— Подумать можно? — Зяблик удержал Лишая за рукав.

— Вот философ долбаный! Все бы тебе думать. Ладно, если надумаешь что — скажешь, — тут на его роже появилась ехидная усмешка. — Может, тебя, кореш, по старой дружбе к бабе допустить? А то от них скоро одни клочья останутся. Выбирай: или Светку, иди Тамару.

Речь шла о медсестрах-заложницах. Светка была полной губастой девицей, доброй, доверчивой и немного глуповатой, а Тамара — высохшей воендамой уже даже не второй молодости, женой начальника хозчасти.

— Светку вы зря… — стесняясь самого себя, вымолвил Зяблик. — Пацанка она еще. Да и зла никому не делала.

— А разве мы ей зло делаем? Ты спроси, может, это ей даже нравится. На всю жизнь воспоминаний хватит, — ухмыльнулся Лишай. — Только ты, кореш, вижу, ничего не хочешь. В меланхолию впал. Значит, считаем, не было этого разговора?

— Считаем, что вопрос остается открытым.

— Так постарайся его в темпе закрыть, — резким движением тела, словно у него свербело между лопатками, Лишай поправил свою богатую амуницию, отчего та забряцала, как рыцарские доспехи. — Определяйся, пока не поздно. Через сорок восемь часов пойдем на прорыв. К этому времени все должны быть по местам расставлены. Птицы в небо, жабы в грязь… Кстати, и за бригадой своей присматривай. Чтоб не болтались люди без дела. У нас теперь самообслуживание. Никто вас с ложечки кормить не будет. Получайте концентраты на складе, сами себе варите. А как налопаетесь, воду таскать будете. Только смотри, чтоб не сбежал никто. Остались еще среди нас стукачи. Не всех вычислили. Если не уверен в человеке, лучше его из зоны не выпускай. Случится что — с тебя спросим.

— В штрафняк посадите или на общем собрании прорабатывать станете?

— Зачем? У нас свой закон, своя правилка.

Лишай ушел, а Зяблик еще долго лежал, тупо наблюдая, как по стенам и потолку перемещаются клопы, одуревшие от голода и поэтому вышедшие охотиться по свету. Как и любой нормальный зек, он страстно мечтал о воле, теперь же, когда она вроде бы наступила не ощущал не то что радости, а даже банального облегчения. Не так представлял себе все это Зяблик. Свобода, полузабытая и уже как бы даже утратившая реальность, была для него светом, маем, цветущим садом и ясной далью, а впереди маячила большая кровь, большое горе и новая большая тюрьма под каменным небом.

Он встал и, обойдя всю зону, кое-как собрал бригаду. Из тридцати с лишним душ удалось сыскать только семнадцать — кто-то погиб, кто-то попал в лазарет, кто-то уже прибился к стихийно возникавшим артелям, в которые собирались бывшие подельщики, земляки или просто давние кореша. Сначала похоронили Заура, Балабана, Силкина и еще четверых, для кого первый глоток свободы оказался и последним. Потом занялись делами насущными — приборкой камеры, все еще продолжавшей оставаться для них единственным кровом, и приготовлением пищи. По всей зоне горели костры из разобранных деревянных построек, мебели, заборов и автомобильных покрышек. На них варили гречневую кашу, обильно сдобренную свиной тушенкой, и кипятили чай, не жалея заварки. Некоторые гурманы даже пробовали жарить шашлыки из протухшего в обесточенных холодильниках мяса.

Поев, все бригады первого отряда собрались у проходной. Никто их не строил, но зеки, повинуясь привычке, сами разбились на шеренги. После долгого торга, в ходе которого администрация лагеря подняла цену ста ведер воды аж до трех человек, ворота слегка приоткрылись. Каждого выходящего тщательно шмонали

— опасаясь удара в спину, охрана искала оружие. При этом обе стороны крепко и витиевато ругались, обещая в скором времени рассчитаться за все обиды.

До реки было метров пятьсот, и по всей этой дистанции с интервалом в двадцать шагов стояли вооруженные менты и охры, некоторые даже с собаками на поводках. Выглядели они (не собаки, естественно) хмурыми и плохо кормленными. Подходить к ним ближе чем на десять метров запрещалось под угрозой стрельбы на поражение — об этом категорическом условии было объявлено еще у ворот.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.