Амстердам

Центральный вокзал в Амстердаме оставляет незабываемое впечатление. Он находится в самом центре города на солнечной площади в начале главной улицы Дамрак. Вы выходите из вагона и прямо перед вами — все живые хиппи, которые на сегодняшний день сохранились в мире. Я понятия не имел, что их еще так много, но здесь были десятки, если не сотни. Они бродили группами по шесть-восемь человек, играли на гитарах, передавали друг другу косяки с марихуаной, загорали. Они выглядели в точности так, как могут выглядеть люди, посвятившие четверть века бродяжничеству и употреблению наркотиков. У многих из них не хватало зубов и волос, но это компенсировалось пропорционально возросшим числом детей и собак. Дети резвились, бегая босиком, а собаки, как всегда, старались цапнуть меня.

Я пошел по Дамраку, предвкушая удовольствие. Нам с Кацем Амстердам понравился больше других европейских городов. Он был красивым, приветливым, в нем были отличные бары и легальная марихуана. Если бы мы в тот раз задержались в нем еще на неделю, я бы остался тут навсегда и сидел бы на площади с акустической гитарой и детьми по имени Солнечный луч и Зиппити Ду-Да.

На Дамраке было полно туристов, хиппи и горожан, вышедших за покупками. Все они двигались в разных темпах: туристы едва плелись, словно шли со связанными шнурками, глядя куда угодно, только не в ту сторону, куда двигались; хиппи горбились под рюкзаками и были торопливо-деловиты; покупатели метались среди тех и других как заводные игрушки. Невозможно было настроиться на какой-нибудь собственный ритм. Здесь я столкнулся с проблемой, памятной по Люксембургу: ни в одном отеле не было мест. За похожим на тюрьму королевским дворцом на площади Дэм я свернул в боковые улицы, о которых смутно помнил, что там много маленьких отелей. Но оказалось, что в большинство из них даже не нужно заходить, поскольку объявления в окнах на полдюжине языков гласили: «МЕСТ НЕТ».

Да, с тех пор многое изменилось. Я помню, мы с Кацем, едва сойдя с поезда, сняли комнату в первой же гостинице в квартале моряков — а это было в разгар лета. Номер стоил 5 долларов в сутки, включая омлет на завтрак. Правда, нам пришлось делить комнату с двумя парнями немного старше нас.

Они терпели нас только до середины второй ночи, когда Кац с трудом вылез из кровати после гала-вечера в клубе Парадайз и с шумным вздохом облегчения пописал в мусорную корзину.

— Я думал, что это раковина, — несколько неубедительно объяснил он на следующее утро. Наши соседи съехали сразу после завтрака, и оставшуюся часть недели комната целиком принадлежала нам.

Распорядок дня выработался сам собой. Каждое утро мы вставали на завтрак, затем возвращались в номер, плотно задергивали занавески и укладывались спать на весь день. Примерно в четыре часа просыпались, принимали душ, переодевались в свежую одежду, причесывались и спускались в бар «Анко», где сидели, наблюдая за улицей и отпуская замечаниями о том, какие хорошие люди голландцы, что смогли заполнить свой город множеством каналов, красивых шлюх и разнообразных алкогольных напитков.

В «Анко» нас обслуживал молодой бармен с треугольной бородкой и в красном пиджаке, который был ему мал размера на три. Несколько лет назад он, видимо, слишком глубоко затянулся марихуаной, и теперь постоянно выглядел так, будто ни за что не вспомнил бы, как его зовут, не заглянув в собственную визитку. Он продавал нам гашиш, а в шесть часов мы выкуривали в качестве закуски по сигарете с марихуаной и отправлялись в индонезийский ресторан по соседству. Позже, когда на город опускалась темнота и на углах занимали свои позиции проститутки, а вечерний воздух наполнялся запахами конопли и жареного картофеля, мы выходили на улицу и нередко оказывались случай но вовлеченными в драку.

Часто мы ходили в «Парадайз» — ночной клуб, переделанный из старой церкви, где безуспешно пытались заклеить девочек. У Каца была очень странная манера знакомиться. Он подходил к девушке и с озабоченным, видом говорил: «Извините, я знаю, что мы незнакомы, но мне очень нужно освободиться кое от чего…»

— От чего? — спрашивала девушка.

— От полутора унций спермы, — отвечал Кац, сияя идиотской улыбкой. Это никогда не срабатывало. Но и мой подход оказался не лучше: я выбирал самую некрасивую девушку из тех, что были, и вежливо спрашивал, не купить ли ей что-нибудь выпить, но в ответ мне всегда предлагали, мягко говоря, отвалить. Поэтому по ночам вместо общения с девушками мы доводили себя до состояния, которое называли ППД — Продвинутая Познавательная Дисфункция.

Однажды ночью мы познакомились с озадаченными африканцами, которых Кац стал убеждать поднять бунт на родине. Он так напился, что отдал им свои часы марки Bulova (видимо полагая, что знание точного времени — самое важное при организации переворота), которые принадлежали его дедушке и стоили целое состояние. Потом, всю оставшуюся часть лета, когда я спрашивал у него время, он с горечью отвечал: «He знаю. У меня есть человек в Зулуленде, который следит за временем вместо меня». Через неделю такой жизни мы обнаружили, что истратили половину наших ресурсов, и сделали вывод, что пора двигаться дальше.

Голландцы очень похожи на англичан. И те, и другие беспечны (я употребляю это слово в самом лучшем смысле). Они одинаково паркуют машины, выставляют корзины для мусора, бросают свои велики у ближайшего дерева или стены. Они не одержимы аккуратностью, которая так достает в Германии или Швейцарии, где машины на стоянках выстроены словно по линейке.

Они даже разговаривают почти так же, как англичане. Это всегда озадачивало меня. Я как-то работал с одним голландцем в The Times и однажды спросил его, как правильно произносить фамилию художника: «Ван Гог» или «Ван Гок»? Он ответил почему-то раздраженно: «Нет, нет, это Винсент Ван…» — и прокашлял что-то, словно ему в горло попала мошка. После этого каждый раз, когда я спрашивал его, как произносятся по-голландски различные редкие слова, типа «Международный валютный фонд», «яйца-пашот», «куннилинг» — он всегда отвечал тем же отрывистым кашлем. Но, как ни странно, когда голландцы разговаривают друг с другом, они вообще так не кашляют. Их речь звучит как своеобразный вариант английского.

Мы с Кацем часто замечали это, особенно когда на улице какой-нибудь незнакомец выходил вдруг из тени и говорил: «Привет, морячки, не подмажете мне бока?» — или нечто в этом роде, а потом выяснялось, что он просто просил прикурить.

Теперь я снова столкнулся с этим явлением в отеле, когда зашел в маленькую гостиницу и спросил добродушного хозяина, есть ли у него свободный номер.

— О, я не думаю, — воскликнул он. — Но подождите, я спрошу у жены.

Он просунул голову в дверь сквозь украшенные бисером занавески и закричал (по крайней мере, так я услышал):

— Марта, как там в твоих леггинсах? Ты уже совсем мокрая?

Из-за занавески в ответ раздался голос:

— Нет, но когда спринцуюсь, немного пощипывает.

— Ты пахнешь подходяще?

— Да, бобами и влагой.

— А как насчет твоих дырок — они источают сладость?

— О да, конечно.

— Я пососу их вечером?

— А как же!

Он возвратился ко мне с грустным выражением лица:

— Извините, я думал, будет аннулирование, но его, к сожалению, нет.

— Всюду преобладает запах бензина, — сказал я вместо благодарности и ушел.

Комнат нигде не было. В конце концов грустный и подавленный, я поплелся на вокзальную площадь к офису VVV, государственного туристического агентства, в службу по поиску жилья. Внутри толклись не меньше восьми групп усталых туристов, в каждой из которых было человек по тридцать. Персонал VVV отправлял людей в различные пригороды, поскольку в Амстердаме не осталось ни одной свободной комнаты ни за какую цену. Это в апреле. Что же здесь будет твориться в июле? Наверное, людей придется отправлять в Исландию. Большая вывеска на стене гласила: «Билеты на выставку Ван Гога все проданы». Тоже замечательно. Я приехал сюда в значительной степени для того, чтобы посмотреть выставку.

Пришлось встать в одну из очередей. Мне было жарко, я вспотел, устал и проголодался. Ноги болели. Мне хотелось принять ванну, хорошо поесть и выпить несколько кружечек пива. В моем организме не осталось ни одной счастливой клетки.

Каждый, кто выстаивал очередь — а это были в основном американцы, — подвергался целому допросу: каким условиям должны отвечать туалет, завтрак, удобства в комнате, каковы требования по общественному транспорту и ценам. Это занимало массу времени. Потом посетитель обычно обращался к своей половине, мужу или жене, и переводили им, о чем шла речь. Далее следовала длительная дискуссия и серия дополнительных вопросов: "Можно ли туда добраться на автобусе, а не поездом? ", « Есть ли вегетарианские рестораны возле отеля?», «Есть ли в отеле комнаты для некурящих?», «Будет ли такси на вокзале, или его придется заказывать самим, а если придется, то по какому телефону?», "В какое время уходит последний поезд? ", "Не следует ли вывести меня на улицу и расстрелять за то, что у меня такая большая жопа и задаю слишком много глупых вопросов? " — и так далее и так далее…

Когда достигалась договоренность по самым принципиальным вопросам, сотрудница VVV делала до двадцати звонков в различные отели, с бесконечным терпением и без всяких надежд: в большинстве отелей просто сообщали, что за такую цену мест нет. Тогда приходилось обсуждать более дорогие или более отдаленные гостиницы. На все это уходило столько времени, что хотелось аплодировать, когда кто-нибудь отходил наконец от окошка, и очередь продвигалась на шесть дюймов вперед.

Единственное, в чем мне повезло, — что девушка, занимающаяся нашей очередью, была красива. Не то чтобы при виде ее зада у вас потели ладони, но она была умна, добра, терпелива и говорила с тем утонченным голландским акцентом, от которого сердце просто таяло. Даже с самым тупым клиентом она разговаривала любезно и квалифицированно, легко переключаясь на французский, немецкий, английский и голландский. Признаюсь честно, я был очарован. К тому времени, когда я добрался до окошка, то с трудом сдержался, чтобы не выпалить: «Что, если нам хорошенько потрахаться, а потом пожениться?» Но вместо этого я робко попросил место в гостинице где-нибудь в северном полушарии. Она нашла мне ее в Харлеме.

Харлем был очень приятным местом. Люди в очереди падали в обморок, когда им говорили, что придется жить в отеле за пределами Амстердама, но я был доволен. Харлем находится всего в двадцати минутах езды от столицы. Это симпатичный маленький городок с красивым собором, уютной площадью, а также с многочисленными хорошими ресторанами, дешевле и малолюднее, чем в Амстердаме. Я съел бифштекс размером с грелку, вернулся в отель, принял горячий душ и лег спать совершенно счастливым.

Наутро я отправился в Амстердам. Раньше мне нравилось гулять по улицам воскресными утрами, но теперь эти прогулки доставляют мне все меньше удовольствия. Последствия субботней ночи — блевота, мусор, мятые пивные банки — все это еще не убрано с тротуаров, а на окнах всех магазинов чернеют наводящие тоску решетки и железные ставни. Они придают улицам пугающий вид, что в Европе воспринимается как абсурд.

Я прошел к каналам и сразу почувствовал себя лучше. Вдоль каналов Амстердам выглядит необыкновенно красивым, особенно в воскресное утро, когда вокруг почти никого нет. Какой-то мужчина грелся под солнцем на крылечке своего дома с чашкой кофе и газетой в руках, другой возвращался откуда-то с бутылкой вина, прошла в обнимку юная парочка, излучая посткоитальное сияние, и какой-то одинокий велосипедист не спеша проехал с одной боковой улочки на другую. Они появились словно специально для того, чтобы довести эту утреннюю сцену до совершенства.

Стоя на маленьком горбатом мостике, я долго глядел в мерцающую голубую воду, пока прогулочный теплоход, полный туристов с фотоаппаратами, не врезался в зеркальное отражение тихой улицы, разрушив ее очарование. После него, как всегда, остался плавать потревоженный мусор, и я вспомнил, что Амстердам еще и очень грязный город. Он полон собачьего говна, всяческого хлама и граффити. Граффити здесь повсюду — на телефонных будках, на садовых скамейках, на стенах. Я никогда не видел так много таких плохих граффити. Это была просто пачкотня, выполненная людьми с мозгами не больше вишни. У голландцев вообще проблема с бессмысленными преступлениями. В Амстердаме вас могут ни разу не ограбить, но вечером в центре города невозможно припарковать машину, чтобы ее не поцарапали отверткой.

Когда мне было двадцать лет, я полюбил Амстердам за его открытость и терпимость, его свободное отношение к легким наркотикам и сексу, а также прочим грехам, которых в двадцать лет более чем достаточно. Но теперь я нашел его ужасно скучным. Жители Амстердама, видимо, просто зациклились на идее терпимости, как все люди, которые, однажды выбрав политические взгляды (пусть даже неверные), потом защищают их, несмотря ни на что. Веками гордясь своей мудрой терпимостью, теперь они не могут не проявлять благородную терпимость к граффити, к хиппи с волосами и даже к экскрементам и грязи. Возможно, им просто нравятся собачье дерьмо и мусор. Я даже надеюсь, что это так, иначе трудно объяснить, почему И" того, и другого в Амстердаме так много.

То и дело я видел здания в строительных лесах, нуждающиеся в ремонте. Амстердам построен на болоте и, чтобы дома не погрузились в воду, приходится их постоянно укреплять. Один мой знакомый купил в Амстердаме дом на маленьком канале и вскоре обнаружил, что сваи за триста лет полностью разрушились, и его новое жилище за короткое время могло превратиться в подвал. Подложить новые сваи оказалось не самой легкой и не самой дешевой работой в мире, стоившей ему в два раза больше той суммы, которую он заплатил за сам дом. Это было почти двадцать лет назад, но он до сих пор носит дырявые носки из-за долгов.

Я думаю, подобные истории с вариациями повторены в бесчисленных строениях, расположенных по всему городу, так что жители Амстердама достойны восхищения за то, что вдоль каналов все еще стоят дома, и, более того, являются жилыми.

Вечером начал накрапывать дождь. Подняв воротник и косясь сквозь залитые водой очки на выставленные в витринах «товары», я шагал по темным улицам района красных фонарей. Он сильно изменился с тех пор, как я был здесь впервые. В 1973 году самым злачным местом в городе был клуб с вывеской, которая гласила: «НА СЦЕНЕ — НАСТОЯЩЕЕ ФОКИ-ФОКИ ШОУ». Теперь все стало намного более откровенным. Витрины магазинов были полны пугающими наборами эластичных членов, вибраторов, плеток, видеокассет, мазей, журналов, кожаной одежды и другой экзотики, которую нельзя найти в американских городах. На одной витрине демонстрировался пластиковый, в натуральную величину, поразительно реалистичный репродуктивный женский орган с увеличенными половыми губами. Это напоминало пособие для занятий по анатомии, но и в этом случае студенты должны были бы, глядя на него, падать в обморок.

Журналы выглядели еще круче. В них показывались разнообразные пары, занимающиеся всеми видами секса, который только можно вообразить — гетеросексуалы, геи, садомазохисты, чудовищно жирные люди (полагаю, чисто для расслабления в связи с комизмом зрелища) и даже животные. На обложке одного журнала была изображена женщина — как бы получше сказать? — оказывающая жеребцу оральную услугу, на которую он никогда не мог бы рассчитывать даже со стороны кобылы. Я был потрясен, тем более что видел только выставленное в витринах. Уж Бог знает что скрывалось под обложками журналов.

Шлюхи по-прежнему были там. Они сидели в окнах, освещенных розоватым светом, и подмигивали мне, когда я проходил мимо. («Э, да я им нравлюсь!» — радовался я, пока не понял, что они подмигивают всем подряд.) За ними иногда различались маленькие комнатенки, где они занимались своим бизнесом, выглядевшие белыми и чистыми — прямо как клиника, куда бы вы пошли, чтобы там осмотрели ваш геморрой. Двадцать лет назад почти все проститутки были голландками. Они были дружелюбны, добродушны и часто ошеломительно красивы. Но теперь все шлюхи были азиатками или африканками, выглядели жалкими и потрепанными, даже когда складывали губки и посылали воздушные поцелуи в самой кокетливой манере. В Амстердаме целая улица красных фонарей, протянувшаяся на несколько кварталов, включая соседние переулки. Я не мог поверить, что так много людей в Амстердаме — так много людей в мире! — нуждаются в такого рода помощи для того, чтобы кончить. Что случилось с личной инициативой?

Утро последнего дня я провел в музее. «Ночной дозор» не выставлялся, потому что несколько дней назад какой-то сумасшедший пырнул его ножом, после чего оба — и сумасшедший, и картина — были отправлены на реставрацию. Но музей настолько огромен — 250 залов! — что там было много другого, на что стоило посмотреть.

Потом я пошел в дом Анны Франк. Он был полон народа, но все равно производил большое впечатление. Восемь евреев провели здесь три года, прячась над лавкой пряностей Отто Франка, и теперь бесконечный поток посетителей проходил по ней каждый день, чтобы увидеть знаменитый книжный шкаф, который скрывал вход в комнаты, где они жили. Самое трагичное заключается в том, что и семья Франков, и их друзья были преданы доносчиком и схвачены в августе 1944 года, накануне освобождения Голландии союзниками. Еще несколько недель, и они были бы спасены. Но семеро из восьми человек погибли в концентрационном лагере. Только отец Анны выжил.

Музей Анны Франк очень ярко передает тот ужас, который произошел с евреями. Но стыдно, что в нем не упоминаются те голландцы, которые не боялись рисковать собственной жизнью, чтобы спасти людей. Секретарше Отто Франка приходилось каждый день в течение трех лет добывать еду для восьми человек, а также для себя и своего мужа при строжайшем нормировании продуктов. Это было крайне трудно, не говоря уж о том, что опасно, и тем не менее двадцать тысяч голландцев укрывали евреев во время войны. Они достойны глубокого уважения.

В этом музее меня потрясла одна фотография, которую я раньше не видел. На ней немецкий солдат целился в женщину с маленьким ребенком, которого она прижимала к груди, съежившись от страха возле рва с телами убитых. Я долго не мог оторвать от снимка глаз, бесполезно стараясь представить себе, кем надо быть, чтобы делать такое.

Конечно, это было не лучшее, на что стоило посмотреть перед отъездом в Германию.

Гамбург

В Гамбург я ехал через Оснабрюк и Бремен, и прибыл туда рано утром. До этого я практически не был в Гамбурге. Мы вместе с Кацем проезжали его на поезде по пути в Скандинавию, и стояли здесь полчаса, пока к составу прицепляли дополнительные вагоны. Это было поздней ночью, и мне запомнился только темный пустой вокзал. Но теперь, в шесть часов утра, здесь было светло и многолюдно.

Я пробился сквозь толпу к информационному окошку и, помня о трудностях, с которыми столкнулся в Амстердаме, радостно выложил кругленькую сумму, чтобы мне нашли жилье. Какова же была моя досада, когда оказалось, что гостиница, в которую направил меня любезный молодой человек, находится прямо напротив вокзала. Я и сам мог бы найти ее ровно за тридцать секунд, сохранив деньги на ночной клуб. Тем не менее отель «Попп» был удобным, имел ресторан и бар, и я не стал расстраиваться. Хотя мог бы: комната была маленькая и темная, с двадцативаттной лампочкой в настольной лампе, без ковра, без телевизора, а кровать по размерам и конструкции смахивала на гладильную доску. С другой стороны, такое название, как «отель Попп», невозможно было забыть, как это часто случалось со мной в чужих городах, из-за чего приходилось колесить на такси, пока я не узнавал свой отель «в лицо».

Перед ужином я вышел прогуляться. В переулках вокруг вокзала паслись несколько самых страхолюдных проституток из всех, что мне доводилось видеть, — женщины лет пятидесяти в мини-юбках и черных ажурных чулках, с кое-как намазанной помадой и сиськами, висящими до колен. Невозможно было понять, где они берут клиентов. Одна их них одарила меня взглядом типа «Привет, дорогуша!» — и я чуть не попал под автобус, попятившись от нее на дорогу. Но через пару кварталов картина стала меняться в лучшую сторону. Я забыл в отеле план города, так что не имел понятия, куда иду. Но мне было все равно: стоял теплый весенний вечер, город уютным пледом окутывали сумерки, и люди беззаботно гуляли по улицам, не спеша рассматривая товары в витринах. Мне было приятно оказаться среди них.

Я представлял себе Гамбург более мрачным — что-то вроде германского Ливерпуля, полного полуразрушенных эстакад и пустырей. В этом городе уровень безработицы превышает 12 процентов (самый высокий показатель в Германии), так что я ожидал худшего, однако не увидел в Гамбурге ни бедности, ни толп недовольных — по крайней мере, на первый взгляд. Магазины вдоль главной улицы были завалены великолепными товарами — намного лучшими, чем на Оксфорд-стрит, а прилегающие улочки сверкали огнями бистро и ресторанов, за стеклами которых я видел людей, ужинавших элегантно и со вкусом.

Я прошелся по большой ратушной площади, завернул за угол и увидел Иннер Алстер — меньшее из двух озер, вокруг которых расположился Гамбург. По картам я знал, что они здесь есть, но никак не мог ожидать, что это насколько прекрасно. Иннер Алстер — достаточно большой прямоугольный водоем посреди города, наполненный тишиной и темнотой. Я долго сидел на скамье, любуясь отражениями огней, мерцающими на поверхности озера и прислушиваясь к плеску воды, а потом дошел до моста через канал, где встречаются оба озера. Аутер Алстер, едва видимый в темноте, показался мне даже более красивым, но я отложил его посещение на следующий день.

К тому времени я здорово проголодался, и направился к приветливым огням отеля «Попп». Там я сытно и на редкость вкусно поужинал, набивая живот булочками и салатами, мясом и картошкой, заливая все это хорошим немецким пивом. Наконец, уже заполночь, с трудом выбрался из-за стола — к радости шести турецких официантов, которые уже несколько часов терпеливо дожидались, пока я уйду. Спустившись в крошечном, неторопливом лифте на четвертый этаж, я провел не менее получаса, пытаясь попасть ключом в замочную скважину, а когда ввалился в номер, то сразу завалился на кровать, немедленно погрузившись в глубокий и, должен признаться, далеко не бесшумный сон.

Я проснулся в полосе солнечного света, слишком горячего и яркого, чтобы продолжать спать. Пришлось доплестись до окна, за которым обнаружилось такое роскошное утро, что его нельзя было потерять. Меня трясло с похмелья, но после двух чашек крепкого кофе, горсти аспирина, пары сигарет и приступа кашля, от которого я чуть не помер, самочувствие стало терпимым. Терпимым настолько, чтобы предпринять небольшую прогулку в порт, где были только краны, доки и широкое устье Эльбы. Я вспомнил некстати слова Конрада Аденауэра: «Когда вы доберетесь до Эльбы, то почувствуете запах Пруссии». Я же чувствовал только запах дохлой рыбы. По крайней мере, мне так показалось. Вполне возможно, это и был запах Пруссии.