Дед оборвал рассказ, потом сказал, опустив голову:
      - А деревня Светлые Ручьи звалась, милок, Светлые Ручьи.
      Старик всё повторял: "Светлые Ручьи, Светлые Ручьи" и, казалось, не мог остановиться. Губы его дрожали, слезы давно бежали по изрезанному морщинами, бурому лицу и падали на длинную спутанную бороду. Он не унимал слез и не вытирал их. Они бежали и бежали вниз двумя тоненькими прозрачными ручейками, и Глебке вдруг подумалось, что вот они светлые ручьи, и странным показалось название деревни.
      - Деда, - сказал он негромко. - А как же ты назад пришёл в деревню? Они же придут опять рыжие-то шубы и стрелять опять будут. Они ж не велели.
      - Не велели, - усмехнулся старик. - Кто ж мне заказать может на той земле селиться, на которой и деды мои и их деды испокон веку сидели.
      Он выпрямился, снял порыжевшую старую рукавицу с правой руки, вытер мокрое от слез лицо, снова надел рукавицы и взялся за топор.
      - Вот срублю новую избу, вместо порушенной. И другие, дай срок, воротятся.
      Старик сильно ударил топором по затёсу. Потом скомандовал Глебке:
      - А ну, взялись, малый! Положим, благословясь, первое брёвнышко.
      Глебка снял лыжи и помог уложить бревно на расчищенный подстенок. Его прошиб пот. Он вдруг почувствовал страшную усталость и без сил опустился на только что положенное бревно.
      Старик покачал головой.
      - Видать, издалече идёшь. Притомился да и оголодал, верно. И мне-то невдомёк старому. Ах ты, господи. Ты вот что, ты пойди, давай, вот этой тропкой вниз под угор, она тебя к подполу приведёт под избой горелой. Там картошки чугунок найдёшь. Потолкуй с ним с глазу на глаз и вались на лавку спать.
      - Ага, - кивнул Глебка, облизывая губы при одном упоминании о картошке. - А ты скоро, деда, избу свою кончишь?
      - То не моя. То Родивона Дятлова пепелище. После него, вишь ты, старуха осталась. Ей лажу избу. За обчество, старый, первым жизнь ведь положил. Его старухе и избу первую от обчества.
      Старик уверенно ударил топором по новому бревну, и длинная желтоватая щепа с хрустом отвалилась насторону.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      РЫЖИЕ ШУБЫ
      В Светлых ручьях Глебка пробыл весь следующий день. Он помог старику, назвавшемуся Аниканом Поповым, положить в дятловскую избу ещё несколько брёвен. От старого Аникана Глебка узнал дорогу на Шелексу. Когда рано утром Глебка уходил из Светлых Ручьёв, старик дал ему на дорогу полную торбу картофеля и несколько пригоршней печёной репы-опалихи. Глебка, уходя, оставил Аникану полкоробка спичек.
      - Вот удружил, - обрадовался старик спичкам. - Дом-от без огня, сам знаешь, как человек без души.
      Он проводил Глебку до околицы и сказал на прощанье:
      - Ну, добра делу твоему.
      Глебка, отдохнувший за день, ходко зашагал на своих широких лыжах. Буян затрусил сзади по пробитому им следу. Пройдя метров двести, Глебка оглянулся. Аникан Попов стоял у околицы, словно сторожил свою деревню.
      Глебка припустил к лесу, а когда снова оглянулся, позади не было уже ни старика Аникана, ни Светлых Ручьёв, ничего, кроме одинокой лыжни.
      Вскоре Глебка, как и сказал ему старик, вышел на наезженный зимник. Он пошёл по нему на восток, но не успел пройти и полкилометра, как бежавший впереди Буян вдруг остановился, принюхиваясь.
      Глебка сошёл с дороги и быстро углубился в лес. Отойдя метров на пятьдесят, он спрятался за сугробом и подозвал к себе Буяна. Через несколько минут послышался скрип снега, топот множества ног, И Глебка увидел приближающийся отряд белогвардейцев. Они были в рыжих шубах и в белых парусиновых шекльтонах, надетых поверх ботинок.
      При виде рыжих шуб Глебка насупился и часто задышал. Губы его сжались, сердце заколотилось сильно и неровно. Он не мог спокойно смотреть на эти рыжие шубы. Каждый раз, как они попадались на его пути, случалось что-нибудь подлое и жестокое: они убили батю, убили Василия Квашнина, избили Ульяну, стреляли в воронихинцев, замучили насмерть Родивона Дятлова и его односельчан, спалили Приозерскую, спалили Светлые Ручьи и жителей выгнали в лес на мороз, как выгнали самого Глебку из его собственного дома. При взгляде на них у Глебки сжимались кулаки.
      Глядя на ненавистные рыжие шубы, Глебка вдруг стал думать, что путь на Шелексу лесами дальний и окольный, а в семи верстах отсюда, как говорил Аникан, бежит железная дорога и находится большой разъезд. Вот эти рыжие шубы идут, верно, к железной дороге, а по ней, как пить дать, поедут на фронт. По железной дороге к фронту мигом можно долететь, а там сойти с дороги, углубиться в лес и перейти линию фронта в лесной глухомани.
      Этот план показался Глебке очень заманчивым. Он был прост и быстро вёл к цели, во всяком случае гораздо быстрее, чем блуждание по глухим непролазным лесам.
      Глебка заёрзал за своим сугробом: так захотелось ему немедленно начать действовать, чтобы привести в исполнение мгновенно созревший план.
      Отряд прошёл по зимнику мимо. Глебка дал ему отойти шагов на триста, снял сыромятный ремешок, которым подпоясан был ватник, обкрутил им Буянову шею и, взяв пса на поводок, пошёл лесом вдоль дороги позади отряда.
      Часа через полтора отряд вышел к какому-то разъезду. Разъезд был большой, больше иной станции. Он превращён был интервентами в прифронтовую перевалочную базу. На путях стояли вереницы теплушек. Много вагонов было снято с колёс и поставлено рядами вдоль путей. В них жили солдаты прифронтовых частей. Вокруг двух служебных домиков, стоявших возле главного пути, разросся целый посёлок из дощатых бараков, пакгаузов и других строений.
      Глебка остановился на опушке леса. Показаться на путях с ружьём за плечами и с лыжами было нельзя. Глебка решил спрятать ружьё и лыжи. Он прошёл лесом до линии больших бараков, поставленных, словно по линейке, один подле другого, и выбрал заметную ель. Она была стара и широка внизу, но чуть повыше середины перешиблена снарядом или крупным осколком. Отбитая вершина лежала тут же рядом, уже подсохшая и полузанесённая снегом. Глебка отмерил от ели сорок шагов в глубь леса и закопал ружьё с лыжами глубоко в снег, предварительно обложив ружьё лапником, чтобы предохранить от сырости, и вынул из ствола патрон. Вынутый патрон он бережно завернул в тряпку, которой, уходя из дому, обернул хлеб, и сунул в карман ватника.
      Только покончив с этим, Глебка свистнул Буяна и пошёл на разъезд.
      Рыжие шубы, вслед за которыми он пришёл, толпились около теплушек или слонялись между вагонами, пока их офицер вел переговоры с комендантом перевалочной базы. Переговоры эти длились очень долго. Потом комендант и два офицера долго толкались на путях и о чём-то спорили. Короткий зимний день уже потух, когда, наконец, пришёл состав и отряд стал грузиться в теплушки. Он занял только половину эшелона. В другую половину грузились солдаты с каким-то хозяйственным и канцелярским имуществом. Глебка стал вертеться возле вагонов, грузившихся хозяйственными предметами. В такой вагон при погрузочной суматохе да ещё в темноте можно было скорей проникнуть, чем в теплушку, в которой ехали люди.
      Солдаты, назначенные на погрузку вагонов, работали лениво и небрежно. Как только руководивший погрузкой сержант куда-нибудь отлучался, солдаты закуривали и разбредались в разные стороны. Тем не менее кто-то постоянно толкался поблизости, и Глебке долго не удавалось улучить минуту, чтобы юркнуть в облюбованную им теплушку с хозяйством какой-то воинской части. Дважды он добирался уже до порога теплушки, но каждый раз его кто-нибудь замечал, и приходилось поспешно удирать.
      Только поздно вечером Глебке, наконец, улыбнулось счастье. На дальних путях что-то загорелось, и солдаты, оживлённо перекликаясь, побежали на пожар. Воспользовавшись этим, Глебка схватил в охапку Буяна и стрелой взлетел по дощатому трапу в теплушку. Она оказалась заставленной столами, разборными стойками металлических переносных нар и другими, смутно угадывающимися в темноте предметами.
      Нащупывая их острые выступы, Глебка пролез в самый дальний угол теплушки и, прижав к себе Буяна, схоронился в её тёмных недрах. Вскоре явился сержант и принялся громко ругаться. Разбежавшиеся солдаты снова сошлись и, наконец, закончили погрузку. Двери теплушки с грохотом задвинулись, но эшелон ещё долго стоял без движения. Наконец, Глебка с облегчением почувствовал, как пол под ним вздрогнул и теплушка, лязгнув буферами, сдвинулась с места.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      ЭШЕЛОН, ИДУЩИЙ НА ЮГ, ПРИХОДИТ НА СЕВЕР
      Теплушка оказалась старой, трухлявой, со щелявыми стенами. В щели задувало. Дуло и откуда-то снизу. Глебка поёживался от холода. Ватник и штаны его обветшали. Подошвы старых валенок тоже поизносились. Только заячья ушанка была тепла и надёжна. Глебка часто ощупывал её, чтобы удостовериться в том, что зашитый в подкладку пакет на месте.
      Время от времени он с трудом раздвигал торчащие отовсюду железины и поднимался на ноги. Потоптавшись на месте, поразмяв ноги и немного согревшись, он снова усаживался на пол и прижимался к тёплому собачьему боку.
      Холод был не единственным врагом Глебки в этом долгом путешествии. Очень хотелось есть. Сырой картофель, данный на дорогу старым Аниканом из Светлых Ручьёв, не мог помочь беде. Зато печёная репа очень пригодилась, и Глебка с удовольствием обсасывал её сладковатые комочки. Он пробовал угощать репой и Буяна, но пёс только фыркал и с презрением отворачивался от такого угощения.
      Подкрепившись репой, Глебка начал дремать. Теплушка, ревматически скрипя ржавыми суставами, бежала всё дальше и дальше. Время от времени она останавливалась, и за стенами её слышалась ленивая перекличка сонных голосов. Потом снова лязгали буфера, и эшелон двигался вперёд. Во время этих остановок Глебка тревожно прислушивался к тому, что делалось снаружи. Когда поезд трогался, он снова задрёмывал. Только перед самым утром Глебка заснул на часок тревожным прерывистым сном, а когда проснулся, поезд стоял, и сквозь щели в стенах пробивался мутноватый свет. Там, за стенками, верно, наступило утро.
      Едва подумав об этом, Глебка беспокойно заёрзал в своём тёмном и холодном углу. Что ж он будет век здесь сидеть, в этой щелявой теплушке? Эшелон уже, верно, к фронту пришёл. А эти всякие койки да столы, они тут, поди, и ни к чему. Они тут, пожалуй, и день и два, а то и неделю пролежат не выгруженными. А он всё так и будет сидеть взаперти? Как же это так?
      От этих мыслей Глебку бросило в жар. Он вскочил на ноги, больно ударился боком о какую-то железину, отшатнулся в сторону, ударился головой о другую железину и, присев на пол, тут только хватился Буяна.
      Буяна с ним не было. Глебка вполголоса позвал пса. Пёс отозвался, но глухо, словно издалека. Глебка снова кликнул его и прислушался. На этот раз Глебка определил, что повизгивания Буяна доносятся откуда-то снизу. Глебка стал на ощупь осторожно пробираться между смутно различимыми в темноте предметами, всё время окликая пса. Буян, верно, застрял где-то на дальнем конце вагона, и надо было его выручать. Но когда Глебка подлезал на четвереньках под какой-то стол в противоположном углу вагона, он вдруг натолкнулся на голову Буяна, именно на голову: куда девалось туловище, Глебка в первую минуту не понял.
      Буян лизнул Глебку в нос и стал повизгивать сильней прежнего. И тут Глебка разглядел, наконец, что пёс стоит задними ногами на земле, а морду уставил в большую дыру в полу.
      - На-ко, гляди, - удивился Глебка. - Вона ты где.
      Он просунул сквозь дыру руку и легонько потрепал Буяна по загривку. Пёс фыркнул и радостно отрывисто полаял.
      Глебка осмотрел дыру в прогнившем полу теплушки. В неё мог вылезть Буян, но для Глебки она была мала. Однако доски пола в углу были слабы и трухлявы. Поработав с полчаса руками, ножом и попавшейся под руку железиной, Глебка сумел расширить лаз и выбраться наружу.
      Он стоял на железнодорожных путях. Путей оказалось множество. Станция была, видимо, большая. За железнодорожными составами, загородившими путь, должно было быть здание вокзала. Глебке очень хотелось узнать, куда пришёл эшелон и далеко ли до фронта, но расспрашивать об этом солдат он не решался. Наоборот, он избегал встреч с рыжими шубами и, завидев их, нырял под ближайший вагон.
      Вынырнув из-под какой-то теплушки, Глебка вдруг столкнулся с пожилым рабочим в истёртой, промасленной куртке с петлицами железнодорожника. Из оттопыренных карманов его куртки торчали ручник и гаечный ключ. Рабочий был коренаст и нетороплив в движениях, взгляд его тёмных глаз был пристален и суров. Но суровость не оттолкнула Глебку. Железнодорожники были частыми гостями у Шергина, особенно деповские рабочие, и Глебка хорошо знал всех, кто работал на Приозерской. Среди них было у него немало друзей. Вот почему, столкнувшись с железнодорожником, Глебка обрадовался и, не колеблясь, обратился к нему, с вопросом:
      - Товарищ, какая тут у вас станция?
      Железнодорожник с удивлением поглядел на Глебку, потом осмотрелся, искоса метнул быстрый взгляд влево и вправо. Они стояли невдалеке от стрелки. Поблизости не было ни души, если не считать Буяна, издали и осторожно принюхивавшегося к железнодорожнику. Тот с одобрением оглядел пса и ничего не ответил Глебке.
      - Чего же ты, товарищ? - сказал Глебка нетерпеливо. - Я ж тебя по-людски спрашиваю.
      Железнодорожник всё ещё молчал, глядя на Глебку долгим, изучающим взглядом, и вдруг сказал негромко и неторопливо:
      - Дурак ты, парень. Чистый дурак.
      Глебка удивился и обиделся.
      - Почему ж так дурак? Чего ты зря ругаешься-то?
      Но железнодорожник опять не ответил Глебке. Глебка почувствовал себя крайне неловко. Он уже пожалел, что остановил этого человека, и подумывал, как бы от него отделаться. Буян, однако, иначе относился к новому знакомству. Он доверчиво подошёл к железнодорожнику и ткнулся носом в его кожаную рукавицу. Рабочий улыбнулся ему, отчего тёмное, суровое лицо его сразу подобрело. Он снял рукавицу и, потрепав Буяна по широкому мохнатому загривку, сказал:
      - Вот пёс, видно, поумней тебя будет. Он прежде, чем дело со мной иметь, пообнюхал меня со всех сторон. А ты не спросясь броду да бух в воду.
      Железнодорожник приблизился вплотную к Глебке и сказал сердито:
      - Ты что, с луны свалился? Ты что, не знаешь, что тут у нас за одно слово "товарищ" с тебя в контрразведке три шкуры спустят?
      Железнодорожник рывком надел рукавицу и прибавил:
      - И откуда только ты такой тут взялся?
      - Я с Приозерской, - сказал Глебка, чрезвычайно смущённый оборотом, какой принял разговор. - Я на фронт ехал.
      - С Приозерской? - удивился железнодорожник. - И на фронт? Что-то ты нескладно врёшь, парень. Ехал на фронт, а по пути заехал, значит, в город Архангельск за двести вёрст от фронта?
      - Постой-ко, - вскричал Глебка, оторопев и испуганно выпучив глаза. Чего ты говоришь? Как же это в Архангельск?
      - Это уж тебя надо спросить как, - усмехнулся железнодорожник, всё присматриваясь к Глебке, словно взвешивая и его самого и его слова, и стараясь определить, что в этих словах правда, а что враньё.
      Но Глебка уже не слышал и не видел своего собеседника, так он был потрясён неожиданным концом долгого путешествия. Как же это так всё могло получиться? Это что же? Он, значит, не в тот эшелон сел? Он был так уверен, что солдаты никуда, кроме фронта, ехать не могут, что даже не разузнал как следует. Выходит, что всю ночь он ехал не к фронту, а в противоположную от фронта сторону? Выходит, что сейчас он находится за двести вёрст от фронта. А может этот дядька его нарочно обманывает? Просто смеётся над ним?
      Глебка поглядел в сторону вокзала. Он уже был недалеко. Не простясь с железнодорожником, мгновенно забыв о нём, Глебка кинулся в сторону вокзала и несколько минут стоял перед низким вокзальным зданием. Железнодорожник сказал правду. На дощатой вокзальной стене висела узкая белая вывеска с надписью "Архангельск".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      БИШКИ
      Глебка стоял перед вокзалом и бессмысленно смотрел на стену с надписью "Архангельск". Что теперь было делать, он не знал и долго бы простоял так, растерянный и обескураженный, если бы внезапно не услышал за своей спиной знакомый голос:
      - Ты что же, в самом деле с Приозерской?
      Глебка обернулся. Перед ним стоял давешний железнодорожник.
      - В самом деле, - сказал Глебка, готовый зареветь от досады.
      - Из родных кто-нибудь есть у тебя в городе?
      - Нет у меня никаких родных.
      - А знакомые?
      - И знакомых нет.
      - Куда ж ты денешься теперь?
      Глебка стоял молча, насупясь и надвинув ушанку на самые глаза.
      - Я назад поеду, - сказал он с неожиданной твёрдостью. - К фронту.
      - Вишь ты, - сказал железнодорожник, которому, видимо, понравилась выказанная Глебкой твёрдость. Он помолчал, потрепал Буяна, потом сказал решительно:
      - Назад сейчас трудно. Изловят. Ты, вот что. Ты перейди реку и валяй в город. Выйдешь на Троицкий проспект, ворочай налево. А там всё прямо по Троицкому: мимо собора, городской Думы, Немецкой слободы, в край города к Кузничихе. Дойдёшь до Вологодской улицы, по ней шагай в конец до самых Мхов. Тут увидишь дом в три окна. Дом некрашен, возле ворот берёза старая и куча камней. Постучишь в тот дом, спросишь Марью Шилкову, скажешь, что ты с вокзала. Только смотри, так точно и говори - с вокзала. Вечером я домой вернусь, потолкуем. А дальше видно будет, что делать. Понял?
      Глебка молчал. Он колебался. Охотней всего он сейчас сел бы на обратный поезд, идущий к фронту. Но где взять такой поезд? Когда он будет? Как в него сесть? Надо осмотреться и всё толком разузнать, чтобы опять не попасть впросак. Обогреться тоже неплохо бы: продрог он до костей за ночь в теплушке.
      Глебка угрюмо покосился на нового своего знакомца. Тот спросил строго:
      - Запомнил, как идти?
      - Запомнил, - буркнул Глебка.
      - А ну, повтори.
      Глебка замялся. Но железнодорожник заставил повторить маршрут и наказал, чтоб Глебка поменьше спрашивал о дороге, особенно, чтоб к офицерам и солдатам не лез с расспросами. Дав эти наставления, железнодорожник кивнул Глебке, потрепал по загривку Буяна, показал, как спуститься на реку, за которой лежит город, и пошёл прочь от вокзала. Глебка поглядел ему вслед, потом направился к спуску на реку. Глебка никогда не видал такой большой реки. Впрочем, он и сейчас плохо представлял себе, какая она: перед ним была широкая снежная равнина. По равнине, пересекая её наискось, тянулась накатанная бурая дорога. Трудно было представить себе под этой уходящей вдаль бесконечной дорогой глубокую, многоводную реку. Только подходя к самому городу, Глебка увидел вдруг воду. Она лежала тяжёлым стылым пластом в широкой квадратной проруби, возле которой копошились возчики с пешнями, возившие с реки лёд в город.
      Глебка постоял возле проруби, потом ходко припустил к высокому городскому берегу. От быстрой ходьбы он согрелся и, поднявшись в город, пошёл медленней. На выезде дорога разветвлялась. Глебка постоял минуту перед развилкой, повернул влево и вскоре очутился на толкучке.
      Едва ли за всю свою жизнь Глебке довелось видеть такое количество людей, сколько увидел он в одну минуту, попав на толкучку. Тут были и архангельские обыватели и окраинная беднота, меняющая последнюю рубаху на хлеб, и спекулянты всех мастей и рангов, и валютчики, охотившиеся на фунты стерлингов или доллары.
      Здесь же толкалось множество рыжих шуб. Американцы и англичане продавали из-под полы консервы, вина, шоколад, сигареты, военное обмундирование, шерстяное белье. Взамен они требовали русские кружева, меха, золотые вещи.
      Более крупные спекулянты и валютчики собирались в кафе "Париж" на Троицком проспекте. Они сидели за столиками и перед ними стояли бисквиты и кексы, варенья и ананасы, старые коньяки и виски, черри-бренди и ром. Играл оркестр, состоящий из каких-то гнусавых инструментов. Американские и английские офицеры в длиннополых френчах танцевали с дочками купцов и лесозаводчиков вихляющий "уанстеп" и шаркающий "шимми".
      Стоя перед огромными с избу вышиной окнами кафе, Глебка дивился и величине этих окон, и количеству бутылок на столиках, и неестественно вихляющимся танцорам, и оркестрантам, торопливо выдувающим из своих гнусавых трубок множество суматошных, скачущих, захлёбывающихся звуков. Больше всего дивился, однако, Глебка матёрому бурому медведю, который, вздыбясь за стеклянной дверью кафе и уставясь на посетителей стеклянными глазами, протягивал на передних лапах круглый поднос с бутылкой вина и стаканом.
      Буян, подозрительно покосясь на медведя, глухо заворчал. Глебка толкнул пса коленом и сказал строго:
      - Загунь.
      Ему стало вдруг жаль этого неживого зверя, которого приволокли из леса в чадную трактирную кутерьму. Он нахмурился и, отвернувшись от окон кафе, тронул Буяна за загривок:
      - Пошли, давай.
      Буян фыркнул и поплёлся вслед за Глебкой по Троицкому проспекту, развёртывающемуся перед ним бесконечной пёстрой лентой.
      Среди прохожих было очень много рыжих шуб. Едва не половина встречных были иностранные солдаты и офицеры. Их отрывистый говор, стук кованых ботинок, звон медных пряжек, их смех и пьяные песни, их крики и хриплые патефонные "уанстепы" наполняли город. При этом и пение, и смех, и стук ботинок - всё было громкое, уверенное, хозяйское.
      Хозяева ни в чём себя не стесняли. Стоявший возле красивой магазинной витрины Глебка видел, как проходивший мимо американец выплюнул резиновую жвачку прямо на эту витрину. Шедший навстречу Глебке английский офицер, уставя ледяные глаза прямо перед собой, двигался по одной линии, не сворачивая при встречах с прохожими. Прохожие должны были сами позаботиться о том, чтобы не попадаться на его пути. Длиннолицый и негнущийся, он напоминал Глебке лейтенанта Скваба. Все они длиннолицые, крепкоскулые, розовощёкие напоминали Глебке лейтенанта Скваба и сержанта Даусона. Город был наполнен ненавистными Глебке сквабами и даусонами.
      Это угнетало Глебку, и настроение его портилось с каждой минутой всё больше и больше. Мрачный и насупленный, вышел он к ограде Рождественской церкви. Неподалёку от неё, в Банковском переулке, возилось на грязном снегу несколько мальчишек. Глебка свернул в переулок, чтобы разузнать, в чём дело.
      В это время стоявший на тротуаре иностранный офицер бросил что-то на дорогу. Мальчишки кинулись подбирать брошенное, а офицер в это время приставил к лицу фотографический аппарат и щёлкнул затвором.
      Это был корреспондент американской газеты "Нью-Йорк Таймс", выполнявший заказ редактора на статью "Умирающая Россия". Статья доказывала, что вся Россия питается лебедой и сосновой корой и население её поголовно вымирает, что повинны в этом только большевики и "коммунистический режим", что без посторонней помощи Россия погибнет, но что эта помощь будет оказана "гуманными державами" лишь при условии ликвидации упомянутого "коммунистического" режима" и уничтожения большевиков. Статья была уже написана, и корреспондент готовил к ней серию фотоиллюстраций. Сейчас он был занят созданием необходимого ему кадра к разделу статьи "Большевики морят голодом детей".
      Кадр делался так: корреспондент бросал галету на дорогу, мальчишки кидались подбирать её, толкая друг друга. Улучив момент, корреспондент щёлкал затвором.
      Глебка постоял несколько минут, глядя на возившихся у его ног ребят, и сердце его дрогнуло обидой. Он ничего не знал о намерениях стоявшего на тротуаре американского корреспондента, ничего не знал о его статье, но одно он понял: перед его глазами совершается что-то скверное, оскорбительное и издевательское.
      Заметив подошедшего Глебку, корреспондент тотчас оценил живописность его фигуры и захотел его вставить в свой кадр. Он кинул ему галету, но кто-то перехватил её. Он бросил другую к самым ногам Глебки и крикнул, указывая на неё:
      - Но. Русский бой. Хепп. Хепп!
      Мальчишки бросились к галете, но Глебка предупредил их и поднял галету первым. Это была обыкновенная солдатская галета - толстая, тяжёлая, вся в пупырышках, величиной чуть меньше ладони. Архангелогородцы называли эти заморские галеты презрительно бишками. Глебка видал и раньше эти бишки, но впервые держал одну из них в руках. Галета была суха и румяна. Глебка невольно облизал губы и судорожно повёл ртом. Он был голоден, и на руке его лежала румяная, толстая галета. Он мог положить её в рот и жадно жевать, жевать... А этот со своим стеклянным глазом снимал бы, с какой жадностью русские жуют американские галеты, как они голодают, как необходима им американская "помощь". Глебка искоса кинул быстрый взгляд на офицера, и внезапно ему пришло на ум, что если взять бишку и пустить её в голову этому камману, то она может здорово ушибить...
      В то же мгновенье он поднял руку с галетой и крикнул:
      - На, подавись своими бишками, бродяга!
      Он широко размахнулся и пустил галету в офицера. Галета ударилась в круглый глаз объектива и, хрустнув, разлетелась на куски.
      Что было дальше, Глебка уже не мог видеть, так как счёл за лучшее немедленно исчезнуть с поля битвы. Повернувшись спиной к офицеру, он со всех ног побежал по переулку, вывернулся из него на Троицкий и помчался по направлению к собору.
      Он летел без отдыха два квартала и остановился только на краю обширной площади. Прямо на площадь глядели окна большого здания с белыми колоннами, в котором заседали министры архангельского белогвардейского правительства. Напротив здания стоял высокий памятник Ломоносову. За памятником виднелась облезлая четырёхгранная башня, венчающая здание городской Думы. Но Глебка смотрел не на колонны, не на памятник и не на думскую башню. Внимание его привлекла стоявшая по другую сторону площади ледяная гора.
      Конечно, место ей было где-нибудь на окраине, и за всю четырёхсотлетнюю историю Архангельска никогда не случалось, чтобы ледяные горы для катанья ставились на центральной городской площади. Но американо-английские интервенты плевали и на историю, и на Архангельск, и на обычаи его жителей. Вздумав на рождестве позабавиться катаньем с ледяной горы, они построили её уродливые деревянные фермы возле памятника Ломоносову, в самом центре города.
      Гора была огромна, выше здания городской Думы. Такой махины Глебка никогда в жизни не видал. Несколько минут он молча стоял на краю площади, не спуская с горы глаз.
      - Вот это горка! - сказал он Буяну и даже присвистнул от удивления.
      Буян неопределённо помахал хвостом и прижался к Глебкиным ногам: горка не нравилась ему. Кроме того вокруг было слишком много незнакомых людей, а к этому никогда не бывавший в городах Буян не привык.
      Но Глебку так и потянуло к горе, едва он увидел её. Глаза его азартно заблестели. В ногах зазудило от желания покататься с этой диковинной горы. Он сорвался с места и побежал через площадь. Вблизи гора показалась ему ещё выше, чем издали. Для того, чтобы посмотреть на неё, приходилось придерживать рукой ушанку.
      Не один Глебка дивовался на гору. Был воскресный день, и возле неё толкалось порядочно народу. Большую часть зрителей составляли рыжие шубы и вездесущие мальчишки, стайками носившиеся вокруг горы на самодельных коньках, ловко прикрученных бечёвками к валенкам.
      Глебка позавидовал мальчишкам и пожалел, что у него нет на ногах коньков. Но мальчишки недолго занимали его внимание, и все его помыслы снова обратились к горе. Больше прежнего захотелось ему хоть разок скатиться с этой удивительной горы. Сделать это, однако, он не решался. Во-первых, гора была так высока, что спускаться с неё было страшновато. Во-вторых, Глебка не знал, пустят ли его на гору, и боялся спросить об этом. В-третьих, у него не было саней.
      Впрочем, оглядевшись, он увидел, что саней не было и у других катающихся. На длинном скате горы и на раскате, сверкавшем гладким льдом, сани развивали слишком большую и опасную скорость, поэтому катались на циновках, на днищах плетёных коробов, кусках линолеума и рогожах. Зрители, вытянувшиеся стеной вдоль раската, громко обсуждали всё, что происходило на льду.
      Глебка с завистью следил за катающимися и так увлёкся, что не заметил, как за его спиной остановились два иностранных офицера.
      Офицеры не походили друг на друга. Один из них был высок и узкоплеч, другой коренаст, плотен и розовощёк. На обоих были шинели с выдровыми воротниками и высокие меховые шапки с кокардами английских королевских войск. На ногах у обоих были тупоносые ботинки на толстой подошве. Икры длинного были обтянуты коричневыми рюмками блестящих кожаных краг. Коренастый носил форменные офицерские брюки на выпуск.
      Офицеры остановились возле самой середины раската. От них исходил густой запах крепкого, душистого табака, одеколона и кожи. Буян чихнул и чуть слышно заворчал, косясь коричневым большим глазом на офицеров. Глебка толкнул его коленкой в бок и, нахмурясь, отодвинулся в сторону.
      Коренастый что-то сказал по-английски, указывая на Буяна. Длинный в ответ произнёс каркающим голосом несколько отрывистых слов.
      Глебка вздрогнул. Ему вдруг показалось знакомым это отрывистое карканье. Он где-то уже слышал его однажды.
      Мимо промчался на куске линолеума американский солдат, крича и размахивая пустой бутылкой из-под рома. На середине раската солдат вдруг пустил бутылку в толпу зрителей. Кто-то громко вскрикнул, и несколько человек неподалёку от Глебки шарахнулись в сторону. Глебка даже не пошевелился. Он едва видел то, что происходило перед его глазами на льду, зато прислушивался к каждому звуку, к каждому шороху за своей спиной.
      Офицеры опять заговорили. Снова раздался каркающий, отрывистый говор, и внезапно Глебка вспомнил всё. Он рывком повернулся к говорившему что-то длиннолицему офицеру и поглядел на него в упор. Никакого сомнения не было: перед ним стоял лейтенант Питер Скваб.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      ГОРА
      Увидя Питера Скваба, Глебка невольно отшатнулся. При этом он наступил Буяну на ногу. Пёс негромко взвизгнул. Лейтенант Скваб сказал:
      - Не надо давил собака. Это хороший собака. Сибирский лайка. Не так? Она мне нравился. Я брал её себе, а тебе дал сладкий шоколад. А? Не так?
      - Фига, - сказал Глебка громко и взял Буяна за загривок.
      - Что-что? - переспросил лейтенант Скваб, не понявший мудрёного слова.