ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И вот они наконец оказались в стране, к которой так стремились все эти последние мучительные дни. Кто-то из смельчаков, побывавших здесь ранее, нарек ее Эдемом, и, по слухам, это было один к одному то самое благословенное местечко, из которого в ветхозаветные времена создатель изгнал строптивых и ослушливых прародителей человеческого племени, сохранившего тем не менее ностальгию о своем счастливом и безгрешном детстве на долгие-долгие века.

Чтобы добраться сюда, им пришлось преодолеть пять совершенно непохожих друг на друга миров, в каждом из которых шанс погибнуть был намного выше шанса уцелеть. Страну эту окружала гибельная для всего живого пустыня, а ближайшие рубежи стерегли могучие и неуязвимые иносущие создания.

Они надеялись обрести здесь покой и спасение, но, еще не успев отдышаться и как следует осмотреться, уже инстинктивно ощутили тревогу. Кто-то напролом шел к ним через волшебный эдемский лес, круша на ходу нежную поросль и с шумом раздвигая густую листву, чья прихотливая и непривычная для человеческого глаза цветовая гамма впечатляла не меньше, чем панно, исполненное великим художником. Что-то недоброе слышалось в этой нарочито тяжелой, уверенной поступи.

Рука Зяблика непроизвольно легла на рукоятку пистолета, а Смыков шепотом спросил Артема:

— Вы, когда здесь шлялись, ничего подозрительного не заметили?

— Нет, — тот отрицательно покачал головой. — Да я и был-то в этих краях совсем недолго. Пока ту траву волшебную отыскал, пока убедился, что это именно она, а не что-нибудь другое, уже пора было к вам на выручку спешить.

Артем был, как всегда, спокоен, ну разве что казался чуть более сосредоточенным, чем обычно.

Кроны деревьев вздрагивали уже на самой опушке леса, но внезапно шум шагов затих. Неведомое существо остановилось и с расстояния полусотни метров разглядывало людей сквозь трепещущую завесу листвы.

— Интересно… — Артем прикрыл глаза ладонью, как будто зрение могло сейчас помешать другим, куда более тонким чувствам. — Это не животное. Но и не совсем человек… Я не могу разобраться в его мыслях… Нам оно явно не симпатизирует… Хотя и ничуть не боится… Уверено в своей силе… Агрессивно… Впрочем, особой опасности пока нет…

— Так вы и мысли читать умеете? — Смыков опасливо покосился на Артема.

— Читать не умею. Но кое-что иногда угадываю… Артем еще не успел закончить эту фразу, как из колеблющегося лесного сумрака выступило существо, вне всякого сомнения принадлежащее к роду человеческому, да еще и не к худшим его образцам. Это был совершенно голый мужчина с длинными волосами и молодой курчавой бородкой. Впрочем, отсутствие одежды компенсировалось наличием чрезвычайно развитых мышц, больше похожих на неуязвимые доспехи, чем на человеческую плоть.

Мужчина направлялся прямо к тому месту, где расположилась донельзя измученная последними приключениями ватага. Выражение лица при этом он имел несколько странное — словно видел перед собой не чужих людей, а каких-то давно примелькавшихся мелких зверюшек, особого внимания не заслуживающих, но чем-то приманчивых нынче, не то шкурками своими мягкими, не то нежным мясцом.

— Не киркоп ли это? — растерянно молвила Верка, сама киркопов никогда не видевшая, но по рассказам Зяблика составившая о них весьма нелестное представление.

— Какое там! — небрежно ответил Зяблик, уже изготовившийся к стрельбе. — Киркопы все сплошь волосатые и рожей на Смыкова смахивают, если того, конечно, ваксой намазать. А это прямо Аполлон Бельведерский!

— Оружия он вроде при себе не имеет, — заметил Смыков, пропустивший очередную подколку приятеля мимо ушей.

— Как же, не имеет! — горячо возразил Зяблик. — Ты посмотри, какая дубина у него между ног болтается! Как для кого, а для нашей Верки оружие прямо смертельное!

— Завидно тебе стало! — огрызнулась Верка. — А ведь и в самом деле красавец… Я себе праотца Адама таким представляла.

— У праотца Адама пупа не было, а я как раз туда целюсь…

Тут в разговор вступил Цыпф. Слова его, как всегда, были скучноваты, зато аргументированы:

— Никакой это не киркоп, а уж тем более не Адам. Это Сергей Рукосуев из ватаги Сарычева. Хотя, конечно, по фигуре не скажешь… Сильно возмужал… Но наколку его я хорошо запомнил.

Голый мужчина тем временем приблизился к ним почти вплотную и присел на корточки, вызвав этим одобрительное замечание Зяблика и возмущенное фырканье Лилечки. Глаза у него были пугающе светлые, как бы совершенно лишенные зрачков, а на левом плече красовалась татуировка, исполненная в два цвета: «Группа Сов. войск в Германии. 1970-1972». Синие буквы выглядели очень четко, а ядовито-розовые расплылись на коже, как на промокашке.

— Здравствуйте, Рукосуев, — не совсем уверенно произнес Цыпф. — Как поживаете? Узнаете меня?

Голый мужчина мельком и без всякого интереса глянул на него, выдернул из земли какой-то корешок и стал грызть, как морковку. Песок противно скрипел на белых, ровных зубах.

— Да он, бедняга, наверное, с ума спятил, — дрожащим голоском сказала Лилечка. — Его приодеть надо да накормить.

— Все, что ему надо, он привык брать сам, — возразил Артем. — Поэтому сохраняйте спокойствие и осторожность.

Было понятно, что голый здоровяк имеет к людям какой-то свой интерес, впрочем, мало чем отличимый от того, который он только что проявил к благополучно схрумканному корнеплоду. Полностью игнорируя присутствие мужчин, он переводил свой жуткий взор с Лилечки на Верку и обратно, словно сравнивая их между собой. Лилечка поспешно спряталась за спину Цыпфа, и даже ко всему привычная Верка поежилась, как от холода.

— Ты буркалы-то на чужое сильно не пяль… — сказала она без обычной своей категоричности. — Лучше иди ровненько туда, куда шел…

Эти слова как будто бы и определили окончательный выбор голого молодца. Чересчур разговорчивая Верка сразу перестала его интересовать, и он сгреб в свои объятия Лилечку. Лева Цыпф, предпринявший героическую попытку защитить девушку, покатился в сторону Нейтральной зоны с такой скоростью и энергией, словно забыл там что-то чрезвычайно для себя важное.

Пинок ногой отбросил Смыкова в противоположную сторону, а от пистолета Зяблика обитатель Эдема, как щитом, оборонился телом Лилечки. Единым духом проделав все эти сложные маневры, он несуетливо, но вместе с тем весьма проворно попятился в сторону леса и лишь в двух шагах от него был остановлен Артемом, действовавшим не менее стремительно и ловко.

Друг с другом они столкнулись всего на одно мгновение, почти неуловимое на глаз. После этого Артем, держа Лилечку наподобие куля под мышкой, отпрянул назад, а жуткое существо, некогда носившее человеческую фамилию Рукосуев, пало на четвереньки. Впрочем, почти сразу стало заметно, что земли оно касается только тремя точками — ногами и левой рукой, — а правую руку, неестественно вывернутую, бережно держит на отлете.

— Слушай, неинтересно с тобой, — поморщился Зяблик. — Вырубаешь всех подряд. Так и квалификации недолго лишиться. Можно, я его добью?

— Стоит ли? — пожал плечами Артем. — Зачем творить беспричинное насилие? Разве вы забыли Талашевский трактат? Ведь он, кажется, составлен не без вашего участия.

— Вот-вот, — поддакнул Смыков, потирая зашибленный бок. — Никаких самосудов. Это может расцениваться как превышение допустимых пределов обороны. Он ведь никого из нас вроде убивать не собирался. Бабу полапал, вот и все.

— Что с вами, либералами, базарить впустую! — Зяблик сунул пистолет за пояс. — Сейте это свое… разумное, доброе, вечное. А взойдут на ваших пашнях одни только драконьи зубы!

Рукосуев, продолжая оставаться в прежней позе, обвел всех мертвящим взором и вдруг оскалился по-звериному.

— Р-р-р-р, — это были первые звуки, которые он издал после того, как появился из леса. — Р-р-разрази вас гром! Зачем руки ломать?

— Уж больно длинные они у вас, — добродушно ответил Смыков, в случае необходимости умевший находить подход и к степнякам, и к арапам, и даже к киркопам, членораздельной речью не владеющим. — Это вам, братец мой, вроде как урок. Чтоб с гостями себя впредь прилично вели. А то встречаете нас без штанов, деретесь, женщин обижаете…

Рукосуев молчал, продолжая сверлить обидчиков своими бешеными бельмами, и каждый, кто встречался с ним взглядом, невольно отводил свой в сторону.

— Вот тут мы уже можем наблюдать плачевные результаты злоупотребления хваленым эдемским снадобьем, — медленно произнес Артем. — Человек по собственной воле превратился в жестокого и всемогущего скота, не ограниченного никакими рамками морали или разума.

— Что хотел, то и получил, — буркнул Зяблик. — Позавидовать можно.

— А если его жизнь заставила? — заступилась за Рукосуева Верка. — С волками жить — по-волчьи выть…

— Какие еще волки в раю, — возразила изрядно помятая Лилечка.

— А это мы скоро узнаем…

— Рациональное зерно этого спора состоит в том, что каждый человек в глубине души стремится ощутить себя в шкуре всемогущего скота, — высказался Цыпф.

— И ты тоже, Левочка? — ужаснулась Лиля.

— Бывает… — потупился Цыпф.

— Давно я говорил, жечь надо этот бдолах проклятый! — Смыков почему-то погрозил пальцем Зяблику. — Жечь и корчевать! И только в одном месте сохранить маленькую деляночку для специальных нужд. При условии строжайшего контроля общественностью.

— Как вы выразились? — переспросил Артем. — Бдолах?

— Да, бдолах, — поспешно пояснил Цыпф. — Это не мы такой термин придумали, а аггелы. Вернее, даже не придумали, а позаимствовали из библейского текста. Там сказано, что Эдем, кроме всего прочего, богат еще и бдолахом, хотя что это такое конкретно, не разъясняется.

— Пусть будет бдолах… — Артем сделал несколько шагов по направлению к Рукосуеву, который при этом весь буквально ощетинился. — Спокойно… спокойно… Никто не собирается причинять вам вред… Вера Ивановна, вы сможете вправить ему руку в локтевом суставе?

— Да ну его! Еще укусит.

— Не бойтесь. Я вас подстрахую. Рукосуев вел себя как попавший в капкан зверь — зло щерился на людей, всем своим видом демонстрируя готовность к схватке, разве что ушей не прижимал. Едва только Верка опасливо попыталась приблизиться к нему с правой стороны, как последовал молниеносный выпад. Пришлось Артему вмешаться и придавить неукротимого молодца к земле.

Пока Верка возилась с поврежденной рукой, Зяблик со стороны подавал советы:

— А что, если его заодно и кастрировать? Ведь такого амбала можно вместо вола в телегу запрягать.

— Я тебя, дешевка, сам сейчас кастрирую! — прохрипел Рукосуев, садясь, но все еще придерживая правую конечность левой.

— Спокойней, спокойней… — Артем, словно невзначай, провел ладонью по его волосам.

— Убери грабли! — Рукосуев вновь оскалился. — Нет у меня рогов, нет! Не ваш я!

— Да ведь и мы сами вроде не рогатые. — Артем отступил в сторону и сделал глазами знак Смыкову: приступай, мол, к допросу.

Тот с готовностью пересел поближе и участливо поинтересовался:

— Вам без штанов удобно?

— Не твое поганое дело! — огрызнулся Рукосуев.

— Я как лучше хочу. У меня запасные имеются. Правда, галифе. Могу одолжить.

— Они самому тебе скоро пригодятся. Надоест менять.

— А такое здесь, значит, возможно?

— Сплошь и рядом.

— Но ведь это же Эдем, так?

— Ну и что?

— А то, что в Эдеме все Божий твари обязаны в согласии жить. И люди, и звери, и даже мошки.

— Про мошек не знаю… А люди здесь точно как звери.

— Вы аггелов имеете в виду?

— Это уж мое дело, кого я имею…

— А Сарычев сейчас где? — заковыристый вопрос прозвучал совершенно невинно.

— Кто? — презрительно скривился Рукосуев.

— Сарычев. Ему полагалось здесь миссию Отчины основать.

— Не знаю я никакого Сарычева!

— А вас как прикажете величать?

— Как хочешь, так и величай… Но за сустав вы мне, сволочи, ответите.

— Рукосуев, — вмешался Цыпф. — Вы должны меня помнить. Ваша ватага перед походом в Эдем у меня припасы и экипировку получала. Сарычев тогда куда-то отлучался, и вы за него расписывались. Я вам еще комплект нижнего белья заменил. Пятьдесят второй размер на пятьдесят четвертый.

— А-а, — безумный взор Рукосуева переместился на Цыпфа. — Так это ты, сморчок, нас рогатым сдал?

— Ну что вы, в самом деле… — обиделся Цыпф.

— Подожди, приятель, — Зяблик в раздражении хлопнул себя по коленям. — Ерунда какая-то получается! Тебе вроде досталось от аггелов. Так и нам они поперек горла давно стоят. Вот давай и объединимся против них.

— Против аггелов? — подозрительно кротко переспросил Рукосуев.

— Ага. Против аггелов, — кивнул Зяблик.

— С ногами у тебя что? На сковородке прыгал?

— Принудили.

— Ну, попрыгай еще. А когда надоест, приходи. Я тебе рога подровняю, если к тому времени отрастут. — Рукосуев вскочил и прежде, чем кто-нибудь успел удержать его, скрылся среди разноцветных лент, полотнищ и перьев дивного леса.

— Кажется, он нас с кем-то путает, — помолчав, сказал Смыков.

— Да у него просто крыша поехала, — сплюнул Зяблик. — Помешался от страха. А может, от одиночества. Видно, аггелы их тут крепко в оборот взяли. Кого побили, а кого на свою сторону перевербовали. Помните ту котельную в Талашевске, где Лева Цыпф боевое крещение принимал? Одного покойника он тогда опознал. Тоже из ватаги Сарычева. Я, Лева, прав?

— Как всегда… Хотя полной уверенности у меня до сих пор нет… Но очень был похож, очень…

— Я одного понять не могу, — Верка почему-то переглянулась с Лилечкой. — У этого Рукосуева действительно память совсем дырявая, или он только прикидывается?

— Дядя Тема, это к вам вопрос, — Лилечка сразу сообразила, что от нее хочет подруга. — Вы же у нас вроде как знаток человеческой натуры.

— А почему Вера Ивановна сама не спросит? — поинтересовался Артем.

— Стесняюсь, — потупилась Верка и незаметно ущипнула Лилечку за бок. — Это я только среди своих такая смелая…

— Возможно, это побочное действие все того же бдолаха. Каждый человек подсознательно желает избавиться от горьких и постыдных воспоминаний. И если таковых чересчур много, в памяти появляются зияющие пробелы.

— Значит, так! — заявил Зяблик веско. — С бдолахом завязываем. Тут Смыков прав. Иногда с ним бывает… Ну если только еще по щепотке для окончательного выздоровления. А все остальное, что добудем, — в неприкосновенный запас. Согласны?

— Мы-то, может, и согласны, — вздохнула Верка. — А как же ты, зайчик, без него обойдешься? Ты ведь форменный алкаш. Тебя все время к какой-нибудь дури тянет. То вином травишься, то махоркой. А тут их нет. Не выдержишь. Сначала одну щепотку примешь, потом другую… А после без штанов будешь ходить, как Рукосуев. Или, как Колька Мутные Глаза, умом тронешься…

— Предлагаю прекратить бессмысленные дебаты, — перебил ее Смыков. — Цели мы своей достигли. До Эдема дошли. И даже без потерь. Если не считать имущества и аккордеона. Сейчас запасемся бдолахом, продуктами на обратную дорогу и кратчайшим путем возвращаемся в Отчину.

Смертельно оскорбленный Зяблик наконец обрел дар речи. Метнув в Верку испепеляющий взгляд, он процедил сквозь зубы:

— Ты, клизма дырявая, не каркай. Умная очень… На себя посмотри, какая от курева стала… И ты, Смыков, тоже хорош… Порешь горячку, в натуре. Эдем тебе не Агбишер какой-нибудь занюханный. И даже не Баламутье. Нам про него, считай, почти ничего и не известно. А место козырное, хоть и засоренное всякими зловредными элементами. От него, бляха-муха, возможно, спасение человеческое зависит. Уж если мы сюда раком по буеркам добрались, то надо все толком разузнать.

— Что — разузнать? — Смыков сделал страдальческое лицо.

— Как что? Есть ли тут сейчас аггелы? Если есть, то сколько? Где их базы? Кто тут еще сшивается? Союзники они нам в перспективе или враги? Какой дорожкой сюда первые аггелы притопали? Ведь никакого бдолаха у них в то время, надо думать, не было. Да и Сарычев свою ватагу в Эдем благополучно довел. Значит, есть какой-то безопасный путь в обход Нейтральной зоны.

— Любопытно бы также узнать, какие страны простираются за Эдемом дальше, — добавил Цыпф.

— План на пятилетку, — подвела итог Верка. — А ты, Толгай, почему все время молчишь?

— Акыл жыю, — ответил Чмыхало скромно. — Ума набираюсь… Не мне тут спорить…

— Тогда голосуем, зайчики. Есть два предложения: побыстрее уйти или чуток подзадержаться.

— Мне позвольте не участвовать, — попросил Артем. — Как-никак, а я здесь вроде бы посторонний.

Переубеждать его не стали. И так было понятно, что в этой компании он экземпляр случайный — совсем как кречет, затесавшийся в воробьиную стаю. И пусть нынче им выпало лететь одним путем, кречет рано или поздно взмоет под облака, а воробьи приземлятся у ближайшей свалки…

Предложение Зяблика неожиданно поддержали все, даже (после недолгого колебания) Смыков.

— Хм, — сказал Зяблик, когда они углубились в райские кущи на приличное расстояние. — Уши прожужжали этим Эдемом! А что здесь, спрашивается, особенного? Ну не растут, допустим, в Отчине или Кастилии такие деревья. Согласен. Зато в Киркопии я еще и почище чудо встречал. С виду гнилой пятиметровый гриб торчит, ни дать ни взять, а дырочку в коре проделаешь — натуральный сидр хлещет. Градусов так примерно семи-восьми. Киркопы как налижутся его, так сразу драться начинают. Тут тебе, значит, и вино, и зрелище, и закуска, потому что древесина у этого гриба нежная, как плавленый сырок. Правда, слегка тухлым яйцом попахивает.

— Везет тебе, зайчик, — с неискренней завистью сказала Верка. — Из гнилых грибов тебе сидр хлещет, от красавиц иноземных отбоя нет, все-то ты на свете видел и слышал, даже людоеды-киркопы о твою задницу зубы поломали. Неспроста это.

— Баланс, — коротко объяснил Зяблик. — Сегодня везет, завтра нет.

Шли они пока что по следу, оставленному Рукосуевым, полагая, что он должен миновать все опасные места, а уж в лапы к аггелам точно не заведет. Деревья и кусты (хотя деление это было чисто условное, зависящее не от морфологии растений, а только от их высоты) росли чрезвычайно густо, но людям не оказывали почти никакого противодействия — хрупкие ветки легко ломались, мягкая листва расступалась даже не от прикосновения, а от одного дыхания, лианы рвались легко, как паутина, шипов и колючек не было и в помине.

— Дядя Тема, — вежливо спросила Лилечка, — вот вы про этого Рукосуева сказали, что он под воздействием бдолаха превратился в жестокого и всесильного скота. Но ведь к аггелам он так и не примкнул. А почему?

— Если бы я знал ответы на все вопросы, девочка… — рассеянно улыбнулся Артем. — Не всегда один хищник идет в услужение к другому. Не все бандиты ладят между собой. Временами случается и так, что злу приходится сражаться на стороне добра. У аггелов немало врагов, но не все они ваши друзья. Вспомни хотя бы инквизицию.

— А Рукосуеву можно как-то помочь? Вернуть его в первоначальное состояние?

— Галифе, скажем, мы на него натянуть сумеем. А вот насчет остального… Пойми, бдолах сам по себе не рождает ни пороков, ни добродетелей. Он лишь освобождает их от оков сознания, выпускает на волю. Добрый и порядочный человек таким и останется, даже если мешок бдолаха съест. Но если в душе червоточина имеется, она очень скоро может превратиться в большую гниль.

— А эта червоточина… откуда она берется? Прямо от рождения? Моя бабушка так говорила: всякий родится, да не всякий в люди годится.

— Мудрая женщина твоя бабушка. Люди действительно рождаются разными, и тут уж ничего не попишешь. Кто-то больше склонен к созерцанию, кто-то к борьбе. Одному на роду написано счастье, другому горе. Некоторые способны жить в согласии с окружающей действительностью, а некоторые стремятся переиначить ее под себя. Это, наверное, предопределенность. Хотя великие подвижники, как и великие злодеи, являются на белый свет не так уж и часто. А у большинства людей в душах примерно всего поровну намешано, и хорошего и плохого. Эти к кому угодно могут примкнуть. Вот за них-то изначально и идет борьба между силами добра и зла.

— Ну и на чьей стороне, по-вашему, успех?

— Если брать в общем, то, по-видимому, ничья. Равновесие.

— Бывают, правда, места и моменты, когда что-то одно сильно перевешивает,

— вступил в разговор Зяблик. — В условиях перебора добра мне жить не приходилось, врать не буду, зато на злодейство человеческое насмотрелся… Занятные людишки в зоне встречались. Я ведь все больше на строгом режиме кантовался. Червонец у нас детским сроком считался. Бригадир — убийца, нормировщик — убийца, каждый второй в отряде тоже убийца. Ну ладно, если ты человека по пьяному делу грохнул или, там, в драке. Это понять можно. Все в жизни бывает. А как понять того, кто маленьких детей ловил и сутки напролет в подвале мучил, щепки и гвозди под ногти загонял? Кто мать родную из-за копеечного наследства подушкой задушил? Или взять того же Ламеха, который сейчас у аггелов в авторитетах ходит. Я его по Талашевской зоне знал. В то время он еще на кличку Песик отзывался. В шестерках крутился. Но уже тогда за ним немало душ загубленных числилось. Хотя на суде всего один эпизод проходил. От вышки Песик только тем отмазался, что все его прошлые дела уже на других лопухов расписаны были, а следователи не сумасшедшие, чтобы под себя копать… Вот вы и скажите теперь, откуда такая мразь отмороженная берется?

— Выродки они, — ответил за всех Смыков. — Больные люди.

— Больные совсем в другом месте сидели! — уже завелся Зяблик. — В психушке! Бессрочно! А к нам только тот попадал, кого экспертиза вменяемым признавала! Может вменяемый человек изнасилованной бабе еще и ножку от стула в задницу загнать?

— Не надо ссориться, друзья, — мягко сказал Артем. — Три тысячи лет назад какой-то безвестный египтянин сочинил притчу о правде и кривде. Кончается она тем, что кривда, олицетворяющая зло, ослепляет правду, олицетворяющую добро. При этом всесильные боги приняли сторону зла. Пройдет, наверное, еще три тысячи лет, а люди по-прежнему будут мучиться вопросом, откуда берется зло и почему оно нередко оказывается сильнее добра.

— Вы хотите сказать, что эта проблема будет существовать до тех пор, пока существует род человеческий? — на ходу обернулся Цыпф.

— Можно сказать и так, а можно наоборот, — усмехнулся Артем, которого этот разговор начал забавлять. — Род человеческий будет существовать до тех пор, пока существует эта проблема. А если проблема добра и зла вдруг утратит свою актуальность, значит, мы имеем дело уже не с людьми, а совсем с другими созданиями, у которых и проблемы другие.

— Позвольте не согласиться с вами, — влез Смыков, когда-то имевший по диамату твердую четверку. — Добро и зло неразрывно связаны с конкретными противоречиями общества. На это есть прямые указания в трудах основоположников. Как только будут устранены социальное неравенство и эксплуатация человека человеком, зло исчезнет само собой. В бесклассовом обществе про эту проблему забудут.

— Опять двадцать пять! — застонал Зяблик. — Лично тебя кто-нибудь эксплуатирует? Ты социальное неравенство испытываешь? Тогда какого же хрена ты зло творишь?

— Какое зло? — взбеленился Смыков, очень гордый своим предыдущим высказыванием. — Кому я что-нибудь плохое сделал? Попрошу привести примеры!

— Уголовные дела на невинных людей стряпал? Стряпал… — начал загибать пальцы Зяблик. — В инквизиции сексотом состоял? Состоял… На Верке жениться обещал? Обещал… Обманул? Обманул… Меня под пули подставлял? Подставлял, да еще сколько раз…

— Тьфу! — сплюнул в сердцах Смыков. — Какой абсурд вы, братец мой, несете! Мы же говорим о зле в философском, так сказать, плане… При чем здесь я? Я продукт своей эпохи! Не забывайте о наследии проклятого прошлого, отголосках классовой борьбы и враждебном окружении!

— Какое наследие? Какие отголоски? Какое такое враждебное окружение? — Зяблик постучал себя пальцем по лбу. — Просто у тебя башка дубовая! Заучил когда-то чушь собачью и твердишь ее, как дурной поп свои святцы. Справедливое общество полвека строили! Так где же оно? Мешали вам все время! То буржуи, то троцкисты, то кулаки, то вредители, то жидомасоны! Кила вам собственная мешала, которую вы нажили, читая труды основоположников! Кто может помешать человеку справедливым быть? Сосед? Жена? Участковый?

Смыков уже собирался в своей обычной манере возразить, что все наскоки Зяблика голословны и базируются не на знании законов общественного развития, а на личных обидах и беспочвенных амбициях, но ему помешала Верка, не терпевшая в последнее время идеологических споров.

— Тихо вы, самцы! И что у вас за порода такая горластая? Орете, как петухи, на всю округу! Да хоть бы по делу! А ведь ни яйца снести, ни даже курицу толком оттоптать не умеете! Только бы все на глотку брать! Станешь тут с вами… этой… как ее…

— Феминисткой, — подсказал Цыпф.

— Да нет, лесбиянкой!

Смыков, уже и не знавший, с кем спорить — то ли с Зябликом, то ли с Веркой, — просто махнул рукой и прибавил шагу. Артем, как бы подводя итог бурных прений, сказал Зяблику:

— Тяга к мечте так же свойственна роду человеческому, как и вечные метания между добром и злом. Разве вы не согласны со мной? Любая религия есть не что иное, как детально разработанная мечта. Мечта о спасении души, о воздаянии по заслугам, о пришествии царства Божьего. Поэтому я не вижу ничего плохого, если кто-то мечтает о справедливом обществе и грядущем братстве людей.

— Когда зек на нарах дрочит, он тоже кое о чем мечтает. — Зяблик деликатно откашлялся в кулак. — Но вреда от этого, кстати, никому нет. А если его ради чьей-то мечты насильно в позу ставят, это уже совсем другой коленкор. По закону квалифицируется как уголовное преступление. Как же тогда, спрашивается, к тем козлам относиться, которые ради своей мечты о справедливом обществе целый народ изнасиловали? Уж извините за грубое сравнение…

— Ничего, — улыбнулся Артем. — Грубо, зато убедительно… Да только история прямых путей не знает. Слепа она, как и эволюция. Тычется наугад носом. То в огонь угодит, то в родниковую воду…

— То в дерьмо, — подсказал Зяблик.

— Не без этого…

— Короче, не способны люди дерьмо от родниковой воды отличить? В историческом смысле?

— Пока не вляпаются по уши. Хотя из кучи дерьма выбраться еще можно. Есть вещи похуже. Знали бы вы, сколько смертоносных ловушек расставлено на путях истории.

— А вы знаете? — Зяблик покосился на Артема.

— Никто этого не знает… Однако мне приходилось видеть, как в таких ловушках гибли великие народы. Парадоксально, но самые опасные ловушки они строили своими собственными руками.

— А я про что? Лепили башню до неба, а оказались в вонючей яме.

— Ну все! — спустя несколько часов не выдержала Верка. — Не могу больше! Разве это лес? Да тут и двух одинаковых деревьев не найдешь! Я в соснячок хочу! В березняк! Чтобы ягоды можно было собирать, чтобы иголки за шиворот сыпались, чтобы мошкара кусалась! В гробу я ваш рай видала! Тут даже под кустик присесть совестно! Ну прямо как на приеме у английской королевы!

— Действительно, — согласился Зяблик. — Странное место. Не лес, а пшик какой-то. Ни тебе плодов, ни орехов. Так и ноги с голодухи протянуть недолго.

— Все вам не слава Богу! — возмутился Смыков. — Рай и тот не нравится. Лишь бы только охаять! Да вы в таком месте отродясь не бывали. Под ноги себе гляньте! Ни ветки сухой, ни пенька гнилого, ни бурелома. Парк, а не лес.

Они уже давно оставили след Рукосуева и все больше забирали вправо (Смыкову показалось, что в той стороне шумит река). В зарослях насвистывали, верещали и попискивали какие-то живые существа, но до сих пор на глаза людям попадались только порхающие у самой земли студенистые создания — что-то вроде летающих медуз — да фантастического вида полунасекомые-полуцветы.

— Вы бы нам хоть бдолах тот показали, — обратилась Верка к Артему. — Любопытно знать, как он в природе выглядит. Или это секрет?

— Нет, не секрет, — неохотно ответил Артем. — Только бдолах в лесу не растет.

— А как вы его сами нашли?

— Долгая история…

— Не хотите, значит, рассказывать, — томно вздохнула Верка.

— Тут и рассказывать нечего. Совершенно случайно наткнулся. На вид это ничем не примечательное растение. Вроде одичавшего ячменя. Запах, правда, незабываемый. Голова кругом идет. Если вы на бдолах случайно наткнетесь, то сразу об этом догадаетесь. Ощущение возникает такое… словно ненароком забрел на плантацию созревающего опиумного мака.

— А следов вы там подозрительных не видели? — поинтересовался Смыков. — Тропинок, кострищ, выкошенных участков?

— Нет. Я ведь уже говорил, что в первый раз пробыл здесь совсем недолго…

— Атанда! — цыкнул на них шагавший в авангарде Зяблик. — Замрите! Поблескивает что-то прямо по курсу.

И действительно, среди мельтешения тончайших разноцветных полотнищ впереди можно было заметить отблески холодного серебра. Зяблик, сделав рукой предостерегающий жест, скользнул дальше, а все остальные присели на корточки. Очень не хотелось верить, что здесь, в благодатном Эдеме, их может подстерегать какая-нибудь опасность.

В тягостном ожидании тянулись минуты. Наконец издалека донесся вполне будничный голос Зяблика:

— Подгребайте сюда. До реки Евфрат дошли.

Берег спокойной и широкой реки подступал прямо к опушке леса, и пышные гирлянды листьев лежали на воде, как волосы дриад. У дна шныряли речные существа, совсем не похожие на рыб: пестрые шары, при каждом движении превращавшиеся в блин, толстые червяки с роскошными крыльями-плавниками, какие-то корявые обрубки, чьи головы украшали целые гроздья глаз.

Сначала река показалась Цыпфу удивительно мелкой (каждый камушек на дне можно было различить), но, внимательно присмотревшись, он понял, что это всего лишь иллюзия, причина которой — удивительная чистота воды. На самом деле даже у берега глубина превышала человеческий рост.

— А почему вы эту реку Евфратом назвали? — спросила у Зяблика любопытная Лилечка.

— Да так, просто на ум взбрело… Лева, какая там река Эдем орошала?

— В Библии она не поименована, — ответил Цыпф. — Но древние могли подразумевать под ней и Тигр, и Евфрат, и даже Инд.

— Тогда отметим это дело! — Зяблик встал на колени и зачерпнул пригоршню воды. — Вкуснятина! Не хуже нарзана.

— Вы по берегу без толку не шатайтесь, — недовольно буркнул Смыков. — Не у себя дома… Кто жажду утолил, пусть лучше в кустах отдыхает.

Однако никто не принимал его ворчание всерьез — уж очень мирный, умилительный пейзаж расстилался вокруг. Лилечка и Верка ушли вниз по течению, сказав, что им нужно кое-что простирнуть. Зяблик, выломав длинную ветку, пытался загарпунить какую-нибудь речную тварь. Толгай, ощущавший себя здесь почему-то не в своей тарелке, всячески отговаривал его от этого сомнительного эксперимента. Смыков, взобравшись на достаточно прочное дерево, придирчивым оком озирал райские дали. Словом, все были заняты делом, кроме Артема и Цыпфа, босиком прогуливавшихся по бережку.

— Внешний вид здешней флоры и фауны наводит на мысль, что эта страна никогда не принадлежала планете Земля, — сказал Цыпф, нюхая пальцы, которыми он перед этим тщательно растер пучок травы.

— Или такой планета Земля будет через миллионы лет, когда воспоминания о человечестве уже сотрутся в ее памяти, — произнес Артем, внимательно озираясь по сторонам. — Столь упоительный воздух и столь кристальная вода бывают, наверное, только в необитаемых мирах.

— Раньше вы не встречали ничего похожего?

— Трудно упомнить все, что я встречал, — уклончиво ответил Артем.

— Однако ваше поведение выдает неподдельный интерес к окружающему. Все остальные места, где нам пришлось побывать до этого, вызывали у вас скорее скуку.

— Я и сам не знаю, в чем тут дело… Вроде бы этот мир и не представляет из себя ничего особенного… Но зачем тогда его стерегут Незримые?

— А их самих нельзя спросить? — осторожно поинтересовался Цыпф. — Вы ведь вроде имеете отношение ко всяким сверхъестественным созданиям…

— Спросить можно, — рассмеялся Артем. — Но это примерно то же самое, что спросить у деревьев, почему они растут вверх кроной, а не корнями… Человек не способен вступать в контакт с Незримыми. Хотя есть отдельные личности, предназначение которых как раз и состоит в том, чтобы служить посредниками между людьми и подобными существами. Их иногда называют Всевидящими Отче. С некоторыми мне даже довелось когда-то водить дружбу.

В обычно бесстрастных глазах Артема промелькнуло нечто такое, что Цыпф определил как тень воспоминаний, и скорее всего воспоминаний невеселых. Будучи от природы человеком деликатным, он поспешил перевести разговор на другую тему.

— Выходит, вы и сами не знаете, чем вас так заинтересовал Эдем?

— Вот это как раз и есть то, что называется сакраментальным вопросом… Где-то на Тропе или в одном из ее закоулков должен существовать так называемый Изначальный мир. Все остальные миры лишь его неудачные копии. Именно туда лежит мой путь. Только там я узнаю о своем предназначении. Вот я и подумал…

— Что Эдем и есть тот самый Изначальный мир? — едва не ахнул Цыпф.

— Примерно так… Но очень скоро я разочаровался. Изначальный мир невозможно спутать ни с каким другим. Он узнается сразу, как покинутый в детстве родной дом, как заветная, много раз виденная во сне мечта… Это должно быть как удар, как озарение… А здесь, увы, все совсем не так, хотя и есть что-то, отличающее Эдем от прочих миров… Вот только что именно?

— Давайте возвращаться, — Цыпф оглянулся назад. — А не то товарищ Смыков вынесет нам выговор с последним предупреждением.

— Одну минуточку… — Артем придержал Цыпфа за рукав. — Я специально искал случай, чтобы переговорить с вами наедине. Не хочу обидеть ваших товарищей, но вы мне кажетесь наиболее здравомыслящим из них. То, что я собираюсь сообщить вам, в условиях публичного обсуждения может вызвать… неоправданно бурную реакцию.

— Нам опять грозит какая-нибудь опасность? — насторожился Цыпф.

— Сам не знаю… Но разговор пока не об этом. Дело давнее… Перед тем как отправиться в странствия по Тропе, я получил от своих покровителей инструктаж… Или, если хотите, пророчество. Кроме многого другого, мне было также предсказано, что, странствуя из мира в мир, я буду постепенно меняться, приобретая новые качества, необходимые для успешного завершения этой тайной миссии. Так оно и случилось… Сначала я приобрел неуязвимость и силу, затем способность перемещаться во времени.

— Разве такое и в самом деле возможно? — У Цыпфа от удивления полоски бровей выгнулись домиками.

— Представьте себе, возможно. В мироздании все сущее связано между собой — и пространство, и время, и разум, и дух, и живая и мертвая природа. Все это родилось в одной колыбели и со временем ляжет в одну могилу или скорее всего сгорит в одном грандиозном аутодафе (Аутодафе— публичное сожжение осужденных по приговору инквизиции.). В каком-то смысле структура времени так же родственна нам, как это небо, эти камни, эти деревья и эти бессловесные твари. Стихии не тяготеют над людьми, люди сами есть частичка всех стихий. Проникновение во время — это всего лишь очередной этап проникновения в окружающий мир. Здесь нет ничего принципиально невозможного.

— Вы хотите сказать, что прямо сейчас можете отправиться в прошлое или будущее? — Цыпф снял и опять надел очки, от волнения едва не угодив дужкой в глаз.

— Совершенно верно. Но каждый раз это сопровождается грандиозными катаклизмами, последствия которых невозможно предсказать… Но и об этом как-нибудь в другой раз. Дело в том, что совсем недавно я приобрел еще одну не совсем обычную способность.

— Перемещаться в пространстве?

— Можно сказать и так… Проникать сквозь не воспринимаемые человеческими чувствами стены, разделяющие мироздание на отдельные миры. Первый мой опыт подобного рода вы видели в окрестностях несчастного города Сан-Хуан-де-Артеза. Моим невольным учителем стал варнак, зачарованный Лилечкиным музицированием, а вся, так сказать, техническая работа была проделана существом, претендующим вместе со мной на эту телесную оболочку, — Артем ткнул себя в грудь большим пальцем правой руки.

— Кешей? — уточнил Цыпф.

— Кешей, — кивнул Артем. — Хотя надо признаться, что действовал он из чисто эгоистических побуждений. Если бы не его своевременное вмешательство, силы, возникающие при пробое межпространственной стены, превратили бы меня в нечто столь же бестелесное, как тень отца Гамлета, но куда более безобразное… Ясно, что это не устраивало Кешу, успевшего обжиться в моей шкуре… А теперь представьте себе, какие последствия может иметь это событие?

— Вы сможете по своей воле покидать Тропу и снова возвращаться на нее, — не задумываясь ответил Цыпф.

— Естественно. Ради этого я и охотился за варнаками. Хотя мой путь по Тропе это вряд ли сократит… Что еще?

— М-м… — Цыпф наморщил лоб. — Еще это обеспечит вашу личную безопасность. Вы можете бесследно исчезнуть в любой момент и в любом месте.

— Вот именно! Догадались. Но первым об этом догадался Кеша. В прагматизме ему не откажешь. Он стал свободно пользоваться этой возможностью и даже не спрашивает моего согласия. Вот как, например, выглядело мое первое пребывание в Эдеме. Едва я проник сюда через мир варнаков, как Кеша полностью завладел нашим общим сознанием. Обычно я не сопротивляюсь этому, зная, что он не подведет. Следующее, что я помню, — поле, сплошь заросшее бдолахом. Кеша сам вывел меня к нему. Но едва я успел наполнить сумку, как он буквально выпер меня из Эдема. Хорошо хоть в Нейтральную зону, а не обратно к варнакам… Что-то ему здесь определенно не нравится. — Артем вновь оглянулся по сторонам.

— А сейчас он вас не донимает?

— Притих. Чувствует, что я больше не позволю застать себя врасплох. Копит силы. Подгадывает момент.

— Значит, когда он скопит силы и подгадает момент, вы можете просто исчезнуть с наших глаз?

— Увы, — развел руками Артем. — Но я не хочу, чтобы вы воспринимали это как бегство. Хотя, думаю, и вам здесь задерживаться не следует. Соберите побольше бдолаха и возвращайтесь в Отчину.

— Где же его искать?

— Если бы я знал… Помню только, что это было открытое место, вроде степи. Ни реки, ни леса я поблизости не заметил.

— Жаль, что мы отпустили Рукосуева, — посетовал Цыпф. — Уж он то, наверное, мог вывести нас куда надо.

— Сомневаюсь… Как я понял, обычными средствами его к сотрудничеству не склонить. Я имею в виду уговоры, угрозы, подарки… Он не доверяет нам.

— Вы допускаете присутствие в Эдеме какой-то серьезной опасности? Но ведь Рукосуев прожил здесь больше года — и ничего.

— Вы хотите стать похожим на него?

— Лично я — нет.

— Вот видите… Поэтому не стоит понапрасну рисковать. Это не ваш мир, пусть он и в самом деле выглядит как земной рай. Я к таким делам привычен, а вы можете попасть в неприятную историю. Обычная логика и благоприобретенный опыт здесь не только бесполезны, но и опасны. Шаблонные действия равносильны самоубийству, а научиться всему сначала способен далеко не каждый. Пока я здесь, бояться нечего, но… не забывайте, что в любой момент вы можете остаться в Эдеме одни.

Уже издали было слышно, как Смыков и Зяблик что-то бурно обсуждают, а в их спор то и дело вплетается ехидный голос Верки. На обычные препирательства бывшей жертвы режима и бывшего его столпа это не походило.

— Наша работа, наша, — твердил Зяблик. — Заточки всякие бывают. И длинные, и короткие. Смотря для какой нужды. Фраера в толпе пырнуть — одно дело, а от ментов отбиваться — другое.

— А паз зачем? — не соглашался Смыков. — Вы мне, братец мой, объясните, для чего здесь паз проточен.

Вся ватага, сбившись в кучу, рассматривала какой-то предмет, находившийся в руках Смыкова. Цыпф, обеспокоенный мрачными предостережениями Артема, спросил с тревогой:

— Что там у вас случилось?

Зяблик с досадой отмахнулся, зато Смыков стал с готовностью рассказывать, как бы желая склонить Цыпфа на собственную сторону. При этом он демонстрировал свою находку: полуметровый металлический стержень, один конец которого был заточен, а второй расклепан на манер ласточкина хвоста.

— Вот, обнаружил случайно… В дереве торчал. Зяблик доказывает, что это обыкновенная бандитская заточка, а по-моему, это стрела или дротик местного производства. Посмотрите, острие закалено. А тут стабилизатор с пазом для тетивы.

— Где ты, голова садовая, видел, чтобы стрелы целиком из железа делали? — накинулся на Смыкова Зяблик. — Это то же самое, что свиней апельсинами кормить. Бесполезно и накладно.

— А арбалеты, по-вашему, чем стреляли? — хитро ухмыльнулся Смыков.

— Дурак, у арбалета стрела вот такой длины была, — Зяблик пядью расставил большой и указательный палец. — Не стрела, а болт. Тем более, ты арбалет с луком не ровняй. У того тетива втрое мощней… А это заточка из электродной стали. Что я, заточек не видел?

— Хорошо, а стабилизатор зачем? — не сдавался Смыков.

— Кто тебе сказал про стабилизатор? Сюда ручка деревянная насаживалась, понятно? Серьезная вещь. Не иначе как аггелы потеряли.

— Зачем аггелам заточки? Мало у них пистолетов и штык-ножей?

— А стрелы им тем более ни к чему. Видел ты хоть одного аггела с луком или арбалетом?

Дискуссия зашла в тупик. Не находя больше существенных доводов в свою пользу. Зяблик и Смыков принялись обмениваться советами: в какое конкретно место каждый из них может засунуть загадочную железяку. Чаще всего почему-то упоминались различные полости человеческого тела.

— Дайте-ка. — Артем вдруг заинтересовался предметом спора.

Взвесив стержень на ладони и по принципу коромысла определив центр тяжести, Артем несколько раз метнул его в ближайшее дерево (острие всякий раз глубоко вонзалось в податливую древесину), а потом легко согнул на манер кочерги.

— Мне кажется, что правы вы оба, — сказал он, закончив свои эксперименты.

— Один из вас прав в том, что это, несомненно, метательное оружие. В противном случае оно было бы закалено по всей длине. А другой прав в том, что изготовлено оно в Отчине из сварочного электрода.

— На кого же здесь с такими стрелами охотятся? — удивилась Лилечка.

— На людей, вестимо, — с постным выражением лица объяснила Верка. — Вот тебе и рай земной! Везде одно и то же.

Цыпф, который старался никогда никому не навязывать своего мнения, тут не утерпел (слова Артема не шли у него из головы):

— Стоит ли придавать такое значение всякой ерунде? Железо наше по всем странам расползлось от Киркопии до Баламутья. Ведь никто и не доказывает, что Эдем — необитаемое место. Бывали здесь люди до нас. Не только Сарычев со своей ватагой да аггелы, но, наверное, и еще кто-то. И что тут удивительного, если они были вооружены луками. Пистолетов на всех не напасешься… Я это к чему говорю? Не надо забывать цель нашего путешествия в Эдем. Не до расследований сейчас. Каждая минута дорога. Бдолах надо искать и назад подаваться. Не в гостях мы…

Возразить тут было нечего. Один лишь Зяблик отбросил кривой стержень в сторону, буркнул про то, что для нормального дела и стрелы нормальные ладятся, а железная стрела то же самое, что серебряная пуля, — на того рассчитана, из кого жизнь вот так запросто не вытряхнешь.

На его брюзжание никто внимания не обратил, и решено было отправляться в глубь Эдема за бдолахом. Немедленному началу экспедиции мешали два обстоятельства — достаточно глубокая река, отсекавшая райский лес от райских лугов, и чувство голода, к этому времени уже достигшее интенсивности настоящей пытки.

Чистейшая эдемская вода не умаляла, а, наоборот, возбуждала аппетит. Речная живность легко уходила от примитивной остроги Зяблика, да и мелка была чересчур, чтобы насытить всю компанию. Вспомнив пример Рукосуева, стали выдергивать из земли все, что видом напоминало корнеплоды, а размером превосходило мизинец.

— Вы, Вера Ивановна, ежели добродушно настроены, как нас называете? — спросил Смыков, ножом очищая что-то похожее на редиску.

— Зайчиками… — внятно говорить Верке мешал набитый рот.

— Правильно называете! — Смыков ухмыльнулся своей собственной шутке.

Некоторые корешки сильно горчили, другие были безвкусны, как мякина, но попадались и такие, что могли привести в восторг и самого взыскательного гурмана.

— Вы вот это попробуйте, лиловенькое, — советовала Лилечка. — Ну прямо настоящий шоколад.

— А ты шоколад пробовала? — поинтересовался Зяблик.

— Бабушка рассказывала.

— Анекдот про шоколад хочешь послушать?

— Если похабный, то не хочу.

— Самый что ни на есть приличный. В детском саду можно рассказывать… Приезжает, значит, чукча в Москву…

— Кто? — переспросила Лилечка.

— Чукча. Народ такой был, вроде тех гавриков, что сейчас по Хохме на бегемотах разъезжают. А Москва — это город такой. Вроде Талашевска. Только побольше. Столица нашей бывшей родины.

— Про Москву я что-то слышала, — кивнула Лилечка.

— Просто замечательно. Можно продолжать?

— Ага.

— Какие там дела у чукчи в Москве были, не знаю, но кто-то его шоколадом угостил. Целой плитки не пожалел. Шоколад, к твоему сведению, в плитках выпускали. Вот… Вернулся, значит, чукча домой. Позвал в свой чум соседей и давай рассказывать, какой это замечательный город Москва. А напоследок говорит, дескать, довелось мне там одно лакомство попробовать. Шоколадом называется. Коричневое, квадратное, а вкус такой, что и описать невозможно. Соседи, само собой, удивляются. Неужели вкуснее жареной оленины? Вкуснее, отвечает чукча. Неужели вкуснее мороженой рыбы? Вкуснее. Соседи уже на рогах стоят, не верят ему. Неужели вкуснее тухлой моржатины? Вкуснее, упирается чукча, ну так вкусно, так вкусно… как будто бабу трахаешь!

Лилечка заалела личиком и бросила в Зяблика недоеденным лиловым корешком, а Верка не без сарказма заметила:

— Тебе-то самому, зайчик, тухлая моржатина наверняка вкуснее бабы.

Короче, наесться толком не наелись, но хоть животы набили. Пора было и к переправе приступать.

Половина ватаги сразу понурила головы. Если не считать Артема, более или менее прилично на воде держались только трое: Зяблик, Смыков и, как ни странно, Верка. Цыпф и Лилечка, взрослевшие в эпоху тотального обмеления водоемов, плавать почти не умели, а Толгай вообще чурался водных процедур, как паршивый кот.

— Давайте брод поищем, — неуверенно предложил Цыпф.

— Давайте поищем, — Зяблик зловеще прищурился. — Авось, через недельку и найдем. Сам же говорил, оратор хренов, что каждая минута дорога. Навязались на мою голову…

— Аркан давай, — нагло заявил Толгай. — Я аркан на тот берег брошу. По аркану быстро-быстро переберемся.

— Рожу я тебе аркан, что ли? Вот, бери все, что есть! — Зяблик рванул брезентовый ремень, подпоясывавший его штаны, да, видно, перестарался — ремень лопнул, лишив своей поддержки пистолет. Пришлось Зяблику переложить его в карман куртки. Без матюгов, естественно, не обошлось.

— Вы в самом деле хотите перебраться на тот берег? — поинтересовался Артем.

Недоумевая по поводу столь риторического вопроса, ватага тем не менее была вынуждена подтвердить свое намерение, хотя и на разные лады, начиная от решительного «Еще как!» — Зяблика и кончая уклончивым «Ну наверно…» — Лилечки.

— Нет, не верю, — покачал головой Артем. — Никакой страсти. Вы не хотите, а только соглашаетесь. А надо гореть желанием. Просто разрываться от чувств.

Только теперь его мысль стала доходить до понимания широких масс.

— Вы думаете, бдолах поможет? — воскликнула Лилечка.

— Непременно. Но для этого нужно очень захотеть.

— Я хочу, но боюсь.

— Чего боишься?

— Захлебнуться.

— Смерти, проще говоря, боишься. А если смерти боишься, значит, жить хочешь. Сейчас, правда, не очень сильно хочешь, но когда захлебываться начнешь

— захочешь по-настоящему. И тогда бдолах начнет действовать.

— Неужели он меня плавать научит? — Лилечка еще раз продемонстрировала степень своей наивности.

— Нет, конечно. Но зато поможет тебе выжить. Даст новые силы, изменит активность газообмена в крови, блокирует накопление углекислоты… В этих вопросах я, признаться, не специалист, но, думаю, на какое-то время твой организм станет как у ныряющего кита. Они ведь воздухом дышат, а под водой и по часу могут находиться. Главное, не впадать в панику и постоянно хотеть, желать, алкать спасения.

— Но я все же не понимаю… — Лилечка зябко передернула плечами, словно уже ощутила кожей холод речных глубин. — Плыть-то как? Я ведь даже по-собачьи не умею.

— Ты ходить умеешь?

— А разве не заметно? — обиделась Лилечка.

— Вот и решение проблемы. Ты не поплывешь, а пойдешь по дну. Вода чистая, дно песчаное, с пути сбиться невозможно. Всего-то и надо сделать шагов пятьдесят. На всякий случай тебя будут страховать. Один человек на том берегу, второй на середине реки, третий здесь. Согласна?

— А разве есть выбор? — Губы Лилечки дрогнули, а в глазах блеснула предательская влага.

— Выбор есть почти всегда… Оставайся на этом месте и жди нашего возвращения. Или добирайся до Отчины самостоятельно, — голос Артема внезапно приобрел необычную для него резкость.

— Нет-нет! — Лилечка испугалась уже по-настоящему. — Я с вами!

Пока Смыков — по его собственному заявлению, лучший пловец ватаги, не тушевавшийся ни перед крутыми волнами Карибского моря, ни перед мутными, кишащими крокодилами водами Лимпопо, — классическим брассом пересекал реку (имея на голове сверток одежды, в середину которого было запрятано личное оружие), Цыпф, Лилечка и Толгай лошадиными дозами поглощали бдолах. Свою долю попытался урвать и Зяблик, уже раздевшийся до кальсон (во время подводной переправы ему поручалось патрулирование по стрежню реки), но получил от Верки по рукам.

— Не трогай! — прикрикнула она. — Мало ли что тебе в воде захочется! Еще акулой себя возомнишь. Придется вырезать плавники и жабры.

Выждав для верности несколько минут (бдолах был сырой, неочищенный и мог действовать с замедлением); Приступили к форсированию райской реки. Первым пустили Толгая — как личность с наиболее устойчивой психикой. Глядя, как он, держа перед собой вместо балласта увесистый камень, осторожно входит в воду, Верка процитировала по памяти неизвестно из какой книжки:

— Сначала всегда кормили дедушку. Если по прошествии часа он не проявлял признаков отравления, за трапезу принималась вся семья.

Толгай, видевший смерть чаще, чем иные — срамное место своей жены, на этот раз заметно трусил. Причина его водобоязни, возможно, проистекала из того же источника, что и страх средневековых европейцев перед явлением кометы — в этих столь разных природных стихиях недалеким людям чудилась злая воля высших сил.

— Вдохни поглубже! — посоветовал Артем, когда над водой осталась торчать только голова Толгая.

Однако тот так оробел, что перестал ясно понимать русскую речь и вместо глубокого вдоха сделал глубокий выдох. Так он и ушел на глубину, даже пузырей не пустив, а для наблюдателей, оставшихся на берегу, сразу как бы укоротившись вдвое.

Цыпф, с трепетом следивший за тем, что в самое ближайшее время предстояло проделать и ему самому, по привычке отсчитывал время по ударам собственного пульса. Он прекрасно понимал, что идти под водой, борясь одновременно и с течением, и с удушьем, и с выталкивающей силой, совсем не то же самое, что праздно разгуливать по бережку, но тем не менее в душе клял Толгая за медлительность. Наконец тот достиг середины потока — об этом взмахом руки известил Зяблик, плывший параллельным курсом. После этого темп подводного марша еще более замедлился, — и две или три минуты спустя Толгай все еще продолжал топать по дну. Это скорее радовало, чем пугало, — любой другой на его месте, исключая разве что профессиональных ныряльщиков, уже давно бы захлебнулся. Следовательно, расчеты на всесильность бдолаха оправдались.

Никому из оставшихся на этой стороне уже не было видно Толгая, но и Зяблик и Смыков жестами сигнализировали, что все покуда в порядке.

Вскоре вода у противоположного берега забурлила, и на поверхности показалась голова — круглая, сплошь облепленная волосами и поэтому похожая на черный бильярдный шар.

— Уф! — облегченно произнес Толгай, предварительно выпустив изо рта фонтанчик воды. — Хелден тайдылар… Из сил выбился.

— Зато можешь еще года два не мыться! — крикнула со своего берега Верка.

Смыков помог Толгаю выбраться на сушу, а Зяблик поплыл обратно.

— Ну, кто следующий? — спросил Артем.

— А можно мы вдвоем? — Выражение на лице Лилечки было примерно такое же, с каким королева Мария-Антуанетта всходила на эшафот.

— Да-да! — заторопился Лева Цыпф. — Мы вместе…

— Как угодно, — кивнул Артем.

— Очки не забудь снять, кавалер, — добавила жестокосердная Верка.

Заранее заготовленные камни лежали на берегу. Лилечка взяла один в охапку, осторожно, как мину. Лева зажал другой под мышкой, а свободной рукой обнял спутницу за талию.

— Так и пойдете? — удивилась Верка. — Не раздеваясь?

— Так и пойдем, — ответила Лилечка без выражения.

Обнявшись, они ступили в воду (кто-то при этом еле слышно ойкнул), но уже через пару шагов случился конфуз — подол платья надулся пузырем, грозя на глубине завернуться хозяйке на голову. Впрочем, Лилечка очень быстро нашла выход из положения — сунула в подол балластный камень. Верка позади нервно хохотнула, а Смыков, такой маленький на своем недостижимо далеком берегу, ободряюще крикнул:

— Смелее! Никакого страха нет!

Если бы!.. Был страх! Страшны были уже первые шаги по круто уходящему вниз дну, но неизмеримо страшнее был миг, когда колеблющаяся поверхность воды, холодным языком облизав лицо, сомкнулась над головой. Сразу стало сумрачно, неуютно, холодно. Даже звуки изменились — в ушах что-то гулко забухало и забубнело. На тело со всех сторон навалилась тяжесть, ничуть не меньшая, чем в мире варнаков.

Речные твари нагло шныряли вокруг, едва не тыкаясь в людей. Цыпф попытался ухватить одну, самую надоедливую, но промахнулся — водная среда искажала расстояние.

Далеко вверху в ореоле радужных пузырьков скользила тень — раскорячившийся лягушкой Зяблик. Неприятные громыхающие звуки, больно бьющие по барабанным перепонкам, производил скорее всего именно он.

Дно все понижалось. Ближе к середине реки его сплошь покрывали водоросли — длинные бурые извивающиеся ленты, в которых путались ноги.

Внезапно в лицо Лилечке ткнулось что-то омерзительно-податливое, скользкое и еще более холодное, чем придонная вода. Забыв, где она находится, девушка вскрикнула, и воздух одним огромным пузырем вырвался из ее легких. Обгоняя его, метнулась прочь виновница происшествия — студенистая колоколообразная тварь с пучком щупалец вместо головы.

В последний момент Лилечка все же успела закрыть рот, но ее опустевшие легкие съежились наподобие пробитого футбольного мяча. Цепкие объятия речной глубины еще сильнее сдавили тело, а особенно — грудь.

Вот когда Лилечка испугалась по-настоящему. Все вылетело из ее головы. Как будто бы не было предупреждений Артема о недопустимости паники, как будто бы ее не хранил чудодейственный бдолах, как будто бы не было поблизости верных друзей, всегда готовых прийти на помощь. Может, Лилечка и желала сейчас спасения, но ее желание тонуло в омуте черного страха, точно так же, как она сама тонула в этой коварной и обманчивой реке.

Багровые пятна заплясали в ее глазах, в голове загудело (не только в ушах, а сразу во всей черепной коробке), ноги налились свинцом.

Смерть уже была рядом, уже хватала за горло своими клешнями, уже укутывала в обрывки собственного савана, но кто-то этой смерти мешал, кто-то не давал Лилечке выронить камень, кто-то зажимал ее полураскрытый рот, кто-то силой тащил ее дальше, сквозь плавно колеблющиеся заросли траурно-бурых водорослей.

О Леве Лилечка вспомнила лишь тогда, когда его горячие губы (все вокруг было холодное, как в могиле, а эти губы — горячее углей) с почти голливудской страстью впились в ее безвольно расслабленный рот. Лилечка рванулась было — девичью честь полагалось блюсти и на пороге небытия, — но тут же сомлела, почувствовав, как в легкие вливается живительный воздух.

Оказывается, это был вовсе не поцелуй, а что-то вроде искусственного дыхания по системе «рот в рот». Лева отдал ей весь запас своего воздуха без остатка, да и было того воздуха, может, всего литра два, но главным оказалось совсем не это, а то, что Лилечкин черный страх улетучился. Теперь она была не одна, рядом находился еще один человек: живой, теплый, сильный, сообразительный, а главное — готовый защитить ее от любой напасти.

Страх ушел, а жажда жизни осталась. Тут уж за дело пора было браться бдолаху. Не разнимая объятий, они не выбрались, а буквально вылетели на берег, едва не сбив при этом Смыкова, в целях опорожнения ушей от воды прыгавшего на одной ноге.

— Лихо вы, граждане водолазы! — похвалил их Зяблик, все еще остававшийся на воде. — Вам бы в свое время за сборную общества «Водник» выступать. В подводном беге с препятствиями.

Он и не заметил заминку, случившуюся с Лилечкой и Цыпфом на дне.

А на другом берегу к заплыву готовились Артем и Верка. Он и сапог снимать не стал, только перевесил сумку с остатками бдолаха с пояса на шею. Она же скинула с себя абсолютно все и, связывая одежду в узел, который, по примеру Смыкова, собиралась пристроить на голове, извиняющимся тоном сказала:

— Боюсь, как бы не полиняло барахлишко. Как я тогда перед местными женихами выглядеть буду…

Эта маленькая победа окрылила всю ватагу, а в особенности тех, кто напробовался бдолаха. Обычно молчаливый Толгай, мешая слова родного языка с русским и пиджином, горячо и во всех подробностях описывал жуткие перипетии своей подводной прогулки: как боязно ему было поначалу одному на дне реки, где, по рассказам шаманов, должен обитать многоногий и многорукий злой дух Чотгор, и как он потом изрубил саблей этого духа, посмевшего высунуться из логова.

— Борын… морда, значит, вот такой! — он широко раскинул руки. — Усы еще больше… Явыз… Злой… Страшный…

— Сильно злой? — рассеянно поинтересовался Смыков.

— Сильно! Как пьяный Зябля.

Сам Зяблик в этот момент пытался разжечь костер, сложенный из сырых сучьев какого-то райского кустарника. Был он в этом деле общепризнанным корифеем (на лагерном лесоповале и не такому можно научиться), но нынче его безотказная зажигалка, еще в Отчине заправленная самогоном-первачом, давала осечку за осечкой. Искры от кремня сыпались исправно, но фитиль зажигаться не хотел. Зяблик остервенело тряс зажигалку, обнюхивал ее со всех сторон и громко материл неизвестного злоумышленника, подменившего самогон водой.

— Сам, наверное, и выжрал, а теперь виноватых ищешь, — сказала продрогшая Верка, ошивавшаяся рядом в тщетном ожидании тепла.

Не стесняясь ни ветхого вафельного полотенца, составлявшего весь ее наряд, ни своей мальчишеской груди, ни безобразного ножевого шрама под пупком, она для сугрева принялась вытанцовывать что-то, напоминающее канкан.

Оглянувшись на подружку, Лилечка тоже поборола стыд и, стянув мокрое платье, принялась с помощью Цыпфа выкручивать его. При этом она беспричинно улыбалась налево и направо. На девушку сейчас было любо-дорого глянуть: щеки разрумянились, глаза сияют, высокая грудь вздымается как бы в предчувствии счастья, пышные формы вовсе не портят фигуры, а, наоборот, придают ей особую пикантность. Не то это бдолах продолжал действовать, не то она внезапно влюбилась.

Последнее предположение косвенно подтвердилось, когда Лилечка в сопровождении Левы отправилась в чащу кустарника, дабы развесить там для просушки свою одежду.

Многозначительно глядя им вслед, Верка сказала:

— Какой же рай без Адама и Евы!

— Подожди, вот скоро змей поганый приползет, — мрачно предрек Зяблик, расстроенный отказом зажигалки.

— Сплюнь через левое плечо.

Лева и Лилечка тем временем выбирали куст, наиболее удобный для такого ответственного дела, как просушка платья. Эти поиски постепенно уводили их все дальше и дальше от реки.

— Спасибо тебе, — вдруг сказала Лилечка.

— За что? — Лева остановился, словно к месту прирос.

— Ведь ты же спас меня!

— Разве? — в голосе Левы звучало опасливое удивление.

— А то нет! Ты же мне свой воздух отдал.

— Я сам испугался тогда, — честно признался Лева. — Если бы ты захлебнулась, я бы тоже спасаться не стал. Не знаю даже, как это получилось… Я не нарочно… Я только поцеловать тебя хотел… На прощание… Воздух перетек сам собой. По принципу сообщающихся сосудов. — Он опустил глаза.

— Ты бы хоть раз соврал, — вздохнула Лилечка. — А впрочем, какая разница… Главное, что мы живы. Но я как порядочная девушка просто обязана вернуть тебе поцелуй.

— Прощальный?

— Ну почему же! Пусть он будет… как бы это лучше сказать… обещающим, что ли…

— Залогом будущих встреч? — просиял Лева.

— Вот-вот! Господи, откуда ты только слова такие знаешь.

— Тогда я согласен… Давай, возвращай! — Лева быстро снял очки и пригладил растрепавшиеся после купания волосы.

— Что значит — давай? — возмутилась Лилечка. — Так с девушками не разговаривают. Ну-ка вспомни что-нибудь соответствующее моменту.

— Сейчас… э-э-э… — Лева опять нацепил очки, в которых ему всегда лучше думалось. — Даруй поцелуй мне, принцесса.

И пусть я от счастья умру, волшебное это мгновение жизнь скрасит в загробном миру…

— Все-все-все! Молодец! — Лилечка захлопала в ладоши. — Только про загробный мир больше не надо… Ты это сам придумал?

— Нет. Стихи принадлежат одному малоизвестному кастильскому менестрелю. Но перевод мой.

— Ах, жалко, я ничего такого наизусть не знаю, — опечалилась Лилечка.

— Тебе это и не нужно… Воспевать страстную любовь — дело мужчин. А женское дело — страстно любить.

— Ага! Хочешь сказать, что курицам не положено кукарекать? — возразила скорая на обиду Лилечка.

— Ты, кажется, забыла, о чем у нас шел разговор, — набравшись смелости, напомнил Лева.

— А ведь верно. — Лилечка озадаченно умолкла. — Ты сам все время меня сбиваешь. Так нельзя.

— Больше не буду. — Лева нервно откашлялся и, чуть приоткрыв рот, наклонился к Лилечке.

— А ты хоть раз целовался, певец страстной любви? — хихикнула Лилечка.

— Целовался, — кивнул Лева.

— С кем это, интересно? — Лилечка подбоченилась. — А ну, отвечай!

— С тобой. На дне реки. Ты разве забыла?

— Это меняет дело, — обреченно вздохнула она. — Ладно уж… Только губы-то не поджимай, не укушу.

После первого поцелуя Лева почувствовал себя так, словно его укачало на карусели. Чтобы не упасть, он вцепился в Лилечку, и они вместе сели под куст, на котором наподобие флага победы полоскалось ее платье, кстати, уже почти сухое.

— Ну что, понравилось? — спросила Лилечка шепотом, словно боялась, что их могут подслушать. — Еще?

— Еще! — простонал Лева, чувствуя, как его покидает не только обычная рассудительность, но и разум вообще.

— Ах какой ты хитрый… Но что уж тут поделаешь, раз начали… Только не надо меня руками лапать.

С запоздалым стыдом Лева убедился, что его руки находятся совсем не там, где полагается быть рукам воспитанного человека — правая на чашечке Лилечкиного лифчика, левая на ее округлом и гладком бедре.

Он попробовал было целоваться без рук, но не выходило. Прежней близости не хватало, что ли. Пришлось обхватить девушку за плечи. Впрочем, она сама, целуясь, обняла Леву за шею и даже запустила пальцы в его шевелюру.

Невинная забава, начатая нашей парочкой под кустом, похоже, затягивалась, и Лилечка устроилась поудобнее, да так, что куда бы Лева теперь не тыкался губами, попадал только в ее лицо или шею.

На лифчике что-то само собой отлетело (Лева себе такую вольность никогда бы не позволил), и бретельки сползли с плеч девушки. Она попыталась было что-то возразить, но сумела выдавить только нечленораздельное мычание — в этот момент ее язык находился в Левкином рту.

Пространство для ласк сразу увеличилось — даже неискушенный в любовных утехах Лева догадался, как можно с приятностью использовать два эти сокровища, буквально свалившиеся ему в руки. Но прежде, чем припасть ртом к ее соскам — таким же алым, как и губы, — Лева, не лишенный дара эстетического восприятия, успел отметить, что за долгие годы эволюции природа не сумела создать ничего более гармоничного по форме, чем молодые женские груди.

— Не надо, не надо… — шептала Лилечка, лобзая Леву в макушку, а сама все плотнее прижималась к нему и даже груди свои для его удобства поддерживала снизу ладонями.

Старательно делая все то, к чему его побуждало неосознанное телесное желание и ненавязчивый Лилечкин напор. Лева каким-то никогда не дремлющим уголком сознания понимал, что это не все, что игра зашла слишком далеко, чтобы окончиться безрезультатно, и что ему еще предстоит нечто такое, что может принести и несказанное наслаждение, и несмываемый позор. Все говорило за то, что Лилечка не такая уж простофиля в любовных делах, как это могло показаться вначале, и одними ласками ее до экстаза не доведешь. Пора было переходить к решительным действиям, но страх опростоволоситься перед любимой (что для него являлось уже неоспоримым фактом) одолевал плотскую страсть.

Развязка тем не менее приближалась — на Лилечке уже вообще ничего не было, и он даже не понимал, как это могло случиться. Все тело ее влажно блестело от поцелуев, а кое-где в особенно нежных местах расцветали пока еще тусклые розы легких кровоподтеков.

Была не была, решил он, ощущая себя как неопытный циркач, которому впервые в жизни предстоит пройти по натянутому над бездной канату. Пан или пропал! Ведь когда-нибудь да надо начинать.

Продолжая целовать уже порядочно распухшие девичьи губы, он попытался расстегнуть свой ремень, на котором чего только не висело: и пистолет в кобуре, и пустая фляжка, и штык-нож, и брезентовый подсумок со всякой всячиной. Однако мягкий живот навалившейся на него Лилечки мешал добраться до пряжки, а отклониться назад не давал куст. Когда же Лева с грехом пополам освободился наконец от своей амуниции, загремевшей и залязгавшей при этом, Лилечка резко отстранилась.

— Ты чего? — недоуменно спросила она.

— Ничего… — Ну что еще мог ответить на этот вопрос бедный Лева?

— Не смей! — Туман, заволакивавший до этого глаза девушки, быстро рассеивался. — Ишь, какой быстрый… Я ему как другу доверяла, а он скорее штаны снимать!

— Я как ты… — растерянно пробормотал Лева.

— Как ты… — передразнила она его. — Это совсем разные дела! Да и не снимала я ничего. Ты мне сам все белье изорвал.

Действительно, лифчик требовал серьезной починки, а на трусики Лева даже глянуть боялся.

— Отвернись! — приказала она.

За спиной Левы зашуршал куст, а потом затрещала материя платья.

— Во, блин! — с досадой сказала Лилечка. — Что за напасть сегодня такая? Все по швам расползается… Можешь теперь повернуться, только штаны сначала подтяни.

Послушно исполнив все указания, Лева увидел, что Лилечка старается приладить к платью оторвавшийся рукав.

— Как же я в этой рвани ходить буду? — сетовала она, критически оглядывая свой наряд. — Ведь такое крепкое платье было! Я его и надела специально… Ладно, не стой столбом. Пошли, — она взяла Леву под руку. — А теперь послушай меня, миленький. Договоримся раз и навсегда. Всякому баловству пределы есть. Я не Верка, чтобы под всех подряд ложиться. Хочешь со мной дружить — дружи. Станет тоскливо, приходи, я тебя всегда пожалею. А о серьезных вещах поговорим после того, как домой вернемся. Согласен? Что молчишь?.. Понимаю, что ты обо мне сейчас думаешь. Дескать, если уж мне так с варнаками повезло, значит, я последняя потаскуха, да? Я ругань вашего Зяблика по гроб жизни не забуду! Никогда его не прощу! Пережил бы хоть кто-нибудь из вас то, что я тогда пережила! Не на варнаков я в обиде, а на вас, охламоны!

Она вырвала свою руку, заплакала и побежала вперед, сверкая прорехами в платье…

Приближаясь к бивуаку, разбитому на речном берегу, Цыпф ожидал всего чего угодно: грубых шуточек, ехидных советов, многозначительных взглядов — но, как ни странно, его появление прошло почти незамеченным. Общество было целиком занято новой и весьма серьезной проблемой, возникшей буквально на пустом месте.

С чем-то похожим Лева уже успел столкнуться под кустиком, давшим им с Лилечкой недолгий приют. Одежда, еще вчера вполне добротная, сегодня расползалась на части. Ватага выглядела, словно шайка оборванцев. Неизменный малахай Толгая светился проплешинами, будто бы его моль побила. У Смыкова на ботинках отвалились подошвы. Зяблик, лишившийся ремня еще на том берегу, теперь даже шевелиться боялся — при каждом резком движении его куртка и брюки осыпались трухой. Верка, все еще обернутая в полотенце, демонстрировала всем свои превратившиеся в кисею одежды.

— Да это речка наверняка виновата! — доказывал Зяблик. — Не вода в ней, а кислота какая-то!

— Была бы кислота, у вас бы, братец мой, шкура чесалась, — возражал Смыков. — Я, между прочим, при переправе ничего своего не замочил, а результат тот же.

— Не зря, выходит, тот красавец голышом бегал, — вспомнила Верка. — Нельзя по Эдему в одежде разгуливать. Вы что, про Адама с Евой забыли?

— Им-то что… они стыда не знали, — печально вздохнула стоящая в стороне Лилечка.

— Стыд, как говорится, не дым, глаза не выест. — Зяблик выглядел как никогда хмуро. — Одежду в крайнем случае можно и из листьев сделать. Тут позаковыристей дела могут прорезаться… Я, значит, разобрал все же свою зажигалку. Все в ажуре — и кремень, и фитиль. Зря на них грешил. Только вместо самогона девяностоградусного в зажигалке вода оказалась. И хихикать тут нечего…

Ни слова не говоря, Артем пустил по кругу сумку, в которой хранился бдолах.

— Не понял… — Зяблик носом втянул воздух. — Сюда что, коты нагадили?

— Да, запашок… — скривился Смыков.

— А внутри-то, внутри! — ужаснулась Верка. — Слизь какая-то!

— Подумать есть над чем. — Артем покосился на Цыпфа. — Что-то наш профессор приуныл. С чего бы это?

— Неудовлетворенные желания приводят к депрессии, — авторитетно заявила Верка. — В особенности неудовлетворенная похоть.

— Вам виднее, — вяло огрызнулся Цыпф, у которого и без того сердце было не на месте.

— Признаться, мне импонирует коллегиальность, с которой вы решаете важные вопросы, — сказал Артем. — Вот и попробуем разобраться во всем случившемся совместными усилиями. Пусть каждый постарается вспомнить то, что лично ему здесь показалось особенно странным. А глубокоуважаемый Лев Борисович эти факты сопоставит и проанализирует.

— А что же вы сами?..

— Я, конечно, не останусь в стороне. Но тут важна не логика, а знание точных наук. По крайней мере, мне так кажется. Ну, начинаем!

— Мне, например, больше всего запомнился этот голый красавчик, — мечтательно произнесла Верка. — И совсем не за то, о чем вы подумали. Странно все же… Здесь хоть и рай, но ходить без трусов очень неудобно.

— У Веры Ивановны, конечно, своя точка зрения, — ухмыльнулся Смыков, — но лично меня удивило другое. Почему в здешнем лесу нет ни пней, ни валежника, ни опавшей листвы. Вы наши леса вспомните. Из-за бурелома да сухостоя дальше опушки не сунешься. Куда это все девалось? Дворники тут, думаю, штатным расписанием не предусмотрены.

— Теплее, — кивнул Артем. — Уже теплее… Кто следующий?

— Я свое замечание уже высказал, — жуя незажженную самокрутку, буркнул Зяблик. — Ладно, самогон, конечно, может выдохнуться, но не за такое же время! И вот еще что, — кончиком языка он попробовал крупицу махорки. — Знатное курево было. До потрохов пробирало. А теперь — натуральная солома.

— Табак, следовательно, разделил участь бдолаха, — Артем слегка прищурился. — Все один к одному… А ты, Лилечка, что скажешь?

— Не знаю, — девушка пожала плечами. — Вы спрашиваете, что мне здесь кажется странным… Мне все странно… Вроде бы рай. Тихо, красиво… А на душе тревожно… Как будто бы кто-то над нами опыты ставит… Заманили в ловушку и проверяют, что мы делать будем, если голыми останемся. Про следующий опыт и догадываться боязно. Читала в одной книжке, как люди когда-то над подопытными собаками издевались. Бр-р-р…

Последним пришла очередь Толгая, от которого, впрочем, ничего путного и не ждали. Ход его мыслей и принципы логики были так же путаны и непредсказуемы, как заячьи петли.

— Черу сгнил, — Толгай продемонстрировал всем свой пришедший в негодность малахай, а потом постучал пальцем по голове. — Баш целый… Кыны сгнил, — он отбросил в сторону ножны, — кыпыч целый… — сабля в его руках описала стремительную дугу, под корень срезав ближайший куст. — Зачем бояться?

— Действительно, на металлах пребывание в Эдеме никак не сказывается, — задумчиво произнес Артем. — Та стрела, наверное, попала в дерево довольно давно… Ну как, Лев Борисович, посетила вашу башку какая-нибудь светлая, я хотел сказать, мысль.

— Подождите… Сейчас.. Сначала надо выстроить логическую цепочку… Итак, что мы имеем… Отсутствие следов отмерших растений на фоне довольно богатой эдемической флоры… Разрушение предметов одежды и снаряжения без признаков негативного воздействия на человеческие организмы…

— Не только одежды, но и табака, спирта… — добавил Артем.

— Пластмассы. — Верка вертела в руках расческу, которая выглядела так, словно ее довольно долгое время держали над огнем.

— Что же здесь общее… что? — бормотал Цыпф, полузакрыв глаза.

— Люди и деревья живые, а пни и одежда — нет, — безапелляционно заявил Смыков.

— Металл тоже неживой… Нет, тут что-то другое… Хотя мысль интересная…

Лева торопливо вытащил из кобуры пистолет, довольно уверенно проделал все необходимые для подготовки к стрельбе манипуляции и, направив ствол в небо, нажал на спуск. Боек четко клацнул по донышку патрона, но выстрела не последовало. Тогда Лева передернул затвор и повторил все сначала, но с тем же результатом. Пораженная публика молчала, только Зяблик удивленно присвистнул.

— Понятно, — сказал Лева как бы самому себе и попытался засунуть пистолет обратно в кобуру, разлезшуюся по швам и сейчас очень похожую на растоптанную ночную туфлю.

— Ты пояснее выражайся! — Зяблик повысил голос. — Тебе, может, понятно, а нам нет.

— Все вещества в природе делятся на органические и неорганические, — в устах Левы этот неоспоримый факт звучал как печальная новость. — Основное их отличие состоит в том…

— Ты нам Лазаря не пой, — прервал его Зяблик. — Покороче давай. Все в школе химию изучали.

— Кроме меня, — возразила Лилечка.

— И Толгайчика, — добавила Верка.

— Впрочем, детали здесь несущественны, — продолжал Лева. — Важно, что это принципиально разные. по строению вещества. Деревья, спирт, пластмасса, человеческое тело, почти вся его одежда — это органика. Железо, камень, вода, песок — нет. Скорее всего, в Эдеме присутствует какой-то неизвестный природный фактор, разрушающий мертвую органику. Именно мертвую, как только что справедливо заметил товарищ Смыков.

— Вот хорошо, — сказала Верка. — Ни могил не надо, ни помоек, ни туалетов…

— Порох тоже органика? — поинтересовался Зяблик, внутренне уже готовый к ответу.

— Конечно. Бездымный порох производится на основе нитроцеллюлозы, а в состав дымного входит древесный уголь.

— Теперь, братец мой, вам наконец понятно, почему стрела была цельнометаллической? — совсем ни к месту оживился Смыков.

— Понятно… Мне все теперь понятно… Скоро такие стрелы у нас с тобой в брюхе торчать будут. Безоружными мы остались! Пара ножей на всех, да Толгаева сабля. Теперь нас любой гад голыми руками возьмет. Сваливать отсюда надо срочно.

— Без бдолаха? — удивился Цыпф.

— Да хрен с ним!

— Без бдолаха Нейтральную зону не пройти.

— Тихо! — Смыков наподобие ветхозаветного пророка воздел к небу руки. — Попрошу внимания! Тут двух мнений быть не должно. Оставаться в Эдеме опасно, уходить без бдолаха — смертельно опасно. Самое дорогое для нас сейчас — время. Нужно не только найти этот проклятый бдолах, но и успеть уйти отсюда прежде, чем он сгниет. Поэтому предлагаю до конца пребывания в так называемом Эдеме ввести единоначалие. В виде исключения.

— В начальники ты, естественно, предлагаешь себя? — нехорошо прищурилась Верка.

— А кого же еще? — искренне удивился Смыков.

— Есть тут и более достойные кандидаты. Лично я предлагаю передать руководство человеку, на деле доказавшему свои необыкновенные способности и неоднократно выручавшему нас в самых безвыходных ситуациях. — Верка многозначительно покосилась на Артема.

— Спасибо, как говорится, за доверие, но боюсь, что не оправдаю его, — ответил тот. — Есть причины, в силу которых я могу покинуть Эдем буквально в любой момент… Лев Борисович, подтвердите.

— Да, — кивнул Лева. — Такие вот дела… Нам следует надеяться только на свои силы.

— Желательно на свежие — вставил Зяблик. — Предлагаю в бугры Левку. Молодой, башковитый, а кусаться еще научится.

За это предложение, кроме самого Зяблика, проголосовали Верка и Толгай, Смыков был категорически против. Лилечка воздержалась. Попытка самоотвода была пресечена самым решительным образом.

— Не брыкайся, тебя общество выдвинуло. Обязан подчиниться, — сказал Зяблик. — Принимай власть. Скипетра или там гетманской булавы у нас не имеется, но на первое время сойдет и так. Со своей стороны обещаем беспрекословное подчинение, хотя волюнтаризма не потерпим. Запомни, как мы тебя выдвинули, так, в случае чего, и задвинем.

Убедившись в бесполезности споров, Лева уступил воле большинства и уже спустя пять минут отдавал на диво толковые и лаконичные распоряжения. Первым делом разобрались с остатками одежды. Органика пострадала вся без исключения, но по-разному. Если ситцевые и льняные вещи уже рассыпались в прах, то брезент, кожа и особенно кирза еще держались. Из сапожных голенищ, рюкзаков и ремней для Верки и Лилечки на скорую руку соорудили что-то вроде бикини, а для мужчин — набедренные повязки. В дальнейшем предполагалось использовать для одежды листву, луб и ветки местных растений — на день-два авось и хватит. Все ненужное, в том числе и пистолеты, запрятали в кусты. Потом провели инвентаризацию всех имеющихся колюще-рубящих металлических предметов. Выяснилось, что члены ватаги вооружены следующим образом: Толгай — саблей, Зяблик — финкой, Смыков и Цыпф — штык-ножами, Верка — скальпелем, а Лилечка — парой шпилек для волос. Посетовали на то, что так безалаберно распорядились найденной в лесу железной стрелой, но возвращаться за ней не стали — плохая примета. Перекусили все теми же изрядно поднадоевшими корешками и без промедления тронулись в путь. Ватагу вел Артем — была надежда, что загадочный Кеша сжалится над своим партнером по телесной оболочке и выведет его прямиком на плантацию бдолаха.

Эдем был уныло и однообразно прекрасен — глазу не за что зацепиться. Возможно, предание о том, что горы, болота и пустыни создал не кто иной, как дьявол, имело под собой основание. Ведь давно известно, что ад куда более веселое место, чем рай.

Живность, попадавшаяся на пути, размерами не превышала кролика, но не могла быть отнесена ни к млекопитающим, ни к рептилиям, ни даже к насекомым. Скорее всего это был конечный этап эволюции слизней, улиток и медуз. Аппетита они не вызывали даже у малоразборчивого в пище Зяблика.

Ватага двигалась по двенадцать часов в сутки. Но никто не уставал, питались кое-как, но голода не испытывали, спали на голой земле, но видели сладкие сны. Оставшийся без письменных принадлежностей Цыпф рисовал карту похода куском графита на спине Толгая, который имел теперь законное право избегать купаний в попадавшихся на пути ручьях и речках.

На третий день пути все уже носили пышные и легкомысленные, но недолговечные костюмы лесных нимф и сатиров, которые приходилось менять после каждого перехода. Раны Зяблика зажили окончательно, у Верки на лице появился румянец, Цыпфа перестала мучить хроническая зубная боль, а Толгай избавился от фурункулеза. Что ни говори, а климат в этих местах был благодатный.

— Я, наверное, так хорошо себя с тех пор не чувствовал, как первый раз ширнулся, — говорил Зяблик. — Гадом буду, брошу все и останусь тут. Буду на манер этого Рукосуева корешки грызть и голяком бегать. Не жизнь, а малина.

— Вы, братец мой, слова Рукосуева забыли, — напомнил Смыков. — Про здешний люд, который зверям ни в чем не уступает.

— Туфту он заряжал. Нас отвадить хотел. Где это зверье двуногое? Я всякую срань за десять верст чую. Хоть в аду, хоть в раю… Нет, тут, похоже, все чисто. Может, и наведываются аггелы изредка. Накосят бдолаха и сразу назад тикают.

Ватага наудачу плутала среди рощ и лугов Эдема, не удаляясь от границ Нейтральной зоны дальше чем на один-два перехода. Плантации бдолаха должны были находиться где-то поблизости, иначе все предприятие теряло смысл — за пределы земного рая попало бы не волшебное зелье, а ком вонючего гнилья.

За это время ничего из ряда вон выходящего не случилось, и Цыпфу так и не представилось повода использовать свои диктаторские полномочия. Лилечка демонстративно сторонилась его, и несчастный Лева отводил душу только в беседах с Артемом. Обычно тот больше слушал, чем говорил, лишь изредка вставляя веское слово, но иногда на него накатывало…

Благодаря этим редким вспышкам откровения Лева узнал о необыкновенных мирах, похожих на Землю ну разве что только составом атмосферы, и о необыкновенных народах, чья психология отличалась от человеческой еще кардинальней, чем психология дельфинов или орангутангов.

Перед ним открылась даже не бездна, а бездна бездн, наполненных бесчисленными мирами, в каждом из которых зарождались, возносились и обращались в тлен могущественные цивилизации, где племена, несметные, как песок на океанском берегу, шли друг на друга. войной, где рядом с кровожадными дикарями жили изнеженные полубоги, где свет добра мешался с заревом злодейства, где не существовало такой истины, какую нельзя было бы оспорить, и таких законов, какие нельзя было преступить…

Однажды как бы сам собой зашел разговор о загадочном существе по имени Кеша, тень которого, говоря возвышенным слогом, незримо витала где-то рядом.

— Создания, обделенные разумом, встречаются на каждом шагу, а вот создания, обделенные телом, — это какой-то феномен, — осторожно, чтобы никого не обидеть, произнес Цыпф. — Даже трудно представить, каковы естественные условия существования таких особей, как он.

— Скорее всего Кеша и сам не знает, какой мир и для каких целей породил его. Я встретился с ним не по своей воле в странном месте, называемом городом Стеклянных Скал, в дебрях проклятой стихиями Времени и Пространства, обреченной на гибель страны. Он напал на меня первым, но не смог одолеть. Я к тому времени уже обладал способностью защитить свое сознание от подобных наскоков. Да и слаб он был тогда, неопытен… Не знаю почему, может, из жалости, может, из любопытства, я позволил Кеше поселиться в уголке моего мозга. С тех пор мы вместе. Сейчас он уже окреп, и между нами случаются нешуточные конфликты. В такие моменты люди воспринимают мое поведение как приступ шизофрении. Хотя это совсем не так… Когда-то человек обрел разум для того, чтобы успешнее удовлетворять потребности тела. Но все со временем меняется. Человеческое тело медленно и верно превращается в инструмент для удовлетворения потребностей разума. Похоже, что цель эволюции именно такова… Вот так и получилось, что у этого инструмента, — Артем похлопал ладонью по своей груди, — нынче два хозяина. Один пользуется им в ситуациях обыденных, а значит, почти постоянно. Другой изредка, но в ситуациях необычных, чему вы были свидетелями во время гибели города Сан-Хуан-де-Артеза.

— А вдруг Кеша когда-нибудь пожелает стать единоличным владельцем вашего тела? Вы этого не боитесь?

— Ничуть. Как я понял, для Кеши это лишь временный союз. Одна из метаморфоз, которую он должен пройти, прежде чем стать полноправным представителем своей расы. Но это случится еще не скоро. А пока мы неплохо уживаемся вместе.

— Ну дай-то Бог… А выдворить вас из Эдема он больше не пытается?

— Как я догадываюсь, этот замысел не отменен. Но Кеша отлично понимает, что я буду сопротивляться всеми доступными мне средствами. Поэтому он не решается идти на конфликт. В нашем с ним положении это чревато обоюдными потерями…

— А если… — Цыпф понизил голос. — Если ему предложить компромисс?

— Интересно, какой? — Слова Левы, судя по всему, заинтриговали Артема.

— Он, конечно, не забыл местонахождение плантации бдолаха? Вот пусть и проведет нас прямиком к ней. После этого мы не будем задерживать его, то есть вас, в Эдеме, — охотно объяснил свой план Лева.

— Вы уверены, что потом сумеете самостоятельно выбраться отсюда? — Артем внимательно глянул на Цыпфа.

— Почему бы и нет?

— Допустим, с помощью бдолаха вы осилите путь через Нейтральную зону, хотя еще неизвестно, какие новые ловушки могут подстерегать там человека… Но ведь и после этого вас будет отделять от родных мест довольно приличное расстояние… Хохма, Трехградье, так, кажется, называются эти страны?

— Да.

— Как вы думаете пробраться через них? Без оружия, без припасов, почти голые?

— Там будет видно, — с напускной беззаботностью ответил Лева, и сам уже много думавший над этой проблемой. — Как говорится, даст Бог день, даст Бог и пищу.

— Поговорка хорошая, но не забывайте, что Бог давно отнял у вас не только день с ночью, но и многое другое… Так мог говорить, лежа на печи, крестьянин, а вам, прежде чем лезть в пекло, надо все хорошенько обдумать.

— У нас еще будет на это время. — Цыпф был явно смущен столь резкой отповедью. — Главное сейчас — бдолах.

— Да, задали вы мне задачку… — Артем поскреб затылок. — Ну хорошо. Обещаю, что сделаю все возможное, чтобы ваше предложение дошло до моего компаньона. Дальнейшее будет зависеть только от него. Думаю, результат станет ясен в самое ближайшее время.

Результат стал ясен уже через пятьдесят минут, если только часам Смыкова можно было доверять (Зяблик, дабы уязвить своего вечного оппонента в идеологических спорах, распустил слух, что некоторые детали механизма «командирских» изготовлены из синтетических смол, а значит, принимать всерьез показания стрелок уже нельзя).

Артем, до этого выбиравший путь исключительно по принципу «куда глаза глядят», резко свернул с заранее намеченного маршрута и повел ватагу к маячившим на горизонте пологим, густо поросшим лесом холмам, то есть в места, которые он раньше избегал (картина, запечатлевшаяся в его сознании, свидетельствовала о том, что плантация бдолаха расположена на открытом пространстве).

Пройдя еще пять или шесть километров, в седловине между двумя холмами, столь живописно украшенными райской растительностью, что на любом из них вполне мог располагаться Божий престол, они наконец нашли то, что так долго и упорно искали.

Поле бдолаха выделялось на фоне обычного эдемского пейзажа примерно так же, как холщевая заплата — на парадном фраке. Сухие и жесткие кустики, густо усыпанные сизоватой рыхлой крупой — не то листочками, не то цветами, — резко контрастировали с обычной для этих благословенных мест нежной и шелковистой травой.

Зато уж запах вокруг стоял действительно необыкновенный — тут Артем оказался прав на все сто процентов. Сладкий, густой и дурманящий аромат кружил голову и томительно-приятно сжимал сердце. И пары минут не прошло, как люди забыли, для чего сюда пришли, какие опасности им угрожают нынче и какие тяжкие лишения предстоят впереди. Кто-то задремывал стоя, кто-то бездумно пялился на окружающие райские кущи, кто-то, по примеру Зяблика, обрывал верхушки кустиков и, растерев их в ладонях, жадно глотал.

Леву Цыпфа, впавшего в сладостное оцепенение одним из первых, вернул к реальности увесистый тумак Артема.

— Лев Борисович, не забывайте о своих непосредственных обязанностях! Ваше войско на грани морального разложения.

Возможно, дело не ограничилось только физическим воздействием и этими словами, потому что Лева вдруг ощутил в своем сознании такую необыкновенную ясность, словно все извилины его мозга щеточкой почистили.

— Прекратить! — он шлепнул Зяблика по рукам, на что раньше никогда бы не решился.

То же самое пришлось проделать и с Веркой, внезапно утратившей свою обычную профессиональную осторожность, а Толгая и Смыкова он просто хорошенько встряхнул. Зато к Лилечке Лева притронуться не посмел, и та продолжала грезить наяву.

— Скорее, скорее! — подгонял ватагу новоявленный командир. — Рвите бдолах! Каждый должен взять столько, сколько сможет унести! Поторапливайтесь! Здесь нельзя долго задерживаться! Обрывайте только верхние веточки!

— Куда этот чертов бдолах девать! — озлился Зяблик. — Ни мешка, ни сумки, ни карманов… Может, я его, как хомяк, за щеку буду складывать?

— Ты его в сноп вяжи, — посоветовала Верка, в школьные годы неоднократно выезжавшая в подшефный колхоз на уборку льна. — Сначала собираешь пучок потолще… Вот так… Потом из тех же стеблей делаешь обвязку. Перевясло называется… Закручиваешь — и готово.

— Ну уж нет! — уперся Зяблик. — Не получается, хоть убей. Дачные гарнитуры из лозы вязал, а сноп не могу… Лучше ты за меня сделай.

Кто-то растолкал Лилечку, и она, опомнившись, включилась в общий трудовой процесс. Сооруженный ею сноп в прежние времена мог украсить Талашевскую районную выставку достижений народного хозяйства.

В заготовках не участвовали лишь двое — Артему бдолах был без надобности, а Лева не желал подрывать свой авторитет руководителя, рабочим органом которого, как известно, является горло и лишь в крайнем случае указательный палец.

— Как обратно идти, знаете? — с тревогой спросил у него Артем, чье пребывание в Эдеме, похоже, заканчивалось.

— Карта есть. Не ошибемся, — Лева кивнул на Толгая, чья спина была сплошь разрисована графитом. — Лишь бы не употел сильно… Эй, батыр, не налегай так! Хребет береги!

— Как только до Нейтральной зоны доберетесь, бдолах просушите… Да и смолоть его не мешало бы.

— Незримых нам нужно опасаться?

— Нет. Те, кто идет из Эдема, их не интересуют.

— Ну и слава Богу. Значит, вернемся той же дорожкой, что и пришли.

— Было бы неплохо. Я когда вас, беспомощных, в Эдем тащил, не все вещи успел подобрать. Аккордеон остался и, кажется, пара дорожных мешков. Вам бы они сейчас здорово пригодились.

— Постараемся найти.

— Ну тогда, наверное, все, — Артем похлопал Цыпфа по плечу. — Пойду, пока люди делом заняты. Потом объясните им что к чему. Лилечке особый привет.

— Мы уже не увидимся? — Цыпфу почему-то стало нестерпимо тоскливо, словно с ним прощался не чужой человек, а старый и добрый приятель.

— Сам не знаю… Кое-какие незаконченные делишки еще остались… Возможно, я загляну напоследок в Отчину. Тогда и свидимся. А пока желаю всем удачи.

Его рука опять легла на плечо Цыпфа — не только легла, но и легонько подтолкнула его вперед. Так взрослые прогоняют от себя детей, чтобы те не видели их в момент горя или слабости.

Лева сделал по инерции несколько шагов, выждал пару минут и только тогда посмел оглянуться. На том месте, где только что стоял Артем, порхали черные пушистые снежинки.

Лилечку подвело чрезмерное усердие в работе. Сильно опередив других сборщиков бдолаха, девушка добралась почти до центра плантации. Наклонившись в очередной раз, она увидела в путанице сизых веточек нечто такое, что заставило ее издать звук, обычно определяемый словарями как визг, только куда более пронзительный. Не исключено, что слышать его можно было даже в ультразвуковом диапазоне.

Все дружно бросились к Лилечке на помощь, но первым, как ни странно, успел Цыпф, находившийся от места происшествия дальше всех. Напрочь забыв прошлые обиды, девушка вцепилась в него, как испуганный детеныш обезьяны — в свою мамашу.

— Ну все, все, — Лева гладил ее по волосам. — Он же мертвый, он не кусается…

— Действительно, — сказал» Смыков, раздвинув рукой заросли бдолаха. — Как он может кусаться? Головы-то нет.

— Ты, Верка, права оказалась, — скривился Зяблик. — Жмуриков тут хоронить не надо… Сами на нет сходят. Но зато как перед этим выглядят… Тьфу!

— И головы нет, и пальцев. На правой руке. — Смыков преспокойно продолжал осмотр неведомо откуда взявшегося трупа.

— Может, отъел кто-нибудь? — высказал свое предположение Зяблик.

— Кто здесь мог их отъесть? Мышки-норушки? Разве вы местную живность не видели?

— Мало ли что мы видели… Прилетели стервятники откуда-нибудь.

— Стервятники бы первым делом потроха склевали. Вон они, все наружу торчат. И печенка, и селезенка… Хоть анатомию изучай, — авторитетно заявил Смыков.

— Ты, главное, позыркай, нет ли при нем какого-нибудь оружия.

— Ничего! — Смыков ногой перевернул мертвое тело, которое тут же развалилось на части, как трухлявая колода. — Ни оружия, ни одежды. Если что и было, так те, кто его убил, все забрали.

— Убили, думаешь? А не мог он сам загнуться, бдолахом обожравшись?

— Нет! Вы, братец мой, сюда посмотрите. Голова отчленена вместе с ключицей, наискосок. Страшной силы удар! А пальцев потому нет, что он рукой прикрывался.

— Башку надо искать, — сказал Зяблик. — По башке определим, кем он был на этом свете.

— Если она тут осталась, то найдем… Так, упал он сюда… Удар, значит, с этой стороны нанесен. Следовательно, искать надо в том направлении. — Смыков взмахом руки очертил примерный район поисков. — Далеко она, конечно, улететь не могла, но метров пять я гарантирую.

Остальные члены ватаги молчали, с почтением прислушиваясь к профессиональному диалогу бывшего убийцы и бывшего сыскаря, только Лилечка продолжала всхлипывать: «Какой ужас, ведь я на него чуть не наступила!»

Отсутствовавшую голову отправились искать всем гамузом, за исключением женщин и Цыпфа, прикованного к месту объятиями не на шутку перепуганной Лилечки. Однако, вопреки прогнозам Смыкова, она не обнаружилась ни в пяти, ни даже в десяти метрах от трупа. Стали высказываться предположения, что, дескать, голову мог унести с собой убийца, пожелавший изготовить из нее памятный сувенир, или что обезглавленный прибежал сюда самостоятельно, совсем как оказавшийся в аналогичной ситуации петух (еще неизвестно, на какие чудеса способен наглотавшийся бдолаха человек).

— Тут она! Нашел! — объявил наконец Зяблик, добравшийся чуть ли не до края плантации.

Подняв за волосы черный, изъеденный молниеносным гниением обрубок, все еще взиравший на мир широко открытыми и на удивление ясными глазами. Зяблик спросил:

— Может, узнает кто?

Общее мнение сошлось на том, что в таком виде этого бедолагу и мать родная не узнает.

Тем не менее Зяблик, утративший брезгливость много лет назад в своем первом следственном изоляторе, продолжал старательно изучать жуткую находку.

— Иди-ка сюда, — позвал он Смыкова. — Пощупай.

— Зачем? — Чувствовалось, что Смыкову очень не хочется марать перед обедом руки.

— Нет, ты пощупай, пощупай, — настаивал Зяблик.

— Я и так вижу, — ответил Смыков, неохотно подходя к нему. — Ну и что?

— Это я у тебя хочу спросить — ну и что?

— Обыкновенная шишка, — Смыков прищурился, со всех сторон рассматривая мертвую голову. — Ты что, шишек никогда себе не набивал?

— Какая это шишка? Это рог! Глаза разуй! — нахмурился Зяблик.

— Рога парами растут. А где тогда второй? Нетути…

— Еще не вырос. Рога, как зубы, режутся. Могут сразу оба, а могут поодиночке.

— Вам, братец мой, аггелы за каждым кустом чудятся… Имелись бы настоящие рога, тогда бы и спора не было. А это ни то ни се.

— Какой из тебя следователь! — Зяблик скривился, как от зубной боли. — Никакого любопытства. Лишь бы с рук скорее сбыть. Вот подожди, нарвемся на аггелов, они нам этого мертвеца припомнят.

— Вот мы вас, такого любопытного, и оставим с ними объясняться, — ухмыльнулся Смыков. — Ну что, закончилась экспертиза?

— Закончилась… Хотя нет! — Зяблик, уже собравшийся забросить голову куда-нибудь подальше, вдруг передумал. — А ведь он в кольчуге был!

— С чего вы это взяли?

— А вот! — Из черной коросты, в которую успела превратиться запекшаяся кровь, Зяблик, морщась, выковырял что-то вроде обрывка цепи, составленной из круглых плоских звеньев. — Теперь будешь спорить?

— И в самом деле! — Смыков подбросил железные кольца на ладони. — Кольчуга… От воротника кусок остался… Это же какой удар был! Кстати, я такие кольчуги и на наших ребятах видел. Вот только не спросил, где они их берут.

— С мертвых аггелов снимают. Это я точно знаю… Ну, убедился?

— Я и без вас знаю, что аггелы здесь бывают, — пожал плечами Смыков. — Подумаешь, новость!

— Бывать — это одно. Счастье на земле, говорят, тоже бывает, да как его найти? А здесь конкретный случай. Аггелы где-то поблизости. Этого лопуха позавчера пришили, если еще не позже. Он или разведчиком был, или бдолах охранял. Его хватиться скоро должны, если уже не хватились.

— Пусть себе… Мы же здесь лагерем становиться не собираемся. Наберем бдолаха — и вперед. Если повезет, завтра в это время уже по Нейтральной зоне топать будем.

— Ты пойми, голова садовая, что наследили мы здесь! — Зяблик уже едва сдерживался. — Поле вытоптали, травы помяли, вон лапа твоя босая на земле отпечаталась. Найдут нас по следу, если вовремя погоню организуют. До самой Хохмы будут гнать, а может, и до Отчины. Чем отбиваться станем? Вот этим веником? — он встряхнул снопом бдолаха.

— Товарищ Цыпф! — Смыков поискал глазами Леву. — Тут ко мне какие-то претензии. Вы разберитесь, пожалуйста. Для чего вас главным выбирали?

— Я все слышал… — Лева нехотя освободился от Лилечкиных объятий. — Зяблик, я с тобой совершенно согласен. Но только ты, извини уж, прекращай каркать. А то запугал всех. Надо конструктивные предложения выдвигать, а не страшилки рассказывать.

— Конструктивное предложение хотите? Пожалуйста! — Зяблик мотнул головой, словно хотел забодать кого-то. — Жрем бдолах, а после на всех парах дуем в Нейтральную зону.

— Ты уже нажрался! — этих слов и этого тона Лева и сам от себя не ожидал, но положение обязывало. — Поэтому и деловой такой! Бдолах тебе не сало и даже не водка, чтобы его просто так жрать. Это наркотик, только особенный. Про то много раз говорено. Пока мысль о том, что спасение зависит только от скорости передвижения, до самых костей не дошла, бдолах не поможет, а, наоборот, навредит. У каждого в отдельности своя скрытая мечта прорежется, и будем мы как лебедь, рак и щука в той басне.

— Короче, начальник, куда ты клонишь? — набычился Зяблик. — Ты, значит, лебедь белый, Смыков — щука зубастая, а я рак поганый? Дохлятиной питаюсь и черт знает где зимую. Так?

— Только, ради Бога, не надо утрировать. — Цыпф уже и сам был не рад, что позволил втравить себя в этот дурацкий разговор. — Сами же меня начальником выбрали. А если не нравлюсь — все! Снимайте.

— Нет, ты командуй! — Зяблик смерил его презрительным взглядом. — Командуй, а мы посмотрим…

— Тогда немедленно выступаем в сторону Нейтральной зоны. Бдолах разрешаю употреблять только в крайнем случае, если погоня начнет наступать нам на пятки.

— Лева, я вот что хочу спросить, — Верка бесцеремонно отпихнула в сторону разобиженного Зяблика. — Куда это наш милый дружок, бывший Дон Бутадеус подевался?

— С ним мы скорее всего больше не увидимся, — твердо сказал Цыпф. — Поэтому прошу отныне полагаться только на собственные силы.

— Крысы бегут с корабля, — саркастически усмехнулся Смыков.

— Ты… это самое… не трожь его! — Зяблик погрозил пальцем. — Он мне жизнь спас… Да и тебе тоже… Хотя тебе и не стоило бы…

Три следовавших друг за другом ближайших ориентира они отыскали легко, по памяти. Но спустя пять или шесть часов Цыпф стал все чаще поглядывать на жилистую спину Толгая. К сожалению, быстрая ходьба с редкими передышками давала о себе знать — карта была уже порядочно подпорчена выступившей на коже испариной.

Зяблик всю дорогу демонстративно молчал. Получивший временную передышку Смыков незлобиво потешался над недавним испугом Лилечки.

— Разве вы в первый раз покойника увидели?

— Такого — в первый, — Лилечка передернулась от одного воспоминания.

— Жаль, не приходилось вам принимать участие в эксгумациях. Там и почище экземплярчики попадаются. Особенно если почва заболоченная… Как, по-вашему, какие части трупа дольше всего сохраняются в земле?

— Кости, наверное… волосы, — Лилечка отвечала через силу, но и отношений со Смыковым портить не хотела — он ей прямо какой-то трепет внушал.

— Кости и волосы само собой. Но самое интересное, что из мягких тканей более всего устойчивы к гниению глазные яблоки… Да-да, не удивляйтесь. На черепе уже ни кожи, ни мышц не осталось, а они себе лежат в глазницах, как два яичка.

— Вынимай и сразу в суп, — негромко сказала шагавшая последней Верка. — Смыков, ты думаешь, что это очень интересно?

— Но, скажу я вам, есть и более впечатляющие зрелища, — не обращая внимания на ее слова, с жаром продолжал Смыков. — Как вы думаете, какие?

— Утопленники? — выдавила из себя Лилечка.

— Ну что вы! Свежий утопленник как картинка. Обряжай и сразу в гроб клади. Самое неприятное, что мне доводилось видеть, — это жертвы железнодорожных происшествий. Народ у нас всегда несознательный был. На крышах ездили, на подножках, пути перебегали перед самым локомотивом. Ну и самоубийцы, конечно… Этих больше всего… Зря Лев Николаевич Толстой такую рекламу Анне Карениной сделал. Плохой пример заразителен. Уж лучше бы она, если так невтерпеж было, стрихнином отравилась… Ну так вот, был у меня в практике один эпизод. Шла ночью баба через пути, и зажало ей ногу автоматической стрелкой. Это похуже волчьего капкана. Ни туда ни сюда. А тут и грузовой поезд на полном ходу подлетел. Бабу эту, само собой, в клочья. То, что это баба была, а не мужик, мы по лифчику определили, который за костыль зацепился. Дело это, конечно, должна вести линейная милиция, но пока их дождешься… Вот и приходилось территориалам отдуваться. Только осмотр места происшествия закончили, по рации сообщение. Разбойное нападение совсем в другом конце района. Опергруппа сразу туда подалась, а меня возле трупа оставили. Ждал я, ждал, потом пошел звонить на переезд. Из милиции отвечают, что транспорта нет, добирайся, значит, до города своим ходом. Вместе с покойницей, естественно. Такие безобразия у нас сплошь и рядом практиковались. А электричка на ближайшем полустанке только два раза в сутки останавливается. Да и неудобно как-то с покойницей в электричку лезть, хоть эта покойница, так сказать, и находится в компактном состоянии. Хорошо, хоть дежурный по переезду душевным человеком оказался. А может, просто самогонку гнал и на этой почве милиции боялся. Угостил он меня чайком и посоветовал идти на шоссе, попутку ловить. Там от путей до шоссе всего с километр было. Взяли мы мешок, тачку, вилы…

— А вилы зачем? — удивилась Лилечка.

— Не руками же мясо собирать. Дежурный выпил двести граммов для храбрости, и тронулись мы. Собрали все, что от гражданочки этой осталось. Как раз в мешок уместилось. Килограммов пятьдесят или чуть больше. Тем временем уже светать стало. Добрались кое-как до шоссе. Час хоть и ранний, но машины ходят. Я в форме был и первый же грузовик без труда остановил. Хорошо помню, что он картошкой был гружен. Дежурный помог мне мешок в кузов забросить и назад подался, допивать. А я, значит, в кабине еду. Болтаем с водителем о том о сем, но преимущественно о политике. Пиночета ругаем. Он как раз в то время законного президента скинул. В город въехали, водитель и спрашивает, куда меня подбросить? Я спокойно отвечаю, туда мол. А адресок известный. Там и морг, и бюро судебно-медицинской экспертизы под одной крышей. Редкий покойник эту контору миновать может. Побледнел мой водитель и по тормозам. Зеркальце заднего вида на кузов направляет. А мешок промок насквозь. Картошка под ним как в томатном соусе. Начал тогда водитель ругаться! В мат-перемат! Это же, говорит, картошка не колхозная, а моя личная! От тещи везу.

— Ну и чем все это закончилось? — Рассказ Смыкова в конце концов заинтересовал и Верку.

— А ничем… Думаю, он ту картошку все равно съел.

— Слушай, Смыков, а у тебя самого эти дела на аппетите не отражались?

— Сначала, конечно, воротило. Особенно от мясных блюд. А потом ничего, привык. Приходилось иногда прямо возле трупа пить и закусывать.

— Господи, разве вы другого места найти не могли? — вырвалось у Лилечки.

— Зачем же нам другое место… Если эксперт режет труп, который по нашему делу проходит, мы всегда присутствуем. Коли в прозекторской стол свободный есть, на нем накрываем. Или на подоконнике. Водочка там, селедка, грибки, огурчики… Закуска в таких случаях должна быть обязательно острой. Сами-то мы не очень налегаем, главное — эксперта накачать.

— Никогда не поверю, чтобы менты за просто так кого-нибудь поили, — недоверчиво покачала головой Верка. — Вы сами до халявы большие любители.

— Если эксперта не напоить, он такое может написать… Ого!

— Недобросовестные, значит, эксперты вам попадались?

— Наоборот! Все как на подбор мастера своего дела. Даже заслуженные врачи были. В прошлом, конечно. Погорели на чем-то, вот и попали на эту службу. Когда руки от водки начинают трястись, к живому человеку со скальпелем уже не подойдешь. А на жизнь-то зарабатывать надо. Куда им, беднягам, деваться? Если только мясником на рынок. Да и нравилась многим эта работа. Были такие, что стонали от удовольствия, трупы кромсая. Клянусь партбилетом! Спецы, одним словом. Если нужно, комариный укус на теле найдут. А это как раз и не всегда нужно.

— Почему? — спросила Верка недоуменно.

— А вы в наше положение войдите. Привожу простой пример. Однажды под Новый год пропала девчонка. Так, вертихвостка… Пила, гуляла. Мы ее месяц честно искали. Все чердаки и канализационные колодцы обшарили. Никаких следов. Объявили без вести пропавшей, дело законным путем приостановили. А в мае месяце она взяла да и всплыла!

— Где всплыла? — у Лилечки округлились глаза.

— В озере одном. От Талашевска недалеко. Лед растаял, ее к берегу и прибило. Тело, само собой, сразу на экспертизу, хотя козе ясно, в чем тут дело. Ни колготок, ни трусов, ни сапог на девчонке нет. Ну и там телесные повреждения всякие имеются… Если эксперт даст заключение, что имел место факт изнасилования, мы хлопот не оберемся. Опять возобновляй дело, ищи убийцу и все такое прочее. А убийца, может, уже в город Махачкалу съехал или в армии служит. Ищи-свищи! Такие дела у нас «глухарями» называются. Перспективы расследования никакой, зато прокурор каждую неделю нервы треплет. Раскрываемость, само собой, падает. А это в нашей работе основной показатель. Должно быть процентов девяносто-девяносто пять, не ниже. Иначе тебя самого зашлют, куда Макар телят не гонял… Вот и стелешься перед экспертом, лишь бы только он соответствующее заключение дал. Якобы причиной смерти является утопление и следы прижизненных травм отсутствуют.

— И соглашались эксперты на такое? — ужаснулась Лилечка.

— Не все, конечно… В семье не без урода. Но только тот, кто нам палки в колеса ставил, долго на своем месте не задерживался. Конфликтовать с органами опасно для карьеры.

— Вот! — не утерпел Зяблик. — Наконец-то сам признался, что занимался фальсификацией!

— При чем здесь фальсификация? — возмутился Смыков. — Девчонку-то все равно к жизни не вернешь! Зачем же людям лишние хлопоты? На каждом оперативнике и так куча дел висит! Только успевай поворачиваться! Сначала надо соответствующие штаты дать, технические средства, транспорт, а потом уж спрашивать.

— Ты еще про законы забыл сказать! — напомнил Зяблик. — Законов вам подходящих не дали, чтобы человека без суда и следствия в течение двадцати четырех часов к стенке.

— А и неплохо было бы! — огрызнулся Смыков. — Вывели бы кое-кого в расход, зато порядок был бы.

— Правильно! Если треть народа в расход пустить, а еще треть пересажать, остальные порядок зауважают.

— Опять вы, братец мой, за свое! Демагогия это. К тому же махровая. Вот увидите, скоро народ сам осознает необходимость сознательной дисциплины.

— Уже осознал, — с горечью сказал Зяблик. — Недаром некоторые Каина на царство зовут… Разговор этот прервал звук, весьма необычный для местности, где отсутствуют птицы и никогда не дуют сильные ветры, а именно — свист чего-то летящего. Железная стрела, теряя на излете силу, спикировала по крутой дуге и до половины вонзилась в мягкую землю. Запасливый Смыков тут же выдернул ее — железо все-таки, да еще острое.

— Начинается! — голос Цыпфа непозволительно дрогнул. — Теперь можно и бдолаха откушать. Кроме того, попрошу с шага перейти на бег.

— Эх, тоска! — простонал, оглядываясь, Зяблик. — Разве это дело — от врага бегать. От стрелы, как и от пули, не убежишь. Драться надо.

— Чем? — попытался урезонить его Смыков. — Зубами и ногтями? Твоей финкой? Не такие деятели, как вы, применяли в случае необходимости стратегическое отступление.

— Ты отступление с бегством не путай! Отступают к врагу лицом, а убегают задницей! Улавливаешь разницу?

Смыков начал было разлагольствовать о том, что бывают случаи, когда необходимо поступиться задницей, дабы сберечь лицо, но посвист новой стрелы не дал ему развить эту тему. Они уже видели своих неизвестно откуда взявшихся врагов — кучку людей в кольчужных рубашках до колен. Пока те держались компактной группой, определить их точное число было затруднительно, но то, что преследователей куда больше, чем преследуемых, не вызывало сомнения.

Кроме численного превосходства, у них было и подавляющее преимущество в вооружении — если не все, то по крайней мере передовые бойцы имели при себе мечи и луки (последние, учитывая необычную специфику Эдема, были сработаны из рессорной стали и металлических струн, издававших при выстреле высокий вибрирующий звук, похожий на печальный вскрик).

Стрелы покуда падали негусто и весьма неточно. Наблюдая через плечо за их полетом, Толгай, большой специалист в этом вопросе, высказался в том смысле, что лук не пистолет, за один день стрелять не научишься.

— А за сколько научишься? — мерно дыша, спросил Зяблик.

— Мне биш лет было, — он показал пять пальцев, — когда я его в руки взял… С тех пор ату… стреляю… Вся жизнь нужна…

Погоня продолжалась уже около получаса, но расстояние между преследуемыми и преследователями не сокращалось — давало знать о себе тяжелое вооружение последних, да и второпях принятый бдолах начал действовать. Вполне возможно, что его употребляли и аггелы (теперь, когда люди в кольчугах растянулись длинной цепью, стало видно, что у некоторых из них на головах черные колпаки, тоже кольчужные), но, как известно, у оленя и волка разные точки зрения на погоню, и если один стремится утолить голод, то второй — спасти жизнь. Ясно, что попавший в положение оленя человек испытывает более сильные чувства, чем его противник, а это при употреблении бдолаха имеет немалое значение. Яркой иллюстрацией этого тезиса служила Лилечка — никогда не преуспевавшая в беге, зато больше всех напуганная, она сейчас опережала выносливого, как верблюд, Толгая.

Даже хищник, убедившись в недосягаемости намеченной цели, прекратил бы погоню, но аггелы упорно продолжали ее, все шире растягиваясь по многоцветной эдемской равнине. Цыпф попробовал было пересчитать их, но на числе тринадцать сбился.

— Река! — с хрипом выдохнул Зяблик. — Река! Цыпф глянул вперед, но ничего похожего на серебристую гладь новонареченного Евфрата не увидел. Удивившись этому обстоятельству, он уже хотел пошутить над Зябликом, которого начали одолевать галлюцинации, но тут внезапно до него дошел роковой смысл этих слов.

Аггелы гнали их к реке точно так же, как волки загоняют оленей в болото или на лед, где преимущество в скорости сразу сходит на нет и все решают только острые клыки да численное преимущество. Река, еще недавно утолявшая их жажду и ласкавшая разгоряченные тела, теперь должна была стать рубежом жизни и смерти.

Будь даже все члены ватаги отличными пловцами, переправа неминуемо задержит их на некоторое время, что позволит аггелам преспокойно перестрелять всех на воде.

Река еще не появилась в поле зрения, но она была уже где-то рядом, возможно, за тем ближайшим леском. Времени для принятия спасительного решения — того самого гениального хода, который в записи шахматной партии отмечается несколькими восклицательными знаками, — оставалось в обрез. Это прекрасно понимал Лева Цыпф, большой любитель шахмат, но человек по натуре нерешительный.

— Все, я больше не командир! — крикнул он так, чтобы услышала вся ватага.

— Отказываюсь! Сами распоряжайтесь!

— Посмей только, гаденыш! — прохрипел Зяблик. — Так разделаю, что аггелам ничего не достанется! Раз поставили тебя, командуй! Аж до самой Нейтральной зоны… Там разберемся…

— Совершенно верно, — поддержал его Смыков не без ехидства. — Козлов отпущения не меняют… Ни на переправе, ни после…

Угрозы, как ни странно, придали Цыпфу уверенности в себе. Надеяться было не на кого, наоборот, все надеялись на него, что волей или неволей побуждало к действиям, а у Левы любому действию предшествовала кропотливая умственная работа. Элементарная логика подсказывала, что нужно поворачивать влево и уходить вдоль реки в сторону Нейтральной зоны, надеясь, что погоня рано или поздно выдохнется. Однако у этого плана было немало минусов.

Во-первых, существовала серьезная опасность, что река, петляя, рано или поздно все равно преградит им путь. Во-вторых, было неизвестно, как выглядят ее истоки (которые обязательно должны были находиться в Эдеме, потому что в Нейтральной зоне никаких рек вообще не существует, — возможно, это сплошные топи или большое озеро, на чьих берегах и суждено было произойти последней безнадежной схватке.

И, наконец, в-третьих, аггелы, похоже, уже предугадали этот маневр, иначе зачем они так растянули свой левый фланг. Если бы ватага повернула сейчас в сторону Нейтральной зоны, ей пришлось бы некоторое время бежать перпендикулярно цепи аггелов, что позволило бы лучникам вести прицельную стрельбу.

Быстро пересчитав все эти варианты — совсем как попавший в цейтнот гроссмейстер, — Цыпф, увлекая за собой ватагу, повернул направо, чего не ожидали от него ни враги, ни друзья. Аггелы сразу приотстали, что подтвердил и запоздалый залп лучников — ближайшая стрела вонзилась в землю далеко позади Толгая, следовавшего в арьергарде (обладание саблей делало его сейчас наиболее боеспособной единицей отряда).

И все, возможно, сложилось бы удачно, не подведи их в этот решающий момент Верка (именно Верка, старый и испытанный товарищ, а не Лилечка, которую некоторые заранее считали слабым звеном). Она вдруг прилегла ничком на райские травы и отрешенно сказала:

— Не могу больше. Без меня, зайчики, бегите.

Верку начали трясти, уговаривать, пичкать бдолахом, но она оставалась непреклонной. Легче, наверное, было сдвинуть с места заупрямившегося ослика.

— Бесполезно, — твердила она. — Ну нажрусь я этой соломы, а что дальше? На восемь метров прыгнуть можно, а на восемьдесят нельзя. Даже с бдолахом. У меня ног нет, понимаете? Отнялись напрочь. И внутри все давно оборвалось. Если добить не можете, так оставьте. Я умереть хочу.

— Хватайте ее под руки и тащите вон к тому лесу! — распорядился Цыпф. — Нельзя, чтобы аггелы это видели.

Однако скрыть такую заминку на ровном, как ладонь, месте, а особенно если за тобой следят десятки пар ненавидящих глаз, не очень-то и простое дело. Волки поняли, что дичь притомилась, и травля возобновилась с новой силой.

Ватага тем временем приближалась к лесу, который по земным меркам и на рощу-то не тянул. В длину он был метров двести, а в ширину не превышал и полусотни. Даже Дюймовочка не смогла бы спрятаться в нем от врагов.

Бежавшие последними Толгай и Цыпф переглянулись. Ни разу до этого они не беседовали между собой по душам (Толгай не улавливал и десятой доли из того, что говорил Цыпф, а тому Толгай казался недалеким, хотя и безвредным увальнем), но сейчас поняли друг друга почти без слов.

Гроссмейстер, человек прагматичный и в то же время деликатный, решил ради спасения партии пожертвовать фигуру — верткого и удачливого коня, — но совестился сделать это без его согласия.

Сразу догадавшись, какая проблема мучит Леву, Толгай приложил руку к сердцу и кивнул едва ли не с благодарностью. Умереть за своих друзей, а в особенности за Верку и Зяблика, он искренне почитал за Честь, и это еще раз доказывало, что суровые законы круговой поруки, с помощью которых Чингисхан сплотил свое войско, родились не в его больном воображении, а были древним и непреложным принципом существования степняков.

Они влетели в гущу трепещущего даже под самым слабым ветром радужно-пестрого леса — словно вдруг оказались внутри огромного, непрерывно меняющегося калейдоскопа — и здесь расстались, обменявшись на прощание только взглядами: извиняющимся Цыпфа и жизнерадостным Толгая.

Пробившись сквозь стену деревьев, Лева легко догнал спутников, почти волоком тащивших Верку. Смыков при этом натужно сопел, а Зяблик в неприличных выражениях благодарил Бога за то, что тот не позволил Верке нагулять больше четырех пудов веса.

Аггелы, на время потерявшие объект своей охоты из вида, разделились на три группы. Средняя, рассыпавшись цепью, вслед за ватагой нырнула в лес, а обе фланговые бросились в обход, дабы пресечь возможную попытку преследуемых еще раз круто изменить курс. Почти одновременно оказавшись на открытом месте и вновь увидев беглецов, аггелы разразились торжествующими криками, которые для Цыпфа и его друзей прозвучали как сатанинские вопли. Впрочем, куда более зловещим предзнаменованием была для них блеснувшая впереди полоска воды. Судя по всему, погоня вступала в завершающую стадию.

А между тем в лесу произошло одно немаловажное событие, до поры до времени оставшееся незамеченным для обеих сторон.

Распрощавшись с Цыпфом, Толгай использовал все известные ему приемы, дабы получше замаскироваться, что для него, с детских лет охотившегося на осторожных тарбаганов и пугливых дроф, не составляло проблемы, особенно учитывая пышный и феерический характер эдемской растительности.

Толгай уже давно приметил, что отряд аггелов в ходе погони растянулся как по фронту, так и в глубину. Это не имело значения на равнине, где каждый поддерживал с каждым зрительную связь, зато в чаще леса обрекало самоуверенных охотников на относительное одиночество, чреватое опасными сюрпризами.

Его расчет в принципе оправдался. Вступившие в лес аггелы сразу как бы обособились друг от друга. От разноголосой переклички, которую они продолжали между собой вести, толку не было никакого. Она лишь заглушала посторонние звуки.

Конечно, аггелы старались не забывать об осторожности, но эта осторожность скорее была напускная, чем истинная, — ну как можно всерьез опасаться немногочисленных, голых и почти безоружных беглецов.

Аггел, имевший несчастье напороться на Толгая, скорее всего даже не успел ничего ощутить, кроме, возможно, мгновенной искристой вспышки, переданной в мозг рассеченными зрительными нервами. Хорошо отточенная сабля, в доли секунды разрубающая голову от макушки до гортани, не успевает причинить боль.

Осторожно уложив мертвеца под куст, Толгай принял оружие из его конвульсивно подергивающихся рук. Меч, чересчур тяжелый и неудобный, он без сожаления отбросил в сторону и занялся луком. Сразу бросалось в глаза, что делали его дилетанты, даже не имевшие перед собой стоящего образца. В родной степи у Толгая был совсем другой лук — с тисовой кибитью (Кибить — основная часть лука, гнутая над паром деревянная дуга.), подложенной изнутри козлиным рогом, и с точеными модянами (Moдяны — кольца, за которые крепится тетива лука), за которые цеплялось очко тетивы, свитой из жил кабарги.

Впрочем, Толгай, никогда слыхом не слыхавший о Паганини, в жизни придерживался тех же принципов, что и великий маэстро: хороший исполнитель обязан демонстрировать мастерство и на никуда не годном инструменте. Прихватив пучок железных стрел, скрученных тугой пружиной, сжимавшейся по мере их убывания, он прокрался на лесную опушку.

Аггелы успели выбраться на открытое место — потери товарища еще никто не заметил, — но находились пока недостаточно далеко и в случае тревоги могли быстро вернуться назад. Отпустив подальше цепь, начавшую загибаться флангами вперед, Толгай открыл стрельбу.

Он посылал стрелы не целясь, точно так же, как Зяблик не целясь нажимал на спуск пистолета. Когда ты делаешь привычное, до автоматизма доведенное дело, да к тому же не пьян и не ранен, ошибиться почти невозможно. Первая стрела, правда, ушла в сторону, но это была лишь пристрелка, испытание боевых качеств лука, его точности, дальнобойности и силы.

Сначала Толгай перебил приотставших аггелов, дабы не посеять среди остальных преждевременной паники. С такого расстояния тяжелые стрелы пронзали людей насквозь даже через кольчугу. Шесть самозваных сыновей Каина полегли прежде, чем кто-то из бежавших в первом ряду, случайно оглянувшись, не заметил потерь в отряде..

Вот когда аггелам самим пришлось лихорадочно решать почти неразрешимую задачу! То, что стрелы летят из леса, они поняли сразу, вот только не могли определить количество стрелков, засевших там. Продолжать погоню, оставив в тылу столь грозных противников, было равносильно самоубийству. Возвращение назад грозило полным провалом уже почти удавшейся операции. Выиграв хотя бы четверть часа, беглецы смогли бы благополучно переправиться через реку и раствориться в простиравшихся за ней бескрайних лесах.

Тот, кто верховодил у аггелов, надо отдать ему должное, выбрал наиболее приемлемый в этой ситуации вариант действий. Человек десять продолжили погоню, и примерно столько же, низко пригибаясь, двинулись обратно к лесу.

Дураки, уж лучше бы они бежали во весь дух! Воин, облаченный в кольчугу и увешанный оружием, пробегает сто метров по пересеченной местности секунд за тридцать-сорок. За это время можно сделать не более пяти результативных выстрелов. Следовательно, почти половина аггелов имела шанс благополучно добраться до леса, чаща которого свела бы на нет все преимущества невидимого лучника.

Пересчитав стрелы, Толгай убедился, что их количество не позволяет ему ошибиться больше двух-трех раз. После этого он занялся планомерным уничтожением аггелов. Понеся первые потери, они залегли и теперь двигались к лесу по-пластунски, однако колеблющиеся головки высоких луговых злаков выдавали их.

Четыре стрелы ушли друг за другом по назначению, и только однажды Толгаю, чье ухо не уловило характерного щелчка пробиваемой кольчуги, пришлось произвести повторный выстрел. Как ни парадоксально, но планы Толгая разрушил страх, обуявший аггелов. Все уцелевшие затаились в траве, неизвестно чего ожидая. Спешить на тот свет они не собирались.

В отличие от аггелов Толгаю было дорого каждое мгновение — погоня, уже еле видимая отсюда, продолжалась, и только он один мог предотвратить ее трагическую развязку. Все, кто препятствовал этому, заслуживали смерти — если не из засады, то в открытом .бою. Но для этого сначала нужно было покинуть лес. Толгай понимал, что тем самым, возможно, он совершает непростительную ошибку, но иного выхода не было. Не беда, что аггелы узнают истинную численность своего противника. Ведь для того, чтобы убить его, нужно как минимум приподняться из травы — лук не арбалет, лежа из него не очень-то постреляешь. А уж тут все будет зависеть от ловкости, самообладания и опыта бойцов. Так верткий и быстрый мангуст смело вступает в схватку с целым выводком ядовитых змей. Держа в зубах саблю, а в руках натянутый лук, Толгай смело выступил из-под прикрытия леса на белый свет. Как прореагировали на его появление аггелы, осталось неизвестным — нигде не шевельнулась ни единая травинка. Наученные горьким опытом враги понимали, что желтолицего и косоглазого молодца, уже успевшего сразить не менее десятка их сотоварищей, вот так просто не возьмешь.

Напряженную до звона в ушах тишину разорвала команда, смысл которой Толгай не разобрал, потому что стремительно метнулся в сторону еще до того, как успел отзвучать первый ее слог.

Пять человек вскочили на ноги в разных местах поля, и пять стрел почти одновременно запело в воздухе, но одна из этих стрел принадлежала Толгаю, а тот из аггелов, кому она предназначалась, даже не успел толком натянуть лук.

Все остальное длилось не дольше минуты и происходило в сумасшедшем темпе. Толгай метался из стороны в сторону, падал, перекатывался — то с боку на бок, то через голову, — снова вскакивал и снова метался, выписывая в истоптанной траве умопомрачительные зигзаги, совсем как шаман, упившийся настоем мухомора. Саблю он давно выронил, зато с луком не расставался, посылая в аггелов стрелу за стрелой. Ничего сложного в этом для Толгая не было — со скачущего наметом коня он всегда стрелял ничуть не хуже, чем с места.

Когда последний из врагов, пораженный прямо в надключичную впадину, мешком осел в траву, в пружинном колчане Толгая осталась одна-единственная стрела. Утерев пот, обильно выступивший за эту сумасшедшую минуту, он, желая пополнить свой арсенал (главный бой предстоял еще впереди), шагнул к ближайшему мертвецу, но тот внезапно сел и в упор разрядил свой лук.

Такого подвоха Толгай не ожидал. У него просто вылетело из головы, что аггелы перед схваткой с ним могли принять бдолах и в отличие от тех других, застреленных в спину, имели сейчас не одну и даже не две жизни.

Сила удара усадила его на землю. Лук отлетел куда-то в сторону, а где осталась сабля, Толгай сейчас не мог даже вспомнить. Стрела прошила правую сторону его груди и вышла бы навылет, если бы ее стабилизатор не застрял между ребер. Резкая боль в легких не позволила Толгаю сделать вдох. Во рту он ощутил противный вкус крови, пенящейся, как свежий кумыс.

Аггел тем временем дрожащими руками вкладывал в лук новую стрелу. Он и сам был не жилец на этом свете, но, навечно сходя в преисподнюю, старался рассчитаться с последними долгами.

Толгай машинально пошарил вокруг, но не нашел никакого другого оружия, кроме своей последней стрелы. Действуя скорее по наитию, чем по расчету, он, словно дротик, швырнул ее в аггела. В этом виде воинского искусства Толгай не обладал нужной сноровкой, но промахнуться с такого расстояния не смог бы даже Лева Цыпф.

Стрела пронзила аггелу кисть правой руки и, задев тетиву, когда-то служившую басовой струной в гитаре, заставила ее тревожно загудеть. Не давая врагу опомниться, Толгай встал — тошнотворная боль, переполнявшая его грудь, на мгновение замутила сознание, — кое-как утвердился на ногах, подобрал оброненный кем-то из аггелов меч и принялся методично обрабатывать им своего обидчика. Лезвие было широкое и тяжелое, но тупое. Удары скорее получались мозжащие, чем рубящие, и голова, на которой уже явственно были заметны короткие розовые рожки, отлетела только после пятого или шестого из них.

Еще одна стрела, пущенная сзади, застряла у Толгая в бедре. Не оборачиваясь, он доковылял до своей сабли, косо торчащей в земле, и, лишь ощутив ладонью ее холодную шершавую рукоятку, почувствовал себя более или менее уверенно.

Довольно ловко отмахиваясь клинком от новых стрел, он последовательно обошел всех аггелов, не пропуская даже тех, кто не подавал признаков жизни. Отрубая очередную голову, он на всякий случай откатывал ее подальше в сторону. Береженого, как говорится, и Бог бережет. Мало ли на какие чудеса способны эти козлорогие, преклоняющиеся перед злодеем, неизвестно за что убившим родного брата!

Покончив с этой довольно неприятной процедурой (одно дело одолеть врага в честном бою, а совсем другое — кромсать его неподвижное тело), Толгай смог наконец заняться своими проблемами. Ухватившись пальцами за торчащий между ребер стабилизатор стрелы, он стал перегибать его в обе стороны, пока не отломал напрочь. Только после этого удалось извлечь стрелу из раны. Дышать стало немного легче, хотя при каждом выдохе рот по-прежнему наполнялся кровавой пеной. Из дырки под соском тоже перли гроздья розовых пузырей.

Стрелу из бедра Толгай вырвал силой, оставив на наконечнике клок собственной плоти. На всякий случай он понюхал ее, но не ощутил никакого подозрительного запаха. (Некоторые воины-степняки имели привычку перед боем выдерживать наконечники стрел в гниющем мясе или в собачьих экскрементах, что зачастую делало смертельной даже легкую царапину.) Уже одной этой раны на бедре хватило бы, чтобы умереть от потери крови или горячки. А о сквозной дырке в груди и говорить нечего — даже великая шаманка Верка не взялась бы ее зашить.

Толгай с тоской вспомнил о снопе бдолаха, забытом где-то в лесу. Искать его даже и не стоило — каждый лишний шаг обходился ему теперь пригоршней крови. Ощущая во всем теле быстро нарастающую слабость, он обшарил тела ближайших аггелов, но ни у кого из них не обнаружил знакомого кисета с волшебным снадобьем. Да и не могло оно долго сохраняться в Эдеме, где даже отрезанные волосы через пару дней обращались в прах.

Тут взгляд Толгая совершенно случайно упал на колчан того самого аггела, который вогнал ему в грудь роковую стрелу. Среди стрел торчали свежие веточки недавно сорванного бдолаха. Такие же заначки имелись и у других мертвецов.

Рожденный в мире, где человек еще окончательно не отделился от природы, Толгай привык жить по законом вольного зверя. Он легко переносил голод и жажду, но при каждом удобном случае нажирался до отвала. Этого же принципа он придерживался и при лечении бдолахом.

Сжевав все веточки, до которых можно было дотянуться, он принял позу, наименее бередящую раны, и, помня наставления Верки, стал страстно желать исцеления. Получалось это плохо — не давал сосредоточиться звенящий гул в ушах, клокочущая в горле кровь и сжигающая нутро острая боль.

По мере того как его глаза застилала мгла, жизнь теряла свою привлекательность и казалась уже не волшебным даром, а постылой, унизительной обузой. Смерть же, наоборот, обещала скорое избавление от забот и страданий… А что, если Зяблик прав и бессмертная человеческая душа, покинув разрушенную оболочку, каждый раз начинает новое существование?

Подумав о Зяблике, он сразу вспомнил и всех остальных: занудливого, но незаменимого Смыкова, добродушного, хотя и не в меру разговорчивого Цыпфа, восторженную Лилечку, отчаянную Верку. Где они сейчас, что с ними, живы ли еще? Поминают ли его добрым словом или клянут? Ведь он так подвел друзей, понадеявшихся на него в этот грозный момент…

И вот тогда-то Толгаю захотелось жить по-настоящему — жить, чтобы снова встать на ноги, чтобы сражаться, чтобы спасать дорогих ему людей, чтобы тайно любить Верку, чтобы выслушивать брань Зяблика, чтобы…

Внезапно сделалось совершенно темно, словно на его голову накинули глухое траурное покрывало. Земная твердь разверзлась, превратившись в черный бездонный колодец, и он, с каждой секундой чувствуя себя все более легким и бесплотным, помчался по нему — вниз, вниз, вниз…

В том диком и суровом краю, где суждено было появиться на свет Толгаю, шанс новорожденного выжить и впоследствии превратиться во взрослого человека едва ли превосходил его шанс в другой, уже выигранной лотерее (очень уж щедра на них матушка-природа!), участниками которой являлись сонмы сперматозоидов, стремящихся овладеть одной-единственной уже готовой к слиянию яйцеклеткой.

Как бы там ни было, но на земле появилось еще одно живое, а в перспективе даже разумное существо. И не важно, что это случилось не в самое подходящее время и не в самом лучшем месте, а студеной февральской ночью, в разгар метели да еще в только что разоренном ауле захудалого кочевого рода, где-то посреди центральноазиатской лесостепи.

Свидетелями его рождения были две дюжины женщин разного возраста и куча мурзатых ребятишек, не спавших в столь поздний час по причине страха, передавшегося им от взрослых.

Мужчин старше двенадцати лет не было никого — одни, в том числе отец и братья Толгая, лежали в глубоком снегу, пронзенные стрелами врагов, а другие, незадолго до набега отлучившиеся на охоту, теперь вели преследование.

Несколько лошадей, в темноте и метели отбившихся от угнанных табунов, вернулись назад. Однако захромавшего жеребца пришлось прирезать — никакой другой пищи в ауле не осталось. Мясо матерого жеребца, вволю поносившегося по степи за кобылицами, совсем не та пища, вкус которой доставляет удовольствие, но от голода случается жевать и не такое. Недаром старики, вспоминая лихие годы, которых немало было в их жизни, говорят: «Всем нам тогда приходилось питаться мясом жеребцов».

Разбойники, напавшие на кочевье, были злы, как вампиры-мангасы, пьяны от араки и действовали вопреки всем степным законам: не пощадили никого из мужчин, даже тех, кто просил об этом, подчистую угнали весь скот, не оставив и десятка баранов (это в разгар-то зимы!), и надругались над всеми женщинами, которых только смогли поймать. Беременная на последнем месяце мать Толгая, конечно же, далеко убежать не смогла, и то, что с ней случилось, стало причиной преждевременных родов.

Сейчас она сидела спиной к промерзшей стенке кибитки и держала на руках завернутого в овечью шкуру новорожденного, а со всех сторон к ней жались еще трое детей, мал мала меньше. Кроме этих детей и прикрывающей тело одежды, у нее теперь не было ничего своего. Даже овечью шкуру ей одолжила древняя старуха, всю свою жизнь прислуживавшая шаманам и пережившая не одного из них. Ее просторная юрта сгорела со всем скарбом, муж и два старших сына, уже умевших не хуже взрослых стрелять из лука и бросать аркан, погибли, а стада, подгоняемые злыми людьми, канули в глухой зимней ночи.

Однако она не предавалась горю, как это делала бы любая женщина из другого времени и другого народа, оказавшаяся на ее месте, не кляла судьбу и не просила сочувствия у окружающих. Полуприкрыв воспаленные глаза, она дремала, не забирая изо рта ребенка грудь, которая не только кормила, но и согревала его, и ждала, когда утихнет ветер и наступит день, чтобы можно было заняться делом: раскопать пепелище своей юрты и спасти хотя бы металлические вещи, обойти окрестности и попытаться найти нескольких бесприютных лошадей или баранов, обрядить тела мужа и сыновей в то, что удастся выпросить у родни, а затем достойно проводить их в мир мертвых.

Мужчины вернулись ни с чем, хорошо хоть сами живы остались. Буран замел все следы, а разбойники были явно не из этих мест и могли угнать стада куда. угодно, даже на самый край степи к кипчакам или уйгурам.

Кочевью, чтобы выжить, нужно было ограбить кого-нибудь из соседей или наняться в услужение к богатому и сильному роду. На первое, увы, недоставало сил, пришлось, скрипя зубами, идти в добровольное ярмо.

Лошадей не хватило даже на то, чтобы усадить на них всех стариков. Хорошо хоть, что уцелела парочка вьючных верблюдов — разбойники не позарились на этих медлительных и упрямых животных.

После того как старая шаманка (мужчин, умеющих управляться с бубном, в роду не осталось) совершила все приличествующие случаю обряды, караван, в котором пеших было больше, чем конных, тронулся в нелегкий путь. Метель то утихала, то вновь начинала свою круговерть — стоял последний месяц зимы, когда злые северо-восточные ветры дуют не переставая.

Выступая в поход, мать Толгая заранее знала, что всех детей сохранить не сумеет, однако была готова бороться за каждого из них до конца, как защищающая свой выводок волчица.

Никто не считал ни дней, от света до света сплошь состоявших из упорного продвижения сквозь снега, ни ночей, проведенных под открытым небом, без юрт, возле чадящих костров. Старики умерли, не одолев и половины пути. За ними наступила очередь детей, — взрослые не могли взять их с собой в седло. Первой упала семилетняя сестра Толгая, которой приходилось тащить суму с едой. Она была еще жива и смотрела на мать глазами, полными боли и печали, но остаться с ней — значило погубить всех остальных. А по пятам за караваном шли степные волки, еще более голодные, чем люди.

До кочевья многочисленного и богатого рода куянов добралась едва ли половина из тех, кто отправился в это опасное путешествие. Оба верблюда уцелели, зато почти всех лошадей пришлось прирезать в пути на мясо. У Толгая на этом свете не осталось ни одного родного человека, кроме матери, но он еще не знал об этом.

Ханы куянов приняли их под свою крепкую руку, но, понимая, что несчастным людям податься больше некуда, условия оговорили крутые — весь первый год работать только за пищу, кров над головой и защиту от лиходеев и лишь на следующее лето брать себе жеребят из приплода.

На окраине чужого кочевья поставили юрты, тоже чужие, истертые и полинявшие — после чего зажили так, как жили много веков до этого: в тяжком каждодневном труде и в постоянной борьбе за выживание.

Это только говорится, что степняк вольный человек, не зависящий на этом свете ни от кого, кроме доброго коня, харлужной сабли и дальнобойного лука. На самом деле он не в меньшей степени, чем земледелец, страдает и от козней природы — разлива рек, слишком сухого лета, чересчур снежной зимы, неурожая трав, — и от мора, нападающего на стада чаще, чем хотелось бы, и от соседей, среди которых никогда не бывает добрых.

Сравнительно безопасен был только север, заросший непроходимыми лесами и утонувший в комариных болотах. С востока регулярно наведывались многочисленные и хорошо вооруженные отряды властелина Поднебесной империи, во главе которых стояли хитрые и проницательные чиновники, умеющие все сосчитать и записать. Они брали дань скотом, шкурами, утварью, а главное — людьми. Каждый год самые лихие молодые воины под конвоем отправлялись в столицу империи, чтобы пополнить там ряды дворцовой гвардии. Никто из них никогда не возвращался назад — то ли слишком сладка была жизнь на чужбине, то ли они не доживали до окончания срока службы.

С полудня, не менее регулярно, только в другие сроки, налетала стремительная конница шахов и беков, веривших, по их словам, в праведного Бога, но на деле творивших неправедные дела. Повадками они были похожи на саранчу: брали все, что могли захватить с собой, а что не могли — уничтожали. После их набегов степь превращалась в пустыню, кое-где помеченную пепелищами и погостами…

С запада не давали покоя свои же братья кипчаки, несколько веков назад откочевавшие в сторону великих рек и там набравшие нешуточную силу. У них вошло в обычай пополнять свои богатства за счет окрестных народов. Исключение не делалось и для бывших соплеменников. За одно дерзкое слово, за один косой взгляд рубились головы и поджигались кочевья, а скот и люди угонялись в полон.

Да и в самой степи давно не было порядка. Племя вставало на племя, род на род. Сильные отбирали у слабых стада, пастбища, водопои. Просторная на первый взгляд страна не вмещала своих сыновей. Женщины, несмотря ни на что, производили живых душ больше, чем уносили войны, болезни и голод.

Вскоре у Толгая, носившего тогда другое, детское имя, появился отчим, дядя отца, взявший свою овдовевшую свояченицу третьей женой — в степи не должно быть вдов и сирот. До трех лет Толгай жил среди своих сверстников, как жеребенок в стаде, — следил за старшими и старался подражать им.

На четвертое лето жизни его детство кончилось. Толгаю вручили игрушечный аркан и игрушечный лук, из которого, впрочем, можно было запросто подстрелить зазевавшегося тарбагана, а потом стали сажать на спокойного конька. С пяти лет он уже помогал женщинам по хозяйству, а с шести приглядывал за котными овечками и ягнятами.

Мир вокруг был суров, опасен и не прощал ошибок. Выжить в нем мог только тот, кто в степи был как рыба в воде или как птица в небе. Толгай старательно учил книгу жизни, где на несколько черных страниц приходилась лишь одна светлая. Вскоре он знал десятки небесных знамений, предсказывающих ясный день или разрушительную бурю. Он отличал каждого коня в своем табуне и помнил особенности его характера. Он умел лечить лошадей от вздутия живота, трещин на копытах, слепоты и излишней резвости, которая проистекает от страсти жеребцов к кобылам.

Не выходя из юрты, он мог с удивительной точностью определить время дня, ориентируясь на солнечный зайчик, падающий вниз через отверстие дымохода, — в разные часы он освещал разные жерди стен и разные предметы обихода, разложенные в раз и навсегда заведенном порядке.

Малые расстояния Толгай мерил арканами, каждый из которых в длину равнялся тридцати человеческим ростам, а большие — конскими перегонами. Он знал целебные свойства медвежьего сала, сушеной смородины, кобыльего молока, пареного мха, а в случае нужды мог наложить на рану целебную повязку из сосновой заболони или сделать кровопускание.

Завидев вдали сплоченные массы скота или отряды врагов, он с помощью ладони, плети или лука легко определял их примерную численнность. Находясь вдали от дома, он питался одним только мясом. Утром совал сырой кусок под седло, а когда чувствовал голод, доставал его — мягкий, душистый, сочный, хорошо упревший в конском поту.

Прежде чем напиться из речки или напоить коня, он испрашивал на это разрешение у водяного хозяина и никогда не обижал рыб, его слуг. Дважды в детстве он попадал в половодье и не хотел вновь накликать на себя гнев столь могущественной стихии.

В десять лет ему доверили зарезать на празднике барана. С тринадцати лет он систематически участвовал в облавах на волков и схватках с разбойниками. В этом же возрасте он сразил стрелой первого врага и получил первую боевую рану. Теперь он уже хорошо знал степь и не боялся заблудиться, даже отъехав от родного кочевья на десять дневных переходов. Тысячи примет, накрепко засевших в памяти, связывали Толгая с домом. Он знал каждый изгиб реки, каждое озерцо и каждую гряду сопок на огромном пространстве вокруг.

Толгай свято верил рассказам стариков об устройстве всех трех сущих миров, о четырех углах света, о добрых богах и вредоносных духах, о повелителе неба грозном Тенгри и его плодовитой супруге Умай, о древних героях, чьим подвигам люди обязаны жизнью, и о том, что, если долго ехать в сторону заката, можно добраться до благословенной страны, где в юртах из серебра живут белолицые красавицы, а хорошая еда и арака никогда не иссякают.

Мать его продолжала трудиться на свою новую семью, каждый год исправно рожая по ребенку, и у Толгая уже было пять единоутробных братьев и сестер. Он по-прежнему пас лошадей хана, но имел уже и свой небольшой косяк. В соседнем ауле ему была сосватана девушка из небогатой, но уважаемой семьи. На последнем осеннем празднике он оказался в числе лучших удальцов — без промаха стрелял на скаку из лука, в борьбе одолел шестерых соперников и, если бы не засечка лошади, мог бы выиграть даже конные состязания.

Этот успех едва не сгубил Толгая. Как известно, дятел первыми склевывает тех жучков, которые неосмотрительно высовываются из своих щелок.

Едва замерзли реки, явился китайский мытарь, сопровождаемый отрядом наемников-киданей, и стал отнимать у степняков то, что по праву сильного принадлежало императору. Вот тогда-то ханы куянов вспомнили о лихом, но безродном пастухе, в младенческом возрасте прибившемся к их племени. Уж если и приходится оплатить дань кровью, то лучше это делать за счет чужаков.

До границ Поднебесной новобранцев из предосторожности везли в путах и развязывали лишь по ту сторону Великой Стены, мощь и несокрушимость которой должны были отбить у дикарей всякую охоту к неповиновению.

Толгай так и не узрел это чудо средневековой архитектуры. Ему не понравились веревки, скручивавшие руки, не понравилась непривычная пища, в которой бледное вываренное мясо было перемешано с зерном, не понравились плети конвоиров, гулявшие по его спине при малейшей провинности, не понравился язык новых хозяев, на слух напоминавший чириканье птиц, а больше всего не понравилось то, что из вольного степного волка он должен был превратиться в цепного пса, стерегущего чужое добро.

На одной из стоянок, когда караульных сморил сон, он зубами перегрыз веревки, похитил пару свежих коней, которых приглядел заранее, и ускакал. За ним гнались долго и упорно, а отстали только в дикой, изрезанной глубокими оврагами местности, имевшей дурную славу не только среди императорских прислужников, но и у окрестных жителей.

В этом скудном краю нельзя было прокормить скот, но было очень удобно скрываться от могущественных врагов. Издавна сюда стекались все те, кто не ладил со степными законами, кто смел перечить ханам, кто жирной пище и сладкому сну предпочитал вольную волю. Этих смельчаков так и называли — «люди вечной воли».

Возвращаться в свое кочевье не имело смысла — его бы немедленно выдали обратно, но уже не для службы, а для расправы. Не по собственной воле, а по безысходной нужде пристал Толгай к шайке вольных людей, кроме набегов кормившихся еще и выполнением всяких деликатных поручений сильных мира сего (хороший хан своего нукера на отчаянное дело не пошлет).

Первое время Толгай все мечтал о том, как тайком вернется в родные края, заберет мать, похитит невесту и ускачет с ними далеко-далеко в счастливую страну заката. Однако вскоре до него дошли слухи, что мать утонула, провалившись в заметенную снегом полынью, а бывшая невеста теперь жена другого.

С тех пор единственной семьей Толгая стали вольные люди. С ними он вдосталь помотался по земле: видел и минареты Бухары, и горы Алатау, и даже ту самую Великую Стену, до которой однажды уже едва не добрался.

Он участвовал во многих стычках, не все из которых заканчивались в пользу его отряда. Тело его носило отметины и от стрел, и от сабель, и от топора, и от женских ногтей. Не единожды его жизнь висела на волоске. Спасала Толгая природная быстрота, редкая ловкость, звериная живучесть да еще, пожалуй, удача, без которой нельзя прожить вольному человеку. Все его сокровища по-прежнему вмещались в переметной суме, зато лошадям завидовали даже могущественные ханы. Как и все его нынешние сотоварищи, он жил одним днем, никогда не строил никаких планов и уже начал постепенно забывать прошлую жизнь пастуха.

Однажды глава рода кушулов пообещал старейшинам отряда хорошее вознаграждение за то, что они сожгут кочевья рода тузганов, а их стада рассеют по округе. Однако тузганы тоже оказались не дураки, вызнали как-то о грозящей беде и наняли себе в защиту другой отряд вольных людей.

Оба отряда съехались в чистом поле, переговорили между собой и стали думать совместную думу. Ни о каком сговоре, конечно, не могло идти и речи — кто бы потом их нанял для лихого дела? Но и рубиться насмерть тоже не хотелось: все были хорошо друг с другом знакомы, да и награда ожидалась не ахти какая.

Решили выставить поединщиков, пусть они и решают судьбу тузганов — гореть им сегодня в своих юртах или спать спокойно. Очень скоро выяснилось, что супротивная сторона недаром сама предложила этот план. Единоборец у них был приготовлен заранее и вид имел столь грозный, что среди сотоварищей Толгая, мало кого боявшихся на этом свете, включая китайского императора, прокатился нехороший шумок сомнения. Еще даже не начав схватку, они заранее смирились с поражением.

Поединщика, которого выставили защитники тузганов, звали Темирче-батыр. Родом он происходил из восточных тургутов, жены которых, как известно, совокупляются со злыми шулмасами. Башка у него и вправду была уродливая, как у демона, зубы — как у жеребца, а грудь — как котел. С любым всадником он мог сразиться спешившись, так был высок ростом и длиннорук.

Силой его одолеть было невозможно, оставалось надеяться на быстроту и ловкость таких удальцов, как Толгай. Сам же он и вызвался на единоборство — если бы струсил сейчас, потом бы вечно себя корил.

Готовились к поединку неспешно. Сначала тщательно выбирали коней. Толгай оседлал не самую резвую, но очень поворотливую и послушливую кобылу, к тому же еще злую в бою. Темирче — громадного черного жеребца-аргамака, неизвестно из каких краев попавшего в степь.

Затем возник спор относительно оружия. О саблях или топорах даже речи не шло, как-никак все здесь были свои люди. Решили драться на плетях, что для степняков вполне пристойно. Старейшины, щадя молодую жизнь Толгая, предложили ограничиться обычными камчами, имевшими на конце кожаную нашлепку, смягчающую удар. Он же сам, справедливо полагая, что хлестать такой погонялкой Темирче то же самое, что щекотать верблюда, выбрал тяжелые камчи-волкобои.

Затем Толгай разделся до пояса и все снятое с себя — бухарский теплый халат, кожаный панцирь, китайскую шелковую рубашку и стальной нагрудник — на случай своей смерти завещал недавно приставшему к шайке мальчишке, своих доспехов пока еще не имевшему. Остальное его имущество, согласно обычаю, в равных долях полагалось разделить между всеми сотоварищами.

Затем оба отряда отъехали подальше друг от друга, освобождая место для схватки, и после недолгих торжественных церемоний выпустили своих бойцов, словно стравливаемых на потеху псов.

В мгновение ока они оказались рядом, и, когда Темирче занес для удара свою камчу, Толгай проворно нырнул под брюхо лошади. Этот прием он повторил несколько раз подряд, ожидая, какая реакция последует со стороны противника. Голова у того хоть и была велика, но скорее всего за счет толщины костей, а вовсе не от большого ума. Темирче только бранился, брызгал слюной и обвинял Толгая в трусости. Молодой, но уже достаточно опытный воин вполне резонно отвечал издали, что только глупый волк открыто бросается на взбесившегося быка. Умный всегда дождется удобного момента.

В очередной раз оказавшись под конским брюхом. Толгай не ускакал, как прежде, прочь, а соскользнул на землю. Пока Темирче взором провожал его кобылу, он проворно вскочил и огрел противника камчой по лбу. Не дожидаясь ответного удара, Толгай, как под перекладиной храмовых ворот, проскользнул под черным жеребцом и вскочил на свою лошадку, послушно вернувшуюся назад с другой стороны.

Кровь залила Темирче глаза, и он погнался за обидчиком, как зимняя буря за припозднившимся с отлетом в теплые края лебедем. За то время, что он в пустую гонял Толгая по полю, можно было сварить и съесть жирного барана. Кобылка, проворная, как стриж, легко уворачивалась от тяжеловесного жеребца, с морды которого уже хлопьями летела серая пена.

Теперь уже и Толгай стал время от времени налетать на соперника, не столько, правда, донимая его камчой, сколько глумливыми речами.

— Возвращайся домой, Темирче! — говорил он. — Твое место у котла, среди женщин. Какой ты воин, если не можешь догнать врага даже на таком крошечном клочке земли! Твоя мать согрешила не с шулмасом, летающим по небу подобно молнии, а с медлительным верблюдом.

Темирче, вспыльчивый, как и все дураки, после таких слов во весь опор кидался на обидчика, но тот всякий раз ускользал то влево, то вправо, не забывая при этом довольно успешно пользоваться камчой. Толгай стремился утомить и взбесить противника, а когда тот окончательно потеряет осторожность, закончить дело точным ударом в висок.

Пока все шло, как он и планировал. Темирче уже пребывал в такой степени бешенства, что, в очередной раз промахнувшись камчой по всаднику, изо всей силы хлестнул по лошадиному крупу, да так, что располосовал кожу. Настоящий воин такого себе никогда бы не позволил, и старейшины имели полное право прекратить схватку, но никто не посмел встать между поединщиками. Все уже понимали, что дело может закончиться только смертью одного из них.

— Темирче, зачем тебе боевой конь и оружие? — продолжал издеваться Толгай.

— Посмотри себе под ноги! Ты вспахал это поле копытами лучше, чем земледелец плугом! Сажай пшеницу, как трусливый уйгур, и больше не показывайся среди воинов! Такое занятие тебе больше подходит.

Упреждая очередной яростный наскок великана, Толгай послал свою лошадку вперед, а когда враги почти соприкоснулись стременами, резко вскинул ее на дыбы. Темирче от копыт каким-то чудом увернулся, но из седла вылетел. Такой прием в единоборстве не возбранялся, но среди вольных людей не приветствовался. Сделано это было для того, чтобы еще больше взбесить Темирче, и так хладнокровием никогда не отличавшегося.

Старейшины усадили его в седло и, слегка пожурив за невыдержанность, вновь отпустили в схватку. Толгай в это время гарцевал невдалеке и продолжал психологическую атаку.

— С кем ты посмел связаться, сын крысы и змеи? Разве ты не знал, что меня нельзя одолеть ни оружием, ни злым колдовством. Отец всех шаманов Шелдер-хан обучил меня своему искусству! Созови ты себе на помощь даже тысячу богатырей, я погублю всех, обрушив на их головы нижнее небо.

И все же в какой-то момент Толгай переусердствовал. Нельзя безнаказанно нанести сотню ударов и ни одного не получить в ответ. Победа капризная госпожа

— если ее сразу не прибрать к рукам, может и ускользнуть.

В очередной молниеносной стычке кобыла Толгая, так хорошо показавшая себя до этого, вдруг припала на задние ноги, да и не удивительно — смешанная с пылью кровь покрывала ее круп, как толстая попона. Жеребец Темирче, воспользовавшись этим, ударил ее грудью в бок. Лошади крутанулись на месте, и тут уж гигант не прогадал — так перетянул Толгая камчой от плеча через спину, что у того в глазах потемнело.

С полминуты, сцепившись лошадьми, они осыпали друг друга ударами. Толгай, лишенный свободы маневра, оказался в убийственном положении. Камча в могучей лапе Темирче была не менее страшна, чем шестопер, и каждый новый удар мог стать роковым.

Конечно, можно было спрыгнуть с седла и попросить пощады, но прежде, чем старейшины успели бы прийти на помощь, почуявший вкус крови Темирче затоптал бы его на ровном месте конем.

Кобылица, едва не погубившая хозяина, в конце концов и спасла его, жестоко укусив жеребца в пах. Тот, дико вскрикнув, рванул в сторону (точно так же на его месте поступило бы любое существо мужского пола), и скакуны вновь унесли своих седоков в разные концы ристалища. Но Толгай уже растерял прежнее преимущество — лошадь его шаталась и шла с перебоем, а сам он чувствовал себя так, словно побывал под колесами арбы.

— Почему замолчал, ученик великого шамана? — Темирче захохотал и заухал, как хищная ночная птица. — Почему не обрушишь мне на голову небо? Струсил? Если хочешь жить, оставь седло, ползи сюда на брюхе и целуй копыта моего благородного коня!

— Даже если я останусь на этом поле пищей для ворон, тебе не доведется увидеть сегодня закат, собачье дерьмо! — Безжалостно хлестнув свою несчастную лошадь, Толгай понесся на врага, заранее готовый принять его удары.

Ни хитрость, ни ловкость уже не могли спасти его, а только одна удача. Чья-то камча сейчас должна была оказаться точнее, а это уже не зависело ни от силы, ни от сноровки, ни от ярости поединщиков, а лишь от воли судьбы.

Скакуны еще не успели толком разогнаться, как на землю внезапно пал сумрак. Солнце продолжало висеть на прежнем месте, но было уже не ослепительным диском, а мутным белесым пятном, дыркой в небосводе. Полуденная лазурь померкла, а с запада и с востока лезли из-за горизонта серые языки мрака, слизывающие не только ясный день, но, казалось, и саму идею жизни.

Как ни возбуждены были кони поединщиков, они сразу сбились с намета на шаг и тревожно заржали. Более близкие к природе, чем люди, они гораздо острее ощущали приближение большого бедствия.

Темирче так и застыл с воздетой камчой в руке. Происходящее светопреставление подействовало на него, как взгляд удава — на кролика. Толгай, поборов странное оцепенение, охватившее все его члены, подъехал к сопернику вплотную и даже не ударил, а только толкнул его рукояткой камчи в бок. Тот сразу рухнул, как рушатся под ударами ветра сгнившие изнутри гигантские кедры.

Две кучки всадников, разделенных изрытым конскими копытами полем, застыли в полной растерянности. Они прекрасно знали, как следует поступать при внезапном нападении врага, при степном пожаре, при буране и при наводнении, но не имели никакого представления о методах противодействия небесным катастрофам. То, что человеком двадцатого века воспринималось как аномальное, но вполне безобидное природное явление, для полудиких степняков, с детства уверовавших в незыблемость и рациональность окружающего мира, выглядело — по крайней мере внешне, — как непоправимая трагедия.

Две страшные горсти, все глубже и глубже охватывающие поблекший небесный купол, похоже, всерьез собрались раздавить его. Для этого им не хватало самой малости — сомкнуться в зените. И когда это в конце концов произошло, все невольно зажмурили глаза. С коней никто не слезал — уж если степняку суждено умереть, то лучше это сделать в седле.

Спустя некоторое время старый Чагордай, самый уважаемый человек в отряде, осторожно приоткрыл один глаз и, глянув в небо, посетовал:

— Ай-я-яй, совсем проклятые мангасы обнаглели! Уже и солнышко с неба украли! Что же это дальше будет?

Потом старик осторожно глянул по сторонам. Внимание его сразу привлек бегающий без всадника черный жеребец.

— Неудачный день мы выбрали для набега на тузганов, тут уж ничего не поделаешь… — пробормотал он. — Но если наш волчонок одолел чужого быка, значит, это знамение свыше. Род тузганов, наверное, прогневил богов. Придется ему сегодня испытать еще одно горе.

Речь лукавого Чагордая следовало понимать примерно так: у небожителей свои дела, а у нас свои, солнцу мы все равно ничем помочь не можем, а награду, обещанную за разорение тузганов, упускать не стоит.

Пока эта несложная мысль доходила до туповатых мозгов простых воинов, старик первым подъехал к Толгаю, еще не до конца поверившему в победу, и сам помог ему облачиться в боевые доспехи.

— Ты одолел страшного Темирче-батыра, ты и поведешь нас в поход на тузганов, — сказал Чагордай, вручая Толгаю почетное белое знамя.

Отряд Темирче почтительно расступился, давая дорогу победителю. Несколько воинов из его состава тронулись вслед за Толгаем. Так они скакали во весь опор под мрачным, оцепеневшим небом, и азарт предстоящей схватки отвлекал людей от тяжелых дум.

От места поединка до становища тузганов ходу было всего ничего — жеребенок не утомился бы. Накануне там уже побывали лазутчики и убедились: все юрты стоят на своих местах, народ никаких признаков тревоги не проявляет, ханы преспокойно пируют, видимо, крепко надеясь на своих защитников.

Первая неожиданность подстерегала их сразу за озером, называемым Санага (по преданию, это был отпечаток черпака, оброненного кем-то из великих предков). Дорогу отряду пересек небольшой табун мелких диких лошадей, бегущих с такой прытью, словно их кусали за бабки волки. Уже издали Толгай заприметил что-то странное и в их неуклюжих фигурах, и в непривычной посадке головы, и в чересчур куцых гривах, и даже в манере скакать, а приблизившись на расстояние двух полетов стрелы, ужаснулся — шкуры у лошадей были полосатые, как хвост степной кошки.

Такого чуда не мог упомнить никто, даже Чагордай, много лет пробывший в плену у южных народов, вожди которых любили украшать свои дворцы разным диковинным зверьем.

Среди воинов пронесся ропот. Говорили о том, что небеса, вероятно, повредились куда сильнее, чем это кажется на первый взгляд, и оттуда на землю вырвались табуны заколдованных коней, принадлежащих злым духам.

Это мнение получило всеобщую поддержку, когда вдали показались новые табуны странных коней. Были среди них не только полосатые, но и рогатые, а некоторые отличались непомерно длинной шеей. Только огромный демон-мангас, в брюхе которого вмещается целое стадо скота, мог надеть уздечку на такое чудовище.

Не ожидая приказа, воины повернули назад и только тогда заметили такое, на что раньше из-за бешеной скачки не обращали внимания: трава, ложащаяся под копыта лошадей, совсем не походила на привычную степную траву, да и почва вроде была иной, помягче и рыжего цвета. Степняки умели скрывать свои чувства, а в особенности страх, но сейчас в толпе воинов послышались горестные стенания. Во всем почему-то винили коварных тузганов, которые с помощью злого колдовства сначала испортили небо, а потом заманили их всех в страну чудовищ.

Вскоре отряд достиг реки, какой никогда не было ни в ближних, ни в дальних окрестностях. Воды ее имели желтый цвет, как после недавнего бурного ливня. Местность, простиравшаяся за рекой, чем-то напоминала родную степь, по крайней мере полосатых и змееголовых лошадей там не наблюдалось. Решили искать брод и переправляться.

Рысью поскакали вдоль берега, время от времени посылая к воде разведчиков, но она везде была глубока, да и противоположный берег вздымался неприступной кручей. Наконец нашли место с относительно пологими берегами, основательно разбитыми копытами быков и коней, что указывало на возможность переправы.

Осторожный Чагордай посоветовал сначала пустить через реку лошадь без всадника. Особой проблемы это не составляло, потому что почти все воины шли одву-конь. На переправу отправили хитрого и злобного жеребца, не любившего седло. Подчиняясь понуканиям хозяина, он неохотно вошел в желтую воду и стал пробиваться поперек быстрого течения к противоположному берегу.

Почти до середины реки все шло гладко. Самые нетерпеливые всадники уже хотели начать массовую переправу, но жеребец внезапно истошно заржал и с головой окунулся в воду. Там, где он нырнул, вода закипела бурунами. Жеребец раз за разом вздымался из мутных волн и снова исчезал, словно кто-то тянул его на дно. Эта борьба непонятно с кем длилась нестерпимо долго. Воины пробовали бросать арканы, но ни один из них не достал до бедного животного, чье истеричное ржание уже начало беспокоить других лошадей.

В очередной раз из воды показалась уже не голова, а все четыре нелепо растопыренные ноги жеребца. Вода вокруг него окрасилась зеленым. Перед тем как идти в набег, лошадей на всю ночь отпускали пастись, и в брюхе у каждой содержалось изрядное количество травяной жвачки.

— Не иначе как проклятые тузганы решили извести нас окончательно! — Чагордай ухватил себя за волосы. — Теперь вот и речных демонов наслали!

Жеребец был давно мертв, но ему по-прежнему не давали покоя — мотали из стороны в сторону, таскали и переворачивали под водой. Зеленый цвет успел схлынуть, зато появился алый. Вниз по течению поплыли куски кишок.

Хозяин жеребца пустил стрелу, и та вонзилась во что-то живое, находящееся совсем неглубоко под водой. Вслед за первой понеслись и другие стрелы, но Чагордай поспешно остановил бессмысленную стрельбу, ведь еще неизвестно было, когда представится возможность пополнить запас железных наконечников.

Несколько стрел все же попали в цель и потревожили подводное чудовище. Рядом с растерзанным, ободранным до костей трупом жеребца появились две пары довольно далеко отстоящих друг от друга шишек — глаза и ноздри, — а потом и вся морда, количеством клыков в пасти превосходящая даже злого оборотня-чотгора. О размерах речного демона можно было только догадываться, но, судя по волнению воды, погибшего жеребца он превосходил длиной раза в два, а то и больше.

Неведомое страшилище смотрело на гарцующих вдоль берега всадников с таким страстным вожделением, что у тех враз отпала всякая охота соваться в реку. Нашлись трезвые головы, предложившие вернуться назад по своему следу, хотя это и было не в обычаях степняков, с детства привыкших иметь в своем распоряжении весь простор необъятной степи, а не какие-то там истоптанные стежки-дорожки. Впрочем, времена наступили такие, что о прежних привычках нужно было забывать. Сделав изрядный крюк и чудом избежав стычки с уже совершенно невероятным зверем, имевшим на носу единственный, зато преогромный рог, отряд в конце концов прибыл на то место, где происходил поединок.

Ни поверженного Темирче, ни его сотоварищей там конечно, уже не было. Решили больше не испытывать судьбу и не связываться с коварными колдунами-тузганами, пусть мор поразит их стада, а женщин — бесплодие! Самое верное решение в этой ситуации было таково: вернуться в родное становище, плотно поесть, напиться араки и завалиться спать — авось к утру все само собой образуется.

Однако их дальнейший путь оказался чрезвычайно запутан и странен — за хорошо знакомыми местами пошли неизвестно кем распаханные поля, какое-то мерзкое мелколесье с уже пожелтевшей, несмотря на разгар лета, листвой и вовсе уж невиданные здесь торфяные болота.

Все изрядно притомились и проголодались, да и лошадей пора было кормить, но Чагордай не торопился делать привал. Что-то не устраивало его в этом краю. Не нравились ему, хоть убей, ни эти чахлые пески, ни поля, такие обширные, что их только на драконах пахать, ни странные следы на земле, словно огромные змеи здесь ползали, а в особенности маячившие на горизонте решетчатые столбы неизвестного назначения.

Да и пахло тут странно — так никогда не пахнет на вольном просторе. Подобный запах мог стоять только в подземной кузнице царства мертвых, где ладятся железные оси для дьявольских повозок.

Вскоре передовые всадники узрели дивное диво — путь их от горизонта до горизонта пересекала невысокая щебенистая насыпь, по верху которой были уложены две железные полосы, сверкающие как самые лучшие клинки. Только неземные существа могли устроить такое чудо — человек никогда не бросит под открытым небом столько доброго железа. Чуть поодаль от насыпи ровной линией торчали столбы, связанные между собой множеством тонких жил. Все это вместе взятое выглядело до того несуразно, что по общему заключению старейшин могло означать лишь одно: границу, отделявшую мир живых от мира мертвых.

Весть сама по себе была малоприятная, но ни чувства голода, ни чувства усталости она не умаляла. Степняки легко могли обходиться без еды и отдыха по много суток подряд, но сейчас вдруг на всех напала какая-то предательская вялость. Головы отяжелели, как после перепоя, руки и ноги затекли, даже языки ворочались еле-еле. Лучшим лекарством у этих удальцов всегда считалась жирная пища и крепкая арака, но нынче их переметные сумы были пусты — кто же идет в набег на богатое кочевье со своими припасами? Надо было срочно искать место, населенное живыми людьми, желательно гостеприимными и нежадными.

Стараясь держаться подальше от загадочных железных полос (дьявольской кузницей воняло именно от них), отряд шагом тронулся в неизвестность. В поле зрения давно не было ни одного знакомого ориентира. Солнце, по которому можно было определить стороны света, исчезло совершенно, а само небо имело такой вид, что на него даже не хотелось поднимать глаза.

Оставалась надежда на скорый приход ночи — не было еще случая, чтобы заветная звезда кочевников Железный Кол не указала им правильного пути. Однако время шло, а сумерки по-прежнему не сгущались, оставаясь на промежуточной стадии, одинаково свойственной и раннему утру, и позднему вечеру.

Вскоре впереди показалось несколько сооружений весьма нелепого вида. Впрочем, после всего, что довелось увидеть степнякам в течение этого долгого дня, какие-то там каменные многооконные юрты с серыми волнистыми крышами впечатляли уже не очень. Поперек железных полос в этом месте проходила обыкновенная грунтовая дорога, разъезженная глубокими колеями и залитая грязью. Длинные полосатые жерди, скорее всего служившие заградительными перевесами, были подняты. Всадников как бы приглашали в неведомую страну.

Из расположенной поблизости халупы выскочило человеческое существо, одетое наподобие китайского мандарина — халат до колен, желтая безрукавка, волосы сзади собраны в косицу. Только лицо у человека было каким-то странным — белым, безбородым и безусым, с круглыми вытаращенными глазами.

Размахивая зажатыми в руке флажками, человек пронзительно закричал нечто неразборчивое, и по голосу сразу стало ясно, что это женщина или, в крайнем случае, скопец.

Чагордай попытался ласково заговорить со стражем, охраняющим столь важные ворота, но тот, продолжая вопить, побежал прочь. Манера бега не оставляла никаких сомнений — это женщина.

Вдогонку послали двух всадников, и они мигом доставили беглянку назад. Флажков она из рук по-прежнему не выпускала, хотя обувь потеряла. Среди потока слов, которыми она осыпала степняков, чаще всего слышалось «ироды» и «фулиганы».

Кто-то высказал предположение, что это, возможно, одна из ведьм-шулмасов, которые сбивают с дороги одиноких путников и губят их потом своими зверскими ласками. От простых женщин эти прислужницы зла отличаются необычным видом срамного места, которое и является главным орудием их лиходейства.

Женщину в мгновение ока вытряхнули из одежд, но при самом пристальном рассмотрении ничего сверхъестественного в строении ее тела обнаружено не было. Однако, поскольку такого случая, чтобы голая баба без ущерба для себя смогла вырваться из толпы лихих воинов, никто припомнить не мог, решили старым обычаем не пренебрегать.

Снимать первые сливки любострастной забавы полагалось Толгаю, как особо отличившемуся накануне, но он вдруг неизвестно почему закочевряжился и уступил свое законное право Чагордаю, который хоть и был давно сед, но до блудодейства оставался весьма охоч.

Пока одни степняки забавлялись с полоненной ведьмой, другие занялись привычным делом — грабежом. Что из того, что солнце пропало, что земли и воды кишат дьявольскими тварями и что в любую минуту чудовища с железными крючьями вместо лап могут потащить их на неправедный и скорый суд? Жить-то пока все равно надо! А истинной жизнью для соратников Толгая как раз и был грабеж. Вот почему слетали с петель двери, звенели разбитые стекла, метелью носился пух от вспоротых подушек и на улицу из домов летело все, начиная от пустых бутылок и кончая телевизорами.

Меру съедобности каждой незнакомой вещи проголодавшиеся степняки определяли по запаху, в крайнем случае — по вкусу. Вскоре появились и пострадавшие, неосмотрительно продегустировавшие горчицу, аджику, хрен и сапожную ваксу.

Попутно было захвачено и много добротной одежды: черные суконные кафтаны с блестящими пуговицами вдоль переднего разреза, такого же цвета малахаи с длинными ушами и всякое исподнее белье, до которого было немало охотников во владениях китайского императора. Даже лошадям нашлось редкое лакомство — отборная пшеница в мешках и ржаные булки, формой напоминавшие кирпичи. Но наибольший восторг вызвали белые, хрустящие на зубах кубики, куда более сладкие, чем мед диких пчел.

Перепробовав всего понемногу, перекусили поосновательней, изжарив на кострах пару коз и безхвостого пуделя, в суматохе принятого за овцу (ошибка простительная, поскольку в степи таких чудных собак отродясь не видели). Пищу запили хмельной бурдой, целая бочка которой была обнаружена в подвале одного брошенного дома. Насытившись и сразу повеселев, стали сетовать на то, что жители поселка успели сбежать и не с кем потешить истосковавшуюся без женщин плоть.

Желудки у степняков были как у гиен, бараньи мослы могли переварить, а тут вдруг подкачали, особенно у тех, кто злоупотребил комбикормом, маргарином, моченым горохом и томатной пастой. На целых полчаса железнодорожный переезд превратился в огромное отхожее место.

Временная потеря бдительности едва не обернулась для степняков крупными неприятностями, поскольку, фигурально говоря, как раз в это время из-за кулис (то есть из-за соснового перелеска) на сцену (то есть на несчастный полустанок, в панике оставленный населением) явилось новое действующее лицо, облаченное уже не голословной, а вполне реальной властью и вооруженное отнюдь не разноцветными сигнальными флажками.

К занятым своими утробными неурядицами сотоварищам Толгая катил на двухколесной, ни в какое тягло не запряженной тележке человек (а может, и демон), голову которого украшала красивая, частично красная, частично серая, шапка с круглым верхом.

Эта удивительная тележка, с колесами, поставленными не как у всех нормальных экипажей, рядом, а одно за другим, неслась со скоростью хорошей лошади и причем совершенно бесшумно. Зрелище было настолько пугающее, что у некоторых степняков, уже почуявших было облегчение, понос возобновился с новой силой.

Человек в красно-серой шапке (сверкавшей вдобавок еще и золотом) прислонил свою самобегающую тележку к первому подвернувшемуся столбу и проницательным взором окинул разоренный полустанок. Чуть дольше обычного его внимание задержалось на голой, зареванной и вывалявшейся в грязи бабе, принявшей на себя сегодня огромную, но, как выяснилось, вполне посильную нагрузку, на сорванных дверях буфета, на догорающих кострах и на пасущихся вокруг лохматых лошадках.

После этого он достал что-то из треугольной кожаной сумки, притороченной к поясу, пустил в небо грохочущую молнию и внятно произнес фразу, смысл которой, конечно же, никто из степняков не понял:

— Этот денек вы, морды цыганские, по гроб жизни помнить будете!

Из сказанного можно было сделать вывод, что участковый линейного отдела милиции ошибочно принял степняков за цыганский табор. Немало их кочевало по железной дороге, занимаясь мелким вымогательством, жульничеством и кражами. Учитывая сложившуюся чрезвычайную обстановку, в высших инстанциях было решено примерно проучить мародеров.

Сделав предупредительный выстрел, предназначенный исключительно для спокойствия прокурора, человек в красной шапке принялся хладнокровно расстреливать степняков, не готовых ни к бегству, ни к обороне. На их счастье и на собственную беду, участковый имел только две табельных обоймы, да и целился не особенно тщательно, поскольку акция эта носила не карательный, а скорее превентивный характер. Насмерть он уложил только трех или четырех степняков, обильно обагривших кровью свое собственное дерьмо. Примерно столько же подранил.

Степняки, конечно же, были поражены и напуганы этим происшествием (причем появлением самобегающей коляски ничуть не меньше, чем ручной молнией, насмерть поражающей людей), но не в их обычаях было впадать в панику или молить о пощаде. Еще не подтянув портки, они схватились за луки. Человек в красной шапке сразу стал похож на густо ощетинившегося иголками дикобраза (только почему-то он ощетинился не со спины, а с живота и груди).

Благодаря этой маленькой победе степняки сразу воспрянули духом. Демоны, способные на расстоянии поражать людей молниями, сами оказались уязвимыми для обыкновенных стрел. Это подтвердила и расправа над самобегающей тележкой. Покорно рухнув под ударами степняков, она даже не пыталась оказать сопротивление.

О возвращении никто уже и не заикался. Впереди лежала неведомая, возможно даже, заколдованная, но необычайно богатая страна, обещавшая несметную добычу, белолицых пленниц и ратную славу. А что еще нужно в этой жизни вольному степняку?

Собрав стрелы, без задержки двинулись дальше. На многих всадниках уже были надеты железнодорожные шинели, плюшевые старушечьи кацавейки и оранжевые жилеты дорожников. Сам Чагордай красовался в милицейской фуражке.

Волшебная страна оказалась населенной не менее густо, чем местность вокруг столицы Поднебесной империи. В этом степняки убедились уже через полчаса, напоровшись на очередное селение, почти сплошь состоявшее из многоэтажных каменных домов. На всех окрестных курганах торчали огромные решетчатые крылья.

Вот уж где добра было немерено! Даже с первой попавшейся им в руки пленницы, кроме одежды, удалось снять целую пригоршню золотых украшений необычайно тонкой работы. Табун лошадей можно было купить за такие сокровища!

Правда, доступ к домам преграждала ограда из тонкой проволоки, о которую в кровь изрезались как люди, так и лошади, но в конце концов ее наловчились рубить саблями. На пришельцев высыпали поглазеть многочисленные обитатели этого уже обреченного селения: гладкие, пестро разряженные бабы, один вид которых вызывал у похотливых степняков зубовный скрежет, не менее аппетитные детишки, за которых можно было взять хорошую цену на любом невольничьем рынке, и мужчины, интересные только тем, что большинство из них носило одежду травяного цвета. Мужчин предполагалось изрубить и рассеять в самое короткое время.

Десять веков, разделявших два эти человеческие сообщества, сыграли злую шутку как с теми, так и с другими. Потомки никак не могли взять в толк, что за маскарад происходит под их окнами, а предки никогда не вняли бы предупреждению, что на военный гарнизон, пусть даже носящий голубые петлицы военно-воздушных сил, заведомо означающие недисциплинированность и расхлябанность, нападать все же не стоит.

Летуны пребывали в бездействии лишь до тех пор, пока первые из них не рухнули под ударами сабель, а чумазые косоглазые бандиты, всем своим видом сразу напомнившие легенду о скором пришествии свирепых народов гог и магог, не стали врываться в богато обставленные офицерские жилища. На первых порах для обороны использовались охотничьи ружья, сельскохозяйственный инвентарь вроде тяпок и вил, офицерские кортики и кухонные принадлежности.

На шум побоища из караулки немедленно прибежала только что сменившаяся с постов дежурная смена под началом сержанта-разводящего. Начальник караула, в нарушение устава хлебавший щи на собственной кухне, стал одной из первых жертв неизвестных налетчиков.

Затем по тревоге подняли роту охраны, имевшую на вооружении не только карабины «СКС», но и ручной пулемет. Дежурный по части, правда, сначала не хотел вскрывать оружейку (такой приказ ему мог отдать только командир, накануне вылетевший в Талашевск на экстренное совещание), но, узнав, что среди прочих изнасилованных воендам числится и его теща, сам повел роту в атаку.

Оказавшись под плотным свинцовым градом, степняки понесли ужасающие потери. Смертельную рану получил Чагордай, нижняя челюсть которого улетела вслед за пронзившими ее крупнокалиберными пулями. Рухнул вместе с лошадью богатырь Илгизер, прославившийся во многих сражениях. Бывалый Ертык, вылетев из седла, зацепился за проволоку, и его, как барана, закололи штыком. Лишившийся предводителей отряд сразу превратился в ораву случайных людей, каждый из которых дрался только сам за себя и спасал лишь собственную жизнь, что неминуемо должно было привести к полному поражению.

И тогда Толгай отличился второй раз за одни сутки. Была, знать, у него жилка, благодаря которой человек может не только постоять за себя, но и повести за собой других.

Так громко и убедительно он до этого не орал еще ни разу в жизни (нужно ведь было как-то заглушить грохот выстрелов, крики дерущихся и вопли раненых). Привыкшие соблюдать в бою дисциплину, степняки повернули коней и помчались прочь, сознательно бросив на произвол судьбы тех, кто остался безлошадным — в столь неудачно сложившемся бою они были заведомо обречены на смерть или плен.

Скакать до ближайшего укрытия было не так уж близко, и на каждом шагу этого трагического пути ложился трупом или конь, или человек. Невидимая смерть визжала вокруг и кусала насмерть.

До оврага, склон которого скрыл степняков от взоров врагов и от посылаемых ими разящих молний, доскакало три дюжины лошадей и вдвое меньше седоков. Разгром был полный. За колючей проволокой остались не только трупы товарищей, но и награбленное добро. Спасаясь, степняки бросили все: седла, поклажу, запасную одежду, оставив при себе лишь оружие.

Люди были не то чтобы сильно испуганы, но в конец дезориентированы. Все чаще они косились на Толгая, после гибели других вожаков ставшего в отряде главным авторитетом. Приняв на себя это ярмо, как нечто само собой разумеющееся, он велел уцелевшим спутникам забинтовать раны тряпьем и древесным лубом, перекусить тем, что осталось, пересесть на свежих лошадей и скакать вслед за ним.

Из всего случившегося Толгай сделал два, в общем-то справедливых, вывода. Первый: нужно держаться подальше от всего, что изготовлено людьми-демонами для их собственных непонятных целей — домов, как больших, так и маленьких, всевозможных столбов, обвешанных разными видами железной проволоки, и того, что напоминает дороги. Второй: жителей этой страны лучше не трогать, а если трогать, то лишь женщин и одиночных мужчин, но ни в коем случае не тех, кто носит одежды травяного цвета, красивые шапки и раскатывает на самобегающих тележках.

Таясь, как волки, человеческого жилья, почти не давая отдыха ни себе, ни лошадям, ночуя по лесам и оврагам, питаясь чем придется, они пересекли всю эту равнинную страну и увидели на горизонте громады гор. К сожалению, в отряде уже не было ни одного достаточно опытного воина, способного опознать их. Сам Толгай видел горы только в Джунгарии, но там они были совсем другие — крутые, уходящие за облака, с белыми ледяными вершинами.

За все это время ни солнце, ни луна так и не показались на небе, а ночь ни разу не одарила землю прохладой и покоем. Над головой, в незыблемых прежде чертогах богов творилось что-то неладное: то по серому фону пробегали исполинские черные тени, то словно пожар разгорался на одном из сводов верхнего мира.

Люди изголодались так, что вместе с лошадьми поедали пшеницу прямо из колосьев и не брезговали падалью, которой, как всегда в лихие годины, хватало с избытком.

Вокруг уже расстилалась совсем другая страна — скудная и каменистая, еще в большей мере не похожая на родную степь. Что бы они делали здесь без своих надежных и неприхотливых коньков-бахматов, находивших пропитание там, где подохли бы от бескормицы даже козы? Постепенно лошадей становилось все меньше, да и людей поубавилось — кто-то умер от воспалившейся раны, кто-то сорвался в пропасть, кто-то не вернулся из дозора. В отряде начался ропот. Однажды воины с обнаженными саблями в руках окружили Толгая.

— Куда ты ведешь нас, сын гадюки? — стали спрашивать они. — Не видишь разве, что скалы становятся все круче, а воздух холоднее? Только горные козлы могут жить в этих краях! Посмотри на наших лошадей, посмотри на нас самих! По твоей воле мы превратились из воинов в жалких нищих! Почему ты запрещаешь грабить оседлый люд? Почему завел нас на край света?

Толгай, стараясь говорить как можно доброжелательнее (хотя и наметил уже в толпе зачинщиков, с которыми следовало рассчитаться в первую очередь), изложил им собственную версию строения вселенной. Весь сущий мир, по его словам, состоит из земной тверди и окружающего его бескрайнего океана. Суша, в свою очередь, равномерно делится на степь, леса и горы. Родная степь и лесистая страна, населенная демонами, осталась позади. Скоро должны закончиться и горы, за которыми опять расстилается степь, в которой им и предназначено поселиться. А пока, учитывая бедственное положение отряда, он позволяет разграбить первое попавшееся на пути селение.

Смягчив конфликт методами дипломатическими, Толгай на следующий день окончательно разрешил его методами силовыми, спровоцировав на ссору сразу двух наиболее горластых бунтарей и доказав всем на деле, что одна искусная сабля сильнее пары неумелых.

Впрочем, и обстоятельства благоприятствовали ему. Горы пошли на убыль, на их склонах обильно зазеленела трава, изредка стали попадаться не очень тщательно охраняемые стада овец и человеческие поселения, одно из которых они, не выдержав соблазна, все-таки ограбили.

Сам Толгай в нападении не участвовал, наблюдая за окрестностями с вершины господствовавшего над местностью холма. Инстинктивно он чувствовал, что эта новая страна, быт которой весьма отличался от того, что ему довелось видеть во владениях людей-демонов, также таит в себе некую опасность, хотя и другого свойства.

Догадки его подтвердились. Не успели степняки вволю нажраться бараньего мяса, набить добычей сумки и всласть натешиться с женщинами, как на горной дороге, по которой они сами прибыли сюда, показался мчащийся во весь опор конный отряд. Всадники сверкали сталью тяжелых доспехов и сжимали в руках длинные пики, а их скакуны в холке едва ли не в полтора раза превосходили ростом степных лошадок.

Люди-демоны поражали свои жертвы молниями даже с расстояния тысячи шагов, но никогда не преследовали побежденных. Закованные в железо воины швырять смерть до горизонта не умели, зато оказались настойчивы и неутомимы в погоне. Из всего отряда спастись удалось только Толгаю, да и то лишь потому, что он остался незамеченным.