верно! — воскликнула Белла. — Она говорит, как есть! Мы вас любим.
      — Просто сейчас ничего больше в голову не приходит.
      — Но ведь и этого достаточно, да? — Белла взволнованно подалась вперед. — Правда достаточно?
      Ночной ветерок шевелил траву и листья по обеим сторонам лестницы, а тени, застывшие было внизу, по бокам заколоченного ящика, теперь смотрели наверх, на двух женщин, которые почему-то расплакались. Первой не выдержала Белла, но когда Зелда это почувствовала, у нее тоже покатились слезы.
      — Так вот. — Зелда сама удивилась, что не утратила дара речи, но продолжила наперекор всему: — Мы хотим, чтоб вы знали: вам нет нужды сюда возвращаться. Нет нужды карабкаться в гору и ждать. Вот что мы хотим сказать, понимаете? Чтобы услышать такие слова на этом самом месте, вы и приходили сюда по ночам, и взбирались по лестнице, и втаскивали наверх пианино, в том-то все и дело, других причин нет, правильно? Наконец-то мы с вами встретились: теперь все сказано напрямик. Спокойно отправляйтесь на отдых, друзья мои.
      — Счастливо тебе, Олли, — добавила Белла грустным-грустным шепотом. — И тебе, Стэн, Стэнли.
      Прячась в темноте, пианино негромко помурлыкало струнами, скрипнуло старой древесиной.
      И тут произошло самое невероятное. Во тьме раздались чьи-то вопли, деревянный ящик загрохотал по склону, пересчитывая ступеньки и отмечая аккордом каждый удар; он кувыркался и набирал скорость, а впереди неслись сломя голову два неясных силуэта: они удирали от взбесившегося музыкального зверя, голосили, спотыкались, орали, проклинали судьбу, взывали к небесным силам, а сами катились ниже и ниже, оставляя позади четвертый, шестой, восьмой, десятый десяток ступеней.
      Тем временем на середине лестницы, в ночи, прислушиваясь, ловя каждое движение, вскрикивая, обливаясь слезами и хохоча, поддерживали друг дружку две женщины, у которых перехватывало дыхание, когда они пытались разглядеть — и почти верили, что разглядели — как три очертания скатывались по ступенькам, как улепетывали два силуэта, толстый и тонкий, как пианино с ревом прыгало за ними по пятам, не разбирая дороги, как внизу, на тротуаре, одинокий фонарь внезапно погас, будто сраженный, а тени кувырком полетели дальше, спасаясь от хищных зубов-клавиш.
      А подруги, оставшись вдвоем, смотрели вслед и смеялись до упаду, чтобы потом залиться слезами, и рыдали, чтобы потом рассмеяться, но вдруг лицо Зелды исказилось от испуга, словно рядом прогремел выстрел.
      — Что я наделала! — закричала она в панике, ринувшись вперед. — Подождите, я не то сказала, мы не хотели… не исчезайте! Просто удалитесь, чтобы соседи могли выспаться. Но раз в год… слышите? Раз в год, ночью, ровно через двенадцать месяцев и потом каждый год, непременно возвращайтесь сюда, договорились? И не забудьте свой ящик, а уж мы с Беллой — подтверди, Белла! — встретим вас на этом самом месте.
      — Во что бы то ни стало!
      Ответом было долгое молчание над ступенями, нисходящими в черно-белый немой Лос-Анджелес.
      — Как по-твоему, они услышали?
      Подруги обратились в слух.
      И тут далеко внизу прозвучал едва слышный хлопок, будто очнулось старинное авто, а потом промелькнула какая-то причудливая музыкальная фраза, слышанная в детстве на дневном сеансе. Но и она тут же смолкла.
      Через некоторое время они побрели вверх по лестнице, вытирая слезы бумажными носовыми платками. Потом обернулись, чтобы напоследок вглядеться в темноту.
      — Знаешь, что я тебе скажу? — произнесла Зелда. — По-моему, они услышали.

Электрический стул

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.