— Вестимо, ты шутник известный. — После нескольких не совсем удачных попыток посадник встал, наконец, на ноги. — Да только шутки твои, случается, добрым людям боком вылазят.

— Боком им вылазят не мои шутки, а собственное воровство и беззаконие… Ты хоть сам как поживаешь?

— Славно живу, не жалуюсь. Княжескую пользу блюду. Дани собираю. Рубежи стерегу… А ты сюда, Добрынюшка, никак по делу послан?

— По делу. Правду буду править, а потом и суд. И для тебя я нынче не Добрынюшка, а боярин Добрыня Златой Пояс, княжий вирник.

— Не обижайся, боярин. — Посадник подтянул повыше порты. — Одичал в этой глухомани. Ты лучше скажи, какая такая напасть в моей земле приключилась, если сюда столь славного мужа прислали.

— Будто бы ты сам не знаешь. В твоей земле с месяц назад княжеский служка Власт Долгий пропал. Слух есть, что погубили его здесь со злым умыслом.

— Вот ты про что, боярин… — Похоже, у посадника отлегло от сердца. — Было такое несчастье. Только без всякого умысла. Упился твой Власт хмельным медом, подрался, вот его, болезного, и пришибли.

— Кто пришиб?

— Кабы я знал, так этот лиходей давно бы на суку висел… Мимо нас разный народец шляется. И весь, и меря, и чудь заволочская. Варяги захаживают. Случается, что и печенеги у рубежей трутся.

Посадник хотел сказать еще что-то, но Добрыня нетерпеливо прервал его:

— Покойник где?

— Сожгли по обычаю, а горшок с прахом при дороге выставили. Волхв варяжский при том присутствовал. Хочешь — у него спроси.

— Почему сожгли, разбирательства не дождавшись? Он ведь не смерд какой-нибудь, а княжий служка. Из знатного рода. Вашим лапотникам не чета.

— Опасались, как бы он не протух. Вишь какая жара стоит.

— Квас твой не протух. — Добрыня поддел ногой пустой горшок. — Небось в леднике его держишь. Мог бы и покойника туда до времени определить.

— Не взыщи, боярин. Не сообразил я…

— А почему после смертоубийства гонца в стольный град не отрядил?

— Засуха проклятая реку выпила. Плыть нельзя. А конный до вас не скоро доскачет.

— Я вот доскакал. — Добрыня, звеня тяжелыми бронями, грозно надвинулся на посадника.

— Так это ты! — Посадник, придерживая порты, отступил в угол. — Другого такого скакателя и у степняков не сыщешь. Да и аргамака своего с нашими клячами не равняй.

— Увертлив ты, как ужака… А где барахлишко Власта? Конь? Грамоты?

— Барахлишко вместе с ним спалили. Конь на моей конюшне стоит. А вот грамот при покойнике не имелось, это я тебе, как отцу родному, глаголю.

— Все проверим. Потому я сюда и приехал.

— Если злодея найдешь, как с ним полагаешь поступить? — спросил посадник.

— Как издревле повелось. Выдам его родне убитого на расправу. А коль мстителя не найдется, виру потребую.

— Велика вира?

— Восемьдесят гривен.

— Тебе из них сколько причитается?

— Десятина.

— Я сто гривен дам, только оставь нас, боярин, в покое. Самая страда. Хлеб пора убирать, в гумна возить, молотить. Нынче каждый человек на счету. Даже малые дети к делу приставлены… Твой розыск нам дороже вражьего набега обойдется.

— Что я тогда князю скажу? — Добрыня с недобрым прищуром глянул на посадника.

— Как было, так и скажешь. Дескать, заезжие тати Власта Долгого в хмельной ссоре порешили, а сами неведомо куда скрылись.

— Не на того ты, хозяин, попал. Я кривды сторонюсь и к мздоимству пристрастия не имею. Розыск проведу по справедливости. Людей зря дергать не буду, к вечеру все закончу. Скликай мужей всех сословий на вече. Ежели кто добром не пойдет, того пусть силой ведут. Ворота вели запереть и стражу везде выставь. Да не забудь предупредить, чтобы лучшее платье одели. Мол, киевский боярин на вас полюбоваться хочет…

К полудню все мужское население городка собралось во дворе посадника. Погрязшие в заботах люди, планы которых на нынешний день накрылись медным тазом, хмурились и роптали, тем более что о причинах, побудивших власть сознать вече, никто ничего не знал.

Впрочем, предположения высказывались самые разные — от угрозы моровой лихорадки до новой перемены веры.

Посреди двора поставили большую телегу, предназначенную для перевозки снопов. Вслед за княжеским посланцем на нее взошли: посадник, сотский, с полдюжины наиболее уважаемых граждан и трое волхвов варяжской веры, прежде ревностно служивших Перуну, Хорсу и Велесу.

Подле телеги местный кузнец установил горн, где на жарких углях калилось железо, испытанию которым должны были подвергнуться не только подозреваемые, но и главные свидетели.

Вече, по обычаю, начали с жертвоприношений. Ради Одина зарезали ягненка, ради Тора зарубили петуха, ради Фрейи свернули шею голубке. Омыв руки жертвенной кровью, старший волхв попросил у богов мудрости для судей, раскаяния для злодеев и процветания для всего остального люда.

Потом встал сотский Ульф Дырявая Шкура, старый воин, некогда ходивший со Святославом на греков, и кратко изложил суть вопроса, вынесенного на мировую сходку.

Упоминание имени Добрыни Никитича, имевшего также прозвище Златой Пояс, заставило толпу приветственно загудеть. О его подвигах были наслышаны все — и о том, как Владимира Святославовича на княжеский стол сажал, и как на серебряных болгар походом ходил, и как град Полоцк на копье брал, и как с погаными сражался.

Кроме того, досужие люди сказывали о Добрыне много небылиц — про Змея Горыныча, про злую чародейку Маринку и про великую опалу, в коей ныне якобы пребывает боярин.

Весть о том, что сейчас состоится розыск злодеев, погубивших княжеского служку, также не оставила горожан безучастными, поскольку касательно этого события ходило немало слухов.

После сотского наступила очередь Добрыни. Скинув шлем, он приложил руку к сердцу и поклонился на все четыре стороны. Речь его потекла плавно и ритмично — при большом скоплении народа говорить полагалось совсем иначе, чем наедине или в малом обществе.

— Люди добрые, позвольте слово молвить. Простите, что от трудов праведных оторвал вас. Не по своей прихоти усердствую, а по воле князя Владимира Сятославовича. Причина того вам ведома. Причина, прямо скажем, худая. Случилось в вашем городе злое дело. Правду о нем выпало мне вызнать. И я ее вызнаю, если вы всем миром мне пособите. Заведем мы сейчас сокровенную беседу. Ежели кого позову, пусть смело выходит сюда, на лобное место, и говорит честь по чести, не кривит. А который станет путаться или в заблуждение нас умышленно введет, тот будет железом испытан. За это не взыщите. Не мной сей порядок заведен, и не на мне кончится. Из всех вас, люди добрые, я знаю только посадника Чурилу Якунича…

— Торвальда, — процедил сквозь зубы посадник. — Торвадьда Якунича…

— Торвальда. — едва заметно усмехнувшись, повторил Добрыня. — С него, возблагодарив 6огов, и начнем… А вы все слушайте и, если что не так, поправляйте. Робеть не надо. Ограждены вы страхом грозы княжьей.

— Князь-то далече, случись какая обида, его не дозовешься, — выкрикнул из толпы какой-то удалец.

— Князь далече, да я близнехонько. — Для пущей убедительности Добрыня повел могучими плечами, после чего поворотился к посаднику. — Отвечай, Торвальд Якунич, когда ты узнал о приезде в город вольного человека Власта Долгого?

— О том пребывал в неведении. Ко мне он на поклон не являлся. Тишком в город пробрался. — Посадник отвечал таким тоном, словно его спрашивали про что-то непристойное.

— А о смерти его что можешь сказать?

— Наутро мне сотский донес. Дескать, лежит в конце Портомоечной улицы мертвец неизвестного звания без сапог и верхнего платья, а поблизости оседланный конь бродит.

— Истинно так было, — кивнул стоящий рядом сотский.

— Как ты, Торвальд Якунич, дальше поступил?

— Велел сотскому сыск учинить.

— Учинил ты его, славный воин? — Добрыня обратился к Ульфу.

— Недосуг мне было. Я ту заботу десятскому Тудору Судимировичу перепоручил. — Сотский пребывал в столь почтенном возрасте, что давно перестал принимать к сердцу такие вещи, как княжеская немилость или осуждение толпы.

— Тудор Судимирович, отзовись! — обратился Добрыня к толпе.

— Вот он я. -Легкой походкой прирожденного охотника десятский приблизился к телеге.

— Так было, как сотский сказал?

— Ей-ей, — подтвердил десятский.

— Тогда доложи нам, что ты разведал?

— Перво-наперво поспешил я на Портомоечную улицу. Глядь, лежит в канаве мертвый человек. Ликом синь-синешенек. Уста разбиты. Из платья на нем только исподнее. Но справное, из поволоки заморской. Подле гнедой конь ходит. Храпит, мертвечину учуяв. В руки не дается. Еле еле его укротил. От коня и сыск зачал. Животина приметная, добрых кровей. Стража городовая коня признала.

— А мертвеца? — перебил его Добрыня.

— Опосля и мертвеца. Хотя не сразу. Вельми изувечен был. Да только одному стражнику в память его перстень оловянный запал. Вот этот. — Десятский выставил вперед палец, на котором было надето скромное тусклое колечко. — По перстню только горемыку и признали. В город въезжая, он Властом Долгим назвался, а больше про себя ничего не поведал.

— За смекалку хвалю, — сказал Добрыня. — А перстенек сюда пожалуй. Его надлежит родне покойника вернуть.

— Не подумай, боярин, что я на эту безделушку польстился. — Десятский с поклоном преподнес кольцо Добрыне. — Чуяло сердце, что его сберечь надо. Улика как-никак.

— К тебе, мил человек, упреков нет. Поведай, как дальше дело было.

— Позвал я волхвов и велел поступить с мертвецом пристойно. В помощь своих людишек дал, дабы те погребальный костер сложили. Дымом на небо ушел Власт Долгий.

— Тризну справили?

— Не без того. Пусть и посторонний человек, а дедовские обычаи соблюсти следует.

— За усердие благодарствую. И тебе, Тудор Судимирович, и тебе, посадник, и вам, волхвы. — Добрыня поочередно кивнул всем упомянутым лицам. — Что ты можешь касательно его ран сказать?

— Не имелось ран. Без кровопролития обошлось. Надо полагать, что нутро ему отбили и кости переломали. Весь в синяках да багровинах был. Усердно над ним потрудились, в охотку.

— Как ты сам полагаешь, он хмельное перед смертью употреблял?

— Хоть и мертвый был, а перегаром на сажень разило.

— Бражничают ваши людишки?

— Кто как. Есть такие, что, почитай, каждый день во хмелю.

— Сделай одолжение, мил человек. Обойди вече и выставь всех пропойц на мои очи.

В толпе сразу раздались недовольные выкрики, но деваться было некуда — высокий тын не позволял, да и стражники зорко следили, чтобы никто не сбежал.

Десятский оказался малый не промах — действовал сурово и расторопно, не давая поблажки ни своим, ни чужим. Скоро перед телегой выстроились два десятка испитых мужиков, одетых преимущественно в отрепье. Присутствовали здесь не только славяне, известные своим пристрастием к горячительным напиткам, но и прижившаяся в городе лесная чудь, союзные степняки-торки, и даже варяги.

— Вспоминайте, мошенники, кто с покойником бражничал в канун его смерти? — грозно произнес Добрыня.

Пьянчужки молчали, кто набычившись. кто искательно улыбаясь. Лишь один смельчак выдавил из себя невнятное: «Не-е-а…»

— Нет? — приставив ладонь к уху, переспросил Добрыня. — Онемели с перепуга? Уповаете, что на нет и суда нет? Обманываетесь! Будет вам суд. А пока стойте здесь, пусть на вас честной народ полюбуется… Кто не понял меня, растолкую, — это относилось уже к основной массе присутствующих. — Пусть каждый из вас пройдет мимо сих дармоедов и, если не убоится, плюнет им в рожу. Начинайте слева, становитесь справа. Не робейте и не упирайтесь. Моими устами вам повелевает сейчас сам великий князь.

Нехотя, но пошли. А что остается делать подневольному человеку? Кому охота княжьему вирнику перечить? Попробуй потом оправдайся. С властью сутыжничать, что с волком теля делить.

Горожане тянулись цепочкой между телегой и строем пьяниц, но преимущественно взирали не на своих непутевых земляков, давно всем глаза намозоливших, а на Добрыню, который, несмотря на полуденную жару, не снял с себя ни броней, ни меча, а только голову обнажил.

Да и сам боярин уделял проходящим мимо него людям самое пристальное внимание. Можно сказать, глазами ел.

Таким манером протопала уже не одна сотня, как вдруг Добрыня указал на какого-то ничем не примечательного горожанина.

— Остановись-ка, братец мой!

Тот, словно споткнувшись, замер на месте, застопорив двигавшуюся вслед шеренгу. Внимание знатной особы, похоже, ничуть не льстило ему, а, наоборот, смущало.

— Тебя как кличут? — спросил Добрыня, рассматривая горожанина с ног до головы.

— Радко Скорядич, — смиренно ответил он.

— Чем занимаешься?

— Извозом.

— Далече ездишь?

— Нет, недалече. В сумежные городишки.

— Что так?

— Кони слабосильные.

— Где ж ты, Радко Скорядич, такие ладные сапоги раздобыл?

— У заезжего купца.

— Поди, щедро заплатил?

— В меру.

— Повезло тебе, братец. Сапоги-то не простые. Заморского покроя. И сафьян на загляденье. Такие разве что в Царьграде носят, да еще в стольном Киеве. Даже в Новограде ничего подобного не сыщешь. А не велики ли они тебе?

— В самый раз.

— А ну-ка, молодцы, проверьте!

Повинуясь знаку Добрыни, двое дюжих стражников приподняли Радко и хорошенько встряхнули. Сапоги пали на землю, как переспелые яблоки, дождавшиеся осенней бури. На ногах остались только размотавшиеся онучи.

— Где остальные пожитки Власта Долгого? — слово это Добрыня молвил, как мечом рубанул.

— Откуда мне знать? Мои сапоги! Облыжно обвиняешь, боярин! — кричат все еще трепыхавшийся в воздухе Радко. — Лукавое слово не доказательство. Боги истину знают!

— Вот мы их сейчас и спросим. — Добрыня упер руки в бока. — Только сначала тебя, братец, железом испытают. И если ты, паче чаянья, перед людьми и небом чист, боги тебя в обиду не дадут. Заступятся. В ином случае не обессудь… Десятский, тащи его к огню.

Дрыгающего босыми ногами Радко быстрехонько доставили к горну, где кузнец уже извлекал из углей полосу металла, раскаленную до вишневого цвета.

Слаб в поджилках оказался Радко Скорядич. Сдался, даже железа не коснувшись, а только жар его ощутив.

— Пощади, боярин! — падая на колени, возопил он. — Не губи зазря! Нет на мне крови Власта Долгого! Все скажу, как отцу родному!

— Говори, — милостиво кивнул Добрыня. — Для того мы здесь и собрались.

— Сапоги не мои. Я за них той ночью корчагу браги отдал. За них да за носильное платье. Не ведал, что они с убиенного сняты.

— С кем ты сторговался? Назови имя?

— Имя не знаю. А на улице его Вяхирем обзывают. Да вот же он, лиходей, супротив тебя землю попирает.

Человек, на которого указал несчастный Радко, уже давно стоял, потупившись и заведя руки за спину, словно загодя приноравливался к дыбе. В шеренге пьяниц он был ниже всех ростом да, пожалуй что, и тщедушней.

— Ты очи не прячь, — сказал ему Добрыня. — Чужую жизнь отнять легко, а ответ держать тяжко.

— Не убивал я никого, — по-прежнему глядя в землю, буркнул человек, прозванный Вяхирем, то есть мешком сена, лентяем.

— Сам, значит, убился? С седла упал?

— Сие мне не ведомо. Я его мертвого нашел. Остыть успел. Одежка мне приглянулась, спора нет. На том свете она без надобности. Обуяла корысть. Разнагишил покойника и все его барахлишко вот этому живоглоту снес. — Он мотнул головой в сторону коленопреклоненного Радко. — Невинной овечкой сейчас прикидывается, а сам с младых ногтей скупкой краденого промышляет. Извоз держит только для отвода глаз. Товара у меня взял на целую гривну, а взамен корчагой сусляной браги одарил. Одно слово — мироед.

— Почему коня не продал?

— Не дался мне конь.

— Поблизости никого не видел?

— Никого.

— В каких богов веруешь?

— В нынешних. Асами называемых.

— Сейчас поклянешься их именем. Слова клятвы знаешь?

— Знал, да запамятовал.

— Ничего, волхв тебе напомнит. Слушай со вниманием, опосля повторишь… А ты, посланец богов, читай внятно, не бормочи. — Добрыня отступил от края телеги, пропуская вперед косматого страховидного волхва.

Поднятый спозаранку, тот не успел позавтракать мухоморами и поганками, а потому не достиг пока состояния, позволяющего запросто общаться с богами. Но не зря говорят, что дело мастера боится. Покрутившись немного на одной ноге и в кровь расцарапав себе лицо, волхв все-таки поймал нужный кураж. Глас, разнесшийся над двором посадника, был подобен вою волка:

— О хозяева мира, властители Астарда и Хеля, хранители меда жизни и прародители людей, призываю вас в свидетели! Клянусь копьем Одина, молотом Тора, мельницей Фрейра, власами Сив, яблоками Идунн и золотом ивергов, что не покривлю против истины ни в словах, ни в помыслах, ни в поступках. Залогом тому моя жизнь. В противном случае пусть на меня падут гнев богов и порицание людей.

Волхв еще продолжат вещать замогильным голосом, а Добрыня уже сошел с телеги и поманил к себе Вяхиря. Сошлись они возле горна, из которого услужливый кузнец уже извлек клещами железный слиток, предназначенный в будущем дли изготовления меча.

— Теперь дело за малым, — сказал Добрыня. — Ты должен повторить клятву, держа железо в руке. Боги не оставят невинного своим заступничеством, а лживец, дерзающий против истины, пострадает.

— Прежде ты именем князя действовал, а теперь еще и божьи права на себя взял. Не жирно ли? — Вяхирь зло оскалился. — Если ты такой праведник, почему сам железа сторонишься? Подай мне пример, червю ничтожному.

— Так тому и быть. — Добрыня голой рукой взял из клещей исходящий сизым дымком слиток и протянул его Вяхирю.

Тот, словно в умопомрачении, ухватился за раскаленное железо и даже успел произнести: «О хозяева мира…» — но тут же взвыл и затряс в воздухе растопыренной пятерней, словно невидимую мошкару разгонял. Сквозь вонь пота, дегтя, онуч и перегара пробился запашок горелого мяса.

— Ты лжец. — Взвесив железо на ладони, Добрыня швырнул его обратно в угли. — Да еще и трус. А потому казни подвергнешься позорной. В болоте утопнешь или живым в землю ляжешь. Больше мне тебе сказать нечего.

— Верно, трус я. Со страха солгал. — Вяхирь с тоской оглянулся по сторонам, словно ища сочувствия у присутствующих. — Но на снисхождение уповаю. Не губил я никого отродясь, кроме самого себя.

— А кто тогда губил?

— Догадки имеются. Только для меня в том опять же никакой выгоды. Если простит суд, то не простят тати, на коих подозрение через меня падет. Эх, обложили со всех сторон, аки волка шелудивого! Что так смерть, что этак погибель.

— Ужо тебе, кровопийца! Еще и ломается, как красна девица. Нюни распустил. — Посадник, наверное, перегревшийся на солнце, явил бурное негодование. — Он Власта Долгого убил, он! Больше некому! Пусть за невинную кровь своим животом ответит. Истребить его! Виру с такого прощелыги все одно не сыщешь.

— Не было еще такого случая, чтобы я законную виру с виноватого не сыскал. — спокойно возразил Добрыня. — За неимущего злодея вы всей вервью [40] дикую виру заплатите. Сыск еще не кончен. Последнее слово за Вяхирем… Излагай свои догадки, не упорствуй. Облегчи сердце. А я тебя в случае чего от недоброхотов отстою.

— Как же. слыхали. Только верится с трудом… Пес с псом снюхается, а боярин с боярином столкуется. Для того и пустили на свет холопов, чтобы они за все ответ держали. И за княжье самоуправство, и за боярский кривосуд, и за купеческое лихоимство.

— Его только за один поганый язык надлежит казнить! — окончательно рассвирепел посадник. — Да как он, выжига, смеет на мирской сходке поносными словами лаяться!

Добрыня между тем был настроен куда более миролюбиво. Голос свой надрывать не стал, а молвил с улыбочкой:

— Ты, как я погляжу, вольнодуме ц. И не дурак к тому же. Что тогда в хмельном пойле ищешь?

— Ничего не ищу. — Вяхирь опять уронил голову. — Топлю в нем свою грусть-печаль.

— К какому делу, кроме винопития, способен?

— Псарь я. С детства приставлен был к ловчим да гончим. В хворобах псовых сведущ. Да и в соколиной охоте толк понимаю.

— А скажи-ка мне: под которое крыло сокол цаплю бьет?

— Под левое, боярин.

— А ведь верно, — кивнул Добрыня. — Славное у тебя занятие. Усердные псари и соколятники навсегда нарасхват. Коль с пьянством покончишь, я тебя, так и быть, к себе в услужение возьму.

— Да я ведь вроде на смерть осужден.

— С этим успеется. Откройся перед судом, и будешь прощен. Нам истина нужна.

— Истина всем нужна. Да только каждому своя, — с философским видом заметил Вяхирь. — Истины я касаться не буду. А чему свидетелем был, поведаю без утайки.

— Сделай одолжение.

— Выпил я в тот день, каюсь, изрядно. Праздновали что-то в городе. Будто бы встречу солнца с месяцем. Вот я и набрался. Просыпаюсь ночью под забором. Темень, аки в царстве мертвых. Недалече конь всхрапывает и люди говорят. Не по-доброму говорят, с укорами. Ругня, а не разговор Я на голоса пошел. Десять шагов не успел сделать, как слышу: один человек вскрикнул. Ну тут и началось. Видеть я в ночи ничего не вижу, только слышу, как семеро одного смертным боем бьют. Ну, может, и не семеро, а трое-четверо. Сие одним только совам да нетопырям ведомо. Сначала этот бедолага еще держался. Бранился крепко и страшными карами грозил. Земными и небесными. Потом с ног свалился. Тут они его и добили. Потом пали совет держать: как с мертвым телом поступить. И так прикидывали, и этак, а все не по уму. Тогда один говорит: нальем ему в глотку вина, люди и подумают, что он в пьяной потасовке гибель поимел. Как сказано, так и сделано. Я в то время с испуга в соломе хоронился. Долго там просидел. Когда к покойнику осмелился приблизиться, уже вторые петухи пропели.

— Дышал он еще? — спросил сотский, весьма увлекшийся этой историей.

— Куда там! Не дышал. И сердце не билось. Рядом пустой мех лежал. Вина только на пару глоточков осталось. Но вино доброе, фряжское. Жаль, зазря перевели. Что дальше было, вы уже знаете.

— По всему выходит, что ты злодеев не видел? — уточнил посадник.

— Нешто я тварь ночная, чтобы взором мрак пронзать? Видеть я ничего не видел, зато ясно слышал. И хотя в страхе пребывал, кое-что запомнил.

— Ежели запомнил, тогда до нашего сведения доведи, — велел Добрыня.

— Наговорили они вместе много чего. Такой брани мне даже в темнице не доводилось слышать. Но напоследок, пока дело до побоища еще не дошло, Власт Долгий сказал: «Не высоко ли ты себя, холоп, ставишь. Берегись, падать будет жестко». На что ему был дан ответ: «Ты сам холоп княжий. А я вольный человек. Господину моему служу не за кусок хлеба, а из почтения. То же самое и тебе предлагаю. Внакладе не будешь». Последние слова Власта таковы были: «Меня не купишь. Я князю перстень целовал. И ваше стяжательство на чистую воду выведу. Ишь, обычай взяли, варяжские мечи да секиры поганым продавать. Киеву от этого не только убыток, но и прямая угроза. Мечи те потом на наши головы падут».

— Любопытные беседы у вас по ночам случаются, — произнес Добрыня как бы в задумчивости. — А пустой мех потом куда девался?

— Не знаю, — развел руками Вяхирь. — Может, люди подобрали. Вещь в хозяйстве нужная.

— Вино точно фряжское было?

— Истинно так. Мне его в Изборске у тамошних купцов доводилось пробовать. С иным не спутаю.

— Эй, миряне! — зычно крикнул Добрыня. — У кого фряжское вино в закромах имеется?

Возгласы в ответ последовали самые различные, но преимущественно отрицательные:

— Нет!

— Откуда нам, сирым, его взять!

— Даже и вкуса не ведаем!

— Нетути!

— Мы и брагой обходимся.

— Никак насмехаешься над нами, боярин!

— Вино пить, голым ходить!

— Еще чего! Мех такого вина дороже тельной коровы стоит.

Дабы утихомирить народ, Добрыне даже пришлось вскинуть вверх десницу.

— Верю всем, верю на слово, — молвил он. — А ведь помню, кто-то сегодня зазывал меня на кубок фряжского вина… Эй, стража, доставьте сюда посадского приказчика Страшко.

— Он делом неотложным занят! — На удивление всем, посадник осмелился перечить княжьему вирнику.

— Да и мы здесь тоже не бездельничаем, — вполне резонно возразил Добрыня. — Но если твоему приказчику недосужно, я его долго не задержу.

Страшко Ятвяга доставили прямо из посадских хором, где он по неизвестной надобности пребывал в самой глубокой подклети (так, по крайней мере, доложил десятский).

Глаза приказчика воровато перебегали с хозяина на Добрыню и обратно. На Вяхиря, вдруг ставшего на вече чуть ли не главным действующим лицом, он никакого внимания не обратил.

— Ты мне поутру фряжское вино предлагал? — как бы между прочим осведомился Добрыня.

— Предлагал, боярин, — с поклоном ответил Страшко.

— Много его у вас запасено?

— До зимнего торга должно хватить.

— Дорого, небось, плачено?

— Хорошо дешево не бывает.

— Ты этим вином всех подряд угощаешь?

— Только дорогих гостей.

— А мне говорили, что ты им даже мертвецов поишь.

— Каких таких мертвецов? — Страшко даже назад прянул, как учуявшая волка лошадь. — Ты, боярин, про что?

— Да ни про что. Постой пока здесь… Ты, десятский, за ним присматривай. В подклеть, откуда его взяли, людишек верных пошли. Пусть все до последнего сучка обозреют. Заодно и половицы снимут. Если клад какой обнаружится, сюда его… А где Вяхирь? Куда он запропастился?

— Здесь я. — глухо отозвался бывший псарь, успевший затесаться в толпу добропорядочных горожан. Рожу его, прежде схожую со спелой клюквой, испятнали белые яблоки.

— Чего испужался? — Добрыня подмигнул ему. — Обличья или голоса?

— Голоса. — Вяхирь, дабы казаться незаметнее, втянул голову в плечи.

— Его ты ночью слышал?

— Его.

— Он Власта Долгого холопом княжьим обозвал?

— Он.

— Клятву дашь и железа не убоишься?

— Деваться-то все одно некуда… За слово свое буду до конца стоять.

— Верю. — Добрыня перевел пристальный взор на Страшко, еше ничего толком не понявшего. — Почему порты глиной измазаны?

— Погреб рыл. — Приказчик стал отряхиваться, словно явился в баню, а не на мирскую сходку.

— Больше некому? Дворни у вас мало?

— Дворня на вече пошла.

— Потому, наверное, и рыл, что никто подсмотреть не мог? Или спешка обуяла?

Приказчик молчал, раз за разом косясь на посадника, но тот его сейчас как бы даже не узнавал. Горожане, еще не уяснившие, что же есть общее между убиенным Властом, фряжским вином, посадским приказчиком и рытьем погреба, усиленно перешептывались.

И лишь самые сметливые бросали в спину Страшко гневные реплики типа «Убивец!» и «Кровопийца!».

— Никак онемел? — произнес Добрыня с упреком. — Не беда. Ты даже язык проглоти, а ответ держать придется. Про твои воровские дела мне во всех околичностях ведомо, окромя пары пустяков: кто велел царского служку погубить, и кто при тебе в сообщниках состоял? Вопросы не простейшие, но от них твоя дальнейшая судьба зависит. Признаешься во всем — шкуру свою в целости сохранишь. Упираться вздумаешь — подвергнешься принуждению. Клещей и огня отведаешь. Тебе решать.

Посадник, до того пребывавший в некой кратковременной прострации, внезапно взревел: «Ты, изменник, мое честное имя опозорил!» — и, вырвав у ближайшего стражника сулицу [41], метнул ее в приказчика, не успевшего сказать ни «да», ни «нет».

Тучен был князь и одышлив, но руку имел все еще верную. Сулица насквозь пронзила Страшко и едва не задела стоявшего за его спиной десятского.

Вече охнуло, ахнуло и заголосило. Кто в задних рядах стоял, тот на забор вскочил. Малорослые на плечи высокорослых вскарабкались. Чай, не каждый день такие страсти доводится зреть. Это даже занятней, чем публичное сожжение отступников, в греческую веру переметнувшихся.

А тут новое зрелище подоспело — вернувшиеся из посадских хором стражники свалили к ногам Добрыни кучу мечей, секир и прочих смертоубийственных орудий.

— Это не все, — сказали они, отдуваясь. — Там вдесятеро больше осталось. Рук унести не хватило.

— Чего ради ты у себя оружницу [42] завел, Торвальд Якуиич? — обратился Добрыня к посаднику. — На кого войной собрался идти? На царя индийского, или на князя ляшского?

Тот, присутствия духа не теряя, ответил:

— Рубеж в двух шагах. Набег поганых час от часу ожидается. Как же без оружейного запаса отбиваться прикажешь?

— А разве место ему у тебя под полом?

— Уж это, боярин, позволь мне самому решать. Я дому своему хозяин, а равно и жизни своих дворовых, — этими словами, надо думать, посадник хотел оправдаться за убийство Страшко.

— Нет, Торвальд Якунич, — голос Добрыни разнесся по всему вече, как львиный рык. — Закончилось твое хозяйствование. Ты в княжьем городе правил, будто бы медведь в своей берлоге. Не было тебе ни надзора, ни обуздания. Что хотел, то и воротил. Про торговлишку оружием слухи до Киева и прежде доходили. Потому и послан был сюда Власт Долгий с тайным порученьем. Не купился он на посулы твои, отчего и мученическую смерть принял. Вот так-то, Торвальд Якунич! Думал, с рук тебе все сойдет? Ан нет. Пришел конец твоим беззакониям. В Киев пойдешь, а там перед княжьими очами предстанешь. Пешком пойдешь, подле моего стремени.

— Люди, измена! — вскрикнул посадник, пытаясь вырвать сулицу у другого стражника. — Не верьте этому блудослову! Не верьте наветам! Чист я перед вами! Не дайте в обиду! Обороните от лиходейства.

Призыв этот нашел немало сочувствующих, особенно среди посадской дворни, попытавшейся овладеть конфискованным оружием. Пришлось Добрыне на деле показать, каким бывает русский богатырь, обнаживший меч. Дворню он разогнал парой ударов, кого-то попутно изувечил, а сулицу, брошенную посадником, ловко перехватил в полете.

Впрочем, говорить о том, что все окончательно сладилось, было еще рановато. Толпа, вздорная и переменчивая, как гулящая девка, могла легко склониться как в ту, так и в другую сторону, а в случае беды против такого скопища не устоял бы ни Добрыня Никитич, ни Илья Муромец, ни сам Святогор.