— Господи милосердный, Лидия, что с тобой? Тебе плохо?

— Простите. Я… моя грудь…

Ма не стала терять времени на расстегивание пуговок ночной рубашки и осмотр переполненных молоком грудей Лидии.

— Господи Боже ты мой, о чем же я думала! Конечно, молоко пришло, и оно мучит тебя, раз нет ребенка…

Вдруг она на полуслове замолчала, склонив голову к плечу, словно воробей, внезапно увидевший корм.

— Вставай, Лидия. Пойдем со мной.

— Куда? — удивилась и испугалась Лидия. Ма откидывала ее одеяла и простыни и поднимала на ноги, и движения ее были хоть и не грубыми, но весьма энергичными. — Мне даже надеть нечего.

— Это неважно, — сказала Ма, тяжело дыша. Придерживая Лидию, она помогла ей подняться. — У тебя есть молоко и нет ребенка, а там ребенок едва не умирает — ему нужно молоко.

Ма хотела отвести ее к этому ребенку, который почти непрерывно кричал вот уже два дня. И сейчас по уснувшему лагерю разносились едва слышные жалобные мяукающие звуки. Ма вела ее к тому мужчине с низким голосом. Она не хотела идти. Она не хотела, чтобы на нее смотрели с любопытством, удивляясь, почему она родила ребенка в лесу, совершенно одна. Вкусив уюта и безопасности фургона Лэнгстонов, она боялась его покидать.

Но, похоже, у нее не было выбора. Ма накинула ей на плечи шаль и мягко подталкивала к ступенькам выхода.

— Эти твои ботинки немногим лучше босых ног, так что иди пока без них. Осторожно, не наступи на камень.

Когда Лидия спрыгнула с последней ступеньки фургона и ее ноги впервые за несколько дней коснулись земли, она пошатнулась. От толчка грудь, ничем не поддерживаемая под ночной рубашкой, заболела невыносимо. Поверх ночной рубашки на ней была только лишь вязанная крючком шаль Ма; волосы нечесаны. Она знала, что вид у нее жалкий. К тому же Ма смыла только кровь и родовые выделения с ее бедер, а целиком она не мылась несколько дней. Она чувствовала себя такой грязной! Протестуя, она уперлась пятками в мягкую влажную землю.

— Прошу вас, Ма, я не хочу, чтобы меня кто-нибудь видел!

— Чепуха, — решительно ответила Ма, таща ее за руку к единственному фургону в лагере, где горел свет. — Может быть, ты сможешь спасти жизнь этому ребенку. Никому нет дела, как ты выглядишь.

Но Лидия знала, что это не так. Ее уже и раньше называли белой швалью. Она знала, какими злыми могут быть люди.

— Мистер Грейсон, — тихо позвала Ма, когда они дошли до освещенного фургона, и откинула парусиновый полог над входом. — Помогите мне немножко.

Она подтолкнула Лидию сзади вперед и вверх, так что у той не оставалось другого выхода, кроме как подняться в фургон. Из фургона высунулись сильные руки в голубых рукавах рубашки, чтобы помочь втащить ее внутрь. Ма подпирала ее сзади.

Возникла неловкость, как всегда бывает, когда встречаются незнакомые люди. Седовласый мужчина с удивлением смотрел на возникшую перед ним девушку. Тощая женщина, которая стояла рядом, тоже с удивлением уставилась на нее. Лидия опустила глаза, чтобы избежать их вопросительных взглядов.

— Это мистер Грейсон, начальник нашего каравана, — сказала Ма, обращаясь к Лидии.

Лидия, не поднимая головы, разглядывала свои грязные босые ноги на дощатом полу и едва кивнула в ответ.

— А это миссис Леона Уоткинс. — Ма говорила шепотом из уважения к горю человека, который сидел на низкой скамеечке, поставив локти на колени и обхватив руками темноволосую голову.

Женщина заговорила первая:

— Кто это, Боже ты мой… и почему она здесь шляется почти голая? Ах, это девушка, которую нашли и принесли ваши ребята? Должна сказать, что удивлена, как вы могли привести такую… такого сорта женщину в этот фургон, особенно в такой момент. Здесь смерть на пороге…

— Может быть, и нет, — прошипела Ма, и в ее голосе явно слышалась нескрываемая неприязнь к этой женщине. — Мистер Грейсон, эта девушка позавчера родила. У нее есть молоко. Я думаю, что если ребенок мистера Коулмэна станет сосать…

— О Боже! — воскликнула уязвленная миссис Уоткинс.

Лидия увидела из-под ресниц, как она подняла тощую руку к костлявой груди и стала яростно комкать платье, словно в нее вселился злой дух.

Ма и не сомневалась в том, что Леона Уоткинс будет против, поэтому она обращалась к начальнику каравана.

— Бедный малыш может выжить, если Лидии сейчас удастся его покормить.

Мистер Грейсон и слова не успел вымолвить, как миссис Уоткинс кинулась возражать. Пока она излагала свои злобные доводы, Лидия незаметно осмотрела часть вагона, которую смогла охватить взглядом. Стеганые одеяла, сложенные в углу, были из гораздо более красивой фабричной материи, чем одеяла, которыми ее укрывали в фургоне Лэнгстонов. Одно даже было украшено шелковой лентой. Рядом с сундуком с китайским фарфором стояла пара крошечных белых детских башмачков с помпончиками.

Ее взгляд скользнул дальше и остановился на паре черных ботинок. Это были широко расставленные ботинки, высокие, почти до колен. Хотя и поношенные, они явно были сшиты из кожи самого лучшего качества на длинные, красивой формы ноги. Каблуки около дюйма высотой из черного полированного дерева. Судя по этим ботинкам, мужчина, который их носит, должен быть высок и строен.

— Говорю вам: это неприлично! — Громкость и страстность возражений миссис Уоткинс все возрастала.

Костлявой рукой она схватила Лидию за подбородок и вздернула ей голову. Лидия взглянула в лицо, совершенно лишенное плоти и жизни, узкое, морщинистое, с костистым носом, тонким и острым, как лезвие ножа. Оттого, что губы были постоянно сурово поджаты, вокруг них появилась сетка глубоких морщин. Глаза соответствовали голосу — такие же строгие и злобные.

— Взгляните на нее. Она же потаскуха! Видно с первого взгляда. Возможно, она… проститутка, — Господи, прости, что я осквернила уста этим словом, — которая родила ребенка. Возможно, она сама же его и убила, чтобы от него избавиться. Я думаю, она даже не знает, кто отец.

Потрясенная словами этой женщины, Лидия безмолвно смотрела на нее и наконец тихо выдохнула:

— Нет.

— Миссис Уоткинс, пожалуйста… — дипломатично вмешался мистер Грейсон. Он был добрый человек, но на этот раз был склонен согласиться со старухой Уоткинс. Эта молодая женщина выглядела диковато. Ничего приличного не было в ней — ни в том, как она одета и причесана, ни в том, как бесстыдно смотрела на них своими необычными янтарными глазами.

— Это не так! — возразила Ма. — Но даже если это и так, Леона Уоткинс, кто еще в этом караване сможет выкормить этого ребенка? Ты?

— Ну, только не я!

— Вот то-то! — прошипела Ма. — Ты небось не выжмешь и капли молока из своих ссохшихся сисек!

— Ма, пожалуйста, — предостерегающе сказал мистер Грейсон.

Глаза Леоны Уоткинс горели яростью, но она промолчала, непреклонно выпрямившись и выражая свое презрение лишь раздуванием ноздрей. Ма не обращала на нее внимания.

— Мистер Грейсон, ваш долг сохранить каждую жизнь в этом караване, в том числе и жизнь этого младенца. Слышите, как бедняжка кричит? Из двадцати семей этого каравана лишь у одной женщины есть молоко, но она кормит своих близнецов. Лидия — единственная надежда этого младенца. Так что же, вы спасете его жизнь или позволите ему умереть с голоду?

Леона Уоткинс презрительно скрестила руки на груди, снимая с себя всякую ответственность за последствия выбора, который сделает мистер Грейсон, послушав эту Ма Лэнгстон, которая, как всегда, каждой бочке затычка. Она считала эту Лэнгстоншу невыносимо вульгарной, и сейчас Ма еще раз это подтвердила.

— Единственный человек, чье мнение имеет значение сейчас, — это мистер Коулмэн, — сказал Хэл Грейсон. — Росс, что вы скажете? Вы хотите использовать этот шанс спасти его жизнь, хотите, чтобы эта девушка кормила его?

Лидия отвернулась от них. Ей было все равно, что они о ней думают. Как только она немножко поправится, она уйдет туда, где никто ее не знает, где она сможет начать жизнь заново, без прошлого. Ее бессознательно потянуло в тот конец фургона, где в корзинке из-под яблок, выстланной фланелью, лежал младенец. Слыша, как шумно поднимается на ноги его отец, она не отрываясь смотрела на это крошечное существо, упорно боровшееся за жизнь.

Росс Коулмэн поднял голову и посмотрел на девушку, которая стала причиной такого скандала и помешала ему предаваться скорби о смерти Виктории. Лидия стояла к нему спиной. Первое, что он увидел — ее волосы, копну непокорных кудрей с запутавшимися в ней сухими листьями и Бог знает чем еще. Какие женщины разгуливают с неприбранными волосами? Росс Коулмэн точно знал какие.

Со спины она выглядела ужасно худенькой в своей ночной рубашке. Острые локти торчали из рукавов. Маленькие ножки. И грязные. Господи. Не нужно ему этого сейчас, когда он переживает тяжелейшие дни своей жизни.

— Я не хочу, чтобы эта девушка прикасалась к моему ребенку, — с отвращением сказал он.. — И все вы, будьте добры, оставьте нас — меня и сына — в покое. И если ему суждено умереть, пусть он умрет спокойно.

— Слава Богу, хоть кто-то здесь остался благоразумным…

— Заткнись! — бросила Ма Леоне Уоткинс. — Мистер Коулмэн, вы же разумный человек. Почему не разрешить Лидии кормить мальчика или по крайней мере попытаться спасти его жизнь? Он же умрет с голоду!

— Мы уже все перепробовали, — нетерпеливо сказал Росс, обхватив голову руками и запустив пальцы в густые черные волосы. — Он не пьет ни коровье молоко из бутылки, ни сахарную водичку с ложки — мы давали ему прошлой ночью.

— Ему нужно материнское молоко. А оно сочится из сосцов этой девушки.

— О Боже мой! — сказала Леона Уоткинс.

Росс еще раз посмотрел на девушку. Она стояла между ним и тускло светящей лампой, свет которой обрисовывал силуэт ее тела под тонкой ночной рубашкой. Ее груди казались тяжелыми, его притягивала их полнота. Почему она разгуливает в одной ночной рубашке? Даже если она больна после родов, ни одна приличная женщина не позволит себе появиться перед посторонними людьми, особенно мужчинами, в таком виде. Его бледные губы искривились, и он подумал: из какого борделя, интересно, сбежала эта девушка? Виктория бы ужаснулась, увидев ее.

— Я не хочу, чтобы ребенка Виктории кормила шлюха, — угрожающе сказал он.

— Вам известно о ней не больше чем мне.

— Она потаскуха! — закричал он. Ярость против всего мира из-за безвременной смерти Виктории наконец прорвалась, и девушка стала козлом отпущения. — Вы не знаете, ни откуда она, ни кто она. Только женщины определенного сорта рожают ребенка, когда рядом нет мужа, который может о них позаботиться.

— Может быть, и так, но не во время войны. Не тогда, когда по всей стране бродят перебежчики, негодяи и авантюристы-янки, которые убеждены, что на Юге теперь все принадлежит им. Мы не знаем, сколько она выстрадала. Вспомните, всего два дня назад у нее умер ребенок.

Лидия не вслушивалась в их спор. Ее вниманием завладел маленький мальчик. Нездоровая бледность покрывала его лицо. Кроме собственного ребенка, Лидия не видела новорожденных. Этот был меньше, чем ее, и ее испугала его крошечность. Сможет ли выжить такой крошечный? Его пальчики, сжатые в кулачки, были почти прозрачны, глазки закрыты, дыхание затруднено. Его розовый животик дрожал. Он прерывисто плакал, время от времени делая паузу, чтобы отдохнуть и набрать воздуха в легкие. Но слабый плач не прекращался. И для Лидии он звучал как песнь Лорелеи: неодолимо влек ее к ребенку.

Она почувствовала толчок где-то внутри, в животе, немного похожий на родовую схватку, но без боли. Ее сердце раскрылось, толкнулось в набухшую грудь, которая тоже дрогнула, но не от напора молока, а от желания отдать себя этому младенцу, проявить материнский инстинкт.

Она не сводила с ребенка глаз, не отдавая себе отчета в том, что приближается к нему и уже касается пальцами его нежной щечки. Потом ее рука поднырнула под головку, которая легко уместилась в ее ладони. Медленно, боясь сделать ему больно, она подсунула другую руку ему под попку и вынула его из корзинки. Не отрывая глаз от сморщенного, в пятнах, личика, она опустилась на низкую трехногую скамеечку.

Младенец сучил тонкими ножками, колотил пяточками ей в живот. Она уложила его на сгиб локтя, так что маленькая головка оказалась прямо напротив ее полной груди. Как зачарованная, она смотрела на его крошечный ротик, открытый и ищущий.

Она спокойно подняла руку к верхней пуговке ночной рубашки и расстегнула ее. Потом другую. Затем еще несколько, пока не смогла спустить рубашку с плеча, чтобы обнажить грудь. Свободной рукой она поднесла грудь к личику младенца. Он нашел сосок, впился в него и стал жадно сосать.

Внезапно прекратившийся детский плач стал причиной того, что энергичный обмен колкостями в конце фургона вдруг смолк. Сердце Росса замерло. Его первая мысль была, что его сын умер. Он резко обернулся, ожидая увидеть неподвижное мертвое тельце, но зрелище, открывшееся его встревоженному взору, потрясло его едва ли не больше.

Эта девушка держала его сына на коленях. Младенец жадно сосал ее грудь. Молоко пузырилось у его ротика. Она мягко подталкивала к нему грудь, помогая ему глубже захватить сосок. Копна непричесанных волос скрывала от Росса ее лицо.

— Ну, — удовлетворенно заключила Ма, — надеюсь, все, что нужно, уже сказано. Может быть, мистер Грейсон, вы проводите Леону до ее фургона? А я останусь здесь и устрою Лидию.

— Устроите! — возмутилась Леона. — Разумеется, она не останется в фургоне мистера Коулмэна. Это неприлично!

— Пойдемте, миссис Уоткинс, — сказал Хэл Грейсон. Ему хотелось как можно скорее вернуться в свой фургон и лечь в постель. Слишком рано приходилось вставать все эти дни, да и смерть миссис Коулмэн омрачила это путешествие, их переселение в Техас. Он не особенно жаждал руководить караваном, но выбрали именно его, и он старался оправдать оказанное доверие. — Мы разберемся во всем завтра утром. Я уверен, что ничего неприличного до утра не случится. — И он почти потащил упирающуюся женщину из фургона.

Когда они ушли, Ма посмотрела на Росса Коулмэна, который не сводил тяжелого взгляда с девушки. Ма затаила дыхание, пытаясь понять, что он собирается делать. Вообще его считали человеком приятным и дружелюбным, и к жене своей он относился как к королеве. Но какое-то постоянное беспокойство в его взгляде заставляло Ма думать, что этот человек не так прост, как кажется на первый взгляд. Он двигался чуть слишком быстро, его глаза были чуть слишком зорки и изменчивы — это выдавало в нем человека, который повидал жизнь и научился осторожности. Сейчас в нем явно происходила внутренняя борьба — каждый точеный мускул у него под кожей был напряжен.

Росс заставил себя сделать несколько шагов по дощатому полу. Его сын больше не кричал, а жадно сосал. Эта подозрительная пришлая девчонка кормила его сына, а он, Росс, стоял здесь и позволял это делать! Что бы подумала Виктория, если бы видела это?

Росс вспомнил ее истерзанное извивающееся раздутое тело и как она одновременно со своим последним вздохом вытолкнула его сына в жизнь… Нет, никакая женщина, особенно не слишком нравственная, не будет воспитывать сына Виктории Джентри Коулмэн! Это было бы святотатством. Что ответит он своей совести, если отдаст сына в руки такой женщине? Но что скажет он своей совести, если из-за его щепетильности сын умрет?

Не в силах принять решение, он присел перед скамеечкой и стал смотреть, как ротик его сына жадно впился в полную молока грудь. Белоснежное совершенство этой груди нарушали только голубые вены, бегущие к темному соску, как линии рек на географической карте. Росс был совершенно зачарован этим зрелищем, и ему пришлось сделать усилие, чтобы перевести глаза на лицо девушки.

Он смотрел, как ее веки медленно, мучительно медленно поднимаются. Наконец густая завеса ее ресниц взметнулась вверх, и он взглянул ей прямо в глаза. Их реакция друг на друга была одинаковой — потрясение и удивление, но ни один из них не выдал себя.

Росса с головой захлестнула волна ее женственности. У него перехватило дыхание. Лидия была воплощенная чувственность, и Росс понял, что покорен, и, в свете недавней смерти своей жены, возненавидел себя за это. Как человек, попавший под обвал, он жаждал вырваться из-под него и глотнуть свежего воздуха.

Ее глаза, опушенные густыми коричневыми, золотистыми на концах ресницами, были цвета выдержанного дорогого виски, глоток которого сначала обжигает мужское горло, а потом разливается по жилам приятным теплом. Глаза ее были почти того же редкого цвета, что и непослушные волосы, которые, он подозревал, вполне выражали необузданность ее натуры.

Ее нежная кожа покрылась загаром от долгого пребывания на солнце. Изящно вылепленный, немного вздернутый носик покрывала легкая россыпь веснушек. Но больше всего его волновал ее рот. Особенно полная нижняя губа — ни один мужчина не мог бы оставить ее без внимания. Он и не пытался, он во все глаза смотрел на нее, стараясь взглядом устыдить ее за эту вызывающую чувственность рта. К тому же она имела привычку часто облизывать эту соблазнительную губку язычком. Росс ощутил, что внутри у него все сжалось, и опять посмотрел ей в глаза.

Казалось, она нисколько не стыдилась — ни того, кем она была, ни того, что сидела перед ним с обнаженной грудью, открытой его взору, который, он чувствовал, надо бы отвести. Она смотрела на него прямо, смело и изучающе — тем же оценивающим взглядом, каким смотрел на нее он. Ни застенчивого трепета ресниц, ни скромно опущенной головы, ни намека на стыдливость.

Она законченная блудница. Прирожденная. Он слишком много имел с ними дела, чтобы не услышать этого безмолвного призыва ее глаз, не почувствовать, как горяча ее кровь. Она была полной противоположностью его благовоспитанной утонченной жене Виктории. Одного этого уже было достаточно, чтобы ее возненавидеть.

Лидия подумала, что, если немного смягчить хмурое выражение этого лица, оно, наверное, было бы одним из самых красивых лиц, какие она когда-либо видела. И безусловно, самым привлекательным. Когда их глаза встретились в первый раз, у нее ненадолго перехватило дыхание, и она не могла понять, отчего так разволновалась.

Ему явно пора было побриться, он весь зарос черной щетиной. Пышные черные усы курчавились над верхней губой, а нижняя сейчас, когда он сверлил ее своими зелеными глазами, была сурово поджата.

Глаза. Она изучала их. Такие редко встречаются, она никогда раньше ни у кого не видела таких зеленых глаз. Короткие черные ресницы стрелками. Ей захотелось провести по ним пальцем и убедиться, действительно ли они влажные или так только кажется. Брови были сурово нахмурены.

Черные как ночь, без оттенков, волосы курчавились над ушами и над воротником рубашки.

Он казался очень высоким, стоя вот так, нависнув над ней, но она не смотрела на его тело. Мужское тело пугало ее. А тяжелый взгляд, устремленный на нее, этого страха отнюдь не убавлял. Его глаза сузились, словно он собирался ее сурово наказать. За что, она не могла понять. И отвела глаза, стала смотреть на младенца, по-прежнему сосущего грудь.

— Лидия, переложи его на другую сторону, — ласково сказала Ма, каким-то образом втиснувшись полным телом между Лидией и отцом младенца.

— Что? — отрывисто переспросила девушка.

Она боялась этого мужчины. Не так, как боялась Клэнси, но все-таки боялась. Ей казалось, что он заполняет собой все пространство фургона. Она сидела сжавшись и едва дыша — как прежде младенец.

— Сначала кормишь одной грудью, потом другой. И так регулируешь приток молока.

Ма отняла у нее ребенка. Как только его ротик оторвали от соска, он немедленно запищал. А угнездившись на сгибе руки Лидии, не теряя времени, принялся за другую грудь.

И вдруг в фургоне раздался счастливый смех. Откинув голову с копной волос назад, Лидия воркующе смеялась. Ее глаза, в которых отражался свет лампы, искрились, как виски на просвет. Но, случайно встретившись с глазами Росса, тотчас потухли. Он смотрел на нее с нескрываемой враждебностью.

— Пока парень занят делом, я устрою тебе постель, — сказала Ма, ласково улыбаясь Лидии с младенцем.

— Она не останется здесь. Когда он закончит, заберите ее отсюда. — Голос мужчины словно бритвой рассек атмосферу доброты, возникшую в фургоне.

Ма повернулась к Россу, уперев кулаки в мощные бока.

— Может, вы думаете, что он никогда больше не проголодается, мистер Коулмэн? И что вы предлагаете, таскать ее через весь лагерь в ваш фургон каждый раз, когда он захочет есть? Или вы сами будете приносить его к ней? Сдается мне, это будет только лишняя беготня, не говоря уж о том, что младенцу это никак не пойдет на пользу. И потом, я ничего не имею против Лидии в моем фургоне и ничего не имела бы против ее ребенка, останься он жив, но почему я должна держать у себя вашего ребенка, если в вашем фургоне гораздо больше места и гораздо тише и спокойнее, — раздраженно закончила она.

Уязвленный Росс вскочил, но тотчас опустил голову и плечи, чтобы не упираться в потолок фургона.

— Я вовсе не собирался навязывать вам моего сына, но эта девушка не может оставаться здесь.

— Ее зовут Лидия, — ответила Ма. — И почему же она не может оставаться здесь? Кто будет ухаживать за ребенком днем? Вы уйдете на охоту, или разведывать путь, или просто будете править лошадьми, а кто его успокоит, когда он заплачет, а?

Закусив кончик уса, Коулмэн презрительно процедил сквозь зубы:

— К тому же она еще и немытая!

— Да, она немытая. Она рожала ребенка под открытым небом, в лесу, одна. Как она может быть чистой? И я не стала ее мыть, потому что у нее был жар, и я не хотела, чтобы еще и она умерла у меня на руках. А если вы имеете в виду кровотечение, то точно такое же было бы и у вашей прекрасной и благородной жены. Оно кончится через день-другой, а пока мы с Анабет позаботимся о ней.

Лидия низко опустила голову, всем телом вспыхнув от стыда. По-видимому, прямота Ма лишила дара речи и мистера Коулмэна — он не нашелся, что ответить, но излучал враждебность, как печка зимой излучает тепло. Напряжение в фургоне росло.

Наконец младенец наелся. Лидия застегнула рубашку на груди и, следуя указаниям Ма, стала пеленать ребенка.

Росс наблюдал за этой сценой с тяжелым нарастающим гневом. Кто знает, скольких мужчин ублажала эта шлюха в постели, а теперь, как порядочная женщина, кормит ребенка. Его ребенка! Ребенка Виктории! Но есть ли у него выбор? Он хотел, чтобы его сын жил. Ведь он — память о женщине, которую он любил безумно.

Он неожиданно громко кашлянул.

— Ладно, она может остаться. На время. Как только я найду способ кормить его сам, ноги ее здесь не будет. Понятно? У меня здесь не богадельня. И я не хочу, чтобы такая женщина воспитывала ребенка Виктории. Я сожалею о смерти ее ребенка, но, может, и к лучшему, что он умер. Ведь она или проститутка, как сказала миссис Уоткинс, или девушка, опозорившая свою семью, или жена, сбежавшая от мужа. В любом случае я не могу доверить такой женщине своего сына. Я бы не потерпел ее, не будь это вопрос жизни для моего сына. Ну что, после всего сказанного вы все еще хотите остаться? — обратился он к девушке, баюкающей его мирно спящего сына.

Она подняла голову и спокойно встретила сверкающий взгляд его зеленых глаз.

— Как зовут ребенка?

Росс был совершенно ошеломлен этим тихим вопросом.

— Э… Ли. Я назвал его Ли.

Она улыбнулась младенцу, наклонившись к его личику, и погладила его по головке, поросшей темными волосиками.

— Ли, — ласково проворковала она. И вежливо ответила отцу, подняв голову: — Я буду заботиться о Ли, покуда он нуждается во мне, мистер Коулмэн. — И, секунду помедлив, торжественно добавила: — Даже если ради этого придется терпеть такого грубияна, как вы.