Три мушкетера

Ханс Кристиан Браннер

Три мушкетера

В большом заглохшем саду Йохана была у нас пещера, и как-то раз мартовским днем сидели мы там внизу и раскладывали между собой роли. Наверху колюче чернели в дымке дождя мокрые фруктовые деревья, кусты, и всем нам троим, забившимся в яму, куда мы прихватили с собой спиртовку и кастрюльку с тремя яйцами, резко бил в ноздри запах сырой земли и прелых листьев. Йохан восседал на деревянном ящике, нам же с Торбеном пришлось довольствоваться клочком голой земли.

Само собой, Атос достался Йохану.

Втайне и Торбен и я мечтали о роли Атоса, но не смели на нее притязать. Потому что Йохан уже был Атосом, как и Атос воплотился для нас в Йохане. Еще и сегодня благородный граф де Ла Фер видится мне рыжим тринадцатилетним мальчишкой с белесыми бровями и узкими светлыми глазками, чуть ли не альбиносом. Он молча шагает мне навстречу на толстых кривых ногах, затянутый в красные гольфы. «En garde [1], господа!» – возглашает он, сжав в руках шпагу, а стоит только произнести при нем слово «Миледи», и глаза его вспыхнут грозным зеленым пламенем. Подобно Атосу, Йохан ненавидел женщин, и, подобно Атосу, имел на то веские тайные причины.

Путем долгих расспросов мы выпытали у него, что некогда была в его жизни женщина, которую звали Мадлен, но проникнуть в тайну его До конца нам не удалось. Мы узнали только, что Йохан страстно жаждет смерти и лишь чувство чести и мечта об отмщении заставляют его жить. Как-то раз взялся он доказать нам научно, что женщина не человек. Мы расселись вокруг стола с зеленым сукном, на котором стояли графин с водой и стакан. Я был противником Йохана в словесном турнире, а Торбен – арбитром.

– Вот мои доводы, – с каменным лицом возгласил Йохан. – А какие Доводы у тебя?

Помню еще и сегодня, как он и вправду доказал, что женщина не человек.

Потом мы с Торбеном заспорили, кому играть д'Артаньяна, но и в этот наш спор властно вмешался Йохан и объявил Торбена Портосом. Торбен долго отказывался, но в конце концов смирился и начал балагурить.

Толстый косоглазый мальчик, единственный сын богатых родителей, он много раньше нас стал щеголять в сорочках с отложным воротником и нарядной куртке с ремнем и пряжкой. Обычно он шутовски похвалялся своей толщиной и косоглазием, шумел и паясничал, но случалось, из-за самого невинного намека впадал в ярость, рыдал, скрежетал зубами и иной раз даже набрасывался на нас с палкой. Когда на него находило, я старался держаться от него подальше, но Йохан, с тем же каменным лицом, бросался его укрощать и, уложив Торбена на обе лопатки, садился на него верхом. Торбен вопил, брыкался, стремясь сбросить с себя седока, и вдруг, еще опухший от слез, с грязными подтеками на лице, весь расплывался в улыбке и обращал все происшествие в шутку. Такой вот человек был Торбен. В общем, многое говорило за то, что ему надлежало играть Портоса, даже имя его звучало похоже.

– Итак, – сказал Йохан, глядя на меня своими светлыми беспощадными глазками, – итак, д'Артаньяном будешь ты.

Итак, д'Артаньяном стал я.

Я был в ту пору бледным тонконогим подростком с оттопыренными ушами и белой, как лен, и гладкой, как яйцо, головой – боюсь, что я мало походил на отважного гасконца. Но зато велосипед подо мной не уступал в резвости чистокровному рысаку, и еще я был мастер насыщать тайной любой пустяк, и всюду мерещились мне похищенные красавицы и переодетые злодеи. Неизменно влюбленный в кого-нибудь, я то и дело, пришпорив свой велосипед, летел на нем в лес «ястреба буйным полетом», а вернувшись назад, загадочно намекал на свидание, на котором будто бы побывал. Другие двое пытались угадать имя избранницы и называли одно за другим – само собой, у такого завзятого донжуана, как я, любовниц не сосчитать. Другие двое отлично знали, что на самом деле донжуанством тут и не пахло, и я знал, что они это знают, а все же они принимали мою игру: сидя в пещере, мы говорили и говорили, и от разговоров этих нас бросало в жар. Торбен пыжился, стараясь казаться еще толще, и еще отчаяннее косил да наперебой сыпал словечками – такими, что, услышь его родители, они не поверили бы своим ушам, а Йохан, человек с окаменевшим сердцем, лишь улыбался горькой улыбкой, предрекая мне все напасти мира. Так что в конечном счете в роли д'Артанья-на я был не так уж и плох.

Время от времени мы проверяли, не закипает ли в кастрюльке вода, но она никак не нагревалась, и в конце концов мы просто продырявили яйца и выпили их сырыми. А потом, чокнувшись скорлупками, прокричали: «Один за всех, и все за одного!» – и с той минуты стали говорить друг другу «вы» и «милостивый государь». Наконец мы выбрались наверх, в мглистую морось, вытащили из ножен шпаги и, скрестив над головами клинки, скрепили наш союз клятвой.

Атос, Портос, д'Артаньян.

Поначалу никаких особых происшествий не было. Каждый день мушкетеры встречались в школе, в углу площадки для игр, и украдкой обменивались записками. Тайнописью сообщался в них новый пароль и указывалось место встречи, иной раз можно было прочитать: «Опасность близка» или: «Берегитесь, нас предали!» Ведь где-то притаился кардинал Ришелье, повсюду рассылавший своих переодетых шпионов. Вечерами мы околачивались на просеках возле коттеджей, перекликались и пересвистывались в густеющих сумерках и поочередно крались за прохожими, своей повадкой напоминавшими шпиков. Затем мы вновь сходились и докладывали друг другу о том, что нам удалось выведать. Задыхаясь, рассказывали мы все, что видели, и при этом размахивали шпагами – кровь властно бурлила в нас. Но в другие дни мы сидели в нашей пещере и говорили без конца о дуэлях и путешествии в Англию, о похищении красоток и о застенках Бастилии, где узников подвергают пыткам. Мы говорили, говорили, пока отчаяние не накрывало нас с головой, а иной раз воскресными днями в безлюдье и дождь мы далеко уходили в поля и здесь тоже, подавленные безнадежностью, говорили о порочной, но жестоко прекрасной Миледи. Портос непристойно прохаживался насчет всего женского пола и отчаянно гоготал при этом, пока не нападали на него икота и кашель. У Атоса глаза загорались зеленым пламенем, он готов был четвертовать ее заживо. А юный герой д'Артаньян повсюду носил с собой тоску, как камень в груди, и тешил себя вымышленными любовными встречами с красавицей в лесу у старого дуба…

Графиня де Ла Фер, она же Миледи, кареглазая, с длинными змеями локонов, прикрывала свое порочное и преступное прошлое простым датским именем Мюссе Мортенсен. Когда-то Атос про себя звал ее «Мадлен», но скоро стал называть ее «второй Миледи» – и все три имени начинались с буквы «М». Долгое время это «М» служило нам паролем. «Эм!»– всякий раз восклицали мы при встрече, Четырнадцать лет было нашей Миледи, и в школе она опередила нас с Портосом на два класса, так что мы, можно считать, для нее все равно что не существовали. Она дарила своим вниманием только старшеклассников – гимназистов. На переменах мы молча стояли в углу двора и смотрели, как Миледи их обольщает; они обхаживали ее буйно и грубо, даже, случалось, таскали за волосы. Да что там, говорил Атос, это все ее женские уловки. И парни эти давно уже барахтаются у нее в сетях. Возвращаясь из школы, мы всякий раз на изрядном расстоянии следовали за ней и видели, как они всей стаей кружили вокруг нее, наперебой оглушая ее велосипедными звонками и то и дело стараясь столкнуть друг друга в канаву – опять же из-за нее. А она шествовала по тротуару, улыбаясь, как подобает Миледи, и этой своей улыбкой завлекала их прямиком в адское пекло.

Ее надо обезвредить, говорил Атос, вынуждая и нас повторять то же; сидя в пещере, мы измышляли способ, как похитить и заклеймить ее позорным клеймом. Атос сказал, что собственноручно приложит раскаленное железо к ее плечу. Но все это были одни лишь слова и грезы, и порой от всех этих разговоров на нас накатывали хандра и хворь. Какая-то сила гнала нас из пещеры, мы растягивались на спине в бледной, колеблемой ветром весенней траве и, запрокинув голову, глядели на облака и снова говорили, говорили все о том же. И снова Портос паясничал с отчаяния – ведь Миледи даже не замечала нас! Мы маленькие и ничтожные, никто нас не замечает. А где-то сидит невидимый, но всесильный кардинал и держит в руках нити всего происходящего, и даже сама Миледи – лишь пешка в его игре, Я глядел на облака, и тоска камнем ложилась мне на сердце.

Портос скакал по-кроличьи и лаял по-собачьи. Но Атос, с багровым лицом солдафона, недвижно лежал в траве и твердил, что надо обезвредить Миледи. Катона Старшего напоминал он нам.

Наконец мы выставили стражу у ее дома. Она жила в большом доме с большим садом, за которым тянулось поле; мы вырыли в этом поле яму и по очереди стерегли Миледи. «Эм!»-торжественно восклицали мы, заступив на стражу и отчеканивая рапорт. А рапортовать о чем только не приходилось: «Эм» каталась на велосипеде, потом вернулась назад. К дому ее подъезжал автомобиль. Почтальон принес письмо в большом желтом конверте. «Эм» вдвоем с подругой выходила в сад. «Эм» зажгла у себя в комнате свет и задернула занавески. Из ямы в соседнем поле за всем следила пара горящих мушкетерских глаз, любое происшествие заносилось в записные книжки, которые мы прятали в нашей пещере, в ящике из-под сигар. Временами случались важные события: однажды вечером видели, как «Эм» помахала кому-то из окна шелковым белым платочком – может, любовнику, прячущемуся в саду. В другой раз, прокравшись к самому дому, мы нашли клочок бумаги, на котором что-то было нацарапано карандашом. Дождь смыл почти все слова, но записка вдохновила нас на многие затеи.

Как-то раз в воскресенье мушкетеры держали совет. Мы извлекли из ящика с сигарами наши записи и принялись разгадывать их тайный смысл. Атос растолковал нам скрытую подоплеку событий:

– Итак, вот мои доводы, господа! А каковы ваши?

И мы начали судить и рядить, пока от споров и толков не стала раскалываться голова и буйство и ярость совсем не захлестнули нас.

– По коням, друзья! – вскричал я, д'Артаньян, и, вскочив на наших чистокровных рысаков, мы помчались в лес.

Стоял апрель, ветреный и переменчивый; мы взобрались на самое высокое дерево, и буря бушевала вокруг и, казалось, уносила нас в небо. И с верхушки дерева юный герой д'Артаньян намеренно выронил из кармана белую визитную карточку, которая упорхнула вниз, кружась между стволами деревьев, и застряла в ветках куста.

– Проклятье! – оглушительно крикнул я и ринулся вниз – поймать бумажный клочок, но Атос первым схватил его. Изящным косым шрифтом было выведено на нем имя Мюссе Мортенсен – я выкрал визитную карточку из ее велосипедной сумки. На обороте красными чернилами читались слова: «В семь часов вечера у большого дуба. М.».

– Несчастный д'Артаньян! – воскликнул Атос, словно читая вслух из какой-то книги. – Я давно уже подозревал, что вы угодили в сети этой женщины!

– Милостивый государь, – отвечал юный герой д'Артаньян, напрашиваясь на ссору, – вы не имели права читать мое письмо! Извольте немедленно вернуть его мне – не то нам придется скрестить шпаги!

– Портос, ко мне! Разоружим его! – вскричал благородный Атос. -Эта чертовка уже вскружила ему голову, он не в своем уме!

Долго и яростно топтали жухлую траву три пары ног под треск сухих ветвей, и в конце концов юный герой д'Артаньян остался без шпаги.

– Сударь, – сказал ему благородный Атос, – я вынужден объявить вас нашим пленником. А теперь марш к большому дубу!

Здесь самые худшие подозрения благородного Атоса подтвердились: на стволе большого дуба было вырезано сердце, пронзенное стрелой, а внутри сердца он увидел инициалы Миледи и д'Артаньяна.

Тут же состоялось судилище; скрестив на груди руки, Атос шагал под деревом взад-вперед.

– Обстоятельства вынуждают нас действовать быстро, – сказал он, как всегда выражаясь по-книжному. – Но у женщины этой слишком могущественные покровители, и вряд ли удастся исполнить наш замысел и заклеймить ее позорным клеймом, как она того заслужила. Посему предлагаю ограничиться вот чем: давайте отрежем ей локоны! Хоть на какое-то время это помешает ей обольщать достойных мужей и тем обрекать их на гибель. А вы что думаете, господа?

Портос думал то же, что и Атос, а я был пленник и к тому же не в своем уме от страсти, и, стало быть, мое мнение в расчет не шло.

– Приговор утвержден, – торжественно объявил Атос. – А раз так – пора перейти к делу. Пункт первый: кто приведет в исполнение приговор? Пункт второй: где, когда и каким образом должен он быть исполнен?

По первому пункту Атос с Портосом бросили жребий. Самая длинная соломинка досталась Портосу, а вместе с ней – и честь собственноручно отрезать локоны у Миледи. По крайней мере так истолковал итог жеребьевки Атос. Правда, Портос уверял, будто длинная соломинка, наоборот, освобождает его от тягостного поручения, но Атос был неумолим.

– Жребий пал на вас, – сказал он. – Законы мушкетеров непререкаемы.

Экзекуцию назначили на среду вечером – в этот час Миледи обычно одна возвращалась на велосипеде домой с урока танцев в школе, и, уступив нажиму, я согласился взять на себя роль предателя: на последнем безлюдном отрезке пути к дому Миледи я должен был догнать ее на моем скакуне и завести с ней разговор. Когда мы подъедем к ее калитке, из засады выскочит в маске Портос и ножницами отхватит у нее кудри. А я для виду должен ее защищать.

Сам же Атос станет втайне наблюдать за ходом дела из канавы напротив и вмешается лишь в случае острой надобности. Под конец я не меньше других увлекся этой затеей, и мне возвратили мое оружие; мы встали, скрестили шпаги и громко прокричали: «Эм!» – и еще: «Один за всех, и

все за одного!»

В среду вечером, неподалеку от дома жестокой «Эм», я сидел на своем велосипеде, дожидаясь ее. Одинокий, всеми покинутый, торчал я у тротуара, и от страха лихорадочно билась в жилах кровь. Атос с Порто-сом засели каждый в назначенном месте. «Эм» вынырнула из-за поворота вдвоем с подругой, они расстались на углу и вдогонку прокричали друг другу: «До завтра!» И вот уже она едет сюда. Кровь, казалось, теперь стучала у меня в глазах, и с каждым новым толчком их словно застилала пляшущая пленка, усеянная белыми пятнышками; она едет, это едет она! И вот уже она проносится мимо, я вижу ее неприступный профиль, на меня она не взглянула, не узнала меня. Да мне и перемолвиться с ней ни разу не доводилось! Все-то я сочинил, и надпись на визитной карточке, и свидания у дуба, и даже юного героя д'Артаньяна! Я съежился на велосипеде в жалкий комочек. И все же я как-то заставил себя тронуть с места и скоро поравнялся с жарким облаком, из которого сверкали эти испепеляющие глаза. Я выдавил из себя:

– Привет, Мюссе!

– Привет! – равнодушно отвечала она.

Молчание. Два звонких велосипедных колеса и неприступный профиль.

– Ты была на танцах?

– Да.

У меня судорога в пальцах ног.

– А сейчас едешь домой?

Этот последний вопрос она не сочла достойным ответа, потому что уже была дома.

Соскочив с велосипеда, она отперла калитку. В голове у меня словно открылась воронка, все завертелось вихрем и унеслось в нее: рябь штакетника – Мюссе-Миледи-Атос-Портос-д'Артаньян – и ножницы. Я уцепился за соломинку:

– Послушай, Мюссе, Йохана Бертельсена знаешь?

Придерживая велосипед, Миледи взглянула на меня с холодным удивлением.

– Нет, – сказала она. – Не знаю.

– Да знаешь ты его! – отчаянно настаивал я. – Знаешь, длинный такой, рыжий, из нашей школы?

– Нет, – повторила Миледи. – Не знаю.

– Так слушай: он не в своем уме. Он знаешь кто? Женоненавистник!

– Да ладно уж…

– Нет, правда, он совсем спятил, разгуливает повсюду с ножницами в руках и всех девчонок норовит остричь. Я просто предупредить тебя хотел.

– Да ладно уж, – сказала Миледи, – мне пора домой, всего.

И тут же скрылась во тьме; лишь кружок света от велосипедного фонарика вспыхнул раз-другой на усыпанной гравием дорожке и пропал. Мертвая тишина опустилась на землю. Тут Атос выбрался из канавы и грозно зашагал через дорогу ко мне на своих кривых, негнущихся ногах, затянутых в красные гольфы.

– Так-так, милостивый государь! – сказал он. – Так-то сдержали вы свою клятву! Что ж, теперь все пропало! Выходи, мой добрый Портос, смелей! – добавил он, обернувшись к высоким кустам, черневшим позади штакетника. – Все пропало!

В кустах послышался шорох, кто-то невидимый глухо давился кашлем, но Портос не выходил. В конце концов Атос проник в сад и отыскал его. Портос, скрючившись, лежал в кустах и уже весь посинел от судорожного смеха.

– Ох-ха-ха-ха! – выдавил из себя он. – Как это ты сказал: «Да знаешь ты его – длинный такой, рыжий, из…» Ох-ха-ха-ха!

Пришлось помочь ему подняться с земли и вытащить из-под кустов на дорогу. А он все давился от хохота и икал.

– Заткнись! – прикрикнул на него Атос, потому что тут как раз вспыхнул свет в окне Миледи. – Ты лучше скажи, отчего ты не исполнил свой долг?

– А ты что, не слышал, что он сказал… ик!… «Длинный такой, рыжий… ик!… он совсем спятил!…»

– Заткнись! – повторил Атос. – Измена д'Артаньяна нисколько не оправдывает твоей. Оба вы – жалкие предатели!

Медленно поплелись мы прочь от места преступления.

– Кстати, она солгала, уверяя, что не знает меня, – вдруг заявил Атос. – Заведомая ложь! Я располагаю многими доказательствами обратного…

И всю дорогу рассказывал нам, как недавно подслушал разговор Миледи с подругой.

Поначалу он никому не хотел этого открывать, но уж, коль скоро мы оба попались в сети к этой дьяволице… Да и, так или иначе, все пропало теперь. Мы с Портосом искоса поглядывали на него, а он твердо шагал на своих негнущихся ногах и сухо, по-солдатски, излагал факты: как-то раз Миледи с подругой сидели на взгорке в ее саду, он же, Атос, прятался за штакетником и слышал весь их разговор. Сначала, правда недолго, они говорили о Портосе. Он просто шут какой-то, сказала Миледи, толстый балбес. Его вообще не стоит принимать в расчет…

– Врешь! – крикнул Портос.

– Не хочешь – не верь, твое дело, – невозмутимо отвечал Атос. – Ты только что изменил слову мушкетера, но я-то, по счастью, чести своей не ронял. Словом, потом подруги взялись за д'Артаньяна: он очень мил, сказала Миледи, с таким не грех слегка поиграть. А в общем – безобидный малыш…

Мы с Портосом ободрили друг друга взглядом и робко улыбнулись.

– А ты? – недоверчиво спросил Портос. – О тебе-то они что сказали?

– Да в этом-то вся загвоздка, – заявил Атос. – Обо мне они говорили долго. Похоже, Миледи за что-то ненавидит меня. Она не сказала обо мне ничего дурного, совсем напротив. Но все равно она ненавидит меня. И не успокоится, пока не отомстит мне, сказала она. Но причину ненависти не выдала.

– Не иначе, это просто любовь, – сказал Портос, подмигивая мне. – Ясное дело, она в тебя влюблена!

Атос пожал плечами:

– Возможно!

Мы долго стояли под фонарем у калитки Атоса и все говорили и говорили об одном. Я не хотел отказываться от чести по-прежнему слыть любовником Миледи: визитная карточка, сердце на дубовой коре – всего этого не сбросишь со счета, да и говорить с ней из всех нас довелось мне одному. А все же это не доказательство, твердил Атос. Подразумевалось, что истинное доказательство любви Миледи у него в руках, но он его не откроет; попробуйте-ка угадать, сказал он. И мы наперебой стали гадать и фантазировать; и долго еще, бледные и до смерти усталые, стояли мы в зеленом свете фонаря. Но прекратить этот разговор мы были не в силах. Портос исступленно вращал белками глаз; обняв фонарный столб, он изображал, будто целует Миледи; под конец он прутом нарисовал что-то на тротуаре и ржал при этом как лошадь. Тут в доме распахнулось окно, и отец Атоса крикнул: «Вы что, не знаете, что скоро Десять?» Мы правда не знали, что уже так поздно, – в ужасе переглянувшись, мы бегом ринулись по домам, а сердце, казалось, колотится в горле.

На другой день Атос был мрачнее тучи. На большой перемене он молча сидел на мусорном баке в углу двора и хмуро жевал свой завтрак, а вечером, когда мы зашли за ним, не хотел идти с нами. Ни в пещеру, ни стоять на страже у дома Миледи – ничего он не хотел. Он опустил штору на своем окне и сидел на плюшевом зеленом диване, поджав ноги и обхватив руками лодыжки, о чем-то размышляя. Временами его одолевала усталость, и он насилу удерживался, чтобы не уснуть. Мы с Портосом сразу смекнули, что все это из-за Миледи, должно быть, опять что-то такое стряслось, но нам пришлось долго перешептываться в полутьме за спущенной шторой, прежде чем мы вытянули из него правду: он проглотил семена желтой акации, оставшиеся с прошлого года. Проглотил их потому, что хотел умереть смертью стоика. Ведь случилось самое страшное, что только могло случиться: он сам – наш Атос – дрогнул. Чаровница пустила в ход новые дьявольские ухищрения, чтобы околдовать его, и отныне он уже сам за себя не отвечает. А раз так, то, как человеку чести, ему оставалось одно – слопать желтую акацию. Только вот, судя по всему, семена не оказали должного действия – видно, высшие силы не склонны избавить его от ада любовных мук. Что ж, в таком случае он до дна осушит чашу страданий и даже покажет нам, что увидал нынче утром по пути в школу.

Оседлав велосипеды, мы медленно покатили к улице Стенгаде: впереди – Атос, за ним – Портос и я. На углу той улицы, у самого рынка, жил фотограф – здесь Атос остановился и прислонил велосипед к тумбе у обочины тротуара. Он ничего не сказал, да ничего и не надо было говорить. Потому что на самой середине фотовитрины висела Миледи. Два длинных локона змеились у нее на груди, даже отдельные волоски и те можно было различить. И еще можно было различить круглую ямочку на шее, и мягкие очертания чуть запрокинутой головы, и темные кудряшки на лбу, и ох! – эти испепеляющие карие глаза, насквозь пронзавшие нас, отважных храбрецов – Атоса, Портоса и д'Артаньяна.

У каждого из нас упало сердце, грудь налилась свинцом, нечем стало дышать. Лицо Портоса расплылось в дурацкой улыбке, Атос прокашлялся и стиснул зубы.

– По коням, друзья! – в конце концов крикнул я, и, оторвавшись от жуткого зрелища, мы вскочили на наших породистых скакунов и бешеным галопом унеслись домой, к нашей пещере. Мы с Портосом совершенно раскисли и решили допить початую бутылку плодового вина, которую давно здесь прятали.

– Мы погибли, друзья! – вскричал я. – Все трое мы любим ее! Так вкусим же смерть от багряного испанского вина, умрем за нашу прекрасную жестокую Миледи!

Но Атос опустил свой кубок.

– Нет! – твердо произнес он. – Честь мушкетеров повелевает нам биться до последнего! Вспомните обо всех неокрепших душах, которые погубит эта дьяволица своим портретом! Выход один – мы должны этой же ночью похитить и уничтожить портрет!

Мы с Портосом прокричали в хмельном восторге:

– Ура! Пьем за похищение Миледи!

Но тут же вспыхнул яростный спор из-за права на этот портрет -Атос хотел запереться наедине с ним и собственноручно сжечь его, на нас с Портосом он не полагался.

А мы не полагались на него. Каждый из нас хотел заполучить портрет. «Что ж, потом скрестим из-за него шпаги», – решил Атос и в мельчайших подробностях стал излагать план похищения, включавший пункт первый, второй и третий. Пункт первый: Портос вскрывает витрину ломиком. Второй: я перочинным ножом вырезаю портрет Миледи – и третий – передаю его Атосу, который должен стоять на страже чуть поодаль. Затем мы все разбегаемся в разные стороны, дабы сбить со следа агентов кардинала. Под конец Атос взял с нас клятву, что мы не выдадим нашей тайны ни при каких обстоятельствах, даже под пыткой в застенках полиции.

– Кажется, все случайности предусмотрены, – сказал он и снова задумался. – Что ж, господа, до встречи – за полчаса до полуночи…

Да, все случайности предусмотрены, но и на сей раз события разыгрались отнюдь не по плану, включавшему пункты первый, второй и третий. Вся операция с самого начала складывалась хуже некуда. Не за полчаса, а за полных три часа до полуночи выступили мушкетеры на дело, потому что Портосу как следует досталось от отца и тот запретил ему возвращаться домой позже половины десятого. Стало быть, мы подошли к витрине фотографа и приступили к осуществлению операции почти при дневном свете. Полным-полно было людей на рыночной площади, а напротив рынка располагалась стоянка автомобилей, да еще, пока мы ждали, чтобы хоть немного сгустились сумерки, прямо над нашими головами засветилась большая дуговая лампа.

– За дело! – сказал Атос.

И все же, при всей нелепой его дерзновенности, похищение, возможно, даже удалось бы, не возись мы так долго. Но как только затрещало стекло витрины, Портос совсем ошалел от страха: спрятав ломик под курткой, он бросился в ближайшую подворотню. Минут пять мы все трое стояли там и тряслись, затем решились вновь попытать счастья. И снова повторилось то же самое. На третьей попытке из-за угла вдруг вынырнули двое полицейских. Они были уже в трех шагах от нас, когда мы их заметили. Атос, стоявший на страже, оцепенел от ужаса и даже не пикнул.

– Вы что тут делаете? – спросил полицейский.

Атос ответил:

– Ничего.

Но Портос посерел лицом, губы у него задрожали, да и ломик в его руках всем был виден.

– Дай-ка лучше эту штуку сюда, дружок, – сказал один из полицейских и отобрал у Портоса ломик.

На всем пути к участку полицейские держались с нами весьма приветливо и миролюбиво. Один из них шагал между Атосом и мной, другой шел впереди, дружески опираясь на плечо Портоса. Может, они сочли его самым опасным из всей троицы – в конце концов, он ведь орудовал ломиком, да и выглядел старше нас обоих в своей щегольской куртке. Всю дорогу ни мы, ни полицейские не раскрывали рта, но я с ужасом думал о том, что же будет с нашим обетом молчания.

Ничего хорошего и не было: еще только завидев зеленый фонарь полицейского участка, Портос разрыдался, а уж сидевший наготове внутри, за барьером, дежурный сержант – человек с густыми, как барсучья шерсть, волосами, – взглянув на него сквозь очки в золотой оправе, сразу же понял, что его надо допросить первым. Нам же с Атосом не позволили при сем присутствовать, а отвели нас в пустое белое помещение с кожаными нарами у стены. Мы тотчас прильнули ухом к двери, и нам многое удалось расслышать из того, что говорилось в соседней комнате. Мы слышали стук пишущей машинки и рыдания Портоса, которые то стихали, то возобновлялись с новой силой, и сержант сказал ему: хватит, успокойся. Ничего тебе не будет, только чистосердечно во всем признайся…

– Да я же не ви-ви-виноват, – прорыдал Портос, – это все Йохан…Йохан Бертельсен… да-да, тот рыжий… Он сказал, что хочет сжечь портрет… Да-а-а, потому что он в нее втрескался… Не знаю, зачем сжигать, у него не все дома. Вообразил, будто он Атос… Да-да, Атос из «Трех мушкетеров»…

Мы с Атосом переглянулись.

– Вот, значит, как обстоит дело! – прошептал он. – Раз так, лучше уж и нам во всем сознаться. Как ни крути – все пропало.

Но и сознаваться нам почти ни в чем не пришлось: должно быть, сержанта вполне удовлетворил рассказ Портоса. Он спросил лишь, как нас зовут, сколько нам лет и кто наши отцы, затем, чуть отодвинув стул, окинул нас взглядом. Мы обвиняемся во взломе и в попытке совершения кражи, заявил он, по сути, нам место в исправительном доме. В данный момент, однако, полиция воздержится от каких-либо мер по отношению к нам, разве что направит письмо отцу Йохана, коль скоро его сын выступал в нашем деле зачинщиком. Но наши имена занесены в полицейскую картотеку, и если когда-либо нам случится вновь преступить закон, дело тотчас извлекут из архива и дадут ему ход. И уж тогда мы дорого заплатим за свой проступок…

Он говорил все это, грозно сверкая очками в золотой оправе, и в заключение спросил Йохана, правда ли, что тот хотел сжечь фотографию девушки.

– Да, правда, – сказал Йохан.

– Но зачем? – удивился сержант. – Ты хотел украсть фотографию -это, пожалуй, еще можно понять. Но зачем ее жечь? Какой в этом смысл?

Атос прокашлялся.

– Я хотел помешать этой женщине губить неокрепшие души, – сказал он.

Странная тишина наступила после этих слов. Молодой полицейский, сидевший за пишущей машинкой, вдруг перестал печатать и быстро прошел за дверь, которая вела в караульное помещение. А наш сержант, встав с места, налег двумя руками на барьер; лицо у него сморщилось.

– Что-что? – переспросил он.

– Я хотел помешать этой женщине… – снова начал Атос.

– М-да, – буркнул сержант. Повернувшись к нам спиной, он вынул носовой платок и начал сморкаться. – Минуточку! – сказал он.

И тут же скользнул за дверь, туда, где уже был молодой. Должно быть, что-то стряслось там, в караулке, откуда донесся оглушающий кашель. Потом нам крикнули:

– Ступайте домой! Поставим на этом точку!

Полиция и правда поставила на этом точку, даже письма к отцу Атоса не послали. Но, вернувшись домой, Портос все равно во всем открылся родителям. Воображаю, как он каялся в своих прегрешениях и после, в потемках, долго ревел в постели, так что под конец родителям пришлось утешать его и даже посулить ему новый велосипед, который он давно уже у них клянчил. Во всяком случае, через несколько дней он появился верхом на новехоньком, со свободным ходом, ослепительно сверкающем никелем велосипеде, но даже не остановился показать его нам с Атосом, а, наоборот, еще крепче нажал на педали и, проезжая мимо, лишь коротко, без улыбки, кивнул нам. Если не ошибаюсь, с тех пор он вообще больше с нами не разговаривал. Может, дал обещание не водиться с нами – в обмен на велосипед.

Мы же с Атосом еще какое-то время говорили друг другу «вы» и «милостивый государь». Но потом нам это наскучило, и союз мушкетеров распался.

А нынче уже двадцать лет спустя…

Примечания

1

оружию (франц.).