17

Утро на залитой солнцем дороге: в динамиках гремит музыка, вино льется рекой. Утро совсем в другом мире, где все ново и интересно, где нет долгих и нудных дней в школе и долгих и нудных вечеров в пиццерии, когда ты сидишь и куришь одну за одной, лишь бы убить время. Утро, когда ты просыпаешься не один, когда рядом есть трое совершенно безбашенных ребят с их дружелюбными теплыми телами и странным запахом. Теперь Никто понял, что это за запах. Запах крови – свежей и давно засохшей крови. Никто привык к этому запаху, и он совсем не казался ему противным. Даже наоборот. И он наконец был на Юге – на пышном зеленом Юге с его буйными зарослями пуэрарии и железными дорогами, по которым грохочут длинные поезда.

После полудня Зиллах раздал всем по марочке с кислотой. Сказал, что это какое-то «распятие» из Нью-Йорка. Молоха и Твиг тут же заглотили свои квадратики. Никто пока не торопился. Он пробовал кислоту только дважды – дешевую гадость под названием «инь-янь», которую Джек продавал по три доллара за штучку. Но потом он пожал плечами. Теперь ритм его жизни стал совсем другим; сколько это продлится – никто не знает, поэтому надо пользоваться моментом. Он положил марочку на язык.

Минут через двадцать они остановились у какой-то придорожной закусочной. Молоха заказал сладкий пирог, а Твиг – гамбургер с непрожаренным мясом. Зиллах взял себе только стакан минералки, а Никто вообще не решился ни есть, ни пить. Кислота уже начала действовать. Впечатление было такое, что у него внутри все щекочется.

Молоха и Твиг смеялись какой-то шутке, понятной только им двоим. Молоха принялся открывать пакетики с сахаром. Зиллах сидел тихо, но Никто чувствовал на себе его взгляд – зеленый, и жаркий, и испытующий. Никто сидел, опустив глаза, и вертел в руках крошечный пластиковый стаканчик со сливками. Почему Зиллах так смотрит? Чего он хочет от него?

Он взглянул на Молоху с Твигом, ожидая от них какой-то подсказки. Но те затеяли шутливую возню с тумаками. В данный момент они препирались, у кого больше места в их пластиковой кабинке.

– У меня всего дюйм…

– Я знаю, что у тебя всего дюйм, но мы сейчас говорим не про член.

У Никто вдруг схватило живот, и перед глазами все поплыло. Его прежняя жизнь показалась ему такой детской, такой далекой – как детсадовские игры, как сны во сне. Внутри все щекоталось и легонько покалывало. Он растер щеки ладонями. Онемевшая кожа казалась резиновой. В горле стоял комок. Ему было трудно дышать и больно глотать. Когда он сглотнул слюну, она показалась ему густой и липкой, как сироп. Он чувствовал, как она стекает по горлу. Он вдруг задумался: а куда девается слюна, когда ты ее глотаешь? Стекает в желудок? Но тогда у него весь желудок должен быть переполнен слюной?!

Ему не хотелось ни о чем думать.

Он стал смотреть на Молоху с Твигом, которые прекратили дурачиться и принялись прихорашиваться. Твиг достал карандаш для глаз и теперь подводил нижнее веко Молохе на левом глазу, постоянно покрикивая на него, чтобы он не закрывал глаз. Молоха сидел и не дергался. Несмотря на постоянные подколы, эти двое, похоже, безоговорочно доверяли друг другу.

Никто опустил глаза и уставился в стол, на остатки Твигова гамбургера – кусочки мяса и лука липли к булочке в розовых пятнах кетчупа – и пирога Молохи. Потеки земляничного варенья в растаявших взбитых сливках были похожи на кровь. И посреди всего этого бардака возвышался стакан Зиллаха, безукоризненно чистый, без единого жирного отпечатка пальцев, наполовину наполненный чистой холодной водой.

Молоха запустил пальцы во взбитые сливки и облизал их. Он улыбнулся Никто. Его глаза были черными-черными – как будто они, состояли из одних зрачков – и возбужденно блестели. Между белыми зубами Молохи скопилась какая-то липкая красная масса – начинка от пирога. Никто сразу вспомнил бутылку, припрятанную под диваном в кузове фургончика. Она была еще наполовину полной. Во рту возник привкус крови, смешанной с крепкой выпивкой. То, что он выпил их кровяной коктейль, как-то сблизило его с ними – сблизило гораздо сильнее, чем «извращенный» секс или наркотики. Как будто это был пропуск в их ночной психоделический мир.

Ибо кровь – это жизнь…

Он нахмурился. Он не знал, откуда всплыла эта мысль, из каких глубин его взвихренного кислотой сознания. Кто-то легонько коснулся его бедра. Зиллах улыбался ему. Загадочно, как Мона Лиза – если бы у Моны Лизы были зеленые глаза и если бы она пребывала под кайфом от «распятия» из Нью-Йорка.

– Тебе хорошо? – спросил Зиллах.

– Да, – ответил Никто и вдруг понял, что это действительно так. Ему было странно, как буквально в одну секунду мир может сдвинуться и предстать под совершенно иным углом. Еще пару минут назад Никто разбирался с тревожными мыслями и едва ли не боялся своих новых друзей. Таких друзей у него не было никогда. Он буквально пьянел от того, что они были рядом. Может быть, потому, что в чем-то они были такими же, как он сам. Они его приняли. Все получилось, как он хотел – о чем мечтал одинокими вечерами у себя в комнате, растирая в пальцах пепел от сожженных ароматических палочек и глядя на звезды на потолке; о чем он мечтал, когда кровь текла из его разрезанного запястья и когда у него кровоточило где-то в душе. Так чего тут бояться?

Они вернулись в фургончик, врубили музыку и поехали дальше. Поздно вечером они сожрали еще по марочке с «распятием», и где-то после полуночи Никто в первый раз испытал, что такое настоящий кислотный приход. Он лежал на диване, свернувшись калачиком, и наблюдал за изменчивыми световыми узорами, что расцветали в темноте перед его крепко зажмуренными глазами. Внутри все дрожало и куда-то сдвигалось. В голове образовалась приятная тяжесть. Ему хотелось открыть глаза и поговорить с Зиллахом, но каждый раз из слепой темноты возникал новый взвихренный узор – черный, серебряный, алый, – и Никто просто не мог от него оторваться.

– Круто, – радостно проговорил Молоха, как будто он тоже видел узоры, которые видел Никто. Но Молоха был уже в состоянии нестояния. Они с Твигом заглотили по две дозы «распятия» и теперь отрывались по полной программе. Это «круто» вполне могло относиться к искрящимся разноцветным звездам на небе, или к мотыльку, разбившемуся о ветровое стекло, или к сладкому привкусу у него во рту.

Твиг фыркнул.

– У нас места нет на еще одного. Тем более один у нас уже есть.

– Я хочу и того тоже, – восторженно проговорил Молоха. – У него в волосах цветы.

– Мы не знаем, кого подобрали, правильно? – задумчиво проговорил Зиллах. – Вот заодно и проверим. А если с ним мы ошиблись, тогда нам больше достанется.

Никто понятия не имел, о чем они говорят, но он почувствовал, как фургончик остановился. Теплое дыхание Зиллаха прошелестело у него над ухом:

– Вставай. У нас для тебя сюрприз. Берем на борт нового пассажира.

Никто открыл глаза и поднял голову. Молоха как раз открывал боковую дверцу. В машину забрался какой-то мальчик, оглядел цветные наклейки и надписи, темные потеки на стенах и на диванчике – такой же испуганный и возбужденный, каким вчера был сам Никто. Парнишка был совсем молоденький – лет тринадцать-четырнадцать, – худенький и невысокий для своего возраста. Бледный ребенок с очень светлыми, почти белыми волосами, которые падали ему на глаза, выбиваясь из-под синей банданы. Парнишка поднес ко рту тонкую руку с дымящейся сигаретой и глубоко затянулся. Это была ароматизированная сигарета со вкусом гвоздики. Его рот будет пахнуть пеплом и специями. И слезами – как раньше. Потому что, если это он… это невероятно, неправдоподобно… но если это действительно он…

– Лейн? – прошептал Никто.

– О Господи, – выдохнул мальчик, и уже в следующую секунду они неистово обнимали друг друга. Никто убрал волосы у него с лица. Он забыл обо всем: о том, как Лейн его раздражал, о том, что он бежал от своих прежних друзей, от безысходной пустоты, в которой все они жили, о том, как его бесило их извечное показное отчаяние. Влажный соленый привкус на губах Лейна напомнил ему о звездах на потолке в его комнате. Слезы. На губах Лейна всегда был привкус слез.

– Я тебя нашел, – сказал Лейн. – Я знал, что так будет. Я знал.

– Ты как вообще здесь оказался?

– Я уехал на следующий день после тебя. Когда ты уехал, я понял, что ты – это самое лучшее, что у меня было в жизни. Из всей этой толпы ты – единственный, кто для меня что-то значил. И когда ты уехал, меня там больше ничто не держало. Я решил бросить все и уехать. Я не знал, найду я тебя или нет, но я должен был хотя бы попытаться. – Лейн снова поцеловал Никто, робко коснувшись его губ кончиком языка.

Никто поднял глаза. Его новые друзья жадно и пристально наблюдали за ним. В глазах Твига читалось хищное предвкушение… Рот у Молохи слегка приоткрылся; слюна блестела у него на зубах, щеки горели румянцем. А Зиллах… Никто попробовал выбраться из страстных объятий Лейна. Зиллах сидел очень прямо, сложив руки на коленях, и его глаза снова горели холодным зеленым огнем.

– Это мой друг, – сдавленно проговорил Никто. – Из школы.

– Как это мило. – Голос у Зиллаха был как конфета из мягкого белого шоколада с ядовитой и едкой начинкой. Огонь у него в глазах разгорелся еще сильнее. Никто казалось, он видит зеленые искры, которые прожигали воздух. Сейчас взгляд Зиллаха действительно обжигал.

– Он очень классный, – сказал Никто, но без особой уверенности. – Может быть, он поедет с нами? – Никто очень надеялся, что Зиллах не прикажет Твигу остановить фургон и не высадит Лейна в холодную ночь лишь потому, что Никто знал его раньше. Но кто его знает, что взбредет в голову Зиллаху. А если он вышвырнет их обоих?! Черт-те где, в два часа ночи, на пустынном шоссе… и рядом не будет вообще никого, кроме Лейна…

А он, наверное, больше не сможет, смотреть на Лейна – на его грустные пухлые губы, на его светлые волосы, вечно падающие на глаза, – если из-за него, из-за Лейна, он потеряет своих новых друзей. Если из-за Лейна он лишится тонких и сильных рук Зиллаха и волшебства его губ, когда наслаждение в равных долях мешается с болью. Если из-за Лейна его прогонят из этого мира вина, наркотического опьянения и музыки, где на потолке пляшут неровные буквы и звезды кружатся в небе всю ночь напролет, – из единственного места на свете, где его по-настоящему приняли.

Буквально за пару секунд Никто принял решение, которое определило всю его дальнейшую жизнь. Он ненавидел себя за это, но в то же время он чувствовал, как внутри у него открывается некий темный бездонный провал. Он выскользнул из объятий Лейна и оттолкнул его от себя.

– Никто? Что с тобой? Что происходит? – Лейн испуганно оглянулся и наткнулся на три пары внимательных глаз: у Молохи и Твига – затуманенных кислотой и голодных, у Зиллаха – горящих зеленым огнем. Он испуганно попятился, но Зиллах протянул руку, схватился за бусы на шее у Лейна и резко притянул его к себе. Лейн издал сдавленный хрип. А потом бусы порвались, и яркие пластмассовые бусины рассыпались по всему фургончику – закатились под диванчик, застряли в складках плаща Никто, – на их блестящих боках отражался лунный свет и разноцветные огоньки приборной панели. Молоха подобрал пару штук и сунул в рот, словно это были конфеты.

А потом Молоха и Твиг разом шагнули к Лейну и толкнули его на диван. Они схватили его за руки, чуть выше локтей, и вгрызлись в нежную кожу на сгибах локтей – каждый со своей стороны.

Лейн поймал взгляд Никто – в его глазах был неподдельный страх, но и доверие тоже.

– Скажи им, чтобы они меня отпустили, – попросил он. – Не дай им сделать мне больно.

Зиллах схватил ноги Лейна и прижал их к дивану, чтобы тот не брыкался. Похоже, он сжал слишком сильно и сломал Лейну обе лодыжки; вены на руках Зиллаха вздулись и потемнели, налившись кровью. Лейн носил высокие розовые кроссовки со шнурками, которые были весьма популярны среди модных и стильных девчонок два года назад – белые с мелким узором всех цветов радуги. Приглядевшись получше, Никто разобрал крошечные буквы. ВСЕФИГНЯВСЕФИГНЯВСЕФИГНЯ – было написано на шнурках Лейна сплошной полосой.

Лейн отчаянно отбивался. При этом он не сводил взгляда с Никто. Сейчас в его взгляде читались укор и обида, и Никто вдруг разозлился. Я тебя не просил ехать следом за мной, – подумал он. – И они на тебя набросились не с моей подачи. Впрочем, он сомневался, что они что-то сделают с Лейном. Во всяком случае, не сейчас. Но почему Зиллах смотрит с таким голодным предвкушением? Почему уголки губ Молохи блестят от слюны?

– А он очень даже сладенький, – сказал Молоха. – Присоединишься?

– Возьмите вот, если хотите. – Зиллах достал из кармана миниатюрную опасную бритву с перламутровой рукояткой. – Но лучше все-таки зубами. Так получается очень… интимно.

Лейн издал какой-то сдавленный звук, одновременно похожий на смех и на стон.

Он говорит так, словно это какой-то наркотик, – подумал Никто. – Типа разжился хорошей дурью и теперь рассуждает, как ее лучше употребить: косяк забить или трубочку выкурить… А потом до него вдруг дошло, о чем говорит Зиллах, и ему стало плохо. Все сошлось одно к одному, как кусочки картинки-головоломки. Без зазоров и пробелов. Все сплелось воедино, как нити роскошного алого гобелена: время, которое он провел в компании этой троицы, вечность, спрессованная в полтора дня в дороге. Их заточенные зубы, следы от укусов Зиллаха у него на теле. Кровь в бутылке из-под вина, которая показалась Никто изощренным позерством.

Но это было не позерство. Это была их жизнь.

Ибо кровь – это жизнь…

Они вампиры. У Никто не было даже мысли о том, что это всего лишь компания больных на голову психопатов, которые воображают себя вампирами. Он всегда верил в существование потусторонних сил, пребывающих за гранью обыденного мира. Он верил в них, потому что они должны были существовать; иначе ему не оставалось уже никакой надежды, потому что он всегда знал, что не сможет прожить всю жизнь в реальном мире. Он верил, что когда-нибудь он их найдет, кого-нибудь из загадочных потусторонних существ… или они найдут его. И теперь это сбылось. Они, похоже, узнали его с первого взгляда, и разве это был не знак?

Лейн закричал. Но в его крике не было смертной боли. Твиг схватил Лейна под подбородок и запрокинул ему голову, и Зиллах полоснул его бритвой по горлу. Потом окунул пальцы в кровь и размазал ее по губам Никто.

В голове у Никто слегка прояснилось, но вкус свежей крови опять закружил его в кислотном безумии. Лейн рыдал – долгие безнадежные стоны, казалось, шли не из горла, а откуда-то из живота. Молоха и Твиг сели прямо; их взгляды метались от пальцев Зиллаха, испачканных в крови, к окровавленным губам Никто и к горлу Лейна. В бледном свете луны кровь казалась почти черной.

Слезы текли по щекам Лейна – серебристая влага в сумраке. Никто знал, какими они будут на вкус: мягко солоноватыми, как губы Лейна. Но теперь ему захотелось узнать, каким будет вкус слез, смешанный с кровью. Он представил, как он будет слизывать влагу с лица Лейна – алую пленку крови с дорожками из хрустально-прозрачных слез.

Представил и понял, что он на это способен: вскрыть Лейну вену и пить его кровь. И вовсе не потому, что Зиллах хотел, чтобы он это сделал, – а потому, что он сам хотел. Где-то в глубинах сознания теплилась мысль, что они просто убьют его вместе с Лейном, если он откажется пить его кровь, но это уже не имело значения. Свежая кровь разбудила в нем голод.

– Я тебе помогу, – сказал Никто Лейну. – Не бойся. – Он лег на диван рядом с Лейном, а потом накрыл его своим телом. Он вытянул руки вдоль раскинутых рук Лейна и обхватил его запястья, которые Молоха с Твигом так и держали прижатыми к дивану. Его бедра легли поверх бедер Лейна, ноги – поверх ног Лейна. Лейна трясло. Эта дрожь передалась и Никто, возбуждая его и заряжая. Где-то – далеко-далеко – заиграла музыка. Кто-то поставил кассету. Зигги Стардаст[5] Звездная пыль.

– Пожалуйста, – рыдал Лейн, и некой смутной частицей души – частицей, не тронутой кислотой и ночью – Никто осознал, что он сейчас собирается сделать. Лейн однажды держал Никто голову над унитазом, когда он перепил крепких коктейлей на вечеринке. Ему было плохо, а Лейн шептал ему бессвязные слова утешения и целовал его лицо, мокрое от пота. Лейн был его другом. В той, другой, жизни.

Никто повернул голову и посмотрел на Зиллаха. Зиллах сумрачно улыбнулся и сказал:

– Давай, если хочешь быть с нами.

Никто сразу понял, что ему предлагают выбор. Будь с нами… или одно из двух: либо умри, либо будь один. Ты будешь один и никогда больше не прикоснешься к источнику жизни. Ибо кровь есть жизнь…

И он открыл рот как можно шире и вгрызся в мягкую кожу на горле Лейна. Надрез Зиллаха обозначил удобное место как раз там, где билась тонкая жилка – где не было костей и хрящей. Но сама кожа была очень плотной и эластичной; прокусить ее было непросто. Никто почему-то казалось, что его зубы легко войдут в кожу – как иглы, как клыки хищника. Но не тут-то было. У него было такое чувство, как будто он пытается разжевать кусок сырого мяса. Тогда он прикусил маленький участок кожи и потянул на себя. Так, откусывая по кусочку, Никто добрался до вены. Он чувствовал, как она бьется у него под губами. Что я делаю?! – мелькнула последняя здравая мысль. – Господи, что я делаю?! ЧТО Я ДЕЛАЮ?! Эти слова бились, как пульс, у него в голове даже тогда, когда он прокусил вену Лейна.

Кровь хлынула ему в лицо, переполнила рот. По сравнению с тем, как Никто пил раньше – совсем-совсем мало, буквально по капле, – это было как крепкое виски по сравнению с простой водой. Это был вкус настоящей жизни. Сама сущность жизни. И он пил эту жизнь, вбирал ее в себя. У него было странное чувство, как будто он сейчас рождается заново – в агонии безумия сбрасывает старое тело и обретает новое.

Вкус крови отмерил конец одиночества.

Лейн все еще сопротивлялся, но уже очень слабо. И вот когда он почти перестал шевелиться, остальные набросились на него. Молоха и Твиг впились в вены на сгибах его локтей – раздалось влажное хлюпанье, словно кто-то шумно высасывал через соломинку лимонад на донышке стакана. Зиллах стащил с Лейна джинсы и уткнулся лицом ему в пах. Он не чавкал и не причмокивал, как Молоха с Твигом. Он аккуратно слизывал кровь, но когда он поднял голову и посмотрел на Никто, его улыбка была алой от крови, а в уголках губ застряли ошметки оторванной кожи.

Вскоре Лейн перестал сопротивляться, но он был еще жив. Он тихонько стонал, булькая кровью в развороченном горле, уже за пределами боли и надежды. Он уехал из дома следом за Никто; он искал Никто, доверял ему. Но теперь Лейн узнал, что нельзя никому доверять безраздельно – тот, кому ты доверяешь, обязательно сделает тебе больно. Избыток доверия выпьет тебя до дна. В этом смысле мир тоже вампир.

Никто пил жизнь Лейна, чувствуя, как слабеет пульс его бывшего друга, – пил, опьяненный слезами и кровью. Он так и не понял, что это были его слезы.

18

Ночью в Потерянной Миле прошел сильный дождь. Наутро погода испортилась: стало по-настоящему холодно, небо затянулось свинцовыми тучами. Последняя зелень пожухла и сморщилась под коркой инея, и люди принялись чистить камины от прошлогодней золы. Тепла больше не будет.

День был унылым и серым. Где-то после обеда Дух – вялый, и сонный, и уставший от затянувшегося молчания – отложил карту, которую он рисовал цветными мелками, и сказал:

– Съезжу я в город. Хочу вина.

Стив оторвался от книги.

– Блин, Дух, ты на велосипеде собрался ехать? Ты же там задубеешь. Мне через полчаса на работу, я тебя подвезу.

– Нет, мне надо проветриться. Просто я потеплее оденусь, и все. – Он набросил теплую куртку. – Мне нравится, когда ветер бьет в лицо.

– Ну ладно, как скажешь. – Стив встал с кресла и поправил соломенную шляпу на голове у Духа. – Позвони мне, если вдруг отморозишь яйца. Я тебя подберу и спасу.

На улице действительно был дубак. Холодный ветер бил в лицо, замораживал на ресницах слезы, свистел в спицах велосипеда, напевая грустную и одинокую песню. Волосы выбились из-под шляпы и хлестали Духа по лицу, бледные и холодные.

После сумрачного света дня яркий свет в продуктовом показался особенно резким. Дух прошелся вдоль рядов, разглядывая журналы и конфеты, и наконец выбрал бутылку недорогого, но вполне приличного крепленого вина. Он выгреб из карманов почти всю мелочь – Дух ненавидел таскаться с деньгами и вообще ненавидел ходить по магазинам, – но вино было действительно очень приличным и достаточно крепким. Дух любил крепленые вина и всегда пил только их, хотя Стив постоянно ругал его за «плебейские вкусы».

Пристроив бутылку в седельную сумку, Дух пошел пешком по Пожарной улице, держа велосипед за руль, разглядывая пыльные витрины маленьких магазинчиков и переступая через трещины на асфальте. У входа в лавку скобяных изделий он остановился поболтать со стариками, которые вынесли на тротуар раскладной столик и резались в шашки, используя вместо фишек цветные пробки от пластиковых бутылок: фиолетовые и оранжевые. Все старики были сухими и жесткими, словно затвердевшие грецкие орехи, им было плевать на холод, и Дух знал, что они так и будут сидеть тут на улице, пока не выпадет снег. Сегодня выигрывала команда фиолетовых. Дух знал их всех по именам.

– Здравствуйте, мистер Гальвин, мистер Джо, мистер Берри.

– Привет, Дух. Как жизнь?

– Предчувствия у меня нехорошие, как будто что-то должно случиться. – Дух очень надеялся, что кто-нибудь из стариков поможет ему разобраться в этих дурных предчувствиях.

Но они лишь рассмеялись.

– Опять накурился какой-нибудь дряни со своим длинноволосым другом?

– Погоди, он же внук Деливеранс. Если он говорит, что-то должно случиться, значит, что-то должно случиться. Только мы, может быть, раньше умрем, чтобы потом не мучиться.

Самый древний и самый сморщенный из стариков смачно плюнул на тротуар.

– Не ссы, прорвемся.

Дух поехал домой. Уже смеркалось, и улицы города были пустынны. Холмы пестрели желтыми огнями в окнах далеких домов. Стив давно на работе, но Дух надеялся, что, уходя из дома, он оставил свет хотя бы в прихожей. Он выехал за пределы города. По обеим сторонам дороги тянулись пустые сухие поля – урожай давно собрали. В сумраке сбоку светилось одинокое окно.

Дух подумал о близнецах, которых он видел на дереве на холме, – о близнецах, которые должны лежать в могиле, но спокойно разгуливают в мире живых, очень даже бодрые и полные сил. Он очень надеялся, что его дурные предчувствия, будто что-то должно случиться, никак с ними не связаны. Он был уверен, что это были всего лишь призраки – существа, не видимые никому, кроме него самого, – может быть, их вызвал к жизни его собственный сон. Но ему все равно было страшно, когда он увидел этих двоих там, на холме. И они знали про мертвого мальчика у дороги и даже дали понять – в лукавой и хитрой манере, свойственной духам и привидениям, – что это они его и убили.

На углу, там, где улица Погорелой Церкви пересекалась с шоссе, стоял сколоченный из досок прилавок с надписью РОЗЫ, а за прилавком сидел высокий мужчина весь в черном. Тот самый, которого они со Стивом видели по дороге от мисс Катлин. Дух его сразу узнал. Несколько огромных замороженных букетов шелестели на студеном ветру. Под прилавком лежало несколько мелких тыкв.

Дух решил сделать вид, что он не замечает мрачного цветочника, но, когда он подъехал ближе, мужчина встал на ноги и раскинул руки… широко-широко… как будто потягиваясь. Рукава его длинного черного плаща надулись, как паруса. Дух сбавил ход. Внутри все кричало: опасность, – но он был не из тех, кто бежит от того, что его пугает. Он поговорит с этим человеком и попробует разобраться, откуда проистекает его тревога.

– Розы? – спросил цветочник. – Или, может, фонарь из тыквы, чтобы освещать дорогу?

Дух убрал волосы с лица. Он уже встречал похожих парней: бледных, худых и высоких, в свободных черных одеждах. Они иногда заходили к его бабушке, приносили какие-то загадочные порошки и масла в темных флаконах и покупали у нее травы. Они немного пугали его, эти люди; иногда он их видел как будто просвеченными рентгеновскими лучами – черепа вместо лиц, пустые провалы глазниц, голые кости вместо рук. Иногда он чувствовал, как их мысли сосредоточиваются на секунду на нем – вспышки холодного интереса, как дрожащие крошечные огоньки в темном тоннеле, где беснуется ветер. Но никто из них не носил темных очков и перчаток теплым сентябрьским днем; никто не продавал розы и тыквы на въезде в город. Ни у кого из них не было таких глаз… холодных и одиноких.

– У меня нет денег, – сказал он, – а то я бы купил тыкву. Вам, наверное, холодно тут сидеть. Тем более уже скоро стемнеет.

Холодный ночной ветер развевал над полями яблочный запах осени.

– Тебе меня жалко? За это я подарю тебе розу. Впрочем, я как раз собирался домой. – Мужчина подошел ближе и сунул красную розу за лацкан Духовой камуфляжной куртки. Он случайно задел рукой голую кожу на горле у Духа, и тот невольно поежился. Даже сквозь перчатки от рук цветочника веяло холодом. Они были холодными, как истлевшие кости, – холодными, как одиночество. Дух заглянул в лицо мужчине. Холодные глаза льдисто поблескивали в затененных глубоких глазницах. Дух поспешно отвел взгляд и уставился на носки своих замызганных белых кроссовок.

Но было уже поздно. Он успел захватить наплыв образов: не слов, а именно образов – ощущений. Сперва он почувствовал древнюю темную мудрость почти за пределами человеческого понимания и понял, что это не человек. Потом он почувствовал страшное и безропотное одиночество – тоску по кому-то, кто скорее всего никогда не придет. Сознание цветочника было как пустота, способная чувствовать, но уже не способная испытывать боль и печаль. Холодная пустота – холоднее, чем ночь. Дух сам не понял, что заставило его сказать:

– Вам станет теплее, когда к вам приедут друзья.

Бледный мужчина резко подался вперед.

– Какие друзья? У тебя есть новости от Зиллаха?

Дух отпрянул назад.

– Нет… я имею в виду… я знаю только, что кто-то едет сюда… то есть у меня чувство, что кто-то приедет за вами и вас заберет. Или, может быть, вы тут живете поблизости… – Он замолчал, опасаясь сказать что-то не то. Ему редко когда приходилось оправдываться за свое знание. Не всем людям нравится, когда ты заглядываешь им в душу, – как-то сказала ему бабушка, когда он был еще совсем юным. – Так что заглядывай, если так будет нужно, но держи рот на замке. Бабушка умерла шесть лет назад, и с тех пор Дух говорил о подобных вещах только со Стивом и больше ни с кем. Но иногда какое-то знание просто всплывало у него в голове, и он высказывал эту мысль вслух еще до того, как успевал понять, что именно он говорит. Едва он почувствовал эту страшную пустоту, которой исходил цветочник в черном, он уже знал, что его друзья где-то близко и уже очень скоро он с ними встретится. Ему было страшно даже задуматься, что это могут быть за друзья – может, воскресшие близнецы из его сна или еще того хуже, – но он должен был высказать то, что сказал. Ему очень хотелось, чтобы эти холодные глаза стали хоть чуточку теплее.

Но когда они зажглись жадным огнем, Духу вдруг стало страшно. Его захватила глупая паника, которая настойчиво билась в сознании, как мотылек бьется в стекло, – ему захотелось спрятаться и ничего не знать. Ничего не видеть. Что-то должно случиться, – подумал он. – Что-то очень плохое. И это уже началось.