По сути дела, это было шляхетское ополчение, необузданное и дикое. В тот же период, когда армии держав, разделивших Польшу, уже имели абсолютно современную структуру и вооружение, польская народная кавалерия практически ничем не отличалась от конницы Яна Скшетуского или Михала Володыевского из трилогии Сенкевича. Вооружение, организация и традиционный "рыцарский" характер ее восходили ко временам царя Гороха. Как в старину, собирали ее при помощи письменных "оповещаний". Как в старину, она делилась на хоругви, состоящие из дворян - "товарищей" и мужиков - "рядовых". Как в старину, "товарищи" получали скудное "жалованье", кое тут же проматывали, добывая остальное обычным грабежом. Насилия и самовольные реквизиции, чинимые народной кавалерией, были предметом постоянных интерпелляций в сейме. И все же эта устарелая народная кавалерия пользовалась необычайной популярностью у шляхты. Служба в ней являлась блестящим случаем сделать карьеру для бедной дворянской молодежи. Воинский наряд был красив, эффектен и обеспечивал успех у женщин. Словом, это был истинно шляхетский род войск. Не очень боеспособный? А вот уже это, с точки зрения рядового шляхтича той поры, не имело никакого значения.
      Гетман Браницкий великолепно разбирался в настроениях мелкой шляхты и вопрос о народной кавалерии решил использовать в своих интересах.
      В последние дни января ближайший единомышленник гетмана серадзскнй воевода Михал Валевский внес на рассмотрение разработанный Браницким проект увеличения народной кавалерии с четырех тысяч до неоправданно высокого числа в восемнадцать тысяч седел.
      Все понимающие люди в сейме сознавали чисто демагогический характер этого предложения, не имеющего ничего общего с действительными нуждами страны. Народная кавалерия была самым консервативным и дорогим видом войск. Браницкий ошеломил не только короля, но и главарей оппозиции. Маршал сейма Малаховский якобы умолял Станислава-Августа, чтобы тот не доводил до обсуждения это предложение. Шептались, что истинный вдохновитель проекта - князь Потемкин, которому польская кавалерия нужна для партизанских действий против турок. Знающие о переговорах с Луккезини понимали, что гетман готовит силы для государственного переворота.
      Но демагогическое предложение было выдвинуто в слишком подходящий момент, и авторы его именно на это и рассчитывали. "Любовь к отчизне дошла у нас до крайности, особенно у женщин", - писала одна из сеймовых наблюдательниц. Офранцузившиеся магнаты, которые еще вчера каждого одетого по-польски шляхтича презрительно называли "ох уж этот поляк!", теперь под литавры и трубы состригали себе французские фризуры и меняли фрак на кунтуш. Известные своей продажностью сенаторы старались превзойти друг друга в клятвах, что ни от кого не брали денег. Варшавские красавицы отказались от драгоценностей и дорогих нарядов, жертвуя их на армию. Зрители в сейме оглушительными возгласами встречали каждое предположение об увеличении армии, отнюдь не вдаваясь в оценку его обоснованности и результатов. А если кто пытался указать на ошибочность такого предложения, его тут же клеймили как предателя.
      Натиск разбушевавшегося общественного мнения достигал такой силы, что хотя большинство мыслящих людей в сейме было решительно против увеличения народной кавалерии, почти никто не осмелился выступить открыто. Молчал устрашенный король. Молчали заинтересованные в поддержке шляхты руководители оппозиции. Молчал, несмотря на свою прежнюю позицию, маршал сейма Малаховский.
      Против предложения Валевского и Браницкого со всей энергией и решительностью выступил один только князь Станислав Понятовский. Этот самый необычный из Понятовских отличался одним выдающимся качеством:
      он имел гражданское мужество и - невзирая на последствия - всегда прямо говорил то, что думал.
      Старший племянник короля не был военным по призванию, но длительная практика и широкий круг интересов способствовали тому, что в военных делах он разбирался столь же хорошо, как и в экономических. В частности, занимала его проблема усовершенствования польской армии. Во время своего путешествия по Германии он сделал в связи с этим много наблюдений и, возможно, внес немалый вклад в разработанный два года спустя новый воинский устав. Каково было отношение князя Станислава к решению сейма создать стотысячную армию, этого мы не знаем. С одной стороны, имеются доказательства того, что к увеличению армии он стремился уже давно, с другой - он слишком хорошо знал экономику страны, чтобы мог поверить в полную реализацию этого патриотического замысла. Во всяком случае, против решения он не высказывался и лояльно подчинился ему. Среди первых лиц, жертвующих на армию, названных в "Варшавской газете" от 10 ноября 1788 года, значилось и имя князя и сумма - 54 000 злотых. Правда, впоследствии мы узнаем, что сумма эта была внесена в государственную казну несколько окольным путем, но это уже вопрос совсем иной. Декларации всегда и везде опережают действия.
      Во мнении сейма, а в особенности сеймовой галерки, князю Станиславу чрезвычайно повредило его выступление в защиту военного департамента. Но и за это его, по моему мнению, трудно особенно винить. Князь, как командующий пешей гвардией, имел много дела с департаментом и наряду с его недостатками видел там и многие достоинства. Сотрудничая с генералом Комажевским, он отлично знал, сколько души и труда вложил этот скромный энергичный генерал в налаживание польской армии, насколько он больше стоил магнатских вояк типа Браницкого, которые стремились отнять у него власть.
      По вопросу о народной кавалерии князь Станислав выступал своим обычным образом: рассудительно, не слишком эффектно, но деловито, оперируя трудно опровержимыми аргументами.
      Князь доказывал, что восемнадцать тысяч в кавалерии в одной только коронной армии - решительно чрезмерное число. "Какие же у нас останутся средства на пехоту? - говорил он. - Одна конница еще войска не делает, но и с большой и отличной конницей победы не одержишь. Она от пехоты и артиллерии зависит, и, только когда те свое действие окажут, кавалерия учинит остальное. Если наша страна, решившись на непомерное умножение конного воинства, о пехоте меньше будет заботиться, то никогда и не добьется такой армии, которая бы с соседними равняться могла. И посему недостаточный для защиты страны и сугубо дорогой оный род войск через резкое увеличение свое, как предлагается, может стать много пагубным. Ведь мы же беспременно будем требовать от офицеров, дабы те дисциплину в этом войске блюли и никоих провинностей не дозволяли, а как же они за сим уследят, когда, увеличивая эскадрон с тридцати до ста пятидесяти седел, мы никакого офицера не добавляем? Какой большой беспорядок может в стране учиниться при столь большом и резком наборе, когда среди пополнения будет не одно товарищество, но и рядовые, и много другого люда, что за войском для услуги товариществу следует. Никак нельзя поручиться, что столь многочисленная свора не будет творить разные бесчинства, коих слишком малое число офицеров предотвратить не сможет... Объявить набор в несколько тысяч дворян столь быстрым образом - сие то же, что объявить всеобщее ополчение. Но всеобщее ополчение никогда армией не называлось, и на таких основах армии создать нельзя".
      Речь князя-подскарбия была смелой, прогрессивной и глубоко справедливой. Опровергнуть его аргументы по существу вопроса было не так-то легко. Но в этом отменном выступлении князь совершил одну непростительную ошибку. Говоря о народной кавалерии, он употребил по отношению к ней оскорбительное слово "свора". Клика Браницкого великолепно использовала эту промашку.
      Защитники проекта не полемизировали с князем по существу дела, а уцепились за эту неудачную "свору".
      Слово это проходило во всех последующих выступлениях и перекатывалось по галереям сейма. "Князь-подскаобий оскорбляет мелкую шляхту!" - с возмущением восклицали с депутатских скамей, а галерея вторила речам депутатов аплодисментами, свистом и оглушительным гамом.
      Деловую защиту проекта взял на себя сам автор. Но что значило скромное, деловитое выступление князя Станислава по сравнению с великолепным театральным представлением, которое устроил перед палатой и галереей Браницкий! К братьям шляхтичам обращался простак-магнат, режущий правду-матку, равный говорил с равными. В польском костюме, левая рука на эфесе сабли, лихо подбоченившись правой, гетман метал громы, взывая к братьям шляхтичам. "Я взываю к польскому духу. Эта кавалерия из нас самих состоять будет.
      Как одни из нас не пожалеют денег на войско, так и другие не пожалеют крови своей... По опыту своему знаю, понеже бывал в воинских кампаниях: одно дело, когда у тебя солдат, по тактике выученный, хоть и бывалый он на войне человек, а половина боевого духа в нем уже побита, и только палкой можно гнать его вперед.
      А в народной кавалерии довольно, чтобы брат брату крикнул: "Давай, пан Павел! Навались, пан Михал!" - и все разом в огонь пойдут!,."
      Против подобных аргументов шляхетская палата была бессильна. Речь князя-подскарбия была справедливой и прогрессивной, но верх взял демагог и реакционер Браницкий. Князь проиграл по всем статьям. Пострадал не только вопрос о народной кавалерии, но и он сам лично.
      Смертельный враг Понятовских постарался, чтобы шляхта вспомнила о нанесенной ей обиде. Гордого претендента на корону вынудили к постыдной самокритике. Перед сеймом и галеркой он вынужден был объяснить, что, произнося "свора", имел в виду "не шляхту", которую уважает, а "прислужников низкого сословия". Но и это не помогло. Роковая "свора" прилипла к князю надолго.
      До сих пор шляхта его просто не любила. Теперь за одно это слово его повсеместно возненавидели. Больше, чем короля, который довел страну до раздела, больше, чем примаса, которого считали символом всяческих несправедливостей.
      Ничем уже не сдерживаемая шляхетская ненависть вылилась в площадной сатире:
      Пусть хоть черти с... в кашу - Не позорь ты шляхту нашу, Преть Телок и важен с виду - Не дадим себя в обиду.
      Кастелян Езерскпй только осмеял князя Станислава.
      Браницкий был человеком того же склада, что Езерскин, но куда сильнее. Его удар навсегда выбивал из игры.
      После скандала в сейме князь от нервного возбуждения заболел горячкой трясовицей. Лежал он два месяца под заботливым надзором врача-секретаря Люстра, потом уехал на поправку в имение. В сейм он вернулся только осенью. Встретили его ироничные взгляды и еле скрываемые усмешки. За спиной его слышались слова:
      Пусть Телок и важен с виду - Не дадим себя в обиду.
      Как сеймовый деятель князь Станислав скончался.
      Но "молодой Телок" - человек твердый и упрямый. Несмотря на непрестанное улюлюканье, несмотря на невыносимую атмосферу, окружающую каждое его выступление, он остается в сейме еще всю осень и зиму 1789 года. И этот последний период наилучшим образом характеризует смелость, последовательность и ум князя.
      Все его выступления этого периода можно назвать мудрыми, дальновидными и продиктованными истинными интересами государства. Один только у них недостаток: они противостоят мнению взбудораженного демагогами большинства сейма.
      26 октября 1789 года, когда сейм лихорадочно отыскивает новые источники средств на содержание армии, ктото сгоряча вносит проект особого гербового налога с каждой бычьей и коровьей шкуры. Князь выступает против проекта и указывает на его недостатки: "Нам придется входить в подробности, поднимать протоколы, учет импортации и экспортации, пошлинные книги, вникать в ведение фабрик и т. д. Чтобы селянин с плохой шкурой принужден был ездить в податное ведомство..." Но предостережения "умничающего постника" глохнут в оглушительных воплях, и проект принимается. Спустя месяц после введения нового налога вся Варшава завалена грудами зловонных шкур. Торговля мясом застопорилась.
      Городу грозит зараза. А армии от этого ни малейшей пользы.
      30 ноября 1789 года сейм рассматривает проект воинского набора. Князь Станислав вносит дополнение, "чтобы блюлись меры, дабы отданный в армию рекрут надлежащим образом сохранялся в целости и после конца службы вновь владельцам оного возвращался". Князь считает это дополнение необходимым "как для соблюдения человечности, так и для убережения армии от работ и прочих услуг, коими отягощают солдат офицеры армии его величества".
      1 декабря 1789 года князь-подскарбий вносит предложение о введении одинаковых налогов как в Литве, так и в Короне.
      3 декабря 1789 года он вновь возвращается к вопросу о регламентированном обращении с солдатом и детально обосновывает свою точку зрения: "Армией управляют две пружины - дисциплина и любовь к подчиненным своим.
      Образованные офицеры умеют разумно и мягко с солдатами обращаться. Необразованные поступают сурово, жестоко и даже обременяют солдат непомерными работами.
      Надлежит гражданским законодательством запретить это, дабы не терять рекрута; надлежит учесть и то, что когда через шесть лет рекрут вернется в деревню покалеченный либо надорвавшийся, это явную боязнь к армейской службе среди селян вызовет, ввиду чего придется к одному средству прибегнуть: освободить эту деревню от сдачи рекрута на шесть лет".
      Наступают памятные дни "мещанского бунта". Польские мещане, возбужденные известиями о победах французской революции, требуют от сейма признания за ними полных гражданских прав. По улицам Варшавы под колокольный звон тянется "черная процессия" делегатов из городов всей Польши. Президент Варшавы Декерт, банкир Барс, купец Паскалис и адвокат Менджецкий вручают королю разработанный Гуго Коллонтаем мемориал, начинающийся словами: "Настало время, когда сознание справедливости и истины вынуждает нас говорить со всей откровенностью..." Гул рушащейся Бастилии эхом отдается в Варшаве. Жена Декерта, оскорбленная в театре князем Казимежем Нестором Сапегой, резко осаживает его: "Вы бы, князь, вспомнили, что творится в Париже..."
      Шляхетских крикунов охватывает страх. Маршалы сейма совещаются, не следует ли вызвать народную кавалерию "для усмирения бунта". Гетман Браницкий не выходит из дому и держит наготове заряженные пистолеты. Луковский кастелян Езерский в сейме возмущается неслыханной наглостью "мещанских бунтовщиков". Добродушный Фридрих-Вильгельм II пишет Луккезини: "Ты хорошо делаешь, что незаметно и скрытно этому препятствуешь.
      Потому что если бы польским городам удалось обрести былые привилегии, то фабриканты из моих городов начали бы переселяться в Польшу". Большинство сейма только за признание привилегий для города Кракова, который вел себя "лояльно" и не принял участия в варшавской демонстрации.
      17 декабря 1789 года во время страстных дебатов по этому поводу в сейме князь Станислав встал на сторону мещан. "Он почитал, что даровать привилегии одному Кракову - все равно как желать видеть все города несчастными и отказать им даже в том, чтобы выслушать их просьбу, - писал сеймовый обозреватель того времени. - А посему он посоветовал, чтобы для большинства городов были дарованы свободы, кои могли бы обеспечить имущество людей этого класса. К законодательству он не советовал мещан допускать, но предлагал правительству учинить то, что религия и человечность диктуют, присовокупив, что истинным материалом каждой страны есть население, на богатстве, силе и счастии коего основы государства оного зиждутся. Под конец потребовал огласить в палате мемориалы городов, каковые потом на рассмотрение правительственной депутации могли бы быть переданы".
      Речь по поводу городов была последним выступлением в сейме князя Станислава. Шляхта уже по горло была сыта ненавистным "умником", цепляющимся за каждое слово и вызывающим обструкцию. Об обстоятельствах, связанных с его уходом из сейма, мы узнаем из его воспоминаний. "Поскольку было сочтено во многих случаях, что я служу препятствием палате в делах, вызывающих наибольший энтузиазм и которые вроде как бы уже предрешены, сочли необходимым выставить меня из сейма, в связи с чем мне было предписано постоянно находиться в Гродно, возглавляя там скарбовую комиссию. Я на несколько дней выехал в одно из моих имений, туда мне прислали резолюцию сейма, после которой я решил проститься с общественной жизнью. Я написал королю, что подаю в отставку, отказываюсь от всех моих цивильных и воинских должностей, так как не чувствую себя в состоянии оставаться в стране в столь важный период, не будучи депутатом сейма. Король написал мне в ответ длинное сердечное письмо, но не смог меня переубедить".
      В январе 1790 года князь Станислав официально передал командование пешей гвардией своему младшему кузену, князю Юзефу Понятовскому. Молодой герой, прославившийся под Сабачем, только что был принят в польскую армию в чине генерал-майора, и сейм выказал ему демонстративное расположение явно на зло князю Станиславу. Желание шляхты столкнуть младшего королевского племянника со старшим с большей очевидностью стало выявляться позднее, осенью 1790 года, когда сейм в последний раз обсуждал возможность наследования трона Понятовскими. Король писал об этом польскому послу в Лондоне Букатому: "Я сам прекратил печатные сплетни, которые сулят трон князю Юзефу. А когда на этом настаивают, я всегда подчеркивал, что достоинства князя Сланислава делают его более подходящим для трона, и достоинства эти за ним признают, но отказывают теперь в популярности по разным причинам, а именно в его отказе от звания литовского подскарбия некую странную гордость усматривают, тогда как он единственно оттого отказался, чтобы не ездить в Литву, которой уже прискучил..."
      Надо думать, это оправдание князя Станислава было написано дядей исключительно для внешнего употребления и сам Станислав-Август не очень-то в это верил. Ведь совершенно ясно, что князь-подскарбий отказался от общественной деятельности не потому, что "прискучил Литвой", а именно "от гордости", смертельно обидевшись на сейм. И следует признать, что на сей раз он имел для этого гораздо больше оснований, чем во всех предыдущих случаях, когда он изволил обижаться.
      О жизни князя после отставки мы знаем очень мало.
      Известно только, что он остался в Варшаве и ежедневно обедал у короля. Из одного королевского письма мы узнаем, что князь сблизился в этот период с Игнацием Потоцким. Несмотря на тяжелые переживания, он все-таки не запускал свои личные дела. Вскоре после скандала в сейме он купил сразу два больших земельных участка в Варшаве на Краковском Предместье - у Сангушко и Соболевских, а 4 июня 1790 года его видели в национальном театре на гастролях композитора Фиалм и виртуоза Гельмингера, которые "выполняли двойной концерт на гобоях". Концерт, вероятно, понравился князю, поскольку он пригласил Гельмингера к себе на службу.
      Первое более или менее обстоятельное упоминание в "Souvenirs" относится к 3 мая 1791 года. "Был у короля в день принятия конституции. Царил небывалый энтузиазм. Депутаты, сенаторы, королевские министры были окружены дамами. Присутствующие при виде меня приблизились ко мне и дружным хором твердили. "Ах, как много вы, князь, потеряли, что не были на сессии. Вы бы видели народ на вершине счастья и восторга". Я на это ответил им: "Мне хотелось бы, чтобы это счастье и восторг были вечными. Разрешите мне, однако, заметить, что если вы были дворянами сегодня утром, то не известно, являетесь ли ими сегодня вечером. Ведь в этой конституции сказано, что каждый, располагающий доходом в несколько дукатов, признается со всей семьей и потомством дворянином. Таким образом, передавая эту сумму из семьи в семью, можно - не потеряв из нее ни гроша, - привести в благородное состояние население всей Польши". Тогда все стали кричать, что в конституции не может быть чеголибо подобного. А великий коронный маршал Мнишек подошел к королю и позволил себе попросить объяснения по этому случаю. Король с невозмутимо смиренным видом, часто вынужденным в его положении, кивнул головой и подтвердил, что подобное узаконение в конституции было. Когда королевское подтверждение разошлось по салону, я позволил себе высказаться со всей искренностью.
      Вот кому народ вверил свою судьбу: людям, которые принимают законы величайшего значения, даже нимало их не уразумев. Никто не осмелился ни прервать меня, ни возразить".
      Это выступление князя Станислава против дорогой каждому поляку конституции 3 мая требует некоторого комментария. На основании того, что мне известно о князе и что я старался показать в этой книге, осмелюсь утверждать, что старший племянник короля не был - и не мог быть противником основных социальных и политических положений, содержащихся в конституции. Это вполне ясно доказывает его многолетняя сеймовая и общественно-реформаторская деятельность, об этом говорят его смелые высказывания в беседах с Екатериной и Репниным. Позиция его по вопросу о мещанском сословии была почти равнозначна позиции майских реформаторов.
      Взгляды его по крестьянскому вопросу отличались большей смелостью и большей решимостью, нежели конституционные решения. Путь князя Станислава к конституции 3 мая был более естествен и более последователен, нежели путь, скажем, Изабеллы Чарторыской или Казимежа Нестора Сапеги, не говоря уже о прочих польских магнатах, которые примкнули ко всеобщему народному энтузиазму лишь в последний момент, под давлением общественного мнения.
      Но конституция, под которой он в других условиях мог бы подписать обеими руками, была принята без его участия. Она была творением сейма, который его несправедливо отстранил и нанес болезненный удар по его самолюбию. Один из пунктов этой конституции был направлен против него лично. Корона, о которой он мечтал с молодых лет, решением сейма была отдана саксонскому курфюрсту и его дочери. Помимо личной обиды, имели место вещи более общего характера. Князь не верил в возможность осуществления конституционных положений, ибо в результате длительных путешествий и постоянного контакта с иноземными дворами он лучше других разбирался в основах европейской политической игры. Он знал силу и твердый характер Екатерины и ни на минуту не сомневался, что императрица, оправившись от временных затруднений, незамедлительно сокрушит дело рук польского сейма. Пруссии он не доверял, так как слишком хорошо помнил географический атлас с картой Польши в кабинете Фридриха II. По многим причинам князь Станистав не мог разделять восторгов своих родных и близких, которые за несколько дней из ярых противников конституции превратились в ее горячих поборников. Но интересен был и сам способ выступления князя против конституции, необычайно характерный для его образа мышления, свидетельствующий об остроте видения и высоком интеллектуальном уровне. Князь с безошибочной меткостью нащупал самый слабый пункт майского законоположения. Он пригвоздил компромиссность и непоследовательность ее творцов, которые, не решаясь уравнять в правах мещанство с дворянством, избрали абсурдный путь превращения в благородное сословие всей мещанской верхушки.
      После этого резкого выступления в Королевском замке князь решил покинуть страну и уехать за границу, чтобы поправить расшатавшиеся нервы. Разумеется, в Италию.
      "Я еще несколько месяцев находился в Варшаве, улаживая разные мои дела. Мне страшно хотелось оставить на моем письменном столе письмо, содержащее мое мнение относительно будущего, которое грозит Польше. Но как я могу знать, в чьи руки попадет это письмо в столь смутное время и какими последствиями это для меня обернется. Поэтому я отказался от своего замысла.
      В канун моего отъезда в Рим я обедал с несколькими выдающимися личностями, имеющими большое влияние в сейме. Я высказал им беспокойство по поводу опасности, грозящей Польше. Но потом мы перестали говорить о политике, чтобы не портить настроения.
      По дороге в Италию я остановился в Вене, где имел длительный разговор с императором Леопольдом (преемником Иосифа II). Он говорил со мной о конституции 3 мая так, что это обличало в нем человека умного и привыкшего глубоко смотреть в суть вещей. Вначале я пытался смягчить его отношение к смыслу конституции. Но потом, видя, что это ни к чему не приводит, избрал единственный остающийся путь. Я сказал: великие державы должны понять, что на этот решительный акт, столь противоречащий укладу и традициям, народ пошел в результате отчаянного сознания, что он покинут всеми державами. И это отчаяние может быть очень опасным, так как не известно, к чему это приведет. Эти слова подействовали на императора. Он спросил меня, что же в таком случае можно сделать. Я ответил, что в первую очередь необходимо, чтобы саксонский курфюрт согласился принять польскую корону. Император ответил мне: "Для этого я сделаю все". И он тут же отправил в Дрезден посла Ландриани, человека очень способного и подходящего. Но тот ничего не смог добиться, так как курфюрст ответил, что предварительно должен получить согласие царицы".
      Что за парадоксальная ситуация: лишенный наследования Понятовский склоняет германского императора, чтобы тот заставил саксонского курфюрста принять польскую корону, которая столько лет была предметом его собственных мечтаний! Но князь Станислав действует, несомненно, в согласии с королем, потому что заполучить согласие курфюрста Фридриха-Августа IV в то время являлось одной из главных целей польской внешней политики. Четырехлетний сейм стремится таким образом получить международное признание де факто конституции 3 мая. В Дрездене уже месяц сидит польская сеймовая делегация, возглавляемая князем Адамом Чарторыским, которая предпринимает отчаянные шаги, чтобы сломить сопротивление колеблющегося курфюрста. Но ФридрихАвгуст IV чертовски боится могущественной Екатерины и не хочет совать голову в эту корону. Кроме того, его не очень устраивает система престолонаследия, предусмотренная в конституции 3 мая. Он догадывается, почему от наследования устранены его братья, почему это право сохранено только за его дочерью Марией-НепомуценойАвгустой. Саксонский посланник в Варшаве, брюзгливый Эссен, предостерегает, что сейм сам хочет избрать мужа для принцессы и тем самым добиться сильного влияния на трон. Торг затягивается до бесконечности. Не помогают усилия Чарторыского, не помогает вмешательство императора, побуждаемого князем Станиславом.
      Ничего странного в этом нет. Одна из дальнейших страниц воспоминаний князя раскрывает "искренность"
      намерений императора Леопольда II.
      "Позднее Ландриани рассказал мне, что получил от императора приказ сделать все, чтобы склонить курфюрста принять решение. Однако император добавил, что, если бы курфюрст после всего пожелал по-приятельски узнать, что император советует ему на самом деле, тогда Ландриани должен был бы ему сказать, чтобы он лучше не вмешивался в это дело (qu'il ne s'embarque pas clans cette galere). Нужно ли лучшее доказательство, что есть большая политика?"
      Это полное горечи восклицание, заключающее венскую дипломатическую миссию, одновременно является прощанием с "большой политикой" на долгое время. Прибыв в Рим, князь по уши уходит в беззаботную атмосферу любимого города. Величественный вид залитой солнцем пьяцца ди Спанья, тенистая тишина ватиканских садов, веселый гул цветочных базаров на пьяцца деи Фьори, прохлада мраморных залов виллы Боргезе и Капитолия возвращают ему утраченное душевное равновесие.
      Целительное римское солнце помогает ему прийти в себя от мучительного похмелья после варшавских событий.
      Сюда не долетает враждебный вой разнузданной галерки шляхетского сейма.
      В аристократических дворцах герцогов Дорна, Памфили Браски и Буонкомпанн по-прежнему ведутся утонченные интеллектуальные разговоры. По-прежнему слушают вдохновенные поэтические импровизации певицы Марии Магдалины Морелли, известной под именем Кориллы Олимпики, Среди тишины древнеримских памятников на виа Аппиа он исполняется благим сознанием тленности и суетности всей этой злобы дня.
      В Риме князь Станислав завязывает сердечную дружбу с давним знакомым по Парижу Жаном Батистом д'Аженкуром, выдающимся археологом и нумизматом.
      Вместе они бродят по римским антикварным лавкам, вместе восхищаются памятниками античной культуры, вместе стараются забыть о том, что творится в их родных столицах. Но от родины убежать нельзя. Весной 1792 года из Варшавы приходят ошеломляющие известия. То, чего князь так боялся, произошло. Преданный добродушным прусским королем сейм, решившись защищать конституцию, предпринимает безнадежную вооруженную борьбу с войсками Екатерины. С таким трудом обретенное душевное равновесие князя рассыпается прахом. Со стесненным сердцем слушает он песню армейского поэта 1792 года, в которой звучит далекий отголосок сеймовых столкновений:
      Пусть нас сворой называют,
      Пусть никчемными считают,
      С кривдой мы идем схватиться,
      За обиды расплатиться.
      Из писем и устных сообщений он узнает о нарастающей славе и популярности младшего кузена Юзефа. Честный, прямолинейный рационалист, князь Станислав должен переживать страшные душевные терзания. Ведь балованный, распущенный, никогда не принимаемый всерьез Пени, которого он пять лет назад отчитывал в Праге за легкомыслие и беспечность, реабилитирует перед польским народом запятнанное имя Понятовских. Реабилитирует это имя. Впервые житейская философия князя потерпела крах.
      Летом поступают дальнейшие известия. О молниеносных победах русских войск. О предательстве Браницкого, Щенсного-Потоцкого, Жевуского и об образовании Тарговицкой конфедерации. И наконец самое страшное: о присоединении короля к Тарговице и о втором разделе Польши. И вот тут-то довольно ярко проявится различие в характерах двух молодых Понятовских. Князь Станислав не может в отличие от князя Юзефа решиться на патриотический протест. Под угрозой конфискации имений на родине, побуждаемый умоляющими письмами дядьев и отца, он отправляет из Рима в Варшаву требуемую декларацию лояльности новому правительству и тем самым перечеркивает все прекрасные деяния своих лет "боренья и горенья". В Риме снова множество польских беженцев. Здесь маршал Большого сейма Станислав Малаховский, генерал Тадеуш Костюшко и многие другие известные лица. Патриотические польские эмигранты пользуются большой симпатией пребывающего в то время в Риме английского принца Августа Сассекского. Благосклонность эта частично объясняется... гастрономическими причинами. Английский принц обожает польские зразы. Зразы, разумеется, обильно приправляются спиртным, что великолепно действует на взаимные отношения.
      Кое-кто из поляков принимает это слишком всерьез. Во время одного из таких "зразовых" приемов вскоре после присоединения короля к Тарговицкой конфедерации происходит импровизированная патриотическая демонстрация. В изрядном подпитии Адам Валевский объявляет Станислава-Августа свергнутым, после чего принимает тост "за нового короля Польши Августа IV Сассекского".