Глава 1. АНГЕЛЬСКИЙ ЯЗЫК

Среди вещей и явлений, которые Саша Цимбаларь не мог выносить, что называется, органически, на одном из первых мест — наряду с женскими капризами, мужской трусостью, яичницей-глазуньей и выдохшимся пивом — значился детский плач.

И надо же было так случиться, что коварная судьба, на сей раз принявшая обличье служебной необходимости, забросила его в одно местечко, где от этого плача буквально сотрясались стены. На разные лады орали сразу две дюжины младенцев, воспринявших своё появление в бренном мире как величайшую личную трагедию (что в общем-то было недалеко от истины). Мамаши и папаши, состоявшие при них, даже не пытались угомонить своих чересчур горластых чад.

Молчал лишь ребёнок, возлежавший на руках у Людочки Лопаткиной. Причём молчал, как говорится, мёртво. Такое странное поведение новорождённого не могло, конечно же, остаться без внимания присутствующих, именно ради детского плача сюда и явившихся.

— Какой у вас ребёнок тихий, — сказала женщина (по виду бабушка), сидевшая напротив. — За полчаса ни разу не пискнул.

Цимбаларь, распираемый раздражением (а по шкале человеческих эмоций его раздражение приравнивалось к среднестатистическому бешенству), с обманчивой вежливостью ответил:

— Мы пользуемся последним изобретением немецких педиатров — детским кляпом. Дышать он не мешает, а кричать не даёт. Вынимаем только на время кормления. Очень удобная вещь. Особенно для малогабаритных квартир.

Бабушка, до этого тянувшая шею на манер любопытного страуса, сразу отпрянула, зато сообщением Цимбаларя очень заинтересовался мужчина, сидевший через два человека от Людочки.

— А нельзя ли узнать, где вы этот кляп приобрели? — полюбопытствовал он.

— По Интернету заказали, — сообщил Цимбаларь.

— Замечательно! Я бы целый комплект заказал. И ребёночку, и жене, и тёще… А посмотреть можно?

— Нельзя! — категорически заявила Людочка. — Очень уж у вас, гражданин, взгляд тяжёлый. Так и сглазить недолго.

Принуждённо извинившись, мужчина надел тёмные очки и углубился в чтение газеты. Его жена и тёща, сидевшие тут же, продолжали оживленно точить лясы. Ребёнок, которого они, словно баскетбольный мяч, то и дело перебрасывали друг другу, орал громче всех.

Очередь продвигалась крайне медленно, и родители от нечего делать судачили между собой.

— Моему вчера месяц исполнился. Не поздно будет? — осведомилась мамаша, сама недавно игравшая в куклы.

— Даже и не знаю, что сказать… Поздновато, конечно, — ответила ей соседка, судя по следам пластических операций на лице, весьма умудрённая жизненным опытом. — Самый лучший срок — первые три дня. Тут уж вся правда вскроется, без утайки.

— Меня только на седьмые сутки выписали, — пожаловалась юница. — Роды оказались тяжёлыми.

— Евгений Леонидович, если надо, и по вызовам ездит, — сообщила дама бальзаковского возраста. — Правда, пускают его не во все родильные дома. Считают шарлатаном.

— Ну конечно! — Мужчина в тёмных очках оторвался от газеты. — В свое время власть имущие ретрограды даже Иисуса Христа объявили шарлатаном. За что потом и поплатились. Так ведь то были иудеи, разумные и порядочные люди! Что уж тут про наших беспределыциков говорить.

— А чья душа вселяется в новорождённого? — поинтересовался кто-то из самого конца очереди. — Новопреставленного покойника или, скажем, современника царя Ирода?

— Тут никаких правил быть не может, — с видом знатока заявила бабушка, недавно уязвлённая Цимбаларем. — Нельзя путать наши мелочные расчёты с божественным промыслом. Что может значить для всевышнего время, если он сам создал его! Даже слуги его, ангелы небесные, не видят никакой разницы между прошлым и будущим.

— Верно, — подтвердила блондинка, державшая на руках писклявых близнецов. — Говорят, что в одну девочку из приличной семьи вселился дух знаменитого маньяка Чикатило. А другой ребёнок, мужского пола, обрёл душу королевы Марии Стюарт, казнённой пять веков назад.

Бабушка немедля добавила:

— Но чаще всего, конечно, о себе дают знать души новопреставленных. В Индии, например, тигр загрыз неосторожного крестьянина, а в роддоме имени Грауэрмана в тот же момент заорал младенец, душа которого ещё трепещет от пережитого ужаса.

— Откуда вообще берутся эти души? — спросила юная мамаша. — Ведь людей сейчас раз в пять больше, чем было, скажем, при Иване Грозном.

— Так ведь сколько бычков и овечек зарезали за это время! — грубо пошутил кто-то.

— Повторяю: нельзя с нашими мерками подходить к божьим делам, — не унималась авторитетная бабушка. — Если бог-сын сумел накормить тремя хлебами целую толпу, то бог-отец сотворит столько душ, сколько сочтёт нужным.

— Понятное дело, — кивнул Цимбаларь. — Плановое производство, как при социализме. Гонка за валом в ущерб качеству. На одну добротную душу приходится миллион бракованных.

— Это вы по себе судите? — ехидно осведомилась бабушка.

— И по себе тоже… Слабенькая мне досталась душонка. Со всеми мыслимыми и немыслимыми пороками. К тому же износилась куда раньше тела. У вас, кстати, всё наоборот.

Опять наперебой заговорили о вопиющей несправедливости, существующей при распределении душ, о фантастическом везении одних и чудовищных неудачах других, о явных упущениях в воспитательной работе, которая, как известно, ведётся с заблудшими душами в аду. Блондинка, ради кормления близнецов обнажившая арбузоподобную грудь, высказала мнение, что некоторые души, вроде той, которая тридцать лет назад вселилась в её мужа, вообще нельзя выпускать из преисподней. Пусть мучаются там без водки, шлюх и табака аж до скончания времён.

Перезрелая дама, машинально поглаживая лицо, кожа на котором была натянута, словно на полковом барабане, возразила:

— Милочка, ад не резиновый. Души хоть и бестелесные, но своё жизненное пространство тоже имеют. Вечное забвение полагается только за самые серьёзные преступления, как это, например, имело место с Каином или Иудой. Почитайте на досуге Данте.

— Нашли авторитета! — фыркнула блондинка. — Да он же всё из пальца высосал. Православная церковь такой ад не признаёт.

— Православная церковь и переселение душ не признаёт!

Со всех сторон посыпались самые разные замечания, а мужчина в тёмных очках, словно бы ещё раз уточняя некую бесспорную истину, произнёс:

— Неважно, чья душа вселилась в ребёнка — египетского фараона, палестинского боевика или соседа по дому, захлебнувшегося водкой. Его дальнейшая судьба будет зависеть только от условий бытия и примера родителей. Для нас важно другое: первое время все дети говорят на одном и том же языке.

— Да-да! — охотно подтвердила бабушка. — На ангельском языке, который взрослые люди ошибочно принимают за плач. Но очень скоро он забывается вместе с памятью о прежней жизни.

— Если ангелы разговаривают подобным образом, не хотел бы я оказаться в их компании, — заявил Цимбаларь.

— Это вы сейчас так думаете, пока обременены грешной плотью, — сказала всезнающая бабушка. — А для освободившейся от тела бессмертной души докучливый плач превратится в сладостную музыку.

— Возможно, вы и правы, но боюсь, что лично мне рай не грозит. — Цимбаларь картинно пригорюнился.

— Оно и видно. — Бабушка согласно затрясла головой. — Но в любом случае отчаиваться не стоит. Милосердие божье беспредельно.

— Ну и тягомотина! — Цимбаларь наклонился к уху Людочки. — По полчаса на каждого клиента… Знаешь, что это всё мне напоминает?

— Аттестационную комиссию в главке, — ответила Людочка, которую эта пренеприятнейшая процедура ожидала в самое ближайшее время.

— Нет. Шведский бордель, работающий по программе оказания социальной помощи. — Перехватив недоумённый взгляд Людочки, Цимбаларь пояснил: — В смысле обслуживающий инвалидов и малоимущих пенсионеров.

— Неужели шведские инвалиды подолгу задерживаются у проституток? — усомнилась Людочка.

— Представь себе! Делом-то они занимаются от силы одну минуту, но много времени уходит на то, чтобы снять протезы, мочеприемники и прочую инвалидную амуницию.

— А как ты в этом борделе оказался?

— Нас туда на экскурсию водили, дабы продемонстрировать преимущества шведской модели социального обеспечения. Но ты ничего такого не думай. Нашу делегацию дальше вестибюля не пустили… Да и слава богу! Проститутки там были самого последнего разбора, вроде той кикиморы, что сидит напротив.

Бабушка, видимо, догадавшись, что речь идёт о ней, сразу отозвалась:

— Я здесь уже в пятый раз. Вожу своих подруг, у которых внучата появились. Говорят, у меня лёгкая рука. Всем моим крестникам достались хорошие души. Представьте себе, в одного малыша вселился дух композитора Чайковского.

— И что тут хорошего? — Цимбаларь изобразил недоумение.

— Ну как же! Будет сочинять эстрадную музыку. За это сейчас щедро платят. Видели бы вы загородную виллу композитора Кривого или поэта-песенника Рублика.

— Будет он сочинять либо нет, это ещё бабушка надвое сказала, — возразил Цимбаларь. — Тем более что в связи с развитием компьютерных технологий это занятие может потерять актуальность. Зато в том, что по части сексуальной ориентации ваш крестник пойдет по стопам Чайковского, сомневаться не приходится.

Людочка, вовремя заметившая, что бабуся, и без того не отличавшаяся полнокровием, стала белее простыни, выстиранной с применением широко разрекламированного средства «Ваниш», поспешила прийти к ней на помощь.

— Вы этого балбеса не слушайте, — сказала она, ткнув Цимбаларя локтем в бок. — С ним в младенчестве казус произошел. Душа досталась не цельная, а как бы состоящая из двух частей. Одна половинка ещё ничего, терпеть можно. Зато другая, судя по всему, прежде принадлежала московскому приказному дьяку Тельпугову, за злословие и глумление наказанному вырыванием языка.

— Причём раскалёнными клещами, — добавил Цимбаларь.

— И поделом, — сдавленным голосом произнесла старушка, крестя сначала себя, а потом и ближайших младенцев.

И вот они оказались наконец перед заветной дверью, к которой так стремились все собравшиеся здесь мамаши, папаши и бабушки.

Человек, находившийся за ней, действительно звался Евгением Леонидовичем, однако свою простецкую фамилию Куляев он с некоторых пор сменил на звучный псевдоним Кульяно, под которым и значился в уголовном деле, заведённом подполковником Кондаковым, — значился не свидетелем и даже не потерпевшим, а обвиняемым.

Разобраться во всех околичностях его преступной деятельности и, главное, поймать подозреваемого за руку должен был капитан Цимбаларь вкупе с лейтенантом Лопаткиной, уже прижившейся в особом отделе.

В непосредственной близости от дверей кульяновского кабинета посетители почему-то умолкали, кроме младенцев, естественно. Чтобы не сидеть как в рот воды набравши, Цимбаларь обратился к Людочке:

— Как там наш ребёночек? Не описался ещё?

Ответ звучал весьма загадочно:

— Всё зависит от тебя. Только ты своей властью не злоупотребляй. Как бы накладочка не случилась.

— Надо бы голосок его на всякий случай проверить. Авось не испортился со вчерашнего дня.

Цимбаларь сунул руку в карман и, сосредоточенно морща лоб, произвёл там какие-то манипуляции. Малыш, запакованный в шикарный атласный конверт, басовито хрюкнул. Все, кто сидел поблизости, подозрительно покосились на Людочку.

От досужих расспросов её спасла своевременно распахнувшаяся дверь. Выпорхнувшая из кабинета молодая женщина не смогла сдержать своего восторга.

— Есть! — воскликнула она, чуть ли не подбрасывая ребёночка вверх. — Моя Дашенька — царица Савская!

В глубине просторного кабинета за столом, имевшим форму полумесяца, восседал волоокий мужчина с буйной чёрной шевелюрой и чувственным негритянским ртом.

Пока он рассматривал чек, предъявленный Цимбаларем, Людочка расположилась в кресле, предназначенном для клиентов. Её напарнику пришлось присесть на низенький диванчик, стоявший в сторонке.

— Каков возраст ребёнка? — первым делом поинтересовался Кульяно.

— Семь дней, — ответила Людочка, хотя ложь, как всегда, давалась ей нелегко.

— Прекрасно. Имя уже дали?

— Нет. Сначала хотели дождаться вашего решения.

— Я ничего не решаю, — веско произнёс Кульяно. — Я только перевожу ангельскую речь, которой владеют новорождённые дети, на общедоступный язык.

— Как же вы сами до сих пор ангельскую речь не забыли? — с самым наивным видом поинтересовался Цимбаларь.

— Это праздный вопрос, не имеющий никакого касательства к делу, которое привело вас сюда, — сухо ответил Кульяно.

— Я просто из любопытства, поскольку прежде увлекался лингвистикой. К тому же, если вы заметили, наш визит оплачен по двойному тарифу.

— Сейчас многие так делают. — В голосе Кульяно послышалось лёгкое раздражение. — А что касается лингвистики, можете быть спокойны. Ангельский язык не поддаётся анализу и расшифровке, точно так же, как существование ангелов недоступно объяснению с позиций здравого смысла… Почему ребёнок молчит?

— Спит, — незаметно подмигнув напарнику, ответила Людочка. — Умаялся… Сейчас разбужу.

Едва она откинула уголок конверта и дунула в красное детское личико, как раздался богатырский рёв, достойный души Ахилла или Ильи Муромца. Цимбаларь с довольным видом убрал руку из кармана.

Кульяно прикрыл глаза, подпёр голову кулаком и стал с неподдельным вниманием вслушиваться в детский плач, словно бы это действительно была исповедь исстрадавшейся души, только что вышвырнутой из родного тела.

По прошествии примерно пяти минут, когда стенания стали ослабевать, он сказал, чуть приоткрыв один глаз:

— Вы его пощекочите чем-нибудь или в крайнем случае ущипните… Информации, знаете ли, пока маловато.

Людочка бесцеремонно встряхнула младенца, дунула на него посильнее, и плач почти мгновенно достиг уровня, соответствующего рёву турбин стартующего истребителя «МиГ-29» или крику восходящей звезды отечественного тенниса Алёны Шумиловой, отражающей подачу соперницы на тайм-бреке.

Издевательство над ребёнком длилось ещё минут десять, и к концу этого срока он уже не плакал, а только тяжко, с перерывами всхлипывал.

— Притомился, — сказала Людочка, сохранявшая удивительное хладнокровие. — Можно, я его покормлю?

— Пожалуйста, пожалуйста! — Кульяно с нескрываемым интересом уставился на её бюст. — Не стесняйтесь.

Однако, вопреки ожиданиям, молодая мама извлекла из сумочки рожок с молоком и сунула его в детский ротик. Раздалось жадное чмоканье.

— Мы вас слушаем, профессор. — Цимбаларь деликатно кашлянул в кулак.

— Ну что можно сказать… — Кульяно откинулся на спинку кресла, как бы демонстрируя этим своё возвращение из мира ангелов в наши суровые будни. — Душа, бьющаяся в тесной оболочке нового тела, не способна осознать окружающую действительность. Слова, произносимые ею сейчас, это не связный рассказ о прошлой жизни, где упоминаются имена, даты и географические названия, а всего лишь горестные стенания, жалобы на свою долю.

— Зачем ей жаловаться, переселившись из дряхлого старческого тела в новенькую оболочку? — удивился Цимбаларь. — Тут ликовать надо.

— Кое-кто, замечу, и ликует. Но это случается крайне редко. За долгие годы совместного существования душа так прирастает к телу, что воспринимает естественный процесс разъединения как мучительную травму. Тем более что на первых порах новое тело кажется ей клеткой, а то и гробом. Она не способна управлять ни его движениями, ни его чувствами. Гадить под себя и осознавать это — не очень-то приятно. Пройдут долгие годы, прежде чем тело и душа вновь сольются воедино. Но к тому времени прежняя память будет давать о себе знать лишь мимолётными видениями, называемыми у нас «дежа вю»… Это я к тому, что от прослушивания плача новорождённого нельзя ожидать чересчур многого. Конечно, есть великие души, выдающие себя первым же сказанным словом, которое одновременно является и последним словом предыдущего хозяина, зафиксированным в воспоминаниях современников. Например, одна девочка пяти дней от роду всё время повторяла: «Поцелуйте меня в задницу, палачи!» Из достоверных источников известно, что таковы были последние слова наполеоновского маршала Нея, казнённого роялистами.

— Такую фразу могли произнести тысячи, если не миллионы людей. — Цимбаларь с сомнением покачал головой. — Вот если бы, к примеру, девочка упомянула именно королевских палачей, тогда совсем другое дело… Между прочим, в музее Владимирского централа имеется фотокопия надписи, сделанной в ночь перед расстрелом знаменитым налётчиком Пашкой Кречетом: «Поцелуйте меня в жопу, совдеповские палачи!» Как видите, один к одному.

— К сожалению, на ангельском языке не может существовать таких понятий, как «королевский», «совдеповский», «фашистский» и так далее. Это слова-уроды, придуманные смертными людьми, а ангелы употребляют только возвышенные, вечные понятия. Найти им аналоги в человеческой речи не так-то и просто.

— Действительно, нелёгкая у вас работёнка, — посочувствовал Цимбаларь.

— Я бы так не сказал, — возразил велеречивый Кульяно. — Понимание ангельской речи даётся мне так же легко, как сочинение музыки Моцарту или стихосложение Пушкину.

— Да и берёте вы за свои труды, наверное, не меньше, чем Моцарт. — Как Цимбаларь ни крепился, а удержаться от колкости всё же не смог.

Однако Кульяно пропустил эту реплику мимо ушей — надо полагать, уже привык. Тут в разговор мужчин вмешалась Людочка, уже покончившая с кормлением ребёнка.

— Всё это, конечно, весьма любопытно и поучительно, но нас больше занимает собственный ребёночек.

— Как раз к нему я сейчас и перехожу. — Кульяно принял строгий вид. — В нашем деле без преамбул никак нельзя… Если мне не изменяют врождённые способности, опыт и интуиция, душа, воплотившаяся в вашего ребёночка, прежде принадлежала особе мужского пола, умершей насильственной смертью в расцвете лет.

— Вот те на! — вырвалось у Цимбаларя.

— Кстати, ничего плохого в этом нет, — продолжал Кульяно. — Долгие годы увядания и немощи влияют на душу гораздо хуже, чем внезапная ранняя смерть. Кроме того, в случаях, подобных нашему, душа гораздо быстрее адаптируется в новом теле.

— Но это всё общие слова. — В голосе Людочки сквозило разочарование. — А нам хотелось бы знать подробности. Предыдущая клиентка, например, громогласно заявила, что её ребёнок обрёл душу царицы Савской.

— Это уже собственные домыслы мамаши! — поморщился Кульяно. — Я всего лишь сообщил, что душа, доставшаяся её дочке, прежде принадлежала страстной и властолюбивой женщине, за две тысячи лет до нашей эры обитавшей где-то в районе Африканского Рога. Ни про какую царицу даже слова не было сказано. Разве не бывает страстных и властолюбивых домохозяек?

— Сколько угодно, — подтвердил Цимбаларь.

— Нет людей более тщеславны, чем родители маленьких детишек! — Видимо, замечание Людочки задело Кульяно за живое. — Каждый видит в своем наследнике потенциального гения: музыканта, спортсмена, учёного, военачальника. Позже, когда эти юные дарования превращаются в бездельников, алкоголиков и домашних тиранов, амбиции улетучиваются, но, склонившись над колыбелью, каждый надеется на лучшее… Так и быть, я попытаюсь восстановить некоторые моменты, способные пролить свет на прошлое новоявленной души. — Он наморщил лоб, как бы пытаясь освежить память и активизировать мыслительные процессы.

— Почему бы вам для удобства не пользоваться магнитофоном? — поинтересовалась Людочка.

— Я не уверен, что с помощью технических средств можно воспроизвести все тончайшие нюансы ангельской речи. Плач, конечно, запишется, но сохранится ли в нём прежний глубокий смысл — вот в чём вопрос.

— Это уж точно, — кивнул Цимбаларь. — Мистика и наука несовместимы.

— Не мешай! — цыкнула на него Людочка. — А вы, профессор, продолжайте, продолжайте.

— Обычно воины, погибшие в бою, проклинают своих врагов, — задумчиво произнёс Кульяно. — В нашем случае всё иначе. Душа, ещё не до конца осознавшая случившуюся с ней перемену, до сих пор пребывает в состоянии тягостного недоумения. Она пытается взывать к своей супруге, судя по всему, венценосной особе, к родному брату, состоявшему прежде в ближайших советниках, к взрослому сыну, находящемуся на чужбине, к осиротевшему народу… И вот что ещё — у души сохранилось воспоминание о резкой боли, возникшей где-то в районе уха.

— Пальнули в ухо из волыны, вот и все дела, — с видом знатока промолвил Цимбаларь.

— Нет, такая боль в памяти не сохраняется, говорю вам это как дипломированный врач. Между первыми болезненными ощущениями и смертью прошло достаточно много времени, что при выстреле в упор невозможно…

— Значит, в ухо влили сильнодействующий яд, что в Средние века случалось сплошь и рядом, — заявила Людочка. — Тогда здесь и голову ломать нечего! Это датский король, уж и не помню, как его звали, отец принца Гамлета и муж королевы Гертруды, погибший в результате заговора.

— Ну вот, сразу пошли в ход ярлыки, — огорчился Кульяно. — Но в речах, которые мне только что довелось услышать, не было и намёка на Данию, замок Эльсинор, холодное море и христианские традиции. Наоборот, некоторые слова можно истолковать как память о пальмах, верблюдах, раскалённых песках. Мне даже кажется, что боль в ухе как-то связана с укусом ядовитой змеи. Возможно, спящему человеку сунули в ухо разъярённую змею небольшого размера — песчаную эфу или карликовую мамбу. Такой укус всегда смертелен, поскольку не позволяет отсосать яд или удалить поражённые ткани.

— Пусть это был не датский король, а, скажем, дагомейский, — примирительно произнёс Цимбаларь. — Разница несущественная.

— Готов согласиться с вами. — Кульяно демонстративно глянул на часы. — К сожалению, ничего более определённого сообщить не могу… К тому же ваше время истекло, даже учитывая двойной тариф.

— Тем не менее нашему знакомству суждено продолжиться, — переглянувшись с Людочкой, сообщил Цимбаларь. — Скажем прямо, сюда мы явились не из праздного любопытства, а по долгу службы. Желаете взглянуть на наши удостоверения?

— Не мешало бы. — На пухлой физиономии Кульяно появилась кислая улыбочка.

— Мне это нетрудно, но в удостоверение вложено постановление о вашем аресте. Если я предъявлю его вам, обратной дороги уже не будет.

— А разве сейчас она есть? — демонстрируя чудеса самообладания, осведомился Кульяно.

— Есть, — кивнул Цимбаларь. — Хотя, честно сказать, шансов немного. Примерно пять из ста.

— Вполне приличные шансы, — обрадовался Кульяно. — Поэтому, с вашего позволения, я не буду распускать посетителей.

— Шутка неуместная! — Цимбаларь придал своему лицу так называемое прокурорское выражение, подсмотренное по телевизору у одного весьма видного деятеля российской юриспруденции. — Лейтенант Лопаткина, заприте дверь.

— Слушаюсь! — Людочка встала и, держа ребёнка под мышкой, словно свёрток с грязным бельём, выполнила распоряжение напарника.

Цимбаларь между тем завёл с Кульяно задушевный разговор:

— Не догадываетесь, почему мы здесь?

— Я не гадалка… Но раньше мне представлялось, что для предъявления обвинения людей вызывают в прокуратуру или милицию.

— Вам правильно представлялось. Однако обвинение может быть предъявлено и непосредственно на месте преступления.

— И таким местом вы посчитали мой кабинет? — Кульяно постучал по столу костяшками пальцев.

— Именно! Бандит орудует на большой дороге, ширмач режет карманы в общественном транспорте, а вы нарушаете закон, даже не покидая кресла. Разве то, чем вы занимаетесь, не является шарлатанством?

— Сначала это надо доказать. До сих пор такое не удавалось ни одному из моих оппонентов.

— Зато нам удалось!

Цимбаларь кивнул Людочке, и та, развернув конверт и пелёнки, вывалила на стол голого ребёночка.

Впервые хладнокровие оставило Кульяно, и он вместе с креслом подался назад. Как бы подливая горючего в огонь его паники, младенец напустил под себя обширную лужу, а потом сложил крошечные пальчики в дулю.

— Не пугайтесь, — доставая из кармана пульт управления, сказал Цимбаларь. — Это всего лишь электромеханическая кукла, созданная по нашему заказу известным конструктором Аркадием Рэмовичем Христодуловым. Умеет орать благим матом, мочиться, кормиться, двигать конечностями, гримасничать и многое другое. Подобных игрушек нет, наверное, даже в Голливуде.

— Зачем вам понадобилась эта бессовестная провокация? — сквозь зубы процедил Кульяно.

— Чтобы доказать вашу преступную деятельность. Сейчас вы слышали не детский плач, а звуковую композицию, синтезированную на компьютере из случайных шумов. Смысла в ней не больше, чем в писке комара. — Цимбаларь нажал соответствующую кнопку на пульте, и из животика младенца выдвинулась миниатюрная магнитофонная кассета. — А вы развели бодягу про убиенного в ухо туземного короля, ядовитых змей и верблюдов. Прямо сказка Щахерезады. Тысяча вторая ночь… Разве это не обман, не вымогательство и не шарлатанство?

— Учтите, всё происходящее здесь фиксируется скрытой камерой. — Людочка указала на свою сумочку, массивный замок которой украшал изумрудный страз.

— Спасибо за предупреждение… Но я всё же хотел бы взглянуть на ваши удостоверения, — сказал Кульяно, уже овладевший собой.

— Прошу, — недобро усмехнулся Цимбаларь. — Вы имеете на это полное право… Ордер мы оставим на столе.

Близоруко сощурясь, Кульяно прочёл:

— «Капитан милиции Цимбаларь»… «Оперативный сотрудник особого отдела»… Простите за неуместный вопрос, но какое дело до меня особому отделу? Я ведь не ожившая мумия и не инопланетянин. Преступлениями, вменяемыми мне, занимаются совсем другие службы.

— Можете быть спокойны, они в стороне тоже не останутся. А по линии особого отдела вы обвиняетесь в злостной клевете на должностное лицо, повлёкшей за собой тяжкие последствия и помешавшей отправлению правосудия. Причём ваша клевета не укладывается в рамки здравого смысла.

— Вот, оказывается, откуда уши торчат. — Кульяно понимающе кивнул.

— Наконец-то догадались! Тем не менее придётся напомнить вам некоторые факты. Несколько дней назад вы были вызваны в суд по какому-то смехотворному поводу. Лишение имущественных прав, не так ли?

— Ну да… Бывший компаньон хотел пустить меня по миру буквально голым.

— Судья Валентина Владимировна Чечёткина приняла сторону истца, и вы, выйдя из себя, обвинили её в зверском убийстве собственного мужа, на тот момент числившегося без вести пропавшим. При этом упоминались такие душераздирающие подробности, что судья Чечёткина получила обширный инфаркт. Было такое?

— Было. — Кульяно виновато кивнул. — Сорвался… Но я не клеветал. Незадолго до этого случая мне довелось выслушать жалобы души, напрямую обвинявшей в убийстве свою супругу Валентину Чечёткину. Несчастного оглушили, а потом живьём закопали в землю. Умирал он долго и мучительно, а такой стресс даёт о себе знать даже спустя несколько поколений… И вот я сталкиваюсь в суде с некой Чечёткиной, которая к тому же ведёт мое дело. Естественно, разобрало любопытство. Адвокат подтвердил, что у Чечёткиной действительно пропал муж. Совпадение, прямо скажем, удивительное. И вот когда она стала бессовестно засуживать меня, каюсь, не выдержал. Понесло. Сказал ей прямо в лицо всё, что накипело. Кто же мог знать заранее, что она хлопнется в обморок.

— Молитесь богу, чтобы этот обморок закончился благополучно. Иначе вам может грозить совсем другая статья.

Людочка, всё это время возившаяся с куклой, незаметно сунула Цимбаларю записку. Продолжая беседовать с Кульяно, он развернул её у себя на колене и прочёл: «Лопух, ты включил не ту кассету! Это была запись реального плача моей новорождённой племянницы».

Скомкав записку, Цимбаларь как ни в чём не бывало продолжал:

— Следовательно, вы настаиваете на том, что слова, сказанные в адрес судьи Чечёткиной, были не облыжной клеветой, а вполне обоснованным обвинением? .

— В моём понимании — да, — кивнул Кульяно.

— Но подтвердить это фактами не можете?

— Увы!

— Хорошо, продолжим эксперимент. Прослушайте другую запись.

Теперь пультом завладела Людочка, смыслившая в управлении куклой побольше, чем Цимбаларь. Снова раздался душераздирающий рёв, исходивший не только из глотки, но даже из брюшка фальшивого младенца.

Уже спустя минуту Кульяно замахал руками:

— Вот это уже явная бессмыслица! Напоминает вой стиральной машины, насилуемой перфоратором.

Подобные опыты Людочка проделала ещё раз пять, чередуя записи натурального детского плача с подделкой. Кульяно реагировал абсолютно безошибочно.

Настроение обоих оперов заметно упало. Простенькое задание, казалось, уже выполненное, нежданно-негаданно превратилось в неразрешимую проблему. Выход из положения, как всегда сомнительный, нашёл Цимбаларь.

— Есть верный способ снять с вас все обвинения, — сказал он, уже воспламенённый собственной идеей. — Помогите найти труп Чечёткина, и за решетку попадёт она, а не вы. Но для этого вам придётся припомнить каждое слово, сказанное его душой.

— Знаете ли, я уже почти всё позабыл, — извиняющимся тоном произнёс Кульяно. — Учитывая специфику моей профессии, это неудивительно. Я буквально захлебываюсь в океане самой разнообразной информации.

— А если допросить родителей, присутствовавших на сеансе? — предложила Людочка.

— Ну что вы! Я их в такие ужасы не посвящал. Вскользь упомянул о насильственной и весьма мучительной смерти, которую пережила душа, вселившаяся в ребёнка. Остальное было болтологией чистейшей воды. — Он смущенно потупился.

— И всё же вам придётся поднапрячь память, — сказал Цимбаларь. — От этого зависят условия вашего существования на несколько ближайших лет… В зале суда вы, кажется, упоминали о каких-то колготках.

— Совершенно верно, — ожил Кульяно. — Чечёткина засунула в рот мужу колготки, случайно забытые любовницей в его автомашине.

— Выходит, и у Чечёткина рыльце было в пушку?