R Is for Rocket
       1946
       Переводчик: Эдвадра Кабалевская
      Эта ограда, к которой мы приникали лицом, и чувствовали, как ветер становится жарким, и еще сильней прижимались к ней, забывая, кто мы и откуда мы, мечтая только о том, кем мы могли бы быть и куда попасть…
      Но ведь мы были мальчишки — и нам нравилось быть мальчишками; и мы жили в небольшом флоридском городе — и город нам нравился; и мы ходили в школу — и школа нам безусловно нравилась; и мы лазали по деревьям и играли в футбол, и наши мамы и папы нам тоже нравились…
      И все-таки иногда — каждую неделю, каждый день, каждый час в ту минуту или секунду, когда мы думали о пламени, и звездах, и об ограде, за которой они нас ожидали — иногда ракеты нравились нам больше.
      Ограда. Ракеты.
      Каждую субботу утром…
      Ребята собирались возле моего дома.
      Солнце едва взошло, а они уже стоят, голосят, пока соседи не выставят из форточек пистолеты-парализаторы — дескать, сейчас же замолчите, не то заморозим на часок, тогда на себя пеняйте!
      — А, влезь на ракету, сунь голову в дюзу! — кричали ребята в ответ. Кричали, надежно укрывшись за нашей изгородью: ведь старик Уикард из соседнего дома стреляет без промаха.
      В это прохладное, мглистое субботнее утро я лежал в постели, думая о том, как накануне провалил контрольную по семантике, когда снизу донеслись голоса ватаги. Еще и семи не было, и ветер нес с Атлантики густой туман, и расставленные на всех углах вибраторы службы погоды только что начали жужжать, разгоняя своими лучами эту кашу: слышно было, как они нежно и приятно подвывают.
      Я дотащился до окна и выглянул наружу.
      — Ладно, пираты космоса! Глуши моторы!
      — Эгей! — крикнул Ральф Прайори. — Мы только что узнали: расписание запусков изменили! Лунная, с новым мотором «Икс-Л-З», стартует через час!
      — Будда, Мухаммед, Аллах и прочие реальные и полумифические деятели! — молвил я и отскочил от окна с такой прытью, что ребята от толчка повалились на траву.
      Я мигом натянул джемпер, живо надел башмаки, сунул в задний карман питательные капсулы — сегодня нам будет не до еды, глотай пилюли, как в животе заворчит — и на вакуумном лифте ухнул со второго этажа вниз, на первый.
      На газоне ребята, вся пятерка, кусали губы и подпрыгивали от нетерпения, строили сердитые рожи.
      — Кто последним добежит до монорельсовой, — крикнул я, проносясь мимо них со скоростью 5 тысяч миль в час, — тот будет жукоглазым марсианином!
      Сидя в кабине монорельсовой, со свистом уносившей нас на Космодром за двадцать миль от города — каких-нибудь несколько минут езды — я чувствовал, как у меня словно жуки копошатся под ложечкой. Пятнадцатилетнему мальчишке подавай одни только большие запуски. Чуть не каждую неделю по расписанию приходили и уходили малые межконтинентальные грузовые ракеты, но этот запуск… Совсем другое дело — сила, мощь… Луна и дальше…
      — Голова кружится, — сказал Прайори и стукнул меня по руке.
      Я дал ему сдачи.
      — У меня тоже. Ну, скажи, есть в неделе день лучше субботы?
      Мы обменялись широкими понимающими улыбками. Мысленно мы проходили все ступени предстартовой готовности. Другие пираты были правильные парни. Сид Россен, Мак Леслин, Ирл Марни — они тоже, как все ребята, прыгали, бегали и тоже любили ракеты, но почему-то мне думалось, что вряд ли они будут делать то, что в один прекрасный день сделаем мы с Ральфом. Мы с Ральфом мечтали о звездах, они для нас были желаннее, чем горсть бело-голубых брильянтов чистейшей воды.
      Мы горланили вместе с горланами, смеялись вместе со смехачами, а в душе у нас обоих было тихо; и вот уже бочковатая кабина, шурша, остановилась, мы выскочили и, крича и смеясь, побежали, но побежали спокойно и даже как-то замедленно: Ральф впереди меня, и все показывали рукой в одну сторону, на заветную ограду, и разбирали места вдоль проволоки, поторапливая отставших, но не оглядываясь на них; и наконец все в сборе, и могучая ракета вышла из-под пластикового купола, похожего на огромный межзвездный цирковой шатер, и пошла по блестящим рельсам к точке пуска, провожаемая огромным портальным краном, смахивающим на доисторического крылатого ящера, который вскормил это огненное чудовище, холил и лелеял его, и теперь вот-вот состоится его рождение в раскаленном внезапным сполохом небе.
      Я перестал дышать. Даже вдоха не сделал, пока ракета не вышла на бетонный пятачок в сопровождении тягачей-жуков и больших кургузых фургонов с людьми, а кругом, возясь с механизмами, механики-богомолы в асбестовых костюмах что-то стрекотали, гудели, каркали друг другу в незримые для нас и неслышные нам радиофоны, да мы-то в уме, в сердце, в душе все слышали.
      — Господи, — вымолвил я наконец.
      — Всемогущий, всемилостивый, — подхватил Ральф Прайори, стоя рядом со мной.
      Остальные ребята тоже сказали что-то в этом роде.
      Да и как тут не восхищаться! Все, о чем людям мечталось веками, разобрали, просеяли и выковали одну — самую заветную, самую чудесную и самую крылатую мечту. Что ни обвод — отвердевшее пламя, безупречная форма… Застывший огонь, готовый к таянию лед ждали там, посреди бетонной прерии; еще немного, и с ревом проснется, и рванется вверх, и боднет эта бездумная, великолепная, могучая голова Млечный Путь, так что звезды посыплются вниз метеорным огнепадом. А попадется на пути Угольный Мешок — ей-Богу, как даст под вздох, сразу в сторону отскочит!
      Она и меня поразила прямо под вздох, так стукнула, что я ощутил острый приступ ревности, и зависти, и тоски, как от чего-то незавершенного. И когда наконец через поле пошел окруженный тишиной самоходный вагончик с космонавтами, я был вместе с ними, облаченными в диковинные белые доспехи, в шаровидные гермошлемы и в этакую величественную небрежность — ни дать ни взять магнитофутбольная команда представляется публике перед тренировочной встречей на каком-нибудь местном магнитополе. Но они-то вылетали на Луну — теперь туда каждый месяц уходила ракета — и у ограды давно уже не собирались толпы зевак, одни мы, мальчишки, болели за благополучный старт и вылет.
      — Черт возьми, — произнес я. — Чего бы я ни отдал, только бы полететь с ними. Представляешь себе…
      — Я так отдал бы свой годовой проездной билет, — сказал Мак.
      — Да… Ничего бы не пожалел.
      Нужно ли говорить, какое это было великое событие для нас, ребятишек, словно взвешенных посередине между своей утренней игрой и ожидающим нас вскоре таким мощным и внушительным пополуденным фейерверком.
      И вот все приготовления завершены. Заправка ракеты горючим кончилась, и люди побежали от нее в разные стороны, будто муравьи, улепетывающие от металлического идола. И Мечта ожила, и взревела, и метнулась в небо. И вот уже скрылась вместе с утробным воем, и остался от нее только жаркий звон в воздухе, который через землю передался нашим ногам, и вверх по ногам дошел до самого сердца. А там, где она стояла, теперь была черная оплавленная яма да клуб ракетного дыма, будто прибитое к земле кучевое облако.
      — Ушла! — крикнул Прайори.
      И мы все снова часто задышали, пригвожденные к месту, словно нас оглушили из какого-нибудь чудовищного парапистолета.
      — Хочу поскорее вырасти, — ляпнул я. — Хочу поскорее вырасти, чтобы полететь на такой ракете.
      Я прикусил губу. Куда мне, зеленому юнцу; к тому же на космические работы по заявлению не принимают. Жди, пока тебя не отберут. Отберут.
      Наконец кто-то, кажется Сидни, сказал:
      — Ладно, теперь айда на телешоу.
      Все согласились — все, кроме Прайори и меня. Мы сказали «нет», и ребята ушли, заливаясь хохотом и разговаривая, только мы с Прайори остались смотреть на то место, где недавно стоял космический корабль.
      Он отбил нам вкус ко всему остальному, этот старт.
      Из-за него я в понедельник провалил семантику.
      И мне было совершенно наплевать.
      В такие минуты я говорил спасибо тому, кто придумал концентраты. Когда у вас вместо желудка ком нервов, меньше всего тянет сесть за стол и расправиться с обедом из трех блюд. Без аппетита несколько таблеток концентрата отлично заменяли и первое, и второе, и третье.
      Все дни напролет и до поздней ночи меня неотступно, упорно преследовала одна и та же мысль. Дошло до того, что я каждую ночь должен был прибегать к снотворному массажу в сочетании с тихими мелодиями Чайковского, чтобы хоть ненадолго сомкнуть веки.
      — Помилуйте, молодой человек, — сказал в тот понедельник мой учитель, — если это будет продолжаться, придется на следующем заседании психологического комитета снизить вам общую оценку.
      — Простите, — ответил я.
      Он пристально посмотрел на меня:
      — У вас какой-то затор в голове? Очевидно, что-то совсем простое, и притом осознанное.
      Я поежился.
      — Верно, сэр, осознанное, но никак не простое. А очень даже сложное. Но, в общем-то, можно сказать одним словом — ракеты…
      Он улыбнулся:
      — Р — значит ракета, так что ли?
      — Вот именно, сэр, что-то вроде этого.
      — Но мы не можем допустить, молодой человек, чтобы это отражалось на вашей успеваемости.
      — По-вашему, сэр, меня надо подвергнуть гипнотическому внушению?
      — Нет-нет. — Учитель перебрал листки, вверху которых большими буквами была написана моя фамилия.
      У меня все сжалось под ложечкой. Он опять посмотрел на меня:
      — Вы ведь у нас, Кристофер, первый номер в классе, фаворит, так сказать.
      Он закрыл глаза, раздумывая.
      — Тут надо основательно поразмыслить, — закончил он. Похлопал меня по плечу и добавил: — Ладно, продолжайте заниматься. И не надо горевать.
      Он отошел от меня.
      Я попробовал сосредоточиться на занятиях, но не мог. До конца уроков учитель все посматривал на меня, листал мой табель и задумчиво покусывал губы. Часов около двух он набрал какой-то номер на своем аудиофоне и минут пять с кем-то разговаривал.
      Я не мог расслышать, что он говорил.
      Но когда он положил трубку на место, то очень-очень странно поглядел на меня.
      Зависть, и восторг, и сожаление — все смешалось вместе в этом взгляде. Немножко грусти и много радости. Да, выразительные были глаза.
      Я сидел и не знал, смеяться мне или плакать.
      В тот день мы с Ральфом Прайори улизнули пораньше из школы домой. Я рассказал Ральфу, что приключилось, и он насупился: такая у него привычка.
      Я встревожился. И мы принялись вместе подстегивать эту тревогу.
      — Ты что, Крис, думаешь, тебя куда-нибудь отправят?
      Кабина монорельсовой зашипела. Это была наша остановка. Мы вышли. И медленно зашагали к дому.
      — Не знаю, — ответил я.
      — Это было бы свинство, — сказал Ральф.
      — Может быть, мне нужно пойти к психиатру, чтобы он прочистил мне мозги, Ральф? Так ведь тоже нельзя — чтобы учеба кувырком летела.
      У моего дома мы остановились и долго глядели на небо. Тут Ральф сказал одну странную вещь:
      — Днем нету звезд, а мы их все равно видим, правда ведь, Крис?
      — Правда, — сказал я. — Видим.
      — Мы будем держаться заодно, идет, Крис? Не могут они, черт бы их взял, убирать тебя сейчас из школы. Мы друзья. Это было бы несправедливо.
      Я ничего не ответил, потому что горло мое плотно закупорил ком.
      — Что у тебя с глазами? — спросил Прайори.
      — А, ничего, слишком долго на солнце глядел. Пошли в дом, Ральф.
      Мы ухали под струями воды в душевой, но как-то без особого воодушевления, даже когда пустили ледяную воду.
      Пока мы стояли в сушилке, обдуваемые горячим воздухом, я усиленно размышлял. Литература, рассуждал я, полным-полна людей, которые сражаются с суровыми, непримиримыми противниками. Мозг, мышцы — все обращают на борьбу против всяких препон, пока не победят или сами не проиграют. Но ведь у меня-то никаких признаков внешнего конфликта. То, что меня грызет острыми зубами, грызет изнутри, и, кроме меня, только врач-психолог разглядит все мои царапины. Конечно, мне от этого ничуть не легче.
      — Ральф, — сказал я, когда мы начали одеваться, — я влип в войну.
      — Ты один? — спросил он.
      — Я не могу тебя впутывать, — объяснил я. — Потому что это совсем личное дело. Сколько раз мама говорила: "Крис, не ешь так много, у тебя глаза больше желудка"?
      — Миллион раз.
      — Два миллиона. А теперь перефразируем это, Ральф. Скажем иначе: "Не фантазируй так много, Крис, твое воображение чересчур велико для твоего тела". Так вот, война идет между воображением и телом, которое не может за ним поспевать.
      Прайори сдержанно кивнул:
      — Я тебя понял, Кристофер. Понял то, что ты говоришь про личную войну. В этом смысле во мне тоже идет война.
      — Знаю, — сказал я. — У других ребят, так мне кажется, это пройдет. Но у нас с тобой, Ральф, по-моему, это никогда не пройдет. По-моему, мы будем ждать все время.
      Мы устроились под солнцем на крыше дома, разложили тетрадки и принялись за домашние задания. У Прайори ничего не выходило. У меня тоже. Прайори сказал вслух то, чего я не мог собраться с духом выговорить.
      — Крис, Комитет космонавтики отбирает людей. Желающие не подают заявлений. Они ждут.
      — Знаю.
      — Ждут с того дня, когда у них впервые замрет сердце при виде Лунной ракеты, ждут годами, из месяца в месяц все надеются, что в одно прекрасное утро спустится с неба голубой вертолет, сядет на газоне у них в саду, из кабины вылезет аккуратный, подтянутый пилот, стремительно поднимется на крыльцо и нажмет кнопку звонка. Этого вертолета ждут, пока не исполнится двадцать один год. А в двадцать первый день рождения выпивают бокал-другой вина и с громким смехом небрежно бросают: дескать, ну и черт с ним, не очень-то и нужно.
      Мы посидели молча, взвешивая всю тяжесть его слов. Сидели и молчали. Но вот он снова заговорил:
      — Я не хочу так разочаровываться, Крис, Мне пятнадцать лет, как и тебе. Но если мне исполнится двадцать один, а в дверь нашего интерната, где я живу, так и не позвонит космонавт, я…
      — Знаю, — сказал я, — знаю. Я разговаривал с такими, которые прождали впустую. Если так случится с нами, Ральф, тогда… тогда мы выпьем вместе, а потом пойдем и наймемся в грузчики на транспортную ракету Европейской линии.
      Ральф сжался и побледнел.
      — В грузчики…
      Кто-то быстро и мягко прошел по крыльцу, и мы увидели мою маму. Я улыбнулся:
      — Здорово, леди!
      — Здравствуй. Здравствуй, Ральф.
      — Здравствуйте, Джен.
      Глядя на нее, никто не дал бы ей больше двадцати пяти — двадцати шести лет, хотя она произвела на свет и вырастила меня и уже далеко не первый год служила в Государственном статистическом управлении. Тонкая, изящная, улыбчивая: я представлял себе, как сильно должен был любить ее отец, когда он был жив. Да, у меня хоть мама есть. Бедняга Ральф воспитывался в интернате…
      Джен подошла к нам и положила ладонь на лоб Ральфа.
      — Что-то ты плохо выглядишь, — сказала она. — Что-нибудь неладно?
      Ральф изобразил улыбку:
      — Нет-нет, все в порядке.
      Джен не нуждалась в подсказке.
      — Оставайся ночевать у нас, Прайори, — предложила она. — Нам тебя недостает. Верно ведь, Крис?
      — Что за вопрос!
      — Мне бы надо вернуться в интернат, — возразил Ральф, правда, не очень убежденно. — Но раз вы просите, да вот и Крису надо помочь с семантикой, так я уж ему помогу.
      — Очень великодушно, — сказал я.
      — Но сперва у меня есть кое-какие дела. Я быстро туда-обратно на монорельсовой, через час вернусь.
      Когда Ральф ушел, мама многозначительно посмотрела на меня, потом ласковым движением пальцев пригладила мне волосы.
      — Что-то назревает, Крис.
      Мое сердце притихло, ему захотелось помолчать немного. Оно ждало. Я открыл рот, но Джен продолжала:
      — Да, где-то что-то назревает. Мне сегодня два раза звонили на работу. Сперва звонил твой учитель. Потом… нет, не могу сказать. Не хочуничего говорить, пока это не произойдет…
      Мое сердце заговорило опять, медленно и жарко.
      — В таком случае не говори, Джен. Эти звонки…
      Она молча посмотрела на меня. Сжала мою руку мягкими теплыми ладонями.
      — Ты еще такой юный, Крис. Совсем-совсем юный.
      Я сидел молча.
      Ее глаза посветлели.
      — Ты никогда не видел своего отца, Крис. Ужасно жалко. Ты ведь знаешь, кем он был?
      — Конечно, знаю, — сказал я. — Он работал в химической лаборатории и почти не выходил из подземелья.
      — Да, он работал глубоко под землей, Крис, — подтвердила мама. И почему-то добавила: — И никогда не видел звезд.
      Мое сердце вскрикнуло в груди. Вскрикнуло громко, пронзительно.
      — Мама… мама…
      Впервые за много лет я вслух назвал ее мамой.
      Когда я проснулся на другое утро, комната была залита солнцем, но кушетка, на которой обычно спал Прайори, гостя у нас, была пуста. Я прислушался. Никто не плескался в душевой, и сушилка не гудела. Ральфа не было в доме.
      На двери я нашел приколотую записку.
      Увидимся днем в школе. Твоя мать попросила меня кое-что сделать для нее. Ей звонили сегодня утром, и она сказала, что ей нужна моя помощь. Привет.
      Прайори.
      Прайори выполняет поручения Джен. Странно. Джен звонили рано утром. Я вернулся к кушетке и сел.
      Я все еще сидел, когда снаружи донеслись крики:
      — Эгей, Крис! Заспался!
      Я выглянул из окна. Несколько ребят из нашей ватаги стояли на газоне.
      — Сейчас спущусь!
      — Нет, Крис.
      Голос мамы. Тихий и с каким-то необычным оттенком. Я повернулся. Она стояла в дверях позади меня, лицо бледное, осунувшееся, словно ее что-то мучило.
      — Нет, Крис, — мягко повторила она. — Скажи им, пусть идут без тебя, ты не пойдешь в школу… сегодня.
      Ребята внизу, наверно, продолжали шуметь, но я их не слышал. В эту минуту для меня существовали только я и мама, такая тонкая, бледная, напряженная… Далеко-далеко зажужжали, зарокотали вибраторы метеослужбы.
      Я медленно обернулся и посмотрел вниз на ребят. Они глядели вверх все трое — губы раздвинуты в небрежной полуулыбке, шершавые пальцы держат тетради по семантике.
      — Эгей! — крикнул один из них. Это был Сидни.
      — Извини, Сидни. Извините, ребята. Топайте без меня. Я сегодня не смогу пойти в школу. Попозже увидимся, идет?
      — Ладно, Крис!
      — Что, заболел?
      — Нет. Просто… Словом, шагайте без меня. Потом встретимся.
      Я стоял будто оглушенный. Наконец отвернулся от обращенных вверх вопрошающих лиц и глянул на дверь. Мамы не было. Она уже спустилась на первый этаж. Я услышал, как ребята, заметно притихнув, направились к монорельсовой.
      Я не стал пользоваться вакуум-лифтом, а медленно пошел вниз по лестнице.
      — Джен, — сказал я, — где Ральф?
      Джен сделала вид, будто поглощена расчесыванием своих длинных русых волос виброгребенкой.
      — Я его услала. Мне нужно было, чтобы он ушел.
      — Почему я не пошел в школу, Джен?
      — Пожалуйста, Крис, не спрашивай.
      Прежде чем я успел сказать что-нибудь еще, я услышал в воздухе какой-то звук. Он пронизал достаточно плотные стены нашего дома и вошел в мою плоть, стремительный и тонкий, как стрела из искрящейся музыки.
      Я глотнул. Все мои страхи, колебания, сомнения мгновенно исчезли.
      Как только я услышал этот звук, я подумал о Ральфе Прайори. Эх, Ральф, если бы ты мог сейчас быть здесь. Я не верил сам себе. Слушал этот звук, слушал не только ушами, а всем телом, всей душой, и не верил. Ближе, ближе… Ох, как я боялся, что он начнет удаляться. Но он не удалился. Понизив тон, он стал снижаться возле дома, разбрасывая свет и тени огромными вращающимися лепестками, и я знал, что это вертолет небесного цвета. Гудение прекратилось, и в наступившей тишине мама подалась вперед, выпустила из рук виброгребенку и глубоко вздохнула.
      В наступившей тишине я услышал шаги на крыльце. Шаги, которых я так долго ждал.
      Шаги, которых боялся никогда не услышать.
      Кто-то нажал звонок.
      Я зналкто.
      И упорно думал об одном: "Ральф, ну почему тебе непременно надо было уйти теперь, когда это происходит? Почему, черт возьми?"
      Глядя на пилота, можно было подумать, что он родился в своей форме. Она сидела на нем как влитая, как вторая кожа — серебристая кожа: тут голубая полоска, там голубой кружок. Строгая и безупречная, как и надлежит быть форме, и в то же время — олицетворение космической мощи.
      Его звали Трент. Он говорил уверенно, с непринужденной гладкостью, без обиняков.
      Я стоял молча, а мама сидела в углу с видом растерянной девочки. Я стоял и слушал.
      Из всего, что было сказано, мне запомнились лишь какие-то обрывки.
      — …отличные отметки, высокий коэффициент умственного развития. Восприятие А-1, любознательность ААА. Необходимая увлеченность, чтобы настойчиво и терпеливо заниматься восемь долгих лет…
      — Да, сэр.
      — …разговаривали с вашими преподавателями семантики и психологии…
      — Да, сэр.
      — …и не забудьте, мистер Кристофер…
       МистерКристофер!
      — …и не забудьте, мистер Кристофер, никто не должен знать про то, что вы отобраны Комитетом космонавтики.
      — Никто?
      — Ваша мать и преподаватели, конечно, знают об этом. Но, кроме них, никто не должен знать. Вы меня хорошо поняли?
      — Да, сэр.
      Трент сдержанно улыбнулся, упершись в бока своими ручищами.
      — Вам хочется спросить — почему, так? Почему нельзя поделиться со своими друзьями? Я объясню. Это своего рода психологическая защита. Каждый год мы из миллиардного населения Земли отбираем около десятка тысяч молодых людей. Из них три тысячи через восемь лет выходят из училища космонавтами, с той или другой специальностью. Остальным приходится возвращаться домой. Они отсеялись, но окружающим-то незачем об этом знать. Обычно отсев происходит уже в первом полугодии. Не очень приятно вернуться домой, встретить друзей и доложить им, что самая замечательная работа в мире оказалась вам не по зубам. Вот мы и делаем все так, чтобы возвращение проходило безболезненно. Есть и еще одна причина. Тоже психологическая. Мальчишкам так важно быть заправилами, в чем-то превосходить своих товарищей. Строго-настрого запрещая вам рассказывать друзьям, что вы отобраны, мы лишаем вас половины удовольствия. И таким способом проверяем, что для вас главное: мелкое честолюбие или сам космос. Если вы думаете только о том, чтобы выделиться — скатертью дорога. Если космос ваше призвание, если он для вас все — добро пожаловать.
      Он кивнул маме:
      — Благодарю вас, миссис Кристофер.
      — Сэр, — сказал я. — Один вопрос. У меня есть друг. Ральф Прайори. Он живет в интернате…
      Трент кивнул:
      — Я, естественно, не могу вам сказать его данные, но он у нас на учете. Это ваш лучший друг? И вы, конечно, хотите, чтобы он был с вами. Я проверю его дело. Воспитывается в интернате, говорите? Это не очень хорошо. Но… мы посмотрим.
      — Если можно, прошу вас. Спасибо.
      — Явитесь ко мне на Космодром в субботу, в пять часов, мистер Кристофер. До тех пор — никому ни слова.
      Он козырнул. И ушел. И взмыл в небо на своем вертолете, и в ту же секунду мама очутилась возле меня.
      — О, Крис, Крис… — твердила она, и мы прильнули друг к другу, и шептали что-то, и говорили что-то, и мама говорила, как это важно для нас, особенно для меня, как замечательно, и какая это честь, вроде как в старину, когда человек постился, и давал обет молчания, и ни с кем не разговаривал, только молился и старался стать достойным, и уходил в какой-нибудь монастырь, где-нибудь в глуши, а потом возвращался к людям, и служил образцом, и учил людей добру. Так и теперь, говорила она, заключала она, утверждала она, это тоже своего рода высокий орден, и я стану как бы его частицей, больше не буду принадлежать ей, а буду принадлежать Вселенной, стану всем тем, чем отец мечтал стать, да не смог, не дожил…
      — Конечно, конечно, — пробормотал я. — Я постараюсь, честное слово, постараюсь… — Я запнулся. — Джен, а как же… как мы скажем Ральфу? Как нам быть с ним?
      — Ты уезжаешь, и все, Крис. Так ему и скажи. Коротко и ясно. Больше ничего ему не говори. Он поймет.
      — Но, Джен, ты…
      Она ласково улыбнулась:
      — Да, Крис, мне будет одиноко. Но ведь у меня остается моя работа и остается Ральф.
      — Ты хочешь сказать…
      — Я заберу его из интерната. Он будет жить здесь, когда ты уедешь. Ведь именно это ты желалот меня услышать, Крис, верно?
      Я кивнул, внутри у меня все будто онемело.
      — Да, я как раз это хотел услышать.
      — Он будет хорошим сыном, Крис. Почти таким же хорошим, какты.
      — Отличным!
      Мы сказали Ральфу Прайори. Сказали, что я, очевидно, уеду учиться в Европу на год, и мама хочет, чтобы он поселился у нас, был ей сыном, пока я не вернусь домой. Мы выпалили все это так, будто слова обжигали нам язык. Когда же мы кончили, Ральф сперва пожал мне руку, потом поцеловал маму в щеку и сказал:
      — Я буду рад. Я буду очень рад.
      Странно, Ральф даже не стал допытываться, почему я все-таки уезжаю, куда именно и когда думаю вернуться. Сказал только:
      — А здорово мы вместе играли, верно? — и примолк, словно боялся продолжать разговор.
      Это было в пятницу вечером, Прайори, Джен и я ходили на концерт в Зеленый театр в центре нашего общественного комплекса, потом, смеясь, возвратились домой и стали готовиться ко сну.
      У меня ничего не было уложено. Прайори вскользь отметил это, но спрашивать почему не стал. А дело в том, что на ближайшие восемь лет другие брали на себя заботу о моей личной экипировке. Укладываться незачем.
      Позвонил учитель семантики, коротко и ласково пожелал мне, улыбаясь, всего доброго.
      Наконец мы легли, но я целый час не мог уснуть, все думал о том, что это моя последняя ночь вместе с Джен и Ральфом. Последняя ночь.
      И я всего лишь пятнадцатилетний мальчишка…
      Я уже начал засыпать, когда Прайори в темноте мягко повернулся на своей кушетке лицом в мою сторону и торжественно прошептал:
      — Крис?
      Пауза.
      — Крис, ты еще не спишь? — Глухо, будто далекое эхо.
      — Не сплю, — ответил я.
      — Думаешь?
      Пауза.
      — Да.
      — Ты… ты теперь перестал ждать, да, Крис?
      Я понимал, что он подразумевает. И не мог ответить.
      — Крис, ты еще не спишь?
      — Я жутко устал, Ральф, — сказал я.
      Он отвернулся, лег на спину и сказал:
      — Я так и думал. Ты уже не ждешь. Ах, черт, как это здорово, Крис. Здорово.
      Он протянул руку и легонько стукнул меня по бицепсу.
      Потом мы оба уснули.
      Наступило субботнее утро. За окном в семичасовом тумане раскатились голоса ребят. Я услышал, как стукнула форточка старика Уикарда, и жужжание его парапистолета стало подкрадываться к мальчишкам.
      — Сейчас же замолчите! — крикнул он, но совсем беззлобно. Это была обычная субботняя игра. Было слышно, как ребята смеются в ответ.
      Проснулся Прайори и спросил:
      — Сказать им, Крис, что ты сегодня не пойдешь с ними?
      — Ни в коем случае. — Джен прошла от двери к открытому окну, и светлый ореол ее волос потеснил туман. — Здорово, ватага! Ральф и Крис сейчас выйдут. Задержать пуск!
      — Джен! — воскликнул я.
      Она подошла к нам с Ральфом.
      — Проведете вашу субботу, как обычно, вместе с ребятами!
      — Я думал побыть с тобой, Джен.
      — Разве день отдыха для этого существует?
      Она живо накормила нас завтраком, поцеловала в щеку и выставила за дверь, в объятия ватаги.
      — Давай не пойдем сегодня к Космодрому, ребята.
      — Ты что, Крис… Почему?
      Их лица отразили целую гамму чувств. Впервые в истории я отказывался идти к Космодрому.
      — Ты нарочно, Крис.
      — Конечно, дурака валяет.
      — Вот и нет, — сказал Прайори. — Он это серьезно. Мне тоже туда не хочется. Каждуюсубботу ходим. Надоело. Лучше на следующей неделе сходим.
      — Да ну…
      Они были недовольны, но без нас идти не захотели. Сказали, что без нас неинтересно.
      — Ну и ладно… Пойдем на следующей неделе.
      — Конечно. А сейчас что будем делать, Крис?
      Я сказал им.
      В этот день мы играли в "бей банку" и другие, давно оставленные нами игры, потом пошли в небольшой поход вдоль ржавых путей старой, заброшенной железной дороги, побродили по лесу, сфотографировали каких-то птиц, поплавали нагишом, и я все время думал об одном: сегодня последний день.
      Все, что мы когда-либо прежде затевали по субботам, все это мы вспомнили. Всякие там штуки и проказы. И, кроме Ральфа, никто не подозревал о моем отъезде, и с каждой минутой все ближе подступали заветные "пять часов".
      В четыре я сказал ребятам "до свидания".
      — Уже уходишь, Крис? Ну а вечером что?
      — Заходите в восемь, — сказал я. — Пойдем посмотрим новую картину с Салли Гибберт!
      — Так точно.
      — Ключ на старт!
      И мы с Ральфом отправились домой.
      Мамы дома не было, но на моей кровати лежал ролик аудиофильма, на котором она оставила частицу себя — свою улыбку, свой голос, свои слова. Я вставил ролик в проектор и навел на стену. Мягкие русые волосы, мамино белое лицо, ее негромкий голос:
      — Не люблю я прощаться, Крис. Пойду в лабораторию, поработаю там. Счастливо тебе. Крепко-крепко обнимаю. Когда я тебя снова увижу… ты будешь уже мужчиной.
      И все.
      Прайори ждал за дверью, а я в четвертый раз прокрутил ролик.
      — Не люблю я прощаться, Крис. Пойду… поработаю… счастливо. Крепко… обнимаю…
      Я тоже еще накануне вечером записал ролик. Теперь я засунул его в проектор и оставил — два-три прощальных слова.
      Прайори проводил меня до полдороги. Нельзя же, чтобы он ехал со мной до Космопорта. У станции монорельсовой я крепко пожал ему руку и сказал:
      — Отлично мы сегодня день провели.
      — Ага. Теперь, что же, до следующей субботы?
      — Хотел бы я ответить "да".
      — Все равно ответь «да». Следующая суббота — лес, ватага, ракеты, старина Уикард с его верным парапистолетом.