— В этом нет необходимости, — сказал администратор, вручая ключи носильщику. — Пожалуйста, сорок шестой и сорок седьмой.
      — Понял, — сказал носильщик.
      И словно колли, что беззвучно покусывает бабки мохнатым, блеющим, бестолково улыбающимся овцам, он направил очаровательную компанию к лифту, который как раз вовремя принесся сверху.
      К стойке подошла жена управляющего и встала за спиной мужа, во взгляде — сталь.
      — Ты спятил? — зашептала она в бешенстве. — Зачем? Ну зачем?
      — Всю свою жизнь, — сказал управляющий, обращаясь скорее к себе самому, — я мечтал увидеть не одного коммуниста, но десять и рядом, не двух нигерийцев, но двадцать — во плоти, не трех американских ковбоев, но целую банду, только что из седел. А когда своими ногами является букет из шести оранжерейных роз, я не могу удержаться, чтобы не поставить его в вазу. Дублинская зима долгая, Мэг, и это, может быть, единственный разгоревшийся уголек за весь год. Готовься, будет дивная встряска.
      — Дурак, — сказала она.
      И на их глазах лифт, поднимая тяжесть едва ли большую, чем пух одуванчиков, упорхнул в шахте вверх, прочь…

***

      Серия совпадений, которые неверной походкой, то и дело сбиваясь в сторону, двигались все вместе к чуду, развернулась в самый полдень.
      Как известно, отель "Ройял Иберниен" лежит как раз посредине между Тринити-колледж, да простят мне это упоминание, и парком Стивенс-Грин, более заслуживающим упоминания, а позади за углом лежит Графтен-стрит, где вы можете купить серебро, стекло, да и белье, или красный камзол, сапожки и шапку, чтобы выехать на псовую охоту. Но лучше всего нырнуть в кабачок Хибера Финна и принять приличную порцию выпивки и болтовни: час выпивки на два болтовни — лучшая из пропорций.
      Как известно ребята, которых чаще всего встретишь у Финна, — это Нолан (вы знаете Нолана), Тимулти (кто может забыть Тимулти?), Майк Ма-Гвайр (конечно же, друг всем и каждому), затем Ханаан, Флаэрти, Килпатрик, а при случае, когда господь бог малость неряшлив в своих делах и на ум отцу Лайему Лири приходит страдалец Иов, является патер собственной персоной — вышагивает, словно само Правосудие, и вплывает, будто само Милосердие.
      Стало быть, это и есть наша компания, на часах — минута в минуту полдень, и кому же теперь выйти из парадных дверей отеля "Ройял Иберниен", как не Снеллу-Оркни с его канареечной пятеркой?
      А вот и первая из ошеломительной серии встреч.
      Ибо мимо, мучительно разрываясь между лавками сладостей и Хибером Финном, следовал Тимулти собственной персоной.
      Как вы помните, Тимулти, когда за ним гонятся Депрессия, Голод, Нищета и прочие беспощадные Всадники, работает от случая к случаю на почте. Теперь же, болтаясь без дела, в промежутке между периодами страшной для души службы по найму, он вдруг унюхал запах, как если бы по прошествии ста миллионов лет врата Эдема вновь широко распахнулись и его пригласили вернуться. Так что Тимулти поднял глаза, желая разобраться, что же послужило причиной дуновения на кущ.
      А причиной возмущения воздуха был, конечно же, Снелл-Оркни со своими вырвавшимися на волю зверюшками.
      — Ну, скажу вам, — говорил Тимулти годы спустя, — глаза у меня выкатились так, словно кто-то хорошенько трахнул по черепушке. И волосы зашевелились.
      Тимулти, застыв на месте, смотрел, как делегация Снелла-Оркпи струилась по ступенькам вниз и утекала за угол. Тут-то он и рванул дальним путем к Финну, решив, что на свете есть услады почище леденцов.
      А в этот самый момент, огибая угол, мистер Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро миновал нищую особу, игравшую на тротуаре на арфе. И надо же было там оказаться именно Майку Ма-Гвайру, который от нечего делать убивал время в танце — выдавал собственного изобретения ригодон, крутя ногами сложные коленца под мелодию "Легким шагом через луг". Танцуя, Майк МаГвайр услышал некий звук — словно порыв теплого ветра с Гебридов. Не то чтобы щебет, не то чтобы стрекотанье, а чем-то похоже на зоомагазин, когда вы туда входите, и звякает колокольчик, и хор попугаев и голубей разражается воркованием и короткими вскриками. Но звук этот Майк услышал точно — даже за шарканьем своих башмаков и переборами арфы. И застыл в прыжке.
      Когда Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро проносился мимо, вся тропическая братия улыбнулась и помахала Ма-Гвайру.
      Еще не осознав, что он делает, Майк помахал в ответ, затем остановился и прижал оскверненную руку к груди.
      — Какого черта я машу? — закричал он в пространство. — Ведь я же их не знаю, так?!
      — В Боге обрящешь силу! — сказала арфистка, обращаясь к арфе, и грянула по струнам.
      Словно влекомый каким-то новым диковинным пылесосом, что вбирает все на своем пути, Майк потянулся за Шестерной Упряжкой вниз по улице.
      Так что речь идет уже о двух чувствах — о чувстве обоняния и чуткости ушей.
      А на следующем углу — Нолан, только что вылетевший из кабачка по причине спора с самим Финном, круто повернул и врезался в Дэвида Снелла-Оркни. Оба покачнулись и схватились друг за друга, ища поддержки.
      — Честь имею! — сказал Дэвид Снелл-Оркни.
      — Мать честная! — ахнул Нолан и, разинув рот, отпал, чтобы пропустить этот цирковой парад. Его страшно подмывало юркнуть назад, к Финну. Бой с кабатчиком вылетел из памяти. Он хотел тут же поделиться об этой сногсшибательной встрече с компанией из перьевой метелки, сиамской кошки, недоделанного мопса и еще трех прочих — жутких дистрофиков, жертв недоедания и чересчур усердного мытья.
      Шестерка остановилась возле кабачка, разглядывая вывеску.
      "О боже! — подумал Нолан. — Они собираются войти. Что теперь будет? Кого предупреждать первым? Их? Или Финна?"
      Но тут дверь распахнулась, и наружу выглянул сам Финн. "Черт! — подумал Нолан. — Это портит все дело. Теперь уж не нам описывать происшествие. Теперь начнется: Финн то. Финн се, а нам заткнуться, и все!" Очень-очень долго Снелл-Оркни и его братия разглядывали Финна. Глаза же Финна на них не остановились. Он смотрел вверх. И смотрел поверх. И смотрел сквозь.
      Но он виделих, уж это Нолан знал. Потому что случилось нечто восхитительное.
      Краска сползла с лица Финна.
      А затем произошло еще более восхитительное.
      Краска снова хлынула в лицо Финна.
      "Ба! — вскричал Нолан про себя. — Да он же… краснеет!"
      Но все же Финн по-прежнему блуждал взором по небу, фонарям, домам, пока Снелл-Оркни не прожурчал:
      — Сэр, как пройти к парку Стивенс-Грин?
      — Бог ты мой! — сказал Финн и повернулся спиной. — Кто знает, куда они задевали его на этой неделе! — И захлопнул дверь.
      Шестерка отправилась дальше, улыбаясь и лучась восторгом, и Нолан готов был уже вломиться в дверь, как стряслось кое-что почище предыдущего. По тротуару нахлестывал невесть откуда взявшийся Гэррити, лифтер из отеля "Ройял Иберниен". С пылающим от возбуждения лицом он первым ворвался к Финну с новостью.
      К тому времени, как Нолан оказался внутри, а следом за ним и Тимулти, Гэррити уже носился взадвперед вдоль стойки бара, а ошеломленный, еще не пришедший в себя Финн стоял по ту сторону.
      — Эх! Что сейчас было! Куда вам! — кричал Гэррити, обращаясь ко всем сразу. — Я говорю, это было почище, чем те фантастические киношки, что крутят в " Гэйети-синема"!
      — Что ты хочешь сказать? — спросил Финн, стряхнув с себя оцепенение.
      — Весу в них нет! — сообщил Гэррити. — Поднимать их в лифте — все равно что горсть мякины в каминную трубу запустить! И вы бы слышали. Они здесь, в Ирландии, для того, чтобы… — он понизил голос и зажмурился, — … совершить нечто таинственное!
      — Таинственное! — Все подались к нему.
      — Что именно — не говорят, но — попомните мои слова — они здесь не к добру! Видели вы когда чтонибудь подобное?
      — Со времени пожара в монастыре, — сказал Финн, — ни разу. Я…
      Однако слово «монастырь» оказало новое волшебное воздействие. Дверь тут же распахнулась, и в кабачок вошел отец Лири задом наперед. То есть он вошел пятясь, держась одной рукой за щеку, словно бы Парки исподтишка дали ему хорошую оплеуху.
      Его спина была столь красноречива, что мужчины погрузили носы в пиво, выждав, пока патер сам слегка не промочил глотку, все еще тараща глаза на дверь, будто на распахнутые врата ада.
      — Меньше двух минут назад, — сказал патер наконец, — узрел я картину невероятную. Ужели после стольких лет сбирания в своих пределах сирых мира сего Ирландия и впрямь сошла с ума?
      Финн снова наполнил стакан священника.
      — Не захлестнул ли вас поток пришельцев с Венеры, святой отец?
      — Ты их видел, что ли, Финн? — спросил преподобный.
      — Да. Вам зрится в них недоброе, ваша святость?
      — Не столько доброе или недоброе, сколько странное и утрированное, Финн, и я выразил бы это словами «рококо» и, пожалуй, «барокко», если ты следишь за течением моей мысли.
      — Я просто качаюсь на ее волнах, сэр.
      — Уж коли вы видели их последним, куда они направились-то? — спросил Тимулти.
      — На опушку Стивенс-Грина, — сказал священник. — Вам не мерещится ли, что сегодня в парке будет вакханалия?
      — Прошу прощения, отец мой, погода не позволит, — сказал Нолан, — но, сдается мне, чем стоять здесь и трепать языком, вернее было бы их проследить..
      — Это против моей этики, — сказал священник.
      — Утопающий хватается за все что угодно, — сказал Нолан, — но если он вцепится в этикувместо спасательного круга, то, возможно, пойдет на дно вместе с ней.
      — Прочь с горы, Нолан, — сказал священник, — хватит с нас нагорной проповеди. В чем соль?
      — А в том, святой отец, что такого наплыва досточтимых сицилийцев у нас не было — страшно упомянуть с каких пор. И откуда мы знаем, может быть, они вот прямо сейчас посередь парка читают вслух для миссис Мэрфи, мисс Клэнси или там миссис 0'Хэнлан… А что именно они читают вслух, спрошу я вас?
      — "Балладу Рэдингской тюрьмы"? — спросил Финн.
      — Точно в цель, и судно тонет, — вскричал Нолан, слегка сердясь, что самую соль-то у него выхватили из-под рук. — Откуда нам знать, может, эти чертики из бутылочки только тем и занимаются, что сбывают недвижимость в местечко под названием Файр-Айленд? Вы слышали о нем, патер?
      — Американские газеты часто попадают на мой стол, дружище.
      — Ага. Помните тот жуткий ураган в девятьсот пятьдесят шестом, когда волны захлестнули этот самый Файр — там, возле Нью-Йорка? Мой дядя, да сохранит господь очи его и рассудок, был там в рядах морской пограничной службы, что эвакуировала всех жителей Файра до последнего. По его словам, это было почище, чем полугодовая демонстрация моделей у Феннелли. И пострашнее, чем съезд баптистов. Десять тысяч человек как рванут в шторм к берегу, а в руках у них и рулоны портьер, и клетки, битком набитые попугайчиками, и спортивные на них жакеты цвета помидоров с мандаринами, и лимонно-желтые туфли. Это был самый большой хаос с тех времен, как Иероним Босх отложил свою палитру, запечатлев Ад в назидание всем грядущим поколениям. Не так-то просто эвакуировать десять тысяч разряженных клоунов, расписанных, как венецианское стекло, которые хлопают своими огромными коровьими глазами, тащат граммофонные симфонические пластинки, звенят серьгами в ушах, — и не надорвать при этом живот. Дядюшка мой вскоре после того ударился в смертельный запой.
      — Расскажи-ка еще что-нибудь о той ночи, — сказал завороженный Килпатрик.
      — Еще что-нибудь! Черта с два! — вскричал священник. — Вперед, я говорю! Окружить парк и держать ухо востро! Встретимся здесь через час.
      — Вот это больше похоже на дело, — заорал Келли. — Давайте действительно разузнаем, что за чертовщину они готовят.
      Дверь с треском распахнулась.
      На тротуаре священник давал указания.
      — Келли, Мэрфи, вам обойти парк с севера. Тимулти, зайдешь с юга. Нолан и Гэррити — на восток; Моран, Ма-Гвайр и Килпатрик — на запад. Пшли!
      Так или иначе, но в этой суматохе Келли и Мэрфи застопорились на полпути к Стивенс-Грину, в пивной "Четыре трилистника", где они подкрепились перед погоней; а Нолан и Моран повстречали на улице жен и вынуждены были бежать в противоположном направлении; а Ма-Гвайр и Килпатрик, проходя мимо «Элитсинема» и услышав, что с экрана поет Лоренс Тиббетт, напросились на вход в обмен на пару недокуренных сигарет. И вышло в результате так, что за пришельцами из иного мира наблюдали только двое — Гэррити с восточной и Тимулти с южной стороны парка.
      Простояв с полчаса на леденящем ветру, Гэррити приковылял к Тимулти и заявил:
      — Что стряслось с этими ублюдками? Они просто стоят и стояттам посреди парка. За полдня не сдвинулись ни с места. А у меня пальцы на ногах вымерзли напрочь. Я слетаю в отель, отогреюсь и тут же примчусь, Тим, назад — стоять с тобой на страже.
      — Можешь не спешить, — произнес Тимулти очень странным, грустным, далеким, философическим голосом, когда тот пустился наутек.
      Оставшись в одиночестве, Тимулти вошел в парк и целый час сидел там, созерцая шестерку, которая попрежнему не двигалась с места. Любой, кто увидел бы в этот момент Тимулти — глаза блуждают, рот искажен трагической гримасой, — вполне принял бы его за какого-нибудь ирландского собрата Канта или Шопенгауэра или подумал бы, что он недавно прочитал нечто поэтическое или впал в уныние от пришедшей на ум песни. А когда наконец час истек и Тимулти собрал разбежавшиеся мысли — словно холодную гальку в пригоршню, — он повернулся и направился прочь из парка. Гэррити уже был там. Он притоптывал ногами, размахивал руками и готов был лопнуть от переполнявших его вопросов, но Тимулти показал пальцем на парк и сказал:
      — Иди посиди. Посмотри. Подумай. И тогда сам мне все расскажешь.
      Когда Тимулти вошел к Финну, вид у всех был трусоватый. Священник все еще бегал с поручениями по городу, а остальные, походив для успокоения совести вокруг да около Стивенс-Грина, вернулись в замешательстве в штаб-квартиру разведки.
      — Тимулти! — закричали они. — Рассказывай же! Что? Как?
      Чтобы протянуть время, Тимулти прошел к бару и занялся пивом. Не произнося ни слова, он разглядывал свое отражение, глубоко-глубоко захороненное под лунным льдом зеркала за стойкой. Он повертывал тему разговора так. Он выворачивал ее наизнанку. И снова на лицевую, но задом наперед. Наконец он закрыл глаза и сказал:
      — Сдается мне, будто бы…
      "Да, да," — сказали про себя все вокруг.
      — Всю жизнь я путешествовал и размышлял, — продолжал Тимулти, — и вот через высшее постижение явилась ко мне мысль, что между ихним братом и нашим есть какое-то странное сходство.
      Все выдохнули с такой силой, что вокруг заискрилось, в призмах небольших люстр над стойкой тудасюда забегали зайчики света. А когда после выдоха перестали роиться эти косячки световых рыбок, Нолан вскричал:
      — А не хочешь ли надеть шляпу, чтобы я мог сшибить ее первым же ударом?
      — Сообразите-ка, — спокойно сказал Тимулти. — Мастера мы на стихи и песни или нет?
      Еще один вздох пронесся над сборищем. Это был теплый ветерок одобрения.
      — Конечно, еще бы!
      — О боже, так ты об этом?
      — А мы уж боялись…
      — Тихо! — Тимулти поднял руку, все еще не открывая глаз.
      Все смолкли.
      — Если мы не распеваем песни, то лишь потому, что сочиняем их. А если и не сочиняем, то пляшем под них. Но разве онине такие же любители песен, не так складывают их или не так танцуют? Словом, только что я слышал их близко, в Стивенс-Грине, — они читали стихи и тихонько пели, сами для себя.
      В чем-то Тимулти был прав. Каждый хлопнул соседа по плечу и вынужден был согласиться.
      — Нашел ты какие-нибудь другиесходства? — мрачно насупившись, спросил Финн.
      — О да, — сказал Тимулти, подражая судье. Пронесся еще один завороженный вздох, и сборище придвинулось ближе.
      — Порой они не прочь выпить, — сказал Тимулти,
      — Господи, он прав! — вскричал Мэрфи.
      — Далее, — продолжал нараспев Тимулти, — они не женятся до самой последней минуты, если женятся вообще! И…
      Но здесь поднялась такая суматоха, что, прежде чем закончить, ему пришлось подождать, пока она стихнет.
      — И они — э-э… — имеют очень мало дела с женщинами.

***

      После этого разразился великий шум, начались крики и толкотня, и все принялись заказывать пиво, и кто-то позвал Тимулти наружу поговорить по душам. Но Тимулти даже веком не дрогнул, и скандал улегся, а когда все сделали по доброму глотку, проглотив вместе с пивом едва не начавшуюся драку, ясный громкий голос — голос Финна — возвестил:
      — Теперь не сочтешь ли ты нужным дать объяснение тому преступному сравнению, каким ты только что осквернил чистый воздух моего достойного кабачка? Тимулти не торопясь приложился к кружке, и открыл наконец-то глаза, и спокойно взглянул на Финна, и звучно произнес — трубным гласом, дивно чеканя слова:
      — Где во всей Ирландии мужчина может лечь с женщиной?
      Он постарался, чтобы сказанное дошло до всех.
      — Триста двадцать девять дней в году у нас, как проклятый, идет дождь. Все остальное время вокруг такая сырость, что не найдешь ни кусочка, ни лоскутка сухой земли, где осмелишься уложить женщину, не опасаясь, что она тут же пустит корни и покроется листьями. Кто скажет что-нибудь против?
      Молчание подтвердило, что никто не скажет.
      — Так вот, когда дело касается мест, где можно предаться греховным порокам и плотскому неистовству, бедный, до чертиков глупый ирландец должен отправиться не куда-нибудь, а только в Аравию! Мы спим и видим во сне "Тысячу и одну ночь", теплые вечера, сухую землю, мечтаем о приличном местечке, где можно было бы не только присесть, но и прилечь, и не только прилечь, но и прижаться, пожаться, сжаться в неистовом восторге.
      — Иисусе! — сказал Финн. — Ну-ка, ну-ка, повтори.
      — Иисусе! — сказали все, качая головами.
      — Это номер раз, — Тимулти загнул палец на руке. — Место отсутствует. Затем — номер два — время и обстоятельства. К примеру, заговоришь сладким голосом зубы честной девушке, уведешь ее в поле — и что? На ней калоши, и макинтош, и платок поверх головы, и надо всем этим еще зонтик, и ты издаешь звуки, как поросенок, застрявший в воротах свинарника, что означает, что одна рука уже у нее на груди, а другая сражается с калошами, и это все, черт побери, что ты успеешь сделать, потому что кто это такой уже стоит у тебя за спиной и чье это душистое мягкое дыхание обдает твою шею?
      — Деревенского пастора? — попробовал угадать Гэррити.
      — Деревенского пастора! — сказали все в отчаянии.
      — Вот гвозди номер два и три, забитые в крест, на котором распяты все мужчины Ирландии, — сказал Тимулти.
      — Дальше, Тимулти, дальше.
      — Эти парни, что приехали к нам в гости из Сицилии, бродят компанией. Мы бродим компанией. Вот и сейчас вся наша братия собралась здесь, у Финна. Разве не так?
      — Будь проклят, если не так!
      — Иногда у нихгрустный и меланхолический вид, но все остальное время они беззаботны как черти и плюют решительно на все — вверх ли, вниз ли, но никогда не прямо перед собой. Кого вам этонапоминает?
      Все заглянули в зеркало и кивнули.
      — Если бы у нас был выбор, — продолжал Тимулти, — пойти домой — кислым и потным от страха — к злющей жене и жуткой теще и засидевшейся в девках сестренке или же остаться здесь, у Финна, спеть еще по песне, выпить еще пива и рассказать еще по анекдоту, чтобы все мы предпочли, парни?
      Тишина.
      — Подумайте об этом, — сказал Тимулти. — И отвечайте правдиво. Сходства. Подобия. Длинный список получается — с руки на руку и через плечо. Стоит хорошенько обмозговать все, прежде чем мы начнем прыгать повсюду и кричать "Иисусе!" и "Святая Мария!" и призывать на помощь стражу.
      Тишина.
      — Я хотел бы… — спустя много-много времени сказал кто-то странным, изменившимся голосом, — …разглядеть их поближе.
      — Думаю, твое желание исполнится. Тс-с!
      Все замерли в живой картине.
      Откуда-то издалека донесся слабый, еле уловимый звук. Как тем дивным утром, когда просыпаешься и лежишь в постели и особым чувством угадываешь, что снаружи падает первый снег, лаская на своем пути вниз небеса, и тогда тишина отодвигается в сторону, отступает, уходит.
      — О боже! — сказал наконец Финн. — Первый день весны…
      Да, и это тоже. Сначала тончайший снегопад шагов, ложащийся на булыжник, а затем птичий гомон.
      И на тротуаре, и ниже по улице, и возле кабачка слышались звуки, которые были и зимой, и весной одновременно. Дверь широко распахнулась. Мужчины качнулись, словно им уже нанесли удар в предстоящей стычке. Они уняли нервы. Они сжали кулаки. Они стиснули зубы, а в кабачке — словно дети явились на рождественский праздник, где куда ни глянь — безделицы, игрушки, краски, подарки на особицу, — уже стоял высокий тонкий человек постарше, который выглядел совсем молодым, и маленькие тонкие человечки помоложе, но в глазах у них — что-то стариковское. Снегопад стих. Птичий весенний гам смолк.
      Стайка чудных детей, подгоняемых чудным пастырем, неожиданно ощутила, будто волна людей схлынула и они оказались на мели, хотя никто из мужчин у бара не сдвинулся на волосок. Дети теплого острова разглядывали невысоких, ростом с мальчишек, взрослых мужчин этой холодной земли, и взрослые мужчины отвечали им такими же взглядами строгих судей.

***

      Тимулти и мужчины у бара медленно, с затяжкой втянули в себя воздух. Даже на расстоянии чувствовался ужасающе чистый запах детей. Слишком много весны было в нем.
      Снелл-Оркни и его юные-старые мальчики-мужи задышали быстро-быстро — так бьется сердце птички, попавшей в жестокую западню сжатых кулаков. Даже на расстоянии чувствовался пыльный, спертый, застоявшийся запах темной одежды низеньких взрослых. Слишком много зимы было в нем.
      Каждый мог бы выразиться по поводу выбора ароматов противной стороны, но…
      В этот самый момент двойные двери бокового входа с шумом распахнулись и в кабачок, трубя тревогу, ворвался Гэррити во всей красе:
      — Господи! Я все видел! Знаете ли вы, где они сейчас?И что они делают?
      Все до единой руки в баре предостерегающе взметнулись. По испуганным взглядам пришельцы поняли, что крик из-за них.
      — Они все еще в Стивенс-Грине! — на бегу Гэррити ничего не зрил перед собой. — Я задержался у отеля, чтобы сообщить новости. Теперь ваш черед. Те парни…
      — Те парни, — сказал Дэвид Снелл-Оркни, — находятся здесь, в… — он заколебался.
      — В кабачке Хибера Финна, — сказал Хибер Финн, разглядывая свои башмаки.
      — Хибера Финна, — сказал высокий, благодарно кивнув.
      — Где мы немедленно все и выпьем, — сказал, поникнув, Гэррити.
      Он метнулся к бару.
      Но шестеро пришельцев тоже пришли в движение. Они образовали маленькую процессию по обе стороны Гэррити, и из одного только дружелюбия тот ссутулился, став дюйма на три ниже.
      — Добрый день, — сказал Снелл-Оркни.
      — Добрый, да не очень, — осторожно сказал Финн, выжидая.
      — Сдается мне, — сказал высокий, окруженный маленькими мальчиками-мужами, — идет много разговоров о том, чем мы занимаемся в Ирландии.
      — Это было бы самым скромным толкованием событий, — сказал Финн.
      — Позвольте мне объяснить, — сказал Дэвид Снелл-Оркни. — Слышали ли вы когда-нибудь о Снежной Королеве и Солнечном Короле?
      Разом отвисли несколько челюстей.
      Кто-то задохнулся, словно от пинка в живот.
      Финн, поразмыслив с секунду, с какой стороны на него может обрушиться удар, с угрюмой аккуратностью медленно налил себе спиртного. Он с храпом опрокинул кружку и, ощутив во рту пламень, осторожно переспросил, выпуская горячее дыхание поверх языка:
      — Э-э… Что это там за Королева и Король еще?
      — Значит, так, — сказал высокий бледный человек. — Жила-была эта Королева, и жила она в Стране Льда, где люди никогда не видели лета, а тот самый Король жил на Островах Солнца, где никогда не видели зимы. Подданные Короля чуть ли не умирали от жары летом, а подданные Королевы чуть ли не умирали от стужи зимой. Однако народы обеих стран были спасены от ужасов своей погоды. Снежная Королева и Солнечный Король повстречались и полюбили друг друга, и каждое лето, когда солнце убивало людей на островах, они перебирались на север, в ледяные края, и жили в умеренном климате. А каждую зиму, когда снег убивал людей на севере, весь народ Снежной Королевы двигался на юг и жил на островах, под мягким солнцем. Итак, не стало больше двух наций и двух народов, а была единая раса, которая сменяла один край на другой — края странной погоды и буйных времен года. Конец.
      Последовал взрыв аплодисментов, но исходил он не от юношей-канареек, а от мужчин, выстроившихся вдоль позабытого бара. Финн увидел, что его ладони сами хлопают друг о друга, и убрал их вниз. Остальные глянули на свои руки и опустили их.
      А Тимулти заключил:
      — Боже, вам бы настоящий ирландский акцент! Какой рассказчик сказок из вас получился бы!
      — Премного благодарен, премного благодарен! — сказал Дэвид Снелл-Оркни.
      — Раз премного, то пора добраться до сути сказки, — сказал Финн. — Я хочу сказать, ну, об этой Королеве с Королем и всем таком.
      — Суть в том, — сказал Снелл-Оркни, — что последние пять лет мы не видели, как падают листья. Если мы углядим облако, то вряд ли распознаем, что это такое. Десять лет мы не ведали снега, ни даже капли дождя. В нашейсказке все наоборот. Либо дождь, либо мы погибнем, верно, братцы?
      — О да, верно, — мелодично прощебетала вся пятерка.
      — Шесть или семь лет мы гонялись за теплом по всему свету. Мы жили и на Ямайке, и в Нассау, и в Порт-о-Пренсе, и в Калькутте, и на Мадагаскаре, и на Бали, и в Таормине, но наконец сегодня мы сказали себе: мы должны ехать на север, нам снова нужен холод. Мы не совсем точно знали, что ищем, но мы нашли это в Стивенс-Грине.
      — Нечто таинственное? — воскликнул Нолан. — То есть…
      — Ваш друг вам расскажет, — сказал высокий.
      —  Нашдруг?
      Все посмотрели на Гэррити,
      — Что я и хотел сказать, — произнес Гэррити, — когда вошел сюда. Там, в парке, эти стояли и… смотрели, как желтеют листья.
      — И это все? — спросил в смятении Нолан.
      — В настоящий момент этого вполне достаточно, — сказал Снелл-Оркни.
      — Неужто в Стивенс-Грине листья действительно желтеют? — спросил Килпатрик.
      — Вы знаете, — оцепенело сказал Тимулти, — последний раз я наблюдалэто лет двадцать назад.
      — Самое прекрасное зрелище на свете, — сказал Дэвид Снелл-Оркни, — открывается именно сейчас, посреди парка Стивенс-Грин.
      — Он говорит дело, — пробормотал Нолан.
      — Выпивка за мной, — сказал Дэвид Снелл-Оркни.
      — В самую точку! — сказал Ма-Гвайр.
      — Всем шампанского!
      — Плачу я! — сказал каждый.
      И не прошло десяти минут, как все были уже в парке, все вместе.
      Ну так что же, как говаривал Тимулти много лет спустя, видели вы когда-нибудь еще столько же распроклятых листьев в одной кроне, сколько их было на первом попавшемся дереве сразу за воротами Стивенс-Грина? "Нет!" — кричали все. А что тогда сказать о втором дереве? На нем был просто миллиард листьев. И чем больше они смотрели, тем больше постигали, что это было чудо. И Нолан, бродя по парку, так вытягивал шею, что, споткнувшись, пал на спину, и двум или трем приятелям пришлось его поднимать; и были всеобщие благоговейные вздохи, и возгласы о божественном вдохновении, ибо, если уж на то пошло, насколько они помнят, на этих деревьях никогда не былони одного распроклятого листочка, а вот теперь они появились! Или, если они там и были, у них никогдане замечалось никакой окраски, или даже, если окраска и наличествовала, хм, это было так давно… "Ах, какого дьявола, — сказали все, — заткнитесь и смотрите!"
      Именно этим и занимались всю оставшуюся часть вечереющего дня и Нолан, и Тимулти, и Келли, и Килпатрик, и Гэррити, и Снелл-Оркни и его друзья. Суть в том, что страной завладела осень, и по всему парку были выкинуты миллионы ярких флагов.
      Именно там и нашел их отец Лири.
      Но прежде чем он смог что-либо сказать, три из шести летних пришельцев спросили его, не исповедует ли он их.
      А уже в следующий момент патер с выражением великой боли и тревоги на лице вел Снелла-Оркни и K° взглянуть на витражи в церкви и на то, как строительный мастер вывел апсиду, и церковь им так понравилась, и они так громко говорили об этом снова и снова, и выкрикивали "Дева Мария!", и еще несли какой-то вздор, что патер вмиг унесся, спасаясь бегством.
      Но день достиг апофеоза, когда, уже в кабачке, один из юных-старых мальчиков-мужей спросил, как быть: спеть ли ему "Матушку Макри" или "Дружка-приятеля"?
      Последовала дискуссия, а после того как подсчитали голоса и объявили результаты, он спел и то и другое.
      "У него дивный голос, — сказали все, и глаза их заблестели, наполнившись влагой. — Нежный, чистый, высокий голос".
      И как выразился Нолан:
      — Сынишка из него не ахти какой получился бы. Но где-то там прячется чудная дочка.
      И все проголосовали "за".
      И вдруг настало время прощаться.
      — Великий боже! — сказал Финн. — Вы же только что приехали!
      — Мы нашли то, что искали, нам больше незачем оставаться, — объявил высокий — грустный — веселый — старый — молодой человек. — Цветам пора в оранжерею… а то за ночь они поникнут. Мы никогда не задерживаемся. Мы всегда летим, и несемся вскачь, и бежим. Мы всегда в движении.
      Аэропорт затянуло туманом, и птичкам ничего другого не оставалось, как заключить себя в клетку судна, идущего из Дан-Лэре в Англию, а завсегдатаям Финна не оставалось ничего другого, как стоять в сумерках на пирсе и наблюдать за их отправлением. Вот там, на верхней палубе, стояли все шестеро и махали вниз своими тоненькими ручками, а вот там стояли Тимулти, и Нолан, и Гэррити, и все остальные и махали вверх своими толстыми ручищами. А когда судно дало свисток и отчалило, Главный Смотритель Птичек кивнул, взмахнул, словно крылом, правой рукой, и все запели: