Императрица Лерена Кевлерен, пожертвовав всеми, кого любила, Обладала Сефидом так, как никто до этого не Обладал.
      Она уничтожила всех своих врагов.
      Резня была столь ужасна, а жертв так много, что Сефид закрутило, словно водоворотом. Лерена, не осознавая сложившейся ситуации, считала, что жизнь возвратится на круги своя к тому времени, как она завершит начатое.
      Но воздух и земля, огонь и вода были переполнены, они впитали это,как пустыня впитывает дождь. Этопокрывало все, заставляя каждый кусок металла светиться голубым, ненадолго приоткрывая для любого пытливого ума часть своих возможностей. Затем этоуспокоилось, дав небольшую передышку, но не ушло, не сделало мир спокойнее. Сефид заявлял о себе подобно тому, как нравственная болезнь поражает общество в самом слабом месте – там, где ткань человечества наиболее истончена.
      Расслабленно лежа в кровати после неожиданного пробуждения, Лерена недоверчиво прислушивалась к повисшей во дворце тишине. Даже ее любимые гончие вели себя подозрительно тихо. Она должна была слышать, как суетится прислуга, готовясь к новому дню, а еще – дребезжание повозок торговцев, направлявшихся к рынку у королевского дворца… Самым странным Лерене казалось отсутствие птичьего гомона, поскольку именно птицы были одними из тех немногих обитателей животного мира, которым Кевлерены не могли помешать посещать Омеральт, столицу Хамилайской империи. Так повелось, что единственными существами, допускаемыми в город помимо людей, были обитатели зверинца, принадлежавшего семье Кевлерен. Но птицы – вкупе с крысами и насекомыми – присутствовали здесь постоянно.
      Мысли о птицах заставили Лерену подумать о сестре, герцогине Юнаре. На мгновение и она, и все Избранные, и ривальдийские Кевлерены ожили в памяти императрицы. Казалось, все в мире встало на свои места. Но иллюзия длилась лишь мгновение, а потом опять накатила волна воспоминаний об ужасных убийствах и реках крови.
      Лерена резко поднялась, желудок свело от рвотных позывов. С трудом сглотнув, императрица едва сдержала тошноту. Даже сейчас птицы сестры, просыпаясь под куполом огромного птичника, спрашивали себя, где их хозяйка и почему не пришла к ним.
      Вокруг стояла гробовая тишина.
      Неподвижно сидя на кровати, Лерена поняла: это не рассвет, темнота все еще лежит на ее землях, а за окном – пронзительный холод. Первой мыслью императрицы было: солнце не встало из-за использования ею Сефида три дня назад, самого сильного по мощности за весь период существования ее семьи. Она каким-то образом уничтожила светило – или же сместила мир с оси равновесия. Рассвета никогда не будет…
      Руки ее затряслись. Чтобы унять дрожь, императрица положила ладони на колени.
      – Нет, – сказала она себе. – Прекрати вести себя как перепуганный ребенок. За окном темно лишь потому, что сейчас все еще ночь.
      Но все же темнота не была столь густой. Комната Лерены наполнилась голубым сиянием. Она огляделась, чтобы понять, откуда оно исходит. Золотое шитье на одном из платьев слабо светилось, а металлическая оправа зеркала пылала словно в огне. От резкого короткого выдоха перед лицом императрицы образовалось облачко пара.
      Не веря в то, что подобное возможно, Лерена соскочила со своего ложа, приподняла шторы на окне и окинула взглядом столицу.
      Омеральт предстал перед ней весь в голубом пламени – башни буквально горели им. Императрица практически осязала Сефид, жужжащий сквозь кирпич и камень.
      Опустив шторы, Лерена присела на краешек кровати.
      Это невозможно. Она – единственная оставшаяся в мире, кто может Обладать так мощно.
      Императрица закрыла глаза и заставила себя поверить в это.
 

* * *

 
      Огромные гранитные блоки центральной башни и высоченная восточная стена Цитадели Кидана ярко сверкали в лучах рассвета, но стратег Гэлис Валера не замечала этого, хотя и находилась на проходе прямо над стеной. Застыв будто статуя, в мыслях она снова видела огромную извивающуюся массу черных насекомых, покрывающих тело Китайры Альбин, опять слышала царапанье и стрекотание тысяч маленьких гнусных лапок и снова вдыхала пары муравьиной кислоты.
      Человеческая память беспощадна, у нее нет какой-либо прелюдии или коды, она содержит в себе всего лишь несколько кратких моментов, которые всплыли сейчас, после того как был обнаружен труп ее возлюбленной и покровительницы… Воспоминания заполняли сны стратега по ночам и все мысли в течение дня. Они могли нахлынуть неожиданно – и выбивали Гэлис из колеи, заставляя забыть о том, чем она занималась. Часть ее личности пыталась ускользнуть от этой пытки, вернуться к реальности, но отдалиться от воспоминаний удавалось, только когда кто-нибудь окликал ее, здоровался, задавал вопрос, касался лица или плеча, чтобы удостовериться в том, что с девушкой все в порядке. В ответ она кивала, удивляясь тому, что больше не стоит в холодной каменной комнате Китайры, не видит труп своей возлюбленной, распростертый на полу и кишащий чужеродной жизнью.
      Гэлис работала до полной потери сил. Это было необходимо для того, чтобы справиться с болью и попытаться предупредить моменты атаки памяти; она даже обедала на работе. Стратег наблюдала за восстановлением стены, на которой сейчас стояла, следила за тем, чтобы трупы погибших сожгли, а раненых собрали в одном месте для лечения и ухода. Оружие противника было подобрано, отсортировано, приведено в порядок и отправлено в арсеналы Цитадели.
      Несмотря на все заботы, Гэлис не чувствовала усталости. Воспоминание было слишком свежо в памяти, а когда ее разум наконец-то отошел от случившегося и она смогла жить дальше, мир показался ей неестественно спокойным и тихим. Девушка словно присутствовала на постановке детально продуманной пьесы, где являлась единственным актером.
      Не было ни ветерка, ни пения птиц. Казалось, даже полноводная Фрей приостановила свое течение. Стратег медленно выдохнула и увидела облачко пара.
      Не может быть! Нет, не здесь!… Не сейчас…
      Она оглянулась, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Внизу, во дворе Цитадели, двое рабочих носили камни.
      Они двигались, но медленно, как будто время для них замедлило свой бег. Пока Гэлис глядела на рабочих, кто-то прошел во двор под аркой главных ворот. Походка человека была странной, прихрамывающей, голова слишком сильно клонилась на одно плечо.
      Голубая дымка приковала ее внимание к башне. Странный свет лился из окна. Машинально девушка посчитала этажи и поняла, что этонаходилось в комнате Китайры.
      Все закончилось так же внезапно, как и началось: мир нахлынул на Гэлис подобно бурному потоку. Она слышала реку внизу, людей, работающих во дворе. Свет с восточной стороны тронул ее затылок так, что по позвоночнику пробежала дрожь.
      Озадаченная Гэлис встряхнула головой и, пытаясь припомнить, чем занималась минуту назад, осторожно спустилась со стены в поисках нового дела.
 

* * *

 
      Босые ноги Паймера шлепали по глиняному полу флигеля для слуг. По пути он открывал каждую дверь, засовывал внутрь голову, внимательно изучал помещение, а потом уходил, оставляя комнату незапертой. Разбуженная прислуга следовала за ним, пытаясь узнать, в чем дело.
      Не отвечая на вопросы, Паймер исследовал все комнаты, а после с озадаченным видом повернулся к уже достаточно разросшейся толпе.
      – Кто-нибудь видел моего Избранного? – печально спросил он.
      Прислуга стала удивленно переглядываться. Никто не хотел встретиться глазами с пристальным взглядом Паймера. В конце концов одна девушка, помоложе и похрабрее остальных, указала на главное здание:
      – Кто-нибудь из ваших людей осведомлен лучше нас, ваша светлость.
      Паймер нахмурился.
      – Я имею в виду одного из ваших Акскевлеренов, – добавила служанка.
      – Я там смотрел, – произнес Паймер совершенно убитым голосом.
      Слуги невольно отпрянули. Их герцог, наиболее знатный, изнеженный и аристократичный из всех Кевлеренов, никогда до этого не проявлял с такой силой никаких чувств – кроме самодовольства. Однако Паймер быстро пришел в себя: лицо приняло прежнее выражение, брови приподнялись, слуг он одарил взглядом, полным деланного равнодушия.
      – С чего это вы все повыскакивали в ночных сорочках? – поинтересовался герцог.
      Слуги хором забормотали извинения и разошлись по комнатам.
      Поймав за руку одну из служанок, Паймер произнес:
      – Вина. Красного… Нет. Белого. В мой кабинет.
      – Да, ваша светлость, – сказала девушка и стремглав бросилась выполнять поручение.
      Герцог с высокомерным видом отправился обратно в свои покои. Неожиданно он остановился, вздрогнул и огляделся по сторонам – так, словно внезапно заблудился.
      – Идальго?… – позвал он. – Я знаю,что ты здесь. Где ты прячешься?…
      Тут его обступили несколько полусонных Акскевлеренов, сбитых с толку и пораженных видом взволнованного и полураздетого Паймера.
      Старший из группы – лысый, с крючковатым носом и слезящимися глазами человек – подошел к старику и поклонился.
      – Чем могу служить, мой господин?
      – Кто ты?…
      Человек прищурился.
      – Мой господин!… Да ведь это я, ваш управляющий. Я – Дайоф Акскевлерен! Я старейший из ваших приближенных. Еще мальчиком работал у вашего отца…
      – Дайоф?… А! Да, теперь припоминаю. Я тебя знаю.
      Паймер наклонился к слуге и прошептал:
      – Идальго Акскевлерен. Где он?… Я ищу его всю ночь.
      Дайоф нервно сглотнул.
      – О, ваша светлость, вы сами сказали, что его больше с нами нет. Вы говорили, он погиб недалеко от Ривальда…
      На мгновение герцог замер, уставившись на Дайофа так, будто Акскевлерен спятил. Неожиданно выражение его лица изменилось.
      – Я так сказал? – произнес герцог прежним тоном. Дайоф кивнул в ответ.
      Послышался шорох; мужчины резко обернулись. Позади них замерла служанка с подносом, на котором стояли кувшин с вином и хрустальный бокал. Девушка старалась держать поднос ровно, но так нервничала, что посуда противно дребезжала.
      – В мой кабинет, – властно скомандовал Паймер. Девушка сделала реверанс и быстро удалилась. Паймер повернулся к Дайофу продолжить разговор, но заметил, что начали собираться домочадцы. Тут были Кевлерены – двоюродные племянники и племянницы, внуки и правнуки его кузенов и кузин, все те, кто был до потери сознания потрясен смертью своих Избранных и для восстановления сил выслан императрицей из дворца в Омеральте во владения Паймера. Впервые они проявили какой-то интерес к чему-либо за пределами своих покоев.
      Герцог кивнул в их сторону и приказал Дайофу:
      – Проверь, чтобы все вернулись в свои постели. У меня еще есть дела, я лягу позже и не хочу, чтобы меня тревожили.
      Дайоф поклонился.
      Паймер последовал за служанкой в кабинет – длинную комнату с высоким окном, выходившим на сады с северной стороны. Сады эти были весьма обширны – они являлись воплощением навязчивого желания его отца управлять природой. Не являясь садовником по натуре, герцог целыми днями любовался их красотой. Сейчас, в темноте, он мог разглядеть только серебристые верхушки деревьев вдалеке.
      Служанка поставила поднос на столик у окна. Прежде чем она удалилась, Паймер тронул ее за плечо и сказал:
      – Принеси еще один бокал.
      – Еще один бокал, ваша светлость?…
      – И мой парик, – добавил он. Девушка поспешно вышла.
      Паймер присел у стола и почувствовал теплоту, разливавшуюся из бокала по всей комнате. Вдоль длинных стен в кабинете располагались книжные шкафы, доверху забитые книгами: огромные тома в кожаных переплетах с золотым теснением на корешках, пропахшие пылью и старинными знаниями. Наследство от отца… Паймер не прочел ни одной из этих книг. Чтение он всегда считал менее интересным делом, нежели задушевный разговор. Положение герцога позволяло вести беседы в любое время, когда ему только заблагорассудится.
      Не прошло и нескольких минут, как в дверях вновь появилась служанка со вторым бокалом и рыжим париком. Она подала герцогу парик и поставила бокал на поднос. Не получив дальнейших распоряжений, девушка покинула кабинет.
      Оставшись один, герцог почувствовал, как ночь окутывает его, сужая границы мира. Он ощутил легкое движение на задворках своего разума – нечто вроде его второго «Я», что потеряло контроль над собой и боялось всего на свете.
      Этот другой Паймер все возвращался, не принимая во внимание ни его чувств, ни желаний, потому-то старик и пугался. По возвращении герцог не помнил многое из того, что говорило или делало его «альтер эго». Он понимал необходимость посторонней помощи и знал, что именно этойночью получит ее.
      Разлив вино по бокалам, Паймер взял один и сделал глоток. Взгляд его остановился на серебристой кромке деревьев. Немного погодя он заметил, что достаточно отчетливо различает пятна на коже рук. Кожа его посинела. Кованые решетки на окнах светились, отбрасывая тени вглубь комнаты. За окном было холодно, и от мысли об этом по спине герцога пробежали мурашки. Он аккуратно надел рыжий парик, вспомнив, что именно эта вещь сделала его крайне известным.
      Второй бокал вина неожиданно подпрыгнул и повис в воздухе. Паймер поднял глаза, чтобы рассмотреть своего гостя. В душе герцог ликовал, но внешне позволил радости проявиться лишь в виде тонкой улыбки.
      – Тебя давно не было.
      – Добрый вечер, ваша светлость, – произнес Идальго Акскевлерен.
      – Я беспокоился.
      – А я вернулся – и все снова будет в порядке, мой господин.
 

* * *

 
      Вскоре после рассвета лодка незаметно причалила к берегу, заросшему тростником и покрытому склонившимися к воде деревьями, названия которых Квенион Акскевлерен не знала. Двое местных проводников, дружно работавших веслами уже третью ночь подряд после побега из разрушенного Кидана, подогнали лодку к деревьям и привязали ее к одному из белых стволов, чтобы челнок не унесло течением. Затем они набросали в лодку побольше тростника, стараясь замаскировать суденышко. Теперь его нельзя было увидеть ни с берега, ни с воды.
      Младший из гребцов, Велопай, отправился на поиски еды, а другой, Адалла, остался охранять лодку, хотя Квенион была уверена, что единственной его целью было не позволить путникам скрыться, не заплатив проводникам. Ни одному из них не пришло в голову, что Квенион не сможет в одиночку справиться с лодкой, а ее подопечный, ее господин, Намойя Кевлерен, не в состоянии помочь даже самому себе, не говоря уже об Избранной.
      Намойя находился без сознания почти постоянно, изредка приходя в себя от боли, вызванной полученными ранениями. Держа его за руку и повторяя снова и снова, что он полностью поправится, несмотря на ужасные ожоги на лице и шее, Квенион заставляла поверить в это и саму себя. Она была убеждена: глаза хозяина настолько сильно обожжены, что зрение к нему не вернется. Голова Намойи до того почернела и распухла, что, даже если Кевлерену и доведется выжить, до конца дней своих он будет похож на ходячий труп.
      Небольшим утешением являлось лишь то, что в качестве средства передвижения они избрали лодку, а не сухопутный транспорт. В лодке было не так тягостно путешествовать, к тому же под рукой постоянно имелась чистая прохладная питьевая вода, которой Квенион промывала ожоги Намойи, облегчая его страдания.
      На третий день пути состояние Кевлерена начало улучшаться. Жар потихоньку спал, дыхание стало ровнее, и беспамятство перешло в глубокий, но все еще беспокойный сон.
      Квенион отправилась прогуляться по берегу, чтобы размять затекшие ноги. Она не отходила далеко на случай, если Намойя позовет ее или появится погоня.
      Вернувшись, девушка устроилась в лодке поудобнее и положила окровавленную голову Намойи себе на колени. Пригревшись на утреннем солнышке, она задремала.
 

* * *

 
      Голова Квенион сильно запрокинулась назад, что и заставило ее резко проснуться. Руки покрылись гусиной кожей, от холода тяжело дышалось. Адалла с удивлением посмотрел на девушку, затем с трудом вдохнул морозный воздух. Он резко мотнул головой, словно облачко промерзшего воздуха было живым и могло навредить ему.
      В следующий миг Квенион заметила, что все в округе стихло. Она бросила взгляд на реку – с севера подул легкий ветерок. Казалось, все подернулось легкой дымкой; солнце словно скрылось в тумане, однако время года было слишком неподходящим для таких погодных аномалий. Девушка поморгала, думая, что у нее что-то с глазами, но туман не рассеялся. Солнце перестало отражаться в реке. Складывалось впечатление, что вода стала прозрачней, позволяя Квенион разглядеть подводную живность. Девушка увидела большую красную рыбину, лениво шевелившую золотистыми плавниками, заросли зеленых водорослей, водяных пауков, тащивших пузырьки воздуха, раков, охотившихся за улитками и червями…
      Намойя застонал. Но его Избранная, отвлекшись, поначалу даже не поняла, что он тихо шепчет. К реальности ее возвратило резкое движение проводника.
      Намойя снова забормотал что-то непонятное. Квенион позвала:
      – Мой господин?…
      Тут случились две необъяснимые вещи. Сначала девушка со страхом увидела, как кожа на голове хозяина натянулась, и ужасный отек спал, словно сдулся. Проводник качнулся в сторону, выбросив перед собой руку.
      Не задумываясь, Квенион наступила на огнестрел, лежавший на дне лодки. Адалла замер. Его взгляд метнулся от Намойи к девушке. Дрожащим голосом он проговорил:
      – Вы сами дали мне оружие. Оно мое…
      – Однажды выстрелив, оно не может быть использовано вновь, – невозмутимо ответила она на том наречии, которое годами использовалось жителями ривальдийской колонии Сайенна для общения с местным населением. – Его высочество ничем тебе не угрожает.
      Девушка убрала ногу, чтобы туземец мог забрать огнестрел. Адалла почти сделал это, но внезапно его охватил приступ удушья: проводник упал. Металлическая подставка для шара засияла голубым.
      – Он пользуется магией!… – вскрикнул Адалла, указав на Намойю.
      – Он Обладает, – отозвалась Квенион. – Но только для того, чтобы излечить себя.
      Тут бормотание Намойи усилилось. Девушка нагнулась осмотреть его раны, но оказалось, что исчез только отек. Ожоги выглядели так же страшно, как и ранее. Она надеялась, что его глаза…
      – Он закончил? – спросил Адалла.
      – Он больше не использует Сефид, – последовал ответ.
      – Чем ему пришлось пожертвовать?…
      Ком застрял у Квенион в горле. Действительно, чем пожертвовал Намойя, чтобы Обладать сейчас? Жертва – единственный путь к Обладанию Сефидом, причем жертва, совершенная одним из Кевлеренов. Как Намойя мог чем-либо пожертвовать в теперешнем своем состоянии?…
      – Он использовал помощь демонов, – произнес Адалла.
      – Демонов не существует, – презрительно фыркнула Квенион. – Есть только Сефид.
      Они замолчали. Девушка попыталась справиться с собственной растерянностью. Она видела много раз, как Намойя приносил жертву: это всегда было нечто незначительное – например, миленькие кошечки из его зверинца. Жертва требовала крови и чувства утраты, горя и слов… На сей раз были только слова, да и те еле слышные. Случилось нечто, выходившее за рамки ее понимания.
      Огнестрел перестал светиться, и туземец без промедления поднял его. Боясь обжечься, он был крайне осторожен с оружием. Еще раз бросив взгляд на Намойю, мужчина не наставил на него оружие и не взвел курок.
 

* * *

 
      В глубины Бушующего моря не проникает солнечный свет; там нет практически никакой жизни. Мощное течение, идущее с востока на запад, лишь слегка колыхало мутную поверхность. Длинные черные слепые существа, извиваясь, проплывали под течением, поднимая в поисках пищи клешнями и щупальцами со дна ил и грязь. Если им везло, то уловом становилась туша большого морского животного или рыба, на которую они набрасывались, как мухи на свежую рану, набивая рты протухшей плотью, извиваясь и корчась, растаскивая добычу на куски. В таких случаях останки кита или акулы в мгновение ока превращались в обглоданный скелет.
      Однажды на их пути попался еще один «свежий» кусочек. Запах разложения быстро проникал во все водные слои, но, столкнувшись с объектом своего вожделения, хищники, наверное, были крайне удивлены.
      Между ними и едой находилась металлическая преграда. Морские обитатели оказались настолько голодны, что металл крошился в их зубах: куски цепей быстро исчезали, падая в ил. Когда преграда была почти разрушена, потенциальная жертва резко дернулась. Падальщики инстинктивно отпрянули назад, но запах гниения был столь силен, что преодолел все их страхи. Убедившись в неподвижности объекта охоты, они неожиданно набросились на него и в тот же миг сами превратились в добычу неведомого врага.
      Хищник, атаковавший их, оказался гораздо проворнее. Сильный, злой и голодный, он, закружившись в водовороте из ила и воды, набросился на длинные тела падальщиков, разрывая плоть зубами и когтями. Падальщики пытались защищаться, но все было тщетно. Их собратья, находившиеся неподалеку, поспешили присоединиться к предполагаемому пиршеству, но вместо этого сами стали едой. «Нечто» поднялось со дна и поплыло прочь в поисках новых падальщиков, но неожиданно было подхвачено течением, которое понесло хищника, словно листик по ветру, прочь от места бойни.

      Был почти полдень. Холодное весеннее утро, поднявшееся над лугами севернее Кидана, плавно перешло в теплый, слегка туманный день.
      Лейтенант Эймс Вестэвэй остановил для привала свой отряд из пятидесяти драгун и отпил воды из кожаной фляжки, болтавшейся у седла. Ему не терпелось расстегнуть куртку, под которой зудело и чесалось вспотевшее тело. Раздумывая, как бы поступил в подобной ситуации его кумир, полковник Гош Линседд, Вестэвэй остановил взгляд на небольшом холме, видневшемся на востоке. Земли к северу от Кидана и реки Фрей представляли собой обширную плодородную равнину, поросшую сочной высокой травой.
      Хорошо бы здесь поохотиться, мрачно, совсем без удовольствия подумал Эймс. Все его мечты о воинской славе в рядах хамилайской армии развеялись как дым. Виной тому стала кровавая битва за Кидан, в которой враги были отброшены от стен лишь в результате огромных потерь в рядах защитников. Во время битвы Вестэвэй проделывал такие вещи, от воспоминаний о которых у него сводило желудок. Лейтенант до сих пор не мог взять в толк, как ему удалось выжить. Единственно возможным объяснением и попыткой оправдать себя было то, что все атаки в конечном счете были отбиты; единственным утешением – понимание того, что все солдаты вели себя подобным же образом. Следовательно, Эймс был не единственным виновником случившегося. Вину можно разделить, и от этого становилось легче.
      Вестэвэй понимал, что никогда не забудет страшную смерть своего лучшего друга, лейтенанта Илвера Уарда, разрубленного топором от плеча до основания грудины. Илвер погиб не сразу, он извивался в траве, словно разрезанная змея, и кровь его с ужасным хлюпаньем выплескивалась из раны. Эймс был не в силах помочь умирающему товарищу…
      После битвы лейтенант долго бесцельно бродил по полю. Земля и камни покрылись столь толстым слоем крови, что понадобились часы, чтобы она просохла. Вокруг Цитадели – в тех местах, где бой был наиболее ожесточенным, – кучами валялись изуродованные до неузнаваемости тела. Теперь практически невозможно представить, что эти ошметки мокрой красной плоти когда-то были людьми…
      Разгром вражеской армии не остановил волну убийств. После того как атака противника захлебнулась, Эймс с половиной своего отряда преследовал неприятеля к северу от реки Фрей, в то время как его командир, Гош Линседд, вел войска на юг. У Эймса был приказ измотать вражескую армию, не дать ей возможности произвести перегруппировку сил и перейти в контратаку.
      Сначала лейтенант обрадовался возможности покинуть город, избавиться от запаха смерти, витавшего над улицами, но приказ, отданный ему Гошем Линседдом, нарушил временное душевное равновесие. Вероятно, полковник отправил Кадберна Акскевлерена в отряд Эймса для присмотра за молодым командиром – или же просто чтобы убрать Избранного с чьего-то пути. Этому человеку не давала покоя его собственная ненависть – ненависть, вызванная ужасной смертью его хозяина, Третьего Принца Мэддина Кевлерена.
      Скорбя о потере, Эймс не мог ни понять, ни принять ее. Мысль об утрате жгла его разум так же, как огонь уничтожает бумагу. Но Избранный выглядел еще хуже. Горе сделало его похожим на привидение, буквально иссушило и душу, и тело. К жизни Кадберна возвращали только столкновения с остатками арьергарда противника. Акскевлерен всегда сражался в первых рядах, но после удачной схватки вновь возвращался к прежнему состоянию, становясь замкнутым и недоступным.
      За три дня преследования враг ни разу не оказал серьезного сопротивления. Причина была очевидна: на равнине негде спрятаться от быстрых драгун с их карабинами, короткоствольными огнестрелами и саблями, изготовленными из крепчайшей хамилайской стали. На второй день погони были обнаружены следы достаточно крупного отряда, направлявшегося прочь от Кидана.
      Эймс с легкостью принял решение преследовать этот отряд вместо того, чтобы охотиться за небольшими группами неприятельских солдат. Он полагал, что значительное по численности подразделение представляет большую опасность для Кидана. Лейтенант поинтересовался мнением Кадберна, но Избранный лишь неопределенно покивал в ответ.
      След, по которому шли драгуны Вестэвэя, говорил о том, что они настигали как минимум сотню хорошо экипированных и достаточно организованных пехотинцев. Вскоре стало понятно, что враги знают о погоне, так как следы привалов становились все незаметнее. Окажись Эймс в их положении, он не преминул бы перейти в контратаку. Кстати, и этот холм на востоке давал прекрасную возможность организовать засаду…
      Сделав из фляги еще глоток, лейтенант убрал ее на место. Несмотря на все неудобства, он решил не расстегивать куртку. Все-таки Эймс был офицером и решил не подавать плохого примера рядовым. Пора приступать к работе.
      Вестэвэй принялся пристально изучать очертания холма, высматривая вражеских солдат. Он понимал, что расстояние слишком велико, но все же надеялся уловить хоть какое-то движение или металлический отблеск обнаженного оружия.
      Поразмыслив, Эймс сделал два вывода. Первый: скорее всего солдаты неприятеля находятся на другой стороне холма и ожидают нападения, полагая, что преследователи обогнут его у основания. Второй: убедившись, что засада не замечена, они уберут дозорных еще до того, как их заметят бойцы противника.
      Лейтенант сделал глубокий вдох – от страха и напряжения дыхание участилось. Он почувствовал, как в грудной клетке гулко бьется сердце. Внезапно Эймса посетила странная мысль. Почему он не стал обычным торговцем, как отец? Мог бы путешествовать по безопасным дорогам от Кастелла до Омеральта, столицы великой Хамилайской империи. Но Хамилай за тысячи миль отсюда, за Бушующим морем. Да, беспечная и защищенная от опасностей жизнь торговца имела свои плюсы…
      Заметив, что драгуны наблюдают за ним, лейтенант спросил у Кадберна, что он думает по поводу возможной засады, однако Избранный, опустив глаза, промолчал, теребя гриву своей лошади. Улыбнувшись, Эймс почему-то подумал, что в данный момент его солдаты были бы не против, продолжи в свое время командир дело отца.
      По лицам драгун он понял, что его улыбка многое изменила. Раз лейтенант Вестэвэй весел, значит, дело закончится лучше, чем предполагалось. И не столь важно, сколько врагов притаилось за тем холмом – их количество уже не имело значения.
      В тот самый момент Эймс четко понял, что нужно делать дальше. Словно кто-то нашептывал ему план действий…
 

* * *

 
      Квардо Сьенна был очень напуган.
      Все произошло после встречи с той самой стервой из Хамилая, самозваным стратегом Гэлис Валера. До этого момента Квардо слыл подающим надежды членом правительства, узурпировавшего власть в Кидане, пользовался уважением тех, кто примкнул к правящей верхушке. Сьенна чувствовал некую толику вины, так как его друзья – то есть бывшие друзья – были врагами узурпаторов. Кроме этого, мыслей Квардо ничто не омрачало.
      Все было замечательно до момента возвращения из ссылки могучего соперника плутократов, Поломы Мальвары, который привел с собой хамилайскую армию. Гэлис Валера являлась одним из хамилайских лидеров, и она первая прилюдно превратила Квардо в посмешище, взяв его в плен.
      В душе Сьенна понимал, что может испытывать к ней злость и томиться жаждой мести, но никак не должен бояться ее. Однако он был не в силах справиться с собой. Быть смелым легко, когда у власти твои друзья. Но здесь, на равнине, вдалеке от дома, преследуемый хамилайской армией, в компании отчаявшихся и истощенных беглецов, Квардо хотел лишь одного: зарыться поглубже в землю и сделаться невидимым для солдат противника.
      Сьенна успокаивал свою совесть мыслью о том, что если он выживет в течение ближайших дней, то получит достаточно времени, чтобы страх сменился злостью и желанием отмстить.
      Отряд, к которому он присоединился, уже несколько часов подряд преследовали драгуны. Надежды и чаяния беглецов оказались тщетными: несмотря на различные ухищрения, противник упорно шел буквально по пятам. А сейчас командир отряда, низложенный плутократ Майра Сигни, решил, что единственный шанс на спасение – это принять бой. Сьенна и еще несколько человек попытались протестовать, однако получили в ответ лишь пожелание отправляться к чертям, если их что-то не устраивает.