Я могу рассказать тебе многое, столь многое, что мне трудно решить, с чего начать. К счастью, я забыл и многое из того, что со мной происходило, ведь способность мозга запоминать ограничена. Было бы ужасно, если бы я помнил детали тех 180 тысяч лет — детали четырех тысяч жизней, которые я прожил со времен первой большой атомной войны.

Но я вовсе не позабыл действительно важные моменты. Я помню, как участвовал в первой экспедиции, высадившейся на Марсе, и в третьей экспедиции к Венере. Я помню — кажется, это было во время третьей большой войны — как Споро был сожжен с небес ударом такой силы, по сравнению с которой ядерный взрыв столь же немощен, как медленно умирающее солнце по сравнению с новой звездой. Я был вторым по рангу в команде космического крейсера класса Гипер-А во время войны со второй волной внегалактических захватчиков, которые основали базы на лунах Юпитера раньше, чем мы о них узнали, и едва не выбили нас из Солнечной системы, но мы успели создать новое оружие, против которого они не смогли устоять. Они отступили туда, где мы не могли их преследовать, за пределы Галактики. Когда мы через 15 тысяч лет последовали за ними вдогонку, их уже не было. Они были мертвы уже три тысячи лет.

Вот об этом я и хочу тебе рассказать — о той могучей расе и о других — но сначала, чтобы ты понял, откуда я знаю то, что знаю, я расскажу тебе о себе.

Я не бессмертен. Есть только одно бессмертное существо во вселенной, больше никого. По сравнению с ним, я — ничтожество, но ты не поймешь или не поверишь тому, что я скажу, пока не поймешь, кто я такой.

Имя мое мало что значит, и это хорошо — я его не помню. Это не так странно, как тебе кажется, потому что 180 тысяч лет — долгий срок, а по разным причинам я менял свое имя около тысячи раз. Да и что может значить меньше, чем то имя, которым меня назвали родители 180 тысяч лет назад?

Я не мутант. То, что произошло со мной, случилось, когда мне было 23 года, во время первой атомной войны. То есть первой, в которой обе стороны применили атомное оружие — конечно, слабое, по сравнению с последующим. Это произошло всего лишь через несколько лет после изобретения атомной бомбы. Первые бомбы были сброшены в ограниченной войне, когда я был еще ребенком. Война быстро закончилась, потому что бомбы имела только одна сторона.

Первая атомная война не была полной — первая из них. Мне в этом смысле повезло, потому что будь это полная война — та, которая уничтожает цивилизацию — я не пережил бы ее, несмотря на биологические изменения, которые во мне произошли. Я не смог бы выжить во время шестнадцатилетнего сна, в который погрузился примерно тридцатью годами позднее. Но я опять забегаю вперед.

Когда началась война, мне было, по-моему, двадцать или двадцать один год. Меня не взяли сразу в армию из-за того, что я не был физически пригоден. У меня была довольно редкая болезнь гипофиза — чей-то там синдром, не помню кого. Кроме прочих последствий, она вызывала и тучность. Я весил на пятьдесят фунтов больше нормы. Меня забраковали вчистую.

В течение двух последующих лет моя болезнь слегка прогрессировала, зато все остальное развивалось гораздо стремительнее. К этому времени армия брала уже всех и согласна была даже на одноногого однорукого слепого, если тот желал сражаться. А я хотел воевать. Я потерял семью во время бомбежки, ненавидел свою работу на военном заводе, а доктора сказали мне, что болезнь моя неизлечима и мне в любом случае осталось жить год-два. Поэтому я вступил в то, что осталось от армии, и то, что осталось, приняло меня, не колеблясь ни секунды, и отправило на ближайший фронт, до которого было миль десять. Уже на следующий день я оказался в бою.

Теперь я вспомнил достаточно, чтобы понять, что с_а_м я не имел к этому никакого отношения, но случилось так, что к моменту моего прихода в армию ситуация изменилась. У противника кончились бомбы и отравляющие вещества и стало не хватать снарядов и патронов. У нас их тоже оставалось в обрез, но они не смогли уничтожить в_с_е наши производственные мощности, а нам это почти удалось. У нас еще были самолеты, чтобы доставлять бомбы, и остатки организованности, чтобы посылать самолеты в нужные места. Во всяком случае, почти что нужные места: иногда мы по ошибке сбрасывали их слишком близко от своих войск. Через неделю после того, как я начал воевать, я выбыл из игры — меня контузила одна из наших маленьких бомб, сброшенная всего лишь на расстоянии мили.

Я очнулся примерно через две недели в госпитале на базе с сильнейшими ожогами. К тому времени война уже кончилась, если не считать очистки территории от остатков противника и того, что еще не был восстановлен порядок, а мир не начал все заново. Видишь ли, это не было то, что я называю войной на уничтожение. В ней погибло — я только предполагаю, не помню точно — около четвертой или пятой части населения планеты. Осталось достаточно много производительных сил и людей, чтобы рухнуло не все. На пару столетий наступили разруха и упадок, но не было возврата к дикости, не пришлось начинать все с нуля. В такие времена люди возвращаются к свечам и дровам, но вовсе не потому, что они не знают об электричестве и угольных шахтах, а оттого, что беспорядок и революции на время выбивают их из равновесия. Знание, пусть и скрытое, остается и возвращается вместе с порядком.

Совсем другое дело — война на уничтожение, когда погибает девять десятых или больше населения Земли — или Земли и других планет. Тогда мир проваливается в примитивную дикость, и лишь сотое поколение заново открывает металлы и делает из них наконечники копий.

Но я опять отвлекся. Очнувшись в госпитале, я долго мучился от боли. К тому времени обезболивающих средств уже не осталось. У меня были глубокие радиационные ожоги, от которых я невыносимо страдал несколько месяцев, пока они не зажили. И вот что странно — я не спал. Тогда меня это очень напугало, потому что я не понимал, что со мной случилось, а неизвестность всегда ужасает. Доктора почти не обращали на меня внимания — ведь я был одним из миллионов обожженных или раненых — и, как я думаю, не верили моим утверждениям о том, что я не сплю совсем. Они считали, что я сплю, но мало, и что я или преувеличиваю, или честно заблуждаюсь. Но я действительно совсем не спал. И долго не спал после того, как вылечился и покинул госпиталь. Случайно оказалось, что излечилось и мое заболевание гипофиза и вес мой вернулся к норме, а здоровье стало отличным.

Я не спал тридцать лет. Затем я действительно заснул, и проспал шестнадцать лет. И в конце этого 46-летнего периода я продолжал физически казаться 23-летним.

Теперь ты начинаешь понимать то, что я к тому времени понял? Радиация — или комбинация различных излучений, действию которых я подвергся — радикально изменили функции моего гипофиза. Сюда же подключились и другие факторы. Когда-то, примерно 150 тысяч лет назад, я изучал эндокринологию, и мне кажется, я нашел нужную комбинацию воздействий. Если мои вычисления верны, у меня был один шанс из миллиарда.

Конечно, старение не было полностью устранено, но скорость его замедлилась примерно в 15 тысяч раз. Я старею на один день за сорок пять лет. Так что я не бессмертен. За прошедшие 180 тысяч лет я постарел на 11 лет. Теперь мой физический возраст равен 34 годам.

А сорок пять лет для меня — один день. Из них я не сплю примерно тридцать лет, потом засыпаю примерно на пятнадцать. Мне повезло, что мои первые несколько «дней» я не провел в период полной социальной дезорганизации и дикости, иначе бы я их не пережил. Но я выжил, и к тому времени разобрался в системе и смог позаботиться о выживании. С тех пор я спал примерно четыре тысячи раз и выжил. Возможно, когда-нибудь мне не повезет. Может быть, когда-нибудь, несмотря на все меры предосторожности, кто-нибудь вломится в мою пещеру или убежище, где я закрываюсь на время сна наглухо и в полной тайне. Но это маловероятно. У меня есть целые годы на подготовку таких мест, и мне помогает опыт четырех тысяч снов. Вы можете множество раз пройти мимо такого места и не узнать, что оно здесь, а если что-то и заподозрите, то все равно не сможете войти.

Нет, мои шансы на выживание между бодрствованиями намного выше, чем во время сознательных, активных периодов. Возможно, только чудом можно назвать то, что я пережил их так много, несмотря на разработанную мной тактику выживания.

А тактика эта оказалась хороша. Я пережил семь крупных атомных — и суператомных — войн, которые сократили население Земли до нескольких дикарей, собравшихся у костров в немногих еще пригодных для обитания местах. А в другие времена, в другие эры, я побывал в пяти галактиках за пределами нашей.

У меня было несколько тысяч жен, но всегда не более одной сразу, потому что я родился в эру моногамии, и этот обычай сохранился. И я вырастил несколько тысяч детей. Конечно, я не мог оставаться с одной женой более тридцати лет. После этого мне необходимо становилось исчезнуть, но тридцати лет для нас обоих оказывалось вполне достаточно, особенно когда она старилась с нормальной скоростью, а я практически не менялся. О, конечно, это порождало проблемы, но я был в состоянии с ними справиться. Я всегда женился, если женился, на девушке настолько моложе себя, насколько это было возможно, поэтому наше неравенство со временем не становилось слишком большим. Допустим, мне тридцать лет, а женюсь на шестнадцатилетней девушке. Тогда ко времени, когда мне приходится ее покидать, ей становится сорок шесть, а мне — по-прежнему тридцать. И это к лучшему для нас обоих, для всех, потому что, проснувшись, я не возвращался обратно. Если она к тому времени еще была жива, то ей было уже за шестьдесят, и вряд ли ей стало бы лучше, если бы к ней вернулся из мертвых все еще молодой муж. А я оставлял ее хорошо обеспеченной, богатой вдовой — богатой деньгами или тем, что считалось богатством в ту конкретную эпоху. Иногда это были ракушки и наконечники стрел, иногда зерно в закромах, а однажды — тогда была очень любопытная цивилизация — рыбья чешуя. У меня никогда не возникало ни малейших трудностей в получении своей доли — или больше, чем доли — денег или их эквивалента. После нескольких тысяч лет практики трудность была в другом — знать, когда следует остановиться, чтобы не стать подозрительно богатым и не привлекать внимания.

По очевидным причинам я всегда ухитрялся это делать. Ты скоро поймешь, почему я никогда не желал власти, и даже через несколько сотен лет не дал людям причин подозревать, что я отличаюсь от них. Я даже научился каждую ночь по нескольку часов лежать, притворяясь спящим и размышляя.

Но все же это не столь важно по сравнению со мной. Я рассказываю это только тебе, чтобы ты понял, откуда я знаю то, что хочу тебе сказать.

И скажу вовсе не для того, чтобы получить что-то от тебя. Это нечто такое, что тебе не по силам изменить, да и ты — когда поймешь — сам ничего не захочешь менять.

Я не пытаюсь повлиять на тебя или куда-то направить. За четыре тысячи жизней я побывал почти в любой роли — кроме лидера. Этого я избегал. О, я часто слыл богом среди дикарей, но лишь потому, что мог организовать их ради выживания. Я использовал силы, которые они считали волшебством, лишь для поддержания порядка, но никогда и никуда их не вел и не тянул назад. Если я и учил их пользоваться луком и стрелами, то лишь потому, что жизнь становилась слишком тяжелой, мы голодали, а мое выживание зависело от их выживания. Создав необходимую основу, я никогда ее более не тревожил.

То, что я сообщу тебе сейчас, тоже ее не нарушит.

Запомни: человеческая раса — единственный бессмертный организм во Вселенной.

Есть и другие расы, но они или уже умерли, или умрут. Однажды, сто тысяч лет назад, мы нанесли их все на карту, когда у нас был прибор, детектирующий наличие мысли, наличие разума, каким бы чужим он ни был и как бы далеко ни находился. Через пятьдесят тысяч лет этот прибор был открыт заново. Мы обнаружили почти столько же рас, сколько и в прошлый раз, но лишь восемь из них были теми же самыми, что и пятьдесят тысяч лет назад, и каждая из этих восьми угасала и умирала. Они миновали пик своей мощи, и теперь умирали.

Они достигли предела своих возможностей — а предел есть всегда — и теперь у них не оставалось другого выбора, как умереть. Жизнь динамична; она не может оставаться неподвижной — на каком угодно высоком уровне — и выжить.

Вот что я хочу тебе рассказать, чтобы ты больше никогда не испытывал страха. Только раса, которая периодически уничтожает себя и свой прогресс, которая возвращается к началу, способна существовать более, скажем, ста тысяч лет разумной жизни.

Во всей вселенной лишь человеческая раса достигла высокого уровня разумности, не достигнув высокого уровня психической нормальности. Мы уже по меньшей мере в пять раз старше любой когда-либо существовавшей расы, и лишь потому, что мы безумны. Иногда человек начинал смутно догадываться, что безумие божественно. Но лишь достигнув высоких уровней культуры, он осознал, что безумен коллективно, и борясь с безумием осознанно, он всегда будет уничтожать себя — и восставать заново из пепла.

Феникс, птица, которая периодически возлагает себя на погребальный костер, чтобы родиться заново и прожить еще одно тысячелетие, и так снова и снова — всего лишь метафорический миф. Он существует, и он всего лишь один.

Феникс — это ты.

Ничто не способно уничтожить тебя теперь, когда — в эпохи многочисленных высокоразвитых цивилизаций — твое семя рассеялось на планетах тысяч солнц, в сотнях галактик. Они всегда станут воспроизводить ту основу, которая была заложена 180 тысяч лет назад.

Я не могу быть полностью уверен в этой цифре, потому что своими глазами видел, как промежуток от двадцати до сорока тысяч лет между крахом одной цивилизации и расцветом следующей стирает все следы. За такой срок воспоминания становятся легендами, легенды — предрассудками, и даже предрассудки забываются. Металлы ржавеют и возвращаются в землю, а ветер, дожди и джунгли разрушают и скрывают камни. Меняются сами контуры континентов — ледники приходят и уходят, и город, стоявший сорок тысяч лет назад, накрывают мили земли или мили воды.

Поэтому я не могу быть уверен в цифре. Возможно, первый известный мне сокрушительный удар не был первым; цивилизации могли пониматься и падать еще до меня. Если так, это лишь подтверждает мою мысль о том, что человечество может прожить более 180 тысяч лет, о которых известно мне, может пережить более шести атомных войн, прошедших с той поры, когда, как я думаю, был впервые открыт костер феникса.

Но — если не считать того, что наше семя разбросано среди звезд, и даже если солнце угаснет или взорвется новой звездой, то это нас не уничтожит — прошлое не имеет значения. Лур, Кандра, Фраган, Ка, Му, Атлантис — это те шесть, которые я знаю, и они исчезли столь же бесследно, как примерно через двадцать тысяч лет исчезнет нынешняя цивилизация, но человеческая раса, здесь или в других галактиках, выживет и будет жить вечно.

Это знание поможет тебе успокоиться сейчас, в 1949 году текущей эры — потому что ум твой встревожен. Возможно, хотя я этого и не знаю, твоим мыслям поможет осознание того, что грядущая атомная война, которая, вероятно, случится при жизни этого поколения, не будет войной на уничтожение; она придет слишком рано, раньше, чем вы успеете изобрести действительно сокрушительное оружие, которое было у человека раньше. Да, она отбросит вас назад. На век-другой наступит темная эпоха. И тогда, помня о том, что вы назовете третьей мировой войной, человек решит — как всегда начинал он думать после небольшой атомной войны — что он одолел свое безумие.

Некоторое время — если картина не изменится — он будет удерживать ситуацию под контролем. Что ж, вы снова вернетесь на Марс через пятьсот лет, и я побываю там вместе с вами, чтобы снова посмотреть на каналы, которые когда-то помогал копать. Я не был там восемь тысяч лет, и мне хотелось бы взглянуть на то, что сделало с ними время, и на тех из нас, что остались там отрезанными от человечества, когда оно в очередной раз утратило секрет межпланетных полетов. Конечно, и они тоже следовали той же схеме, но скорость развития не обязана быть постоянной. Мы можем обнаружить их находящимися в любой точке цикла, кроме его вершины. Если бы они находились в ней, нам не пришлось бы лететь к ним — они прилетели бы к нам. Думая, конечно, как они думают сейчас, что они — марсиане.

Интересно, насколько высоко мы взберемся на этот раз? Надеюсь, не настолько высоко, как Фраган. Надеюсь, мы никогда снова не изобретем то оружие, которое Фраган обратил против своей колонии Скоро, которая находилась на пятой планете до тех пор, пока Фраган не разнес ее в кучку астероидов. Конечно, такое оружие может быть изобретено намного позднее того времени, когда межгалактические перелеты снова станут обычным явлением. Если я увижу, что это время приближается, я покину нашу Галактику, но мне ненавистна сама мысль об этом. Я люблю Землю и хотел бы оставить на ней свои бренные останки, если она просуществует столь долго.

Возможно, ей это не удастся, но человечество не погибнет. Оно будет существовать везде и всегда, потому что оно никогда не станет нормальным, а лишь безумие божественно. Лишь безумец уничтожает себя и все, созданное им.

И лишь Феникс живет вечно.