Рэй Брэдбери
      Морская раковина
      Ему хотелось выскочить из дома и побежать, прыгать через изгороди, гонять консервные банки, звать через открытые окна ребят. Солнце стояло высоко, в небе ни облачка, а он должен был лежать под простынями и одеялами, потеть, хмуриться и сердиться.
      Шмыгнув носом, Джонни Бишоп приподнялся и сел. В толстой палке из солнечных лучей, ударившей, чтобы их согреть, по пальцам его ног, висели апельсиновый сок, микстура от кашля и запах духов его матери, которая только что ушла из комнаты. Нижняя половина одеяла из лоскутков, красных, зеленых, лиловых и голубых, была похожа на цирковое знамя. Их пестрота и яркость били в глаза, как в уши бьет крик. Джонни нетерпеливо заерзал.
      - Хочу на улицу, - тихо пожаловался он сам себе. - Черт бы все побрал.
      Рассыпая прозрачными крыльями сухое стаккато и жужжа, об оконное стекло билась муха.
      Он посмотрел на нее с пониманием: неудивительно, что ей тоже хочется на улицу! Потом покашлял и пришел к выводу: дряхлые старики так не кашляют, так может кашлять только одиннадцатилетний молодой человек, который через неделю снова будет рвать тайком яблоки в чужих садах и стрелять жеваной бумагой в учителей.
      В коридоре быстро и весело застучали по свеженатертому полу каблуки, дверь отворилась, и вошла мать.
      - Почему это ты не лежишь, мой друг? - сказала она. - Ложись сейчас же.
      - Мне уже лучше. Честное слово.
      - Доктор сказал: еще два дня.
      - Два? - Нужно было показать, как он потрясен. - Это обязательно, болеть так долго?
      Мать рассмеялась.
      - Нет, не болеть... но в постели оставаться. - Она легонько шлепнула рукой по его левой щеке. - Хочешь еще апельсинового сока?
      - С лекарством или без?
      Мать сделала удивлённое лицо.
      - С лекарством? Каким?
      - Я тебя знаю! Подкладываешь лекарство в апельсиновый сок, чтобы я не заметил. Но я все равно его чувствую.
      Мать засмеялась.
      - На этот раз без лекарства.
      - А что у тебя в руке?
      - А, это? - Мать протянула ему что-то гладкое, переливающееся в лучах солнца, скрученное в спираль. Он взял. Предмет был твердый, блестящий... и красивый.
      - Оставил тебе доктор Гулль, он заходил несколько минут назад. Дал, чтобы ты немного развлекся.
      Он посмотрел на эту штуковину с некоторым сомнением. Потом погладил ее своей маленькой рукой.
      - Как же я развлекусь? Я не знаю даже, что это такое.
      Мать улыбнулась - словно солнце засияло в комнате.
      - Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году на берегу Тихого океана.
      - А, понятно. А откуда она там взялась?
      - О, я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой-то формы морской жизни.
      Его брови поднялись.
      - Домом? Значит, кто-то в ней жил?
      - Да.
      - Нет, правда?
      Она повернула раковину в его руке.
      - Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
      - Вот так? - Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. - А теперь что делать?
      Мать улыбнулась.
      - А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое-что услышишь.
      Он прислушался. Неощутимо открылось его ухо - так раскрывается навстречу свету цветок.
      На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
      - Море шумит! - закричал Джонни. - Ой, мам! Океан! Волны! Море!
      Волны накатывались на далекий скалистый берег. Джонни зажмурился и улыбнулся, его лицо стало от этого вдвое шире. Грохочущие волны с ревом врывались в маленькое жадное ушко.
      - Да, Джонни, - сказала мать. - Ты слышишь море.
      День подходил к концу. Джонни лежал на спине, утонув головой в подушке; в ладонях у него, как в колыбели, лежала раковина, и он поглядывал, улыбаясь, в большое окно справа от постели. Был виден весь пустырь на другой стороне улицы. По нему, как потревоженные жуки; носились мальчишки, и было слышно, как они кричат: "Это я убил тебя первый!" - "А сейчас я тебя!" Или: "Так нечестно!" Или: "Теперь командиром буду я, а то не играю!"
      Казалось, эти голоса звучат где-то вдалеке и, словно качаясь на волнах солнечного света, то приближаются, то удаляются. Солнечный свет был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир отражался в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней тикали часы. Медленно-медленно прокатился по улице пышущий жаром металл трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше не имело значения.
      До чего хочется выйти и поиграть! Он не сводил с ребят глаз - смотрел, как они в неподвижном зное залезают на заборы, играют в мяч, бегают на роликах. Голова все тяжелела, тяжелела, тяжелела. Веки, как занавес, опускались все ниже, ниже. Морская раковина лежала на подушке около его уха. Он снова прижал ее.
      Бух-х - разбивались волны, тр-рр - рассыпались на песке. На желтом песке берега. А когда откатывались назад, на песке оставались пузыри пены, похожие на те, что падают из медвежьей пасти. Пузыри лопались и исчезали, как сновиденья. И снова волны, и снова пена. И, переворачиваясь в ряби отступающих волн, омытые соленой влагой, разбегались в разные стороны коричневые пятна песчаные крабы. Буханье холодной зеленой воды, прохладный песок. Звук создавал картины; маленькое тело Джонни овевал легкий бриз. И внезапно жаркий день перестал быть давящим и жарким. Часы затикали быстрей. Скорее залязгал металл трамваев. Глухие удары волн о невидимый сверкающий пляж подстегнули медлительный мир лета, и он ожил и задвигался.
      Да, теперь он понял: лучше этой раковины ничего нет на свете. В любой долгий и скучный день только приложи ее к уху - и ты уже проводишь каникулы на далеком, обдуваемом всеми ветрами берегу.
      Четыре тридцать, сказали часы. Время принимать лекарство, сказали быстрые звонкие шаги матери в сверкающем коридоре. Она поднесла к его рту серебряную ложку с лекарством. Вкус, увы, был... какой бывает у лекарства. Джонни скорчил гримасу, заготовленную специально для таких случаев. Чтобы скорее перестать чувствовать этот вкус, он запил молоком, а потом посмотрел вверх, на доброе, светлое лицо матери, и спросил:
      - Можем мы когда-нибудь поехать на море, мам?
      - Конечно. Может быть, на Четвертое Июля, если твой отец получит свой двухнедельный отпуск в это время. За два дня доедем на машине до берега, проведем там неделю и вернемся.
      Джонни сел поудобней; глаза у него были какие-то чудные.
      - Я никогда не видел настоящего моря, а только в кино. Готов поспорить, оно и пахнет по-другому, и вид у него другой, чем у нашего Лисьего Озера. Оно огромное и в тысячу раз лучше. Так обидно, что нельзя прямо сейчас туда отправиться!
      - Ждать недолго, сынок. Вы, дети, такие нетерпеливые.
      - Очень хочется.
      Она села на кровать и взяла его за руку. Не все, что она сказала, было понятно, но кое-что он все же понял.
      - Если бы мне пришлось писать книгу о философии детства, я бы, наверно, назвала ее "Нетерпение". Нетерпение во всем. Вынь да положь - и так всегда. Завтра кажется далеким-далеким, вчера словно не было. Племя Омаров Хайямов вот вы кто. Живете минутой. Станешь старше, поймешь, что способность быть терпеливым, ждать, заранее рассчитывать говорит о зрелости, то есть о том, что ты стал взрослым.
      - Не хочу быть терпеливым. Не хочу лежать в постели. Хочу на морской берег.
      - А на прошлой неделе ты хотел бейсбольную перчатку, сейчас и ни минутой позже! "Пожалуйста, ну пожалуйста! - просил ты. - Ой, какая она красивая, ты только на нее посмотри! И последняя в магазине, на полке больше ни одной не осталось!"
      Какая же все-таки она странная, эта мама!
      А мать продолжала между тем:
      - Помню, однажды, когда я еще была маленькой девочкой, я увидела в магазине куклу. Я показала на нее маме, сказала, что эта последняя, все остальные проданы и эту тоже продадут, если ее не купить сейчас же. На самом деле на полке было не меньше десятка таких кукол. Просто у меня не было сил ждать. Мне тоже не хватало терпения.
      Джонни повернулся на бок. Глаза его стали широкие-широкие и были полны теперь голубого света.
      - Но я не хочу ждать! Если я буду слишком долго ждать, я вырасту, и мне уже не будет интересно.
      На это она не сказала ни слова. Она сидела в той же позе, но пальцы ее рук теперь судорожно сжимались, а глаза стали влажными, может быть, из-за того, о чем она думала. Она зажмурила глаза, открыла снова и сказала:
      - Иногда мне... кажется, что дети знают о жизни больше, чем мы, взрослые. Кажется, что ты... прав. Но я не решаюсь тебе об этом сказать. Это... как бы не по правилам.
      - Каким, мама?
      - Цивилизации. Радуйся жизни, Джонни. Радуйся, пока ты ребенок.
      Она произнесла это громко, и голос был не такой, как всегда.
      Джонни прижал раковину к уху.
      - Мама! Знаешь, чего бы мне хотелось? Оказаться прямо сейчас на берегу моря, бежать к воде, держаться за нос и кричать: "Кто последний - обезьяна!"
      И он весело рассмеялся.
      Внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Мать пошла взять трубку.
      Джонни лежал и слушал раковину.
      Еще целых два дня впереди. Он опять поднес к уху раковину и вздохнул. Целых два дня! В комнате было темно. В больших квадратах окна томились пойманные звезды. Ветер покачивал деревья. На тротуаре внизу взвизгивали, раскатываясь, ролики.
      Он закрыл глаза. Снизу, из столовой, доносился стук ножей и вилок. Отец с матерью ужинали. Вот отец рассмеялся своим звучным смехом.
      Волны по-прежнему разбивались одна за другой о берег внутри морской раковины. И... что-то еще слышно:
      - Там, где катятся валы, где играет с волной волна, где криком чаек полны утро и вечер дня...
      - Что?!
      Он замер. Прислушался. Удивленно заморгал.
      И еще, чуть слышно:
      - ...Солнце на волнах, море без дна. Э-гей, э-гей, приналягте, друзья...
      Будто сотня, а то и больше голосов пели под скрип уключин.
      - ...Придите к морю, где паруса...
      И другой голос, совсем отдельный, едва различимый сквозь шум волн и океанского ветра:
      - Приди же к морю-циркачу, что за валом бросает вал; к сверканью соли на берегу, по тропе, которой не знал...
      Он отнял раковину от уха, изумленно на нее посмотрел. Потом прижал снова.
      - ...Ты хочешь ли к морю, мой маленький друг, хочешь ли к морю прийти? Так возьми меня за руку, маленький друг, возьми меня за руку, маленький друг, и вместе со мной иди!
      Дрожа, он крепче прижал раковину, приподнялся и сел в постели, часто-часто дыша. Сердце прыгало и билось о стенку его груди.
      Волны глухо ударялись о далекий берег и рассыпались брызгами.
      - ...Ты когда-нибудь раковину видал? Перламутровый штопор морей, широкий вначале, сходит на нет, вот здесь он вьется, вот тут его нет, но, мой мальчик, конец у него все же есть - там, где камни от пены белей!
      Маленькие пальцы вжались в спираль раковины. Да, все правильно. Раковина закручивается, закручивается, закручивается, а потом вдруг ничего нет.
      Он закусил губу. Что... что такое говорила мама? Про детей. Про какую-то... философию детей? Про нетерпение. Нетерпение! Да, правда, он нетерпелив! Ну и что в этом плохого? Его свободная рука, сжавшись в маленький, твердый и белый кулак, ударила по стеганому одеялу.
      - Джонни!
      Молниеносным движением Джонни отнял раковину от уха, сунул под простыню. По коридору от лестницы к двери его комнаты приближались шаги отца.
      - Спокойной ночи, сынок.
      - Спокойной ночи, пап!
      Мать и отец крепко спали. Было далеко за полночь. Тихо. Он вытащил бесценную раковину из-под простыни и поднес к уху.
      Да, все как было. По-прежнему шумят волны. И вдалеке скрип уключин, щелканье раздуваемого ветром паруса, слова песни, чуть слышные в порывах соленого морского ветра.
      Он прижимал раковину к уху сильней и сильней.
      В коридоре застучали каблуки матери. Шаги остановились, она открыла дверь и вошла.
      - Доброе утро, сынок! Ты все еще спишь?
      Постель была пуста. В комнате только тишина и солнечный свет. Этот свет лежал в постели как лучезарный больной, и на подушке покоилась его сотканная из лучей голова. Стеганое одеяло, это красно-голубое цирковое знамя, было откинуто. Смятая постель была как бледное старческое лицо в морщинах и казалась пустей пустого.
      Мать нахмурилась и громко топнула.
      - Вот шалун! - воскликнула она. - Наверняка убежал играть с соседскими головорезами! Ну погоди! Потом... - Она умолкла и улыбнулась. - ...Шалунишка узнает, как крепко я его люблю. Дети так... нетерпеливы.
      Она подошла к постели и начала приводить ее в порядок, и вдруг рука наткнулась под простынями на какой-то твердый предмет. Мать вытащила на свет что-то гладкое и блестящее.
      Она опять улыбнулась. Это была раковина.
      Мать сжала ее в руке и поднесла к уху - просто так. Глаза у нее стали совсем круглые. Рот приоткрылся.
      Комната завертелась вокруг нее застекленной каруселью с яркими стегаными знаменами.
      Раковина ревела ей в ухо.
      Волны с грохотом разбивались о далекий берег. Откатывались, оставляя холодную пену на неведомом пляже.
      Потом - топот бегущих по песку детских ног. Тонкий мальчишеский голос прокричал:
      - Эй, ребята, скорее! Кто последний - обезьяна!
      И - звук маленького тела, бултыхнувшегося в эти волны...