Зачем же нужно было Шергину внушать мальчику, что порученный ему пакет представляет собой нечто очень важное? Решение пришло неожиданно и словно само собой. А когда оно пришло, Самарину стало казаться, что оно так просто, так естественно, что и не могло не придти ему в голову. В самом деле, Шергин, отдавший полжизни делу революции, не мог не знать и не подумать в последние минуты жизни о том, как необходимо человеку в любом деле сознание важности его миссии. И разве он не был прав? Разве это сознание не было для упорного паренька могучим двигателем и верным помощником в течение всего его далёкого и трудного пути?..
      У ненаписанного письма существовал ненаписанный адрес. "Передашь комиссару..." - это были последние слова, какие в силах был сказать и успел сказать сыну Шергин. Что значило это "комиссару" в устах умирающего партизана? Комиссар - это большевик, поставленный партией в авангард армии пролетариев, борющихся за новую жизнь, как боролся за неё сам Шергин. Ему, комиссару, передавал умирающий своего сына. Так прочитал Самарин ненаписанное письмо, после чего медленно сложил листок вчетверо и, вздохнув, спрятал в карман заношенной солдатской гимнастёрки.
      - Всё ясно, - сказал он, не выходя ещё из состояния задумчивости и принимаясь медленно шагать по скрипучим половицам.
      Потом остановился против сидящего на табурете Глебки и сказал:
      - Ну, Глеб, что ж мы с тобой делать будем?
      - Мне на Шелексу ладить надо, - тотчас и не задумываясь отозвался Глебка.
      - Почему же обязательно на Шелексу?
      Глебка помолчал, потом сказал насупясь и негромко:
      - Батя так велел.
      Самарин хмыкнул и снова принялся расхаживать из угла в угол.
      - Что же ты в Шелексе намерен делать?
      Глебка снова помолчал и, наконец, сказал решительно:
      - Я в партизаны, заместо бати.
      Самарин покачал головой и бегло оглядел угловатую Глебкину фигурку.
      - Сколько же тебе лет?
      - Четырнадцать, пятнадцатый.
      - Маловато.
      - Чего маловато? В самый раз.
      - Может быть, для других дел и в самый раз, например, для того, чтобы учиться, а вот для того, чтобы воевать, маловато.
      Глебка помрачнел, но, не оставляя своих решительных намерений и решительного вида, сказал:
      - Я ихнего сержанта на месте положил!
      - Слыхал. Молодец! Но это не меняет дела. От этого тебе не прибавилось лет.
      Глебка не нашёлся, что возразить на это, и замолчал, исподлобья поглядывая на шагавшего по избе комиссара. Молчал и Самарин. Он тоже поглядывал на Глебку. Оба точно присматривались друг к другу, прежде чем продолжить начавшийся спор о Глебкиной судьбе.
      ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
      БУДУЩЕЕ ЗОВЁТ
      По глубокому убеждению Самарина, всё, что перенёс и претерпел Глебка, все преодоленные его волей трудности давали ему право решающего голоса при устройстве своей судьбы. Но, с другой стороны, парнишке всего четырнадцать, лет...
      Самарин помотал головой, словно его одолевала назойливая мошкара, и остановился возле стола. Рука его легла на кипу газет и брошюр, громоздившихся на самом краю. Он повернулся к Глебке и спросил:
      - Ты грамотен?
      - А то нет, - откликнулся Глебка, даже чуть обидевшись.
      - Хорошо, - кивнул Самарин. - С почерком как? Быстро пишешь?
      - Как следует быть пишу.
      - Сейчас проверим. Сядь поудобней.
      Глебка, сидевший на краешке табурета и боком к столу, повернулся, придвинул табурет и сел как следует. Самарин одним движением руки отодвинул в сторону кипу газет, подал Глебке ручку с пером и раскрыл общую тетрадку без линеек. Потом взял со стола тоненькую брошюру, раскрыл её посредине и положил перед Глебкой.
      - Перепиши вот отсюда полстранички.
      Глебка, подвинул к себе тетрадку и с минуту нерешительно поглядывал на раскрытую перед ним тонкую книжечку, не зная, с чего начать переписку. Потом взгляд его остановился на строчках, жирно обведённых синим карандашом, и с них Глебка и решил начать. Он осторожно обмакнул перо в водянистые чернила, налитые в обломок стеклянной рюмки, и начал старательно выводить: "Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять..."
      Глебка приостановился и прикинул глазом, ровно ли ложатся строки. Всё как будто было в порядке. Глебка нагнул голову слегка на бок и, шевеля губами, шёпотом прочёл: "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных..."
      Глебка остановился, словно перед каким-то невидимым препятствием. До сих пор он механически переписывал слово за словом, не вникая в смысл переписываемого. И вдруг случайно повторённая фраза всё переменила, и Глебке открылся внезапно смысл этих слов, которые выходили из-под его пера. Слова перестали быть отдельными и плотно сцепились друг с другом в одно неразрывное целое, в одну ясную и точную мысль. И самое удивительное в этих словах было то, что они были уже знакомы Глебке. Да-да. Несомненно. Он уже их слыхал. Он знает их... "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных..." Ну, конечно. Это ж батя говорил их. Ну да. На крыльце сторожки. В день пожара на станции. Выходит, что батя уже тогда знал эти слова, эти мысли...
      Это совпадение поразило Глебку, как чудо. Он завертелся на табуретке и чуть не опрокинул высокую пачку брошюр. Самарин вышел зачем-то на другую половину избы, но Глебка не обратил на это никакого внимания. Он с изумлением потрагивал пальцами шершавые серые страницы, на которых мутноватым нечётким шрифтом отпечатаны были сказанные батей слова. Казалось, эти страницы, эта книжка скрывала какую-то тайну... Глебка принялся быстро переворачивать листы один за другим, пока не дошёл до обложки. На обложке крупными буквами было напечатано: "В. Ленин. Очередные задачи советской власти"...
      Глебка глядел на книжку, как зачарованный, снова и снова перечитывая её заголовок. Ленин... И батины слова... Может, там и ещё что напечатано, что батя говорил...
      Глебка тотчас решил доискаться этих слов, хотя бы для того пришлось переписать всю книжку. А что в самом деле? Что ж тут такого? Возьмёт и перепишет всю, от начала до конца. Он решительно подвинул к себе тетрадку, подвернул обложку, устроился поудобней на табуретке и обмакнут перо в чернила.
      Но работа как-то сразу не заладилась. Знакомые слов больше не попадались. Наоборот, Глебка скоро потерялся среди совершенно не знакомых ему раньше слов. Переписка вдруг снова приняла какой-то механический характер. Но Глебка не хотел теперь этого механического переписывания и совсем забыл о том, что надо стараться писать покрасивей. Он торопился, досадовал, ёрзал на табуретке, потел и кончил тем, что в конце второй страницы поставил жирную, ветвистую кляксу.
      - Так, - сказал вернувшийся Самарин, останавливаясь за Глебкиной спиной. - Ну и наковырял. А ведь начал было куда с добром.
      Самарин показал рукой на первые переписанные Глебкой фразы. Глебка шумно задышал и покраснел до ушей. Он пробежал глазами эти первые строки, и в глаза точно прыгнули знакомые уже слова.
      - Это я знаю, - сказал он поспешно. - Это мне батя говорил. Вот: "Мы Россию отвоевали у богатых для бедных... " Ей-богу.
      - Добро, - сказал Самарин. - А что ещё тут тебе известно?
      - Больше ничего, - вздохнул Глебка.
      - Значит одна фраза из всей книжки. А их тут тысячи. Маловато, а?
      Глебка в смущении вытер краем ладошки нос. Самарин, всё ещё стоя позади Глебки, положил руку на его плечо.
      - А ведь Ленин всё это для тебя написал.
      - Ну да, - недоверчиво покосился Глебка.
      - Я тебе говорю, что для тебя. Управлять-то Россией ты же должен будешь.
      - Ну да, - повторил Глебка уже в совершенной растерянности, - Как же так я?
      Он поднял глаза на Самарина, чтобы убедиться, что он шутит. Но Самарин не шутил. Лицо его было серьёзно и сосредоточенно. Он даже слегка нахмурил брови, когда повторил:
      - Именно ты должен будешь принять от нас управление Россией и научиться управлять лучше нашего. Для этого тебя отец и послал к нам.
      Рука Самарина, лежавшая на Глебкином плече, вдруг потяжелела, словно какая-то дополнительная тяжесть легла вместе с ней на плечи. Глебка повернулся на табуретке и поднял глаза на Самарина:
      - Меня в Шелексу батя послал.
      Тогда комиссар снял руку с Глебкиного плеча и сказал решительно и резко:
      - Нет.
      Говоря так, он не спускал глаз с лежащей на столе брошюры, словно там вычитал своё решение. А решение было твёрдым. Час тому назад он ещё сомневался, что делать с этим явившимся к нему партизанским сыном. Час тому назад он сомневался, может ли он изменить данную этому пареньку путёвку в Шелексу. Парень хотел стать на место отца, занять место выбывшего отца в партизанском строю. Казалось, он имел на то полное право. Казалось, что именно это - единственное место в боевых рядах борцов за новый мир, которое сын должен занять, следуя дорогой отца, павшего на середине пути.
      Так думалось час назад, когда комиссар размышлял над ненаписанным письмом партизана. Сейчас, кроме ненаписанного письма партизана, в руках у комиссара были написанные Лениным "Очередные задачи советской власти", и вдруг сама собой в эти задачи вошла задача Глебкиной судьбы.
      - Пойдёшь учиться, - сказал Самарин уверенно и снова зашагал из угла в угол. - Будешь учиться. Будешь, как чёрт, учиться.
      Шаги Самарина становились всё быстрей и твёрже и вместе с тем твёрже становился его голос.
      - Ты должен владеть всем, что есть в мире дорогого, настоящего, животворного. Ты должен оставить нас далеко позади, пойти неизмеримо дальше нас. Но для этого ты должен уметь в сто раз больше, чем умеем мы, и знать в тысячу раз больше. И ты будешь учиться, чёрт побери. Ты начнёшь завтра же. Сейчас же. Да-да. Мы уже тут довоюем без тебя. Сегодня обойдётся без тебя и Шелекса. А вот будущее без тебя никак обойтись не может. Понял?
      Самарин всё убыстрял шаг, голос его уже звенел на высоких нотах, и глаза сверкали молодо и жарко. Глебка следил за комиссаром, не сводя с него зачарованных глаз, стараясь не проронить ни одного слова.
      ...Позже, лёжа на тёплой печи и глядя в тёмный потолок избы, Глебка снова и снова перебирал в памяти эти горячие слова, и в немой ночной тиши они звучали ещё горячей и звонче. Потом они смешались с собственными Глебкиными мыслями, набежавшими нивесть откуда в этот тихий ночной час. В памяти, точно пена в речном пороге, всплескивались слова, лица, события недавнего прошлого. За печью шебаршили тараканы, и в шуршащей тьме возникали то заботливый дед Назар, то бородатый Аникан Попов из Светлых Ручьёв, то белозубый кочегар или полосатый от метелицы Яков Иванович. Потом невидимо касались лица мягкие руки Марьи Игнатьевны; в тёмном мареве дрёмы затепливались вдруг синие глаза Алёнушки в венцах стрельчатых ресниц. Из-за её плеча усмехался неустанный Егорша Кольцов, говоря всем своим победным видом: "Вот. Пришли, брат" и кладя странницкий батожок на крутой верх многоцветной радуги возле ворот в Страну Желанную, где никто никого не гнетёт, не обижает и все люди по правде живут. Спутники горьких скитаний, помогавшие и поддерживавшие в самые трудные минуты, сейчас, словно на праздник, сбирались толпой в тёплый избяной угол...
      Потом приходят батя и комиссар Самарин, и оба говорят с ним горячими голосами. "Той дорогой иди, - говорит батя, указывая вдаль большой, твёрдой рукой. - Мы ведь только начали." А комиссар указывает пальцем на страницу книжки и говорит, сверкая глазами: "Вот она, тут твоя дорога..." И на странице густо написано: "Ленин". А комиссар Самарин снова подступает к нему, говоря: "Ты должен владеть всем, что есть в мире дорогого, настоящего, животворного..." И глаза его смеются - он весёлый и радостный. И Глебка тоже становится весёлый и радостный. И так и засыпает вдруг весёлый и радостный, чтобы проснуться назавтра уже в иной, новой жизни.
      Ленинград 1951-1954 гг.