- Джо...- проговорила Мари за спиной у Джозефа и взяла его за руку.
      Человек, возглавлявший процессию, нес на голове не простую поклажу. Накрытая сверху серебристым шелком с бахромой, она была еще украшена серебряными розочками. Мужчина бережно придерживал ее одной смуглой рукой, а другой размахивал при ходьбе.
      Вне всякого сомнения, перед Мари и Джозефом были похороны, а поклажа являлась ничем иным, как маленьким гробиком.
      Джозеф взглянул на жену.
      Когда Мари только-только вышла из ванной, кожа ее была нежно-розовой, а теперь стала белой, как парное молоко. Сердце словно скатилось в какую-то пустоту внутри ее самой. Она совершенно забыла, что голая, - и вышла на балкон, не отрывая взгляда от этой толпы жующих и что-то бормочущих людей. Некоторые из них даже сдавленно смеялись.
      - Наверное, какая-то девчушка отправилась в мир иной - или мальчонка, - сказал Джозеф.
      - А куда они тащат... ее?
      Ее! Разумеется, Мари представилось, что это девочка, а не мальчик. И не просто девочка, а она сама, запакованная в посылочный ящик, как недозрелые фрукты. И вот ее несут, зажатую в кромешной темноте, как персиковую косточку, руки отца касаются ее гроба, но изнутри это не видно и не слышно. Там, внутри-только ужас и тишина...
      - На кладбище - куда же еще? - ответил Джозеф, глядя на Мари сквозь облачко сигаретного дыма.
      - Ты так уверенно говоришь, будто знаешь, на какое именно.
      - А в таких городках всегда только одно кладбище. Здесь обычно не тянут с похоронами. Думаю, девчушка умерла всего несколько часов назад.
      - Несколько часов... - Мари отвернулась - голая, жалкая, с мокрым полотенцем в поникших руках. И медленно двинулась к своей кровати. - Неужели... Всего несколько часов назад она была еще жива, и вот теперь...
      Джозеф продолжил:
      - Теперь ее скорее несут на гору. Неподходящий здесь климат для покойников. Жара, бальзамировать нечем. Вот и приходится им спешить.
      - Но представь себе, какой ужас - то кладбище... - произнесла Мари совершенно замогильным голосом.
      - Ах ты о мумиях, - сказал он. - Да будет тебе расстраиваться.
      Сидя на кровати, Мари машинально разглаживала полотенце у себя на коленях. Глаза ее казались не более зрячими, чем круглые коричневые соски грудей. Она смотрела на Джозефа и не видела его. Щелкни он сейчас пальцами, кашляни - она даже не вздрогнула бы.
      - Они едят фрукты прямо на ее похоронах. И смеются!
      - Путь до кладбища неблизкий, да еще все время в гору.
      Мари вдруг дернулась, словно рыба, которая заглотила крючок и пытается освободиться. Затем бессильно откинулась на подушку.
      Джозеф посмотрел на нее долгим взглядом. Это был особый взгляд - так обычно разглядывают плохую скульптуру. Холодный, придирчивый и в то же время равнодушный... Ну да, конечно, его рукам знакомы все изгибы ее полнеющего и дряблого тела. Это уже далеко не то тело, которое он обнимал на заре их супружества, - оно изменилось, и изменилось непоправимо. Словно скульптор случайно пролил на упругую глину воды, превратив ее в бесформенную массу. Теперь сколько ни отогревай ее в руках, сколько ни пытайся выпарить влагу, прежней ей уже никогда не стать. Да и откуда взяться теплу? Ведь лето - их лето - давно прошло. Теперь безжалостная вода въелась в каждую клеточку ее тела, отяжелив груди, заставив обвиснуть кожу.
      - Что-то я неважно себя чувствую, - сказала Мари и задумалась, словно пыталась понять, действительно ли это так. - Совсем неважно, - повторила она, но Джозеф ничего не ответил. Полежав еще пару минут, она приподнялась. - Давай не будем оставаться здесь еще на одну ночь, Джо.
      - Городок такой живописный...
      - Да, но ведь мы уже все осмотрели. - Мари встала. Она знала наперед, что он скажет. Что-нибудь веселое, бодрое и жизнерадостное - разумеется фальшивое. - Можно поехать в Патцкуэро. Это рукой подать. Тебе даже вещи паковать не придется, милый, я все беру на себя! Остановимся в отеле "Дон-Посада". Говорят, там красивейшие места...
      - Здесь, - перебил ее Джозеф, - здесь красивейшие места.
      - ...и все дома увиты бугенвиллией... - закончила Мари.
      - Вон, - он показал на цветы на окне, - вон твоя бугенвиллия.
      - ...а еще там можно порыбачить - ты же обожаешь рыбачить, - поспешно добавила Мари. - И я тоже буду рыбачить с тобой. Я научусь - правда научусь. Я так давно мечтала научиться рыбачить! Знаешь, у тарасканских индейцев раскосые глаза и они почти не говорят по-испански... А оттуда мы можем отправиться в Паракутин - это недалеко от Урвапана, там делают замечательные лаковые шкатулки. О, это будет здорово, Джо!.. Все. Я начинаю собирать вещи. Постарайся понять меня и...
      - Послушай, Мари...
      Джозеф окликнул ее, и она остановилась, не добежав до двери ванной комнаты.
      - А? - повернулась она.
      - Разве не ты говорила, что неважно себя чувствуешь?
      - Ну да, я. Я и правда чувствовала... чувствую себя неважно. Но стоит только подумать об этих замечательных местах...
      -Да пойми же: мы не осмотрели и десятой части этого города, - с самым резонным видом начал он. - Там, на горе, есть статуя Морелоса - я собирался ее сфотографировать. Кроме того, дома французской постройки... Ну подумай: преодолеть столько миль, ехать сюда, добираться - а потом побыть всего один день и уехать! И потом, я уже заплатил за следующую ночь...
      - Мы можем сделать возврат, - поспешно заверила его Мари.
      - Ну почему ты так хочешь уехать отсюда? - с притворным простодушием, словно он говорил с ребенком, спросил Джозеф. - Тебе что, не нравится этот город?
      - Да нет же, городок прелестный, - ответила Мари, изобразив улыбку на совершенно бледном лице. - Такой чистенький... гм-м... зеленый.
      - Ну вот и ладно, - порешил Джозеф. - Тогда остаемся еще на день. Обещаю: ты обязательно полюбишь эти места.
      Мари начала что-то говорить, но замолкла.
      - Что-что? - переспросил он.
      -Да нет, ничего.
      Она закрыла за собой дверь ванной. Было слышно, как Мари роется там в аптечке. Затем зашумела вода. Очевидно, она принимала какое-то желудочное средство.
      Джозеф встал под дверью.
      - Скажи... ты ведь не боишься мумий? - спросил он.
      - Н-не, - промычала она.
      - Значит, все из-за похорон?
      - Угу.
      - Имей в виду: если бы ты действительно боялась, я бы без всяких промедлений собрал чемодан - да-да, дорогая.
      Он дал ей время обдумать ответ.
      - Да нет, я не боюсь, - сказала Мари.
      - Вот и умница, - похвалил он.
 
      Кладбище было обнесено толстой кирпичной стеной. В каждом из четырех углов ограды застыли в порыве на своих каменных крыльях грязноватого вида купидоны. Головы их были украшены шапочками из птичьего помета, которые на лбу плавно переходили в веснушки. На руках пестрели амулеты того же происхождения. Джозеф и Мари наконец поднялись на гору, увязая в горячих солнечных лучах, словно в тягучей жиже. За их спинами по земле стелились голубые тени. Впереди маячила железная решетка кладбищенских ворот. Чтобы открыть ее, им пришлось немало потрудиться.
      Прошло всего несколько дней после празднования так называемого Eli Dia de Muerte, то есть Дня мертвых, и повсюду, словно безумные волосы, развевались ленточки, обрывки ткани и блестки - на торчащих тут и там могильных плитах, на резных, отполированных поцелуями распятиях и на гробницах, издали похожих на нарядные шкатулки для драгоценностей. Невысокие холмики все как один были посыпаны гравием. На некоторых застыли в ангельских позах статуи, на других возвышались огромные - в человеческий рост - каменные надгробия, щедро увешанные все теми же ангелочками. Отдельные плиты были такими непомерно широкими, что напоминали кровати, выставленные на просушку после ночной неожиданности. Во всех четырех стенах кладбища имелись встроенные ниши с гробами, обшитыми со всех сторон мрамором. Имена умерших либо вырезались прямо на камне, либо обозначались на жестяных табличках. Кое-где сведения были снабжены дешевым портретиком, рядом с которым на гвоздике висела какая-нибудь безделушка - видимо, та самая, которую усопший больше всего любил при жизни. Здесь были серебряные брелки, серебряные ручки и ножки (а также фигурки людей целиком), серебряные чашки, серебряные собачки, серебряные церковные медальоны, просто - обрывки красных и голубых лент... Встречались и целые картинки, написанные маслом по жести: покойник при помощи ангелов возносится на небо.
      Приглядевшись к могилам, Джозеф и Мари заметили на них остатки недавней фиесты Смерти. Застывшие капли воска на камнях - видимо, от праздничных свечей. Вялые орхидеи, прилипшие к молочно-белым камням, как раздавленные красные пауки - в некоторых из них, несмотря на убогость, было что-то ужасающе сексуальное. Повсюду валялись скрученные листья кактусов, прутики бамбука и тростника, мертвые плети дикого вьюна, засохшие венки из гардений и бугенвиллий... Так выглядит бальный зал после буйного веселья, когда все танцоры уже разъехались, оставив за собой покосившиеся столы, брызги конфетти, оплывшие свечи, ленты и пустые мечты...
      Здесь, среди могильных плит и склепов, было тепло и тихо. В дальнем углу кладбища Джозеф и Мари увидели какого-то человека. Он был на редкость маленького роста - прямо коротышка, - довольно белокож для испанца, имел высокие скулы и носил очки с толстыми стеклами. Облик довершали черный пиджак, серые брюки без стрелок, серая шляпа и аккуратно зашнурованные ботинки. Коротышка с деловым видом расхаживал среди могил - словно что-то проверял, а может быть, следил за работой другого человека, который совсем неподалеку орудовал лопатой. При этом руки у него были засунуты в карманы, а под мышкой зажата сложенная вчетверо газета.
      - Buenos diaz, senora у senor! [ Добрый день, сеньора и сеньор! (исп.)] - сказал он, наконец обратив внимание на Джозефа и Мари.
      - Это у вас тут las mommias? [ Мумии (исп.)] - спросил Джозеф. - Скажите, они действительно существуют, или это только легенда?
      - Si [ Да (исп.)], существуют, - ответил мужчина. - И именно у нас. В катакомбах.
      - Рог favor, - сказал Джозеф. - Yo quiero veo las mommias, si? [ Будьте любезны, я хотеть видеть мумии {исп.)]
      - Si, senor.
      - Me Espanol es mucho estupido, es muy malo [ Я говорить испанский есть много плохо (исп.)], - извинился Джозеф.
      - Да нет, что вы, senor. Вы прекрасно говорите! Сюда, пожалуйста.
      Он провел их между двух увешанных цветами плит к большому надгробию, спрятанному в тени ограды. Широкое и плоское, оно, как и все остальные, было посыпано гравием, а в середине его имелась узкая деревянная дверь с висячим замком. Подалась дверь со скрипом, обнаружив под собой круглый люк с винтовой лестницей, уходящей под землю.
      Джозеф не успел сделать и шага, как его жена поставила ногу на ступеньку.
      - Подожди, - сказал он. - Давай я вперед.
      - Да нет. Все в порядке, - одними губами проговорила Мари и тут же начала спускаться вниз по спирали, пока земля и темнота не поглотили ее. Двигалась она осторожно - ступеньки здесь были такие узенькие, что не сгодились бы даже ребенку. Стало совсем темно, и некоторое время она только по звукам шагов догадывалась, что смотритель идет за ней. Потом снова забрезжил свет, и наконец лестница вывела к длинному широкому коридору, стены которого были выкрашены белой краской.
      Как оказалось, свет проникал сюда через небольшие готические окна, сделанные в сводчатом потолке. Высота стен говорила о том, что они углубились под землю футов на двадцать. Налево коридор тянулся пятьдесят футов, после чего упирался в стеклянную двустворчатую дверь, на которой было написано, что посторонним вход воспрещен. В правом же конце коридора возвышалась груда каких-то белых палочек и таких же белых гладких валунов.
      - Это солдаты, которые сражались за отца Морелоса, - пояснил смотритель.
      Они подошли к этому гигантскому складу поближе. Кости были уложены очень аккуратно - как дрова в поленнице, а поверх них такими же ровными рядами лежали черепа.
      - Лично я ничего не имею против черепов и костей, - сказала Мари. - По-моему, в них нет совершенно ничего человеческого. Честное слово, я совсем не боюсь черепов и костей. Они все какие-то... насекомоподобные. К примеру, ребенок растет и даже не знает, что у него внутри скелет; для него в костях нет ничего плохого и страшного. Так же и я. Я не вижу на них никаких следов человека. Никаких остатков, которые могли бы вызвать ужас. Они... они слишком гладкие, чтобы их бояться. Настоящий ужас - это когда видишь что-то знакомое, но настолько измененное, что едва его узнаешь. А этих я совсем не узнаю. Они для меня как были скелеты, так и остаются скелетами. То, что я знала в них, изменилось настолько, что совсем исчезло - а значит, не на что смотреть и нечего бояться. Правда же, забавно?
      Джозеф кивнул.
      Мари совсем расхрабрилась:
      - Ну ладно, теперь давайте посмотрим мумии.
      - Сюда, senora, - вежливо направил ее смотритель.
      Они отошли от груды костей и зашагали к запрещенной стеклянной двери. Получив от Джозефа свой песо, смотритель торжественно распахнул дверь, и взору их открылся еще один коридор - узкий и длинный, - по стенам которого стояли люди.
      - Боже правый! - воскликнул Джозеф.
      Они были похожи на первоначальные заготовки скульптора - каркасы, на которые нанесен лишь первый слой глины, слегка обозначивший мускулы. Сто пятнадцать незаконченных статуй.
      Пергаментная кожа была натянута между костей, как белье для просушки. Разложение не тронуло их - просто внутри высохли все соки.
      - Все дело в сухом климате, - пояснил смотритель. - Поэтому они так хорошо сохраняются.
      - И сколько же они здесь простояли? - спросил Джозеф.
      - Некоторые один год, некоторые - пять, некоторые - десять, а некоторые и все семьдесят - да-да, senor.
      Одна только мысль об этом вызывала ужас. Достаточно было посмотреть направо - и взгляд упирался в первого, как и все остальные, прикрепленного к стене с помощью крюка и проволоки. Его отвратительный вид казался просто насмешкой по сравнению со следующим телом, которое определенно принадлежало женщине - хотя верилось в это с трудом. При взгляде на третьего стыла в жилах кровь, а у четвертой - тоже женщины - было такое лицо, словно она извинялась за то, что умерла и находится в таком странном месте.
      - Но почему они здесь? - спросил Джозеф.
      - Их родственники не заплатили ренту за могилы.
      - А что, существует какая-то рента?
      - Si, senor. Двадцать песо в год. Или, если вам угодно, вы можете занять постоянное место - но тогда извольте выложить сто семьдесят песо. Сами знаете, народец тут у нас бедный - чтобы получить сто семьдесят песо, им приходится работать года два. Вот они и оставляют своих покойничков здесь. Ну конечно, первый год все платят двадцать песо и хоронят их в земле. Они-то надеются, что будут платить и на следующий год, и на послеследующий... Однако на следующий год вдруг оказывается, что совершенно необходимо купить нового осла. Или в семье появляется еще один лишний рот - а то и не один. А покойничек что - он ведь есть-то не просит. С другой стороны, и за плугом не ходит. А если, скажем, кто-то взял себе другую жену? Или у кого-то прохудилась крыша? В постель ведь мертвого не потянешь, и крышу он тоже не починит. Так на что люди скорее потратят свои денежки? А? То-то и оно...
      - Ну и что дальше? - спросил Джозеф. - Ты слушаешь, Мари? - добавил он.
      Мари считала тела. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь...
      - Что-что? - еле слышно переспросила она.
      - Ты слушаешь?
      - Думаю, да... Э-э... Что ты сказал? Ах да, слушаю, конечно, слушаю.
      Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
      -А дальше... дальше в конце первого года я вызываю trabajando [ Здесь - рабочий (исп.)], он берет свою лопатку - и вперед. Откапывать. Знаете, на какую глубину мы их опускаем?
      - Шесть футов? Насколько мне известно, это обычная глубина.
      - А вот и не угадали, сеньор, а вот и не угадали. Поскольку мы почти что уверены, что ренту не заплатят, мы углубляемся всего на два фута. Так меньше возни, понимаете? Конечно, родственники умерших могут нас осуждать. Но мы делаем глубину и на три, и на четыре, и на пять, и на шесть футов - в зависимости от достатка семьи и от вероятности, что нам придется вскрывать эту могилу и доставать из нее тело. Следовательно, на шесть футов мы копаем, только если совершенно уверены, что нам больше не придется выкапывать. И знаете - мы еще ни разу не ошибались, просчитывая денежные возможности людей. Ни одной вскрытой шестифутовой могилы!
      Двадцать один, двадцать два, двадцать три... Губы Мари двигались почти беззвучно.
      - Ну вот. А тела, которые выкопаны, размещают там, у стены - рядом с остальными companeros [ Приятели (исп.)].
      - И их родственники знают, что они там?
      - Si. - Коротышка вытянул указательный палец. - Вот этот, уо veo? [ Видите? (исп.)] Он из новеньких. Его madre у padre [ Мать и отец (исп.)] знают, что он здесь. Да только есть ли у них деньги? То-то и оно, что нет.
      - Какое ужасное горе для родителей!
      - Ну что вы, им на это совершенно наплевать, - с подкупающей честностью ответил коротышка.
      - Нет, ты только послушай. Мари!
      - Что? - Тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре... - Ну да, совершенно наплевать.
      - А если ренту все же заплатят - ну потом? - поинтересовался Джозеф.
      - Тогда, - охотно ответил смотритель, - тела снова захоронят - на столько лет, за сколько будет заплачено.
      - Прямо вымогательство какое-то... - пробормотал Джозеф.
      Не вынимая рук из карманов, коротышка пожал плеча
      - Жить-то как-то надо.
      - Но вы же понимаете, никому не под силу выложить сразу такую сумму - сто семьдесят песо, - сказал Джозеф. - Значит, так вы и держите их на двадцати песо год за годом - хоть десять лет, хоть тридцать. А тем, кто не платит, грозитесь, что упечете их любезную mamacita [ Мамочка (исп.)] или nino [ Ребенок (исп.)] в катакомбы...
      - Ну, жить-то как-то надо, - повторил коротышка.
      Пятьдесят один, пятьдесят два...
      Мари шла по длинному коридору, вдоль стен которого рядами стояли мертвецы. И считала.
      Они орали!
      Казалось, они пытались вырваться из своих могил: их ссохшиеся руки были неистово сцеплены на груди, рты отверсто открыты, языки вывалены, ноздри напряжены...
      Они словно застыли в этом крике.
      Надо же, у всех до одного открытые рты. Какой-то нескончаемый вопль. Как будто они знают, что они мертвецы. Чувствуют каждой порой, каждым органом, каждым волоском.
      Мари остановилась, чтобы услышать этот крик.
      Говорят, собаки слышат звуки, недоступные человеческому уху. Людям кажется, что никаких звуков нет - а они на самом деле есть.
      Коридор просто тонул, задыхался в крике. Вопили что есть сил вывернутые в ужасе губы, страшные ссохшиеся языки… Пусть и недоступно для человеческих ушей - но вопили!
      Джозеф подошел к одному из тел поближе.
      - Ну и ну... - протянул он.
      Шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь, - считала Мари, окруженная немыми воплями.
      - Вот интересный экземпляр, - заметил смотритель.
      Перед ними была женщина - руки вскинуты к лицу, рот широко раскрыт (так что видны совершенно целые зубы), длинные волосы спутаны, а глаза похожи на голубоватые птичьи яйца.
      - Да, такое иногда случается. Эта женщина страдала каталепсией. Однажды она упала замертво, но на самом-то деле не умерла - у них сердце продолжает биться, но так скрытно, что не разобрать. Ну вот, значит, ее и похоронили в недорогом, но очень добротном гробу...
      - А вы что - не знали, что она страдает каталепсией?
      - Ее сестры знали. Но на этот раз они подумали, что она действительно умерла. А хоронят у нас быстро - климат жаркий...
      - Ее похоронили через несколько часов после смерти?
      - Si, разумеется. И никто бы даже не узнал о том, что с ней произошло, если бы год спустя ее сестры -которым пришлось поберечь деньги на другие покупки - не отказались платить ренту. Ну вот, мы и выкопали ящик, достали его, сняли крышку и заглянули внутрь...
      Мари смотрела во все глаза.
      Эта несчастная проснулась под землей. Она истошно визжала, билась в своем гробу, царапала крышку, пока не умерла от удушья - прямо в этой вот позе, с руками, вскинутыми к лицу, с разинутым ртом, с выпученными от ужаса глазами...
      - Обратите внимание на ее руки, senоr, и сравните их с руками других, - продолжал смотритель. - У тех пальчики гладкие, все равно как розанчики. А у этой... скрюченные, растопыренные - сразу видно, что она пыталась выбить руками крышку!
      - А может, тут виновато трупное окоченение?
      - Уж поверьте мне, senor, в трупном окоченении люди не колотят по крышкам гробов. И не кричат, и не выворачивают себе ногтей, и не вышибают локтями боковых досок, в надежде получить хоть глоток воздуха. Не спорю, у других тоже разинуты рты - словно все они кричат, si. Но это лишь потому, что им не ввели бальзамирующее вещество. Их "крик" - всего лишь результат сокращения мускулов. Тогда как вот эта senorita действительно кричала - ей досталась поистине muerte horrible [ Ужасная смерть (исп.)].
      Шаркая туфлями, Мари подходила то к правой стороне, то к левой. Тела были голые - одежда уже давно сшелушилась с них, как сухие листья. Полные груди женщин походили на куски подошедшего теста. Тощие же бедра мужчин напоминали об узловатых изгибах увядших орхидей.
      - Мистер Гримасоу и мистер Разиньрот, - сказал Джозеф и наставил объектив фотоаппарата на двух мужчин, которые словно бы мирно беседовали - рты их были приоткрыты, а руки застыли в выразительных жестах.
      Щелкнул затвор. Джозеф перевел кадр и наставил объектив на другое тело. Снова щелкнул затвором, перевел кадр и перешел к следующему.
      Восемьдесят один, восемьдесят два, восемьдесят три...
      Отвалившиеся челюсти, высунутые, как у дразнящихся детей, языки, в круглых глазницах - воздетые к небу карие глаза с бледными белками... Острые, вспыхивающие искрами волоски на коже - они усеивают щеки, губы, веки, лоб. На подбородке, на груди и бедрах - густеют. Сухая пергаментная кожа, натянутая, как на барабане... Плоть, похожая на опару... Необъятные женщины - смерть расплющила их, превратив в жирную, бесформенную массу. Безумные волосы торчат во все стороны, наподобие разоренного гнезда. Виден каждый зубик - у них прекрасные зубы.
      Восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь... Глаза Мари убегают вперед по коридору. Быстрее! Не останавливаться! Девяносто один, девяносто два, девяносто три! Вот мужчина со вспоротым животом - дыра такая огромная, что похожа на древесное дупло, в которое Мари бросала любовные письма, когда ей было лет одиннадцать. Заглянув в него, она увидела ребра, позвоночник и тазовые пластины. И снова - сухожилия, пергаментная кожа, кости, глаза, обросшие подбородки, застывшие, словно в изумлении, ноздри... Вот у этого разорван пупок - будто его пытались кормить пудингом прямо через чрево. Девяносто семь, девяносто восемь! Фамилии, названия городов, числа, месяцы, безделушки...
      - Эта женщина умерла при родах!
      К руке несчастной, словно куклу, подвесили на проволоке ее мертворожденное дитя.
      - А это солдат - на нем еще сохранились остатки формы…
      Глаза Мари метались от одной стены к другой... Вправо - влево, вправо - влево. От одного ужаса - к другому. От одного черепа - к новому. Словно зачарованная, смотрела она на мертвые, бесплотные, навсегда забывшие о любви чресла... Здесь были мужчины, странным образом превратившиеся в женщин. И женщины, превратившиеся в грязных свиней. Взгляд отскакивает от одного - и рикошетом перелетает к другому... От вздувшейся груди - к исступленному рту... От стены - к стене, от стены - к стене... Вот мяч в зубах у одного - он неистовым плевком перебрасывает его в когти к следующему - тот кидает его дальше - и мяч застревает меж темных набухших сосков... Публика неистовствует, кричит и свистит, глядя на этот страшный пинг-понг, где мячик-взгляд в ужасе отшатывается от стен и все-таки, преодолевая отвращение, катится дальше сквозь строй подвешенных на крюки солдат смерти...
      Вот и последний - теперь за спиной все сто пятнадцать, голоса их слились в единый вопль...
      Мари рывком оглянулась и посмотрела назад, туда, где начиналась винтовая лестница, ведущая наружу. До чего же изобретательна смерть! Сколько всевозможных выражений, поворотов, изгибов рук - и ни одно не повторяется... Они выстроились здесь, словно трубки гигантской каллиопы [ Клавишный музыкальный инструмент], вместо клапанов - разверстые рты. И эта каллиопа кричит, надрывается во все сто глоток разом - будто огромная сумасшедшая рука надавила сразу на все клавиши...
      То и дело щелкал затвор фотоаппарата, и Джозеф переводил кадр. Щелк - перевел. Щелк - перевел...
      Морено, Морелос, Сантина, Гоме, Гутиерре, Вилланусул, Урета, Ликон, Наварро, Итурби... Хорхе, Филомена, Нена, Мануэль, Хосе, Томас, Рамона... Этот - путешествовал, эта - пела, у того было три жены. Один умер от одной болезни, другой - от другой, третий - от третьей. Четвертого застрелили, пятого - пырнули ножом. Шестая просто упала замертво. Седьмой умер от пьянства, восьмой - от любви. Девятый свалился с лошади, десятый кашлял кровью, у одиннадцатой остановилось сердце... Двенадцатый - тот любил посмеяться. Тринадцатый - слыл прекрасным танцором. Четырнадцатая была первой красавицей. У пятнадцатой было десять детей. Шестнадцатый - один из этих детей, так же как и семнадцатая. Восемнадцатого звали Томас - он чудесно играл на гитаре. Следующие три выращивали маис. У каждого было по три любовницы! А двадцать второй никогда не знал любви. Двадцать третья продавала на площади перед оперным театром маисовые лепешки - прямо там же и выпекала их на маленькой угольной жаровне. А двадцать четвертый бил свою жену - теперь она, гордая и счастливая, разгуливает по городу с другим, а он стоит здесь, навсегда возмущенный такой несправедливостью... А двадцать пятый захлебнул в легкие несколько кварт воды из реки - его выуживали сетью... А двадцать шестой был великим мудрецом - только теперь его мозги сморщились, как сушеная слива...
      - Хочу сделать цветные фотографии каждого из них. А также записать имена и кто от чего умер, - сказал Джозеф. - Из этого может получиться забавная книжонка. Только представьте себе: сначала краткая история чьей-то жизни - а потом фотография, как он уже стоит здесь.
      Джозеф тихонько похлопывал тела по груди. Звук получался глухой, словно он стучался в двери.
      Мари с трудом продиралась сквозь опутавшую коридор вязкую путину воплей. Стараясь держаться ровно посерединке, она размеренно, не глядя по сторонам, шагала к винтовой лестнице. За спиной ее то и дело щелкал затвор фотоаппарата.
      - И для новеньких место осталось, - сказал Джозеф.
      - Si, senor. Места здесь еще много.
      - Да уж, не хотелось бы быть следующим... в вашем списке кандидатов.
      - Эх, senor, кому ж этого хочется.
      - А как насчет того, чтобы купить у вас одного... из этих?
      - Что вы, что вы, senor! Нет, senor!
      - Ну, я заплачу вам пятьдесят песо.
      - Да нет же, нет, senor! Нет!
 
      На рынке с шатких лотков продавали оставшиеся после фиесты Смерти леденцовые черепа. Женщины-продавщицы, замотанные в черные rebozo, почти не разговаривали друг с другом, лишь изредка перекидывались словечками. Перед ними был разложен товар: сладкие скелетики, сахарные трупики и белые леденцовые черепушки. На каждом из черепов причудливыми буквами было выдавлено какое-нибудь имя: Кармен, или Рамон, или Тена, или Гуермо, или Роза. Стоило все дешево - праздник закончился. Джозеф заплатил песо и купил парочку черепов.
      Мари стояла рядом с ним на узкой улочке и смотрела, как смуглолицая продавщица складывает в пакет леденцовые черепа.
      - Только не это, - проговорила она.
      - А почему бы и нет? - возразил Джозеф.
      - После всего, что было там...
      - В катакомбах?
      Она кивнула.
      - Но они же вкусные, - прищурился он.
      - Не знаю... Вид у них довольно ядовитый.
      - Только из-за того, что они сделаны в форме черепушек?
      - Да нет. Просто они плохо проварены... К тому же ты не знаешь, кто их делал - может, у этих людей вообще дизентерия.
      - О Господи, Мари. Да у всех мексиканцев дизентерия.
      - Ну и ешь их сам! - огрызнулась она.
      - Увы, бедный Йорик... - продекламировал Джозеф, заглядывая в пакет.
      Они двинулись по узенькой улочке, зажатой между высокими домами, где рамы на окнах были выкрашены желтым. Из-за их розовых решеток пахло острым tamale [ Мексиканское блюдо: толченая кукуруза с мясом и красным перцем] и слышался плеск воды по кафельному полу. Чирикала домашняя птичка в клетке из бамбука, кто-то исполнял на пианино Шопена.
      - Надо же, здесь - и вдруг Шопен, - сказал Джозеф. - Потрясающе!.. Кстати, довольно интересный мост. Подержи-ка. - Он отдал жене пакет с леденцами и принялся фотографировать красный мост, соединяющий два белых здания, по которому шагал мужчина в serape - ярко-красной мексиканской шали. - Прекрасно!
      Мари шла и смотрела на Джозефа, потом отворачивалась от него - и снова смотрела. При этом губы ее беззвучно шевелились, шея была неестественно напряжена, а правая бровь слегка подергивалась. Мари то и дело перекладывала пакет с леденцами из одной руки в другую - точно несла ежа. Вдруг она споткнулась о бордюр, неловко взмахнула руками, вскрикнула и... уронила пакет.
      - О Господи! - Джозеф поспешно подхватил пакет с земли. - Посмотри, что ты наделала! Нескладеха!
      - Нет, наверное, мне лучше было сломать лодыжку... - пробормотала Мари.
      - Это же были самые лучшие черепа - и ты их испортила. А я так хотел привезти их домой и показать друзьям...
      - Прости меня, - еле слышно сказала она.
      - Прости, прости!.. - с досадой выкрикнул Джозеф, мрачно заглядывая в пакет. - Черт-те что! Где я теперь найду такие? Нет, это просто невыносимо!