Глебка нашёл его в стоявшей на подоконнике помятой жестянке из-под чаю, среди негодных пыжей, пистонов и прочих мелочей охотничьего хозяйства. Дня три тому назад, возвратясь с охоты и разрядив свою старую берданку, дед Назар сунул патрон в эту жестянку. Здесь и обнаружил его Глебка, совавшийся перед побегом по всем углам в поисках боевого снаряжения. Но как Глебка ни старался, больше ничего найти ему не удалось, так как и порох и дробь, ценившиеся на вес золота, дед запирал в сундучок, который держал под лавкой в углу, возле своего изголовья.
      Перед Степанком Глебка не хотел обнаруживать слабости своего вооружения. Вот почему, ответив на вопрос Степанка, Глебка тотчас замял разговор и двинул отряд "Красных приозёрцев" на Шелексу.
      Где находится Шелекса, точно Глебка не знал. Со слов деда Назара, сказанных мимоходом, он только уяснил себе, что она где-то далеко. Никакими более точными сведениями Глебка не располагал. Всё можно было бы выяснить в ближайшей деревне. Но, во-первых, в этих краях до ближайшей деревни можно было иной раз брести и тридцать и сорок вёрст, а, во-вторых, деревня могла оказаться занятой интервентами или белыми и приставать с расспросами о дороге на фронт было бы крайне неосторожно и опасно.
      Поэтому до поры до времени командир "Красных приозёрцев" принял решение не искать деревень, а пока двигаться лесом на юг в сторону фронта. Направление держать было нетрудно. Древесные стволы с северной стороны обрастают мхом. Сторона же, обращённая к югу, чиста. И эту и многие другие лесные приметы Глебка знал с детства и потому двигался уверенно.
      Во вторую половину ночи начался снегопад и продолжался до самого утра. И без того трудный путь по заваленному снегами лесу стал ещё трудней. Глебка на отцовских лыжах, широких, подбитых нерпой, ещё кое-как держался, но у Степанка были на ногах самоделки, да ещё не свои, а младшего братишки, так как свои лыжи Степанок сломал в самом начале зимы, катаясь на крутых Увалах. Не по росту короткие лыжи проваливались задками в глубокий рыхлый снег. От этого носки задирались кверху, и Степанок опрокидывался на спину. Иногда, наоборот, Степанок завязал в снегу носками лыж и нырял носом в снег.
      Эти непривычные упражнения так измочалили Степанка, что, спустя два часа после выхода из Воронихи, ткнувшись в который уже раз головой в снег, он заявил, что дальше идти не может.
      Тогда командир отряда объявил привал и, сев на снег, стал поднимать моральный дух своего отряда. Он сказал, что они здорово шли и что это ничего, что Степанок кувыркается. Всё-таки он молодцовски на лыжах ходит, только у него лыжи коротки, оттого ему и туго пришлось. Но дальше по пути места выше пойдут, болот нет, он знает, и снегу на них лежит меньше. Опять же снежит, то значит к оттепели, снег поплотней ляжет, покроется настом, а по насту куда как славно лыжи идут. Выходило, что в дальнейшем путь ожидается нетрудный, и дело пойдёт самоходом.
      Степанок мрачно молчал. Он сидел насупясь и, сняв рукавицу, вытирал вспотевший лоб, затылок, мокрые волосы. Степанок был малосилен и хил. Детство у него было голодное и холодное, и в свои двенадцать лет он выглядел десятилетним. Он постоянно хотел есть, но редко когда удавалось ему наесться досыта.
      В играх с деревенскими ребятами Степанку всегда доставалась самая трудная и хлопотливая роль. Играя в палочку-выручалочку, он постоянно водил, в горелках - вечно оставался без пары, в сражениях, разгоравшихся между ребятами, - неизменно оказывался в лагере битых, терпящих поражение.
      Но в одном Степанок превосходил всех деревенских ребят - он умел удивительно складно и увлекательно рассказывать длинные волшебные сказки. Это уменье перенял он от недавно умершего деда - отца матери. Рассказывая сказки, Степанок преображался. Его тонкий слабый голосок становился сильным и гибким, движения приобретали уверенность и властную силу. Ребята, которые на улице цыкали на него и награждали подзатыльниками, позже, сгрудившись где-нибудь в углу тёмного овина или на повети, смотрели ему в рот и ловили каждое его слово.
      Эта необъяснимая способность перевоплощаться и уводить вслед за собой в таинственный и цветистый мир сказки и привлекала Глебку к Степанку и сделала его другом и защитником маленького сказочника. Так как Глебка был не по годам крепок и силён, то с некоторых пор Степанка обижать уже побаивались. Благодарный Степанок в свою очередь привязался к Глебке и, в конце концов, друзья стали неразлучны. Особенно сблизили их в последние дни схожие судьбы отцов. Вот почему Глебка, собираясь в поход на Шелексу, открылся Степанку и подбил его идти вместе. О слабости Степанка он как-то не думал. Теперь она стала первым препятствием на трудном пути. Глебке и самому трудны были эти первые часы пути, но он не подавал и виду, что устал. Он сидел рядом со Степанком на снегу и всё продолжал говорить о том, что дальше будет легче и что Степанок молодец.
      В конце концов отдохнувший Степанок и сам стал думать, что он молодец, что дальше всё пойдёт лучше, и поднялся с привала довольно бодро.
      Хватило его, однако, ненадолго. Через час Степанок снова стал отставать и хныкать. Глебка строго на него прикрикнул, и эта строгость возымела более сильное действие, чем уговоры. Степанок замолк и перестал хныкать и жаловаться. Решив, что всё в порядке, Глебка теперь уверенней двигался вперёд. Он шёл передовым, прокладывая по целине дорогу для Степанка. Он старался, чтобы лыжня выходила прямой и плотной, для чего сильно нажимал на лыжи. Это поглотило, всё его внимание, и он на время забыл о своём спутнике. Когда он, наконец, оглянулся, Степанок был далеко позади и еле виднелся между деревьев.
      Глебка остановился и подождал. Степанок не приближался. Глебка разглядел, наконец, что он не двигается с места, и окликнул его. Степанок стоял на месте. Тогда Глебка с досадой повернул назад и подошёл к Степанку.
      - Ты чего же это? - спросил Глебка с возмущением. - Ты что ногами двигать забыл?
      Степанок стоял и молчал. По лицу его катились медленные слезы и тут же подмерзали. Он не жаловался, не отказывался двигаться вперёд. Он просто стоял и молча плакал. Он плакал от усталости, от досады, от сознания обидного своего бессилия, от того, что не может двигаться вперёд.
      И Глебка понял, что Степанок не может идти. Он перестал ругаться и смущённо замолк. Потом, будто не замечая слез Степанка, наклонился над лыжными ремнями и, отстёгивая их, сказал деловито:
      - Ладно. Ну-ко, поедим, давай. Это будет лучше.
      Глебка снял лыжи, примял снег под большой елью, составил лыжи рядком и вместе со Степанком уселся на них. Потом вытащил из холстинной торбы краюшку хлеба и луковицу. Степакок вынул из кармана две плоские шанежки из мякины с овсом и три картофелины. Глебка осмотрел запасы и распорядился съесть сейчас по половине шанежки и по картофелине, а остальное оставить на ужин.
      После еды и отдыха стало легче и сил как будто прибавилось. Чтобы ещё более подбодрить Степанка, Глебка стянул с головы свою заячью ушанку и сказал:
      - Потеплело, кажись. Снег не так провалистый будет.
      Он решительно поднялся:
      - Пошли, давай.
      Они пошли дальше, пробивая по глубокому снегу рваную, осыпающуюся лыжню. Опять начались бесконечные падения и барахтанье в снегу. К этому скоро прибавилась ещё одна беда: старый валенок Степанка не выдержал и протёрся в том месте, где на него давил лыжный ремень. Степанок натёр ногу в кровь и стал прихрамывать. С каждым часом он всё больше и больше слабел. Он всё чаще падал и после каждого падения всё медленней поднимался. Глебка снова стал покрикивать на него, а когда и это не помогало, поднимал его на ноги силой. К вечеру Степанок окончательно выбился из сил и, повалившись на снег, решительно отказался встать. Глебка и уговаривал, и кричал, и тормошил лежащего - ничто не помогало. Степанок, казалось, даже не понимал, чего от него требуют.
      Тогда Глебка объявил, что "Красные приозёрцы" останавливаются на ночёвку, и тут же принялся оборудовать стоянку. Он часто ходил с отцом или с дедом Назаром на охоту и научился от них всему, что необходимо для лесных скитаний. Перенял он от деда Назара и искусство ставить двускатные шалаши. Сейчас это уменье как нельзя более пригодилось. Глебка вооружился захваченным из дому ножом, вырезал жердину, укрепил её наклонно на сошках, перевил в нескольких местах тонкими ольховыми прутьями и отправился нарезать еловый лапник для крыши. Отлежавшийся и немного отдохнувший Степанок стал помогать ему. Глебка за работой приговаривал, подражая, видимо, деду Назару:
      - Вот оно как. Вот оно и ладно.
      Он работал споро и весело, чего никак нельзя было сказать про Степанка. Степанок был вял и, работая, пугливо оглядывался по сторонам. Подступала ночь, на небе проглядывали первые робкие звёзды. Лес к ночи нахмурился, насупился, почернел. В дремучей, непролазной глубине его, полной ветра и черноты, всё время что-то шуршало, потрескивало, словно бормотало. Степанок вздрагивал и жался к Глебке.
      Глебка нарезал и натаскал вороха елового лапника и начал с помощью Степанка мастерить двускатную крышу, густо в несколько рядов устилая её лохматыми пахучими ветвями. Когда крыша была готова, Глебка, работая, как лопатой, своей широкой лыжей засыпал шалаш снегом. Он старался навалить снегу побольше, чтобы шалаш держал тепло. Так как Глебка не решался разжечь костёр, то тепло следовало хранить особенно заботливо. Покончив с крышей, Глебка натаскал целую гору лапника ко входу в шалаш, чтобы и с этой стороны преградить доступ холоду.
      Наконец, шалаш был готов. Правда, был он тесноват на двоих, но в тесноте было теплей. В общем, Глебка остался доволен делом рук своих. Степанок, как только шалаш был окончен, юркнул в него, Глебка же долго ещё похаживал вокруг, подправляя топорщившийся во все стороны лапник и снежные навалы над крышей. Покончив с этим, он воткнул в снег перед входом лыжи и только тогда влез на четвереньках внутрь шалаша.
      - Здорово получилось, - сказал он, примостившись возле Степанка. - Хоть зимовать можно.
      Но Степанок думал совсем о другом.
      - Поесть бы, - жалобно вытянул он, зябко поёживаясь.
      - Давай, - согласился Глебка. - Это можно. Сейчас мы лучину запалим.
      Он вытащил из-за пазухи несколько тонких сухих сучков. Сучки эти он подобрал в куче бурелома, которую приметил и разворошил, нарезая лапник. Глебка чиркнул спичкой, зажёг один сучок и дал держать его Степанку. При колеблющемся неровном свете Глебка достал из торбы завёрнутую в полотняную тряпочку снедь. Как ни мало её было, но Глебка решил часть еды оставить на утро. Вместе со Степанком они съели только половину луковицы, картофелину и горбушку хлеба. Вторую половину луковицы и шанежку Глебка, спрятал в торбу и положил её на широкую еловую лапу возле самого входа.
      Степанок, поглядев на торбу, невольно облизнулся и предложил:
      - Съедим, давай, всё. Чего ещё там беречь.
      - Завтра, - коротко отрезал Глебка и, нахмурясь, повернулся к Степанку. - Гляди, коли раньше завтрашнего тронешь, голову снесу напрочь.
      Степанок сжался в комочек и замолчал. Потом спросил робко:
      - А чего же это? Мы завтра целый день пол-луковицы да шанежку есть будем? А больше ничего?
      - Дурачина, - сказал Глебка снисходительно. - Это ж только утром заправиться. А днём-то мы зайца подстрелим или куропатку. А нет, так и в деревне хлеба достанем.
      Глебка знал, что с его единственным зарядом надежда подстрелить зайца или куропатку плоха, да и не станет он на это тратить последний заряд. Насчёт деревни тоже ничего неизвестно. Трудно даже сказать, есть ли деревни на избранном пути. Тем не менее Глебка говорил о завтрашней добыче с уверенностью, которую изо всех сил старался внушить и Степанку.
      Степанок поверил ему и успокоился; поверил не столько убедительности Глебкиных доводов, сколько потому, что очень уж хотелось верить в хорошее робкому его сердцу, полному страхов, тревоги и нарастающей тоски по своей избе, по жарко топящейся печи, по мамке...
      Всё это с каждой минутой становилось приманчивей. За стенами шалаша по-разбойничьи посвистывал ветер, гудел и шуршал лесной мрак. Степанок, вздрагивая и передёргивая плечами, прислушивался к лесному гулу. Сердце его тоскливо заныло. Он придвинулся вплотную к Глебке, словно ища у него защиты от наваливающейся на хрупкую душу тоски, от лесных страхов, от холода. Но вместо сочувственных и ободряющих слов Глебка вдруг сказал сурово и решительно:
      - Надо в черёд на карауле стоять.
      - Зачем же это на карауле? - откликнулся Степанок, испугавшись того, что придётся выйти на холод, в темноту и стоять там одному.
      - Мало ли что бывает, - сказал Глебка с прежней суровостью. - Военные завсегда караул ставят.
      Он помолчал и прибавил:
      - Я первый стану. А ты после.
      - Во-во, - подхватил Степанок, обрадованный тем, что не надо сейчас выходить из шалаша. - Ты вали. А я после.
      - Ладно.
      Глебка нашарил положенное у стены на лапник ружьё и вылез из шалаша.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      ЧТО ОТНЯЛА НОЧЬ И ЧТО ПОДАРИЛО УТРО
      Перекинув через плечо ружьё, Глебка стал у входа в шалаш и огляделся. Было холодно и ветрено. Кругом чёрной громадой высился вековой бор. Он стоял насупленный, глухой, угрюмый.
      Чернота эта не была однотонной. В глубине её всё время происходили какие-то перемены, возникало движение, рождались звуки. Покрякивали на морозе сосны, кивая маленькими кудрявыми головами. Шуршали мохнатыми лапами сумрачные древние ели. Словно костями, стучал замёрзшими сучьями полузанесённый снегом бурелом. Тонко высвистывая, летела по ветру мелкая пороша, обнимая подножия стволов прозрачным серебристым туманцем. Хрипло, однотонно скрипела, раскачивая свой сухой голый скелет, обожжённая молнией берёза. Издалека донёсся высокий, за душу хватающий волчий вой. Где-то совсем близко в дупле завозилась неусидчивая белка-ходок. В отдалении гукнул филин. Потом пронзительно, как человек, вскрикнул схваченный лисицей заяц. Потом вдруг басовито загудел, словно задул в медную трубу, ударивший густой струёй ветер. Лес жил тысячью жизней и перекликался тысячью голосов. И все тысячи голосов сливались в один могучий голос леса. Он не пугал Глебку, не пугал потому, что был привычен. Голос леса был для Глебки и языком леса. С колыбели учился он понимать и толковать этот тайный лесной язык. Сегодня лес был сердит и зол. Но злость была уже на исходе.
      Глебка откинул меховое ухо своей заячьей шапки и подставил ветру щеку. Порывы ветра стали резче, словно нетерпеливей, но и короче. "Ветер, надо быть, скоро упадёт", - подумал Глебка и, плотней нахлобучив ушанку, отвернулся от ветра.
      Он не знал точно, откуда пришла уверенность, что ветер должен упасть, но уверенность эта была непоколебимой. И ветер в самом деле скоро стал стихать. В небе разъяснило. Звёзды проступили ярче и высыпали гуще.
      Глебка стоял и смотрел в далёкие звёзды. Кто заставил его держать этот трудный и долгий караул? Кто мог угрожать ему сейчас в глухом лесу? Никто. И всё-таки он оставил согретый дыханием шалаш и вышел на мороз, на ветер, чтобы стоять в этом, казалось бы, ненужном ночном карауле.
      Ненужном? Нет. Он был нужен. Нужно было стоять в ночном лесу, сжимая рукой ремень ружья, и думать о бате, о его словах, о его наказе, о лежащем за подкладкой ушанки пакете. Невозможно было не выполнить батиного наказа. И он выполнит. Он выполнит, чего бы это ни стоило. Для этого он будет к себе беспощадно суров, будет задавать себе самые трудные задачи. Самые трудные.
      Он задал себе стоять на карауле до тех пор, пока "лось в полнеба встанет", как говорил бывало дед Назар, учивший Глебку узнавать по небесным приметам путь-дорогу, погоду, время и называвший "лосем" созвездие Большой Медведицы. И Глебка держал караул до тех пор, пока звёздный лось не "встал в полнеба". Только тогда он снял с плеча ружьё и осторожно полез в шалаш.
      Он решил не будить Степанка и дать ему как следует отдохнуть, так как боялся, что иначе Степанок не в силах будет продолжать завтра путь. Об этом завтрашнем пути Глебка и думал, засыпая.
      Спал он крепко и долго, и когда проснулся, было уже совсем светло. Если в эту тёмную зимнюю пору в глухом бору настало светлое утро, значит времени уже очень много. Глебка выбранил себя засоней и, схватив ружьё, выскочил наружу.
      Лес встретил его морозной свежестью, покоем, тишиной. Всё в нём было сейчас светло и точно приготовлено к какому-то торжественному празднику. Столетние сосны стояли как молоденькие невесты, прямые, в белых кудерьках инея. Даже чёрные мохнатые ели, казавшиеся вчера бесформенными и мрачными, сегодня стояли, как на параде, стройными стрельчатыми пирамидами. Под ними, насколько хватал глаз, ослепительно белело бескрайнее снежное поле, подведённое синими тенями. И над всем этим стояло высокое морозное небо.
      На минуту Глебка затих, будто слившись с этой торжественной тишиной зимнего утра. Но тут же набежали заботливые мысли, и первой была мысль о Степанке. Как-то он? Как у него с растёртой ногой?
      Глебка огляделся, ища товарища глазами. Его не было ни возле шалаша, нигде поблизости. Глебка сунулся обратно в шалаш.
      - Ты тут что ли?
      Ответа не было. Глебка выпрямился и закричал на весь лес:
      - Э-эй! Э-эй! Степано-о-о-ок!
      Лес раскатисто ухнул в ответ: "О-о-ок!" Но Степанок не откликнулся. И вдруг Глебка заметил, что возле шалаша воткнута в снег всего одна пара лыж. С вечера их было две пары, а сейчас - одна.
      Глебка вздрогнул. Он посмотрел на свои лыжи и как-то не сразу смог понять, куда же девались лыжи Степанка. Потом взгляд его упал на свежую лыжню, проложенную по пробитому вчера рваному следу. Лыжня тянулась к северу, то есть туда, обратно, к Воронихе, где утренние дымки над коньками изб, теплое мычание коров, жарко топящаяся печь я шершавые, но ласковые руки Ульяны, мамки Степанка!..
      "Так вот оно что! Не выдержал, выходит. На попятный двор. Эх, Степанок, Степанок, дружок закадычный. Как же ты мог такое сделать?"
      Глебка стоял несколько минут, как оглушённый, сгорбясь, нахохлившись, глядя на убегавшую вдаль лыжню... Значит, теперь один. Совсем один...
      Глебка медленно выпрямился. Ну что ж. Всё равно. Надо идти дальше. Помыться, поесть и двигаться. Он снял ушанку и вместе с рукавицами положил её на крышу шалаша. Он помылся обжигающим лицо снегом, вытерся рукавом рубахи, потом присел на корточки перед шалашом и стал нашаривать покрасневшими руками свою холстинную торбу. Он хорошо помнил, что положил её на широкую еловую лапу возле самого входа, но теперь её там не было. Неужели Степанок унёс? Глебка залез в шалаш и стал его обшаривать.
      Торба нашлась в самом тёмном углу. Глебка схватил её и тотчас опустил. Не стоило и заглядывать в неё. Ясно, что, оставленных с вечера шанежки и луку там уже нет. Но в торбе что-то лежало, и Глебка всё же заглянул внутрь. К его удивлению, всё оказалось на месте, хотя не совсем в том виде, в каком оставалось с вечера. Шанежка была старательно разломлена на две равных части. Половина луковицы также была разрезана на две равные части.
      Глебка долго разглядывал и торбу, и лук, и шанежку. Странно всё это и непонятно. Зачем надо было Степанку делить всю эту снедь на две части, а разделив, оставить?
      Долго стоял Глебка, держа торбу в руках. Он глядел на убегающую вдаль лыжню и видел Степанка... Он видел, как в предутренней мгле просыпается голодный Степанок и нашаривает руками торбу с едой. Он хочет есть. Он проснулся от голода. Он находит торбу и вылезает с ней из шалаша, чтобы Глебка не помешал ему. Он ни о чём сейчас не думает, кроме еды. У него нет никаких других желаний. Но вылезши наружу, он видит торчащие из снега лыжи. Это напоминает ему о предстоящей дороге. Вот развиднеется, проснётся Глебка, и опять начнётся этот мучительный путь - без конца и краю, без пищи и без надежды достать её. Опять барахтанье в снегу и гудящий чёрный ночной лес...
      Степанок поёживается. По спине его пробегают мурашки. Он страдальчески морщится, будто у него вдруг заболел зуб. Он даже забывает о еде и пугливо оглядывается на шалаш, чуть приметно курящийся тёплым Глебкиным дыханием.
      И вдруг неожиданно для самого себя Степанок решительно берётся за лыжи. Он ставит их на снег и торопливо суёт ноги в ремни. В правой ноге возникает боль. Ну да. Он же вчера натёр правую ногу до крови. Всё равно никуда бы ему не дойти с натёртой ногой.
      Эта мысль очень обрадовала Степанка. Он повторяет про себя несколько раз, что всё равно с такой ногой он негоден для дальнего похода и был бы только обузой для Глебки... Нет, в самом деле, раз он не может идти, что ж тут поделаешь...
      Степанок почти успокаивается от этих мыслей и вспоминает о еде. Он засовывает руку в торбу и достаёт шанежку и лук. Рот его машинально начинает жевать, хотя-пища пока только ещё в руках.
      Внезапно Степанок решает, что с едой всё-таки нехорошо получается. Глебка проснётся, и вдруг нет совсем еды. И тогда он скажет, что Степанок украл у него еду. Степанок колеблется, затем начинает делить всё пополам - и шанежку и даже половинку луковицы. Пусть Глебка не думает...
      Потом ему приходит в голову, что ведь он-то, Степанок, идёт домой, а Глебка - ему ж ведь столько ещё пути...
      Степанок кладёт всё обратно в торбу и закидывает её в шалаш. Торба падает куда-то в дальний угол, где её утром и находит Глебка...
      И вот Глебка стоит, держа её в руках и думая, как всё это могло получиться и как странно поступают люди.
      Он стоит в раздумьи и смотрит на рваную ленту лыжни, убегающей в лес. Она видна далеко между деревьев, пустынная, безжизненная.
      Впрочем, она не совсем-то, кажется, безжизненная. Вон далеко-далеко что-то шевелится на ней... Сердце Глебки гулко ударяет под ватником. Неужели Степанок возвращается?
      Нет, это не Степанок. Это вообще не человек. Это какой-то зверь, но какой - издали не разглядишь.
      И вдруг торжественный и молчаливый лес оглашается неистовым, радостным лаем. Буян увидел, наконец, Глебку и припустил изо всех сил. Он летит, вздымая тучи снега и заливисто лая. Он обрушивается на Глебку и едва не сбивает его с ног. Он прыгает Глебке на грудь и перевёртывается в воздухе, и визжит, и лижет Глебкины руки. Потом он просовывает свою узкую белую морду между Глебкиных колен и замирает в блаженной немоте.
      Наконец-то он догнал, наконец нашёл! Он зажмуривается от удовольствия, и хвост его в непрерывном движении.
      Глебка поглаживает Буяна правой рукой, а левой всё ещё держит торбу. Наконец, он говорит улыбаясь:
      - Ну что ж. Вот теперь всё ладом. Теперь поесть на дорогу и всё.
      Он ставит на снег лыжи и садится на них. Буян садится рядом. Глебка вынимает обе половинки шанежки и одну берёт себе, а другую отдаёт псу. Так ведь оно, собственно говоря, и было рассчитано - одну половину себе, вторую - другу.
      Они быстро расправляются с шанежкой. Потом Глебка принимается за лук. Он предлагает его и Буяну, поднося к собачьему носу свежий луковичный срез, но пёс мотает головой, фыркает и пятится назад. Глебка смеётся:
      - Что, брат, не гоже? Ну я сам тогда.
      Лук хрустит на белых зубах. Глебка заедает его горстью снега и поднимается на ноги. Следом за ним поднимается и Буян. Глебка одёргивает ватник, подтягивает узкий сыромятный поясок, перекидывает через плечо ремень двустволки и пристёгивает лыжи. Потом он снимает с головы свою заячью ушанку и ощупывает сквозь подкладку, на месте ли батин пакет. Убедившись, что пакет на месте, Глебка надевает ушанку и командует поход.
      Отряд "Красные приозёрцы" снимается с места и двигается в шесть ног вперёд.
      Глава восемнадцатая
      СВЕТЛЫЕ РУЧЬИ
      К вечеру лес начал редеть, и вскоре Глебка вышел на опушку. Впереди был небольшой бугор, а за бугром Глебка вдруг разглядел верхушки печных труб. Он был так истомлён и голоден и так обрадовался этим трубам, что даже забыл о своём намерении - не заходить в деревни, не разузнав прежде, нет ли там на постое англичан, американцев или белых. Тёплое человеческое жильё неудержимо манило его к себе. Кончилось удручающее безмолвие, одиночество, бесконечные снега...
      Вот он влетит в деревню, и навстречу ему выбежит повязанная накрест материнской шалкой девушка - лупоглазая, курносая, с пальцем во рту. Узкой тропкой, лежащей тёмным пояском на белом снегу, пройдёт баба в больших валенках и с коромыслом на плечах. В ближнем хлеву ударит о дно подойника звонкая струя молока, заблеют обеспокоенные овцы. Мелькнёт в заиндевевшем окне бородатое лицо с приставленной к глазам ладонью. По широкой прямой улице проедет воз с дровами. Над крайней избой закудрявится тонкий, дрожащий в морозном мареве дымок. В этот дом Глебка и завернёт. Он скинет у крыльца лыжи и войдёт в избу. Навстречу ему пахнёт щами, сухой овчиной, обжитым теплом. Он войдёт и скажет басовито:
      - Здравствуйте, хозяева.
      На его голос повернётся от печи молодица с покрасневшим от жара лицом. Она посмотрит на входящего голубыми, как у Ульяны, глазами и ответит:
      - Здравствуй, добрый человек. Откудашний ты? Чей такой будешь? Верно дальний? Притомился, поди. Садись, давай, вон на лавку, передохни, да обутку-то скидай. Оголодал, верно, дорогой-то? С устатку не хочешь ли шанежку горяченькую?
      У Глебки потекли слюнки. Он совсем разомлел от этих мыслей и из последних сил припустил в сторону виднеющихся из-за бугра печных труб. Но вылетев на бугор и оглядев открывшуюся глазам деревню, он в недоумении остановился. Потом медленно съехал с бугра прямо на деревенскую улицу и пошёл вдоль неё.
      Улица была пустынна. На ней лежал нетронутый, не ворошённый снег. Не было ни протоптанных тропок, ни бабы с коромыслом, ни дымков над крышами изб. Не было и самих крыш. Из-под снега торчали печные трубы, скелеты изб, обугленные балки, почерневшие кирпичи, опрокинутые сани.
      Глебка стоял посредине улицы ошеломлённый и неподвижный. Буян шнырял вокруг него, принюхиваясь к незнакомым предметам. Внезапно он поднял голову и, навострив уши, застыл на месте. В то же мгновение Глебка услышал где-то неподалёку негромкие и мерные удары топора. Буян заворчал и, проваливаясь по брюхо в рыхлом снегу, кинулся в проулок. Глебка двинулся за ним и через минуту стоял перед стариком, стёсывающим конец соснового бревна. Старик был высок и сухощав. Когда-то он, видимо, был человеком сильным. Ещё и сейчас остатки былой силы чувствовались в спорных, неторопливых движениях, в широких, костистых плечах. Рука держала топор уверенно и цепко. Одет старик был в старый армяк, подпоясанный расшитым когда-то, но давно вылинявшим кушаком. На ногах старика были тяжёлые своекатанные валенки, а на голове облезлый чебак из оленьего меха, длинные в аршин уши которого были завязаны в узел и закинуты на затылок.
      - Здравствуй, деда, - сказал Глебка, радуясь тому, что, наконец, нашёл живого человека.
      - Здравствуй, малец, - степенно и тихо отозвался старик, оглядываясь на пришельца.
      - Что это за деревня такая, деда? - спросил Глебка.
      - Была деревня, - сказал старик всё так же тихо.
      Он поднял топор, чтобы ударить по затёсу, но вдруг, словно обессилев на замахе или потеряв охоту к работе, воткнул топор в бревно.
      - Была деревня, - повторил он, оглядывая тоскливыми глазами полузанесённое снегом пепелище... - Была деревня.
      Он кивнул головой каким-то своим, тяжёлым, гнетущим мыслям, от которых, видимо, ни на минуту не мог отделаться, и стал рассказывать глухо и медленно, как бы продолжая думать, но уже вслух.
      - На прошлой неделе набежали злодеи эти в рыжих-то шубах - американы, а то англичаны - не разобрать. С има и белогады привалили. У тех, главным бесом поручик Никитин с села Емецкого, самое кулацкое отродье. Вот они как вошли, так враз самоуправничать-то и начали. Кричат в голос: подводы давали красным? Ну. Решенье выносили помогать им? Ну. Вот мы сейчас решенье вам на заднем месте пропишем. Давайте-ка ваших большевиков сюды. Стали они большевиков дознаваться. Дознались, что сын Родивона Дятлова в Красной Армии на службе. Ну с них того довольно. Они к Родивону в избу пришли, выволокли его на снег, да тут же на снегу в шомпола. Исполосовали старого. Тот обеспамятел. Тогда они его водой облили - на морозе-то. Он очухался. Они опять к нему. Поручик кричит: "Ага, красная зараза. Комиссарам продался!" Родивон поглядел на него. Видит, смерть пришла. Захотел перед смертью правде послужить. "Это, - говорит, - вы, белые гады, продаёте русскую землю американам да англичанам за бишки-галеты, да за рыжие ваши шубы". Не успел он им всего обсказать, они его сапожищами коваными затоптали. Он опять обеспамятел. Они говорят: "Слабоват старый хрен, надо его водицей отходить. А то давайте в реке остудим, больно он горячий". Поволокли они его к реке. Приволокли к проруби, раздели донага, верёвкой руки связали, а другой конец верёвки под лёд жердиной провели и в соседней проруби конец вытянули. После того они Родивона штыками в спину и толконули в прорубь. А те у другой проруби за верёвку дёрг, протащили его под лёд до другой проруби, да и вытянули снова на воздух. Он стоит, сдышать не может, синий, качается. Американы да англичаны на берегу стоят, регочут нелюдски, кричат: "Карашо". А белые им в угоду Родивона опять толконули в прорубь и под лёд и опять в другую прорубь вытянули. Потом ещё два раза этак же. Он совсем душой зашёлся. Они его опять штыками, чтобы значит в память пришёл. Потом говорят: "Твори молитву, кайся в грехах, сейчас кончать будем". Он какие есть силы собрал и говорит: "Грех у меня единый, самый великий перед народом - вас, проклятых, в жизни нашей плодиться допускал, не боролся с вашей тёмной силой, не удушил на кореню. Будьте же вы прокляты, анафемы, во веки веков и с вашими хозяевами заморскими, которым вы заместо псов служите. Не будет под вами земля русская никогда, ни под ними то же самое". Они тут искололи его штыками ровно решето и бросили в прорубь. Потом ещё четверых так же, у которых родичи в Красной Армии. А после деревню подожгли и всех за околицу прогнали ружьями. Бабы воют - мороз ведь на дворе, куда, мол, мы со скотиной, с робятами малыми. Они оружьем тычут. Ихний офицер губы кривит: "Русский Маруська в снегу карош". Белогады им вторят: "Валите, валите. Мы ваше осиное гнездо дотла спалим и с землёй сравняем. И назад идти не думайте и селиться на этом месте не могите. Кто супротивничать будет, того враз постреляем".