Лидия была так потрясена этой парой с изысканными манерами, что, не подумав, сказала первое, что пришло ей в голову:

— Вы знаете мое имя?

Уинстон Хилл улыбнулся:

— Я приношу свои извинения, но действительно по лагерю ходят слухи о вас и вашей замечательной красоте. И я счастлив убедиться, что на этот раз восторги не преувеличены.

Она покраснела, впервые услышав такую похвалу своей внешности.

— Очень приятно, — ответила она.

— Так вы присматриваете за новорожденным сыном мистера Коулмэна? Сколь похвальное и милосердное занятие, особенно в свете вашей недавней потери.

Она никогда не слышала, чтобы говорили так красиво. Слова лились из четко вылепленных губ плавно, как мед.

— Спасибо. Но это совсем нетрудно, он прекрасный ребенок.

— Я не сомневаюсь. Я восхищался красотой и мужеством его матери, не говоря уже о достоинствах его отца. — Он поднес ко рту льняной носовой платок и покашлял. Почему-то при этом он очень смутился. — А теперь мы с Мозесом хотим пожелать вам доброго вечера. Если мы чем-то можем быть полезны, мы к вашим услугам, лишь дайте знать.

— Благодарю вас. Непременно, — пробормотала Лидия, сконфуженная такой галантностью.

— Надеюсь. — Он улыбнулся открытой белозубой улыбкой. — О, добрый вечер, мистер Коулмэн.

Лидия оглянулась и увидела, что позади у входа в фургон стоит Росс и смотрит столь же тяжелым и злобным взглядом, сколь открыт и дружелюбен был взгляд мистера Хилла. Едва кивнув, он процедил сквозь зубы:

— Добрый вечер, мистер Хилл, Мозес.

— Не смеем отрывать вас от ужина, мисс Лидия.

И, не успела она сообразить, что он собирается сделать, он поклонился, взял ее руку и поднес к губам. И его губы коснулись тыльной стороны ее ладони. Остолбенев, она смотрела, как он надел шляпу, кивнул ей и удалился, сопровождаемый Мозесом.

Она посмотрела на свою руку, которую только что поцеловали. Непривычная к таким жестам, вытерла ее об рукав платья и через плечо оглянулась на мистера Коулмэна. Его лицо было черным, как туча, в глазах злость, а нижняя губа презрительно кривилась.

— Ужин готов, — испуганно и торопливо сказала она, повернувшись к костру, взяла одну из фарфоровых тарелок, которые достала и приготовила Ма, и положила в нее горячего ароматного рагу. И, протянув ему тарелку, осмелилась посмотреть на него.

Не принимая тарелки, он стоял, опустив руки и сжав кулаки. Солнце уже село, и в спустившихся сумерках его лицо казалось совсем темным. Челюсти были крепко сжаты. В глазах светилось презрение. Лидия заметила, как его взгляд скользнул на цветы в вырезе ее платья. От волнения и страха перед ним она учащенно дышала, и ее грудь поднималась и опускалась под натянутой тканью платья, а цветы дрожали, как живые. Он долго, молча и тяжело смотрел на них, и если бы она не держала тарелку, она бы заслонилась от его обжигающего презрительного взгляда.

— Потаскушка, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Я не знаю, черт побери, кем вы были и откуда пришли, но, пока вы живете под моей крышей и нянчите моего сына, не смейте обольщать незнакомых мужчин!

Виктория упала бы в обморок от таких слов. А Лидия… В ее глазах зажглось золотое пламя гнева. Глядя прямо ему в лицо, она шагнула к нему и сунула тарелку куда-то ему под ребра — он едва успел перехватить эту тарелку, полную горячего варева. Освободившись от тарелки, она отвернулась и шагнула прочь.

Наступая каблуками на подол юбки, она подошла к фургону, забралась в него и опустила парусиновый полог.

Потирая ушибленное ребро, Росс буквально рухнул на табуретку и начал есть рагу. Он не чувствовал вкуса, почти не мог жевать, но с каждым куском его негодование уменьшалось — так зверь зализывает раненую лапу.

«Проклятая девка», — подумал он, очистив тарелку и налив себе кофе. Как она смеет наряжаться в облегающее платье и флиртовать с этим напыщенным велеречивым Хиллом! Завтра же ее здесь не будет! Он придумает для Ли что-нибудь другое! Может быть, уговорит мать близнецов отнять от груди своих и кормить Ли. Он избавится от нее, даже если ему придется насильно заливать коровье молоко в желудок Ли!

— Я смотрю, вы не такой сообразительный, как я надеялась, — зазвучал голос Ма в темной пелене застилавшего ему глаза гнева. Она подошла к его костру с посудным полотенцем через плечо, с красными после отскребания котлов и сковородок руками. — Поели? — указала она на пустую тарелку.

Он кивнул и отхлебнул кофе. Ма вымыла его тарелку и вытерла своим полотенцем.

— Кажется, рагу хватит и на завтра, ведь ел только один из вас.

Он смущенно заерзал на табуретке.

— Да, — продолжала женщина, — жаль, что вы не так понятливы, как я думала.

Росс шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы, но все-таки ответил:

— Почему?

Ма только этого и нужно было.

— Вам Бог послал кормилицу для сына, когда ваша жена умерла. Ли бы уже не было в живых, если бы не эта девушка, которой вы и слова доброго не скажете!

— Доброго! — рявкнул Росс, вскакивая на ноги и заметавшись, как зверь, попавший в капкан. Здесь, в лагере, все, происходящее с каждым человеком, сразу становилось общим достоянием. Росс, насколько мог, понизил голос.

— Доброго слова! Она выставляет себя напоказ перед каждым мужчиной! В этом неприличном платье с этими… — Он сглотнул и упрямо повторил: — Выставляет себя напоказ.

— Если вы про мистера Хилла, то я все видела. Он первый с ней заговорил, а не наоборот. А она испугалась, как заяц, боялась даже взглянуть на него.

Росс, закусив ус зубами, нервно кружил вокруг костра.

— А что до ее платья, то другого у нас не нашлось. То, в котором мальчики нашли ее, превратилось в лохмотья.

— Все лучше, чем то, что на ней. Оно просто трещит по швам.

Губы Ма растянулись в улыбке, но она тотчас согнала ее с лица. Но мистер Коулмэн был слишком взвинчен, чтобы заметить эту понимающую улыбку.

— Она шлюха, и я не намерен терпеть ее рядом с собой.

Тут улыбка окончательно сошла с лица Ма. Она схватила Росса за плечо и повернула лицом к себе. Они были почти одного роста.

— Откуда вы знаете? Почему вы беретесь судить о таких вещах? Говорит она не как шлюха, так ведь? Говорит она по-городскому, я вам скажу. Вы видели, как она держит руки? Очень красиво. Ест она аккуратно. И я никогда не видела ни одной шлюхи с такой достойной походкой и движениями. — Отпустив его плечо, Ма подошла поближе и продолжала уже тише: — Кажется мне, что вы помешались на почве нравственности и происхождения. А по мне, так гораздо важнее, что сам человек из себя представляет, а не то, кем были его мама и папа. Так что вы бы не судили ее так поспешно. Может, она дочь такого человека, которого вам не след обижать. А что она попала в беду, родила ребенка… С кем не бывает. Небось и вы с миссис Коулмэн не только за руки держались в конюшнях ее отца, до свадьбы.

Губы Росса сжались в тонкую линию.

— Виктория была не такая, — глухо сказал он.

Ма только засмеялась — и над тем, что он сказал, и над тем, как высокопарно это прозвучало.

— Каждая женщина бывает «такая» с любимым мужчиной. А если ваша не была, то мне вас очень жаль.

— Я не намерен слушать…

— Я здесь не для того, чтобы плохо говорить о мертвых, — гораздо мягче сказала Ма. Он производил впечатление человека, который жутко терзает себя, и она догадывалась почему. И Зик согласился с ней. Они как раз прошлой ночью говорили об этом, устроившись спать в фургоне, а детей уложив на улице. — Я здесь для того, чтобы напомнить вам, что эта женщина, какой бы она ни была, спасла жизнь вашему сыну. Сегодня она хотела отплатить вам добром за то, что вы приняли ее, хотела приготовить вам вкусный ужин… — Это было не совсем так; идея принадлежала Ма, но Ма, когда ей было нужно, позволяла себе быть не до конца правдивой. — А вы в благодарность вели себя так же безжалостно и жестоко, как эта высохшая Уоткинс. — Она возмущенно пожала плечами. — Кажется Мне, что у вас нет выбора, и радуйтесь, что эта девушка пока с вами. А то она может обидеться и уйти, оставить вашего сына на произвол судьбы. Я бы на вашем месте извинилась за свое поведение, мистер Коулмэн. — Она резко повернулась и зашагала прочь.

Уставившись в огонь, Росс долил себе кофе из кофейника. Лагерные костры один за другим догорали. Детей укладывали спать. Переселенцы, группами обсуждавшие что-то, потихоньку расходились по своим фургонам. С Россом тоже заговаривали, но он отвечал односложно и явно не хотел поддерживать беседу. Памятуя о недавней смерти его жены, его оставляли в покое, уважая его стремление к одиночеству.

Был тихий вечер. Легкий ветерок шевелил листья тополей, вязов, дубов и платанов, окружавших поляну, которую проводник по имени Скаут (фамилии его тут никто не знал), предложил мистеру Грейсону для остановки на ночлег.

Ма Лэнгстон глядела в корень, и Росс Коулмэн хорошо понимал это. Но не хотел соглашаться. Его бесило, что он приютил у себя женщину, постоянно напоминавшую о том, о чем он больше всего на свете хотел бы забыть. О его происхождении.

Он всю жизнь бежал от своего прошлого. Виктория на время заставила его забыть о нем, а теперь эта девушка с непокорными волосами, дерзкими глазами и роскошным телом напоминала постоянно.

Но тем не менее как быть с Ли? Он ужасно боялся младенца — ведь тот был такой маленький! О младенцах он не знал ничего, но очень хорошо помнил, что значит расти без материнской любви. Он рос в сознании своей брошенности. И могли он оставить своего сына без женской ласки? Совсем без женской ласки? Ведь эта девушка любит Ли, Росс чувствовал. Он выдохнул словечко из тех, которые не позволял себе роскоши произносить со времени женитьбы на Виктории. И это ему так понравилось, что он повторил, машинально затушил костер и заглянул в фургон. Лампа все еще горела, хотя и была прикручена. Нервно сглотнув и вытерев потные ладони о штаны, он залез внутрь.

Лидия тихо ворковала, кормя Ли. Тот, должно быть, совсем оголодал в материнской утробе, потому что с тех пор, как родился на свет, никак не мог наесться. Он шумно сосал, тыча в грудь, кормящую его, крошечным кулачком и время от времени счастливо дрыгая ножками.

Лидия испытывала злорадную гордость от того, что она способна накормить его, а женщина с молочно-белой кожей и волосами цвета спелой пшеницы — нет. Викторию Коулмэн все считали идеальной женщиной. Каждый раз, когда произносилось ее имя, самолюбие Лидии жестоко страдало. Но Ли будет любить ее! Ее, а не свою родную мать!

Ей хотелось набраться мужества и бросить это в самоуверенное лицо отца Ли. Он назвал ее позорящим словом. Из глаз ее брызнули слезы обиды, забравшись в фургон, она долго плакала, но потом запретила себе плакать. Она не такая, как все они думают! Не такая! И не будет больше плакать!

Она ничего не могла поделать, никак не могла сопротивляться тому, что с ней случилось. Видит Бог, она пыталась. Сколько раз она боролась, сопротивлялась, кусалась и царапалась! Но в результате на следующее утро оказывалась в синяках и ссадинах. Иногда она даже побеждала. Но чаще нет…

Закрыв глаза, она задрожала от болезненных, унизительных воспоминаний. Тогда она хотела умереть. Но если бы она наложила на себя руки, кто бы позаботился о маме? Ее жизнь не принадлежала ей, пока мама не умерла. Только после этого она сбежала.

Неужели и чистый, невинный младенец Ли появился на свет в результате такого же гнусного акта насилия? Гладя головку ребенка, она думала: неужели и мистер Коулмэн так же надругался над Викторией, зачиная Ли, как надругались над ней? Почему-то она не могла представить себе мистера Коулмэна на месте Клэнси. Если верить Анабет, он едва ли не молился на Викторию.

Поднялся парусиновый полог, и Лидия услышала его тяжелые шаги. Она тряхнула головой, и вьющиеся волосы покрыли ее обнаженную спину и плечи пушистой мантией.

Слова, которые приготовил Росс, застряли у него в горле, рот безмолвно открылся и закрылся. Лидия сидела спиной к входу. Платье, вызвавшее его гнев, она спустила до талии. Он проследил взглядом мягкую линию ее стройной спины, плавно сужавшейся к талии. Она взглянула на него из-за абрикосового плеча и россыпи рыжевато-каштановых кудрей широко распахнутыми вопрошающими глазами, полуоткрыв полные влажные губы.

— Что вы делаете? — с трудом, хрипло произнес он. Слова застревали у него в горле.

— Последнее кормление перед сном, — ответила она тем низким, грудным голосом, которого он не мог слышать спокойно.

Что, у нее совсем стыда нет? Почему она не закричит на него за то, что вошел без стука? Впрочем, это бы окончательно вывело его из себя. Ведь это его фургон, в конце-то концов!

Должно быть, она увидела гаев в его глазах, потому что отвернулась и склонилась к младенцу. Росса бросило в жар, глаза на минуту заволокло пеленой.

— Вы что-то хотели? — спросила она.

Он, неуклюже потоптавшись, набрался духу и начал:

— Я… — Он заготовил слова извинения, но теперь сознавал, что это для него уже слишком. — Я хотел поговорить с вами. — Вот так. Это звучит солидно.

Она промолчала, что возбуждало его почти так же сильно, как ее певучий низкий голос. Повернув к нему голову, она смотрела прямо на него. Господи, хоть бы она оделась! Он видел только ее спину, но его разнузданное воображение дорисовывало остальное. Виктория ни за что не стала бы кормить ребенка, если бы в комнате был кто-то еще! Он отогнал эту мысль. Если он только подумает о Виктории, он не сможет сказать того, что должен.

— Спасибо, — коротко сказал он.

Перед тем как ответить, она долго смотрела на него.

— За что, мистер Коулмэн? За то, что не привожу мужчин в ваш фургон и не сплю с ними при вас и Ли?

— Черт побери! — выдохнул он. — Я хотел сказать вам приятное…

— Приятное? Вы считаете, что назвать меня шлюхой — это приятно?

— Я был чертовски не прав, говоря это.

— Вы чертовски не правы, думая таким образом.

— Не ругайтесь.

— Сами не ругайтесь! И почему это вы вдруг решили сказать мне приятное? Боитесь, что я сбегу с мужчиной, который лучше ко мне относится, и оставлю Ли умирать голодной смертью?

Росс ничего не ответил по двум причинам. Во-первых, он слишком разозлился. А во-вторых, его ошеломило это внезапное проявление столь бурного темперамента. Такой огонь, такая страсть в этом маленьком и слабом теле!

Лидия, боясь, что слишком далеко зашла, и удивляясь, почему он еще не побил ее, опять отвернулась и отняла от груди спящего младенца. Став на колени, уложила его в колыбель и укрыла легким одеяльцем.

Росс, тяжело сглатывая, смотрел, как она укутала грудь куском мягкой фланели и натянула лиф платья, засунув руки в рукава и склонившись к многочисленным пуговицам. Застегнув все, что было возможно, она повернулась и посмотрела ему в лицо.

— За что вы меня благодарите?

— За то, что вы спасли жизнь моему сыну, — ответил он.

Лидия посмотрела в его глаза. В них был гнев, но не притворство. И вдруг ей стало стыдно. Она не нравится ему, но он любит своего сына. И его благодарность нужно принять, как бы ни была она выражена.

Она посмотрела на младенца и тихо сказала:

— В каком-то смысле он тоже спас мне жизнь. — И, подняв глаза на Росса, продолжала: — Благодаря Ли я больше не хочу умереть. Если бы не мое молоко, его бы не было в живых. Я считаю, мы квиты, мистер Коулмэн.

Он бы отдал все на свете, чтобы она не упоминала о молоке. Как только он слышал это слово, его глаза устремлялись к его источнику. По-прежнему платье было натянуто двумя полушариями ее грудей. Зрелище было прелестное, дразнящее, и он не мог не возвращаться к нему глазами еще и еще раз, и каждый раз у него перехватывало дыхание.

Лидия расценила этот безумный взгляд как упрек.

— Простите, — проникновенно сказала она, — я понимаю, что это платье неприлично, но я не виновата. — И она прикрыла грудь руками.

Ее пальцы погрузились в мягкую плоть. Он представил себе твердые соски в гнездышках ее ладоней. Господи! Росс круто повернулся и устремился к выходу. Он уносил ноги, чтобы не встретиться глазами с ее золотым взглядом.

— Спокойной ночи, — сказал он как человек, пытающийся спасти свою жизнь.

— Мне очень жаль, что из-за меня вам приходится спать под фургоном. Это очень неудобно?

Гораздо удобнее, чем в фургоне рядом с ней!

— Нет, — коротко ответил он, уже на полпути к выходу. Через несколько минут он уже лежал на спине, смотрел на звезды и размышлял. Что заставило его обвинить ее в том, что она шлюха? Его тело, реакция его тела на нее. Как смеет его тело предавать его! Ведь он любил свою жену, и она всего неделю как умерла! Единственным его оправданием было то, что с того дня, как Виктория сообщила ему о своей беременности, он не был с женщиной. Она мягко попросила освободить ее от супружеских обязанностей на время, пока она носит ребенка. Он, конечно, согласился. Ее стыдливость, пожалуй, больше всего ему в ней нравилась, не считая неправдоподобной, аристократической красоты. То, что он ночь за ночью страдал, лежа рядом с ней и не прикасаясь к ней пальцем, и значило для него «быть джентльменом».

Конечно, можно было бы завести любовницу, но Росс слишком любил Викторию и даже не помышлял об этом.

Но сейчас, после долгих месяцев воздержания, его тело рвалось к этой лишенной покровов плоти, ее бесстыдному, пряному теплу. Могли простой смертный, человек из плоти и крови противиться этому зову? Черт побери! Нет, это не его вина. Эта часть его тела более не подчинялась ему.

Не подчинялся ему, как оказалось, более и рассудок. Потому что и он не в силах был совладать с мыслью об этой девушке. Ее образ не исчезал: волна волос, падавшая на гибкую спину, плавная линия позвоночника, делившая ее на две безупречно ровные половины, талия, округло переходившая в стройные бедра. Он долго тер тыльной стороной ладоней глаза, пытаясь прогнать видение, но ее облик, запах, звук ее голоса не уходили.

Самым же позорным был мучительный укол зависти — зависти к Ли, терзавшей его. Ведь его сын сумел уже познать ее вкус.